АННУШКА.
АННУШКА.
(Разсказъ).
——
Л. Шелгунова.
‘Дло’, No 12, 1868
Аннушка, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1868
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Нсколько лтъ тому назадъ, я, въ качеств гувернантки, пріхала въ одинъ изъ сибирскихъ городовъ. Семейство, въ которомъ должна была происходить моя педагогическая дятельность, было рекомендовано мн съ очень хорошей стороны, а потому я смло вступала въ совершенно незнакомый мн домъ. Однакожъ, первая встрча въ этомъ дом произвела на меня странное впечатлніе: меня ввелъ въ комнаты человкъ съ клеймами на лиц. Познакомившись съ хозяйкой, я спросила прежде всего объ этихъ клеймахъ.
— Они васъ удивляютъ? отвтила хозяйка.— Не безпокойтесь, нашъ Петръ хотя и каторжный, но хорошій человкъ. Здсь это обыкновенное явленіе. Вамъ теперь надо привыкать къ подобнымъ личностямъ, вотъ и за вами будетъ ходить такая же особа. Вы, пожалуйста, не пугайтесь.
Пугаться мн было нечего, но дивилась, я немало. Мн будетъ прислуживать какая нибудь воровка, а, можетъ быть, даже убійца!
Это была женщина, исполнявшая въ дом должность няни. Я увидла ее въ самый день моего прізда, когда ушла въ свою комнату перебирать вещи. Однакожъ, я не замтила въ ея лиц ничего такого, что обличало бы въ ней преступницу. По виду это было скромное, тихое и даже робкое существо, съ такими мелкими чертами лица, что походила скоре на двочку, чмъ на пожилую женщину.
Она, какъ видно, полюбила меня съ первого же раза, и скоро мы сошлись съ ней очень близко. Любопытство мое главнымъ образомъ заинтересовано было тмъ, чтобы поскоре услышать отъ няни ту скорбную повсть, которая кончилась для нея каторгой. Няня долго крпилась,— но, наконецъ, выбравъ свободный вечерокъ, разсказала мн откровенно все.
— Лтъ двнадцать тому назадъ, говорила няня,— когда я еще жила въ деревн, у отца — у матери, сталъ на посидлкахъ подсаживаться ко мн одинъ парень изъ нашей же деревни, звали его Васюхой Кудрявкой. Вс двки у насъ его любили, парень былъ важный, волосы кудрявые, за то Кудрявкой его и звали. Сначала такъ подсаживался, болталъ, а то гд и щипнетъ, гд въ потьмахъ и поцлуетъ, а какъ весна стала на двор, такъ и совсмъ мн проходу, не давалъ. Деревенскіе начали замчать, да мн все и говорятъ: что ты, Анна, веселая такая стала, смотри, Васюха за носъ проведетъ. Мн и это все не почемъ, такъ все и думала: — ну, не проведетъ меня Васюха за носъ. И сталъ меня Кудрявка уговаривать прійти вечеркомъ за риги.. Риги у насъ поодаль стояли, за ригами тотчасъ шелъ лсъ, да кустарникъ, и рдко кто туда изъ деревенскихъ заглядывалъ. Цлую недлю думала я да думала, а Кудрявка сердился, да разъ и говоритъ: ‘а вотъ ты не прійдешь, такъ другая придетъ’. Поздно уже было, я повернулась да и ушла домой и легла спать, отецъ двери затворилъ, вс улеглись. Домъ нашъ былъ большой, хорошій, въ три избы: дв чистыя на улицу, да зимняя окнами выходила въ огородъ. Мы, женщины, въ этой изб и спали. Вотъ легли мы, только ужь спать-то я не могла и не выходило у меня изъ головы, что вотъ я не пошла, такъ вдь другая пойдетъ, и всхъ я нашихъ двокъ перебираю, кто къ нему можетъ пойти, а у самой въ ушахъ такъ и звенитъ. Не вытерпла я, вскочила, потихоньку одлась, да и шмыгъ въ хлвъ, а изъ хлва въ огородъ, да что было моченьки и побжала къ ригамъ. У ригъ остановилась я духъ перевести и слышу, за ригами Кудрявка кашлянулъ, я выскочила къ нему, не помня уже себя. Смотрю — одинъ, я и спрашиваю, а у самой такъ сердце и бьется:
— Кого поджидаешь? меня, али другую?
А онъ, какъ меня увидалъ, да какъ бросится, да такъ на рукахъ до кочечки и донесъ, тутъ и посадилъ.
— Тебя, говоритъ, моя кралечка! Тебя, Аннушка, всю недлю я поджидалъ, да вотъ и дождался.
Домой пришла я уже на разсвт. И съ этого дня ни одной ночки не была дома, хоть и трудно мн было уходить. Отецъ у насъ былъ такой строгой, что мы не только говорить съ нимъ не смли, но и ходить-то при немъ боялись. Только, кажется, сталъ онъ замчать, что я хожу куда-то по ночамъ, да за обдомъ и говоритъ, что если двка начинаетъ баловаться, значитъ замужъ ей пора. Да такъ на меня посмотрлъ, что я и ложку выронила. Въ тотъ же вечеръ говорю Кудрявк, чтобы сватовъ посылалъ, а Кудрявка въ отвтъ: ‘послать-то я пошлю, только вашъ домъ богатый, на виду, тебя за меня не отдадутъ.’ Ну, мы все-таки уговорились, что Кудрявка пришлетъ на будущей недл сватовъ.
На другой день пришли мы съ поля пость, и прибгаютъ къ намъ съ барской мызы звать отца.
Это хоть и часто случалось, а только, какъ господа были строгіе, то батюшка всякій разъ шелъ нехотя. Такъ и тогда, онъ одлся, потомъ сталъ молиться и, помолившись, отправился. А матушка говоритъ намъ, чего же безъ отца садиться за обдъ, ужь лучше подождать. Вотъ и ждали мы съ часъ. Пришелъ батюшка.
— Авдотья, говоритъ,— Анну замужъ велно отдать, на недл сваты прідутъ, не мшаетъ, чтобы дома было все, чтобы по нужд угостить было чмъ.
Какъ заговорилъ онъ-этакъ, я и обрадовалась, думаю, экой Кудрявка молодецъ, ловко все сдлалъ.
— Куда же мы Анну отдадимъ? спрашиваетъ мать.
— Куда господа велятъ, и мн ее въ даль не хотлось бы отдавать, да вдь съ господами ничего не подлаешь: какъ прикажутъ, такъ и надо. Видишь, имъ въ промнъ надо на горничную въ Лысково.
— Батюшки, въ даль-то какую! сказала мать,
Я хоть и боялась отца, но какъ услыхала, что мн прійдется разстаться съ Кудрявкой, забыла весь страхъ и говорю:
— Я въ Лысково не пойду.
Отецъ только взглянулъ на меня.
— Ну, да тебя и не спросятъ.
Пошли мы на работу, а ужь мн какая работа, я отъ слезъ ничего не вижу. Мать тоже плачетъ, младшая сестра молчитъ.
Пришли мы домой, я ужинать не пошла, прилегла на лавку, да и жду, когда вс улягутся, чтобы идти за риги. А отецъ всталъ изъ-за стола посл ужина, да и говоритъ:
— Анна, поди-ка ты сегодня спать въ чистую избу.
Самъ онъ спалъ тоже въ чистой изб. Нечего длать, пошла я туда ни жива, ни мертва. Всю ночь глазъ не смыкала, слышу, отецъ на печи спитъ, но только я спущу съ лавки ногу, а онъ уже и смотритъ во вс глаза.
Такъ проморили они меня съ недлю, пріхали сваты, сосватали. Жениха привезли, женихъ молодой, добрый показался мн, ну, думаю, хоть бить-то не будетъ. А отецъ глазъ съ меня не спускаетъ. Вотъ и двичникъ наступилъ, и вышли мы съ двками въ деревню, а Кудрявка какъ тутъ.
— Замужъ, Анна Егоровна, выходите, говоритъ онъ мн.
Да видно разглядлъ, что замужъ-то меня выдаютъ не живую, спохватился, да тутъ же и сталъ шептать:
— Аннушка, голубушка, пріиди за риги.
— Не пускаютъ.
— Урвись.
— Хорошо, сегодня буду.
И точно, я ршила, во что бы то ни стало, прійти.
Вечеромъ пошла я двокъ провожать, хотя отецъ у двери стоялъ, да смотрлъ по деревн, только мы гурьбой свернули въ переулокъ, а тамъ я двкамъ говорю: ‘домой мн пора.’ Да по задворкамъ добралась до ригъ.
Силы-то въ лсъ идти уже не было, такъ Кудрявка на рукахъ унесъ. И плакалъ-то онъ въ эту ночь, и цловалъ-то меня, и уговаривалъ въ лсъ съ нимъ уйти. Ну, а все же, какъ солнышко взошло, побрела я домой. Прихожу, никто не спитъ, вс на ногахъ. Отецъ въ чистую избу двери распахнулъ, да и смотритъ на меня, точно състь хочетъ.
— Гд умница погуляла? говоритъ.
А я встала передъ нимъ, да и говорю:
— Батюшка, пошли сказать, чтобы Никита не здилъ сегодня къ внцу, я за него не пойду.
— Пойдешь, сказалъ отецъ.
— Хоть убей, а не пойду.
— За кого же вздумала идти, не за голыша ли Кудрявку?
— За Кудрявку пойду.
— Вотъ я теб Кудрявку выбью.
Тутъ я видла, какъ отецъ подошелъ къ стн, гд вислъ кнутъ, а я легла на лавку, лицомъ въ подушку, да и думаю: ‘хоть лица-то бы не испортилъ’.
Въ первый разъ меня билъ отецъ, и кнутъ точно жегъ плечи, и спину. Долго ли билъ — не знаю, потому, я безъ памяти была. Только когда я очнулась, отца, въ изб не было, на скамейк сидла мать и плакала, а сестра стояла надо мной и держала ковшъ. Слезы у меня такъ и капали.
Повели меня къ внцу силой, я сама ничего не могла длать, словно мертвую меня одли, мертвую обвнчали и мертвую къ мужу отвезли.
Мужъ вышелъ добрый, да только не любъ былъ онъ мн. И самой-то мн жалко было смотрть, какъ онъ мучается, да что же мн-то длать, насильно человка не полюбишь. Тихо было у насъ въ дом, такъ тихо, что сосди даже говорили:— ‘какъ молодые-то хорошо живутъ’. А какъ молодые жили? Я молчу и онъ молчитъ, я худю и онъ худетъ. Сначала онъ приставалъ ко мн, а потомъ и приставать пересталъ, и не стали мы спать на одной постели. И жили мы, какъ чужіе. Какъ пересталъ онъ приставать ко мн, я начала ему больше угождать, и сталъ онъ мн миле. А все же мн горько било: все я худла да худла, словно свча, таяла. Кудрявка нейдетъ у меня изъ головы: объ чемъ бы ни стала думать — все онъ, будто живой стоитъ передъ глазами.
Разъ мужъ пошелъ въ воскресенье въ село, да вернувшись оттуда и говоритъ мн:
— Родители твои, Аннушка, велли звать насъ къ себ въ Никольки на праздникъ.
— Что же ты, Никита, сказалъ?
— Да сказалъ, что хвораетъ у меня Аннушка, такъ повеселить надо, можетъ лучше будетъ.
— Ну, спасибо, Никитугака, отвчала я ему.
А сама и думаю: вдь какое же это счастье, что у меня мужъ такой добрый. Давно бы другой ужь убилъ бы меня, либо извелъ.
Стали мы собираться къ Иванову дню домой. Повеселла я совсмъ. Наряды укладываю въ коробокъ, а сама даже псни пою. Запрегъ Никита нашу кобылу въ телгу, наложили гостинцевъ, да платье наше, и похали.
Пріхали мы туда къ вечеру. Отецъ, мать рады были, сестра выросла, стала большая. Говорили мы, говорили съ матерью почти что всю ночь.
На другой день пошли къ обдн, а потомъ стали обдать и гостей принимать. Отецъ былъ мужикъ богатый, да и къ тому же назначенъ въ старосты, значитъ ужь гостей у него въ день-то перебывало и счету нтъ. Вотъ посл обда сидимъ мы вс съ народомъ въ изб, и слышу я съ улицы хороводную псню. Я окно отворила и смотрю: детъ мимо насъ большой хороводъ, а въ первой пар красавица писаная, Маша сосдка, блая, румяная, высокая, грудь полная, штофникъ надтъ малиновый и жемчужная перевязка на голов. Идетъ она веселая такая, поетъ и смотритъ по сторонамъ. А кто за руку-то ее ведетъ? Кудрявка. Разфранченный, разряженный, шапка на бекрень, сапоги смазные, кафтанъ въ накидку. Псни распваетъ и такъ важно, такъ весело ведетъ Машу. Свту я не взвидла и окошко скоре заперла и слышу, матушка говоритъ:
— Ой, Никита, и вправду жена-то у тебя больна. Смотри-ка — лица на ней нтъ.
Никита подошелъ ко мн и говоритъ:
— Аннушка, да ты точно умираешь? Что съ тобой?
— Положимъ ее скоре на лавку, говоритъ мать.
Снесли они меня въ другую избу, гд намъ съ Никитой постель была сдлана, и положили.
Я стала засыпать, они оба ушли, и все что-то у меня стало путаться въ голов. А на улицу-то меня такъ и тянетъ, такъ и тянетъ. Пролежала я такъ до вечера, а вечеромъ заслышала, что псни поются передъ нашими передними избами и не могла я утерпть. Встала, умылась, одлась и пошла на улицу. Тамъ двушки меня обступили, потащили въ игры играть.
Стала я играть и повстрчалась съ Кудрявкой, а онъ такъ низко раскланялся, да и говоритъ:
— Здравствуйте, Анна Егоровна, каково поживаете, дтей наживаете, насъ забываете?
— Плохо, говорю, поживаемъ, дтей не наживаемъ и васъ не забываемъ, Василій Антоновичъ.
— Такъ ли, Аннушка, полно? сказалъ онъ, да головой покачалъ.
Тутъ подбжала Маша съ другими двками, Василья подхватили, меня тоже. И не пришлось мн поговорить съ нимъ. И такъ мн все время было больно на душ, что Василій все съ Машей, къ тому же и двки-то какъ начнутъ пть, такъ все и выпваютъ Василья съ Марьей.
Около полуночи вс разошлись, и я пошла домой. Смотрю, вс легли, матушка только въ чистой изб что-то копошится, гостей ужь никого не было.
— Никита спитъ, врно? спрашиваю я ее.
— Спитъ. И ты идешь? говоритъ она.
— Нтъ еще, отвчала я, да опять на улицу.
И съ чего мн пришло въ голову пойти за риги, искать Кудрявку, сама не знаю, но вотъ точно кто-то шепчетъ: ‘иди за риги’, да ‘иди за риги’. И пошла я туда. Идти-то пришлось крадучись, потому не вс пьяные угомонились еще и могли заговорить со мною, а говорить-то ужь мн ни съ кмъ не хотлось. Вотъ пришла я къ ригамъ, слушаю — тихо. Постояла я немного и хотла ужъ домой идти, да вдругъ точно меня кто за сердце хватилъ. Слышу я, цлуются, я ползкомъ въ ту сторону, гд цлуются, приползла и смотрю. На срубленномъ бревн сидитъ Кудрявка, на томъ же самомъ, на которомъ въ послдній разъ сидлъ со мной, красивый мой Кудрявка, а на колняхъ у него сидитъ другая, а не я,— сидитъ Маша сосдка. Крпко она обняла его шею, и сидятъ они такъ, ничего не говоря. А я лежу не далеко и глазъ съ нихъ не спускаю. Въ ушахъ у меня уже начало шумть, а когда я услыхала, что кто-то цлуется, тутъ ужь не шумло, а трезвонило, точно въ ночь Свтлаго праздника, потомъ сдлались точно красныя пятнышки, и стали эти пятнышки рости и сдлались большіе, большіе круги, и круги эти завертлись. Тутъ я встала и не знаю, тихо ли шла, или бжала, только круги все вертлись, а звонъ гудлъ, и пришла я домой, а въ сняхъ вижу сквозь круги топоръ, я топоръ-то схватила и съ топоромъ въ избу къ мужу. Отворила дверь, а онъ голову-то съ подушки и поднимаетъ, я подбжала, да топоромъ-то его по голов, а потомъ что было — не помню. Какъ Никита застоналъ, я топоръ бросила и сама изъ избы опять къ ригамъ. Свтло, свтло мн, круги въ глазахъ такіе большіе, красные, а звонъ все сильнй и сильнй. И слышу я въ этомъ звон: ‘мужу черепъ раскроила, мужу черепъ раскроила’. Прибжала я къ ригамъ, да прямо въ бревну. А на бревн ужь никого не было. Я дальше въ лсъ и все бгомъ. Бжала, бжала и свалилась, хочу потомъ встать, встать-то ужь и не могу. Такъ тутъ я и осталась. Круги все вертлись, а въ ушахъ все звенли голоса, что мужу черепъ раскроила, а потомъ, какъ стала я въ кругахъ чертей различать, тутъ ужь ничего и не помню. И сколько потомъ ни старалась я припомнить, что я тутъ длала — ничего не могла припомнить, и до сихъ поръ ничего не помню. И часто это бывало потомъ со мной, что пройдетъ нсколько дней и даже мсяцевъ, и ничего я не помню, что было въ это время.
Какъ очнулась я, былъ уже вечеръ и должно быть передъ тмъ шелъ дождь, потому что я вся была мокрая. Стала я все припоминать, сердцу такъ больно, а какъ объ Никит вспомнила, такъ подумала, что неужто это правда, а не сонъ. Встала я, ноги тяжелыя, голова какъ свинцомъ налитая, и пошла къ деревн. Подхожу къ деревн — ужь поздно, на улицахъ ни души, я прямо пришла къ нашей изб — огонь. Я съ улицы посмотрла: сидитъ какой-то незнакомый мужчина, баринъ, за столомъ, а другой ходитъ по изб и папироску куритъ. Видно убила я Никиту, думаю я, а сама-то такъ и задрожала. Сла я на лавку подъ окномъ и не знаю, что длать, и стала я вспоминать, какой Никита былъ до меня добрый, да честный, а я-то что съ нимъ сдлала! И не могла я больше усидть тутъ,— думаю, хоть на мертваго-то взгляну на него. И пошла я прямо въ сни. Дверь не заложена, я сначала въ ту избу, гд убила Никиту, тамъ никого нтъ, я въ избу, гд видла незнакомыхъ мужчинъ. Отворила дверь и стала на порог. Мужчина-то, что ходилъ, остановился и спрашиваетъ:
— Что теб?
— Здсь Никита? говорю я,— покажите мн Никиту, пустите къ нему.
— Да ты кто такая? спросилъ другой, такой строгой, что сидлъ за бумагами, за столомъ.
— Я? я Аннушка, его жена.
— Что убила-то его?
— Что убила его, говорю.
Тутъ на право, на лавк кто-то повернулся, и вдругъ слышу я голосъ Никиты:
— Аннушка, дурочка ты, дурочка, что ты на свою шею-то надлала!
— Никитушка, крикнула я и бросилась къ нему.
— Зачмъ ты, дурочка, пришла-то? опять заговорилъ Никита.
Чиновникъ, что сидлъ за столомъ, всталъ и говоритъ:
— Ну, и хорошо, что сама пришла. Намъ тебя и надо. Хлопотъ, по крайнй мр, меньше.
Никита, какъ я подошла къ нему, хотлъ приподняться и застоналъ, а мужчина, что съ папироской ходилъ, подошелъ къ нему, да и говоритъ:
— Не шевелись ты, Никита, сколько я теб говорилъ, всю опять повязку испортилъ.
Крикнулъ онъ фельдшера и какъ сталъ развязывать голову мужу, какъ я увидала кровавыя пятна и не стала я опять больше ничего помнить. Только послднее слышала, какъ Никита ужь шепотомъ сказалъ мн:
— Зачмъ пришла? Вдь бда теб будетъ.
На другой день, тутъ же при муж, стали у меня спрашивать, зачмъ хотла убить его, да давно-ли задумала, да все такое. Тутъ въ изб, и баринъ нашъ сидлъ, и священникъ былъ, и отецъ мой блдный такой стоялъ, и матушка сидла, да плакала, и вс такіе страшные, страшные мн казались.
Знаю я, что я на все отвчала, а что отвчала — не помню. И слышала я потомъ, какъ зашипла свекровь:
— Вретъ, вретъ, вдь годъ она собиралась его извести, и меня зимой чуть не убила, и его грозила убить, да вдь онъ и самъ сказалъ господину доктору, что боялся ее.
Спросили Никиту, а онъ и говоритъ.
— Не грши, матушка, никогда, никогда не грозила она меня убить, а что боялся ее я, точно что боялся.
— Отчего же ты ее боялся? спрашиваютъ.
— А и самъ не знаю. Вотъ, какъ пріхалъ весной въ деревню, такой чудной она мн казалась, и такъ я ее боялся, что всю ночь силю бывало на сторож.
— Чего же ты боялся, что убьетъ она тебя?
— Не то что этого, она вдь, кажется, и мухи-то никогда не обидла, а такъ, чего-то боялся.
Спросили обо мн въ деревн и деревенскіе вс больно жалли меня и сказали, что ребенокъ всякой самъ могъ скоре обидть меня, а что-я и курицы-то не обидла.
Долго тутъ всхъ спрашивали. Потомъ подводы привели, матушка принесла мн мшокъ съ платьемъ, да узелокъ съ дой, батюшка денегъ далъ. Чиновникъ къ господамъ обдать уходилъ, а тутъ пришелъ, собралъ бумаги, одлъ пальто, чемоданъ его вынесли, да и говоритъ онъ мн:
— Ну, голубушка, простись съ своими, ужъ больше вы не увидитесь.
Я поклонилась батюшк въ ноги и матушк въ ноги, и подошла къ мужу. Онъ лежалъ забывшись, блдный такой. Я поклонилась въ ноги и говорю:
— Прости меня окаянную, Никита Савельичъ!
Онъ глаза открылъ, поблднлъ еще сильне и проговорилъ:
— Увозятъ ужь разв?
— Прощай Никитушка, говорю я.
А онъ мн въ отвтъ:
— Аннушка, дурочка, что ты надлала?
Круги мои опять заходили, звонъ опять зазвонилъ: ‘дурочка что ты надлала — мужу черепъ разкроила.’ Такъ посадили меня въ телгу и повезли.
Привезли меня въ острогъ и заперли. Годъ просидла я тамъ и возили меня въ судъ, гд я узнала, что мужъ выздоровлъ. Къ концу года дло мое кончилось. И присудили меня къ каторг и плетямъ.
Подошелъ день читать мн ршеніе. Всю недлю передъ тмъ ходила я въ церковь, молилась усердно, потомъ исповдывалась и причащалась.
На утро одлась по все чистое, и повели меня изъ острога во дворъ. Взошла я на эшафотъ,— да какъ взглянула на палача, тутъ Богъ, должно быть, сжалился надо мной, да память-то опять и отнялъ, и какъ скли, какъ все это было, ничего я не помню. И не помню я — какъ мы вышли изъ города, и очнулась я разъ только въ какомъ-то город, въ Сибири, лежала я въ больниц и клали мн на голову ледъ. И слышала я, что фельдшера говорили, что у меня въ мозгу болзнь какая-то. Но тутъ прохворала я недолго и скоро погнали насъ дальше, только время это было въ август и жаркое, я какъ по солнышку прошла и опять память потеряла и какъ пришла сюда — не знаю. Назначена я была сюда на пріискъ, только въ работу не попала. Какая я была работница, мн десяти фунтовъ не поднять было. У здшнихъ же господъ тогда третій ребенокъ родился и понадобилась старой нян помощница, вотъ баринъ, какъ пришелъ къ партіи, да и спрашиваетъ меня:
— Ты, двочка, за что попала?
Мн было тогда двадцать три года, только вс говорили, что я на двочку больше похожа, чмъ на женщину.
И взялъ онъ меня сначала на пробу въ кухню, въ судомойки, а въ кухн я такъ понравилась старой нян, что она господамъ надола со мной, чтобы позволили меня взять въ дтскую. Ну и взяли. Вотъ съ тхъ поръ я изъ дтской и не выхожу, сначала была помощницей, а потомъ черезъ два года няня старая умерла и осталась я настоящей няней.
Вотъ этихъ дтей, что я выняньчила, я вдь люблю все равно, какъ будто они мои собственные, а все какъ вспомню о своемъ сел, такъ вотъ кажется полетла бы туда. Такъ бы, кажется, согласилась, сейчасъ помереть, лишь бы тамъ хоть одинъ денекъ пожить. Да только никогда, хоть свтъ вверхъ дномъ перевернись, не попасть никому изъ насъ домой. И вдь знаю я это, а все о сел своемъ думаю, о батюшк, матушк, сестр, о Никит. Не забыли они тоже своей Аннушки. Коли матушка жива, такъ молится каждый день обо мн. Никита врно женатъ, врно дти есть. Дай Богъ имъ всмъ счастья.
Бдная, бдная Аннушка! невольно думаю я теперь: родись ты двумя десятками лтъ позже — не попала бы ты за свое дло въ Сибирь, а отдали бы тебя лечиться въ больницу. Не страдала бы ты такъ долго за свое безуміе, которое конечно давнымъ давно прошло и была бы ты хорошей матерью и счастливой по своему. И не убивалась бы ты, думая о своемъ сел, съ которымъ разлучила тебя безъисходная каторга.