![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/portrait_of_w.e.h_lecky.jpg)
Англійскіе историки.
II.
Лекки*).
II.
Лекки*).
*) Статья Augustin Filon изъ Revue de Deux Mondes, см. Русскую Мысль, 1888 г., кн. VI.
I.
II.
III.
Английские историки — II, Филон Огюстэн, Год: 1889
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Въ одно февральское утро 1881 г. лондонскій поздъ остановился у маленькой станціи Ecclefechon, близъ шотландской границы, и высадилъ гробъ въ сопровожденіи нсколькихъ одтыхъ въ трауръ людей. Ничего не было приготовлено для торжественной встрчи погребальной процессіи. Гробъ поставили подъ навсъ и скоро хлеставшій въ лицо снгъ покрылъ блымъ саваномъ черное сукно, скрывавшее останки Томаса Карлейля. Затмъ маленькій кортежъ двинулся къ могил. Тамъ, безъ молитвъ и надгробныхъ рчей, въ глубокомъ молчаніи предали земл тло перваго религіознаго мыслителя нашего времени, старикъ крестьянинъ, товарищъ его дтства, стоялъ возл и ворчалъ про себя, покачивая головою: ‘Жаль бднягу: большой былъ гршникъ’. Изъ газетъ того времени извстно, что два джентльмена присутствовали на похоронахъ, какъ бы въ качеств представителей осиротвшей исторіи: Фроудъ и Лекки.
Въ предъидущемъ этюд я изобразилъ личность Фроуда, теперь попробую познакомить васъ съ Лекки. Любители контрастовъ не могутъ желать большей противуположности. Насколько первый изъ нихъ рзокъ, желченъ, грубъ, настолько второй — мягокъ, спокоенъ, тихъ. Одинъ погружается въ прошлое, которое никогда не воскреснетъ, другой обращаетъ взоръ къ будущему, которое никогда не наступитъ. Фроудъ врить въ силу отдльной личности, допускаетъ періодическое вліяніе на исторію великихъ людей, воплощающихъ историческую миссію народа. Лекки врить въ силу идей, въ непрерывный прогрессъ учрежденій, медленный, но постоянный и неуклонный, неизбжный, какъ законы движенія ледниковъ. Взаимная противуположность ихъ мнній и пріемовъ изслдованія еще рзче подчеркивается противуположностью ихъ писательской карьеры. Фроудъ нсколько разъ мнялъ учителей и взгляды, онъ чуть было не посвятилъ себя церкви, потомъ — профессур, онъ пробовалъ свои силы въ роман, критик, публицистик. Лекки не переживалъ подобныхъ колебаній и волненій, онъ сразу вступилъ на тотъ путь, по которому идетъ и донын, на старости лтъ онъ осуществляетъ свои юношескіе планы, его характеристическія черты — единство, простота и постоянство мысли, сдержанная сила ума, владющаго самимъ собою, движимаго собственною волей, знающаго, чего онъ хочетъ, и, не потратившаго ни одного лишняго часа, ни одного лишняго усилія съ тхъ поръ, какъ началась его дятельность.
О личной жизни Лекки я знаю очень мало и не старался выйти изъ этой неизвстности. Изъ біографическихъ словарей я знаю, что онъ родился въ 1838 году и учился въ Дублин въ Trinity-College. Этимъ и ограничиваются мои свднія, и я не жалю объ этомъ. Нынче такъ рдко приходится прочесть книгу, не зная ея автора, судить о произведеніи по немъ самомъ, не будучи обязаннымъ копаться въ переплетающихся нитяхъ создавшей его органической ткани, не поясняя его физіологіей, этнографіей и климатологіей, не прибгая къ атавизму и наслдственнымъ предрасположеніямъ.
Не буду долго останавливаться на первой книг Лекки, трактующей о великихъ ирландцахъ — Свифт, Флуд, Граттан, О’Коннел, замчу только, что имя Флуда врядъ ли достойно чести фигурировать въ такомъ обществ. Авторъ самъ, повидимому, мало придаетъ значенія своему первенцу, потому что въ продолженіе уже столькихъ лтъ публика напрасно дожидается втораго изданія. Вроятно, онъ находитъ, и совершенно справедливо, что его историческіе взгляды на Ирландію изложены гораздо основательне, точне и полне въ четвертомъ и шестомъ том его Исторіи XVIII столтія.
Въ этихъ четырехъ біографіяхъ великихъ ирландцевъ только патріотическія иллюзіи, юношески-благородныя, выдаютъ двадцатитрехлтній возрастъ автора, слогъ уже отличается тою отчетливостью и мстами тмъ строгимъ и сдержаннымъ чувствомъ, которыя составляютъ отличительную прелесть серьезныхъ талантовъ. Сразу чувствовалось, что порядокъ, сильная способность классификаціи и обобщенія будутъ преобладающими качествами молодаго писателя.
Я увренъ, что, занимаясь ирландскимъ вопросомъ, Лекки скоре выполнялъ обязанность, чмъ слдовалъ собственному влеченію. Его собственная склонность влекла его къ изученію соціальныхъ вопросовъ и вопросовъ совсти въ ихъ тсной исторической связи. Огромный запасъ свдній длалъ для него возможнымъ такое изученіе. Онъ хорошо зналъ классиковъ и въ особенности моралистовъ древности, отцовъ церкви и соборы онъ изучилъ превосходно. Онъ перечиталъ всхъ англійскихъ богослововъ XVII и XVIII вв. Наши философы, Вольтеръ, Руссо, Мабли, Рейналь, Кондильякъ, вроятно, постоянно читались имъ и перечитывались, потому что во всхъ его работахъ встрчаемъ обильныя изъ нихъ выписки. Еще сильне вліяя на него, взаимно дополняя другъ друга, четыре глубокихъ мыслителя: Аданъ. Смитъ, Эдмондъ Бёркъ, Іеремія Бентамъ, Огюстъ Контъ. Между современниками, бетъ сомннія, онъ читалъ всего охотне Мильмана и Бойля.
Мильмана у насъ гораздо меньше знаютъ, чмъ онъ этого заслуживаетъ. Вотъ въ какихъ трогательныхъ выраженіяхъ Лекки характеризуетъ учителя своей юности: ‘Гармоничное сочетаніе способностей, отсутствіе всего, что заставляетъ сближать геній съ душевною болзнью… Жгучая любовь къ истин, широкая терпимость, смлые и возвышенные взгляды на людей и вещи, презрніе къ шумнымъ тріумфамъ и къ погон за популярностью, уваженіе къ прошлому, вмст съ живымъ и глубокимъ участіемъ въ современной жизни’.
Приступая къ разбору двухъ произведеній, появившихся на разстояніи четырехъ лтъ: Происхожденіе и вліяніе раціонализма, Исторія европейской нравственности отъ Августа до Карла,— такъ и хочется нарушить порядокъ, въ которомъ они изданы, и заговорить о второмъ, прежде чмъ приступить къ первому. Но, при боле внимательномъ разсмотрніи, мы найдемъ, что первая изъ этихъ книгъ дйствительно должна была быть задумана и писана раньше второй. Въ молодости мы смло бросаемся въ интеллектуальную жизнь, мы видимъ уже, какъ передъ торжествующимъ разумомъ открывается безконечная перспектива. Но вотъ насъ постигаетъ первое разочарованіе,— разочарованія существуютъ и въ области чистаго мышленія, — и чувство справедливости заставляетъ насъ обратить вниманіе на успхи, которыхъ прежде насъ добились поколнія, врившія, вмсто того, чтобы разсуждать, и, тмъ не мене, не остававшіяся въ бездйствіи. Хочется помедлить въ этомъ прошломъ, хочется оживить его… Лекки такъ прекрасно понимаетъ и выражаетъ это чувство, что невольно спрашиваешь себя, не раздляетъ ли онъ его до извстной степени самъ?
Первую изъ своихъ книгъ историкъ посвящаетъ разсказу о томъ, какъ постепенно одно за другимъ были секуляризованы искусство, право и власть,— короче сказать, о томъ, какъ гражданское общество отдлилось отъ выносившаго его у своей груди, выкормившаго своею сущностью и вдохновлявшаго его своею жизнью общества духовнаго. Это было медленное и таинственное превращеніе, видимое для насъ, разсматривающихъ его по истеченіи столтій, и незамтное для тхъ, кто были современниками этого событія. Какимъ образомъ случилось, наприм., что люди перестала врить въ чудеса и колдовство? Явилось ли это слдствіемъ какого-нибудь внезапнаго переворота въ душевной жизни, или результатомъ ожесточенной борьбы мнній? Нтъ, превращеніе это совершалось незамтно и непрерывно и, въ конц-концовъ, создало новую атмосферу душевной жизни, этою атмосферой былъ раціонализмъ.
Въ первой изъ своихъ книгъ Лекки писалъ слдующія слова: ‘До крестовыхъ походовъ христіанство было чистымъ благодяніемъ, безъ всякой примси, an unmixed blessing’. Оба тома его Истеріи европейской нравственности отъ Августа до Карла Великаго заключаютъ въ себ развитіе и доказательство этихъ словъ. Раціонализмъ далъ свту интеллектуальную свободу, христіанство принесло ему нравственный законъ: двойной трудъ историка сводится къ двумъ этимъ положеніямъ.
Прежде чмъ писать исторію нравственности, кажется, необходимо дать ей точное опредленіе и указать ея признаки. И вотъ Лекки набросалъ въ начал своей книги остроумный и полный разборъ различныхъ системъ, которыя вс онъ сводитъ къ двумъ: мораль самоотверженія и мораль выгоды,— другими словами, мораль христіанская и мораль утилитарная. Когда дло идетъ объ установленіи обязательнаго характера нравственнаго закона или объ отождествленіи идеи прекраснаго съ идеей добра, Лекки разсуждаетъ и заключаетъ вмст съ спиритуалистами. Но вотъ въ чемъ его отличіе. Отвергнувъ бентамизмъ, спиритуалисты представляютъ себ принципъ пользы разгромленнымъ въ прахъ и поверженнымъ въ ничтожество, какъ будто бы о немъ никогда не было и рчи и онъ не содержалъ въ себ ни малйшей доли истины. Лекки далекъ отъ повторенія этой ошибки. Теперь утилитаризмъ уже не доктрина, а фактъ. Общества наши — будемъ ли мы оплакивать, или* радоваться этому — утилитарны. Слдовательно, отвергая доктрину, мы должны принять фактъ и примирить его съ христіанскимъ идеаломъ самоотверженія, добродтели и жертвы. Вотъ почему, отказавшись признать за утилитаризмомъ первое мсто, Лекки отдаетъ ему второе. Принципъ пользы онъ подчиняетъ нравственной иде, также какъ разумъ и чувства подчиняются совсти. Этотъ уравновшенный умъ хочетъ видть въ человк цлую іерархію потребностей, склонностей и обязанностей, нчто врод пирамиды, на вершин которой сіяетъ идея нравственной красоты.
За этою теоретическою частью, богатою оригинальными взглядами и тонкимъ анализомъ, слдуетъ исторія въ собственномъ смысл этого слова. Тутъ выступаетъ на сцену то рдкое орудіе для классификаціи, та машина для размщенія фактовъ, о которой я далъ уже понятіе выше. Подобно Peau d’Ane, съ изумленіемъ смотрвшей на сами собою разматывавшіеся передъ нею клубки, читатель съ удивленіемъ видитъ, какъ соподчиняются и находятъ объясненіе сложные и несвязные элементы древней морали и, притомъ, такъ, что хронологическій порядокъ не можетъ быть поставленъ въ упрекъ логическому. Стоицизмъ дйствующій, исключительно римскій, принадлежащій Цицерону и Панецію, уступаетъ мсто стоицизму сентиментальному, вытекающему изъ эллинскаго вліянія и характеризующемуся именами Плутарха и Сенеки.
Эта эпоха достигаетъ высшей точки въ Марк Авреліи и тутъ же вырождается въ казуистику и софистику риторовъ. И въ этой пустот, которую оставило по себ исчезновеніе стоицизма, происходитъ религіозное пробужденіе, находящее пищу въ неоплатонизм, осложненномъ египетскими догмами. Народная масса съ негодованіемъ отвергла мрачное и высокомрное ученіе Посидонія и Катона: страхъ предъ смертью, на которую стоики смотрли какъ на освобожденіе, прорывается впервые съ неудержимою страстностью и энергіей: всми сердцами овладваетъ идея о другой жизни.
Одни увлекаются еврейскимъ шабашемъ, другіе преклоняются предъ Митрой, Изидой и Сераписомъ. Процессіи поражаютъ своею пышностью, воображеніе увлекается заманчивостью ночныхъ обрядовъ. Зимой, едва успетъ заняться день, римскія женщины уже разбиваютъ ледъ на Тибр для исполненія священныхъ омовеній или проходятъ на колняхъ поле Тарквинія. Старый Пиагоръ снова входитъ въ моду. Въ этотъ-то моментъ человчеству является христіанство съ мощью и чарующею силой, до тхъ поръ неизвстными. ‘Въ противуположность іудейской религіи, оно не носило въ себ мстной замкнутости и равно примнялось къ потребностямъ всхъ націй и классовъ. Въ отличіе отъ стоицизма, христіанство горячо взывало къ любви и представляло вс преимущества живаго культа передъ мертвою теоріей. Оно отличалось и отъ восточнаго культа тмъ, что къ таинственному очарованію своихъ догматовъ присоединяло моральную систему, исполненную чистоты и благородства, и готово было попытаться осуществить ее на дл. Оно освящало смшеніе классовъ и братство расъ, оно провозглашало святость любви. Для раба христіанство являлось религіей страждущихъ и угнетенныхъ, философъ видлъ въ немъ сочетаніе великой морали послднихъ стоиковъ съ лучшими грезами платонической школы. Для міра, жаждущаго чуда, христіанство принесло съ собою исторію, полную чудесъ… Людямъ, чувствовавшимъ, какъ распадалось въ обломки государственное тло, и тревожившимся за будущее, оно пророчествовало о близкой кончин міра, о вчной слав своихъ приверженцевъ и безконечномъ страданіи для своихъ враговъ. Міру, утомленному созерцаніемъ того холоднаго идеала, который воплощалъ Катонъ и восплъ Луканъ, христіанство противупоставило состраданіе и любовь. Наконецъ, міру, раздираемому столкновеніями философскихъ системъ, оно предложило свое ученіе, какъ плодъ божественнаго откровенія, авторитетъ котораго поддерживался уже не человческими разсужденіями, а врой’. Ко всмъ этимъ условіямъ, содйствовавшимъ успху, слдуетъ еще прибавить (вмст съ историкомъ), что церковь была отлично организована и проникнута такимъ чувствомъ самоотверженія, которое превосходило даже самый патріотизмъ. ‘И такъ,— заключаетъ Лекки, — принятіе христіанства не только не чудо, но наилучше подготовленный, наиболе логическій и необходимый фактъ изъ всхъ великихъ событій исторіи’.
Разв это открытіе? Разв тутъ есть что-нибудь новое? Разумется, нтъ. Можетъ быть, это было ново восемнадцать лтъ тому назадъ? Тоже нтъ. Въ такомъ случа, въ чемъ же заслуга писателя? Если не ошибаюсь, въ искусств краснорчиво подводитъ итогъ всему сказанному.
Когда, подобно Лекки, видишь ту пустоту, которую христіанство явилось заполнить въ человческой душ, то какъ не видть того пробла, которое оно оставило бы по себ въ случа своего удаленія? Если вопросъ только въ томъ, чтобы сдлать человчество счастливымъ,— восклицаетъ историкъ-философъ,— отдайте намъ наши старыя врованія! ‘Создавая потребности, которыя они одни только могутъ удовлетворить, и страхи, которые только они могутъ успокоить, они обнаруживаютъ присущую имъ силу утшенія въ часы унынія и тревоги, когда эта сила наиболе необходима. Мы гораздо боле обязаны нашимъ иллюзіямъ, нежели нашилъ знаніямъ. Воображеніе наше своимъ безпрерывнымъ творчествомъ длаетъ для нашего счастья больше, чмъ разумъ своимъ безпрестаннымъ разрушеніемъ. Амулетъ, прижимаемый дикаремъ къ груди, и фетишъ, считающійся покровителемъ бдной хижины, приноситъ душ боле дйствуемое утшеніе въ часы печали и страданія, чмъ самыя грандіозныя философскія теоріи.
Сердце человческое естественно ищетъ опоры, поддержки, первое условія счастья обыкновеннаго смертнаго — не мучиться сомнніями.
Было бы очень странно воображать, что ‘пріятныя врованія могутъ пережить страшныя’. Нтъ, все погибнетъ вмст, и ‘тотъ, кто приводитъ насъ къ сознанію нашего невжества и вселяетъ въ душу сомнніе, тмъ самымъ осуждаетъ себя и другихъ на мученія, которыя надолго переживутъ моментъ душевнаго кризиса’. ‘Отчего это,— говорила жена Лютера,— когда мы врили по-старому, молитвы наши дышали такимъ усердіемъ я радостью, а съ тхъ поръ какъ мы приняли новую вру, мы молимся такъ, рдко и холодно?’ А Серапіонъ, этотъ наивный еретикъ, бдный старый монахъ, который создалъ себ вполн человчнаго Бога? Когда его разубдили, онъ смиренно преклонился передъ авторитетомъ церкви, потомъ опустился на колни у подножія алтаря, но молиться не могъ, и, залившись слезами, воскликнулъ: ‘Вы отняли у меня моего Бога!’ И упрекъ этого старца раздается черезъ пространство вковъ, какъ будто вся человческая масса, возмущенная противъ высокомрныхъ мыслителей, наставляющихъ ее, восклицаетъ вмст съ Серапіономъ: ‘Вы отняли у меня моего Бога!’
Не правда ли, что настроеніе, которымъ проникнута эта любопытная страница, напоминаетъ Ренана? И, однако же, сравненіе было бы неточно: заразъ и черезъ-чуръ лестно, и несправедливо по отношенію къ Лекки. Теперь въ мод задвать Ренана, молодые люди, которые начинаютъ карьеру, любятъ развнчивать его для собственнаго возвеличенія. Они насмхаются надъ его виртуозностью, какъ будто нельзя быть сразу мыслителемъ, выдающимся ученымъ и виртуозомъ. Я не присоединяюсь къ этому легкомыслію молодой критики по отношенію къ одному изъ нашихъ учителей, но относительно Лекки необходимо замтить, что умъ его не отрицательный^ Это христіанскій позитивистъ: онъ позитивистъ, потому что исключаетъ метафизику и сверхъестественное, и онъ считаетъ себя христіаниномъ, потому что преклоняется передъ историческимъ величіемъ христіанства и его мораль предпочитаетъ всмъ другимъ. И если я говорю, что онъ на половину позитивистъ, на половину христіанинъ, то это не значитъ, что на самомъ дл онъ ни то, ни другое, но что онъ ршительно и сознательно хочетъ быть вмст и тмъ, и другимъ, и изъ соединенія этихъ двухъ понятій выводитъ идею прогресса. Намъ остается посмотрть, какое приложеніе изъ этой теоріи сдлалъ онъ для исторіи своей страны.
Почвой, которую Лекки избралъ для своихъ историко-философскихъ экспериментовъ, былъ XVIII вкъ. Почва эта далеко не была двственной и изслдователь долженъ былъ постоянно наталкиваться на свжіе слды своихъ предшественниковъ. Но могли ли эти слды лишить его смлости, овладлъ ли уже кто-нибудь предметомъ до такой степени, чтобы навсегда устранить новыхъ завоевателей? Разсказъ Маколея, какъ извстно, останавливается на порог XVIII столтія. Исторія Кокса представляетъ тяжелую и пошлую апологію Вальполя. Парламентская исторія добросовстно воспроизводитъ пренія въ палатахъ, но, какъ и слдуетъ ожидать, оставляетъ въ тни войны и дипломатическіе переговоры. Пятьдесятъ лтъ назадъ лордъ Стангопъ (тогда еще лордъ Магонъ) написалъ исторію Англіи XVIII вка, которая за неимніемъ лучшаго осталась классической. Она открывается бглымъ обзоромъ царствованія Анны и продолжается безъ перерыва до версальскаго договора, оканчивающаго американскую войну. Въ этой исторіи недостаетъ двухъ вещей, которыя цнятся нынче больше всего именно — эрудиціи и философскаго взгляда. Авторъ исторіи — знатный вельможа, внукъ, племянникъ или двоюродный братъ тхъ дятелей, о которыхъ онъ разсказываетъ, глубоко привязанный къ традиціи и въ высшей степени почтительный къ царственнымъ особамъ. Онъ судитъ о людяхъ по ихъ успхамъ, sequitur fortunam… et odit damnatos. Кто не иметъ успха, тотъ заблуждался, а кто заблуждался, тотъ виновенъ. Онъ на все глядитъ глазами своей партіи, точно онъ произноситъ рчь въ парламент, а не пишетъ книгу объ историческихъ событіяхъ. Слогъ ясный, но однообразно-безжизненный и немного устарлый. Тамъ и сямъ нсколько невинныхъ сарказмовъ, какіе можно себ позволить въ хорошемъ обществ. Вотъ обращикъ: ‘Народъ требуетъ всего отъ своего идола, когда тотъ достигаетъ власти: онъ готовъ ждать увеличенія государственной казны посредствомъ сокращенія налоговъ’. Или вотъ еще: ‘Свифтъ обвинялъ герцогиню Соммерсетъ въ томъ, что у нея рыжіе волосы и что она уморила своего перваго мужа. Второе изъ этихъ обвиненій было ложно, первое же было слишкомъ справедливо. По женщина мене охотно проститъ истину неблагопріятную для ея личности, чмъ клевету относительно своего характера’. Но господствующая черта всего сочиненія, проникающая и вдохновляющая его, это — наивная радость, что авторъ родился англичаниномъ и принадлежитъ, такимъ образомъ, къ первой націи въ свт, тогда какъ другіе (бдняги!) родятся французами или нмцами, испанцами или итальянцами, и еще свтлая увренность въ томъ, что Провидніе все устраиваетъ согласно съ британскими интересами и что ршительно все, включая сюда пороки королей, глупости министровъ и безтолковыя увлеченія толпы,— все, въ конц-концовъ, должно принести свой плодъ и способствовать прогрессу избраннаго народа.
Если я прибавлю къ этому, что въ ту эпоху, когда писалъ Стантонъ, ни British-Museum, ни Record-office, ни архивы знатныхъ фамилій, ни континентальные архивы не выдали еще и десятой части своихъ тайнъ, то будетъ понятно, что Лекки совершенно законно могъ счесть себя призваннымъ къ тому, чтобы написать новую исторію XVIII вка. Взявъ на свою долю подробный разсказъ о ничтожныхъ министерскихъ интригахъ, придворныхъ и парламентскихъ заговорахъ, продлкахъ дипломатическихъ агентовъ, движеніяхъ войскъ, текущемъ законодательств и тысяч мелкихъ событій, лишенныхъ значенія и будущности, изъ которыхъ составляется національная жизнь, Стантонъ какъ бы заране предоставилъ своему преемнику широкія историческія перспективы и изученіе тхъ великихъ теченій мысли, которыя преобразовываютъ учрежденія и нравы. Лтописецъ подготовилъ почву для истиннаго историка.
Не трудно указать причины, которыя насъ, французовъ, привлекаютъ къ изученію нашего XVI столтія. Прежде всего, изъ эстетики, и эта жилка дйствуетъ во многихъ, которые и сами объ этомъ не подозрваютъ, XVIII вкъ ихъ интересуетъ какъ всякое хорошо изложенное драматическое дйствіе: это — пьеса по нашему теперешнему вкусу, высокая комедія, переходящая въ драму. Для весьма многихъ, — и, признаюсь, для меня въ томъ числ,— этотъ магическій вкъ представляетъ еще другую прелесть: это былъ самый счастливый моментъ въ исторіи нашего общества, который уже больше не повторится, это — кульминаціонная точка нашего языка и нашей расы, моментъ, когда Франція была наиболе французской. Для большинства, наконецъ, величайшая заслуга XVIII вка состоитъ въ томъ, что онъ подготовилъ ныншній. Мы вышли изъ его чрева: въ опьяненіи мы были зачаты имъ и порождены среди страданій. Хороши ли мы, или дурны, но мы таковы, какими онъ насъ создалъ. Но гд искать единства, смысла, прелести XVIII вка для англичанъ? Гд выдающійся фактъ, характеризующій у нихъ этотъ вкъ? Побды Мальборо? Но ихъ послдствія были отчасти уничтожены битвою при Денен. Основаніе Индійской имперіи? Но, вдь, это чистая случайность, результатъ личнаго труда двухъ геніальныхъ людей, Клейва и Баррена Гастингса. Расширеніе американскихъ колоній? Но почти тотчасъ же вслдъ затмъ колоніи эти распались, и лучшая часть изъ нихъ безвозвратно потеряна теперь для метрополіи. Открытіе Австраліи? Но кто же въ 1788 году предвидлъ громадное значеніе этого открытія? Поищемъ теперь внутри государства. Разумется, религіозное возбужденіе, вызванное Веслеемъ и Уайтфильдомъ, есть важный общественный фактъ, и я не хочу уменьшать его значенія, это возбужденіе снова открыло выходъ движеніямъ души, задавленнымъ и увядшимъ въ теченіе предъидущаго семидесятилтія. Но этотъ revival 1750 г. вовсе не есть прогрессъ въ дух Лекки: это — возобновленіе старой вры, шагъ назадъ, возвратъ къ прошлому. Быть можетъ, литература или искусство сообщаютъ оригинальность XVIII вку у англичанъ? Но искусство въ лиц Гогарта тяжелымъ и неизящнымъ карандашомъ копируетъ дйствительность и съ неумолкною точностью воспроизводитъ самыя вульгарныя сцены изъ жизни, или вмст съ Рейнольдсомъ искусство изобртаетъ секретъ особой краски для изображенія тла хорошенькой женщины, это та самая розовая съ отливомъ краска, которой мы еще любуемся на картинахъ художника и которая добыла столько звонкихъ гиней въ его карманъ. Если искусство хочетъ подняться выше въ лиц Барри, къ нему поворачиваются спиною, и художникъ умираетъ съ голоду. А литература? Она вся — заимствованіе и отраженіе. Одинъ актеръ, Гаррикъ, осмливается воскресить Шекспира, но съ какими предосторожностями и переодваніями! Въ продолженіе двадцати пяти лтъ Джонсонъ, старый, полусумасшедшій педантъ, остается диктаторомъ англійской литературы. Чтобы найти оттнокъ оригинальности, надо отыскать въ книжныхъ лавкахъ Де-Фоё и Ричардсона, въ которыхъ проявился талантъ моральной наблюдательности, или подстеречь Бериса, крестьянина изъ Эйрскаго графства, за его сохой, когда онъ слагаетъ свои чудныя псни, соразмряя ихъ съ шагомъ своихъ воловъ. Остальное едва ли заслуживаетъ даже упоминанія.
Можно ли ожидать отъ Англіи XVIII вка той элегантности нравовъ, того разцвта свтскости, какими блистали наши французскіе салоны того времени? Конечно, мы не найдемъ тамъ ничего подобнаго. Но поднимемъ глаза кверху и посмотримъ на государей, которые были естественными Іеа‘іегз англійскаго общества. Были боле безчестные, но не было боле вульгарныхъ и боле низменныхъ королей, какъ двое первыхъ ганноверовъ. Первый изъ нихъ ненавидитъ своихъ подданныхъ и не понимаетъ ни слова по-англійски, второй — съ большимъ трудомъ, кое-какъ коверкаетъ языкъ: оба — чужіе въ своемъ собственномъ государств. ‘Георгъ I,— говоритъ Майолей,— любилъ только дв вещи: пуншъ и толстыхъ женщинъ’. Сынъ его, маленькій, краснолицый человчекъ съ блыми бровями, воняетъ казармами еще боле, чмъ зять его Фридрихъ Вильгельмъ Прусскій. Ему даютъ прозвище капитана Джоржа: достаточно было бы и ‘капрала Джоржа’. Жена его, Каролина Аншпахская, къ его ругательствамъ примшиваетъ свои… У нихъ, какъ при старинныхъ нмецкихъ дворахъ, Чрезвычайный этикетъ чередуется съ необыкновенною грубостью. Одна изъ фрейлинъ, видя приближающагося короля, который въ любовныхъ порывахъ обладаетъ только краснорчіемъ рукъ, не чувствуя себя въ достаточно хорошемъ расположеніи духа для того, чтобы уступить, скрещиваетъ руки на груди и восклицаетъ: ‘Лапы прочь!’ Другая, выведенная изъ терпнія тмъ, что, смотря на нее, онъ звонитъ гинеями, зажавъ ихъ въ рук, выхватываетъ у него золото и бросаетъ ему въ физіономію. Третья въ ту минуту, когда король хочетъ ссть, отнимаетъ у него стулъ: его величество на полу и вс хохочутъ. За этими барышнями волочатся какъ за какою-нибудь трактирщицей въ деревенскомъ кабачк, он обмниваются сотнею непристойныхъ взглядовъ, въ которыхъ ясно повторяется одна и та же мысль. Скандалы въ ихъ сред очень часты. Когда одна изъ нихъ длается беременной, трое мужчинъ, изъ которыхъ двое — принцы крови, оспариваютъ другъ у друга отцовскія права на ребенка.
Сравните любовницъ Людовика XV и двухъ первыхъ Георговъ. У Д’Егильонъ прекрасное сердце, у Помпадуръ много ума. Но гд искать достоинствъ г-жи Шулембургъ, какъ бомба вылетвшей въ герцогини Кендалъ, или Кильмансеггъ, сдланной герцогинею Дарлингтонъ,— этихъ двухъ хищныхъ и отвратительныхъ старухъ, обогащающихся на общественный счетъ въ моментъ краха 1720 года? И какую жалкую роль играетъ при двор Георга И бдная лэди Сёффолькъ, будучи вмст любовницей мужа и козломъ отпущенія его жены! Когда, наконецъ, разбитая, больная, немощная и истомленная этою двойною службой, этимъ двойнымъ униженіемъ, она со слезами упрашиваетъ, чтобы ее отпустили, королева безжалостно удерживаетъ ее на цпи. Надо, чтобы король воскликнулъ: ‘Да избавятъ ли меня, наконецъ, отъ этой старой глухой тетери?’
Никакой религіи, никакого семейнаго чувства. Въ продолженіе 36 лтъ Георгъ I состоитъ тюремщикомъ своей жены, Софіи-Доротеи. Онъ смертельно ненавидитъ своего сына, который отмстить за это тмъ же своему. Каролина желаетъ всякаго несчастья своему первенцу, Фридриху, принцу Вельскому: ‘Неужели смерть не освободитъ насъ отъ этой дряни?’ У той же Каролины былъ капелланъ, приходившій по утрамъ бормотать молитвы въ передней, передъ статуей Венеры: королева одвалась въ сосднемъ будуар и слушала его черезъ полуотворенную дверь, а горничныя отвчали amen. Теккерей проситъ, чтобы ему указали при этомъ двор хотъ одного честнаго человка, будь то мужчина или женщина. И самъ себ отвчаетъ, что такого мужчину или такую женщину найти нельзя. И вотъ его окончательный приговоръ объ этомъ низменномъ обществ: ‘Ни достоинства, ни знанія, ни нравственности, ни ума’.
Государственные люди являются къ совтскому столу или къ парламентскому совщанію совершенно пьяные. Приходится долгое время смачивать холодными компрессами виски вождя оппозиціи, который долженъ произнести большую рчь и не можетъ держаться на ногахъ. Глава кабинета говоритъ своему коллег, сидящему рядомъ съ нимъ на министерской скамь: ‘Куда, чортъ возьми, двался speaker? Я его не вижу’. А коллега, находясь въ такомъ же состояніи, отвчаетъ: ‘А я такъ вижу двухъ’. Спросите Гиббона: онъ разскажетъ вамъ, какъ въ Оксфордскомъ университет пьютъ денно и нощно. Профессора напиваются съ своими учениками, вельможи — съ своими фермерами, доктора — съ своими паціентами, пастыри — вмст съ пасомыми и отцы — вмст съ дочерьми: къ полночи вся Англія сваливается подъ столъ. Говорить ли еще о забавахъ молодыхъ людей знатнйшихъ фамилій, которые по вечерамъ останавливали женщинъ въ уединенныхъ мстностяхъ, срывали съ нихъ одежду и вшали за ноги или засаживали ихъ въ бочки, чтобы потомъ скатить ихъ по крутому склону, или о святотатственныхъ и безстыдныхъ церемоніяхъ особаго братства, подъ предсдательствомъ Франциска Дашвуда, бывшаго одно время канцлеромъ казначейства при Георг III? Женщины плутуютъ въ игр и вмст съ лондонскою чернью вмшиваются въ птушиные бои. Многія такъ низко падаютъ въ разврат, что моралистъ не можетъ уже слдить за ними: надобно бы было быть порнографомъ по ремеслу, чтобы описать любовныя похожденія какой-нибудь лэди Венъ, лэди Маккльсфильдъ или герцогини Кингстонъ.
Въ концу столтія, при корол, бывшемъ порядочнымъ человкомъ, приличіе и вжливость длаютъ успхи, но все же можно замтить, по словамъ Честерфильда, что граціи родились не въ Великобританіи. Въ самомъ дл, разв можно назвать разговоромъ т сплетни, которыми обмниваются за столомъ у Рейнольдса или въ Бат — въ Pumproom‘, въ сравненіи съ ‘la Paroisse’, съ салономъ дю-Деффанъ или даже съ комнаткой m-lle dе Lespinasse, гд говорилось столько милыхъ вещей? Что такое представляютъ изъ себя т собранія литераторовъ, куда вводитъ насъ miss Burney, какъ не сборища провинціальныхъ лавочницъ? А когда я пытаюсь найти что-нибудь соотвтствующее тмъ неподражаемымъ ужинамъ, во время которыхъ потоками изливалось краснорчіе и умъ, а воспоминаніе о нихъ разогрвало даже холоднаго Талейрана,— я нахожу въ одной изъ залъ ‘Головы Турка’, среди табачнаго облака, человкъ двнадцать съ трубками въ зубахъ, а вокругъ нихъ огороженныя кружки пива. Это избранная интеллигенція страны. Я поспшно затворяю дверь и удаляюсь, отказываясь отъ мысли найти между этими людьми то умнье жить, то искусство вести разговоры, тотъ геній общественности, который длалъ такою обворожительною нашу старую Францію наканун того дня, когда она исчезла.
И такъ, невольно навязывается вопросъ: гд же интересъ и величіе XVIII вка Англія? Пора отвтить на него вмст съ Лекки. XVIII вкъ Англіи интересенъ и великъ тмъ, что создалъ аристократическую и свободную Англію, такъ великолпно разцвтшую въ первой половин XIX столтія, подобно тому, какъ французскій XVIII вкъ произвелъ демократическую и равноправную Францію, въ которой мы живемъ. Но Франція благодарна, а Англія забывчива. Франція продолжаетъ и часто преувеличиваетъ дло Руссо и энциклопедистовъ, Англія вотъ уже 30 лтъ идетъ наперекоръ идеямъ Бёрка и обоихъ Питтовъ. Мало того, она игнорируетъ то, чмъ обязана XVIII столтію, чтобы имть удовольствіе возводить свои вольности и славу къ революціи 1688 года. Лекки уничтожилъ легенду 1688 г., сведя это столь прославленное событіе къ его истиннымъ размрамъ. Многіе будутъ сожалть о заблужденіи, къ которому они привыкли съ дтства. Во Франціи въ особенности мы любимъ точныя числа, ясные, хорошо выкроенные періоды. Они льстятъ нашему вкусу къ симметріи и облегчаютъ преподаваніе исторіи дтямъ: перевороты, оканчивающіеся въ одинъ день, конечно, лучше запечатлваются въ памяти, чмъ т, которые продолжаются цлое столтіе.
И такъ, революція 1688 г. не была порождена взрывомъ народнаго чувства противъ монархія Божіею милостью, какъ насъ когда-то этому учили по Маколею и какъ то любили проповдывать французскіе доктринеры, увлекшись идеей провести лестную параллель между 1830 и 1688 годами. Нтъ* 1688 г. явился какъ плодъ ненависти къ католицизму и французскому вліянію: въ сущности, это одно и то же, такъ какъ важнйшее возраженіе англичанъ противъ католицизма — это то, что во глав римской церкви стоить итальянскій священникъ и что въ XVIII столтіи главнымъ защитникомъ ея былъ король Франціи. Іаковъ или Вильгельмъ, въ сущности, не все ли это равно? Перваго свергаютъ не потому, что это былъ неспособный и вздорный человкъ, а втораго избираютъ не потому, что это самый умный и просвщенный государь своего времени: дло въ томъ, чтобы католика замнить протестантомъ, пенсіонера Людовика XIV— врагомъ Франціи. Врядъ ли можно найти что-нибудь похожее на энтузіазмъ въ той торговл, которая предшествуетъ вступленію на престолъ принца Оранскаго и о которой приходится разсказывать Бернету. Новаго государя принимаютъ съ неудовольствіемъ и служатъ, ему съ нескрываемою неохотой. Подобно принцу Альберту, Вильгельмъ до конца остается чужимъ и, сообразно духу тогдашняго времени, ему грубо даютъ это чувствовать. Въ его совт засдаютъ враги, его сторонники, немногочисленные и разсянные, подобно бдному Де-Фоё, получаютъ въ награду позорный столбъ. Отсюда грустное настроеніе королевской четы, въ послднее время обнаруженное изданіемъ въ свтъ писемъ королевы Маріи,— настроеніе, осложненное у ней религіозными угрызеніями совсти и мучительными самообвиненіями дочери, лишившей пр