Князь Александръ Васильевичъ прохаживался однажды съ Императрицею Екатериною Великою по Царско-Сельской колоннад. Она изволила разговаривать съ нимъ о великихъ людяхъ. ‘Здсь бесдую я иногда безмолвно съилваяныыми сими лицами ихъ!’ сказала Она, и потомъ сла отдыхать. Суворовъ то подбжитъ къ стату, то отскочитъ, по предъ изображеніемъ Русскаго кланялся въ поясъ. Государыня, подозвавъ къ себ Графа Безбородка, шепнула ему что-то. Тотъ подошелъ къ Суворову, и между прочили разговорами спросилъ, какъ ему нравится колоннада. Онъ отвчалъ: ‘я въ отечеств своемъ ищу земляковъ. Правда, въ нашемъ климат лавры скоро отцвтаютъ. Морозъ ихъ врагъ.’ Потомъ повернулъ Безбородка съ больными его ногами къ той сторон, гд воздвигнуты памятники Румянцеву и Орлову и вскрикнулъ: ‘смотрите, смотрите туда! Кагулъ и Чесма! Ура!’ Чрезъ нсколько минутъ Государыня, поговоря съ Безбородкомъ, благоволила подойти къ нему и начать сей разговоръ: ‘недолго будемъ мы наслаждаться столь прелестною погодою. Жестокъ, признаюсь, климатъ патъ. Отъ него нтъ пощады и лаврамъ, но для нихъ есть у меня парникъ, (указавъ на свою грудь). Будьте уврены, Графъ, что я не похожу на тхъ людей, которые, вытиснувъ изъ лимона сокъ, бросаютъ корку.’ — Чрезъ нсколько дней, украсилъ колоннаду бюстъ Суворова.— Расказывая въ Италіи о семъ анекдот, Князь говорилъ: ‘не надобно солдату говоришь съ дипломатомъ. Я молвилъ два слова, и попалъ въ просакъ. За то посл, при первомъ свиданіи съ Безбородкомъ, сказалъ я ему: ‘такая Царская душа украшаетъ внецъ не драгоцнными каменьями, но драгоцнными длами. Алмазы сіяютъ, но не согрваютъ. Лишь благость есть блестящая, животворная капля неба.’ — ‘Axa’ обратясь ко мн, ‘каково? какъ ты думаешь?’ — Я отвчалъ: ‘это неподражаемый образецъ сердечнаго краснорчія героя, котораго славолюбіе преисполняетъ сферу бытія его.’
Но, теперь, обращаюсь къ гробу моего благодтеля, и дерзаю въ полнот сердца произнесть: ‘нтъ, безсмертный мужъ, лавры въ благодарномъ отечеств твоемъ не увядаютъ! Памятникъ на берегу Невы указуетъ твои побды — и Фанагорійцы, чудо-богатыри твои, посл двадцати семи лтъ твоей кончины, теперь, при творческомъ глас Августйшаго Внука Великія, Николая Перваго, возстаютъ, красуются и величаются побдоноснымъ именемъ Суворова.
Одинъ иностранный Генералъ, напыщенный древностію своего рода, наскучилъ Князю расказами о своихъ предкахъ. ‘Слышалили вы, Г. Генералъ,’ спросилъ его Суворовъ: ‘о Римскомъ Колизе? Величина сего зданія превосходила вс семь чудесъ древняго міра. Онъ помщалъ въ себ сто десять тысячъ человкъ. Представьте же себ, величественная огромность сія оставила намъ только одни отломки и развалины, которыми вымощена площадь Св. Марка, попираемая нашими ногами.’
Маркизъ Шателеръ, утомленный отъ трудовъ, уснулъ за обдомъ у Князя. Онъ умолкъ, веллъ всмъ молчать, и мы вс такъ тихо встали, что его не разбудили. Посл обда пришелъ онъ съ извиненіемъ. ‘Какъ!’ сказалъ Александръ Васильевичъ: ‘я обязанъ вамъ: вы возобновили лучшую сцену изъ жизни Фридрика Великаго, въ семилтнюю войну. Онъ, сидя возл уснувшаго своего Генерала, охранялъ сонъ того, кому обязанъ былъ спасеніемъ своей славы. Вы показали намъ сію картину.’ — Не буду говорить, что чувствовалъ Шателеръ.