Аместанъ и Мелединъ, или Испытаніе опытности.
Восточная повсть.
Съ Франц. Ж.
‘Встникъ Европы’, No 5, 1811
Аместан и Меледин, или Испытание опытности, Сарразен Адриан, Год: 1811
Время на прочтение: 17 минут(ы)
‘Въ молодости своей имлъ я характеръ пылкой, и страстно любилъ женщинъ. Я врилъ отъ всего сердца словамъ ихъ и ласкамъ Онъ говорили мн, что я первый красавецъ во всей Персіи, и я почтилъ себя красавцемъ, он превозносили мои умъ, и я почиталъ себя необыкновеннымъ умникомъ. Но ихъ обольстительныя похвалы были причиною моей погибели, я разорился, и теперь почти не имю насущнаго хлба. О Мелединъ! какъ безразсудны молодые люди, Что, если бы при началъ жизни имлъ я ныншнюю свою опытность, я и теперь еще могъ бы стоять на ряду съ первйшими богачами Испагани! Но чтожъ я напротивъ? Бднякъ, и вс меня презираютъ!’
— Правда твоя, Аместанъ, сказалъ Мелединъ, когда бы и ты и я въ двадцать лтъ имли ту опытность, какую имемъ въ восемьдесять, то безъ сомннія избжали бы многихъ несчастныхъ дурачествъ. Не заставляетъ ли ето думать, что опытность совсмъ почти безполезна для человка? Онъ приобртаетъ ее въ такое время, когда уже неможетъ послдовать ея совтамъ. На что и знанія, когда нтъ способа употребить ихъ въ свою пользу? Меня погубило суетное тщеславіе. Я небылъ глупъ, и я ето зналъ, но по несчастію имлъ я такое непомрное желаніе удивлять своимъ остроуміемъ, что не было никакой возможности обуздать болтливость моего языка, а ета гибельная болтливость лишила меня всего моего счастія. О, еслибы можно было возвратить мою молодость! Будучи опытенъ, я уже не боялся бы своего языка: я могъ бы удерживать въ должныхъ границахъ свое тщеславіе, умлъ бы молчать, говорилъ бы во время и къ стати, и самые взгляды мои были бы послушны осторожному благоразумію. —
Такъ разговаривали два старичка, сидвшіе подъ пальмою у входа пещеры Мазракской. И тотъ и другой очень дорого заплатили за свою мудрость. ‘О Магометъ! — восклицали они — уже невозможно возвратить намъ прежняго времени! уже не можемъ возпользоваться своими несчастіями, своими проступками и тою мудростію, которую даровали намъ годы!’
Въ ету минуту послышался тихій шорохъ у входа пещеры, они подымаютъ глаза, и видятъ приближающагося къ нимъ Духа. Онъ говоритъ имъ съ приятною улыбкою: ‘Аместанъ! Мелединъ! не ужасайтесь моего присутствія! Хочу васъ сдлать счастливыми, уже давно обитаю въ етой пещеръ. Я слышалъ ваши жалобы, почитаю ихъ справедливыми, и чувствую искреннее о васъ сожалніе. Судьба несправедливо съ вами поступила, она даровала вамъ мудрость въ такое время, когда уже невозможно вамъ употребить ее въ свою пользу: вы научились жить тогда, когда вамъ надобно уже думать объ одной только смерти. Хочу загладить несправедливость судьбы и возвратить вамъ утраченныя вами: блага: цвтущую молодость, силу и красоту. Говорите, сколько лтъ вы желали бы имть въ ету минуту? — ‘Двадцать!’ воскликнули старики въ одинъ голосъ. — Да будетъ до вашему! сказалъ духъ.
Какое чудесное превращеніе! Уже горячая, быстрая кровь стремится на ихъ жиламъ, глаза ихъ снова блистаютъ, голова не трясется, станъ распрямился, мста сдыхъ волосъ заступили густыя, какъ щелкъ мягкія кудри, длинныя бороды исчезли, мягкій пухъ едва пробивается на ихъ подбородкахъ. Геній подаетъ имъ зерцала, они съ восхищеніемъ любуются своей красотою, они вн себя отъ восторга, прыгаютъ, обнимаются, падаютъ на колни передъ небеснымъ своимъ благотворителемъ.
Но Геній, поднявъ ихъ съ улыбкою, говоритъ: друзья мои, неспшите благодарить меня, еще мн надобно видть, будете ли въ состояніи воспользоваться моими дарами. Мелединъ! даю теб еще очарованное кольцо. Носящій его на пальц можетъ узнавать тайнйшія мысли человка, при первомъ взгляд на его лицо. Иди въ Испагань съ етимъ драгоцннымъ подаркомъ, тамъ ожидаютъ тебя опыты. А ты, Аместанъ, оставаяся здсь! ввряю смотрнію твоему мой очарованный замокъ, котораго входомъ служитъ ета пещера, и неисчисленныя мои сокровища, хранящіяся въ моемъ замк. Въ семъ мст, всякое желаніе твое будетъ исполнено — одно только условіе, и условіе весьма неважное — хранить мои садъ, который люблю я боле всего на свт. Ни для кого изъ смертныхъ не должны отворяться его двери, и ты самъ погибнешь, если осмлишься въ него проникнуть. Но служба твоя продолжится не боле года, и если по истеченіи етаго срока останусь доволенъ твоимъ усердіемъ, то вс желанія твои будутъ исполнены: ты возвратишься въ Испагань, и сдлаешься первымъ богачемъ етаго славнаго города.
Помолодвшіе старцы падаютъ къ ногамъ своего благотворителя. Они не находятъ словъ для изъявленія своего восторга. Въ будущемъ представляется имъ зрлище восхитительное. Они разлучаются, Мелединъ идетъ въ Испагань, Аместанъ слдуетъ за Геніемъ въ пещеру. Нсколько времени окружала ихъ мрачность, она исчезла, глазамъ Аместана представился Геніевъ замокъ архитектуры величественной, колонны изъ драгоцнныхъ камней, поддерживаютъ золотую кровлю, ступени вылитыя изъ чистаго золота. Аместанъ, пораженный такимъ великолпіемъ, молчитъ. ‘Вотъ жилище твое, говоритъ ему Геній, ты повелитель етой волшебной области. Милліоны невольниковъ готовы исполнять волю твою, какъ собственную мою. Прости! намъ надобно разлучиться на нсколько дней, береги мои садъ и помни наше условіе.’
Геній удаляется, Аметганъ остается единственнымъ обладателемъ очарованнаго замка. Безчисленное множество невольниковъ приходятъ узнать его повелнія, и вс его желанія — едва родились, уже исполнены. Готовъ великолпный и вкусный обдъ, Аместанъ садится за столъ, между тмъ играетъ плнительная музыка, невольники пляшутъ вокругъ стола, ноги ихъ кажутся окрыленными, они летаютъ, въ каждомъ движеніи тла ихъ легкость, приятность, чувство. Потомъ согласный хоръ тысячи голосовъ начинаетъ прославлять красоту Аместанову пніемъ восхитительнымъ, ему подносятъ разныя вина. Геніевъ погребъ былъ очень богатъ винами, извстно, что жители еира не подчинены тмъ строгимъ законамъ Алькорана, которымъ должны покорствовать мы, обыкновенныя Адамовы чада, готовыя изъ всякаго блага извлекать свою гибель.
По окончаніи обда являются молодые, какъ день прелестные невольники, несущіе изумрудные сосуды, полные сладкаго благовонія: душистый даръ окружаетъ Аместана. Его несутъ на постель, ложа мягкое, какъ пухъ покоитъ, утомленные члены его, онъ засыпаетъ, и милыя мечты, легкія чада протекшаго дня, слетаются веселить его, погруженнаго въ сонъ глубокій.
Онъ просыпается вмст съ солнцемъ — его ведутъ въ купальню, украшенную тысячью картинъ сладострастныхъ, два невольника искусною рукою натираютъ ему тло, вс поры его наполнены ароматами, нга ліется по всмъ его жиламъ, онъ дышетъ наслажденіемъ, онъ мыслитъ, что нкая сила пренесла его на шестое небо.
Что день, то новыя удовольствія, и добрый Аместанъ не понимаетъ, какъ могутъ его невольники такъ быстро угадывать и исполнять малйшія его желанія, но глазамъ его не представляется ни одна женщина, и онъ давно уже ето замтилъ, ‘Странное дло! думаетъ онъ: не уже ли Геній не вритъ опытности моей и благоразумію! Онъ очень ошибается, хотябы замокъ его наполненъ былъ прелестнйшими женщинами запада и востока, я и тогда не обольстился бы красотою ихъ, я знаю, что такое женщины, я знаю ихъ хитрость, и она уже не можетъ ввести меня въ заблужденіе. Я человкъ опытный, и если когда нибудь случится мн быть влюбленнымъ… Но нтъ! понимаю намреніе Духа, онъ удалилъ изъ етаго мста женщинъ единственно для того, чтобы присутствіе ихъ не возбуждало во мн воспоминаній досадныхъ. Онъ судитъ обо мн весьма несправедливо, я не имю къ женщинамъ ни ненависти, ни отвращенія, теперь ни одна красавица не побдитъ счастливаго моего равнодушія.’
Однако, несмотря на ето счастливое равнодушіе, Аместанъ въ нкоторыя минуты говорилъ себ: ‘я чувствую, что мн, при всхъ наслажденіяхъ, которыми окружилъ меня Геній, недостаетъ чего-то, необходимаго для моего счастія. Признаюсь, что будучи молодъ и хорошъ лицемъ, я желалъ бы узнать, что скажутъ обо мн женщины. Я увренъ, что всякая изъ нихъ старалась-бы мн понравиться, ето могло бы меня забавлять — забава невинная, и благодаря опытности моей, самая неопасная. Словомъ сказать, я очень бы желалъ, чтобы и женщины находились въ етомъ замк’.
Въ такомъ расположеніи души пошелъ онъ взглянуть на садъ, ввренный попеченію его Геніемъ. Прекрасная долина привела его къ скату высокаго холма, онъ видитъ мсто, окруженное серебряною ршеткою, и въ етомъ мст находится Геніевъ садъ. Аместанъ подходитъ къ ршетк, смотритъ и восхищается, онъ видитъ истинный рай Магометовъ.
‘Какое очаровательное мсто? Какъ жаль, что Геній запретилъ мн входить въ него и имъ наслаждаться.’ Но въ ету минуту новое зрлище глазамъ его представляется. Онъ видитъ — видитъ толпу молодыхъ двицъ, прелестныхъ какъ Гуріи. Ихъ лица открыты, легкая, полупрозрачная одежда съ приятностію обвиваются вокругъ ихъ стройнаго стана. Веселость, желаніе нравиться, блистаютъ въ глазахъ ихъ. — Увидя Аместана, он останавливаются съ удивленіемъ, смотритъ одна на другую, начинаютъ шептать, и поглядываютъ на него съ улыбкою, подаютъ ему знакъ, чтобы онъ вошолъ къ нимъ въ садъ, — Аместанъ стоитъ неповижно. — Одна изъ двицъ приближается къ ршетк и приглашаемъ Аместана отъ имени прелестныхъ подругъ своихъ — осыпаетъ его лестными похвалами — а вс другіе между тмъ играютъ на цитрахъ, поютъ, и легкою, очаровательною пляскою выражаютъ желаніе свое привлечь въ жилище ихъ молодаго красавца.
Аместанъ любуется ими, усиліе обольстить его сердце приятно его самолюбію, но онъ не обольщенъ — и можно ли быть обольщеннымъ съ такою опытностію, съ такимъ благоразуміемъ? Онъ только смется и забавляется усиліями безполезными.
Но вдругъ примчаетъ онъ молодую двушку, уединенно сидящую подъ тнію миртъ, близь свтлаго тихо ліющагося источника. Она въ уныніи смотритъ на чистыя волны — вздыхаетъ — глаза ея подымаются къ небу — въ тихой задумчивости своей она какъ будто забываетъ вселенную.
Аместанъ замтилъ, что она не удостоила его и взгляда — и, противъ воли, смотритъ на одну только ее, сила непостижимая влечетъ къ ней всю его душу — но милая незнакомка встаетъ, и черезъ минуту исчезаетъ въ глубин миртовой рощи. Аместанъ возвращается въ замокъ, погруженный въ глубокую задумчивость. ‘Теперь понимаю, для чего Геній удалилъ изъ замка своего женщинъ: ето удовольствіе сберегъ онъ для одного себя, а мн теперь надобно быть смотрителемъ его ceраля. Завидная, и особенно приличная пылкому молодому человку должность! Стыжусь, что могъ показаться ему способнымъ играть такую забавную ролю! И каково же будетъ мн слушать, когда по возвращеніи моемъ въ Испагань и женщины и мущины будутъ говорить, указывая на меня пальцами: етотъ Аместанъ достоинъ блестящаго своего счастія! онъ былъ смотрителемъ перваго въ міръ сераля, и должность свою исполнялъ очень врно! Я сдлаюсь предметомъ колкихъ насмшекъ, и мн уже не льзя будетъ показаться на глаза моихъ сверстниковъ.’
Онъ заснулъ, но сонъ его не былъ спокоенъ, задумчивая красавица преслдовала его и въ сновидніи — онъ видитъ ее въ слезахъ и плачетъ вмст съ нею, хочетъ приближиться къ ней, дабы усладить горесть ея словами нжнйшей любви, но роковая серебряная ршетка его удерживаетъ, и онъ уже готовится изломать ее — уже простираетъ руку, — но въ ету минуту слышится грозный голосъ: стой! дерзновенный, вспомни условіе Духа! Онъ пробуждается, горячій потъ бжитъ и по его щекамъ, въ жилахъ его ліется пламень, онъ вскакиваетъ и ходитъ въ волненіи по чертогу, ожидая появленія денницы.
Заря занялась. Аместанъ бжитъ къ очарованному саду и видитъ опять за ршеткою тхъ же молодыхъ красавицъ, которыя представлялись ему на канун, вс онъ одты въ прелестныя платья, веселость блистаетъ въ ихъ взорахъ, но въ ихъ улыбк замтно что-то насмшливое и колкое. Видя Аместана, онъ начинаетъ смяться. ‘Здравствуй, прекрасный сторожъ сераля! хорошо ли ты спалъ ныншнюю ночь! какое свжее, цвтущее лице! гд взялъ нашъ Геній такого прекраснаго евнуха?’ — Другія посматривали на Аместана съ сожалніемъ, и пожимая плечами, говорили: ‘какая жалость!’ — Наконецъ онъ разошлись, и Аместанъ остался одинъ, исполненный стыда и досады.
Но онъ еще невидалъ той милой красавицы, которая одна занимала его душу. Въ саду все тихо, онъ ищетъ ее глазами — напрасный трудъ! она не является — наконецъ, прождавъ ее боле шести часовъ, Аместанъ ршился возвратиться въ замокъ. ‘Я буду опять здсь въ вечеру, увижу мою прелестницу, и можетъ быть услышу ея голосъ. Геній не запретилъ мн на нее смотрть, слушать ее, любить и даже стараться овладть ея сердцемъ. Одно условіе: не входить въ садъ, и оно будетъ исполнено! Ахъ! если бы она любила меня! Но что я говорю, безумецъ!… мн любить! Кто можетъ уврить меня, что прелестныя черты ея не служатъ покровомъ предательству и коварству? О нтъ! не возможно! лице ея зеркало милой души. Она нестаралась прельстить меня подобно своимъ подругамъ, она нестаралась блистать передо мною своими приятностями и талантами, она невинна и простосердечна, душа ея святилище непорочности и добродтелей! бдственная ршетка насъ разлучаетъ! что нужды! будемъ стараться овладть ея сердцемъ — такое сердц не есть ли благо верховное! Пройдетъ годъ, Геній захочетъ исполнить свои обты, и я скажу ему: оставь, оставь у себя свои сокровища, отдай мн ту, которая одна владычествуетъ моимъ сердцемъ.
Солнце приближается къ западу — Аместанъ идетъ къ Геніеву саду, смотритъ сквозь ршетку — садъ кажется пустымъ, слышны одн только птицы, поющія по миртовымъ и лавровымъ втвямъ, слышно одно журчаніе источника. Аместанъ стоитъ неподвижно — ждетъ съ нетерпніемъ — ночь уже близка. Вдругъ послышался ему жалобный голосъ — кто то рыдалъ, смотритъ — прелестная незнакомка стоитъ подъ втвями лимонныхъ и алсевыхъ деревъ, она склонилась на плечо молодой подруги, которая говоритъ ей: на что предаваться печали, милая Амелина! чего недостаетъ теб въ етомъ очаровательномъ мст? Счастіе твое совершенно! Геній любитъ тебя страстно! отъ тебя одной зависитъ царствовать надъ етою областію, быть всемогущею и раздлять съ нимъ его сокровища. Прилично ли плакать въ то время, когда вс наши подруги завидуютъ твоему жребію! Открой же искреннему дружеству тайну твоего сердца! и да поможетъ мн Магомедъ пролить на него то утшеніе, которое успокоиваетъ горесть, и исцляетъ глубокія раны души! — ‘О милая подруга! напрасно стараешься исцлить мое сердце! судьба моя ужасна! и одна только смерть можетъ возвратитъ мн потерянное спокойствіе. Я отнята у милой матери, которая во мн одной при тягостной нищет находила отраду, которая меня обожала, которая вмст со мною послднихъ радостей своихъ лишилась. Етотъ всемогущій Геніи увидлъ меня, я имла несчастіе ему понравиться, и онъ похитилъ меня изъ нжныхъ объятій матери. Всякую минуту воображаю ее въ слезахъ, горестною, умирающею отъ тяжкой тоски по своей дочери. Но можетъ быть ее утшеньемъ! На чтожъ мн теперь и то могущество, которое ты такъ превозносишь, и т сокровища, которыми надешься ослпишь мою душу. Въ бдности была я счастлива.’ Я молила отъ неба одной только матери. Оставшись съ нею, я можетъ быть нашла бы супруга бднаго какъ и я, но милаго моему сердцу, вмст съ нимъ пеклись бы мы о сохраненіи ея счастія, и дни наши проходили бы въ ясномъ спокойствіи непрочности. А теперь? о жесткій! онъ вce у меня похитилъ!’
При этомъ слов Амелина выходитъ изъ рощи и идетъ мимо ршетки, близь которой Аместинъ стоялъ неподвижный, исполненный восхищенія страсти. Увидя ее такъ близко подл себя, онъ не могъ побдить своего чувства, и воскликнулъ: Амелина! Амелина! милое? восхитительное твореніе! люблю тебя! сердце мое пылаетъ сильнйшею къ теб страстію! — Амелина оборотилась, увидла Аместана и покраснла. — Не удаляйся, Амелина! умоляю тебя! твое отсутствіе лишитъ меня жизни! — Амелина опять взглянула на прекраснаго молодаго человка, она ршила остановиться, но спутница сказала ей въ полголоса: ‘уйдемъ, уйдемъ, Амелина! ето смотритель сераля, онъ врно подслушалъ наши разговоры!’ И он скрылись.
Но Аместанъ доволенъ былъ своимъ вечеромъ. Онъ видлъ Амелину, онъ говорилъ съ нею, и она уже знаетъ о его страсти. О! какъ она прелестна, восклицалъ онъ: какъ трогаетъ меня ея участь! Окруженная величіемъ и блескомъ, она сожалетъ о бдной хижин, въ которой жила для одной только матери! Какое сердце! какая невинность? О! нтъ сомннія, Амелина превосходятъ всхъ женщинъ на свтъ! ето не женщина — ангелъ. Душа ея чиста какъ день! она не способна обманывать!
Но горестное размышленіе смутило Аместана: онъ вспомнилъ слова Амелининой подруги. Она презираетъ меня, подумалъ онъ: я не иное что въ глазахъ Амелины какъ низкій приставникъ сераля. Оин вспомнилъ такъ же и то, что Геніи страстно влюбленъ въ Амелину: получить такое сокровище изъ руки совмстника казалось ему невозможностію.
Прошло три дни — Аместанъ неимлъ случая увидться съ Амелиною. И какъ изобразить его безпокойство? что съ нею сдлалось! Не похитилъ ли ее ревнивый Геніи изъ очарованнаго сада? или печаль ее умертвила?… Ужаснйшія мысли преслдовали Аместанову душу. Наконецъ въ четвертый день около вечера Амелина представилась опять его взорамъ. Онъ видть ее сквозь ршетку, можетъ ее слышать, но Амелина его непримчаетъ. Лице ея не такъ уже печально, и никогда еще не была она столь прелестною. Аместанъ разсматриваетъ ее съ восхищеніемъ, но кто изобразитъ его чувства, когда она сказала своей подруг: ‘Напрасно, милая Нцрца, хочешь ты вооружить мое сердце противъ етаго молодаго человка, котораго видли: мы здсь подлъ ршетки, никогда не поврю, чтобы онъ приходилъ сюда съ намреніемъ низкимъ. Замтила ли ты его красоту? Какое величіе и благородство во всхъ чертахъ! съ какою нжностію онъ на меня смотрлъ! Онъ меня любитъ могу ли въ етомъ сомнваться? Онъ мн сказалъ люблю тмъ голосомъ, который прямо льется изъ сердца. И съ той минуты могу только думать объ немъ. Я чувствую, что люблю страстно его, и буду любишь до гроба!’
О! Какъ растрогано сердце Аместана! Онъ любимъ, Амелина не можетъ его обманывать, она уврена, что онъ ее неслышитъ, она проливаетъ тайну свою въ сердце дружбы. ‘Такъ, Нирца! съ етой минуты существованіе мое обновилось — надежда вошла въ мою душу, онъ любитъ меня, Нирца! а ты знаешь, что въ его власти извлечь насъ изъ етаго ненавистнаго сада и сдлать на вки счастливыми’.
Вниманіе Аместаново удвоилось. ‘Ахъ! если бы онъ имлъ довольно смлости — продолжала Амелина! Ты знаешь, Нирца, что всемогущество Генія связано съ однимъ только произшествіемъ, могущимъ его уничтожить, ты знаешь, что вс мы сдлаемся свободны въ ту минуту, въ которую смлый юноша дерзнетъ вступить въ серебряныя ворота: — и очарованный садъ и пышный Геніевъ замокъ долженъ быть наградою нашего избавителя. О! тотъ, кому принадлежитъ мое сердце, одинъ достоинъ обладать етими сокровищами!’
Боже! что я услышалъ! воскликнулъ Аместанъ. Я могу обладать Амелиною, могу ее сдлать владычицею етаго восхитительнаго мста! — И съ симъ словомъ онъ сильною рукою потрясаетъ серебряныя вороша, онъ были только притворены, въ минуту растворились, Аместанъ въ саду, лежитъ у ногъ Амелины…. О небо!… какое чудо! — …Амелина исчезла, а съ нею и садъ, и долина и Геніевъ замокъ…. Все улетло какъ легкій паръ, унесенный втромъ…. и Аместавъ увидлъ себя при входъ Мааранской пещеры, на томъ самомъ мст, на которомъ въ первый разъ представился глазамъ его Геній. Какъ описать его изумленіе, горесть, досаду, стыдъ! Силы его исчезли, спина согнулась, колна дрожатъ, ноги едва могутъ передвигаться, длинная борода закрываетъ его грудь, глубокія морщины протянуты по его щекамъ блднымъ и впалымъ, голова его обнажена, и едва, едва, нсколько сдинъ защищаютъ ее отъ солнечнаго зноя. Все исчезло, и молодость, и красота, и сила — вдругъ отъ двадцати лтъ перешедъ онъ къ осмидесяти. Долго стоялъ онъ безмолвнымъ и погруженнымъ въ глубокое уныніе, съ потупленными въ землю глазами, несметъ поднять ихъ, дабы не встртить какого нибудь неприятнаго свидтеля своей горести — вдругъ слышитъ: идутъ, смотритъ, и узнаетъ — кого же?… Меледина! Да, Мелединъ такой же старый, сдой и слабый идетъ къ нему, подпираясь клюкою.
Старики долго смотрли въ молчаніи другъ на друга. Соединеніе въ минуту печали, было для нихъ нкоторою отрадою. —‘Ето ты, прекрасный Аместанъ?’ — Ето ты, очаровательный Meлединъ? — ‘Увы! ето я, молодость наша продолжалась не долго!’ — Сами виноваты! — ‘Что мы надлали?’.— Множество глупостей. — ‘Правда твоя! мы были очень безразсудны.’ — Аместанъ разсказалъ приключенія свои Меледину, который въ свою очередь исповдалъ ему свои дурачества какъ слдуетъ:
Ты знаешь, Аместанъ, какой подарокъ мн сдлалъ Геній: чудесное кольцо, посредствомъ котораго тайнйшія мысли человка длались мн открыты. Короче сказать: иду въ Испагань молодъ, здоровъ, прекрасенъ по прежнему. Въ ум моемъ тысячи плановъ о приобртеніи несмтнаго богатства, почестей,. славы. И какое же удовольствіе! я буду зрителемъ человческихъ страстей — ихъ мысли, желанія, выдумки, хитрости, обманы, словомъ вс планы сердецъ ихъ будутъ мн открыты! Въ моей вол прослыть ученйшимъ человкомъ, умомъ превосходнымъ и проницательнымъ! Мн можно предсказывать будущее и почти никогда неошибаться:
Уже подхожу я въ Испагани, уже прошелъ прекрасные сады Зурфы, иду по улиц Сцеарбахъ — попадается мн на встрчу старушка, одтая въ длинную епанчу, въ рукахъ, ея корзина. Приподымаю покрывало ея, смотрю ей въ лицо и говорю улыбаясь, старушка, старушка! къ кому спшить съ етою корзиною? Господинъ твой Акелибе не останется теб благодарнымъ, когда узнаетъ, какія прекрасныя порученія ты исполняешь. — Старушка испугалась. ‘Ради самаго пророка не погуби меня! воскликнула она, правда твоя, одна изъ женъ повелителя моего Акелибе страшно влюблена въ прекраснаго Тахмаса, они назначили мстомъ свиданія своего садъ, находящійся неподалеку отсюда, и я несла туда корзину съ плодами и винами. Еще разъ прошу тебя, не обнаруживай нашей тайны.’ — Я умиралъ съ голоду и сказалъ старушк, небезпокойся, буду молчать, но съ условіемъ: отдай мн эти плоды и вина — старушка не долго думала, бросила корзину и скрылась. Я пошелъ съ добычею своею въ одинъ изъ лучшихъ караванъ сералей Испаганскихъ и поужиналъ очень вкусно, смялся своему приключенію и внутренно благодарилъ Генія за драгоцнный подарокъ, которому былъ я обязанъ приятнымъ ужиномъ. Я думалъ о теб, пилъ за твое здоровье и въ сердц своемъ молилъ пророка, дабы простеръ надъ тобою покровъ своего милосердія.
Я еще не усплъ поужинать, какъ вошли въ караванъ-сераль четыре молодыхъ человка. Они садятся подл меня, велятъ подать себ мороженаго, и начинаютъ разговаривать о любовныхъ своихъ приключеніяхъ, которыя возбуждаютъ и мое любопытство. Мн пришло въ голову повеселить ихъ своимъ разсказомъ, и я описалъ имъ самымъ забавнымъ слогомъ встрчу мою со старушкою. Вино разгорячило мое воображеніе, острыя слова сыпались съ языка моего — и я былъ очень доволенъ своею ролею. Но заключеніе етой комедіи было не такъ для меня забавно какъ ея начало. Одинъ изъ четырехъ молодыхъ людей вскочилъ съ мста и закричалъ: друзья мои! вотъ тотъ человкъ, котораго намъ надобно, онъ знаетъ тайну моей любви, должно уврить себя въ его молчаніи, а самое врное къ тому средство — отравить его на тотъ свтъ. Они бросаются на меня какъ бшеные. Въ рукахъ ихъ были толстыя палки. Начинаютъ меня бить нещадно. Подымаю ужасный крикъ. По счастію въ караванъ-сераль было много людей, они сбгаются на мои вопли — мучители мои принуждены сокрыться, и я оставленъ безъ чувства, израненый, окровавленный, но благодаря пророку, раны мои были неопасны, и черезъ нсколько дней я могъ уже выдти изъ караванъ-сераля.
Хочу идти къ себ въ домъ, но самъ не знаю, подъ какимъ предлогомъ явиться на глаза моихъ дтей и жены. Если назовусь Мелединомъ — думалъ я — то вс сумасшедшимъ! дти мои теперь меня старе, они станутъ надо мною смяться и выгонятъ меня изъ дому Я выдумалъ наконецъ способъ. Пишу къ смотрителю моихъ невольниковъ письмо, въ которомъ говорю, что важныя нужды заставили меня на долгое время удалиться изъ Испагани, и повелваю ему слушаться подателя письма какъ меня самаго, а сроку моего возвращенія не назначаю. Съ этимъ письмомъ иду въ мое жилище и все мн повинуется, всмъ располагаю, какъ повелитель самовластный и ни кому неприходитъ въ голову узнать во мн Меледина. Между тмъ начинаю замчать, что дтямъ моимъ несовсмъ неприятно отсутствіе ихъ отца, вижу, что они живутъ безъ разсчета и тратятъ имніе мое на пустыя издержки, наконецъ замчаю, что старшій мой сынъ собирается похитить изъ моего гарема любимую мою невольницу, застаю ихъ однажды вмст, длаю упреки — мн отвчаютъ насмшливою улыбкою, бранюсь — со мною обходятся грубо, прихожу въ бшенство — все мое семейство противъ меня бунтуетъ, говорю наконецъ, что я Мелединъ — меня называютъ сумасшедшимъ и выгоняютъ изъ дому.
Не имя никакого способа доказать въ судъ, что я подлинно Мелединъ, ршаюсь оставить собственный домъ мой, и занимаю маленькую квартиру на площади Атмейданъ. Всякое утро прохаживался я по тому обширному мсту, на которое со всхъ краевъ свта сходились купцы и гд встрчались мн люди всякаго состоянія и промысла. Здсь очень свободно могъ я разсматривать подвижную картину страстей человческихъ: я видлъ передъ собою покупщиковъ и продавцовъ, любопытныхъ, честныхъ людей и бездльниковъ. Кольцо мое открывало мн тайны человческихъ мыслей: на лицахъ купцовъ читалъ я настоящую цну ихъ товаровъ, и собиралъ свднія, которыя со временемъ могли бы послужить мн въ пользу, когда бы я боле старался, нехвастаясь ими, извлекать изъ нихъ надлежащую выгоду. Я подавалъ прекрасные совты покупщикамъ, назначалъ имъ настоящую цну тхъ вещей, которыя они приобрсть желали, но ета роля не имла большаго успха: обманщики всегда, находили простяковъ, которые не хотли имть довренности къ моему знанію, ибо и оно противорчило ихъ желаніямъ, и я наконецъ уврился, что прихоти и страсти честныхъ людей всегда въ половин съ коварствомъ обманщиковъ, и что желаніе сильне способствуетъ этому обману.
Собравши порядочный запасъ наблюденій новыхъ и тонкихъ, ршился я войти въ большое общество, не пропускалъ ни одного праздника и пиршества. Меня узнали, ибо, не открывая тайны кольца, я разсказывалъ такія удивительныя вещи насчетъ извстныхъ въ городъ людей, и вс мои замчанія были такъ сходны съ истиною, что скоро начали: говорить обо мн какъ о человкъ необычайномъ, чудномъ, единственнымъ, и ето льстило суетному моему честолюбію. Но скоро замтилъ, что самые т люди, которыхъ наиболе забавлялъ я своими разсказами, начали меня убгать: ибо нашедши, что вс мои замчанія на счетъ другихъ были удивительно врны, они опасались, чтобы и ихъ не обличила чудесная моя проницательность. Не рдко удавалось мн слышать, что я человкъ ядовитый, и даже на нкоторыхъ лицахъ прочиталъ я тайное желаніе бросить меня въ рку Сандеронъ съ камнемъ на ше.
И я еще не усплъ извлечь никакой истинной для себя пользы изъ Геніева подарка: я думалъ объ однихъ удовольствіяхъ суетнаго самолюбія. Однажды, по обыкновенію своему, прохаживался я по обширной площади Атмейдану, Слышится шумъ, вокругъ меня говорятъ, что Шахъ Сефи скоро продетъ черезъ улицу Сцеарбахъ со всми своими женами въ сады Зурфы. И въ самомъ дл отворяются двери дворца, ступени мраморной лстницы устилаются богатыми коврами, и Шахъ Сефи сходитъ по нимъ, окруженный всми великими чиновниками Имперіи.
Онъ садится на прекраснаго Арабскаго коня, котораго збруя украшена перлами, алмазами, бирюзою и золотомъ. Знатнйщіе придворные также садятся на коней, убранныхъ весьма богато. Они дутъ тихимъ шагомъ по улиц Сцеарбаху, женъ великаго Шаха несутъ на носилкахъ, покрытыхъ богатыми коврами, парчею и шелковыми тканями. Визирь детъ по лвую руку Шаха, который разговариваетъ съ нимъ весьма благосклонно. ‘Великій визирь пользуется полною довренностію, нашего государя!’ говорятъ мн люди, выдающіе себя за политиковъ. — Я посмотрлъ на лице Шаха, и радуясь случаю доказать свою проницательность, сказалъ довольно громко: завтра пришлютъ къ нему роковую петлю. Все начали осматриваться съ удивленіемъ — пророчество мое показалось признакомъ сумасшествія.
Между тмъ толпа разсялась, вс разошлись по домамъ, а на другое утро весь городъ узналъ, что великій визирь удавленъ. Сіе извстіе разнеслось вмст съ моимъ пророчествомъ по Испагани. Каждый спрашиваетъ у самаго себя: ‘Ктожъ этотъ чудесный человкъ, который иметъ даръ такъ врно угадывать? конечно онъ вдохновенъ пророкомъ, или иметъ умъ превосходящій обыкновенное понятіе смертнаго!’ Во всхъ домахъ говорятъ обо мн, народъ собирается толпами на меня смотрть, короче сказать, я сдлался предметомъ всеобщаго любопытства, наконецъ и самъ великій Шахъ Сефи повелваетъ меня къ себ представить. Онъ хочетъ со мною говорить, хочетъ узнать меня въ лицо, какое счастье! какая слава! и я располагался непремнно воспользоваться етимъ случаемъ. Иду во дворецъ, меня представляютъ Шаху. Я вижу великаго повелителя Персіи во всемъ блистаніи его могущества. Падаю ницъ, онъ повелваетъ мн встать и говоритъ: Кто ты, чудесный человкъ, угадывающій будущее? Кто сказалъ теб, что мой великіи Визирь будетъ сего дня удавленъ? — ‘О мудрйшій и могущественнйшій изъ государей! открою теб истину. Ты видишь во мн человка, могущаго оказывать теб самыя важныя услуги, ибо однимъ взоромъ я проникаю во внутренность человческаго сердца. Могу отличать любящихъ тебя отъ тхъ, которые тебя ненавидятъ, и разрушать ковы твоихъ неприятелей. Нтъ тайны, сокрытой отъ моего проницанія!’ — Увидимъ! хочу тебя испытать. Скажи мн, за что приказалъ я удушить своего любимца? — ‘За то, что онъ имлъ неосторожность напомнить о Магометовомъ закон, запрещающемъ пить вино.’ — Что длалъ я вчера ввечеру, прежде нежели легъ въ постелю? — ‘Курилъ ароматы, и пилъ ширасское вино, котораго осушилъ восемь полныхъ кубковъ.’ — Что видлъ я во сн? —‘Ты видлъ, государь, что будто ты солнце, что море обратилось въ вино, и что ты лучами своими его осушаешь.’ — Кому давалъ я аудіенцію ныншнимъ утромъ? — ‘Китайскому посланнику.’ — Что длалъ я на етой аудіенціи? — ‘Ты почивалъ.’ — Довольно! воскликнулъ Шахъ, нахмуривъ ужаснымъ образомъ брови. Удались, бги отъ моего присутствія. Я не хочу, чтобы на земл существовалъ человкъ, проникающій въ тайну моихъ мыслей и могущій читать во глубин моего сердца, Поди! — О, Аместанъ! могу ли изобразить свое удивленіе, свой ужасъ? Я ожидалъ блестящихъ наградъ, а царь произнесъ мой смертный приговоръ. Иду изъ дворца, схожу съ мраморной лстницы, но еще неусплъ я ступить на послднюю ступень, какъ чувствую, что ноги мои трепещутъ, колна подгибаются, глаза тускнутъ, длинная сдая борода выступаетъ изъ моего подбородка — словомъ, я опять старикъ въ восемьдесятъ лтъ.
И я не усплъ еще пройти сто шаговъ, какъ увидлъ Шаховыхъ стражей. Одинъ изъ нихъ остановилъ меня за руку и сказалъ: старикъ! не попадался ли теб молодой человкъ, лтъ двадцати, прекрасный лицемъ, румяный, блокурый, съ блестящими глазами? Онъ только теперь вышелъ изъ дворца, и врно пошелъ по одной дорог съ тобою.— ‘Что вы хотите сдлать съ етимъ молодымъ человкомъ? спросилъ я, содрагаясь отъ ужаса.’ — Хотимъ отрубить ему голову.— Слова сіи привели меня въ трепетъ, мои послдніе сдые волосы поднялись дыбомъ, страхъ помутилъ мой разсудокъ, я бросился на колни и воскликнулъ: сжальтесь! помилуйте! етотъ несчастный молодой человкъ, котораго вы ищите, я! не погубит меня!— Стражи не ожидали такого отвта. Наружность моя ни мало не отвчала ихъ описанію. Они засмялись и побжали впередъ. Ужасъ мой миновался, мое внезапное превращеніе спасло меня отъ неминуемой гибели. Оставляю поспшно Испагань, иду къ етой пещеръ въ надежд встртиться здсь съ тобой — надежда меня не обманула, ты здсь, Аместанъ! и молодость твоя такъ же была не продолжительна, какъ и моя!
— Такъ, Мелединъ! мы оба худо воспользовались дарами Генія! Но что, если бы онъ вздумалъ возобновить ихъ? — ‘Мы были бы врно благоразумне?’ — Обманываетесь, мои друзья, сказалъ имъ голосъ, чрезвычайно приятный, и они тотчасъ узнали Генія: обманываетесь, и ваше желаніе доказываетъ, что опытность васъ никогда неисправитъ. Молодые люди не имютъ недостатка ни въ ум, ни въ опытности, ихъ заблужденія и глупости происходятъ не отъ невжества, но страсти ихъ заставляютъ молчать разсудокъ и забывать уроки опытности. Посл двадцати кораблекрушеніи плаватель опять распускаетъ паруса, опять стремится на бурное море, которое двадцать разъ готово была поглотить его судно. Опыты отцовъ существуютъ и для дтей, но они совсмъ для нихъ безполезны. Напрасно прошедшія поколнія даютъ уроки грядущимъ: страшныя войны, гибельныя революціи всегда будутъ свирпствовать на етой глыб земли, на которой человческія страсти до скончанія вковъ будутъ волноваться. Возвратить старости прежнюю силу и склонности не то же ли, что возвратить ей вс заблужденія молодыхъ лтъ? Ты, Мелидинъ, былъ суетенъ, неостороженъ, болтливъ, тщеславенъ — и тысячу разъ былъ ты обманутъ своею нескромностію и суетностію. Сдлать тебя молодымъ, значитъ дать теб прежніе твои недостатки, слдовательно сдлать тебя ихъ жертвою. Ты, Аместанъ, любилъ страстано женщинъ, и тысячу разъ ета страсть вводила тебя въ заблужденіе, будь молодъ и опять тысячу разъ будешь обманутъ. Послдняя женщина, которою плнишься, покажется теб совершеннйшею изъ всхъ, и ты будешь говорить объ ней то же, что говорилъ объ Амелинъ, сердце ея чисто какъ небо, она не можетъ обманывать. Перестаньте же укорять небо въ несправедливости. Опытность есть пробужденіе, которое уничтожаетъ обманы призраковъ, она не столь приятна, не столь весела какъ заблужденіе, но должно ею наслаждаться какъ истиною.