Альфредъ де-Мюссе.
Альфредъ де-Мюссе.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
И. К.
‘Русская Мысль’, кн.XII, 1893
Альфред де-Мюссе, И. К., Год: 1893
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Книга Арведа Барина {Псевдонимъ извстной французской публицистки.} Alfred de Musset иметъ для насъ чисто-біографическій интересъ. Здсь нтъ ни блестящихъ характеристикъ, ни серьезнаго разбора его сочиненій,— это исторія жизни поэта, разсказанная во всхъ ея подробностяхъ. Мюссе по преимуществу лирикъ, поэтъ личныхъ настроеній и ощущеній, и потому намъ не безъинтересно знать, при какихъ условіяхъ сложилась и развилась эта нервная, болзненно-впечатлительная натура. Исторія его жизни дастъ намъ ключъ къ пониманію общаго тона его поэзіи.
Альфредъ де-Мюссе родился въ Париж 11 декабря 1810 г. въ интеллигентной семь, которая изобиловала въ прошломъ поэтами и писателями. Правда, никто изъ Мюссе не достигъ такой громкой извстности, какъ авторъ Ночей, но въ свое время и они имли нкоторое значеніе. Отъ нихъ онъ унаслдовалъ искру таланта, а отъ матери — пылкую душу, страстный темпераментъ и живое воображеніе. Это былъ необыкновенно нервный, впечатлительный ребенокъ. Всякая радость и печаль отзывались на немъ болзненно, нетерпніе доводило его до конвульсій. Еще въ дтств бывали съ нимъ какіе-то странные припадки бшенства, когда онъ приходилъ въ изступленіе, рвалъ и ломалъ все, что попадалось подъ руку. Въ одномъ изъ такихъ припадковъ,— разсказываетъ его братъ,— онъ разбилъ великолпное зеркало, изрзалъ новыя занавски, а потомъ каялся и плакалъ. Этотъ фактъ освщаетъ намъ вс неровности характера Мюссе, которыя остались у него на всю жизнь. Нужна была опытная рука, чтобы руководить этою сложною, неуравновшенною натурой. Отецъ Мюссе, остроумный весельчакъ, милый собесдникъ и снисходительный отецъ, мало занимался дтьми, предоставивъ ихъ на попеченіе матери. Они, впрочемъ, не много потеряли отъ этого. Ученье Мюссе началось подъ руководствомъ домашняго учителя. Сперва оно шло недурно, но въ одинъ прекрасный день ему попалась подъ руку Тысяча и одна ночь — и юная головка закружиласъ. Онъ бредилъ по ночамъ героями волшебныхъ сказокъ, искалъ потайныхъ ходовъ въ дом своихъ родителей и ждалъ чуда. Для успокоенія ему дали Донъ-Кихота, онъ успокоился немного, но ничто не могло изгладить впечатлнія этихъ чудныхъ сказокъ. Жизнь казалась ему заколдованнымъ лсомъ, полнымъ таинственныхъ чудесъ, и юный мечтатель просиживалъ по цлымъ часамъ, погружаясь въ свои думы. Картинка изъ дтской жизни Валентина (Deux matresses) — личное воспоминаніе Мюссе. ‘Десяти или двнадцати лтнимъ мальчикомъ Валентинъ спалъ въ маленькомъ кабинет рядомъ со спальней своей матери. Въ этомъ кабинет, довольно невзрачномъ на видъ, между остальною рухлядью находился старинный портретъ въ большой золоченой рам. Когда яркіе лучи солнца врывались въ комнату и ударяли въ портретъ, ребенокъ вскакивалъ на своей кроватк и съ восторгомъ тянулся къ нему. Опершись лбомъ объ уголъ рамы, онъ грезилъ на яву, имъ овладвалъ какой-то странный экстазъ. И чмъ ярче свтило солнце, тмъ свтле становилось у него на душ’.
Годы гимназическаго ученія прошли почти незамтно. Окончивъ блистательно курсъ, Мюссе отказался поступить въ политехническую школу, куда его готовили родители, и принялся за изученіе права. Нравственная физіономія Мюссе за этотъ періодъ выступаетъ особенно ярко въ одномъ изъ его писемъ къ Полю Фуше: ‘Мн скучно и грустно, — пишетъ онъ изъ замка своего дяди,— да и теб не веселе, у меня нтъ даже энергіи работать. Что выйдетъ изъ меня? Пойду ли я по избитой дорог, или, вопреки судьб, создамъ что-нибудь оригинальное? Съ тхъ поръ, какъ я читаю журналы (это мое единственное развлеченіе здсь), все мн кажется такимъ мизернымъ. Не знаю, виною ли тому глупая придирчивость комментаторовъ, или мелкая злоба критиковъ, но у меня нтъ охоты писать. Я хотлъ бы быть только Шекспиромъ или Шиллеромъ. Вотъ почему я ничего не длаю и нахожу, что величайшее несчастье человка съ страстнымъ темпераментомъ, это — отсутствіе страстей. Я не влюбленъ, ничего не длаю, ничто не привязываетъ меня здсь.
‘Я далъ бы двадцать пять франковъ за одну пьесу Шекспира на англійскомъ язык. Эти журналы до того пошлы, эти критики до того плоски! Создавайте системы, друзья мои, находите новыя правила, а не стройте на обломкахъ стараго! Явится геній и онъ разрушитъ ваши зданія, насмется надъ вашею поэзіей. Я чувствую подчасъ потребность испортить листъ-другой бумаги, но первая же неудача раздражаетъ меня, я закрываю глаза и простираю руки… Зачмъ меня держатъ здсь? Мн нужно видть красивую женщину, хорошенькую ножку, тонкую талію, мн нужно любить… Я влюбился бы въ свою кузину, старую и безобразную, если бы она не была такъ педантична и скупа’. Затмъ слдуютъ опять изліянія тоски, жалобы на право, которое ему приходится изучать, и въ заключеніе лучъ надежды: ‘Нтъ, мой милый,— восклицаетъ онъ въ конц письма,— я имю смлость думать, что мы съ тобою не созданы для скромной роли адвокатовъ! Я еще врю въ счастье, хотя я очень несчастливъ въ данный моментъ’. Грустный тонъ этого письма указываетъ на душевное состояніе Мюссе до вступленія его въ жизнь, а апатія, преждевременное разочарованіе, непонятная тоска — преобладающіе въ немъ мотивы. И таково настроеніе всей эпохи, а Мюссе только сынъ своего вка. Гд же причины этого страннаго явленія? Стендаль, да и самъ Мюссе приписываютъ его упадку общественной жизни въ періодъ реставраціи. За страшнымъ подъемомъ силъ въ эпоху революціи и наполеоновскихъ войнъ наступила реакція. Общество очутилось въ сторон отъ жизни, молодежь была оторвана отъ дла. Настоящее въ сравненіи съ блескомъ прошедшихъ событій казалось такимъ жалкимъ и будничнымъ. Всюду чувствовалось глухое недовольство и крайняя неудовлетворенность. ‘Чувство невыразимой тоски охватило юныя сердца, — говоритъ намъ авторъ Confession d’un enfant du siè,cle.— Молодежь, обреченная на бездйствіе сильными міра сего и предоставленная праздности и скук, ощутила въ своей душ страшную пустоту’. Болзнь носила эпидемическій характеръ. Вотъ что разсказываетъ Максимъ Дюканъ въ своихъ литературныхъ воспоминаніяхъ: ‘Предшествовавшее мн поколніе артистовъ и писателей (онъ былъ на двнадцать лтъ моложе Мюссе) было поголовно заражено какою-то стихійною, непонятною, безпричинною тоской’. Среди молодежи процвтала манія самоубійства, и это была не только мода, а результатъ общаго настроенія вка. Бдный авторъ письма къ Фуше вступалъ въ жизнь съ зачатками этой заразы. Отсутствіе вры въ какой-либо идеалъ подкосило его душу на зар ея дней. ‘У меня была эта скверная болзнь — болзнь сомннія’,— писалъ онъ много лтъ спустя герцогин Костри. Разумется, она не имла ничего общаго съ философски обоснованнымъ скептицизмомъ, но какъ бы тамъ ни было, она постила Мюссе именно въ тотъ моментъ, когда его неокрпшая душа нуждалась въ устояхъ, когда нужно было врить во что-нибудь.
Два слдующихъ года по выход изъ гимназіи имли ршающее вліяніе на судьбу поэта, хотя онъ, повидимому, ничего не длалъ, предаваясь легкимъ развлеченіямъ. Въ обществ начиналось броженіе. Не удовлетворяясь настоящимъ, оно обратилось къ прошедшему и создало культъ среднимъ вкамъ. Это теченіе извстно въ литератур подъ названіемъ романтизма. Прямо со школьной скамьи Мюссе попалъ въ романтическій ‘cnacle’, во глав котораго находился тогда Викторъ Гюго. Вскор онъ сдлался общимъ любимцемъ корифеевъ новой школы. Тамъ онъ услышалъ впервые, что поэтъ долженъ подражать природ и брать изъ нея все: и красивое и уродливое, и смшное и великое, преслдуя одну цль — истину. Тамъ онъ познакомился также съ основными правилами новаго стихосложенія. Романтическая школа рекомендовала легкій, свободный стихъ, пресченный цезурою, enjambement, вмсто inversion, и богатую риму. Мюссе былъ прилежнымъ, но строптивымъ ученикомъ. Онъ позволялъ себ спорить съ самимъ Викторомъ Гюго и ршительно возставалъ противъ богатой римы. Муза постила его впервые въ Булонскомъ лсу во время одинокихъ прогулокъ въ 1828 году. Первые стихи Мюссене представляютъ ничего оригинальнаго,— это все больше подражанія. Тутъ и драмы la Викторъ Гюго, и романтическія баллады, и элегіи во вкус Шенье. Учителя восторгались своимъ талантливымъ ученикомъ, носились съ нимъ, предсказывали ему великое будущее. Драма la Викторъ Гюго произвела фуроръ. lion Paes, читанный на литературномъ вечер у одного изъ членовъ кружка, вызвалъ большую сенсацію. Но Сентъ-Бёвъ нашелъ дебютанта слишкомъ скоросплымъ. Онъ, несмотря на свою тонкую проницательность, не понялъ, что Мюссе былъ рожденъ классикомъ и только случайно попалъ въ ряды романтиковъ, поддавшись вліянію окружавшей среды. Мюссе никогда не скрывалъ своей симпатіи къ XVIII в., своего благоговнія къ Вольтеру, но въ кружк на это смотрли какъ на ребяческое увлеченіе, которое пройдетъ. Я привожу эти подробности,— говоритъ Баринъ,— потому, что впослдствіи романтическая школа упрекала его въ отступничеств, а тутъ было простое недоразумніе. Вліяніе cenacle’я на Мюссе парализовалось вліяніемъ его семьи, которая предпочитала строгую школу. ‘У меня нтъ пока установившагося метода,— пишетъ онъ своему дяд при посылк ему стиховъ,— я, вроятно, перемню его еще не разъ… Интересно услышать твое мнніе. Друзья расточали мн похвалы, но я не придаю имъ большого значенія. Нсколько споровъ съ тобою перемнили мои взгляды на многіе предметы, я уже многое передумалъ съ тхъ поръ, хотя и не дошелъ еще до поклоненія Расину’ (1830 г.). Но такъ какъ новый путь не былъ еще выработанъ, а вдохновеніе било ключомъ, онъ написалъ Contes d’Espagne et d’Italie. Друзья нашли въ нихъ возростающій протестъ противъ классическихъ предразсудковъ и рукоплескали ему. За пснями послдовали Marrons du feu, Partia, Pallade la lune и Mardoche. Около этого же времени Мюссе ршился издать собраніе своихъ сочиненій, чтобъ избавиться отъ мста, которое рекомендовалъ ему отецъ. Томикъ его стихотвореній появился въ 1830 г. Мюссе шелъ двадцатый годъ. Это былъ стройный блокурый юноша съ нсколько задумчивымъ лицомъ. Такимъ видлъ его Ламартинъ въ салон у Нодье. Прижавшись въ уголъ дивана, онъ не принималъ участія въ общей болтовн. Ламартинъ замтилъ его растрепанные волосы, его мечтательные глаза и прошелъ мимо. Но современники поэта знали еще другого Мюссе, съ искрящимся взглядомъ, съ расширенными ноздрями, съ вдохновенною рчью на устахъ. Это былъ Мюссе, полный жизни и страсти. Въ его натур уживалась масса крайностей. Отзывчивый и добрый, онъ могъ быть жестокъ, доврчивый и нжный, онъ бывалъ грубъ и подозрителенъ. Въ обществ это былъ свтскій человкъ, остроумный и блестящій денди, Донъ-Жуанъ и сердцедъ. Contes d’Espagne et d’Italie испугали классиковъ. Никто еще не смялся такъ надъ ними. Критики схватились за оружіе и поднялась тревога. Первый заговорилъ Universel (1830 г.). Критикъ Ф., извинившись передъ публикой за то, что онъ утомляетъ ея вниманіе поэзіей г. Мюссе, отнесся довольно презрительно къ тому его стихотвореній. Ошибки въ язык его возмущаютъ, термины оскорбляютъ его эстетику. Figaro недоумваетъ. Что это — пародія? Насмшка или правда? И, допустивъ послднее, газета обрушивается на автора за крайности и преувеличенія, хотя и не отрицаетъ въ немъ таланта. Temps находитъ въ его стихахъ оригинальность и истинное вдохновеніе. Есть прелестныя картинки,— говоритъ она,— но характеры не выдержаны. Quotidienne сравнительно благосклонна. Она видитъ въ автор поэта и безумца, артиста и мальчишку. Contes d’Espagne et d’Italie, по ея мннію, необыкновенно странная книга, смсь поэзіи и грязи, изящныхъ идей и возмутительныхъ картинъ, образныхъ выраженій и барбаризмовъ. Автору предстоитъ великая будущность,— говоритъ она въ заключеніе,— но ему слдуетъ поучиться. Газета Globe возвщаетъ о нарожденіи новой партіи, для которой существуетъ только одинъ поэтъ — Мюссе. Критикъ признается, что первое впечатлніе было скверное: его покоробили сперва грязь содержанія и развязность тона. Но потомъ онъ замтилъ ‘кое-какія красоты’, которыя все больше и больше росли, покрывая собой недостатки, и, наконецъ, онъ очутился подъ обаяніемъ автора, его искренности и вдохновенія. Мюссе терпливо слушалъ нападки газетъ, увряя, что справедливая критика только возбуждаетъ писателя, а несправедливой нечего бояться. Публика относилась къ поэту довольно холодно, обративъ главнымъ образомъ вниманіе на Ballade la lune. Его оцнила только молодежь и женщины, да еще старые знатоки поэзіи подмтили здсь свжую струю. Отъ Мюссе вяло реализмомъ древнихъ и, въ то же время, чмъ-то современнымъ, близкимъ и роднымъ,— говоритъ Баринъ. Романтизмъ получилъ у него новую окраску. Эти стихи disloqus, это обиліе метафоръ ставили его въ первые ряды революціонной арміи. Въ Mardoche онъ объявилъ войну романтической школ, въ Ballade la lune насмялся надъ ней. Она задумчиво глядла вдаль, облекшись въ траурную тогу,— онъ былъ веселъ и смялся, когда ему хотлось смяться. Онъ не обманывалъ ее. Онъ самъ не зналъ, что будетъ завтра, напишетъ ли онъ Кандида, или Манфреда. И у него не было никого, кто бы могъ указать ему настоящій путь. Сентъ-Бёвъ говоритъ, что Contes d’Espagne et d’Italie предложили трудную загадку о характер, размрахъ и судьб этого таланта. Авторъ молчалъ и предавался размышленіямъ. Это былъ поворотный пунктъ въ его поэзіи. Въ іюльскомъ номер Revue de Paris (1830 г.) появился, наконецъ, его литературный манифестъ, озаглавленный Secrè,tes penses de Rafal. Здсь доставалось и классикамъ, и романтикамъ. Члены сепасіе’я обвинили его въ измн и съ тхъ поръ ихъ отношенія замтно охладились. Мюссе отказался отъ всякой школы, это слово казалось ему лишеннымъ смысла: ‘Мы много споримъ, — пишетъ онъ брату, — тратимъ время по пустому на теоріи и разсужденія. Но подвинулись ли мы хоть на шагъ впередъ? Стала ли лучше отъ этихъ споровъ хоть одна строка въ нашей поэм, хоть одинъ штрихъ въ нашей картин? У каждаго изъ насъ есть въ груди свои звуки, которые онъ извлекаетъ оттуда, какъ изъ скрипки и кларнета. Поэту и артисту нужно, прежде всего, вдохновеніе’.
Держась этихъ взглядовъ, Мюссе готовилъ для печати свою новую поэму La coupe et les lè,vres. Друзья, собравшіеся у него наканун Рождества, отнеслись къ ней довольно холодно. Это былъ полный разрывъ съ романтическою школой,— Мюссе нашелъ свой путь. Новый томъ его стихотвореній появился въ 1832 году подъ заглавіемъ: Un spectacle dans un fauteuil. Сентъ-Бёвъ подвергъ его серьезному разбору въ Revue des Deux Mondes (1833 г.) и причислилъ автора къ самымъ крупнымъ художникамъ вка. Остальная критика обошла его молчаніемъ, публика почти не замтила. Эта книга Мюссе нуждалась какъ нельзя боле въ комментаріяхъ,— первая поэма La coupe et les lè,vres поражала, прежде всего, своею странною формой. Здсь фигурировалъ хоръ, позаимствованный изъ древней трагедіи, для выраженія самыхъ современныхъ взглядовъ. Основная идея не была ясна. Поэтъ перебгалъ съ предмета на предметъ. Одинъ изъ новйшихъ критиковъ, Эмиль Фаге, пролилъ свтъ на это произведеніе, придавъ ему цльность и единство. Это исторія человка, тронутаго развратомъ въ лучшую пору его жизни, который жаждетъ подняться, жаждетъ любить со всей чистотой первой любви и не можетъ, призракъ разврата стоитъ передъ нимъ и манитъ его:
Ah! malheur celui qui laisse la dbauche
Planter le premier clou sous за mamelle gauche!
Le coeur d’un homme vierge est un vase profond:
Lorsque la premiè,re eau qu’on у verse est impure,
La mer y passerait sans laver la souillure,
Car l’abme est immense et la tache est au fond.
(Горе тому, чьей души коснулся развратъ! Душа чистаго человка — глубокій сосудъ, и если первая вода была нечиста, цлое море не смоетъ грязи, такъ какъ пропасть велика, а пятно на дн).
Мюссе возвращался не разъ къ этой тем и всегда въ его словахъ сквозило какое-то горькое сожалніе, какая-то безъисходная тоска. Онъ, вроятно, думалъ о себ, о дняхъ своей безпутной юности и страдалъ вмст со своими героями. На этой поэм сильно сказалось вліяніе Байрона. Хотя Мюссе и отрекся отъ романтической школы, но онъ никогда не могъ отдлаться отъ байронизма. Романтизмъ крайняго разочарованія имлъ надъ нимъ страшную власть и проявился во всей своей сил въ Rolla и Confession d’un enfant du siè,cle. Публика не поняла глубокаго трагизма, скрытаго въ La coupe et les lè,vres, не оцнила также и второго произведенія Мюссе: A quoi rvent les jeunes files, этого перла поэзіи и чистой любви. Namouna повергла ее въ крайнее недоумніе. Здсь тонъ постоянно мняется: то циничный, то краснорчивый и страстный, то мягкій и ласкающій, онъ былъ полонъ противорчій, какъ и сложная натура Мюссе. Въ свтломъ образ Донъ-Жуана выступалъ самъ поэтъ съ его культомъ чувственной любви и жаждой высшаго идеала. Онъ понялъ слишкомъ поздно, что Донъ-Жуаны т же Роллы, и могъ только плакать слезами отчаянія. Со стороны формы книга Мюссе представляла компромиссъ между старою и новою школой. Онъ былъ здсь самъ собой, и этотъ отпечатокъ субъективизма легъ на вс произведенія Мюссе.
Мы приближаемся къ роковому періоду въ жизни поэта, когда пора юношескихъ увлеченій прошла и онъ полюбилъ впервые со всмъ пыломъ своей страстной натуры. Эта любовь имла большое вліяніе на всю жизнь поэта и сообщила мрачный колоритъ его поэзіи. Мы говоримъ объ отношеніяхъ Мюссе къ Жоржъ Зандъ. Начало этой знаменитой связи относится къ концу 1833 г. Въ одномъ изъ писемъ къ Сентъ-Бёву Жоржъ Зандъ заявляетъ, что она любовница Мюссе, что онъ можетъ сказать объ этомъ всему міру, такъ какъ она не длаетъ изъ этого тайны. ‘Меня опьяняетъ эта чистота, искренность, нжность,— пишетъ она ему.— Это любовь юноши и преданность друга,— то, о чемъ я не имла никакого понятія, чего не ожидала встртить нигд, а тмъ боле здсь. Сперва я не поврила этой привязанности, я оттолкнула ее, а потомъ отдалась и счастлива, что поступила такъ’. Вотъ прологъ къ драм. Исторія этой любви не можетъ быть пройдена молчаніемъ въ біографіи Мюссе,— говоритъ авторъ книги,— она положила слишкомъ большой отпечатокъ на личность поэта и, сверхъ того, дала намъ блестящій примръ романтической экзальтаціи. Мы видимъ здсь какое-то неестественное взвинчиваніе чувствъ, жажду подняться на высоту романтическихъ героевъ и жить въ мір Лелій и Эрнани. Баринъ старается возсоздать исторію ихъ любви по переписк Мюссе и Жорит Зандъ. Эта исторія неизвстна публик, хотя о ней говорили очень много. Книга Жоржъ Зандъ Elle et Lui и отвтъ Поля Мюссе Lui et Elle носятъ чисто-полемическій характеръ.
Первый періодъ этой связи описанъ самимъ Мюссе въ Confession d’un enfant du siè,cle, и насколько правдивъ его разсказъ, объ этомъ можно судить по письму Жоржъ Зандъ къ г-ж Agoult. ‘Это Confession d’un enfant du siè,cle сильно взволновало меня,— пишетъ она.— Малйшія детали нашей несчастной любви переданы здсь такъ врно, такъ добросовстно съ перваго до послдняго момента, начиная съ сестры милосердія и кончая безумною гордячкой, что я расплакалась, какъ дура, закрывая книгу’ (1836 г.). Мюссе здсь не щадитъ себя. Онъ весь передъ нами, со всми своими достоинствами и недостатками, со своею безграничною любовью и болзненною подозрительностью. Здсь разсказаны вс стадіи этой роковой страсти, здсь становится понятнымъ, почему все, что случилось впослдствіи, должно было случиться. И Мюссе, и Жоржъ Зандъ желали невозможнаго. Онъ имлъ прошлое и страдалъ за свою грязь. Онъ мечталъ о высшей любви, о культ любимому существу и увлекался земною любовью, упрекая за то и Жоржъ Зандъ, и себя. Онъ страстно хотлъ врить и не могъ. Онъ молился ей и осыпалъ ее грубыми подозрніями, а затмъ рыдалъ у ея ногъ. ‘Посл упрековъ я былъ на колняхъ,— говоритъ онъ въ своей исповди,— я уже не обвинялъ, а просилъ прощенія,— не язвилъ, а плакалъ. Какой-то небывалый восторгъ, лихорадка любви охватывали меня, я терялъ голову отъ счастья, я не зналъ, что сказать, что сдлать, что придумать, чтобы загладить свою вину. Я схватывалъ Бригитту въ свои объятія и заставлялъ ее сотни, тысячи разъ повторять, что она меня любитъ и прощаетъ. Этотъ экстазъ длился цлыми ночами, — я говорилъ, плакалъ, валялся въ ногахъ Бригитты и упивался безумною, безграничною любовью’. День возвращалъ сомннія, божество обращалось въ женщину, у которой также было прошлое. Жоржъ Зандъ, со своей стороны, также не была вполн безупречна. Она создала себ по отношенію къ Мюссе идеалъ полуматеринской привязанности и слишкомъ давала ему чувствовать свое превосходство. Нужно замтить, что Жоржъ Зандъ была на шесть лтъ старше Мюссе и относилась къ нему немного сверху внизъ, какъ къ милому, но неразумному мальчику. Ея снисходительная нжность, ея вчная правота сильно раздражали его. Онъ не могъ сдержать иронической улыбки, злого намека, когда она читала ему нотацію, и буря начиналась. Но они не тяготились еще своими цпями. Пребываніе въ Фонтенебло было такъ полно прелести, а миръ такъ сладокъ посл ссоры, что они даже не помышляли о разрыв. Въ декабр 1833 г. Жоржъ Зандъ вмст съ Мюссе предприняла поздку въ Италію. Въ Венеціи произошла ихъ первая крупная ссора. Мюссе былъ грубъ и жестокъ. Онъ огорчилъ свою подругу, заставилъ ее пла кать и не пришелъ просить прощенія. Болзнь примирила все: Мюссе серьезно заболлъ. Жоржъ Зандъ проводила дни и ночи у кровати больного, ухаживая за нимъ вмст съ молодымъ итальянскимъ врачомъ Пажелло. Имъ онъ былъ обязанъ своимъ спасеніемъ. Лишь только Мюссе оправился, онъ сталъ опять фантазировать. Замтивъ, что Пажелло поддался обаянію его подруги и она благоволила къ нему, онъ ршилъ пожертвовать собою ради ихъ счастья. Они вознаградили его за эту добровольную жертву ‘святою дружбой’ и зажили въ мір фантазіи и идеальныхъ привязанностей. Жоржъ Зандъ съ восторгомъ вспоминаетъ это счастливое время и ту ночь, когда онъ соединилъ ихъ руки и сказалъ: ‘Вы любите другъ друга, но вы любите также и меня’. Они увлекли и Пажелло своими безумными бреднями,— Пажелло, который даже не имлъ понятія о романтизм. И онъ повторялъ за ними: ‘Il nostro amore per Alfredo’ (наша любовь для Альфреда), а Мюссе плакалъ отъ умиленія. Впрочемъ, Пажелло не совсмъ потерялъ здравый смыслъ. Увидвъ, какъ эта вчная экзальтація скверно отзывается на здоровь поэта, онъ отправилъ его во Францію. ‘Мы разстались на время,— писала Жоржъ Зандъ одному изъ своихъ друзей,— а, можетъ быть, и навсегда’. Отъ Мюссе летли восторженныя посланія къ Жоржъ Зандъ. Они полны страсти и краснорчія. Онъ казнитъ себя за вс свои безумства. Онъ говоритъ, что справедливо наказанъ: онъ не умлъ цнить ее, заставлялъ страдать. Онъ плачетъ по ночамъ, но онъ почти счастливъ, наслаждаясь своею жертвой. Онъ оставилъ ее въ рукахъ хорошаго человка, который дастъ ей счастье, и онъ благодаренъ ему. Онъ ее любитъ, онъ не можетъ сдержать своихъ слезъ при мысли о ней. Она останется для него неизмнною подругой. ‘Не думай, не думай, Альфредъ, что я могу быть счастлива, потерявъ тебя,— пишетъ Жоржъ Зандъ Мюссе (15 апрля).— Не все ли равно, была ли я твоею любовницей или матерью, внушала ли я теб страсть или дружбу, была ли я счастлива или несчастна съ тобою,— не все ли равно, вдь это не измнитъ моихъ настоящихъ страданій. Я знаю одно, что люблю тебя’. Дальше она удивляется, какъ такая привязанность, какъ ея, могла доставить ему столько страданій: ‘Почему я, готовая отдать всю свою жизнь за одну ночь твоего покоя, обратилась для тебя въ мученіе, въ кошмаръ? Когда эти ужасныя воспоминанія встаютъ передо мной (а они не покидаютъ меня), я схожу съ ума и обливаю слезами подушку. Я слышу твой голосъ въ ночной тиши, онъ зоветъ меня. Кто будетъ звать меня теперь? Кому понадобятся мои заботы? Куда я дну эти силы, которыя сберегла для тебя? Дитя мое, дитя мое, какъ мн нужна твоя нжность и твое прощеніе! Не говори, что ты виновенъ предо мною,— мы оба были несчастны. Я врю, я знаю, что мы будемъ любить другъ друга всю жизнь. Чувство, связывающее насъ такъ исключительно, такъ не похоже на другія. Никто не пойметъ насъ — тмъ лучше, — мы будемъ любить другъ друга и смяться надъ ними’… ‘Я живу почти одна,— П. приходитъ только обдать. Лучшія мои минуты съ нимъ — это воспоминанія о теб. Онъ нженъ и добръ, онъ понимаетъ мою тоску и такъ свято чтитъ ее’. Эти письма разжигали только страсть Мюссе. По прізд въ Парижъ онъ старался развлечься, забыться въ вихр свтскихъ удовольствій и не могъ: образъ Жоржъ Зандъ вставалъ передъ нимъ и не давалъ ему покоя. Онъ пишетъ ей, что отказался отъ удовольствій и этимъ онъ обязанъ ей, своей ‘великой Жорж’. Она подняла его душу, смыла съ нея грязь прошлаго, зажгла въ ней вру и любовь. Онъ сообщаетъ ей, что собирается писать романъ, исторію ихъ любви. ‘Это излечитъ меня, воскреситъ мою душу. Я долженъ воздвигнуть теб алтарь, хотя бы изъ своихъ костей’. Этотъ проектъ облекся впослдствіи въ Confession d’un enfant du siè,cle. Письма изъ Венеціи продолжали подливать масло въ огонь и только растравляли незажившую рану Мюссе. Жоржъ Зандъ не скрывала отъ него, что бурная и жгучая страсть поэта была ей больше по душ, чмъ будничная идиллія съ Пажелло. ‘Я привыкла къ энтузіазму,— пишетъ она къ нему,— а его здсь нтъ. Я здсь не г-жа Зандъ: Петро не читалъ даже Леліи, да, вроятно, и не понялъ бы ее… Въ первый разъ я люблю безъ страсти… О, зачмъ я не могу быть вмст съ вами, съ нимъ и тобою, зачмъ не могу васъ сдлать обоихъ счастливыми, не принадлежа ни тому, ни другому?’ Страстные вопли любви были отвтомъ на это письмо. ‘Я гибну,— пишетъ Мюссе,— все рушится вокругъ меня, я плачу цлыми часами, цлую твой портретъ, зову твою тнь. Парижъ мн кажется пустыней’. Онъ хочетъ бжать на Востокъ и опять казнитъ себя: ‘Я не зналъ тебя, плохо любилъ,— восклицаетъ онъ.— У меня есть только одна жажда, одна потребность — знать, что ты счастлива’. Въ отвтъ на это письмо Мюссе получилъ извстіе, что Жоржъ Зандъ вмст съ Пажелло собираются въ Парижъ. Это была большая безтактность съ ихъ стороны. Лишь только они пріхали, душою Мюссе овладло страшное безпокойство. Въ немъ проснулась прежняя страсть и горькое сознаніе, что все потеряно. Онъ пишетъ Жоржъ Зандъ, что слишкомъ понадялся на себя, захотвъ ее видть, и теперь все погибло. Онъ узжаетъ и проситъ ее о послднемъ свиданіи. Ей нечего бояться: въ немъ нтъ ни ревности, ни самолюбія, ни оскорбленной гордости, онъ жалкій безумецъ, разбившій свое счастье, глупо, безполезно, потому что и она несчастна’. Она, дйствительно, была несчастна. Пажелло, очутившись въ Париж въ другой обстановк, понялъ всю нелпость ихъ положенія. Ему случалось не разъ видть двусмысленные взгляды по адресу этого знаменитаго ‘тріо’, и онъ сдлался золъ, подозрителенъ, несправедливъ. Жоржъ Зандъ оплакивала свои иллюзіи. Она не допускала, чтобъ эти отношенія можно было судить съ точки зрнія узкой морали, а, между тмъ, читала на всхъ лицахъ одно только осужденіе. Пришлось разстаться съ Мюссе. ‘Я шлю теб свое послднее прости, моя дорогая, любимая,— пишетъ онъ,— шлю его съ тоской, но безъ отчаянія. Страшная борьба, жгучая боль и горькія слезы смнились въ моей душ желанною гостьей, задумчивою и грустною меланхоліей. Я уже видлъ ее у изголовья своей кровати съ кроткою улыбкой на блдныхъ устахъ. На ея чел горитъ твой послдній поцлуй… Мн нечего скрывать… Разв онъ не былъ такъ же чистъ и святъ, какъ и твоя прекрасная душа? Дорогая, ты не можешь упрекнуть меня за эти два часа, проведенныхъ со мною. Они пролили бальзамъ на мою душу… Дитя мое, наша дружба освящена передъ Богомъ, очищена потокомъ нашихъ слезъ, она неуязвима, какъ и онъ. Я не боюсь ничего, не жду ничего… У меня не будетъ большаго счастья’. Спокойный тонъ этого письма былъ обманчивъ. Поздка въ Баденъ не спасла Мюссе. Оттуда летятъ къ Жоржъ Зандъ самыя безумныя письма. ‘Никто не можетъ такъ любить, какъ я!— восклицаетъ онъ.— Я гибну, тону, захлебываюсь отъ любви’… ‘Я люблю тебя, жизнь моя, кровь моя! Я умираю отъ любви безумной, безконечной, безграничной, безнадежной. Ты любима, обожаема, боготворима… Нтъ, я не излечусь отъ нея никогда, да я и не хочу жить: умереть, любя тебя, лучше, чмъ жить. Мн все равно, что скажутъ. Скажутъ, что ты любишь другого, я это знаю,— я умираю, но люблю, люблю’. Жоржъ Запдъ старалась всми силами образумить своего несчастнаго друга, но ничто не помогало,— онъ рвался во Францію, жаждалъ ее видть и она, наконецъ, уступила. Пажелло, узнавъ о намреніи Мюссе вернуться на родину, ршилъ, что самое лучшее ухать изъ Парижа и предоставить имъ вдвоемъ разыгрывать драму, которая ему такъ страшно надола. Въ октябр Жоржъ Зандъ и Мюссе свидлись, и началась старая исторія. Они хотли врить другъ въ друга и не могли. Посреди клятвъ любви Мюссе осыпалъ ее самыми грубыми упреками и оскорбленіями, рвалъ ея душу на части, а потомъ казнилъ себя и плакалъ у ея ногъ. Жоржъ Зандъ предложила разойтись. Онъ умолялъ ее простить его вспышку, конечно, онъ недостоинъ ея прощенія, но онъ такъ несчастливъ, что она пожалетъ его. Онъ готовъ на все, лишь бы не потерять ее… Она поддалась на его просьбы и простила. Онъ безумствовалъ отъ счастья, но экстазъ проходилъ, мрачныя мысли лзли въ голову и бурныя сцены возобновлялись. ‘Ложемъ ли мы любить другъ друга?— спрашиваетъ Жоржъ Зандъ въ письм къ Мюссе.— Ты сказалъ, что да, и я хочу этому врить… Но возможна ли наша совмстная жизнь?… Если я не уйду, я чувствую, что полюблю тебя, какъ прежде. Я убью и тебя, и себя. Подумай объ этомъ серьезно. Судьба свела насъ,— не знаю, благословлять ли ее, или проклинать. Бываютъ минуты, когда во мн говоритъ ужасъ сильне любви’. Мюссе первый усталъ. Разрывъ былъ имъ продиктованъ. Казалось бы, что все уже кончено, а, между тмъ, драма еще впереди. ‘Я не могу никакъ оправиться,— пишетъ Жоржъ Зандъ Мюссе спустя нкоторое время,— я предаюсь своему отчаянію. Оно меня гложетъ, давитъ’. Ей хочется бжать къ нему, броситься ему на шею и сказать: ‘Ты меня еще любишь, ты краснешь за это, страдаешь, но ты меня слишкомъ жалешь, чтобъ не любить. Когда ты почувствуешь въ себ раздраженіе, гони меня, третируй меня, но не говори этого ужаснаго слова: въ послдній разъ!’ Ея экзальтація доходила до крайнихъ преди ловъ: она готова была рыдать у его ногъ, молить о пощад, лишь бы вернуть его. Мюссе все еще ее любилъ. Онъ не могъ устоять и они сошлись снова (1835 г.). Все, что послдовало затмъ, было ужасно. Они старались забыть свое прошлое, свое неизгладимое прошлое, и зажить новою жизнью, полною счастья и любви. Но никогда ихъ вспышки не достигали такихъ гигантскихъ размровъ, какъ теперь,— нужно было разстаться. Жоржъ Зандъ заявила, что она не можетъ больше, не въ силахъ дать ему счастье, и бжала въ Ноганъ 7 марта 1835 г. Въ первый моментъ оба почувствовали облегченіе. Затмъ она успокоилась, онъ излечился отъ своей страсти, но внутри у него что-то оборвалось, оставивъ неизгладимый слдъ на всю его жизнь. Слдуетъ замтить еще, что въ начал разрыва они не питали другъ къ другу злобы и только впослдствіи ихъ отношенія обострились. ‘Миръ и прощеніе’,— сказала Жоржъ-Зандъ Сентъ Бёву, перебирая это ужасное прошлое. ‘Миръ и прощеніе’,— скажемъ и мы, добавляетъ отъ себя Баринъ.
Посл этого жестокаго нравственнаго потрясенія жизнь Мюссе потекла обычнымъ путемъ. ‘Оставшись одинъ,— говоритъ онъ въ Poè,te dchu (1839 г.),— я не чувствовалъ ни сожалнія, ни горя. Я гордо ушелъ, и только когда оглянулся кругомъ, то увидлъ вокругъ себя пустыню. Мною овладла невыразимая тоска. Мн казалось, что вс мои мысли разлетлись, какъ сухіе листья, а въ душ поднялось какое-то страшно-мучительное, ноющее чувство. Я былъ не въ силахъ бороться и безнадежно предался горю’. Но современемъ слезы изсякли. ‘Успокоившись, я оглянулся назадъ, на все, что оставилъ когда-то. Первая же попавшаяся подъ руку книга показала мн, какъ все измнилось. Прошлаго какъ бы не существовало,— до того оно не походило на настоящее. Старая картина, знакомая трагедія, избитый романъ, бесда съ пріятелемъ,— все мн казалось новымъ: я не находилъ въ нихъ обычнаго смысла’. Мюссе былъ другой человкъ. Все, что напоминало прошлое, раздражало его, даже предметы въ его комнат. Онъ началъ съ переборки библіотеки. Прежніе кумиры полетли на полъ, а на ихъ мст появились: Софоклъ, Плутархъ, Аристофанъ, Горацій, Рабле, Монтень, Ренье, Шекспиръ, Гёте, Байронъ, Боккачіо, великіе итальянскіе поэты и ни одного французскаго писателя XXIII в., за исключеніемъ Шенье, ни Вольтера, ни Руссо, ни Кребильона. Разобравъ свою библіотеку, Мюссе взялся за перо, онъ давно не писалъ. Послднее его произведеніе Holla появилось въ печати въ 1833 г., т.-е. въ самомъ начал его связи съ Жоржъ Зандъ. Это произведеніе Мюссе заслуживаетъ полнаго вниманія,— говоритъ Баринъ,— и потому вернемся нсколько назадъ. Ни одна изъ поэмъ Мюссе не создала ему такой громкой извстности среди молодежи, какъ Holla. Даже ея нсколько напыщенный тонъ не помшалъ успху. Молодежь ею зачитывалась, знала ее наизусть, декламировала на литературныхъ вечерахъ. Тэнъ говоритъ, что это ‘самая страстная изъ поэмъ’, чудное сочетаніе вымысла и правды, обожженное солнцемъ поэзіи и блещущее, какъ фейерверкъ. По сил этого страстнаго вдохновенія можно судить о томъ, что происходило въ душ поэта. Страсть нахлынула, какъ потокъ, схватила и смяла его. Въ теченіе двухъ лтъ онъ почти не писалъ. Теперь это былъ уже не тотъ Мюссе, не тотъ прелестный юноша, которымъ восторгались члены cenacle’я, а совершенно другой человкъ, измученный жизнью, разбитый горемъ. И характеръ его поэзіи принялъ другой оттнокъ. По прізд изъ Италіи онъ написалъ, кром незначительныхъ стихотвореній (Une bonne fortune и Lucie) Ночь — Huit de Mai (Hevue des Deux Mondes, 1835 г.). За нею послдовали очень скоро три остальныя ‘ночи’, Письмо къ Ламартину и Стансы Малибранъ. Въ 1838 г. появилось его послднее стихотвореніе изъ этого цикла, Espoir en Dieu, и потомъ онъ замолчалъ. Въ этомъ же году были окончены вс его лучшія пьесы и новеллы. Великій поэтъ проснулся еще только одинъ разъ въ 1841 г. и подарилъ міру свой прелестный Sounevir. За блестящимъ разцвтомъ таланта Мюссе не послдовало періода упадка. Его лучшія произведенія явились продуктомъ десятилтняго творчества, въ послднія двадцать лтъ своей жизни онъ почти не писалъ. Произведенія Мюссе за этотъ періодъ не имютъ ничего общаго съ романтическою школой, разумется, со стороны формы. По духу онъ тотъ же романтикъ. Все лучшее, что дало это новое направленіе, осталось у него. Романтизмъ, по опредленію Брюнетьера, представляетъ смсь свободной фантазіи и субъективизма,— другими словами, романтизмъ тотъ же лиризмъ. Это опредленіе точно создано для Мюссе,— такъ оно подходитъ къ нему. Вс его произведенія носятъ отпечатокъ его личности. Онъ любилъ всегда говорить о своихъ чувствахъ и настроеніяхъ, а посл несчастной любви эта потребность сдлалась еще сильне. Онъ могъ только говорить о своемъ страданіи, о своей тоск. Возвращеніе къ классической форм сопровождалось романтизмомъ чувствъ. Nuit de Mai была написана черезъ нсколько недль посл разрыва съ Жоржъ Зандъ. Она дышетъ страшною грустью и усталостью. Въ его отвтахъ на предложеніе муз воспвать весну, любовь, счастье, славу нтъ даже злобы, это — стонъ больного, жалобный и безнадежно-печальный:
Je ne chante ni l’esprance,
Ni la gloire, ni le bonheur,
Helas! pas mme la souffrance.
La houche garde le silence
Pour couter parler le coeur.
(Я не пою ни надежду, ни славу, ни счастье,— увы, даже ни страданіе. Мои уста молчатъ, прислушиваясь къ стонамъ сердца). Эта грусть такъ понятна посл всего, что было. Стремясь очистить свою душу огнемъ истинной страсти, Мюссе, какъ романтическій герой, поставилъ девизомъ своей жизни — любовь, и когда эта опора рухнула, онъ ощутилъ въ душ страшную пустоту. Черезъ нсколько мсяцевъ посл Майской ночи появилось Nuit de Dcembre. Этотъ перерывъ былъ посвященъ его грустной исповди Confession d’un enfant du siè,cle, гд въ нсколько замаскированномъ вид выступаетъ исторія его несчастной любви. Тотъ же тонъ и т же мотивы преобладаютъ въ Nuit de Dcembre. За ними слдуетъ Письмо къ Ламартину (1836 г.). Оно представляетъ особый интересъ для біографа,— говоритъ авторъ книги,— такъ какъ въ конц этого письма изложена вра Мюссе. Поэтъ начинаетъ съ того, что принимаетъ цликомъ бога Ламартина.
Quel qu’il sait c’est le mien, il n’est pas deux croyances.
Je ne sais pas son nom, j’ais regard les cieux,
Je sais qu’ils sont lui, je sais qu’ils sont immenses,
Et que l’immensit ne peut pas tre deux.
(Кто-бъ онъ ни былъ, онъ мой богъ, я врю въ него одного. Я не знаю его имени, но я вижу небеса, они принадлежатъ ему, они безконечны, а безконечность не можетъ принадлежать двоимъ). Дальше онъ говоритъ о безсмертіи души, подымаясь надъ всми земными страданіями:
Crature d’un jour qui t’agites une heure,
De quoi viens tu te plaindre et qui te fait gmir?
Ton me t’inquiè,te, et tu crois qu’elle pleure:
Ton me est immortlle et tes pleurs vont tarir.
Ton corps est abattu du mal de ta pense,
Tu seus ton front peser et tes genoux flchir,
Tombe, agenouille-toi, crature insense,
Ton me estimmortelle, et la mort va venir.
Tes os dans le cercuil vont tomber en poussiè,re,
Ta mmoire, ton nom, ta gloire vont prir,
Mais non pas ton amour, si ton amour t’est chè,re:
Ton me est immortlle, et va s’en souvenir.
(На что ты жалуешься, о чемъ ты стонешь? Твоя душа томится, а ты думаешь, что она плачетъ,— твоя душа безсмертна и твои слезы высохнутъ. Больная мысль гнететъ твое тло, голова твоя клонится, ноги сгибаются, пади на колни, жалкое созданіе: твоя душа безсмертна и смерть придетъ. Твои кости въ гробу обратятся въ пыль, твое имя, слава,— все умретъ, но не твоя любовь: твоя душа безсмертна и не забудетъ ее, если она дорога теб).
Присоединивъ еще къ этимъ строфамъ отрывокъ изъ стихотворенія Espoir en Dieu: Malgr moi l’infini me tourmente (помимо моей воли мысль о безконечности меня тревожитъ), мы получимъ представленіе о религіи Мюссе,— говоритъ Баринъ,— Мюссе, излечившагося отъ своей ‘скверной болзни — сомннія’. Правда, эта религія не стснительна: она ни къ чему не обязываетъ, ничего не требуетъ. Посл философскаго настроенія, которымъ проникнуто письмо къ Ламартину, поэтомъ вновь овладваетъ страстная жажда земныхъ наслажденій. Nuit d’aot — это гимнъ любви:
О, Musel que m’importe ou la mort ou la vie?
J’aime et je veux plir, j’aime et je veux souffrir,
J’aime et pour un baiser je donne mon gnie,
J’aime et je veux sentir sur ma joue amaigrie
Ruisseler une source impossible tarir.
J’aime et je veux chanter la joie et la paresse,
Ma folle esprience et mes soucis d’un jour,
Et je veux raconter et rpter sans cesse,
Qu’aprè,s avoir jur de vivre sans matresse,
J’ai fait serment de vivre et de mourir d’amour.
Dpouill devant tous l’orgueil qui te dvore,
Coeur gonfl d’amertume et qui t’es cru ferm.
Aime, et tu renatras, fais-toi fleur pour clore,
Aprè,s avoir souffert, il faut souffrir encore,
Il fout aimer sans cesse, aprè,s avoir aim.
(Муза, какое мн дло до жизни и смерти? Я люблю и хочу блднть, я люблю и хочу страдать, я люблю и за поцлуй отдамъ свой геній, я люблю и хочу ощущать на своей исхудалой щек неизсякаемый потокъ слезъ. Я люблю и хочу пть веселье и лнь, свой безумный опытъ и мимолетныя печали, я хочу повторять безъ конца, что, давъ клятву жить безъ милой, я поклялся жить и умереть отъ любви. Сердце, исполненное горечи, сбрось свою гордость! Люби и ты возродишься, развернись, какъ цвтокъ, ты страдало, ты любило,— нужно еще страдать и любить безъ конца) Но это настроеніе удерживается не надолго. Передъ поэтомъ встаютъ опять картины прошлаго, исторія его несчастной любви. Вотъ тема лучшей изъ его ночей,— какъ говоритъ Баринъ,— Nuit d’octobre (1837 г.). Поэтъ увряетъ музу, что душа его перестала болть и онъ можетъ говорить покойно о своихъ прошлыхъ страданіяхъ.
Vous saurez tout, et je vais vous conter
Le mal que peut faire une femme.
(Вы узнаете все, я хочу вамъ разсказать, какое зло можетъ сдлать женщина). Разсказъ начинается съ описанія прошлой ночи. Онъ ждетъ неврную, она не идетъ. Буря приближается. Вдругъ шаги на песк, — это она. Поэтъ начинаетъ метать громы и молніи, муза старается его успокоить, но напрасно. Цлый градъ упрековъ сыплется на его милую:
Honte toi qui la premiè,re
М’as appris la trahison,
Et d’horreur et de colè,re
М’as fait perdre la raison.
Honte toi, femme l’oeil sombre,
Dont les funestes amours
Ont enseveli dans l’ombre
Mon printemps et mes beaux jours!
(Стыдись, ты первая научила меня измн, довела до злобы и отчаянія. Стыдись, темноокая женщина, твоя роковая любовь омрачила тнью свтлую весну моей жизни). Посл страшнаго взрыва негодованія, злоба стихаетъ мало-по-малу, поэтъ старается изгнать изъ своей памяти остатки этой несчастной любви и съ горечью прощаетъ ей. По истинное прощеніе явилось поздне, вылившись въ прелестномъ стихотвореніи Souvenir (1841 г.). Прозжая какъ-то черезъ лса Фоптенебло, Мюссе предался сладкимъ воспоминаніямъ о дняхъ своего счастья и какая-то тихая грусть снизошла на его душу. Souvenir навяно этими воспоминаніями. Основная его мысль слдующая: всякое искреннее и горячее чувство прекрасно само по себ, несмотря на т радости и печали, какія оно несетъ съ собоюДидро говорилъ, что ‘первая клятва была дана двумя смертными у подножія разсыпающейся скалы. Они брали въ свидтели своего постоянства вчно движущееся небо, все смнялось въ нихъ и вокругъ нихъ, а они врили въ неизмнность своихъ сердецъ. О, дти, вчно дти!’ Мюссе какъ бы возражаетъ Дидро:
Oui, les premiers baisers, oui, les premiers serments
Que deux tres mortels changè,rent sur terre,
Ce fut au pied d’un arbre effeuill pas les vents
Sur un roc en poussiere.
Ils prirent tmoin de leur joie phmè,re
Un ciel toujours voil qui change tout moment,
Et des astres sans nom que leur propre lumiè,re
Dvore incessamment.
Tous mourait autour d’eux, l’oiseau dans le feuillage
La fleur entre leurs mains, l’insecte sous leurs pieds,
La source dessche ou vacillait l’image
De leurs traits oublis.
Et sur sous ces dbris joignant leur mains d’argile,
Etourdis des clairs d’un instant de plaisir,
Us croyaient chapper cet Etre immobile,
Qui regarde mourir!
Insenss! dit le sage.— Heureux! dit le poè,te.
Et quels tristes amours as-tu donc dans le coeur,
Si le bruit du torrent te trouble et t’inquiè,te,
Si le vent te fait peur!
La foudre maintenant peut tomber sur ma tte,
Jamais ce souvenir ne peut m’tre arrach,
Comme le matelot bris par la tempte,
Je m’y tiens attach.
Je ne veux rien savoir, ni si les champs fleurissent,
Ni ce qu’il adviendra du simulacre humain,
Ni si ces vastes cieux claireront demain
Ce qu’ils ensevelissent.
Je me dis seulement: А cette heure, en ce lieu,
Un jour je fus aim, j’aimais, elle tait belle.
J’enfouis ce trsor dans mon me immortelle,
Et je l’emporte Dieu!
(Да, первые поцлуи, первыя клятвы были даны двумя смертными у подножья осыпающагося дерева на развалившейся скал. Свидтелями ихъ эфемернаго счастья были вчно измнчивое небо, окутанное облаками, и миріады меркнущихъ звздъ. Все умирало вокругъ нихъ: запоздавшая птица въ кустахъ, цвтокъ въ ихъ рук, наскомое подъ ногами, высохшій ручей, гд отражались ихъ теперь забытыя черты. И на этихъ обломкахъ жизни стояли они рука объ руку, упоенные минутнымъ блаженствомъ, они не думали тогда, что подчинены общему закону смерти. Безумцы!— сказалъ мудрецъ. Счастливые!— сказалъ поэтъ. И какъ же жалка твоя любовь, если ее можетъ смутить шумъ ручья, испугать шелестъ втра! Пусть громы теперь разразятся,— это воспоминаніе будетъ со мною, я уцплюсь за него, какъ матросъ, застигнутый бурей. Мн все равно, что будетъ съ нами, будутъ ли цвсти поля, будутъ ли завтра сіять небеса надъ тмъ, что они покрываютъ. Я буду помнить лишь одно, что въ этомъ мст, въ этотъ часъ я былъ любимъ когда-то,— она была прекрасна. Я сохраню воспоминаніе въ своей безсмертной душ и унесу его къ Богу). Перечисленныя нами стихотворенія представляютъ эпилогъ къ драм, разыгравшейся въ Венеціи и Париж. Это самыя оригинальныя изъ произведеній Мюссе, мы не видимъ здсь постороннихъ вліяній. Вдохновеніе бьетъ ключомъ изъ его груди, не подчиняясь условіямъ моды. Онъ весь передъ нами съ открытою душой, со слезами горя и жаждой счастья. Эта смсь настроеній, смсь отчаянія и страшныхъ порывовъ къ жизни, и составляетъ всю прелесть Мюссе,— говоритъ Сентъ-Бёвъ. Мюссе лирикъ не иметъ соперниковъ во Франціи,— добавляетъ Баринъ.
Мы не будемъ останавливаться на другихъ поэмахъ Мюссе изъ Poesies nouvelles, ни одно изъ нихъ не сравнится съ Ночами. Общій тонъ его поэзіи понятенъ и безъ того. На первомъ план у него чувство: источникъ вдохновенія у Мюссе сердце, а не голова. ‘De ton coeur ou de toi le quel est le poè,te?’ (кто изъ васъ двухъ поэтъ, ты или твое сердце?) — спрашиваетъ онъ свою музу и отвчаетъ за нее: ‘C’est ton coeur’ (твое сердце). Потому-то его поэзія дышетъ такою искренностью, такимъ истиннымъ горемъ и беззавтнымъ весельемъ. У Мюссе не было высшихъ идеаловъ, цлью всей своей жизни онъ поставилъ наслажденіе, обоготворилъ его и съ первыхъ же шаговъ почувствовалъ всю горечь пресыщенія, такъ какъ душа его ‘небеснаго искала’. Отсюда грустный тонъ его поэзіи, преобладающій надъ остальными мотивами.
Слдуетъ упомянуть еще о драматическихъ произведеніямъ Мюссе. Первая его пьеса Huit vnitienne, хорошенькая остроумная вещица, потерпла жестокое фіаско на сцен Одеона въ 1830 г. Съ тхъ поръ оскорбленный авторъ поклялся не писать для театра и сдержалъ свое слово. Но подчиняясь сценическимъ правиламъ, онъ писалъ по вдохновенію, схватывая на лету свои образы и занося ихъ на бумагу. У Мюссе есть одна драма въ шекспировскомъ вкус и нсколько варіацій на одну и ту же тему — любовь. Въ нихъ, какъ и во всхъ его произведеніяхъ, слышны тотъ же смхъ и т же слезы. Идея драмы Lorenzaccio зародилась у Мюссе еще во время пребыванія во Флоренціи въ 1833 г. Мрачный видъ города, обнесеннаго зубчатою стной, которая сохранилась еще со временъ республики, развилъ его поэтическую фантазію. Перелистывая флорентинскія хроники, онъ нашелъ сюжетъ для своей драмы: убійство Александра Медичи его двоюроднымъ братомъ Лоренцо и безплодные результаты этого убійства — вотъ канва, по которой вышитъ блестящій узоръ Lorenzaccio. Нсколько историческихъ подробностей и личныхъ воспоминаній дополнили остальное. Lorenzaccio открываетъ передъ нами не удавшуюся революцію XVI вка во Флоренціи, со всми ея кознями и интригами. На этомъ фон выступаетъ трагическая фигура Лоренцо Медичи. Въ душ его цлая драма, мотивы все т же: разладъ между идеаломъ и дйствительностью. Это старая тема — исторія человка, развращеннаго въ дни своей юности, который жаждетъ подняться и не можетъ. Здсь она получила особенно яркое выраженіе. Лоренцо — утопистъ, мечтатель. Онъ вритъ въ добродтель, въ прогрессъ, въ величіе человческаго духа, въ магическую силу словъ. Демонъ искуситель является ему въ обольстительномъ образ. ‘Онъ прекрасне Гавріила, при его приближеніи слова: свобода, отечество, человческое счастье звучатъ, какъ пніе лиры: это шелестъ его блистающихъ крыльевъ, его слезы оплодотворяютъ землю, а въ рукахъ у него внецъ мученика’. Этотъ чудный образъ явился Лоренцо въ тиши кабинета, гд онъ сидлъ надъ книгой, и смутилъ его покой. Онъ не можетъ работать, онъ долженъ убить тирана и возвратить свободу Флоренціи. На трон господствуетъ надъ толпою рабовъ жестокій развратникъ Александръ Медичи. Чтобы привести задуманный планъ въ исполненіе, нужно заручиться его довріемъ и симпатіей. Лоренцо не останавливается передъ средствами. Онъ приближается къ герцогу и превосходитъ его въ разврат. Но часъ насталъ, пора сбросить маску: смерть тирану и свобода Флоренціи! Вотъ онъ у цли, его завтныя мечты сбылись, а, между тмъ, въ душ Лоренцо страшная тоска. Онъ не находитъ въ себ ни прежней вры, ни прежней чистоты: развратъ коснулся его своимъ тлетворнымъ дыханіемъ и убилъ въ немъ лучшія чувства. Онъ научился презирать людей, онъ уже не вритъ въ то великое дло, за которое готовъ былъ отдать всю свою жизнь. Что же будетъ дальше?— думаетъ онъ. Я убью тирана, освобожу народъ отъ рабства,— и этотъ же народъ кинется въ объятія другого тирана. Но онъ, все-таки, намренъ привести задуманный планъ въ исполненіе, намренъ убить герцога, но уже по другимъ мотивамъ: эта мысль родилась въ его мозгу въ тотъ моментъ, когда онъ былъ ‘чистъ, какъ лилія’, и кровь тирана смоетъ его грязь. Совершивъ убійство, Лоренцо ощущаетъ минутное блаженство, но вотъ встаетъ передъ нимъ мрачный призракъ разврата, онъ чувствуетъ, что грязь его душитъ, порокъ отравляетъ кровь, ему нтъ спасенія… Онъ добровольно отдается въ руки наемныхъ убійцъ, а Флоренція привтствуетъ воцареніе новаго Медичи. Это любимая тема Мюссе, она затронута имъ впервые въ La coupe et les lè,vres и доведена до максимума развитія въ Lorenzaccio. Нечего и сомнваться, что Лоренцо — самъ Мюссе: душевный разладъ его героя мучилъ и его всю жизнь.
Въ отдльныхъ пьесахъ Мюссе (Le chandelier, Caprices de Marianne, Fantasio, On ne badine pas avec l’amour, Il ne faut jurer de rien, Caprice, Il faut qu’une porte soit ouverte ou ferme и др.) фигурируетъ любовь во всхъ ея видахъ, любовь молодыхъ двушекъ, женщинъ, записныхъ кокетокъ, врныхъ женъ и любовь Альфреда Мюссе во всхъ возрастахъ и настроеніяхъ, любовь чистаго юноши и пресыщеннаго развратника, веселаго, грустнаго, язвительнаго, страстнаго и т. д. Въ образ всхъ своихъ героевъ выступаетъ онъ самъ, во всемъ разнообразіи своихъ чувствъ и ощущеній. Мюссе никогда не уставалъ говорить о любви, — это былъ его богъ и онъ молился ему съ набожностью врующаго. Судьба его пьесъ необыкновенно оригинальна. При своемъ появленіи въ Revue des Leux Mondes, а затмъ изданныя отдльною книжкой въ 1840 г. он почти не были замчены публикой, о нихъ скоро совсмъ забыли. Одна французская артистка, г-жа Алланъ, во время своего пребыванія въ Петербург, слышала со всхъ сторонъ восторженные отзывы о маленькой пьеск, которая шла на сцен русскаго театра. Увидвъ ее, она до того была ею очарована, что просила даже перевести эту пьеску на французскій языкъ. Кто-то изъ ея почитателей прислалъ ей, вмсто перевода, томъ Comedies et Proverbes Альфреда Мюссе: маленькая русская пьеска была Caprice, г-жа Алланъ имла въ ней громадный успхъ въ Петербург и по возвращеніи въ Парижъ сыграла ее на сцен Comedie-Franaise, несмотря на вс протесты дирекціи (1847 г.).
Никто не зналъ, откуда эта пьеска. На слдующій день заговорили о ней вс газеты. ‘Эта маленькая пьеска,— возвщалъ Теофцлъ Готье въ своемъ драматическомъ фельетон,— цлое литературное событіе. Со временъ Мариво въ Comdie-Franaise не было ничего боле изящнаго, тонкаго, остроумнаго, чмъ этотъ прелестный cher d’oeuvre, похороненный на страницахъ журнала и открытый русскими’ (Presse 1847 г.) Illustration живо описывала восторги публики. Неслыханное событіе совершилось вчера въ Соmedie-Franaise: маленькая одноактная комедія имла блестящій, оглушительный, гигантскій успхъ’. Затмъ слдовали похвалы Мюссе, какъ поэту, и рецензія пьесы: ‘Слова блещутъ, какъ брилліанты, каждая сцена — феерія и, въ то же время, это правда, жизнь’ (1847 г.). Этотъ восторгъ нсколько удивляетъ насъ,— замчаетъ Баринъ. Правда, Caprice — прелестная вещица, но одна изъ самыхъ ничтожныхъ у Мюссе. Впрочемъ, какъ бы тамъ ни было, этотъ блестящій дебютъ способствовалъ распространенію и другихъ его пьесъ. Ихъ ставили одну за другой и публика выходила очарованною изъ зала театра. Этотъ успхъ объясняется тмъ,— говоритъ авторъ книги,— что Мюссе явился новаторомъ и реалистомъ въ области комедіи. Его пьесы не были созданы по опредленному шаблону, по рецепту классической или романтической школы. Въ нихъ была своя оригинальность: ‘каждая сцена — феерія и, въ то же время, правда, жизнь’. Такое же впечатлніе выносила и публика отъ пьесъ Мюссе. Нкоторые, изъ критиковъ старались охладить ея восторги, Сентъ-Бёвъ, никогда не придававшій большого значенія драматическимъ произведеніямъ Мюссе, былъ возмущенъ, когда публика стала смотрть на нихъ не какъ на милую шутку, а какъ на нчто серьезное. ‘Я видлъ вчера, — писалъ онъ, — въ Comdie Franaise маленькую пьеску Мюссе: Il ne faut jurer de rien. Тамъ есть недурныя вещи, но меня поразила ея крайняя несуразность и отсутствіе здраваго смысла. Типъ взятъ изъ какого-то страннаго міра: этотъ дядя — угрюмый резонеръ, кончающій пьянствомъ, этотъ изящный молодой человкъ — какой-то наглый фатъ, эта двушкамаленькая шельма, модистка съ улицы Вивьенъ въ образ Клариссы, эта надменная и чопорная баронесса въ роли нжной матери,— все это не выдержано, неестественно, непослдовательно. Это какой-то фантастическій міръ… Случайные эпизоды и блестки остроумія прикрываютъ прорхи на каждомъ шагу… А, между тмъ, есть люди, которые до того увлеклись жанромъ Мюссе, что проводятъ его въ жизнь и стараются подражать ему. Оригиналъ явился здсь посл копіи, и вовсе не оригиналъ… Альфредъ Мюссе — капризъ развратной и пресыщенной эпохи’ (1848 г.). Но что бы ни говорилъ Сентъ-Бёвъ, публика его не слушала, она была подъ обаяніемъ Мюссе. Caprice создалъ ему громкую извстность. Въ нсколько дней онъ сдлался популяренъ, его читали на-расхватъ и возносили до небесъ. Какъ это ни грустно, но Мюссе-прозаикъ проложилъ путь поэту.
Изъ остальныхъ сочиненій въ проз у Мюссе есть новеллы, сказки и его знаменитая Confession d’un enfant du siè,cle (1836 г.). Какъ мы уже говорили раньше, послдняя посвящена почти цликомъ его роману съ Жоржъ Зандъ, начиная съ первой встрчи и кончая разрывомъ. Въ литературномъ отношеніи это немного напыщенное, мстами утомительное, мстами художественное произведеніе. Для насъ оно представляетъ интересъ, какъ искренняя, правдивая исповдь поэта, страничка изъ личной жизни Мюссе.
Его сказки и новеллы — прехорошенькіе разсказы, безъ всякихъ претензій, остроумные и задушевные. Вс эти произведенія Мюссе, какъ мы уже замтили выше, были имъ окончены къ 1838 году, въ послднія двадцать лтъ своей жизни онъ почти не писалъ. Эти годы были ужасны: нравственныя и физическія страданія убивали въ немъ всякую способность къ работ, въ 1839 году онъ пытался даже покончить съ собой.
Маленькое стихотвореніе, набросанное карандашомъ, рисуетъ намъ какъ нельзя лучше мрачное настроеніе поэта:
J’ai perdu ma force et ma vie,
Et mes amis et ma gaiet,
J’ai perdu jusqu’ la fiert
Qui faisait croire mon gnie.
(Я потерялъ свою жизнь и силу, своихъ друзей и свою веселость, я потерялъ даже гордость, дававшую мн вру въ мой геній).
Причины этой преждевременной смерти крайне печальны. Мюссе былъ всегда слабаго здоровья, еще въ дтств онъ страдалъ сильными нервными припадками. Если принять во вниманіе дни его безпутной юности, душевныя потрясенія посл потери любимой женщины, развратную жизнь, которую онъ велъ, стараясь забыться, мучительныя угрызенія совсти, страстную жажду и невозможность подняться, то станетъ понятнымъ его физическое и нервное состояніе. Онъ страшно опустился. Лучшій другъ поэта, г-жа Жоберъ, которую онъ называлъ своею прелестною матерью, старалась поднять и образумить его. Тогда онъ открылъ ей свою душу и она заплакала надъ нимъ. ‘Я не могу вамъ передать всего, что онъ говорилъ мн,— сказала она потомъ Полю Мюссе,— это свыше моихъ силъ. По знайте, что онъ разбилъ меня по всмъ пунктамъ’. На другой день Мюссе послалъ ей слдующій сонетъ:
Qu’un sot me calomnie, il ne m’importe guè,re.
Que sous le faux semblant d’un intrt vulgaire,
Ceux mme dont hier j’aurai serr la main
Me proclamen, ce soir, ivrogne et libertin.
Ils sont moins mes amis que le verre de vin,
Qui pendant un quart d’heure tourdit ma misè,re,
Mais vous, qui connaissez mon me tout entiè,re,
А qui je n’ai jamais rien tu, mme un chagrin,
Est ce vous de me faire une telle injustice,
Et m’avez vous si vite ce point oubli?
Ah! ce qui n’est qu’un mal, n’en faites pas un vice.
Dans ce verre o je cherche noyer mon supplice,
Laissez plutt tomber guelques pleurs de piti
Qu’ d’anciens souvenir de vrait votre amiti.
(Пусть глупцы на меня клевещутъ, пусть т, кому я жалъ вчера руку, назовутъ меня сегодня, подъ маской пошлаго сочувствія, пьяницей и развратникомъ, мн все равно. Стаканъ вина, заглушающій на время боль, мн большій другъ, чмъ они. Но вы, знающая всю мою душу, вы, отъ кого я не скрываю никогда ни малйшей печали, неужели вы можете мн бросить подобный упрекъ? Разв вы меня не знаете? О, не называйте несчастья порокомъ! А лучше въ стаканы вина, гд я топлю свое горе, пролейте слезу участія, на нее васъ обязываетъ память прошлаго). Отъ общества Мюссе не ждалъ пощады. ‘Люди,— говорилъ онъ съ горечью,— умютъ сочувствовать только тмъ страданіямъ, отъ которыхъ умираютъ’. Но передъ родными поэтъ не скрывалъ своей тоски. Какъ онъ ни старался заглушить ее разгуломъ, она становилась все ужасне и ужасне. ‘Можно напиваться до-пьяна, отршаться отъ вншняго міра, подавлять свои мысли усиліемъ воли, а душа вчно будетъ ныть’,— пришелъ онъ къ заключенію. И эта нравственная агонія длилась слишкомъ пятнадцать лтъ. Въ обществ Мюссе старался казаться веселымъ, его необыкновенная живость и подвижность спасала его. Онъ, какъ ребенокъ, тшился всякими пустяками. Его, напримръ, необыкновенно занимали столкновенія съ національною гвардіей, они давали богатую пищу его остроумію. Правда, ему приходилось не разъ ночевать въ тюрьм, но поэтъ только смялся надъ этимъ. Посл вспышекъ веселья наступала реакція: онъ опять становился мраченъ. Полное равнодушіе публики къ его произведеніямъ усиливало еще больше тоску Мюссе. Онъ никогда не былъ тщеславенъ, онъ даже не любилъ похвалъ, увряя, что изъ десяти комплиментовъ девять ему противны. Но какъ бы онъ ни былъ скроменъ, это полное равнодушіе публики убивало въ немъ жажду писать. Несмотря на блестящій дебютъ, авторъ Ночей былъ почти неизвстенъ и, главнымъ образомъ, потому, что не принадлежалъ къ групп новомодныхъ писателей. Онъ разорвалъ съ романтическою школой именно въ тотъ моментъ, когда романтизмъ пользовался наибольшею славой. Печать не занималась Мюссе, толпа имъ не интересовалась и его лучшія произведенія прошли незамченными. Генрихъ Гейне былъ пораженъ этимъ равнодушіемъ публики. ‘Въ свтскомъ обществ,— писалъ онъ въ 1835 г.,— Мюссе-поэтъ также мало извстенъ, какъ какой-нибудь китайскій писатель’. М-me Жоберъ подтверждаетъ, что въ парижскихъ салонахъ знали одну только Ballade la lune, и когда однажды одинъ изъ ея гостей прочелъ публик отрывокъ изъ Bon Paez’а, изумленіе было всеобщее: никто не читалъ его.
Никому неизвстный, оторванный отъ общественной жизни, отъ дла, Мюссе велъ самое праздное существованіе, ощущая въ душ страшную пустоту. Его погубили салоны и женщины. Онъ размнялъ свой талантъ на мелочи, слагая куплеты для свтскихъ красавицъ, отвыкъ думать, пересталъ работать и падалъ все ниже и ниже. Жизнь Мюссе за этотъ періодъ — какое-то жалкое прозябаніе, оживляемое слегка путешествіями и любовными приключеніями. Онъ какъ будто нарочно старался создать себ репутацію Донъ-Жуана. И въ этотъ моментъ полнаго нравственнаго оскуднія слава улыбнулась ему. Въ обществ произошла эволюція, оно устало отъ романтизма. Посредственная пьеса Понсара Lucrè,ce произвела всеобщую сенсацію лишь потому, что она не была написана по рецепту романтической школы. Наступила очередь и за Мюссе. Его забытая поэзія всплыла на сцену и посл успха Caprice онъ сдлался самымъ популярнымъ и любимымъ изъ поэтовъ. Въ конц 1849 г. Сентъ-Бёвъ писалъ: ‘У насъ все преувеличиваютъ. Въ поклоненіи Мюссе есть доля правды и масса утрировки. Въ немъ любятъ не только одно изящное и прекрасное, а также и свои пороки. Эта распущенная молодежь находитъ особенную прелесть въ бшеныхъ взрывахъ его страсти, когда онъ похожъ на безумнаго… Они принимаютъ безчеловчность за признакъ силы’. Но что бы ни говорилъ Сентъ-Бёвъ, онъ не имлъ уже власти надъ умами. Слава Мюссе росла все больше и больше. Его поэзія восхищала всхъ своею необыкновенною простотой и искренностью. Ходульныя чувства такъ надоли публик, что она отдыхала душою надъ сочиненіями Мюссе. Онъ сдлался самымъ дорогимъ, самымъ близкимъ изъ поэтовъ, котораго вс читаютъ и знаютъ наизусть. Въ теченіе двадцати лтъ онъ господствовалъ надъ сердцами. Чмъ былъ Мюссе для молодыхъ поколній, можно судить по словамъ Тэна (1864 г.): ‘Мы вс его знаемъ наизусть. Онъ умеръ, но его голосъ звучитъ еще у насъ въ ушахъ. Онъ никогда не лгалъ. Онъ говорилъ только то, что чувствовалъ, и говорилъ такъ, какъ чувствовалъ. Онъ думалъ вслухъ,— это была исповдь всему міру. Ему не поклонялись, его любили, онъ быль больше, чмъ поэтъ, онъ былъ человкъ. Каждый изъ насъ находилъ у него отголосокъ въ своихъ самыхъ сокровенныхъ, самыхъ неуловимыхъ чувствахъ. Онъ увлекался, любилъ, у него были лучшія наши качества — великодушіе и искренность. У него былъ неоцненный даръ плнять это одряхлвшее общество, у него была юность. Съ какимъ жаромъ описывалъ онъ любовь, ревность, жажду наслажденій, эти чувства, рвавшіяся наружу изъ глубины его юнаго сердца! Разв кто-нибудь пережилъ ихъ такъ, какъ онъ? Онъ отдался имъ цликомъ и они опьянили его. Онъ хотлъ однимъ жаднымъ глоткомъ испить всю жизнь, но онъ не зналъ ея, не насладился ею. Онъ сорвалъ ее, какъ цвтокъ, скомкалъ, смялъ его и замаралъ только руки, но не утолилъ своей жажды. Тогда раздались его рыданія. Муза съ ея свтлою красотой, вчно юная природа, любовь съ ея лучезарною улыбкой, весь рой божественныхъ видній едва промелькнулъ передъ нимъ, какъ посреди стоновъ и криковъ проклятій встаетъ уже призракъ разврата и смерти.
‘Онъ никогда не лгалъ’, онъ пережилъ т страданія, которыя восплъ, ‘онъ былъ больше, чмъ поэтъ, онъ былъ человкъ’,— вотъ за что мы любили Мюссе,— говоритъ Баринъ,— и никто не замнитъ его намъ.
Мюссе вкусилъ славы, но она уже не радовала его такъ, какъ могла бы радовать десять лтъ тому назадъ. Съ 1840 г. болзни осаждали его. Воспаленіе въ легкихъ и нервная горячка окончательно подломили его силы. Онъ становился все нервне и раздражительне, его томила безъисходная тоска. Онъ не могъ забыться ни въ вихр удовольствій, ни за книгой. Но онъ былъ, все-таки же, милъ въ свои хорошія минуты, какъ и прежде, только лицо его приняло отпечатокъ холодной серьезности и грусти. Онъ вообще сдлался серьезенъ. ‘Если мое перо не навсегда замолкло,— говорилъ онъ молодежи,— то уже не Сюзеттъ и Сюзанъ я буду воспвать’. И когда молодые поклонники поэта восторгались его стихотвореніемъ Espoir en Dieu, онъ сказалъ имъ съ горечью: ‘Я пилъ изъ этого источника поэзіи, но пилъ слишкомъ мало’. Страданія его все усиливались, настроеніе длалось все мрачне. Только одна скромная монахиня, сестра Марселина, умла облегчать его нравственные и физическіе недуги. Миръ сходилъ на душу поэта, когда она была возл, и покидалъ его вмст съ нею. Послдніе годы Мюссе невыносимо тягостны, несмотря на возростающій успхъ. Онъ не могъ даже насладиться своею славой, всякое волненіе вредно отражалось на немъ. Смерть явилась истиннымъ освобожденіемъ. Вечеромъ 1 мая 1857 года онъ почувствовалъ себя хуже обыкновеннаго. Сестры Марселины не было съ нимъ, но ея кроткій образъ промелькнулъ передъ его глазами и далъ ему отраду въ послдній разъ. ‘Спать, наконецъ, я буду спать!’ — проговорилъ онъ и закрылъ глаза навки. Слава Мюссе пережила его, она достигла своего апогея во времена второй имперіи. Тогда уже не было вопроса, ставить ли его на ряду съ Ламартиномъ и Викторомъ Гюго,— въ этомъ никто не сомнвался. Слава Мюссе распространилась даже за предлы Франціи. Извстный англійскій писатель, Франсисъ Пальгравъ, посвятилъ ему критическій очеркъ. Онъ сравниваетъ Мюссе съ Шелли и Теннисономъ, ставитъ его выше Ламартина и Виктора Гюго и въ заключеніе говорить, что въ геніи Мюссе есть нчто оригинальное, чего не встрчалось еще въ исторіи французской поэзіи. Нмецкая критика отнеслась къ Мюссе не мене благосклонно. Поль Линдау посвятилъ ему цлую книгу.
‘Никто не сравнится съ Мюссе,— говоритъ онъ,— но сил поэтической интуиціи, ни у кого нтъ такой искренности и правдивости. Хотя его чувства и болзненны, но онъ ихъ испыталъ и выражаетъ вполн правдиво. Онъ ненавидитъ комедію чувства. Онъ вчно боится обмануть самого себя. Онъ предпочитаетъ презрніе къ себ, чмъ ложь передъ собой. Насъ плняетъ въ немъ эта честность, эта искренность, она захватываетъ насъ и потому-то онъ такъ намъ дорогъ’. И въ заключеніе Линдау приводитъ слова Гейне, который называлъ Мюссе ‘первымъ лирическимъ поэтомъ Франціи’. Мюссе имлъ послдователей, но, къ счастію, ихъ произведенія давно уже забыты, такъ какъ это все больше жалкія подражанія. Авторъ Ночей не могъ имть учениковъ,— ему нечего было передать имъ: у него не было метода, не было школы,— это былъ субъективнйшій изъ поэтовъ. Онъ писалъ ‘кровью своего сердца и сокомъ своихъ нервовъ’, у него было вдохновеніе, былъ геній, а этого не передашь. Новая школа, развивающаяся на обломкахъ натурализма, школа декадентовъ или символистовъ, относится отрицательно къ Мюссе. Она любитъ все вычурное, а онъ такъ простъ. Современной молодежи онъ тоже не нравится. Она не можетъ понять этихъ сильныхъ чувствъ, этихъ бшеныхъ страстей, этихъ личныхъ страданій. У нея умъ господствуетъ надъ сердцемъ и она относится съ легкимъ презрніемъ къ этой поэзіи, сотканной изъ чувствъ и страстей. Но его часъ придетъ,— говоритъ Баринъ.— Потомство произнесетъ надъ нимъ свой судъ. На листкахъ его книги оно увидитъ душу всей эпохи, которая рыдала вмст съ Мюссе, — тогда оно пойметъ его господство и повторитъ за Тэномъ: ‘Онъ былъ больше, чмъ поэтъ, онъ былъ человкъ’.