Александръ Амфитеатровъ.
‘Альфонсъ.’
I.
II.
* * *
IV.
V.
‘Альфонс’, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1911
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Бабы и дамы.
Складъ изданія: Москва, Моховая. Д. Бенкендорфъ, ‘Книжный магазинъ’ Д. П. Ефимова, ‘Преемница’ А. Д. Друтманъ.
OCR Бычков М. Н.
Пишу эти строки подъ арестомъ, отчасти затмъ, чтобъ убить казематную скуку, отчасти потому, что меня невыносимо тяготятъ воспоминанія истекшаго дня, и есть потребность высказаться хоть самому себ, на бумаг…
Сегодня утромъ, пріятель мой Иванъ Юрьевичъ Волынскій стрлялся съ другимъ моимъ пріятелемъ, поручикомъ Раскатовымъ, я и баронъ Брунновъ, юнецъ изъ золотой молодежи, были секундантами. Доктора не было. Исторія разыгралась скверно: Раскатовъ уложилъ Волынскаго на мст.
Когда Волынскій, третьяго дня, спросилъ меня:
— Владиміръ Павловичъ, не согласишься ли ты передать мой вызовъ Раскатову?
Я, не колеблясь, сказалъ ‘да’. Я зналъ, что Волынскій дерется за женщину, свою любовницу, что онъ оскорбленъ и правъ, а Раскатовъ виноватъ: чего же еще? Да, наконецъ, могъ-ли я предположить, что дло дойдетъ до серьезнаго поединка? Столкновеніе между Волынскимъ и Раскатовымь было грубо и требовало пороха, но приключилось совершенно случайно, — мн казалось, что имъ не за что ненавидть другъ друга и, въ самомъ дл, жаждать кровомщенія. До ссоры Волынскій и Раскатовъ были въ очень хорошихъ товарищескихъ отношеніяхъ: если не друзья, то, во всякомъ случа, пріятели. Я ждалъ обычной водевильной дуэльки, съ выстрлами на воздухъ, съ шампанскимъ по примиреніи, съ брудершафтами, и пр., и пр.
Участвуя въ водевил, я и велъ себя по-водевильному. Докторъ, тоже нашъ общій пріятель, до того былъ увренъ въ примиреніи, что даже опоздалъ къ дуэли: не стоитъ молъ спшить, столкуются.— Для чего намъ докторъ?— сухо возразилъ Волынскій, когда я указалъ ему, что — по правиламъ — дуэль не можетъ состояться.— Мы будемъ драться насмерть.
Я принялъ это, какъ громкую фразу. Когда дуэлянты сошлись на барьер, я, съ улыбкой, предложилъ имъ протянуть другъ другу руки: дескать, подурачились, — и будетъ!
Раскатовъ былъ не прочь ‘выразить сожалніе’. Но Волынскій оборвалъ меня на первомъ слов.
— Я не желаю никакихъ объясненій! никакихъ сожалній… даже извиненій! — крикнулъ онъ, — оставь меня! Поди, скажи Раскатову, что я буду стрлять въ него, какъ въ мишень.
Я никогда не слыхалъ боле страшнаго голоса, никогда не видалъ боле блднаго, исковерканнаго гнвомъ, лица, никогда не смотрлъ въ такіе сверкающіе глаза.
Я извинилъ бы Раскатову смерть Волынскаго, — не могъ же онъ, въ самомъ дл, позволить убить себя! — если-бы не видалъ, съ какимъ ужаснымъ — скажу — животнымъ хладнокровіемъ наводилъ онъ на противника дуло пистолета.
— Для меня молъ безразлично: убитъ тебя, или оставить въ живыхъ, но такъ какъ ты самъ на это напрашиваешься, — я тебя убью.
Раскатовъ выстрлилъ. Волынскій упалъ навзничь и судорожно повелъ всмъ тломъ. Мы съ Брунновымъ бросились къ нему — онъ былъ мертвъ: пуля пробила ему сердце.
Раскатовъ приблизился къ мертвецу, взглянулъ ему въ лицо, поморщился, отвернулся и быстро зашагалъ за кусты, къ своей коляск. Дорогою, онъ вспомнилъ о пистолет, оставшемся у него въ рукахъ, и возвратился къ намъ, отдалъ оружіе Бруннову, еще разъ покосился на Волынскаго, дружески кивнулъ мн и затмъ удалился. Я посмотрлъ вслдъ Раскатову: онъ шелъ твердой поступью, съ обычной молодцеватой выправкой, настоящимъ гвардейскимъ львомъ.
Мы подняли трупъ. Лужа крови пятномъ чернла на желтой осенней трав. Тло Волынскаго тяжело повисло на моихъ рукахъ окровавленными плечами, оно быстро холодло, и мн трудно было бороться съ отвращеніемъ къ этому остыванію. Съ помощью Бруннова, я всунулъ кое-какъ трупъ въ карету и самъ слъ съ нимъ. Брунновъ сроблъ и, подъ предлогомъ, будто ему дурно, взобрался на козлы. Лошади, почуявъ кровь, храпли, косили глазами, были готовы понести. Кучеръ Вавила машинально удержалъ ихъ, но совсмъ потерялся и все твердилъ:
— Господи, помилуй! Этакій хорошій баринъ, и вдругъ столь скоропостижно скончались!
Я спустилъ оконныя шторы и остался въ синемъ полумрак, наедин съ убитымъ. Дорога была тряская, тло, качаясь, подпрыгивало на подушкахъ сидлья. У меня было скверно на душ: дуэль, дйствительно, свершилась такъ ‘скоропостижно’, что я не могъ сообразить, за какую нить ухватиться мыслью, чтобы прослдить ходъ событій… Мн было очень жаль Волынскаго, жалостливыя мысли не слагались въ ум: въ голов съ нахальнымъ упорствомъ вертлся опереточный мотивъ, съ утра заброшенный въ мои уши прохожимъ шарманщикомъ.
Мы привезли тло на квартиру покойнаго. Антонина Павловна Ридель, женщина, за которую стрлялся Волынскій, не допустила меня приготовить ее къ печальному извстію: глаза мои выдали ей истину. Брунновъ и Вавила внесли Волынскаго. Антонина Павловна подошла къ трупу, опустилась на колни и смотрла въ мертвое лицо молча, безъ слезъ, словно недоумніе: какъ-же могла совершиться такая напрасная смерть?— задавило въ ней печаль. Мы тоже не смли говорить, да и что можно было сказать? Общее молчаніе тяжелымъ камнемъ легло на каждаго изъ насъ, и я почти обрадовался приходу полиціи. Пока составляли актъ, Антонина Павловна удалилась къ окну и устремила пристальный взоръ на улицу, плечи ея вздрагивали, наконецъ, она заплакала… Пріхалъ плацъ-адьютанть, объявилъ намъ съ Брунновымъ арестъ и увезъ къ коменданту. Не знаю, что было — тамъ, на квартир — дальше.
Интересно мн, какъ чувствуетъ себя теперь Раскатовъ? О чемъ-то думаетъ онъ, скучая на гауптвахт? Раекаяніе ли его мучить? Жаль-ли ему погибшей жертвы? Я думаю, — ни то, ни другое, и живо представляю себ, какъ онъ сидитъ на жесткомъ арестантскомъ табурет въ той самой непринужденной и бравой своей поз, что доставила ему въ салонахъ прозвище ‘le beau’, крутить усы и размышляетъ:
— Ah, bte qu’tait ce misrable Wolynsky! — пропалъ теперь мой билетъ на бенефисъ Зембрихъ!
Волынскій долженъ былъ драться, иначе выйти изъ положенія было нельзя. По крайней мр, по понятіямъ нашего круга. Но — какъ подумаешь, что сыръ боръ загорлся изъ за… испанскаго короля! Волынскій говорилъ, что онъ — Альфонсъ XIII, а Раскатовъ — что Альфонсъ XII. Принесли календарь: Волынскій оказался правъ. Раскатовъ надулся. Въ чемъ то опять онъ ошибся и запутался. Волынскаго чортъ дернулъ посмяться:
— Ну, это тоже изъ исторіи Альфонсовъ!
Раскатовъ посмотрлъ на него звремъ и говорить, — чеканить каждый слогъ:
— Не всмъ же быть такимъ знатокамъ въ альфонсахъ, какъ ты.
Волынскій измнился въ лиц.
— Что ты хочешь сказать?
— То, что ты — когда и въ зеркало то смотришься — альфонса предъ собой видишь…
Волынскій на него бросился. Раскатовъ схватился за шашку. Но присутствующіе успли стать между ними и не допустили скандала.
‘Альфонсъ’ — скверная кличка, и надо быть или образцомъ христіанскаго незлобія, или мднымъ, нтъ, — мало: никкелированнымъ лбомъ, чтобы равнодушно расписаться въ ея полученіи. Да еще и кличка-то была не по шерсти, и полученіе не до адресу. Волынскій былъ… чмъ хотите, только не альфонсомъ. Свтъ зналъ наружность дла: Волынскій, полуразоренный виверъ, вступилъ въ открытую связь съ Антониной Павловной Ридель, женщиной очень богатой, на пятнадцать лтъ его старше, — и устами Раскатова бросилъ позорное обвиненіе. Подкладку дла свтъ не зналъ, да, впрочемъ, какъ это всегда бываетъ, и не хотлъ знать.
Я былъ съ Волынскимъ въ большой и хорошей дружб. Это былъ человкъ съ золотымъ сердцемъ, не сумвшимъ отупть и зарости мохомъ даже среди той воистину безобразной жизни, въ какую съ самыхъ раннихъ лтъ толкнули его дрянное воспитаніе, наше милое товарищество и независимое состояніе. Характеръ у Волынскаго былъ восковой. Онъ годился ршительно на все, дурное и хорошее. Попади онъ съ самаго начала въ хорошія руки, — развился-бы дльнымъ и полезнымъ малымъ. Но его чуть не съ пятнадцати лтъ окружилъ и засосалъ въ свою тину омутъ богатой петербургской молодежи, сытой и бездльной… Въ этой растлнной сред что могло изъ него выйти, кром эгоиста-вивера, прожигателя жизни съ двухъ концовъ? Какъ большинству молодыхъ людей, рано начавшихъ жить, Волынскому льстилъ его преждевременный успхъ въ качеств Донъ-Жуана и mauvais sujet’а.— И вотъ онъ игралъ, не умя играть, — пилъ, хмеля съ первой рюмки, — ухаживалъ за женщинами, которыя ему не нравились, — выкидывалъ всяческія глупости, самому потомъ противныя.
Но тому, у кого есть хоть какой-нибудь намекъ на внутренне содержаніе, мудрено истратить безъ оглядки всю свою молодость на карикатуры Сарданапалова пира, отдаться въ безвозвратное рабство д, пьянству, продажнымъ юбкамъ. Я помню время, кагда Волынскій, заскучавъ чуть не до душевной болзни, стремился обновить свою жизнь хоть какимъ-нибудь серьезнымъ началомъ, и съ лихорадочнымъ интересомъ хватался то за одно новое дло, то за другое.
Но, къ сожалнію, онъ не имлъ ни подготовки, ни привычки къ труду. Притомъ, какъ очень состоятельный человкъ, не могъ искатъ въ работ иной цли, кром одной: убить докучное время. Онъ долженъ былъ сознаться, что не чувствуетъ интереса къ труду ради самаго труда, что всякое серьезное занятіе будетъ обращаться для него въ игрушку отъ нечего длать, что, слдовательно, онъ и впредь осужденъ на ту-же, хмельную до пресыщенія, бездятельность.
Кому легко сдлать о себ такое открытіе — и утвердиться въ немъ? Словно самъ себ подписываешь приговоръ полной своей ненужности на земл. А что ненужно, зачмъ тому и быть? Ненуженъ, — и конецъ: убирайся прочь изъ жизни, очисти дорогу очередному изъ грядущаго поколнія… Много насъ, богатенькихъ Гамлетиковъ, заключило развитіе этого силлогизма револьверной пулей себ въ лобъ, а еще больше спилось съ круга и совсмъ утонуло въ грязи.
Волынскій былъ изъ самыхъ хрупкихъ Гамлетиковъ и, наврное, уже давно кончилъ-бы очень скверно, не подвернись ему какъ-разъ кстати, въ самое благое время, спасительница-любовь.
Когда Волынскій сошелся съ Антониной Павловной, ему минуло двадцать четыре года, а ей — уже тридцать девять лтъ. Разница огромная. Но, познакомившись съ Ридель, я нимало не удивился увлеченію моего друга.
Антонина Павловна — женщина классической красоты, настоящая Юнона: высокая, довольно полная, однако не утратившая ни стройности таліи, ни изящныхъ очертаній бюста. У нея кроткіе влажные глаза волоокой Геры и самыя нжныя и ласковыя уста во всемъ Петербург.
Она превосходно одвается. Я не знаю женщины съ боле изящиыми манерами.
Исторія любви Волынскаго разсказана мн имъ самимъ. Я напишу ее, какъ помню, его собственными словами.
Если выйдетъ аффектированно, не въ мру патетично, — не моя вина: онъ, вдь, и на самомъ дл былъ аффектированный и лихорадочно-патетическій человкъ, простота и хладнокровіе были ему незнакомы.
‘…Я познакомился съ Антониной у своей тетки Заневской. Случалось мн встрчаться съ нею и въ другихъ домахъ. Я художнически преклонялся предъ красотой Антонины, чувствовалъ въ ней умное и доброе существо, и меня тянуло видть ее. Ни въ чьемъ иномъ обществ не дышалось мн такъ легко, ни съ кмъ другимъ не бывалъ я боле откровеннымъ. Мы вс, молодежь, не прочь порисоваться и подчасъ навязать себ, шику ради, чортъ знаетъ какой характеръ. Но, когда Антонина говорила со мной, я, право, кажется, скоре вырвалъ-бы свой языкъ, чмъ позволилъ бы себ сказать ей неправду. Было такое время, что я самъ не подозрвалъ своей любви къ Антонин. Для влюбленныхъ, мы стояли въ слишкомъ различныхъ условіяхъ жизни. Я — безпутный мальчишка, ничего не имющій за собою кром состоянія и родового имени. Она — всмъ извстная и всми уважаемая femme d’esprit, дама-патронесса, почти уже зачислившая себя въ разрядъ старухъ. Въ Петербург весьма скоро заговорили, будто я живу съ Ридель. Сперва я смялся, потомъ задумался: каковы, въ самомъ дл, наши отношенія? По годамъ Риделъ почти могла быть мн матерью, но я не чувствовалъ въ ней даже старшей сестры… Быть можетъ, дружба? Но разв есть дружба вообще, а между мужчиной и женщиной въ особенности? Притомъ, когда-же и какіе друзья занимали мое воображеніе, такъ упорно, чтобы грезиться мн по ночамъ, чтобъ ихъ имена были моей первой мыслью поутру и послдней на сонъ грядущій? Ни для кого на свт я ни на іоту не измнилъ-бы своего образа жизни, а посл знакомства съ Антониной я почти отсталъ оть кутежей и разошелся съ Zizi, между тмъ какъ всего недлю назадъ едва не поссорился изъ-за нея съ теткой Заневской. Это превращеніе сдлалось какъ-то само собою, непримтно. Вс качества, казавшіяся мн въ женщин идеальными, я поочередно видлъ въ своемъ воображеніи, представляя себ Антонину, и… Словомъ, пришлось-таки признать себя влюбленнымъ.
Въ одно изъ нашихъ свиданій Антонина приняла меня крайне сухо. Сплетни дошли до нея. Она высказала мн, что, проживъ на свт сорокъ лтъ съ безупречной репутаціей, ей поздно длаться игрушкой злословія: я, какъ это ей ни грустно, долженъ прекратить свои посщенія.
Я сталъ защищаться и совсмъ неожиданно объяснился въ любви. Говорю ‘неожиданно’ потому, что за пять минутъ передъ тмъ я не ршался и подумать о такомъ смломъ шаг… Я говорилъ долго, сильно, страстно, и, когда кончилъ, Антонина сидла блдная, дрожащая, а въ глазахъ ея я прочиталъ, какъ сильно она меня любитъ и какъ боится любить.
— Вы также любите меня! Скажите мн: да! — рзко сказалъ я.
— Это безуміе! — прошептала Антонина, — вы сами не знаете, что говорите.
— Я знаю, что люблю васъ!
— Вспомните, Иванъ Юрьевичъ, свои годы и мои!…
— Ваши годы!.. Вы моложе меня: вы чисты духомъ, вы мыслите, чувствуете, у васъ есть любимыя идеи, умныя занятія, полезныя цли, — жизнь ваша полна. Я пришелъ къ вамъ — съ испорченнымъ холоднымъ сердцемъ, съ пустою душей, пресыщенной и отравленной удовольствіями… Что же длать, если жизнь одарила меня ими прежде, чмъ научила, какъ ихъ принимать! Удовольствіе съ дтства было моимъ міромъ. То былъ ничтожный міръ, не стоило въ немъ существовать, и я проклинаю его ничтожество! Я искалъ ему замны, въ разныя окна глядлъ на свтъ, но отовсюду видлъ его чуждымъ себ и понялъ, что не міръ ничтоженъ, а жалокъ и ненуженъ я, неумющій приспособиться къ нему и найти въ немъ свое мсто. И, значить, осталось мн одно: махнуть на себя рукой, превратиться въ живого покойника, въ буйное и безпутное, но мертвое привидніе — врод тхъ, какъ доказываютъ въ ‘Роберт’. Явились вы, — и точно свтъ внесли въ мою тьму! Ожилъ я съ вами. Пересталъ чувствовать себя напраснымъ и глупымъ. Прикажите мн взяться за любое дло, — къ стыду моему, какое бы вы ни назвали, мн, лнтяю и неучу, придется приниматься за него съ азбуки — и все-таки врьте, оно будетъ по плечу мн, если я стану работать до вашему желанію, съ вами, для васъ. Не отталкивайте меня!
И я приблизился къ Антонин. Она, со страхомъ, отступила.
— Не подходите!— услыхалъ я ея шопотъ.
— Антонина Павловна!
— Я не смю ничего сказать вамъ… я не въ силахъ… Дайте мн собраться съ мыслями! уйдите!
— Одно слово!…
— Я отвчу вамъ… но теперь, умоляю васъ, идите!.. Посл, посл…
Я поклонился и вышелъ. Вечеромъ я получилъ отъ Антонины письмо: ‘Долгъ запрещаетъ мн писать вамъ, но я общала отвтить, и пишу. Извините, если выйдетъ несвязно. Мысли мои разбрелись. Я думала о васъ. Вы правы: я люблю васъ, я еще настолько женщина, чтобы любить. Только довряя вашей чести, ршаюсь я да эти безумныя строки. Я всегда презирала пожилыхъ женщинъ, увлекающихся соблазнами поздней любви. Теперь я презираю себя. Я никогда не буду принадлежать вамъ: это позоръ. Не подозрвайте меня, будто я боюсь свта, — о, нтъ! за счастье быть вашей я перенесла бы его судъ! Но я не въ состояніи отдаться человку, не вря въ его любовь, а въ вашу врить не могу: вы черезчуръ молоды для меня. Оставьте меня, забудьте. Ваше заблужденіе скоро пройдетъ, и, дастъ Богъ, вы найдете себ подругу до сердцу, достойную васъ, молодую. Не будемъ больше видться. Не пишите мн, — я не хочу. Я люблю васъ и, повторяю, еще слишкомъ женщина. Ваше присутствіе, ваши слова растерзаютъ мн сердце, потому что я хотла-бы врить вамъ, а врить нельзя. Въ мои годы, къ несчастью, могутъ еще любить, но уже не быть любимыми. Ваша А. P.’.
Я немедленно набросалъ отвтъ и послалъ Антонин Павловн. Съ часъ не возвращался мой человкъ. Наконецъ, мн подали конвертъ, надписанный знакомымъ женскимъ почеркомъ. Внутри оказалось мое нераспечатанное письмо… На другой день я встртилъ Антонину на Морской. Я собралъ весь остатокъ воли, чтобы говорить, по возможности, спокойно, и подошелъ къ Антонин:
— Ваше письмо — бредъ!— сказалъ я, — я хочу быть счастливымъ… я добьюсь!
Она отвтила мн умоляющимъ взглядомъ и — ни слова. Я продолжалъ:
— Счастье въ нашихъ рукахъ, зачмъ уступать его?
— Мы будемъ неправы…
— Передъ кмъ?
— Я — передъ вами, вы — предо мною, оба мы — передъ самими собой.
— Вы пишете, что не боитесь свта, не стыдитесь-же нашей любви!
— Я гордилась-бы ею, если-бы могла врить.
— Узаконимъ ее и оправдаемъ себя передъ обществомъ: будьте моею женою.
— Никогда! Съ моей стороны было-бы нечестно налагать цпи на вашу молодость… Мн сорокъ лтъ, а у васъ вся жизнь еще впереди.
— Антонина Павловна, вы губите меня!
— Я васъ спасаю!
Она отвернулась отъ меня и знакомъ подозвала свой экипажъ.
Цлую недлю затмъ я безпутничалъ, какъ никогда. Пьяный, я плакалъ.— Что за дурь нашла на тебя?— спрашивали меня пріятели, напиваясь на мой счетъ. Я ругался, но не проговаривался. Кутилъ-же я затмъ, что, трезваго, меня невыносимо тянуло къ Антонин, а, хмеля, я былъ увренъ, что не пойду къ ней: никакія силы не заставили-бы меня показаться ей пьянымъ…
Однажды я, еще трезвый, безцльно, съ похмелья, бродилъ до Петербургу. На Николаевскомъ мосту меня окликнулъ Раскатовъ.
— Ты слышалъ?— сообщилъ онъ, — изъ Москвы телеграфировали: Алеша Алябьевъ застрлился.
Алябьевъ! Мой ближайшій другъ, одинъ изъ учителей моей сожженной молодости!
Мн стало жутко… Въ своемъ тяжеломъ настроеніи, я принялъ это самоубійство за указаніе самому себ и, разставшись съ Раскатовымъ, въ раздумьи оперся на перила… Нева плавно выкатывалась изъ-подъ моста массивной срой полосой. Уже темнло, накрапывалъ дождь, во мгл осеннихъ сумерекъ легко было соскользнуть въ рку… Я медлилъ, — и вдругъ мн припомнился разсказъ, будто однажды, по случаю большого празднества, на этомъ самомъ мосту была такая давка, что чугунная ршетка не выдержала и рухнула въ воду, увлекая за собой много народа. Я живо представилъ себ страшную сцену, — слишкомъ живо: рзкій крикъ погибавшихъ такъ и зазвенлъ въ моихъ ушахъ… Я испугался и ушелъ отъ Невы. Призракъ смерти показался мн черезчуръ чудовищнымъ… Я долженъ былъ спасаться отъ него, — и пошелъ искать спасенія у Антонины.
Мн, отказали, но горничная не устояла противъ взятки и, за десять рублей, согласилась доложить. Не обо мн, потому что принимать меня было ей строго запрещено, а о княз Батыев, дальнемъ родственник Антонины Павловны, который слёгка похожъ на меня лицомъ, фигурою же, настолько, что издали и въ сумеркахъ насъ трудно распознать. Говорятъ, будто онъ — сынъ стараго князя Батыева только по паспорту, а дйствительный виновникъ дней его — мой покойный и не весьма почтенный родитель. Я не далъ Антонин времени открыть обманъ и вошелъ въ гостиную по пятамъ горничной, едва она начала докладывать. Антониза, одтая, какъ голубымъ облакомъ, въ мягко-складчатый пеплумъ стояла среди комнаты, со свчей въ рук, она хотла скрыться отъ меня, не успла и теперь не знала, какъ быть. Ни я, ни она не привтствовали другъ друга, словно мы не разставались съ послдней встрчи. Антонина была сильно взволнована: щеки ея горли яркимъ румянцемъ… Мы долго молчали.
— Вы опять пришли! — тихо сказала Антонина.
Я молчалъ. Она поставила свчу на каминъ и протянула ко мн руки:
— Зачмъ?!..
— Слушайте!— заговорилъ я, и самъ не узналъ своего голоса: онъ звучалъ низко, хриплъ и обрывался, — слушайте! я знаю… я поступилъ нехорошо, придя къ вамъ. Но я пришелъ и приду опять, буду приходить къ вамъ, пока есть во мн воля жить. Гоните меня, — я стану сторожить васъ на улиц. Перестанемъ говорить о любви, не будемъ вовсе говорить о любви, не будемъ вовсе говорить, если вы не хотите, но позвольте мн видть васъ: безъ васъ мн смерть.
— А разв мн легче!?.
— Вамъ!.. Вы не любите!
— Нтъ, люблю, къ несчастью! Стыжусь, а люблю! Видитъ Богъ, три раза я была готова написать вамъ: ‘Придите. Я ваша!’ Я плакала, разрывая начатыя письма. Теперь я почти совладала съ собой… Я!.. Говорятъ, послдняя любовь опасне первой. А моя любовь къ вамъ и первая, и послдняя любовь! Довольно-же намъ волновать другъ друга… Овладйте собою и не смущайте меня!
— Антониа Павловна! я говорилъ вамъ, какъ много можетъ дать мн наша любовь. Теперь я не стану повторять вамъ ни своихъ плановъ, ни своихъ надеждъ, ни своихъ идеаловъ. Да у меня и нтъ никакихъ своихъ идеаловъ, — первый явился мн вмст съ вами. Что мое будущее?! Оставимъ его. Сжальтесь надо мною во имя настоящаго — ради насъ самихъ! За что мы, два независимыхъ существа, какъ будто боимся кого-то и безцльно вносимъ въ свою жизнь горечь ненужной разлуки?
— О, Боже мой!
— Антонина Павловна! не скрою отъ васъ: я не доброй волей пришелъ къ вамъ сегодня… Страхъ, да, страхъ выгналъ меня изъ дома. Смерть стоитъ за вашими дверями и ждетъ меня. Глупая, ненужная, безпощадная. Не думайте, чтобы я унизился до пошлости пугать васъ самоубійствомъ. О, нтъ! Я не пугаю, я самъ боюсь его, призрака смерти! Кровь леденетъ въ моихъ жилахъ, когда я думаю о конц… Во мн нтъ силы жить, — и хочется жить! нтъ воли умирать — и надо умереть!.. Пощади же меня! Ты сильна, дятельна, полна жизни: я слабъ, жалокъ, я самъ себя стыжусь. Единственная моя сила въ теб, чистая! прекрасная! любимая!
Антонина, сложа руки на груди, быстро ходила взадъ и впередъ по комнат, вздрагивая при каждомъ моемъ ‘ты’. Какъ дивно хороша была она! Ни разу чувственное желаніе не рождалось во мн въ ея присутствіи. Не оттого-ли я и полюбилъ ее такъ крпко? Но теперь кровь бросилась мн въ голову. Не помню, что еще говорилъ я. Антонина прервала меня движеніемъ руки… Помню лицо ея съ полузакрытыми глазами, съ прикушенной нижней губой, между тмъ, какъ верхняя вздрагивала, вздрагивала…
— Поклянись, что ты любишь меня!— съ усиліемъ выговорила она.
— Чмъ-же клясться? Тобой?! Я ни во что не врю, кром тебя!
Но Антонина уже не слушала меня и, заломивъ руки, восклицала:
— Господи! сдлай, чтобъ онъ говорилъ правду! сдлай!.. И, если онъ лжетъ, покарай не его, но меня за то, что я ему врю!
Такъ страстно начала свою любовь странная чета…
Чуть не цлую зиму толковали о ней въ столичныхъ кружкахъ.— и, конечно, толковали скверно. Ни красота, ни личное обаяніе Антонины Павловны никмъ не принимались въ соображеніе, словно ихъ и не было. Вс считали только годы, вычитали 24 изъ 40 и издвались надъ остаткомъ 16.
Въ любовь Волынскаго никто не врилъ.—вс искали какой-нибудь задней гнусной цли, не нахолили, потому что Волынскій былъ очень богатъ, и сердились, что не находили.
Наконецъ, надоло,— притихли. Волынскій и Ридель жили тмъ временемъ то въ деревн, то заграницей. Возвращеніе Волынскаго въ Петербургъ и значительныя потери, понесенныя имъ въ одномъ каменноугольномъ предпріятіи, подали поводъ къ взрыву новыхъ пикантныхъ варіацій на игривую тему его связи съ богатой пожилой вдовой.
— Нечего сказать, красивая исторія! хорошъ Волынскій! —слышались голоса.— Такъ вотъ подкладка нашего романа: мы бросаемся въ рискованные аферы и, на случай несостоятельности, подготавливаемъ себ резервъ, въ вид капиталовъ старой развратницы — недурно расчитано!
Могуча въ людяхъ потребность ‘чужого скандала’, и скоре Волга потечетъ отъ устья къ истоку, нежели свтъ откажетъ себ въ удовольствіи затоптать въ грязь любого изъ членовъ своего круга, при первомъ же удобномъ предлог и случа.
Волынскій почти не бывалъ въ обществ. Онъ мало безпокоился сплетнями. Онъ говорилъ:
— Когда-то свтъ восхищался разными моими амурными гадостями, пусть, для контраста, побранитъ теперь за первую честную любовь.
Но какъ-то разъ, смясь надъ одной изъ глупйшихъ выдумокъ своихъ недоброжелателей, онъ замтилъ слезы въ глазахъ Антонины Павловны. Беззаботность Волынскаго исчезла навсегда. Броня, неподдавшаяся ядовитымъ стрламъ злословія, потеряла свою крпость предъ скорбнымъ взоромъ любимой женщины, и стрлы начали достигать цли.
‘Моя любовь причинила теб позоръ!’ — думали любовники, глядя другъ на друга. Если Волынскій былъ грустенъ, Антонина Павловна волновалась:— ‘какую новую подлость потерплъ онъ за меня?’ — и погружалась въ глубокое уныніе. Волынскій видлъ ея печаль, видлъ — открытую, прозрвалъ ее любящимъ взоромъ подъ маской напускного спокойствія, и незачмъ было ему спрашивать о причинахъ печали, и ничего онъ не могъ придумать, чтобы обезсилить и обезвредить ихъ. Противъ любовниковъ была даже не видимость, потому что Антонина Павловна — прекрасна, противъ нихъ возставало время, обиженное за законы, которыми оно ограничило влеченіе пола къ полу и торжество женской красоты. Не могли же Волынскій и Антонина Павловна помняться своими годами! Итакъ, Волынскому оставалось только сознавать тяжесть клеветы и свое совершенное безсиліе придать длу другую окраску въ глазахъ подлыхъ и злобныхъ людишекъ, упражнявшихъ на немъ свою мщанскую добродтель, да — приходить въ ужасъ и бшенство отъ этихъ горькихъ итоговъ. Со дня на день онъ сильне и сильне тосковалъ и озлоблялся. Онъ не думалъ еще о мести, но уже чувствовалъ, что негодованіе, медленно накипая въ душ, реветъ и заглушаетъ голосъ благоразумія, что гнвъ просится наружу…
Это было началомъ конца…
Зачмъ днемъ раньше я не далъ себ труда вглядться въ дла Волынскаго, какъ вглядлся теперь! Никогда-бы не допустилъ я его до дуэли съ Раскатовымъ!
Но онъ, посл вызова, былъ такъ спокоенъ, такъ веселъ! Онъ обманулъ и меня, и Антонину Павловну. Она совсмъ ничего не подозрвала. Я думалъ:
— А, право, для Волынскаго это будетъ недурнымъ рессурсомъ — пугнуть въ лиц Раскатова нашъ поганый beau monde. Серьезныхъ послдствій дуэль, конечно, имть не будетъ, а все-таки съ человкомъ, который такъ просто способенъ потянуть ближняго своего къ барьеру, шутки плохи. Подставлять свой лобъ подъ пулю — охотниковъ немного, и, посл дуэли, любезнйшіе наши сплетники поприкусять язычки!
И вотъ — онъ… бдный! бдный!..
Что-то станется теперь съ Антониной Павловной?.. Семнадцатилтнею двочкой выдали ее замужъ за генерала Ридель, во время оно военную знаменитость, побдителя враговъ отечества и дамскихъ сердецъ, а въ эпоху женитьбы, дряхлаго, грязнаго старикашку, оскверненнаго всми пороками современнаго разврата. Двушка не понимала, кому ее отдаютъ, ужаснулась, когда поняла, но — разъ отданная — безропотно понесла крестъ, посланный судьбой. Антонина Павловна прожила пятнадцать лтъ съ человкомъ, чьи ласки могли быть только оскорбленіемъ ей, цломудренной, умной, развитой, однако, даже нахальное свтское шпіонство оказалось безсильнымъ предъ репутаціей молодой женщины: Антонина Павловна была врна своему генералу, какъ пушкинская Татьяна, съ тою лишь разницей, что память ея сердца не хранила въ себ даже образа Онгина…
Генералъ умеръ. Вдова на свобод. Она бездтна, богата и красива. Свтъ у ея ногъ. Блестящія партіи предоставляются ей на выборъ. Но Антонина Павловна не хочетъ партіи: пятнадцать лтъ брака были для нея слишкомъ горькой школой, чтобъ отдаться новому супругу безъ любви.
Она присматривается къ своимъ поклонникамъ… Нтъ! Эти люди знатны, богаты, иногда даже интересны и умны, — словомъ, можетъ быть, и очень хорошіе люди, но… не для нея! Одни ухаживаютъ за молодой вдовой, какъ за богатой невстой съ вліятельными связями, другіе влюбленно добиваются обладать ея пышной красотой. Не того ей надо! Она хочетъ любить и быть любимой. Проходитъ нсколько лтъ. Сердце молчитъ, избранникъ не приходитъ. Антонина Павловна считаетъ свои года:
— Мн тридцать шесть лтъ! — говоритъ она, — это почти старость! Поздно любить!
И она твердой рукой, безъ колебаній поставила крестъ на своихъ вдовьихъ мечтахъ. Явился Волынскій…
Антонина Павловна, привыкнувъ воображать себя старухой, сперва устыдилась и испугалась вспыхнувшаго въ ней чувства, а потомъ еще больше испугалась взаимности со стороны молодого человка, едва не юноши. Она долго не сдавалась Волынскому, упрямо боролась противъ природы… то былъ неравный бой!
Сойдясь съ Волынскимъ, Ангонина Павловна достигла счастья любви, присужденнаго ей въ юные годы вмст съ дарами красоты, какими надлила ее природа. Долго, слишкомъ долго жизнь съ жестокимъ упорствомъ попирала ея права на любовь, и тмъ полне взяла она теперь, ниспосланные ей судьбою, восторги.
Волынскій сталъ для нея источникомъ цлаго міра неизвданныхъ досел мыслей, чувствъ, ощущеній, сталъ ея властелиномъ, богомъ, ребенкомъ, мужемъ.
И вотъ разбитъ ея волшебный міръ, низверженъ ея богъ, трупомъ легъ мужъ и властелинъ!..
Такъ долго ждать счастья и, едва узнавъ опьяняющую прелесть его обаянія, лишиться счастья вновь и навсегда!… Да! тутъ есть отъ чего притти въ отчаяніе!
Не знаю, какъ перенесетъ Антонина Павловна горе, но, зная ее, не жду ничего хорошаго…