С. Елпатьевскій
XIX. Алексй Софронычъ и Филатъ-бондарь.
XIX. Алексй Софронычъ и Филатъ-бондарь.
——
Алексей Софроныч и Филат-бондарь, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 8 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Высокій и сухой старикъ, въ очкахъ съ коротко остриженными сдыми волосами и худымъ морщинистымъ умнымъ лицомъ, Алексй Софронычъ сидитъ въ своей контор, заваленной счетами, книгами и старыми журналами. Онъ одтъ, какъ всегда, въ наглухо застегнутый длинный сюртукъ, въ род теперешняго редингота, шея повязана широкимъ темнымъ, какъ на портретахъ людей 40-хъ годовъ, галстукомъ, изъ-подъ котораго выглядываетъ высоко подпиравшій голову блый воротникъ рубашки.
Алексй Софронычъ производитъ подробный экзаменъ тому, что прошли мы. Я собственно пришелъ попросить отъ имени отца ‘картузъ’ табаку (почему-то тогда говорили ‘картузъ’ табаку) и не люблю этихъ экзаменовъ,— онъ все спрашиваетъ меня по географіи и въ особенности по ариметик, къ которой я не чувствую особенной склонности, и все заставляетъ ршать въ ум задачи, которыя надоли мн и въ училищ. Искусными маневрами я стараюсь перевести разговоръ на латинскіе герундіи и греческіе аористы, въ которыхъ я могъ бы кой-чму удивить его, но онъ презрительно говоритъ:
— Дураки у васъ учителя-то, дохлятин учатъ. Нтъ чтобы нмецкому языку обучать…
Алексй Софронычъ попадаетъ на свою любимую тему. Экзаменъ оканчивается, и онъ въ десятый разъ начинаетъ разсказывать, какіе нмцы до всего дотошные люди и какіе ловкачи по торговой части и какіе мы, русскіе, — дураки отптые, въ сравненіи съ нмцами, и какъ безъ нихъ мы шагу ступить не умемъ.
Алексй Софронычъ былъ чудной человкъ. Нашъ же крутогорскій крестьянинъ, онъ какъ-то попалъ на хлопчатобумажную фабрику въ нашемъ узд и постепенно отъ мальчика при контор поднялся до званія управляющаго фабрикой и довреннаго всхъ длъ фирмы. Онъ прослужилъ около пятидесяти лтъ на фабрик и, незадолго до освобожденія крестьянъ, воротился въ Крутыя Горы, когда умерла старуха Гладырина, во всемъ полагавшаяся на своего управляющаго, и дло пожелали вести молодые хозяева, съ которыми не сошелся суровый властный старикъ.
Контора Алекся Софроныча давно существовала въ Крутыхъ Горахъ. Пока онъ служилъ на фабрик, его дти оставались въ деревн и вели дло. Парни женились, двки выходили замужъ въ другія деревни, всмъ онъ отпускалъ съ фабрики пряжу и вс они — и сыновья и зятья — раздавали эту пряжу по деревнямъ, по тмъ фабричкамъ, о которыхъ я говорилъ, гд ткали по зимамъ двки и молодые парни.
Старикъ устроился отдльно отъ семьи, въ новомъ деревянномъ домик, выстроенномъ на городской манеръ и состоявшемъ изъ двухъ комнатъ — собственно конторы и его кабинета. Онъ не велъ знакомства съ духовенствомъ и окрестными богатыми крестьянами, повидимому, рдко видался даже съ семьей и проводилъ цлые дни въ своей контор, погруженный въ дла и книги и старые журналы. Дло свое онъ велъ, какъ слдуетъ, прижимисто, и мужики говорили про него ‘жохъ’. Мой отецъ недолюбливалъ его и говорилъ, что онъ гордецъ и насмшникъ и вру потерялъ, такъ какъ въ церковь рдко ходилъ, а бабушка съ своимъ особеннымъ выраженіемъ прибавляла:
— Книгъ начитался!…
Должно быть, онъ, дйствительно, ‘книгъ начитался’. Вроятно, въ долгихъ скитаніяхъ по нижегородскимъ, харьковскимъ и ирбитскимъ ярмаркамъ, въ поздкахъ въ Москву и Петербургъ, по дламъ фабрики, ему приходилось встрчаться съ людьми, носившими эти широкіе томные галстуки и подпиравшіе голову блые воротники рубашекъ, должно быть, отъ нихъ онъ перенялъ любовь къ тмъ книгамъ и журналамъ, наполнявшимъ его комнату, и, надо думать, изъ этихъ книгъ, изъ своихъ скитаній вынесъ онъ свою непоколебимую вру въ нмца и то уваженіе къ нмецкой культур, которое онъ привезъ въ Крутыя Горы.
Онъ очень сблизился съ новымъ псаломщикомъ. Сначала Николай Петровичъ похаживалъ въ контору изрдка, отъ скуки поболтать, почитать ‘вдомости’, а потомъ сталъ столоваться у Алекся Софроныча и проводить тамъ все свободное время. Посылки за табакомъ не разъ повторялись — старикъ тоже курилъ,— и мн приходилось бывать тамъ по вечерамъ. Николай Петровичъ въ своемъ семинарскомъ сюртук, заколотомъ булавкой у горла, расхаживалъ по контор и, размахивая длинными руками, горячо говорилъ, а Алексй Софронычъ сидлъ въ своемъ кресл съ поднятыми на лобъ очками, посматривалъ своими насмшливыми глазами на волновавшагося псаломщика и подавалъ короткія реплики. Я покашливалъ и старался обратить ихъ вниманіе, но споръ разгорался, и они не замчали меня. Я не понималъ и не знаю, о чемъ они спорили, но у меня остались въ памяти имена, которыя они упоминали и которыя я снова услыхалъ только долго спустя.
Однажды бабушка, изрдка бывавшая у жены Алекся Софроныча, принесла извстіе, взволновавшее крутогорскій міръ.
— Нашъ-то умникъ!— въ это слово въ Крутыхъ Горахъ влагалось много ядовитаго.— По нмецкому вздумалъ учиться на старости лтъ!— сообщила бабушка.— Николай Петровичъ учитъ…
Извстіе было справедливо, я не знаю, много ли понималъ псаломщикъ въ нмецкомъ язык, но не разъ видлъ, какъ онъ вмст съ Алексемъ Софронычемъ, которому было уже за шестьдесятъ, подолгу сидли надъ нмецкой грамматикой. Повидимому, обученіе шло взаимное, и если Николай Петровичъ руководилъ занятіями нмецкимъ языкомъ, то Алексй Софронычъ поучалъ его тому, до чего онъ дошелъ самъ и что заключалось въ тхъ книгахъ его, которыя я часто встрчалъ въ задней комнатк Дарьи Степановны.
Повидимому, старый вольнодумецъ смутилъ Николая Петровича. Псаломщикъ прожилъ у насъ года два-три и, вмсто прихода и священническаго сана, который предстояло ему получить, взялъ мсто учителя узднаго училища въ дальнемъ сибирскомъ город, куда въ то время вызывали желающихъ. Скоро посл него ухалъ и Алексй Софронычъ. Большія фабрики начали сокращать раздачу пряжи по деревнямъ, и старикъ перебрался на житье въ Москву, оставивши начавшее умирать дло попрежнему на сыновей и зятьевъ.
Онъ ухалъ не одинъ. Должно быть, образованіе и нмцы легли основными устоями въ его міросозерцаніе, вроятно, его страстно тянуло къ тому и другому и, быть можетъ, для того, чтобы добывать и того, и другого — если не для себя, то для своихъ — онъ и перехалъ въ Москву.
Онъ отобралъ у своихъ сыновей и дочерей старшихъ внуковъ и внучатъ и увезъ ихъ съ собой въ Москву. Много было плача и криковъ въ Крутыхъ Горахъ и деревняхъ, куда были отданы дочери, но дти не выходили изъ воли суроваго старика, а разговоры у него были коротки.
Трехъ двочекъ онъ отдалъ, въ Москв же, въ пансіоны съ иностранными языками, моихъ пріятелей — Митьку и Алетку, отправилъ въ рижскій политехникумъ, Ефимку лопоухаго, моего сверстника и компаньона по игр въ бабки, какъ самаго шустраго, отправилъ съ пріятелемъ-нмцемъ въ Германію, въ какое-то заведеніе, обучаться коммерческимъ наукамъ, и только младшаго, Софронушку, помстилъ въ русское учебное заведеніе — московское коммерческое училище. Самъ же со старухой-женой снялъ квартиру, гд-то на Бабьемъ городк, и наблюдалъ за воспитаніемъ внуковъ, на которыхъ уходили вс его сбереженія.
Онъ и тутъ устроился оригинально, по своему. Много лтъ спустя, когда я уже учился въ Москв, одинъ изъ моихъ пріятелей разсказалъ мн про большого оригинала, хозяина его квартиры, оказавшагося Алексемъ Софронычемъ Старикъ занимаетъ съ своей женой всего дв комнаты, а остальныя четыре сдаетъ жильцамъ, но не пускалъ къ себ ни приказчковъ, ни конторщиковъ, ни чиновниковъ, а только студентовъ университета и техническаго училища, учителей, вообще — умственныхъ людей. Мой пріятель былъ очень доволенъ своимъ хозяиномъ и только жаловался, что старикъ часто ходилъ къ своимъ жильцамъ съ нмецкой газетой, и подолгу засиживался, обсуждая, что длается за границей, отъ политическихъ волненій до новйшихъ техническихъ открытій включительно.
Сыновья и зятья Алекся Софроныча доживали вкъ въ деревняхъ, занимались не землей, а около земли,— скупкой хлба, лснымъ дломъ, деревенской торговлей, а внуки и внучки остались въ городахъ и почти вс хорошо устроились. Внуковъ онъ устроилъ на свой ладъ, — ни одинъ изъ нихъ не сдлался ни докторомъ, ни учителемъ, ни адвокатомъ. Одинъ вышелъ бухгалтеромъ, женился на дочери хозяина и сталъ во глав крупной фирмы, другой пошелъ но инженерной части, третій — директоромъ частнаго банка, а Ефимка лопоухій вернулся изъ Германіи крупнымъ комиссіонеромъ какихъ-то германскихъ фирмъ и играетъ на бирж такъ же страстно, какъ раньше игралъ въ бабки, въ Крутыхъ Горахъ. Двочки окончили пансіоны и повыходили замужъ за купцовъ и докторовъ. И въ шикарно одтыхъ, красивыхъ постительницахъ Малаго театра и московскихъ ресторановъ нельзя узнать босоногихъ крутогорскихъ двчонокъ, рывшихъ картошку и полоскавшихъ блье въ нашихъ бочагахъ.
Какъ потомъ оказалось, учениками Николая Петровича были не одни ребята.
Я уже два года учился въ духовномъ училищ, зналъ четыре правила ариметики, могъ ночью, сонный, не переводя духу, сказать таблицу умноженія, ‘Врую’ и зналъ многія другія удивительныя вещи. Когда я пріхалъ на вакацію въ Крутыя Горы, Николая Петровича уже не было, и вмсто него прислали стараго дьячка изъ упраздненнаго прихода, который могъ читать только по церковному и кое-какъ по старинному, съ титлами, подписывать свою фамилію. Просуществовавшая три года школа была закрыта, и учениковъ разобрали по домамъ.
Въ первое же воскресенье, посл обдни, меня остановилъ Филатъ-бондарь, — жившій на другомъ конц села, несообщительный, замкнутый мужикъ лтъ сорока, котораго я мало зналъ.
— Зайди-ко ужо, Степа!— какъ-то бокомъ сказалъ онъ мн.— Дльце есть до тебя. Медку припасу.
Я очутился въ роли учителя. Филатъ ждалъ меня, одтый въ чистую рубаху, у покрытаго блымъ столешникомъ стола, на одномъ конц котораго стояли тарелки съ медомъ и баранками, а на другомъ — срые листы бумаги, по которой расползлись неуклюжія рыжія буквы. Оказалось, что Филатъ — учившійся, какъ признался онъ, съ Николаемъ Петровичемъ крадучись, по вечерамъ, чтобы люди не смялись, — усплъ съ нимъ овладть только слогами и самъ кое-какъ добрался до искусства читать, а писаніе его остановилось на палкахъ и крючкахъ, и Филатъ только и умлъ выводить на бумаг огромныя печатныя буквы. Мы справились съ писаньемъ, но Филату хотлось знать все больше и больше, и въ продолженіе лта мы успли съ грхомъ пополамъ, — учитель самъ путался въ крупныхъ цифрахъ,— пройти сложеніе и вычитаніе.
Ученье, впрочемъ, этимъ не кончилось, — Филатъ началъ возить меня въ духовное училище.
— Какія такія дла у Филата въ городу объявились?— удивился отецъ.— Все Степу возитъ…
Скромность не позволяла мн разъяснить отцу, что онъ возилъ изъ-за желанья учиться у меня.
Лниво перебираетъ ногами толстая, похожая на корову, буланая лошадь, а Филатъ учится.
— Такъ, Степа… Ты говоришь, всякая эта звздочка махонькая,— въ род земли, большая?
Я отвчаю, что еще гораздо больше.
— И, говоришь, жидкая?
— Жидкая.
— Ну, хорошо… А теперь мсяцъ взять — твердый вдь онъ, можетъ на немъ человкъ жить?
Мои свднія въ небесныхъ мірахъ довольно проблематичны. И я неопредленно отвчаю:
— Въ трубу смотрятъ… Озера, говорятъ, есть, горы…
— А насчетъ земли — это ужъ врно?— не знаю, въ который разъ спрашиваетъ меня Филатъ.— Круглая? И такъ себ, значитъ, безо-всего виситъ, да вертится? И звзды эти тоже все кругъ другъ дружки вертятся?
Я снова выкладываю ему то, что выучилъ назубокъ въ училищ,— доказательства шарообразности земли, гд наша крутогорская колокольня, постепенно открывающаяся и скрывающаяся, играетъ главную роль.
Должно быть, что-то у меня выходитъ,— Филатъ долго молчитъ и, по своей привычк, кряхтитъ, ворочаясь въ розвальняхъ.
Мн дремлется въ отцовскомъ тулуп, въ который я весь завернутъ, но Филатъ все учится и все вытягиваетъ изъ меня мой небогатый багажъ знаній. Мы ршаемъ въ ум ариметическія задачи, складываемъ и вычитаемъ, множимъ и длимъ, а ему все мало, и все кряхтитъ Филатъ, и спрашиваетъ меня, глупаго маленькаго ребенка, о всемъ томъ, о чемъ болитъ думами его большая мужицкая голова и чего жадно хочетъ проснувшаяся деревенская мысль.
Покряхтитъ-покряхтитъ Филатъ и выпалитъ какимъ-нибудь неожиданнымъ вопросомъ:
— Что я, Степа, думаю! Взять теперича француза, али нмца, тоже аглицкій народъ и другіе прочіе…
Я не знаю, куда клонитъ Филатъ, и настораживаюсь.
— Въ Христа-то они врятъ?
— Врятъ,— говорю.
— А въ Богородицу? Николу Милостиваго? Троицу-Сергія?
— Въ Сергія, говорю, не врятъ.
— Ну, ладно!— продолжаетъ Филатъ.— Значитъ, ихъ всхъ теперича въ адъ?
Минутку я колеблюсь, но потомъ ршительнымъ голосомъ отвчаю:
— Въ адъ!
— Ну, хорошо,— возражаетъ онъ,— будемъ говорить — въ адъ… Которые большіе, понимать могутъ… А взять — ребята малые, простой народъ, темный человкъ — въ адъ? — повторяетъ онъ.
Филатъ нкоторое время молчитъ, потомъ поднимаетъ голову къ небу, глубоко вздыхаетъ и говоритъ въ раздумьи:
— Бусурманская вра, да бусурманская, а какъ и почему — неизвстно… Небось и они сейчасъ такъ-то вотъ промежду себя про нашу вру сказываютъ?
Я энергично отстаиваю нашу вру, но запутываюсь боле и боле, и вопросъ о басурманской вр остается открытымъ подъ широкимъ звзднымъ небомъ, смотрящихъ на вс вры.
Тихо плетется лошадь, чуть скрипятъ полозья по снжной дорог, а изъ занесеннаго снгомъ большого овчиннаго воротника слышатся медлительныя, глухія слова:
— Ахъ, темны мы, Степа… Вотъ какъ темны! Былъ бы я молодой, кажись, бросилъ бы все и пошелъ, куда глаза глядятъ, ученыхъ людей разыскивать…
Тяжелыми глыбами, угрюмыми сугробами безконечно синютъ кругомъ снга. Высоко надъ землей вызвздившееся небо мерцаетъ миріадами огней. Одиноко, глухо и жалобно звучатъ въ холодной тишин слова томнаго человка.
Зато въ город Филату раздолье. Вмст со мной жили ученики старшаго отдленія, оканчивающіе училище и готовящіеся перейти въ семинарію, — безконечное тянулось чаепитіе съ привезеннымъ Филатомъ медомъ, до глубокой ночи учился Филатъ, а я только восхищался, слушая, какъ хорошо и легко ршаютъ ученье люди вс Филатовы вопросы и сомннія.
Филатъ узжаетъ. Мои благородные товарищи великодушно жертвуютъ ему свои истрепанныя ариметики, грамматики и географіи, съ ободранными корешками и использованными на отливку бабокъ-свинчатокъ листами, а Филатъ стоитъ въ дверяхъ комнаты, одтый въ нагольный тулупъ, подпоясанный кушакомъ, съ кнутомъ въ рукахъ, и какъ-то бокомъ, глядя въ сторону, спрашиваетъ меня:
— Когда на Святую-то распустятъ? Прізжать, что ли?…