АЛЕКСАНДРЪ ПЕТРОВИЧЪ СТЕПАНОВЪ, АВТОРЪ ‘ПОСТОЯЛАГО ДВОРА’.
АЛЕКСАНДРЪ ПЕТРОВИЧЪ СТЕПАНОВЪ, АВТОРЪ ‘ПОСТОЯЛАГО ДВОРА’.
1.
2.
3.
4.
Александр Петрович Степанов, автор ‘Постоялаго двора’, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1857
Время на прочтение: 59 минут(ы)
Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том седьмой.
С.-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865
Благодаря обязательной предупредительности наслдниковъ А. П. Степанова, мы получили возможность еще разъ пробжать, въ общей совокупности, вс сочиненія автора ‘Постоялаго Двора’ и сверхъ того ознакомиться съ нкоторыми событіями его полезной и тревожной жизни, по семейнымъ запискамъ и матеріаламъ, писаннымъ его собственною рукою. Снова могли мы задуматься ладъ произведеніями, въ свое время такъ нравившимися нашей публик, еще разъ возобновить свтлыя впечатлнія дтства нашего, и въ заключеніе — узнать кое-что о личности литератора, въ свое время подарившаго намъ столько свтлыхъ и отрадныхъ минутъ, въ нашу первую молодость. Строго провривъ вс наши первыя впечатлнія, отдливъ временное отъ постояннаго, отдлавшись отъ преувеличенной симпатіи дтства нашего къ Степанову, какъ писателю, мы все-таки не находимъ возможности говорить о немъ иначе, какъ о дятел, замчательномъ до крайности, какъ о повствовател, вполн заслужившемъ свою прошлую славу. По нашему твердому убжденію, покойный Александръ Петровичъ былъ тмъ, что называется человкъ одной книги. Его повсти и романъ ‘Тайна’ не выдерживаютъ даже снисходительной критики. Его ‘Описаніе Енисейской губерніи’, драгоцнное какъ статистическій матеріалъ, не способно однакоже прославить имени своего сочинителя. По ‘Постоялый Дворъ’ есть твореніе, которое должно жить и будетъ жить въ русской литератур. Съ точки зрнія современной, оно изобилуетъ странными мыслями, страницами, не имющими художественнаго значенія, наконецъ моральной дидактикой старыхъ годовъ, съ которой теперь трудно мириться. Но точка зрнія современности не есть еще истинная точка, съ которой вс предметы должны казаться въ самомъ настоящемъ свт. Еслибъ Степановъ захотлъ подлаживаться къ идеямъ и стремленіямъ младшей части своей публики, при его сильномъ ум и пониманіи людскихъ слабостей, ему было бы легко избгнуть недостатковъ или, лучше сказать, того, что намъ кажется недостатками въ его роман. Этого онъ не сдлалъ и не желалъ сдлать, но своей честности и правдивости. Онъ высказался намъ тмъ, чмъ былъ въ самомъ дл — благороднымъ мыслителемъ стараго поколнія, художникомъ стараго поколнія, даже дидактикомъ стараго поколнія. Полный искренности и смлости, онъ умлъ быть самимъ собою. Онъ не побоялся положить всю свою душу на свое любимое произведеніе, нотъ того въ немъ сосредоточились, въ художественномъ и оригинально-художественномъ вид, вс мысли, вс страсти, вс стремленія, вс радости, вс мечтанія, даже фантазіи и причуды людей стараго вка. Полу-романъ, полу-автобіографія ‘Постоялый Дворъ’ въ своемъ род есть рдкость, памятникъ, которому подобные не часто встрчаются даже въ самыхъ богатыхъ европейскихъ литературахъ. Въ немъ много поэзіи и поэзіи самой рдкой изъ всхъ, поэзіи тихаго преклоннаго возраста.
Книга писана не юношей, не литераторомъ, долгимъ развитіемъ дошедшимъ до извстной ступени творчества: она есть рядъ поэтическихъ фантазій человка дятельнаго, добраго и сильнаго, почти кончившаго свою жизненную дятельность и отдыхающаго отъ мірскихъ тревогъ посреди міра, населеннаго созданіями его могучей, неправильной, не остывшей еще фантазіи. Въ этой книг — поэзія и міросозерцаніе отцовъ нашихъ, въ ней — жизнь и нравы передъ-предшествовавшаго намъ поколнія, въ ней — свтлые воздушные замки старцевъ былого времени, въ ней — то, чмъ были сильны лучшіе люди былого времени, то-есть возвышенная кротость духа, честность натуры и чистота направленія. Книги, подобныя ‘Постоялому Двору’, никогда не могутъ имть невнимательныхъ читателей: он или откидываются прочь съ первыхъ страницъ, или читаются съ наслажденіемъ по нскольку разъ сряду. Натурамъ, но искусившимся жизнью и не разочарованнымъ новизною, он почти что противны, людямъ много видвшимъ и добывшимъ себ широкую терпимость воззрнія, он будутъ всегда милы. Для насъ лично, какъ мы уже сказали, поэзія ‘Постоялаго Двора’ не только дорога и понятна, но какъ будто становится свтле съ каждымъ годомъ. Новое его изданіе мы будемъ привтствовать, какъ крайне отрадное явленіе въ текущей словесности. Авторъ ‘Постоялаго Двора’, но догадкамъ нашимъ, долженъ былъ принадлежать къ числу благороднйшихъ представителей стараго времени: въ лучшихъ его страницахъ не даромъ слышалось намъ что-то строгое и трогательное, что-то подобное обожаему голосу стараго отца, спокойнаго патріарха и любимаго наставника. Матеріалы, добытые нами изъ семейства покойнаго романиста, вполн оправдали справедливость сказанныхъ догадокъ. Александръ Петровичъ Степановъ несомннно принадлежалъ къ разряду людей, о которыхъ думать отрадно и полезно. Жизнь его была достойна его лучшаго сочиненія — какъ оно, эта жизнь оказывалась широкою, поэтическою и ненапрасною жизнью, исполненною неровностей и, можетъ быть, причудливостей, по во всей своей сложности изобилующей, твердостью, добромъ и поученіемъ.
Александръ Петровичъ Степановъ родился въ 1781 году, Калужской губерніи, Мщовскаго узда, въ старинномъ имніи своего отца, Зеновк. Родъ Степановыхъ ведетъ свое начало издревле, еще при великомъ княз Василі оаннович Степановымъ были пожалованы помстья по Хопру, въ Саратовской губерніи, до настоящихъ дней находящіяся во владніи этого рода. Нсколько именъ Степановыхъ встрчается въ исторіи, между прочими имя Василія Степанова, новгородскаго думнаго дьяка, котораго убилъ Грозный, и потомъ внесъ въ свой номинальный списокъ, предписывая молиться объ успокоеніи души его. Имя Степановыхъ очень просто, и часто встрчается въ народ, но документы и семейныя бумаги, хранящіяся въ род Александра Петровича и саратовскихъ Степановыхъ, показываютъ ихъ родство съ новгородскимъ Степановымъ. Зная, какъ мало наши соотечественники интересуются генеалогическими подробностями, и сверхъ того, сами не находя въ нихъ большой занимательности, мы пропускаемъ все, что могли бы сказать, на основаніи доставленныхъ мамъ свдній, объ отдаленныхъ предкахъ, ддахъ и праддахъ нашего романиста. Только объ отц и дядяхъ Александра Петровича позволимъ мы себ сказать нсколько словъ, ибо они вс были людьми оригинальными II замчательными какъ по своему характеру, такъ и по событіямъ, связаннымъ съ ихъ жизнью. Отъ Семена Моисевича Степанова, дда нашего писателя, родилось три сына, Ипполитъ, Руфъ и Петра, (отецъ Александра Петровича), на ихъ личностяхъ и приключеніяхъ намъ нельзя не остановиться.
Ипполитъ Семенычъ, старшій братъ, служилъ при императриц Екатерин въ конной гвардіи, и потомъ, оставивъ службу, поселился въ своихъ имніяхъ. То былъ человка- ума смлаго и дерзкаго, предпріимчивости достойной самыхъ романическихъ временъ, по соединенной, какъ кажется, съ характеромъ необузданнымъ. Назначенный депутатомъ въ извстную коммисію, для которой императрица начертала свой ‘Наказъ’, великій памятникъ ея генія, Степановъ прибылъ вторично въ Петербургъ, гд въ скоромъ времени, но своей жосткости, мстительности и заносчивости, пріобрла, враговъ весьма сильныхъ. Смшивая свои личныя антипаніи съ политическими воззрніями, Ипполитъ Семеновичъ навлекъ на себя въ скорости справедливое наказаніе. Замшанный въ разныхъ предосудительныхъ поступкахъ, онъ былъ сосланъ въ Камчатку и тамъ сошелся съ всмъ извстнымъ авантюрьеромъ Беньовскимъ. Вчно безпокойный характера. Ипполита не утишился въ ссылк — вмст съ новымъ своимъ товарищемъ онъ придумалъ плана, освобожденія. Съ компаніей людей, имъ подобныхъ, эти отчаянные люди захватили судно, стоявшее въ Большерцкомъ порт, снялись съ якоря и пустились въ открытое море. Но тутъ произошолъ раздоръ между авантюрьерами. Ипполитъ Семеновича, составила. заговоръ противъ своего недавняго товарища. Часть экипажа ршилась высадить Беньовскаго куда нибудь на берегъ, бросить съ нимъ вмст людей, ему преданныхъ, и плыть куда придется, подъ начальствомъ Степанова. Но коса нашла на камень: перехитрить Бепьовскаго было трудно — участь, предназначенная ему, выпала на долю его непримиримому недругу. Соумышленники Степанова были схвачены, и самъ онъ оставленъ на остров Яв, чмъ все дло и кончилось. Что сталось на Яв съ Ипполитомъ Степановымъ, никто не знаетъ, вроятно, никогда и знать не будетъ. Нея эта исторія подробно описана въ запискахъ Бепьовскаго, всегда любившаго выставлять себя добродтельнымъ героемъ. Очень вроятно, что высадка Степанова на Яв есть Фантазія сочинителя мемуаровъ, а что въ самомъ дл — Беньовскій или убилъ, или повсилъ человка, противъ него злоумышлявшаго.
Отъ такого мрачнаго и необузданнаго лица довольно пріятно перейти къ другому брату, Руфу Семеновичу, мудрецу и мистику старыхъ годовъ, оригиналу недавнихъ временъ, словно отдленныхъ отъ насъ цлыми столтіями. Онъ служилъ въ гражданской служб, отличался честностью и знаніемъ длъ, изъ заслугъ его памятнйшею было основаніе гернгутеровской колоніи въ Саратовской губерніи, при чемъ онъ составилъ постановленіе для колонистовъ, долгое время руководствовавшее ихъ бытомъ и даже получившее между ними названіе ‘руфовыхъ законовъ’. Наклонность къ мистицизму и сильно, но не совсмъ правильно, развитая способность мышленія скоро сдлали Руфэ Семеновича не только замчательнымъ лицомъ въ обширномъ круг мистиковъ стараго времени, но какъ бы ихъ оракуломъ и наставникомъ. Онъ изучалъ духовидцевъ и иллюминатовъ, бесдовалъ съ своими друзьями о сокровеннйшихъ таинствахъ науки, видлъ виднія, разговаривалъ съ мертвецами и такъ дале. Все это не мшало ему быть человкомъ набожнымъ, благотворительнымъ и всми уважаемымъ. Когда онъ лишился зрнія подъ старость, его домъ въ Москв никогда не оставался пустымъ. Образованнйшіе люди столицъ здили къ нему, читали ему духовныя книги и слушали его бесду. Нердко, если въ его комнат случалось сидть людямъ молодымъ и не просвтленнымъ мудростью, этихъ постителей безъ церемоніи удаляли, какъ профановъ. Слпецъ дожилъ до 1828 года и умеръ въ Москв, окруженный общимъ почетомъ.
Третій братъ, Петръ Семеновичъ, представлялъ собой совершенно иную сторону русской старой жизни: въ немъ жилъ типъ человка, преданнаго философіи энциклопедистовъ. Онъ былъ выпущенъ изъ шляхетнаго корпуса въ армію подпоручикомъ. Стоя съ полкомъ въ Смоленской губерніи, познакомился онъ съ семействомъ К—скихъ, людей богатыхъ, гордыхъ своими связями при двор императрицы. У старика К—скаго было три дочери, изъ которыхъ въ старшую страстно влюбился Петръ Семеновичъ. Сильный своей молодостью и взаимностью двушки, юный офицеръ сдлалъ предложеніе, но, какъ и слдовало ожидать, не получилъ ничего, кром отказа, по всей вроятности самаго жосткаго. Бремя, проведенное въ сношеніяхъ съ изящнымъ и знатнымъ семействомъ, не прошло безъ пользы для молодого Офицера, а между тмъ любовь его, по своей сил, не могла погаснуть вслдствіе препятствій. Открылась кампанія съ Пруссіей. Петръ Семеновичъ въ ней участвовалъ. По заключеніи мира съ Пруссіей, онъ пробылъ нсколько времени въ Берлин и имлъ случай представляться Фридриху Великому, говорить съ королемъ-философомъ, свернымъ Соломономъ, котораго слава наполняла собой всю Европу. Очарованный умомъ, привтливостью и славой великаго государя, Петръ Семеновичъ, подобно многимъ изъ своихъ современниковъ, избралъ его своимъ героемъ, своимъ идеаломъ, споимъ кумиромъ. Все, что любилъ Фридрихъ, стало дорого русскому Офицеру. Онъ проводилъ ночи за твореніями философовъ, которымъ покровительствовалъ король Прусскій. Вольтеръ сталъ вожатаемъ, законодателемъ Петра Семеновича, который, однакоже, благодаря удивительной способности русскаго человка, не во всемъ соглашался съ Фернейскимъ мудрецомъ, и увлекаясь имъ, хранилъ многія убжденія стараго русскаго времени. Кому изъ насъ во время дтства не случалось встрчать этихъ оригинальныхъ стариковъ, чтителей Вольтера и его философіи, но вмст съ тмъ не утратившихъ даже частицы своей самостоятельности и своихъ врованій? До какой степени понятія Петра Семеновича расходились съ понятіями его вождей и кумировъ, мы не имемъ очень положительныхъ свдній. Достаточно будетъ сказать, что онъ не разорвалъ всей связи съ убжденіями своей первой молодости. Твердый въ своемъ міросозерцаніи, онъ былъ не мене твердъ въ своихъ привязанностяхъ. Боле осьми лтъ оставался онъ вренъ избранниц своего сердца, а она, въ свою очередь, отвергала вс представлявшіяся партіи. Ни походы, ни веселости Берлина, ни эпикурейскія теоріи тогдашнихъ философовъ не поколебали постоянства въ молодомъ человк. Онъ вернулся въ Россію уже премьеръ-маіоромъ и снова посватался на Пелаге Степановн К—ской. На этотъ разъ отецъ двушки не повторилъ своего отказа. Онъ позволилъ влюбленнымъ вступить въ бракъ, но не далъ за дочерью никакого приданого, кром одежды и нсколькихъ служителей.
Вскор посл брака, Степановы поселились въ Зеновк, Калужской губерніи, гд, какъ мы уже сказали, и родился у нихъ сынъ Александръ, предметъ настоящаго этюда нашего. Младенецъ былъ счастливъ со дня своего вступленія на свтъ Божій — судьба дала ему добрыхъ и умныхъ родителей. Петръ Семеновичъ служилъ сперва городничимъ въ Козельск, потомъ но выборамъ — судьей въ Мщовскомъ узд, домашнее хозяйство и управленіе имніемъ лежало на заботливости Пелагеи Степановны. Въ деревню счастливыхъ супруговъ часто съзжались ихъ друзья и сосди, жизнь текла мирно и весело, когда скоропостижная смерть главы семейства произвела большое измненіе въ Зеновк. Петръ Семеновичъ умеръ отъ апоплексическаго удара, оставивъ жену съ дсвяти-лтнимъ сыномъ, но онъ могъ умереть спокойно: единственное его дитя оставалось на рукахъ женщины, находившейся въ полной сил зрлаго возраста, ума и характера. Личность Пелагеи Степановны, такъ какъ она представляется намъ посл прочтенія краткихъ семейныхъ замтокъ, передъ нами находящихся, по многомъ напоминаетъ лучшее созданіе въ ‘Воспоминаніяхъ’ С. Т. Аксакова, его Марью Николаевну Багрову.
‘Это была женщина’ — такъ значится въ замткахъ — ‘ума необыкновеннаго. При воспитаніи старинномъ, самомъ слабомъ, она не только не теряла въ присутствіи просвщенныхъ людей, но блистала разговорами и разсужденіями въ самомъ образованномъ обществ. Дла по управленію имніями повела она отлично. У ней были только дв деревни: Зеновка въ Калужской и Ивлево въ Московской губерніи, по вскор она прикупила еще три. Выстроила прекрасную каменную церковь и вблизи отъ нея большой деревянный домъ на каменномъ фундамент. Кром того развела фруктовой садъ, приносившій доходъ, построила каменный оранжереи, выстроила мельницу. Подъ ея руками все шло живо и двигалось впередъ. Весь околодокъ до того ее уважалъ, что иныя барыни, прізжавшія къ ней въ домъ, подходили къ ручк хозяйки. Пелагея Степановна еще боле бы увеличила свое состояніе, но сынъ ея, достигнувъ совершенныхъ лтъ, оказался человкомъ далеко ао экономнымъ, такъ что ей часто приходилось платить долга Александра Петровича. До сихъ поръ имя ея помнится и съ уваженіемъ произносится но только въ ея бывшихъ владніяхъ, но и во всемъ околодк.’
‘Не получивъ самаго основательнаго воспитанія’— такъ продолжаются замтки, служащія намъ главнымъ источникомъ по части біографическихъ подробностей — Пелагея Степановна не могла сама руководствовать воспитаніемъ Александра Петровича. Она попробовала взять къ себ въ домъ иностранца-гувернера, придала сыну въ товарищи занятій одного изъ своихъ племянниковъ, но, несмотря на родительское наблюденіе, ученье шло плохо. Пелагея Степановна, не долго думая, ршилась пожертвовать материнскою нжностью и разстаться съ сыномъ. Молодого Степанова отправили въ московскій университетскій пансіонъ, имвшій славу лучшаго учебнаго заведенія въ ‘оссіи, а между тмъ, по ходатайству дда своего, оберъ-церемоніймейстера Матвя Оедоровича К — снято, мальчикъ былъ записанъ лейбъ-гвардіи въ Преображенскій полкъ сержантомъ. Распоряженіи Пелагеи Степановны были награждены совершеннымъ успхомъ, ибо замчательныя способности ея сына ждали только первой возможности развитія. Успхи Александра Петровича въ пансіов не только были хороши, по и весьма замчательны для своего времени. Тогда Карамзинъ произвелъ сильный переворотъ въ русской словесности измненіемъ формъ языка. Вси молодежь увлеклась его нововведеніями, вс стала писателями, и Александръ Петровичъ Степановъ принялся за поэзію еще на школьной скамейк. А. А. Антовскій, тогдашній инспекторъ пансіона, поощрялъ въ дтяхъ развитіе литературныхъ стремленій.’
Молодой Степановъ далеко еще не кончилъ курса своего воспитанія, когда въ его жизни произошла важная перемна, увлекшая мальчика, вмст со многими его сверстниками, изъ мирнаго храма науки на поприще ранней практической дятельности. Императоръ Павелъ Петровичъ, вступивъ на престолъ, положилъ предлъ огромному скопленію неслужащихъ воинскихъ чиновъ въ полкахъ гвардіи. Молодыхъ дворянъ въ ней записанныхъ, потребовали на дйствительную службу и шестнадцати-лтній А. П. явился въ свой лейбъ-гвардіи Преображенскій полкъ. Но сверхъ-комплектныхъ молодыхъ людей но гвардейскимъ полкамъ собралось столько, что ихъ приказано было перевести въ армію, съ повышеніемъ чина. Степановъ получилъ чинъ прапорщика и отправился къ новому мсту служенія, въ Московскій гренадерскій полкъ, уже поступившій въ составъ войскъ, двигавшихся въ Италію, подъ предводительствомъ безсмертнаго Суворова.
Офицеры-дти не были рдкостью въ то время, но по всей вроятности, А. П., или но малому своему росту, или но своему хорошему воспитанію, или но наружности своей, сколько нибудь отличался отъ своихъ молодыхъ товарищей. Очень вроятно, что въ войскахъ находились начальники, помнившіе его отца и длавшіе съ нимъ не одну компанію, очень можетъ быть, что связи и рекомендаціи Пелагеи Степановны оказались не лишними для юноши. Какъ бы то ни было, начальники А. П. принимали въ немъ искреннее участіе. Вообще, изъ разсказовъ, слышанныхъ нами отъ старыхъ суворовскихъ ветерановъ, мы очень хорошо знаемъ, что жизнь молодыхъ офицеровъ въ то время (особенно при походахъ) не была жизнью очень тяжелою. Генералы сдавали мальчиковъ на руки полковымъ командирамъ, съ предписаніемъ о нихъ заботиться, полковые командиры поручали новыхъ служакъ бдительности лучшихъ капитановъ въ полку, кормили ихъ своими обдами и вообще обращались съ ними какъ съ учениками, къ которымъ невозможно примнять правилъ военной дисциплины по всей строгости. Вовремя дла къ маленькимъ прапорщикамъ приставлялись надежные унтеръ-офицеры, наблюдавшіе за ихъ сохранностью и умрявшіе въ нихъ порывы ребяческой храбрости, способные повредить общему длу. Ласковое, снисходительное значеніе, которое до сихъ поръ еще придается въ нашемъ войск слову прапорщикъ, прямо перешло къ намъ черезъ нсколько поколній. При Суворов слово прапорщикъ означало ребенка, котораго надо было беречь но мр своихъ силъ, которому въ поход слдовало давать пустое мсто въ повозк, котораго надо было при тяжеломъ переход сажать на лафетъ орудія а при настоящемъ дл держать за фалды для обузданія его пылкости. ‘Прапорщикъ не Офицеръ’,— улыбаясь говорили старые служаки, къ большому огорченію шестнадцати-лтнихъ прапорщиковъ. Нынче прапорщики старе годами и готове къ трудностямъ службы, но идеи, сопряженныя съ этимъ званіемъ, существуютъ какъ одно изъ милыхъ и поэтическихъ военныхъ преданій. Даже нмецкое слово фендрихь, въ незапамятныя времена, бывшее синонимомъ прапорщика въ нашей арміи, до сихъ поръ понятно и офицерамъ, и солдатамъ.
Вниманіе начальниковъ къ молодому прапорщику Степанову, во время итальянской кампаніи, не ограничивалось обдами у полкового командира, надежнымъ капитаномъ для наблюденія за юношей и пустымъ мстомъ въ какой нибудь полковой повозк. Юному воину давались нетрудныя порученія и должности, его назначали то ординарномъ, то адъютантомъ, такъ онъ перебывалъ въ свит у Кушникова, у Багратіона и наконецъ поступилъ въ штабъ самого главнокомандующаго. Суворовъ обращался съ нимъ, какъ съ ребенкомъ, а узнавъ, что онъ хорошо владетъ перомъ, поручалъ ему писать отвты на поздравительныя оды, которыя присылались во множеств въ главную квартиру. Нсколько разъ Суворовъ, довольный трудами А. П., звалъ его ‘своимъ маленькимъ Демосеномъ’. Въ какомъ-то город, гд назначена была торжественная раздача орденовъ (мы заимствуемъ этотъ анекдотъ изъ бумагъ, намъ доставленныхъ наслдниками А. П.), Суворовъ поручилъ прапорщику сочинить слова на польскій, которые и были пропты военными пвчими, при собраніи отборнаго итальянскаго общества. Вовремя раздачи наградъ, великій полководецъ подозвалъ къ себ Степанова, надлъ ему крестъ ордена оанна ерусалимскаго, и обратясь къ дамамъ, вскричалъ, указывая на мальчика: ‘eccolo il nostro piccolo Demosteno!’ (вотъ онъ, нашъ крошечный Демосенъ!) Нужно ли говорить, что восторженныя чувства А. П. къ особ Суворова, чувства общія ему со всей итальянскою арміею, дошли до обожанія, вслдствіе близкихъ сношеній съ великимъ военачальникомъ. Въ ‘Постояломъ Двор’, книг имющей замчательный автобіографическій характеръ, находимъ мы нсколько словъ о Суворов, ясно показывающихъ, что преданное сердце бывшаго маленькаго Демосена никогда не остывало, подъ старость даже, къ памяти великаго человка и воина. Не всегда, однакоже, нашъ юный воинъ видлъ одну ласку со стороны своего обожаемаго командира. Но живости своего характера, А. П. позволялъ себ иногда шалости, совершенно извиняемыя его годами, но не всегда сообразныя съ военной осторожностью. Не смотря на чинъ поручика, ему данный, но годамъ онъ все-таки оставался шалуномъ-прапорщикомъ, а боевая жизнь, полная впечатлній, новый край и полная свобода поступковъ, длали его еще боле воспріимчивымъ. Сынъ Фельдмаршала, Аркадій Александровичъ, былъ очень друженъ съ молодымъ Степановымъ. Одинъ разъ они оба ухали безъ спроса изъ главной квартиры и цлый день прогуляли по Конскому озеру и на Изола-Белла. по всей вроятности, время было опасное и отлучаться никому не дозволялось,— иначе трудно намъ объяснить себ эту отлучку безъ спроса, гнвъ Суворова и его великое безпокойство объ участи ослушниковъ приказа. Когда, къ ночи, туристы вернулись къ штабу, ихъ встртило извстіе о томъ, что фельдмаршалъ въ жестокомъ гнв. Аркадія Александровича, не смотря на его генеральское званіе, тотчасъ же взяли подъ арестъ, какая же участь должна была, посл этого, ожидать мальчика-прапорщика Степанова? Суворовъ потребовалъ къ себ А. П. и объявилъ ему, что сейчасъ же его высчетъ. ‘Выску’ — говорилъ фельдмаршалъ — ‘выску мальчишку, и къ матушк отпишу!’ Только горькія слезы шестнадцати-лтняго Демосена понемногу смягчили гнвъ фельдмаршала. Другихъ послдствій шалость не имла и великій человкъ не измнился въ снисходительности своей къ маленькому подчиненному.
Изъ Швейцаріи Суворовъ послалъ князя Горчакова въ Баварію — просить у короля зимовки и отдыха для войскъ, измученныхъ переходомъ черезъ горы. Къ свит князя Горчакова присоединился, по приказанію главнокомандующаго, и поручикъ Степановъ. Увеселенія и праздники, даваемые русскимъ офицерамъ на пути до Мюнхена и въ самой столиц Баваріи, навсегда остались однимъ изъ самыхъ свтлыхъ оазисовъ въ памяти А. II. Но скорый конецъ похода положилъ предлъ его быстрымъ повышеніямъ по служб. По возвращеніи въ Россію, Степановъ назначенъ былъ адъютантомъ къ генералу Б-ву, шефу Старооскольскаго пхотнаго полна. Отъ блистательной дятельности молодому человку пришлось перейти къ дятельности скромной, отъ похода, будто совершеннаго но волшебной сил, въ стран, полной волшебной прелести, обратиться къ прозаической армейской служб. Но для А. П. измненіе совершилось незамтно. Пора любви для него наступила, онъ плнился пятнадцатилтней дочерью своего генерала, Катериной едосевной, которая брала у него уроки итальянскаго языка. Осьмнадцати-лтній Абеларъ безъ труда овладлъ сердцемъ своей Элоизы, и любовь и уроки шли рядомъ, не теряя времени, Л. И. отписалъ къ своей матери, прося у нея родительскаго благословенія. Пелагея Степановна отвтила совершеннымъ, ршительнымъ отказомъ. Она знала, что генералъ Б-въ не иметъ никакого состоянія, но едва ли это обстоятельство, хотя важное само по себ, было причиной ея гнва. Она сама вышла безъ приданаго за небогатаго человка. Но она вышла замужъ посл осьмилтней любви, не за несовершеннолтняго мальчика. И теперь рдкая мать позволитъ жениться сыну, не имющему еще двадцати лтъ отъ роду, а въ старое время, когда двушки тринадцати и четырнадцати лтъ безпрепятственно вступали въ бракъ, осьмнадцатилтній мужъ считался предметомъ общаго посмянія. Генералъ, отецъ Катерины едосевны, смотрлъ на дло тми же глазами, хотя и объявилъ своему адъютанту, что если его мать измнитъ ршеніе, то и онъ со своей стороны не станетъ препятствовать соединенію влюбленной пары.
Получая отказы со всхъ сторонъ (мы снова выписываемъ отрывки изъ семейныхъ замтокъ, почти безъ измненія), А. П. ршился обвнчаться безъ согласія. Подговоривъ двухъ пріятелей быть свидтелями, онъ выбралъ вечеръ, отправился въ церковь съ Катериной едосевной и тамъ обвнчался. Возвратясь домой, нашли отца невсты за партіей бостона, упали ему въ ноги и попросили благословенія. Длать было нечего. Генералъ благословилъ новобрачныхъ, потребовалъ шампанскаго и спокойно продолжалъ партію, прерванную такъ оригинально. Но Пелагея Степановна, на извщеніе о женитьб, запретила сыну показываться на глаза, и отказала ему во всякой помощи. Генералъ не могъ дать ничего за дочерью, у А. П. въ наличности не было тоже ничего, а жить было надо. Вышелъ онъ въ отставку, ровно двадцати лтъ отъ роду, похалъ въ Петербургъ и опредлился въ министерство юстиціи. Министромъ юстиціи былъ тогда И. И. Дмитріевъ. Извстный поэтъ покровительствовалъ поэту начинающему, отличалъ его и представилъ Державину. Всмъ хорошо было бы жить А. П., по средства его были ничтожны, дти у него родились, умирали и все-таки ихъ оставалось много. Положеніе его съ семьей начинало становиться невыносимымъ, когда наконецъ Пелагея Стенановна стала смягчаться. Она потребовала, чтобъ сынъ перешолъ на службу въ Калугу, А. П. исполнилъ ея желаніе, получилъ мсто прокурора, перехалъ куда требовала мать, купилъ въ Калуг домъ и зажилъ въ немъ спокойно и весело. Пелагеи Степановна простила дтей, но оставалась холодна къ невстк и до самой смерти обращалась съ нею безъ особенной ласки.’
Острый, веселый и очень любезный въ обществ, А. П. былъ любимъ всми и всми уважаемъ, какъ человкъ, чиновникъ и литераторъ. Черезъ нсколько лтъ посл его вступленія въ новую должность, въ Жиздренскомъ узд продавалось село Ловать съ деревнями, за крайне дешевую цну: шесть-сотъ душъ были оцнены въ 20,000 руб. ассигнаціями. Какъ не купить? но денегъ не было, и хотя Пелагея Степановна имла небольшой капиталъ, но до полной суммы много недоставало. Жилъ тогда въ Калуг старикъ князь Ч—й, мизантропъ и чудакъ, не водившій ни съ кмъ знакомства, но А. П. ршился обратиться къ нему, потому-что у него одного во всемъ город постоянно имлись въ распоряженіи большія деньги. Разсчетъ на успхъ былъ плохой, но къ общему удивленію, князь далъ А. П. просимую сумму, съ самой радушной готовностью. Такъ его вс любили. Управленіе купленнымъ имніемъ приняла на себя Пелагея Степановна, хотя ей, по ея благородно-патріархальнымъ понятіямъ, крайне не нравился винокуреный заводъ, устроенный въ новомъ имніи.
Такъ прошло время до 1812 года. Французы грозно двигались на Россію,— все поднялось, все взялось за оружіе противъ общаго врага, кто могъ, тотъ поступалъ въ военную службу, помщики удалились изъ имній, лежавшихъ на пути слдованія Французовъ. А. П. отправилъ мать и всю семью въ тамбовское имніе своего дяди Руфа Семеновича, а самъ вышелъ въ отставку, для того, чтобъ снова пойти въ военную службу. Главная квартира русской арміи находилась уже въ Тарутин, когда Степановъ къ ней прибылъ. Тутъ нашелъ онъ одного изъ бывшихъ своихъ начальниковъ и спутниковъ но итальянскому походу — Милорадовича, который охотно вызвался взять его въ адъютанты. Встртилось однако затрудненіе въ чин Степанова: онъ былъ давно коллежскимъ совтникомъ, а въ поенную службу могъ онъ вступить только старымъ своимъ военнымъ чиномъ штабсъ-капитана.
Пока А. П. колебался, твердо ршась однакоже не сидть безъ дла посреди общаго движенія, ему представилась новая дятельность, сообразная и съ его способностями, и его служебнымъ разсчетомъ. Онъ поступилъ по особымъ порученіямъ къ сенатору Каверину, на котораго были возложены важныя порученія по продовольствію арміи, а потомъ по приведенію въ порядокъ губерній, опустошенныхъ непріятелемъ. Работы было много и Степановъ усердно занимался ею до прекращенія занятій, возложенныхъ на Каверина. Но изгнаніи непріятеля и устройств ддъ въ областяхъ, имъ раззоренныхъ, А. П. оставилъ службу и поселился въ своемъ имніи. Дти подростали, надо было ихъ образовать. Сверхъ того, начатки литературнаго воспитанія, полученные имъ въ университетскомъ пансіон, клонили А. П. къ литературной дятельности. Вниманіе Суворова къ его первымъ трудамъ, знакомство съ Державинымъ и Дмитріевымъ, но могли не подйствовать на Степанова съ большой силою. Проживай въ деревн, онъ всякое утро проводилъ въ своемъ кабинет, много писалъ стихами и прозою, если же вдохновеніе не приходило, то составлялъ записки по разнымъ предметамъ для преподаванія дтямъ. Въ его Ловати составился цлый маленькій пансіонъ изъ дтей самого хозяина, да еще нсколькихъ мальчиковъ, присланныхъ его друзьями и родственниками. Дло воспитанія производилось со тщаніемъ и любовью, самъ А. П. читалъ ученикамъ географію, исторію, преподавалъ имъ правила русскаго языка и слдилъ за уроками другихъ преподавателей.
‘Образъ жизни А. П., въ своемъ имніи, былъ пріятенъ и правиленъ. Хозяиномъ онъ былъ плохимъ, но деньги тратилъ въ изобиліи, съ пользой и удовольствіемъ. Онъ построилъ прекрасный долъ, садъ свои украсилъ рдкими растеніями, ибо страстно любилъ садоводство, устроилъ обширныя оранжереи и теплицы. Мы сказали уже, что утро его было занято литературными занятіями, посл обда онъ спалъ, принималъ сосдей, запинался съ дтьми, а къ ночи очень часто опять запирался въ кабинет. Одинъ предметъ боле всего похищалъ времени у А. П., по предметъ этотъ быль его любимйшимъ и задушевнымъ предметомъ. Онъ обработывалъ и оканчивалъ поэму ‘Суворовъ’, задуманную и начатую еще въ Калуг. Въ вид отдыха отъ большого труда, писалъ онъ разныя мелкія стихотворенія, отсылалъ ихъ въ Москву и Петербургъ, гд они и печатались въ разныхъ періодическихъ изданіяхъ. Наконецъ поэма была кончена, отвезена въ Москву и напечатана. Конечно, ‘Суворовъ’ не могъ доставить славы сочинителю, но онъ не заслуживалъ тхъ ожесточенныхъ критикъ, какія отовсюду посыпались на поэму. Трудъ многихъ лтъ палъ окончательно и, кажется, своимъ паденіемъ отбилъ у А. П. охоту къ дальнйшимъ стихотворнымъ опытамъ.’
Мы не читали поэмы ‘Суворовъ’, не знаемъ и суровыхъ рецензій, ею возбужденныхъ. по всей вроятности, критики были правы въ своемъ приговор, по-крайней-мр самъ сочинитель поэмы въ томъ откровенно сознавался. Въ ‘Постояломъ Двор’ имется, какъ мы ужо сказали, множество подробностей чисто-автобіографическихъ. Горяновъ, содержатель постоялаго двора, мирный философъ на склон лтъ, честный наблюдатель, утомленный бурями жизни, но не смотря на то, вполн сохранившій всю чистоту своего правдиваго сердца, есть самъ Степановъ — въ этомъ не можетъ быть никакого сомннія. Въ этомъ лиц сосредоточились не только вс физическія и моральныя черты автора, но самый его взглядъ на вещи, самыя его фантазіи, самыя его невинныя слабости. По описанію Горянова въ ‘Постояломъ Двор’, мы можемъ комментировать жизнь А. П., какъ по лучшему собранію біографическихъ данныхъ. И такъ, вотъ что говоритъ самъ авторъ про образованіе и литературную дятельность своего героя.
‘Горяновъ учится въ университет, но ученымъ человкомъ не былъ. Оставя училище, онъ имлъ познанія энциклопедическія, но довольно ограниченныя. Науки точныя были ему невдомы. Поэтъ въ душ, не могъ однакоже съ успхомъ отличаться на арен литературы. Сначала журналы встртили его похвалою, на безлюдьи и дуракъ человкъ’, говаривалъ Горяновъ, разсказывая про свои литературные подвиги. Державинъ состарлся до уродливости. Странная судьба генія! Отчего поэтъ фернейскій, какъ началъ, такъ и кончалъ? Отчего Богдановичъ написалъ одну только ‘Душеньку’? Отчего геній философа Нанта развернулся лишь при старости? Современникъ Державина, Дмитріевъ, этотъ корифей поэзіи прошлаго столтія, сдлавшись человкомъ государственнымъ, замолкъ, но явился новый геній во ‘стан русскихъ воиновъ’, преобразователь нашей поэзіи. Вс пвцы затихли и слушали. Горяновъ на бду заплъ одинъ, заплъ, какъ поютъ птицы ночныя въ дуплахъ вковыхъ дубовъ, разумется, его освистали. Объ пересталъ пть по совиному, но не могъ отвыкнуть чирикать по воробьиному.’
Вообще надъ бытомъ и познаніями Горянова будемъ мы еще не разъ останавливаться, какъ надъ дорогимъ матеріаломъ, поэтическимъ и вмст съ тмъ неоспоримымъ поясненіемъ заключеній нашихъ.
Пока все вниманіе А. П. устремлено было на литературу, дла по имнію шли весьма худо. Степановъ не былъ разсчетливъ, любилъ просторъ и довольство, хозяйство доврялъ управляющимъ и не наблюдалъ за ихъ управленіемъ. Воспитаніе дтей стоило большихъ денегъ. Приходы не сходились съ расходами, подряды на вино брались большіе, а хлбъ для завода приходилось покупать за высокую цну, ибо наступили голодные года съ неизбжной дороговизною. Имніе пошло въ залогъ, въ казну и частнымъ лицамъ, А. П. началъ убждаться въ томъ, что онъ не рожденъ для занятій сельскимъ хозяйствомъ. Дти уже подростали: старшимъ мальчикамъ было по 13 и 12 лтъ, ихъ ршился онъ отдать въ Московскій университетскій пансіонъ, съ тмъ, чтобы самому поступить на службу. Отвези дтей въ Москву, Степановъ самъ прохалъ въ Петербургъ, гд еще у него оставались многія близкія лица изъ прежнихъ сослуживцевъ: Пушниковъ, князь Кочубей и Милорадовичъ. По ихъ ходатайству, ему даны были чинъ статскаго совтника и мсто губернатора во вновь открывавшейся Енисейской губерніи. Въ 1822 году, славь имніе въ управленіе своей матери, А. П., взявъ съ собой всю семью, кром двухъ старшихъ сыновей, отправился къ новому мсту служенія.
Всякому извстно, до какой степени вс просвщенные люди, находившіеся по служб или по частнымъ своимъ дламъ въ разныхъ губерніяхъ Сибири, восхищаются богатствомъ, разнообразіемъ, оригинальностью и величественной природою итого края, предназначеннаго со временемъ быть величайшею драгоцнностью въ ряду земель и областей русскихъ. А. П., принимая новую должность, сознавалъ, что его дятельности открывается безграничное поприще, но безъ основанія думалъ, что новый край, съ его свжестью, съ его богатствомъ, съ сто почти нетронутыми сторонами, въ скорости привяжетъ къ себ все его вниманіе. Такъ и вышло. Степановъ страстно полюбилъ страну, ему ввренную, и самъ заслужилъ въ ней общее уваженіе. По своей физической и нравственной бодрости, соединенной съ поэтически-здравымъ настроеніемъ духа, онъ былъ какъ нельзя способне къ своему длу во всхъ отношеніяхъ. Нсколько разъ онъ нашелъ время объзжать огромную губернію къ сверу до Туруханска, и на югъ до горъ, отдляющихъ се отъ китайскихъ владній, представляя отчеты о своихъ объздахъ Государю Императору, который постоянно оставался ими доволенъ. Отчеты Степанова были замчательны по живости, занимательности изложенія, обилію новыхъ фактовъ, наконецъ по тому литературному достоинству, которое въ послдствіи такъ замчательно проявилось въ его ‘Описаніи Енисейской Губерніи’. Въ своихъ статистическихъ отчетахъ А. П., если можно такъ выразиться, былъ поэтомъ на столько же, на сколько онъ имъ не былъ въ ‘Суворов’ и мелкихъ своихъ стихотвореніяхъ. Его картины природы живы и врны, его подробности о нравахъ населенія изложены превосходно, его служебныя замчанія высказаны съ изяществомъ, нисколько не исключающимъ дла и необходимыхъ фактовъ. Искренняя любовь къ краю производила эту пріятность въ изложеніи. Степановъ, по своей безпредльной честности, не могъ говорить хладнокровно о злоупотребленіяхъ со стороны лицъ, глядвшихъ на обязанности службы но его глазами, страстно любя естественныя науки, онъ умлъ оживлять свднія о произведеніяхъ и природ края,— антикварій и любитель археологіи, онъ толковалъ о народной старин, о народныхъ преданіяхъ, какъ о споемъ любимомъ предмет. Вс вышеразсказанныя особенности, соединясь въ одно цлое, придавали жизнь даже офиціальному слогу новаго губернатора. Стоить только прочитать одну главу ‘Описанія Енисейской Губерніи’, чтобы совершенно убдиться въ справедливости словъ нашихъ.
Главныя занятія А. Н., но устройству края, происходили въ город Красноярск, назначенномъ губернскимъ городомъ. Въ этомъ средоточіи области новый губернаторъ поселился не безъ особенной радости. Мсто приходилось ему но сердцу, климатъ оказывался отличнымъ и здоровымъ для малолтнихъ его дтей…
Степановъ видлъ передъ собой безконечное поле дятельности въ кра любопытномъ и изобильномъ, счастливомъ но своему положенію, хранящемъ въ себ вс залоги быстраго развитія. Ему было много дла, какъ честному администратору, какъ учоному человку и какъ христіанину. Не говоря уже о разнообразномъ коренномъ населеніи края, его заботливости была вврена участь его случайнаго населенія, участь многочисленныхъ преступниковъ, изъ которыхъ иные принадлежали къ разряду заблуждавшихся несчастливцевъ, иные выкупили свои преступленія годами безукоризненной жизни. Какъ губернаторъ, Степановъ соблюдалъ къ нимъ всю строгость наказанія, но какъ добрый человкъ, онъ умлъ снискать ихъ преданность какъ помощью, такъ и облегченіями, сообразными съ закономъ. Не довольствуясь временными мрами помощи, А. П. устроилъ для ссыльныхъ прочную осдлость въ превосходныхъ колоніяхъ, устроенныхъ по большой сибирской дорог. Между тмъ и дла края шли отлично — на этой благодарной почв стоило бросить доброе смя для того, чтобъ оно принесло свои плоды съ быстротою. Красноярскъ изъ небольшого города все боле и боле длался настоящею столицей богатой губерніи, многія мры, придуманныя для блага края, или уже были окончательно введены, или начали получать свое примненіе. Неоднократно, въ точеніе своей службы въ Сибири, енисейскій губернаторъ получалъ Высочайшія награды и заслуживалъ одобрительные отзывы отъ Государи Императора, а усердіе его, еще боле возбуждаемое Высочайшими знаками вниманія усиливалось съ каждымъ годомъ. Поселеніе ссыльныхъ, устройство училищъ, заведеніе хлбныхъ запасовъ по всмъ частямъ края, въ нихъ нуждающимся, устройство Енисейскаго Приказа Общественнаго Призрнія, многочисленныя мры, касающіяся до бродячихъ народовъ округа — вотъ малая часть занятій, которымъ посвящено было время А. П. Любя науки и литературу, онъ умлъ самые часы своего развлеченія употреблять на пользу. По его понятіямъ, поселять въ кра любовь къ наук, значило создавать въ немъ прочный центръ благородной дятельности, общій центръ, такъ полезный для людей благонамренныхъ и хорошо развитыхъ. Подъ его руководствомъ былъ составленъ и напечатанъ ‘Енисейскій Альманахъ’, обратившій на себя особенное вниманіе цнителей даже въ ту пору, такъ обильную альманахами. Онъ вышелъ въ свтъ въ 1820 году, одною изъ лучшихъ его статей было извстное сочиненіе самого А. II., до сихъ поръ замчательное и по занимательности предмета, и но изяществу изложенія. Это ‘Поздка въ китайскій городъ Маймачень’, изданная вторично въ 1838 году, въ Петербург, при собраніи мелкихъ повстей Степанова.
Статья эта, о которой необходимо намъ сказать хотя нсколько краткихъ словъ, во многомъ напоминаетъ замтки самаго же автора, по поводу природы и жителей Енисейской губерніи, въ ней таже живость разсказа, тоже умнье подмчать характеристическія подробности, тотъ же замчательный слогъ, мстами сжатый и безукоризненный, мстами небрежный и какъ будто запутанный. ‘Путешествіе въ Маймачень’ должно непремнно войти въ собраніе лучшихъ вещей Степанова, чего нельзя сказать о его мелкихъ повстяхъ. Оно состоитъ изъ трехъ писемъ, первое, адресованное изъ Тельмы (въ 36 верстахъ отъ Иркутска), заключаетъ въ себ описаніе Тольминскаго селенія, замчательнаго своими фабриками и заводами. А. П. попалъ въ селеніе какъ бы сюрпризомъ, посл утомительнаго зимняго перезда по лсамъ и пустынямъ. Впечатлніе, внезапно произведенное на него видомъ богатаго селенія съ каменной церковью и каменными зданіями фабрики, мастерски передано читателю. Исторія этого величественнаго промышленнаго поселенія, будто утонувшаго въ дикой окрестности, занимаетъ собою все письмо, которое однако же короче двухъ прочихъ.
Второе письмо начинается краткими подробностями объ Иркутск и описаніемъ Байкальскаго озера, зимою… Остановившись въ Тронико-Савской крпости, Степановъ прохалъ Кяхту и очутился передъ Маймаченомъ, который, какъ извстно, находится тотчасъ же за Кяхтою. Городъ окруженъ низенькою стной, съ такими же башенками, кровли домовъ не выше городской стны, улицы въ город ровныя, не шире 8 аршинъ, съ деревянными тротуарами по бокамъ, на иныхъ перекресткахъ имются башни, съ остроконечными китайскими кровлями, башни, изъ которыхъ каждая заслоняла бы вс четыре улицы, если бы не имла воротъ въ каждую. Въ Маймачен нтъ женщинъ, но ихъ отсутствіе выкупается оживленною дятельностью мужчинъ, которые безпрерывно толпятся на улицахъ, кричатъ, носятъ товары, суетятся или отдыхаютъ у воротъ своихъ группами. О наряд китайцевъ въ письм говорится много, по мы вообще пропускаемъ изъ него излишнія подробности, нын уже всмъ извстныя. Кажется, китайцы любятъ чорный цвтъ’ — говорить нашъ путешественникъ — ‘потому что на улицахъ встрчалъ я всхъ почти въ чорномъ. Курьму (короткое верхнее платье съ рукавами) надваютъ они только въ парадъ. Нообще они въ длинномъ своемъ платья, подпоясанные снуркомъ, съ заплетенною косою, напоминаютъ монастырскихъ служекъ, которые разгуливаютъ по переходамъ своихъ келій.’ За осмотромъ города слдуетъ визитъ къ Зжаргуци, чиновнику китайскому, которому вврена таможенная, полицейская и духовная власть въ Маймачсн. Зжаргуци живетъ не очень великолпно, хотя, по данной ему власти, можетъ быть палками купцовъ первостатейныхъ и обыкновенно обогащается въ три года своей должности, до смны. Дворъ его жилища украшенъ (или былъ украшенъ вовремя посщенія Степанова) шестами, флагами, огромными львами изъ глины, окрашенной въ зеленую краску, и воротами, около которыхъ развшаны луки, колчаны и стоитъ еще восемь знаменъ. Самъ хозяинъ, человкъ преклонныхъ лтъ, занималъ всего одну комнату въ небольшомъ надворномъ строеніи. Онъ встртилъ русскаго чиновника весьма ласково и накормилъ его обдомъ, который и описывается въ письм со всею подробностью. Второе письмо кончается бесдой съ Зжаргуци о государственномъ устройств Китая и описаніемъ обда, о которомъ говорено выше.
Въ письм третьемъ и послднемъ, адресованномъ уже изъ Иркутска, находимъ мы дальнйшія подробности о внутренности Маймачена, о правилахъ нашей мновой торговли съ Китаемъ, о вид китайскихъ лавокъ и товаровъ. Умя подмчать многое въ самое короткое время, нашъ авторъ уметъ и разсказывать о томъ, что онъ видлъ, не придерживаясь ни малйшей рутины туристовъ и нисколько не стсняясь тмъ, что его мннія очень часто отклоняются отъ мнній общепринятыхъ. Не одинъ антикварій и обладатель китайскихъ рдкостей съ ужасомъ пробжитъ страницу, въ которой Степановъ откровенно говоритъ, что не понимаетъ никакой прелести въ китайскомъ фарфор, ставя его не только ниже саксонскаго, но даже, въ отношеніи краски, и нашего…
Въ остальной части письма разсказывается подробно посщеніе китайской кумирни, разговоръ съ Зжаргуци о духахъ, управляющихъ стихіями, и наконецъ выздъ изъ Троицкосавска. Не смотря на то, что рка Селенга тронулась и дороги находились въ ужасномъ положеніи, А. П. ршился, но своимъ словамъ, или утонуть или посмотрть знаменитую бурятскую кумирню, стоящую въ сорока верстахъ отъ Селенгинска, въ безлсной степи, на берегахъ Гусинаго озера…
Мы съ намреніемъ подоле остановились надъ ‘Поздкою въ Маймачень’, дабы ознакомить читателя съ тмъ оригинальнымъ слогомъ и оживленнымъ даромъ разсказа, съ какими намъ будетъ предстоять еще ближайшее знакомство при оцнк боле замчательныхъ трудовъ Степанова.
Служба А. П. въ Енисейской губерніи продолжалась боле девяти лтъ, по истеченіи которыхъ онъ отчислился отъ своей должности и ухалъ въ бывшее село своей матери, Троицкое, куда призывали его и семейныя, и хозяйственныя обстоятельства. Еще въ 1825 году онъ лишился и жены, и матери почти въ одно время, управленіе имніями, ввренное въ чужія руки, пошло до крайности несчастливо, а между тмъ старшіе сыновья Степанова, начавшіе свою службу, требовали поддержки, тогда какъ слдовало еще заниматься воспитаніемъ младшихъ сиротъ. Пелагея Степановна, умирая, отказала имніе своимъ внукамъ, такъ что съ одной стороны А. П. былъ успокоенъ, но за то его собственныя имнія были проданы съ аукціона во время его отсутствія. Дла но хозяйству пришли въ такое положеніе, что нельзя было думать о выкуп потерянныхъ имній, слдовало лишь заботиться о томъ, чтобы дти не остались безъ куска хлба. Положеніе свое около 1832 года Степановъ, съ полной откровенностью благородной натуры, передастъ, говоря о семейныхъ длахъ своего героя Горянова, во введеніи къ роману ‘Постоялый Дворъ’. ‘Горяновъ’ — говоритъ онъ — ‘видлъ много бдъ въ жизни своей, прошелъ чрезъ большія испытанія. Онъ предавался страстямъ пылкимъ и безпеченъ былъ къ собственнымъ выгодамъ. Онъ женился рано, лишился жены, имлъ до десяти прекрасныхъ дтей, которымъ его мать укрпила небольшое имніе. Его собственное подверглось, по частнымъ долгамъ, публичной продаж во время службы, которую продолжалъ онъ въ отдаленнйшихъ концахъ имперіи. Но желая стснять дтей своихъ, онъ удержалъ для себя изъ остатковъ богатаго состоянія поболе пяти тысячъ рублей, и вс ихъ употребилъ на заведеніе постоялаго двора, на одной изъ губернскихъ дорогъ, пролегающихъ къ Москв, въ двухъ стахъ верстахъ отъ столицы.’ Вс эти слова буквально врны, за исключеніемъ устройства постоялаго дома. А. П. тихо проживалъ въ сел Троицкомъ, мирно взирая на жизнь, философски покоряясь житейской невзгод и снова обращаясь къ своимъ любимымъ литературнымъ занятіямъ. Постоялаго двора ему было строить не на что, этотъ постоялый дворъ существовалъ лишь въ его Фантазіи. Посл великихъ душевныхъ потрясеніи и изнурительной служебной дятельности, ему было отрадно успокоиться въ тихомъ пріют своей матери, припомнить все виднное и прожитое, устроить себ невинный воздушный замокъ въ вид постоялаго двора, и изъ итого скромнаго заведенія выглядывать на жизнь другихъ людей, въ качеств добродушнаго зрителя. И фантазія честнаго труженика не прошла даромъ,— ибо плодомъ ея вышла книга, которая навсегда останется въ русской литератур, какъ спокойная, врная, живо набросанная картина одной стороны помщичьихъ нравовъ нашего столтія.
Александру Петровичу было боле пятидесяти лтъ, когда онъ принялся за свое лучшее произведеніе, не смотря на эти года, нашимъ поколніемъ почти признаваемые за преклонный возрастъ, онъ находился въ самой лучшей пор для серьозной литературной работы. Талантомъ врожденнымъ и безсознательнымъ Степановъ никогда не былъ богатъ, но онъ былъ богатъ тми данными, которыя, при полномъ развитіи и хорошемъ примненіи, часто даютъ результаты, недоступные для самаго щедро одареннаго художника. Онъ видлъ жизнь на дл, видлъ ея темныя и свтлыя стороны, зналъ свой родной край и вс его сословія. Онъ трудился много и сближался съ людьми всхъ возможныхъ званій и характеровъ. Съ жизнью военныхъ русскихъ людей сливались его драгоцннйшія, почти дтскія, воспоминанія о Суворов, о чудныхъ подвигахъ и герояхъ италійской кампаніи. Помщичью жизнь узналъ онъ въ счастливый періодъ своего зрлаго возраста, гражданскую дятельность онъ могъ цнить не по наслышк, а изъ прямого и практическаго опыта. Наконецъ онъ провелъ послдніе девять лтъ въ кра, вполн ему ввренномъ, въ кра оригинальномъ и свжемъ, гд всякій шагъ сопровождался какой нибудь находкой для умнаго наблюдателя. Степановъ былъ уменъ, тмъ твердымъ, устойчивымъ умомъ стараго умнаго поколнія, въ которомъ нтъ ничего туманнаго, ничего непрактическаго, ничего дерзко охлажденнаго, ничего заносчиваго или принятаго отъ чужихъ людей на честное слово. Онъ былъ весьма начитанъ и даже учонъ для своего времени, но, подобно своему отцу, почитателю Фридриха Великаго и Вольтера, онъ ни разу не разрывалъ духовной своей связи съ врованіями и убжденіями своего дтства. Какъ во всхъ натурахъ широкихъ и еще боле разширенныхъ могучимъ опытомъ жизни, въ Степанов примирялись и совмщались противоположности но видимому несогласимыя. Онъ могъ назваться мечтателемъ и вмст съ тмъ глядлъ на жизнь взглядомъ строго практическаго смертнаго. Онъ имлъ эпикурейскія привычки и вмст съ тмъ не тяготился переходомъ отъ богатства къ бдности. Умъ его отличался пытливостью, а вмст съ тмъ душа Степанова была исполнена чистой младенческой врою. Наконецъ онъ мастерски подмчалъ слабости и пороки людскіе,— а по словамъ семейныхъ записокъ — ‘ничего не было легче, какъ вкрасться въ его довренность, обмануть его и обморочить’. Онъ не требовалъ отъ жизни многаго, на людей смотрлъ насмшливымъ глазомъ Вольтера или фонъ-Визина, а вмст съ тмъ не могъ жить безъ людей, и любилъ ихъ чрезвычайно. Онъ состроилъ себ кроткую и спокойную философію, и тшился ею, хотя она была ничмъ инымъ, какъ собраніемъ невинныхъ общихъ мстъ и воздушныхъ замковъ. По подъ этой философіею, не заключающей въ себ ничего оригинальнаго, таилось цлое самостоятельное міросозерцаніе, не вполн сознанное самимъ его обладателемъ,— но тмъ не мене вполн благородное, вполн уважительное, вполн сильное, даже несокрушимое въ своихъ жизненныхъ примненіяхъ.
Таковы были умственныя и нравственныя силы, вполн распоряжаясь которыми, приступалъ А. П. къ труду, гд должны были отразиться весь опытъ его жизни, вс сокровеннйшія его убжденія, какъ человка и какъ литератора. Не мшаетъ прибавить здсь, что онъ, но случайному ходу обстоятельствъ жизни, былъ поставленъ на точку зрнія оригинальную и вслдствіе того плодотворную. Посл долгой службы въ кра прекрасномъ, но все-таки полудикомъ и чуждомъ, увидлъ онъ себя снова посреди тихихъ картинъ родного уголка, всегда милаго его сердцу. За усиленнымъ трудомъ, неразлучнымъ съ непріятностями и огорченіями, безъ которыхъ рдко обходится самая усердная служба, послдовалъ трудъ кабинетный, любимый, всегда ровный и всегда равно отрадный. Потеря состоянія, какъ мы уже сказали, не могла сильно потрясти того человка, который постоянно требовалъ отъ жизни лишь спокойствія и маленькаго мстечка на солнц. Успокоенный на счетъ будущности дтей своихъ, Степановъ не былъ способенъ заботиться о себ слишкомъ много. Онъ имлъ право отдыхать, не такъ, какъ отдыхаютъ мальчишки, превратившіе себя въ тряпку какой нибудь сумасшедшей страстишкою, но какъ отдыхаютъ мужи дла и труда посл долгой, не напрасно прожитой жизни. Поэтому-то онъ, безъ всякаго поползновенія къ сантиментальности, умлъ сообщить своему роману, по всхъ его подробностяхъ, тонъ мудрый и успокоительный.
Пора однако же намъ приступить къ подробному анализу романа ‘Постоялый Дворъ’, въ свое время такъ восхищавшаго русскихъ читателей. Романъ открывается введеніемъ, мысль котораго не нова, содержаніе отличается нкоторою странностію, но это введеніе весьма врно, какъ по чрезвычайно живому изложенію, такъ и по множеству автобіографическихъ подробностей, касающихся самого автора. Алексй Павловичъ Горяновъ, содержатель постоялаго двора и сочинитель тетрадокъ дневника, которыя въ общей своей сложности составляютъ романъ, просыпается 14-го августа, въ день своего рожденія, въ послднемъ пріют своей тревожной жизни, то-есть въ самомъ постояломъ двор, по которому и названа вся книга. Онъ начинаетъ свой день короткою молитвою, длаетъ хозяйственныя распоряженія, обдариваетъ дворню, явившуюся къ нему съ поздравленіемъ, и принимаетъ своего лучшаго друга Малова, будущаго издателя своихъ замтокъ. Пока друзья сидятъ за скромнымъ деревенскимъ пиромъ и толкуютъ о разныхъ высокихъ предметахъ, приличныхъ ихъ возрасту, Горянову докладываютъ, что въ отдленіи прозжающихъ кричитъ и бснуется какой-то буйный путешественникъ и требуетъ себ почтовыхъ лошадей, не имя на то нрава. Гориновъ хладнокровно надваетъ звзду на спой деревенскій казакинъ, и идетъ объясняться съ дерзкимъ незнакомцемъ. По едва перешагнулъ онъ черезъ порогъ, какъ прозжій, лежавшій на диван, вскочилъ, выкатилъ ужасные свои глаза, отступилъ назадъ нсколько шаговъ. закричалъ что-то въ изступленіи и въ тоже время, обнаживъ охотничій ножъ, ударилъ имъ въ бокъ Горянова. Убійца оказался однимъ изъ преступниковъ, сосланныхъ въ Сибирь въ то время, какъ тамъ служилъ Алексй Павловичъ. Горянокъ тихо умеръ, поручивъ своему другу поцаловать своихъ дтей, а тетрадки его, поступившій въ распоряженіе Малова, обязаны своимъ появленіемъ его кончин.
Таково введеніе ‘Постоялаго Двора’, очень занимательное и въ литературномъ, и въ автобіографическомъ отношеніи. Смерть Горинова можетъ казаться страшною лини’ для поверхностнаго читателя, въ самомъ же дл она ничто иное, какъ воздушный замокъ и свтлая фантазія человка, скопировавшаго самого себя въ лиц Горинова. Умереть быстро, неожиданно, тихо, умереть христіаниномъ, въ объятіяхъ друга и рыдающихъ домочадцевъ, такой кончины Степановъ желалъ бы и для самого себя, не только что для своего героя. Потому-то, не смотря на картину убійства, послднія страницы введенія нисколько не возмущаютъ насъ, нисколько не мшаютъ намъ останавливаться на подробностяхъ въ лиц Горинова, живописующихъ намъ самого его біографа. А. П. такъ мало маскируется въ своемъ твореніи, что всякій человкъ, его знавшій, и даже не звавшій, безъ труда видитъ тождество между героемъ и сочинителемъ. Горянову 52 года — Степановъ кончилъ свой романъ, имя пятьдесятъ дна года отъ роду. ‘Что-то длаютъ мои дточки?’ съ улыбкою говоритъ содержатель постоялаго двора, передъ смертью. ‘Не явлюсь ли я которому? Не зазвеню ли и о мечъ Петра? не потрясу ли кисти Николая?’ Старшія дти А. П. звались этими именами. Петръ Александровичъ, если не ошибаемся, до сихъ поръ въ поенной служб, Николай Александровичъ, какъ художникъ, хорошо извстенъ въ петербургскомъ артистическомъ круг.
Такою же откровенностью манеры, такимъ же обиліемъ личныхъ подробностей отличаются и другія страницы вступленія: но нимъ не только можно набросать весьма сходный портретъ самого романиста, но даже составить понятіе о всей его жизненной обстановк въ сел Троицкомъ. Подробности, нами указанныя, не только крайне занимательны но своему значенію, но и высказаны занимательно. Читая ихъ и примняя ихъ къ личности А. П., испытываешь то самое удовольствіе, какое даютъ намъ лучшіе отрывки изъ историческо-литературныхь монографій Форстера, Мура или Ирвинга…
Какъ старичокъ, одаренный большой юностью сердца, Гориновъ не могъ водиться съ одними стариками. Между многими сосдними семействами, его привлекали только семьи разнообразный и оживленныя, украшенныя присутствіемъ молодыхъ женщинъ и двушекъ. Не уклоняясь отъ знакомства со всми сосдями, не отказывая себ въ наблюденіяхъ надъ личностями, не совсмъ симпатическими, Гориновъ, однакоже, съ особеннымъ усердіемъ ведетъ хронику семействъ, удовлетворяющихъ его сердце. Такихъ семействъ въ его тетрадкахъ выведено нсколько, съ большей или меньшей живостью. Всюду Горинова считаютъ любимымъ и невзыскательнымъ гостемъ. Молодыя красавицы безъ церемоніи зовутъ его ддушкой, молодые люди, разъ понявшіе всю молодость этой души, не отцвтшей съ годами, длаютъ Горинова повреннымъ своихъ несчастій и своихъ радостей. Отъ роли простого повреннаго, авторъ тетрадокъ часто переходитъ къ роли совтника и помощника. Онъ часто оказываетъ услуги лицамъ, его приласкавшимъ, длается въ ихъ домахъ истиннымъ другомъ дома, и благодаря своему исключительному положенію, такъ удобному для наблюденій, часто сосредоточиваетъ въ рукахъ своихъ нити самыхъ важныхъ событій.
Между двицами, называющими старика Горянова ддушкою, дв особенно милы его сердцу. Об незамтно становятся героинями его замтокъ, группируя вокругъ себя вс главныя основы произведенія. Одна изъ нихъ дочь суворовскаго генерала Катенева, другая княжна Анна Серпуховская. Об прекрасны собою, какъ только могутъ быть прекрасны любимыя созданія писателя карамзинской школы. Об знатны, об превосходно воспитаны, об умны, об окружены поклонниками. Катенева выступаетъ на сцену уже совершеннолтней невстой, княжна Анна вступаетъ въ возрастъ невсты лишь въ послднихъ тетрадкахъ ‘Постоялаго Двора’. Об достойны всего лучшаго въ жизни, но разная участь ожидаетъ каждую изъ нихъ. Катинька Катенева, испытавши безконечныя горести, едва не сокрушившія со въ конецъ, становится счастливой женой и нжной матерью, княжна Анна Серпуховская, съ дтскихъ лтъ не знавшая ни одной даже малой бды, невозвратно гибнетъ жертвою своей собственной необузданной страстности. Авторъ умиляется надъ этой параллелью и по поводу ея длаетъ нсколько умныхъ выводовъ, съ которыми едва ли согласится читатель нашего времени. Въ жизни двухъ героинь Степанова случай играетъ гораздо большую роль, нежели нравственные выводы, сдланные сочинителемъ. По намъ мало дла до случая, даже самые выводы, о которыхъ говоримъ мы. интересуютъ насъ какъ проявленіе личныхъ воззрній Степанова на жизнь и судьбу женщины. Лица двухъ двушекъ, имъ очертанныя, занимаютъ насъ не какъ аллегорическія воплощеніи поучительной мысли, а какъ созданія, за которыми, не взирая на вс ихъ недостатки, мы считаемъ должнымъ утвердить названіе художественныхъ созданій. И Катенева, и Серпуховская не выдуманы романистомъ, но взяты имъ изъ положительной дйствительности. Мало того, первая изъ героинь этихъ, главное лицо всей книги, даетъ нашему автору возможность касаться такихъ сторонъ двическаго существованія, къ которымъ подступались рдкіе изъ величайшихъ знатоковъ женскаго сердца.
Катерина Михайловна Катенева, какъ главная любимица старика Горинова, по понятіямъ своего исторіографа, есть истинный и совершенный идеалъ двушки. Но идеалъ поколнія, намъ предшествовавшаго, всегда во многомъ разнится съ понятіями и требованіями поколній новыхъ, и это простое обстоятельство, по видимому, противное авторскимъ цлямъ, весьма часто дастъ особенную жизнь героямъ и героинямъ стараго времени. Ричардсонъ, рисуя свою Кларису, никакъ не думалъ, что читатель девятнадцатаго столтія найдетъ недостатки и даже комическія стороны въ его непорочной голубиц,— но не соображалъ онъ и того, что эти погршности, сливаясь съ общей прелестью созданія, сдлаютъ его Кларису существомъ безсмертнымъ. Фильдингъ, стоя на колнахъ передъ Амеліей, не думалъ, что его идеалъ покажется намъ женщиной не безъ большихъ погршностей — время обнаружило слабыя стороны Амеліи, но тмъ самымъ вывело ее изъ ряда безплотныхъ идеаловъ, пріобщило ее къ разряду всегда живыхъ и всегда прекрасныхъ, хотя слабыхъ, женщинъ. Мы не равняемъ Степанова съ Ричардсономъ и Фильдингомъ,— но признаемся, что его идеальная героиня, во многихъ мстахъ книги, является достойною сестрой Кларисы и Амеліи. Идеальность, сообщенная ей нашимъ романистомъ, намъ вовсе но кажется идеальностью. Не одинъ порокъ видимъ мы въ Катиньк Катеневой, которая, по мннію своего творца, должна разливать небесный свтъ на все его твореніе. И однакоже, результатъ отъ несогласія нашихъ понятій съ понятіями авторскими, только служитъ къ полному оживленію его героини. Вмсто неземной и безплотной двушки, слишкомъ чистой для этого міра, передъ нами стоитъ живое и привлекательное созданіе, въ которомъ женская слабость слита съ женскимъ геройствомъ, ошибки съ достоинствами, ложь съ правдою, сила привлекательная съ силой почти отталкивающею.
Катерина Михайловна Катенева, если взглянуть на нее съ точки зрнія нашихъ современныхъ понятій о женщин, есть типъ блистательно воспитанной и очень умной аристократической двицы стараго времени. Горяновъ описываетъ ее съ полнымъ увлеченіемъ, не думая о томъ, что самое это описаніе уже заставляетъ читателя предполагать въ его ангел но одни ангельскія совершенства:
‘Какъ мила дочь Катенева! Тонкій, высокій станъ ей, стройный и гибкій какъ миртъ, но насчетъ за собой погршности, почти обыкновенной при подобномъ сложеніи, напротивъ, возвышаегь еще боле другія ея прелести. Близна ослпительная покрываетъ лицо ея, легкій только румянецъ играетъ на щекахъ, черныя, топкія, прямыя ея брони сходятся немного близко, что придаетъ ей какую-то мрачность, которая смягчается однако же вчною улыбкою на губахъ. Общность ея физіогноміи показываетъ гордость. Коли бы она была падшій духъ, то конечно уже первой степени, но, къ счастію, она ангелъ, какъ называютъ ее вс, и то, что кажется въ ней гордостью, есть чувство собственнаго своего достоинства, чувство ангела, служащаго съ кротостью Богу на земл.’
Это краткое описаніе превосходно: оно рисуетъ, передъ нами всю женщину и бьетъ гораздо дале цли, которую авторъ себ простодушно поставилъ. Его Катинька, какъ это подтвердится въ послдствіи, не ангелъ и но идеалъ, а существо замчательное, живое, исполненное силы и слабости. Катерина Михайловна страшно горда, хотя этого никакъ не хочетъ видть ея пятидесяти-двухъ-лтній поклонникъ. Катерина Михайловна достаточно засушила свое рдкое сердце вслдствіе полной власти надъ, отцомъ, и всмъ домомъ, вслдствіе высокаго мннія о себ и своихъ совершенствахъ. Она была воспитана моей теткою, бывшею статсъ-дамою при императриц Екатерин, воспитана по систем того Философскаго вка, въ, который женщины умли спорить съ мудрецами, вдохновлять Дидро и Жанъ-Жака. Воспитаніе это, среди тишины и помщичьей жизни, видимо гнететъ, гордую двушку. Катинька Катенева какъ нельзя лучше знаетъ., что она умне, просвщенне, знатне, даже добре и снисходительне всхъ лицъ, къ ней подходящихъ. Она слишкомъ уврена въ томъ, что между современными ей, наскоро воспитанными двочками и юношами, не смотря паевой осьмнадцать лтъ, она все-таки маркиза дю-Шатле и госпожа Дюдеффанъ. Сознаніе это не можетъ, сдлать ой видимаго вреда, при большомъ ея ум, но оно жестоко вредитъ ея искренности и даже заставляетъ ее на цлыхъ страницахъ пускаться въ диссертаціи, достойныя синяго чулка старыхъ временъ. Прелестная улыбка, такъ восхитившая Горинова и такъ, ловко смягчающая мрачноватое впечатлніе отъ бровей, сходящихся близко, не есть безсознательная улыбка, изобличающая постоянно счастливую и ласковую душу. Катинька Катенева гораздо старе своихъ, лтъ, душевная сосредоточенность, отличительное свойство умныхъ русскихъ двушекъ, въ ней развита до степени болзненности. Натуры, ей подобныя, несмотря на нею спою прелесть, рдко кончаютъ счастливо, покой, природа и одиночество, такъ, полезныя дли юности, часто обращаются имъ во вредъ. ‘Она превосходная музыкантша’, говоритъ намъ, Горановъ, ‘она учона удивительно, она богомольна, она рисуетъ отлично. Все въ ней прекрасно — тло, душа и духъ. Все въ ней натурально — свтскость, нравственность, религія.’ Однако же онъ прибавляетъ, будто нехотя, что въ ней замчали маленькую сухость и что будто она скупенька. Въ первомъ хранится слабый отпечатокъ строгаго этикета, который существовалъ въ дом ея тетки, второе подъ сомнніемъ. ‘Впрочемъ, я люблю двицъ скупыхъ’, прибавляетъ Горяновъ и снова пускается восхищаться своей гордой красавицей.
Для читателей мене восторженныхъ, ясно, какъ день, что первая героиня ‘Постоялаго Двора’, подобно прелестной миссъ Этели, въ ‘Ньюкомахъ’ Теккерея, стоитъ на опасномъ распутій между зломъ и добромъ, долгимъ счастіемъ и долгими бдами. Къ счастію, у Катерины Михайловны, какъ ну двушки англійскаго романиста, есть та точка опоры, безъ которой он об погибли бы неминуемо. Сильная любовь спасаетъ Катиньку отъ сухости и ничтожества. Эта любовь достаточно горестна и трудна для того, чтобъ своей силою надломить эту гордую женскую натуру. Катинька холодна темпераментомъ, по въ сердц ея много потребности любить, и воображеніе двушки развито не по лтамъ. При этихъ условіяхъ, да еще при сосредоточенности героини, первая страсть тотчасъ же длается вчною страстью, дломъ всей жизни. Когда-то въ имніи генерала Катенева стоялъ эскадронъ кавалеріи, подъ командой молодого офицера Долинскаго, изъ поляковъ самого незнатнаго рода. Долинскій и Катинька влюбились другъ въ друга отчаянно. Старикъ отецъ открылъ любовь молодыхъ людей, но не оскорбился ею, хотя не любилъ бдныхъ людей и къ полякамъ питалъ большую ненависть. Онъ слишкомъ хорошо зналъ свою дочь и врилъ ея гордости. Онъ попросилъ начальство выдвинуть эскадронъ изъ его имнія и взялъ съ Катиньки слово не имть никакихъ сношеній съ ротмистромъ. По его идеямъ, Катерина Михайловна могла скоре ршиться на какое-нибудь дло, достойное двухъ-лтняго ребенка, нежели подумать о возможности брака съ Долинскимъ. И старикъ нисколько не ошибся: дочь покорилась ему безъ слезъ, безъ борьбы, только объявивши, что она не выйдетъ ни за кого замужъ, и требуя отъ отца полной свободы въ этомъ отношеніи. Политика генерала стоила всевозможныхъ похвалъ: она была вся основана на пониманіи женской гордости и сосредоточенности Катинькинаго характера. Въ своихъ разговорахъ съ Горяновымъ, посл великихъ испытаній, окончательно смягчившихъ сердце гордой двушки, она выражается такъ о бывшемъ положеніи своего сердца: ‘мн казалось, что человкъ можетъ быть выше небесныхъ существъ, потому только, что выходитъ на эту степень черезъ трудныя, горькія испытанія. Я находила отраду въ моей жертв. Когда я убдилась въ жестокой вол моего отца, мн сдлалось скучно, скучно и ничего боле. Но скука моя сдлалась похожа на тоску, когда я ршилась изгнать его изъ моихъ мыслей. Прежде, при всякой горестной минут, образъ Долинскаго носился передъ моими глазами, всякая идея моя, такъ сказать, цплялась за него, но тутъ скука моя опустла, какъ пустой домъ посл смерти своего хозяина. Я изгнала Долинскаго изъ души своей, но вмст съ нимъ оставила меня и теплота любви небесной…’ Этотъ анализъ двическихъ чувствъ замчателенъ по своей врности и новости, но это мы недолжны принимать буквально. Несмотря на вс усилія своей натуры, не смотря на всю борьбу Катиньки, она, наперекоръ своему ршенію, никогда не перестаетъ любить своего избранника, не разсчитывая ни на какія измненія обстоятельствъ, ни на какія вроятности житейскія.
Въ такомъ положеніи находятся дла при начал романа, когда Горяновъ становится ‘ддушкой’ Катерины Михайловны и пріятелемъ ея родителя. Самъ старикъ Катоновъ, домъ Катеневыхъ, штатъ Катеневыхъ описаны замчательно хорошо, отъ описаній этихъ ветъ тихой и привлекательной поэзіею нашей помщичьей жизни. Тутъ нтъ ничего идеальнаго, розоваго, и даже, еслибы и нашлося что нибудь такое, воспоминаніе о тяжелой драм, разъигрывающейея въ сказанномъ семейств, можетъ уравновсить вс отклоненія отъ грустной стороны жизни.
Старый генералъ добръ и привтливъ въ обращеніи, Горяновъ ему очень понравился, тмъ боле, что оба они въ свою молодость длали италійскую кампанію. Сблизившись съ отцомъ и дочерью, содержатель постоялаго двора незамтно сближается со всмъ ихъ штатомъ, который, какъ легко догадаться, не только весьма многочисленъ, но какъ бы составляетъ собою цлое крошечное государство. Въ оживленныхъ очеркахъ, между приключеніями и бесдами, проходятъ передъ нами вс эти гости, родственники, компаньонки, должностныя лица и простые приживальщики. Нкоторые фигуры, напримръ, дальній родственникъ генерала, добрый армейскій кутила Ершовъ, очерчены почти но гоголевски. Весьма удались также — молодой докторъ Крузе, Дерптскій студентъ стараго времени, компаньонка нмочка, при всякой трогательной исторіи утирающая слезы мизинчикомъ, другая компаньонка Картаулова, двица цыганскаго происхожденія и натуры самой преступной, дряхлая эмигрантка де-Люзиньянъ и молоденькая Катинька Радищева, дн особы, безумно преданныя Катерин Михайловн и готовыя умереть за нее по первому приказу. Горинову очень тепло въ этомъ старомъ, патріархальномъ семейств, хотя онъ не питаетъ никакихъ надеждъ увидть свою идеальную красавицу счастливою. Потомъ и дочь, подъ самой мягкою оболочкою, таятъ непомрное упорство убжденій. Оба они, каждый съ своей стороны, слишкомъ привыкли повелвать всмъ ихъ окружающимъ. При такихъ характерахъ трудно ожидать какихъ бы ни было уступокъ.
Но объему анализа нашего, мы имемъ возможность слдить лишь за главными катастрофами романа. Въ помстье Катеневыхъ прізжаетъ со всмъ семействомъ новый гость, съ очевиднымъ намреніемъ сватать Катерину Михайловну. Молодого человка зовутъ графъ Чижовъ, онъ красивъ собой и знатенъ, иметъ родительницу, немного похожую на кіевскую вдьму, но одаренную способностью устраивать супружества, сверхъ всхъ этихъ достоинствъ онъ богатъ и образованъ. Но смотря на свою неблагозвучную Фамилію и поступки, нсколько мелодраматическіе, графъ Чижовъ, но созданію своему, намъ кажется лицомъ чрезвычайно удачнымъ и врнымъ своему времени. До появленіи ‘Воспоминаній’ С. Т. Аксакова, мы почти готовы были считать это лицо не вполн естественнымъ, по понявъ созданіе Куролесова и подумавъ о временахъ, въ какія появлялись герои, подобные Куролесову, мы совершенно постигаемъ графа Чижова. Это натура дикая и необузданная, но въ тоже время прикрытая вншнимъ лоскомъ. Злая сосредоточенность и хитрость составляютъ основы характера, испорченнаго въ конецъ отчасти своеволіемъ, отчасти праздностью, но всего боле потребностями могучаго темперамента, не направленнаго ни къ какой доброй цли. Графъ съ первыхъ свиданій влюбляется въ Катиньку до изступленія. На сватовство его она отвчаетъ отказомъ, однакоже отказомъ, кроткимъ и дружескимъ. Натуры молодыхъ людей, не смотря на всю великую разницу между зломъ и добромъ., гораздо ближе одна къ другой, нежели о томъ думаетъ Горянокъ и его біографъ.. Графъ безъ груда разгадываетъ душевное состояніе Катеневой и начинаетъ дйствовать сообразно своимъ догадкамъ. Онъ остается гостить въ, дом генерала. Не скрывая своей привязанности, онъ не скрываетъ и своихъ усилій переломить прежнюю любовь Катиньки. Онъ длается повреннымъ мечтаній двушки, говоритъ о ея любимц съ. уваженіемъ, льститъ ея гордости, дивится ея самообладанію, и такимъ, образомъ, мало-по-малу, длается почти необходимымъ существомъ для своей возлюбленной. До сихъ поръ въ поведеніи графа нтъ ничего возмутительнаго, но, къ несчастію для себя, онъ хитеръ боле, чмъ того требуютъ обстоятельства. Необузданная страсть его не можетъ удовлетворяться далекой перспективой обладанія, не способна находить утху въ медленныхъ шагахъ, каждый день приближающихъ его къ сердцу Катеневой. Убдившись въ томъ, что вс сношенія между Долинскимъ и двушкой навсегда прерваны, графъ прибгаетъ къ мрамъ недозволенной хитрости. Катерина Михайловна получаетъ собственноручное письмо Долинскаго, въ которомъ избранникъ ея сердца, наскучивъ безнадежностью своего положенія, дастъ полную свободу двиц, предоставляя себ тоже самое.
Только при этой первой катастроф читатель чувствуетъ себя вполн привязаннымъ къ особ гордой Катерины Михайловны. Письмо попало дальше своей цли. По лучше будетъ пріостановить нашъ разсказъ и выслушать самого автора:
‘Капитанъ (братъ Катиньки) скомкалъ письмо рукою. Сестра его сидла спокойно и глядла на него пристально. Мы подошли къ ней — тоже положеніе. Братъ хотлъ взять руки ея, но она приросла къ кресламъ. Онъ приклонился къ лицу ея — она смотрла на него также, какъ и прежде. ‘Смерть!’ закричалъ Борисъ и побжалъ къ отцу.
‘Я поспшилъ въ половину Катеневой, собралъ всхъ ея приближенныхъ: мы съ кресломъ отнесли ее въ спальню. Шумъ сдлался всеобщимъ по всему доку. Послали за Крузе. Я пошолъ къ генералу — старикъ спалъ. Борисъ имлъ столько присутствіи ума, что остановился въ передспальн. ‘Ступай къ сестр, мой другъ, сказалъ и, и предоставь ма увдомить отца’. Онъ послушался.
Когда старикъ проснулся, я вошелъ къ нему.— Есть новости, Михайло Борисовичъ, сказалъ я: — Долинскій пишетъ къ Катерин Михайловн.
‘— Ну! сказалъ генералъ, усмхнувшись.
‘— Онъ женился.
‘— Наконецъ, воскликнулъ генералъ, это безмозглая голова развязала насъ.
‘— Но Катерина Михайловна приняла это близко къ сердцу.
‘— Пройдетъ, мой другъ, пройдетъ,— это послдній кризисъ.
‘— Ей очень дурно — она находится въ какомъ-то оцпененіи.
‘— Пойдемъ же къ ней, Алексй Павловичъ, послали за Крузе?
‘— Послали.
‘— Экая бда какая!
‘По комнатамъ люди суетились взадъ и впередъ, не зная сами зачмъ суетятся. Мы приблизились къ спальн — дверь отворилась. Бдная двица сидла все на тхъ же креслахъ и въ томъ же положеніи, и съ тми же открытыми глазами. Графъ плакалъ тихо у ногъ ея. Капитанъ стоялъ недвижимъ, прислонясь къ притолк дверей. Женщины, опусти руки, отирали слезы свои.
‘— Кати! вскричалъ генералъ — не было отвта.— Кати, другъ мой! дитя мое милое! воскликнулъ генералъ — не было отвта.
‘Онъ хотлъ поднять ее съ креселъ — это было невозможно. Губы ея сжаты, пульса не слышно, дыханіе не замтно. Страданіе отца неизъяснимо. Онъ слъ противъ нея, сцпилъ свои руки и казался такъ же окаменлымъ, какъ она.
‘Пріхалъ Крузе. Требовалъ, чтобъ ему объяснили вс обстоятельства подробной потомъ просолъ не забрасывать его вопросами. Онъ веллъ подпилить ручки креселъ. Съ трудомъ освободили ихъ отъ больной, съ трудомъ и большими снаровками положили ее въ постель…
Такъ, и именно такъ должно было проявиться отчаяніе въ сосредоточенной натур Катиньки,— любовь, развитая и усиленная всемъ вліяніемъ нравственнаго одиночества, уже не могла быть вырвана изъ ея сердца. Посл долгихъ страданій, двица вышла изъ опасности, графъ поспшилъ воспользоваться минутами ея физической слабости и снова предложить ей свою руку. Вся семья, полюбившая графа, хлопотала за него, видя въ этомъ брак лучшее спасеніе для двушки. И отецъ и братъ стали передъ больной на колни, умоляя се согласиться. Время было выбрано самое удобное, Катинька не имла силы спорить. Она понимала обычаи стараго времени: въ моленіяхъ семидесятилтняго отца ясно видла она непреклонное приказаніе. Но и тутъ двическая гордость этой мощной натуры сверкнула какъ будто своимъ послднимъ блескомъ. ‘Съ этихъ поръ’, сказала она графу, ‘съ этихъ норъ, кром супружескаго нрава, не имете вы ни любви моей, ни уваженія’.
У Катиньки сдлалась нервическая горячка, Горяновъ съ негодованіемъ ухалъ изъ дома, гд еще недавно все казалось ему такъ милымъ и такъ пріютнымъ. Возвратясь на спой постоялый дворъ, онъ съ удивленіемъ услыхалъ, что графъ Чижовъ, въ это такъ важное для него время, прізжалъ туда и долго бесдовалъ съ какимъ-то бдно-одтымъ и даже нетрезвымъ прозжимъ. Одного мелкаго обстоятельства было достаточно для человка, привычнаго къ дламъ уголовнымъ и много наблюдавшаго за преступниками, во время своей службы въ Сибири. Горяновъ приказываетъ людямъ дожидаться прозжаго, и при его появленіи, зазываетъ его въ отдаленную комнату своего помщенія. По счастію, прозжій, оказавшійся отставнымъ подьячимъ, принимаетъ Горянова за мщанина, никакъ не думая, чтобъ содержатель постоялаго двора могъ быть чмъ-нибудь боле значительнымъ. Отъ простой бесды, новые пріятели переходятъ къ чаю, отъ чая къ пуншу, отъ пунша къ совершенной попойк. Палимаенковъ, такъ зовутъ подьячаго, раздосадованъ на графа Чижова, выписавшаго его издалека но весьма важному длу и жалющаго денегъ теперь, когда дло покончено. Искусно продолжай свой допросъ, Гориновъ безъ труда проникаетъ всю немногосложную интригу, которой подобныя безпрестанно раскрываются при разбор ддъ уголовнаго свойства. Подъячій мастерски поддлываетъ чужой почеркъ. Его послали въ Вильно и велли подсмотрть почеркъ Долинскаго. Остальное приходить само собою. Черезъ нсколько часовъ Катерина Михайловна свободна, происки грифа раскрыты, и самъ онъ, благодаря старымъ связямъ своего семейства съ семьей Катеневыхъ, ускакалъ изъ генеральскаго дома, безъ заслуженнаго наказанія.
Не успла Катинька избавиться отъ человка, способнаго навки погубить все ея счастіе, какъ пришлось ей бороться съ другимъ врагомъ, еще боле опаснымъ и еще боле скрытнымъ. Первые мсяцы посл ея выздоровленія прошли тихо и благополучно, отрадная тишина снова возстановилась въ дом Катеневыхъ, однако вмст съ тишиною пришли часы двической скуки. въ генеральскомъ палаццо все опустло: сынъ ухалъ опять на службу, Гориновъ отлучился надолго изъ постоялаго двора, семья графа, разумется, исчезла, въ лиц недостойнаго жениха исчезъ для Катерины Михайловны единственный человкъ, съ которымъ могла она вести живую бесду. Физическія силы двушки возстановились, приведя вмст съ собою эпоху полнаго развитія физическаго. Сокровища, данныя Катиньк щедрой природою, не могли оставаться подъ спудомъ: для нея пришла та пора, въ которую женщины должны любить, должны жить съ мужьями, должны привязываться къ своимъ дтямъ. На мсто всхъ этихъ живыхъ привязанностей, Катерина Михайловна не имла ничего, кром безнадежной мечты о Долинскомъ. Скука начала ее мучить, слдомъ за скукой появились искушенія, о которыхъ слишкомъ мало говорятъ и знаютъ знатоки женскаго воспитанія. Она расцвла совершенно, говоритъ Горяновъ про Катерину Михайловну, а между тмъ этотъ великолпный цвтокъ долженъ былъ оставаться въ постоянномъ одиночеств, тогда какъ милліоны цвтковъ, самыхъ незавидныхъ, безпрерывно находили себ любителей и обладателей. Любимая компаньонка Катеневой и ея воспитанница, о которой мы упоминали, готовилась выйти замужъ, по любви, за молодого человка Родищева, дружески принятаго въ генеральскомъ дом. Женихъ и невста всегда были при Катеневой, цаловались передъ нею, торопились свадьбой и тмъ сердили Катерину Михайловну, которая нсколько разъ пыталась отсрочить день брака. Пыла ли то зависть при вид чужого счастія, было ли то усиліе продлить неопредленныя наслажденія, доставляемыя одинокой, жаждущей любви двиц видомъ влюбленной пары? Гориновъ, вернувшись въ домъ генерала, не одобрялъ такого поведенія. Скоро симптомы скуки стали рзче и опасне. Катинька Катенева не была невинна той институтской невинностью, которая никакъ не могла бы подходить къ си пытливой, богато-развитой натур,— но все-таки она была чиста духомъ и далека отъ вредныхъ помысловъ. И вдругъ, странное дло, она стала думать о предметахъ, недоступныхъ двиц въ ея положеніи, убгать мужчинъ, бесдовать лишь съ замужними женщинами. ‘Грусть и тоска стали замтны но всхъ ея поступкахъ. Глаза ея томились, щеки пылали, самыя движенія получили что-то странное, судорожное. Де-Лузиньянъ была такъ дряхла, что помогла соображать послдствій, шутила надъ моими догадками, сердилась за предположеніи, находила меня микроскопическимъ и совтовала не мшаться въ эти дла’.
Подступая къ тончайшей сторон своей задачи, именно къ дйствію одиночества на умную, сосредоточенную и блистательно одаренную двушку, нашъ авторъ выказываетъ тактъ, совершенно достойный такого оригинальнаго дла. Онъ знаетъ, что пишетъ не для младенцевъ, но совсмъ тмъ, не позволяетъ себ ни пустой сантиментальности, ни игривыхъ стариковскихъ замтокъ, ни наблюденій, соприкасающихся къ области медицины. Онъ простодушно рисуетъ намъ двицу, которой необходимо надо выйти замужъ, хотя бы даже не за страстно любимаго человка. Только одни Тирсисы стараго времени или Эрасты Чертополоховы могутъ видть что-нибудь неприличное въ такой задач, уже потому законной, что она взята изъ ежедневнаго опыта дйствительности. Во время страшнйшаго кризиса своей тоски, Катинька признается Горинову, что къ ея молитвамъ примшивается горячая молитва о супружеств.
‘Воображеніе мое вспыхнуло, говорятъ она, и породило призраки, преслдующіе меня безпрестанно. Я горла въ пламени: лея природа казалась ма адомъ, и а наслаждалась гноимъ мученіемъ, и я, какъ подруга ангела тьмы, желала плавать въ огненной его атмосфер. Воображеніе мое усиливало свое могущество во время сна Я чувствовала раздраженіе и боялась даже постели. Всю ночь бродила я но садамъ и, освженная воздухомъ, возвращалась къ утру въ мою спальню, гд забывалась легкимъ сномъ на два и на три часа… Когда я одержала надъ собой побду по поводу Долинскаго, я предалась самонадянности. ‘Когда я забыла Долинскаго’, думала я. ‘то кто же въ состоянія растревожить мое сердце?’ Я не знала, что любовь и желанія различны, я думала, что въ одной только любви могутъ он возраждаться, но и ошиблась: желанія дйствуютъ безъ любви. Взявъ на свои руки Настиньку и ея жениха, я прежде любовалась ихъ ласками, я играла, и порхала какъ безсмысленная Фалена возл огня. Прикосновенія, пожатія руки, мн сначала казалась неприличными, поцалуи еще боле… Я смотрла, досадовала, но запретныя слова замирали на губахъ моихъ, и таяла отъ неизвстнаго мн наслажденія. Что не приходило мн въ голову при заманчивыхъ мечтахъ моихъ, чего не скликали ко мн воспоминанія? Я не теряла ни малйшаго слова изъ разговора влюбленныхъ, ни одного движенія,— и не смотря на мой характеръ, который любитъ повелвать, помогла я не любоваться страдательнымъ положеніемъ Настиньки, ея послушаніемъ, какимъ-то усладительнымъ терпніемъ, способностью переносить докучливость своего жениха, полной преданностью его прихотливой вол… Мой умъ начинаетъ разстрояваться, я боюсь мужчинъ, взглядъ на нихъ заставляетъ меня трепетать всми членами… Цломудренная еще тломъ, но развращенная душою, и готова утратить все при первомъ удобномъ случа’.
Этотъ анализъ удивителенъ, и что еще важне, полонъ истинной поэзіи. Смло можемъ сказать, что въ своемъ род страницы, сейчасъ приведенныя нами, стоять самымъ превосходнйшихъ страницъ! когда-либо и кмъ-либо написанныхъ по-русски. Тутъ цнимъ мы не одни искуссно подмченные симптомы двическаго недуга, но настоящій и пламенный вопль прекрасной женской души, слишкомъ тяжко наказанной за свою недавнюю гордость. Разсказъ самого Горянова о страданіяхъ его идеальной Катиньки, служитъ прекраснымъ дополненіемъ признаній самой Катерины Михайловны. Съ восторгомъ сообщая намъ о неземныхъ совершенствахъ своей двушки, влагая въ ея уста свои собственныя резонерскія мысли, авторъ ‘Постоялаго Двора’ скоре отталкивалъ читателя, нежели привязывалъ его къ Катеневой. Но здсь, изображая жизнь обычную, разсказывая намъ, какъ Катерина Михайловна борется съ собою, одиноко бродитъ но сумрачнымъ аллеямъ сада, забываетъ молиться, сидитъ на диван, напрасно силясь читать нераскрытую книгу, онъ заставляетъ истинно любить свое поэтическое созданіе. Не величіемъ гордости, но силой слабости намъ мила Катинька Катенева, въ ея одинокой борьб боле драмы и поэзіи, нежели по всхъ ея отношеніяхъ къ несравненному красавцу Долинскому.
Благодаря сил воли и дружескимъ пособіямъ Горянова, время опаснйшаго кризиса благополучно проходило для Катерины Михайловны. Торжество описано гораздо слабе, чмъ искушеніе,— въ ‘Постояломъ Двор’ нтъ красокъ ровныхъ, съ этимъ уже должно помириться критику. За психической драмой, съ которой мы сейчасъ познакомили читателя, слдомъ идетъ счастливый эпизодъ, скоре достойный Августа Лафонтеня, нежели романиста, выказавшаго такія сильныя способности къ своему длу. Катинька прошла черезъ вс испытанія и заслужила внецъ, всегда находившійся въ распоряженіи повствователей былого времени. Изъ ‘Сверной Пчелы’ генералъ Нагоновъ узнаетъ, что командиръ уланской бригады, Долинскій (въ ‘Постояломъ Двор’ чины идутъ удивительно скоро), съ опасностью жизни, спасъ двадцать четыре рядовыхъ, барабанщика и офицера, провалившихся сквозь ледъ въ рк Пилот, близъ Витебска. Въ довершеніе счастливаго событія, полкъ, къ которому принадлежали утопавшіе, состоялъ подъ начальствомъ брата Катиньки, полковника Катенина. Долинскій находился въ опасномъ положеніи вслдствіе простуды,— безъ этой горькой капли нельзя было обойтись. Прочитавъ извстіе, суворовскій генералъ торжественно объявилъ, что за спасеніе слишкомъ двадцати русскихъ солдатъ ‘Долинскому должна быть наградою дочь моя, Катерина’.
Вс литературные періоды имютъ свою рутину, надъ которой никто никому не мшаетъ посмиваться, лишь бы насмшки эти не вредили здравому пониманію достоинствъ произведенія. Очень вроятно, что черезъ тридцать лтъ, дти теперешнихъ повствователей будутъ смяться надъ общими мстами нашего времени, надъ нашими микроскопическими картинками природы, надъ нашимъ филантропическимъ и мизантропическомъ пафосомъ, надъ нашими вчными закатами солнца, надъ нашими стремленіями къ карающему юмору, тамъ, гд по существу дла, никакого каранія и никакого юмора не требуется. Будемъ надяться, что при своихъ шуткахъ они не захотятъ смшать временного съ вчнымъ, и смясь надъ рутиной нашего поколнія, не закроютъ глазъ для его истинныхъ заслугъ, какія бы он ни были. Что касается до насъ, то мы признаемся въ нашей способности мириться съ ошибками литераторовъ, намъ предшествовавшихъ, если эти ошибки не вредятъ общей цлости произволенія. Мы очень хорошо знаемъ, что развязка любви Катеневой недостойна самой этой любви, но Степановъ, съумвши привязать насъ къ своей Катиньк, вполн выкупилъ слабую сторону развязки. Вымыселъ не играетъ важной роли тамъ, гд есть интересъ, независимый отъ вымысла произшествій. Водевильный эпизодъ способенъ погубить собой какого нибудь ‘Графа Монте-Кристо’, книгу, гд все вертится на искусномъ расположеніи вншнихъ фактовъ. Но авторъ ‘Постоялаго Двора’ и дятели одного съ нимъ поколнія никакъ не могутъ быть судимы однимъ судомъ съ А. Дюма и сказочниками, ему подобными.
Слухи о томъ, что Катинька выходитъ за Долинскаго, что счастливаго жениха каждый день ждутъ въ Крутыхъ Верхахъ, имніи генерала Катенева,— наконецъ доходятъ до графа Чижова, который, со дня отказа и позорнаго отъзда, животъ и буйствуетъ въ обширныхъ своихъ имніяхъ. Но немногимъ разсказамъ о неистовой жизни молодого человка, такъ сходнаго съ Куролесовымъ Аксакова, мы можемъ догадываться, что графъ не поддастся своей судьб безъ послдней отчаянной попытки. Онъ выхалъ изъ своихъ деревень, пересталъ мучить крестьянъ и сосдей, былъ въ окрестностяхъ Витебска, подкарауливалъ Долинскаго гд-то въ лсу, и наконецъ исчезъ неизвстно куда. Носились слухи, что графъ скитается въ окрестностяхъ’Постоялаго Двора’, свидтеля его первыхъ злыхъ умысловъ. Гориновъ и семейство Катеневыхъ, слишкомъ занятые предстоящею свадьбою, поджидаютъ жениха, не помышляя объ опасности. А между тмъ опасность близится. Въ огромной и распущенной дворн Крутыхъ Верховъ графу не трудно было добыть встовщиковъ и помощниковъ. Между проживалками Катеневой находилась старая пріятельница Чижова, злая и совершенно безпутная двица, но имени Картаулова. Нсколько бглыхъ людей, шлявшихся но окрестностямъ, примкнули къ разряду графскихъ челядинцевъ. Вся исторія происходила задолго до нашего времени, въ т года, когда всякая почти помщичья усадьба имла свою страшную легенду, когда предпріимчивые злоди, въ род Куролесовыхъ, не были еще вполн обузданы закономъ и смягченіемъ нравовъ. Скоро въ дом генерала Катенева стало происходить что-то неладное. Тревожные слухи носились по окрестности, сторожа но ночамъ видли какихъ-то необыкновенныхъ людей кругомъ усадьбы,— самый домъ, громадный и недостаточно населенный, какъ будто служилъ пріютомъ этимъ людямъ. Къ страху разумному, началъ примшиваться страхъ безотчетный, къ разсказамъ, имвшимъ существенное значеніе, присоединились разсказы о мертвецахъ и видніяхъ, о нечистой сил, и такъ дале. Дло происходило въ глухую осень, время до крайности подходящее къ разсказу. И надо отдать справедливость Степанову: главы, о которыхъ идетъ рчь, едва ли не лучшія главы въ его роман. Эти страшные разсказы и ожиданія, этотъ огромный палаццо, объятый какимъ-то паническимъ страхомъ, эта перспектива бдъ передъ радостью, эти подвнечныя хлопоты рядомъ съ тревогою, эта маленькая колонія честныхъ людей, начинающая угадывать рядъ злйшихъ на себя умысловъ — описаны въ совершенств. Тутъ опять чистая поэзія, тмъ боле разительная, что она, во всей своей правд и оригинальности, идетъ слдомъ за эпизодами, почти водевильными…
Мы сказали уже въ своемъ мст, что ‘Постоялый Дворъ’ Степанова есть врное и по временамъ весьма поэтическое воспроизведеніе свтлой стороны русской помщичьей жизни за старое время. Отрадное успокоеніе духа, подъ вліяніемъ котораго было писано все произведеніе, во многомъ отразилось на лучшихъ сторонахъ книги, иногда отбрасывая Степанова къ прямой сантиментальности воззрній, но не взирая на это обстоятельство, ‘Постоялый Дворъ’ нельзя назвать твореніемъ одностороннимъ. Оглядывая романъ в!’ его цлости, мы все-таки видимъ у его автора и глазъ дльнаго администратора, и Филантропическія побужденія зрлаго человка, и простодушную вражду къ человческимъ заблужденіямъ. Уже въ исторіи Катинькиной скуки сказывается намъ темная сторона сельскаго одиночества, уже въ персонажахъ графа Чижова и безстыдной Картауловой можемъ мы наблюдать за худыми сторонами человка. Эпизодъ, отрадный и успокоительный но своему значенію, никакъ не поражаетъ розовымъ свтомъ подробностей, а съ нимъ сплетаются другіе эпизоды, еще характернйшіе въ ихъ восторженности.
Таковы, напримръ: вводный разсказъ Малова объ уголовномъ дл помщика Барона, происходившемъ во времена императора Павла Петровича, замтки Горинова о праздник у своего сосда Желбинскаго, наконецъ, исторія княжны Анны Серпуховской, убжавшей съ какимъ-то бродягой вслдствіе своей собственной необузданной страстности. На послдней исторіи мы остановимся съ особеннымъ вниманіемъ, хотя и не съ такимъ удовольствіемъ, какъ на приключеніяхъ Катиньки Катеневой. Замыселъ эпизода прекрасенъ, и разсказъ изобилуетъ многими превосходными частностями, но преувеличеніе иныхъ подробностей, и какой-то странный, мелодраматическій оттнокъ катастрофы до крайности вредятъ и княжн Анн, и персонажамъ, поставленнымъ съ ною въ соприкосновеніе.
Княжна Анна Серпуховская, въ роман Степанова, является дна раза, сперва очаровательной и рзвой двочкой, потомъ двицей двадцати лтъ, пылкой, страстной и быстро увлекающейся. Въ первомъ вид она не только привлекательне, но врне дйствительности единственная дочь нжной матери, взросшая посреди роскоши, воспитанная но самой новйшей метод, одаренная подвижностью и горячностью всей натуры, она въ четырнадцать лтъ кажется гораздо моложе своего возраста. Княгиня Серпуховская, мать Листы, была лучшимъ украшеніемъ того стараго, нсколько изнженнаго свта, который такъ хорошо жилъ и веселился, ставя наслажденіе жизнію выше всхъ своихъ заботъ, даже любя добро не по принципу его, а за наслажденіе, имъ доставляемое. Вслдствіе ли собственной прихоти, или по причин довольно эксцентрическихъ методъ воспитанія, бывшихъ въ большомъ ходу при начал нашего столтія, мать княжны воспитываетъ ее довольно странно. Ребенокъ въ иныхъ отношеніяхъ стсненъ и доведенъ до смшного подчиненія, въ другихъ онъ — дитя природы, предоставленное всмъ неправильнымъ порывамъ сердца. Съ достоврностью оказывается одно только — княжна Анета не иметъ строгаго нравственнаго развитія, не думаетъ о томъ, что наша жизнь бываетъ трудна и горестна, что религіозное пониманіе жизни, что святыя цпи долга — для нея необходимы. Княжна Серпуховская не эгоистка, но балованное дитя, думающее, что жизнь есть одно баловство, одинъ рядъ восторговъ и утхъ. Она способна на подвиги, на великодушіе даже,— но вс эти добрыя стремленія приходятъ къ ней безъ всякаго основанія. При разсказ о чужомъ несчастій, она рыдаетъ и раздастъ свои деньги, при вид двочки, упавшей въ воду, сама кидается за нею, по впечатлніе минуты уходитъ съ минутой, а благородный порывъ иногда влечетъ за собой одно неразуміе. Пока еще для нея идутъ года ребячества, она очень мила, на нее вс любуются. Княжна скачетъ но стульямъ, разсказываетъ молодымъ людямъ, что собачку ея зовутъ Амъ, что на елкахъ живутъ зври, впивающіеся въ человка и сосущіе изъ него кровь, что мухи очень лютыя животныя: кусаютъ не только людей, но сами такъ нападаютъ другъ на друга, что но цлому часу грызутся. Ее одваютъ по дтски, ея шалостями любуются, но словамъ брата Катеневой, княжна Анета ‘это игрушка! Ее надо поставить на столикъ и любоваться’. Съ наступленіемъ 10 лтъ, княжну увозятъ за-границу для окончанія воспитанія. Оттуда она пишетъ Горинову письмо до крайности бойкое, до причудливости смлое. Княжна засыпаетъ своего ддушку Фразами, исполненными жизни и современности. Она уже знаетъ всю неистовую Французскую литературу тридцатыхъ годовъ, изучаетъ анатомію, компануетъ Геркулеса масляными красками, здитъ къ тюльерійскому двору, не чуждается политики и поддается нкоторому двическому разочарованію тхъ годовъ. ‘Что же мы будемъ смотрть въ Европ? говоритъ она своей матери передъ поздкою: ‘одно искусство, искусство, искусство? Я хочу видть природу не испорченную рукой человка, я хочу видть неизмримыя трясины береговъ Ледовитаго моря, Алтай, хребетъ Становой, въ дикомъ ихъ состояніи. Надо хать туда или въ середину Африки, что мы станемъ длать въ Европ?’
Все это отзывается ребячествомъ, весьма позволительнымъ, но въ отношеніяхъ княжны къ свту и людямъ худыя смена оказываются сильне. Міръ простой и будничный не удовлетворяетъ ее, ни съ подругами по годамъ, ни съ молодыми мужчинами она не сближается. Еще до заграничной поздки у княжны Анны нашлись три жениха — старый генералъ, потомъ молодой богачь невысокаго ума и еще одинъ князь старой породы. Всмъ тремъ отказано, и.это не можетъ назваться бдою, но бда въ томъ, что каждый изъ жениховъ послужилъ предметомъ для высокомрныхъ, оскорбительныхъ комментарій. Одинъ, но своей важности, напомнилъ Анет индйскаго птуха, другого признала пустымъ человкомъ, третій ‘переродился въ призракъ человчества, какъ перерождается рожь ваза на поляхъ нашихъ!’ Чего же надобно княжн Анн? какихъ идеаловъ хочетъ она отъ жизни?…
Чмъ доле живетъ княжна за границею, тмъ вредне начинаетъ дйствовать на нее духъ времени. Она вовсе не ослплена чужеземнымъ, даже на Парижъ смотритъ довольно холодно, но въ ея шутливыхъ письмахъ видно направленіе, рдко приносящее пользу женщинамъ. Рзкость сужденій, увлеченіе всмъ блестящимъ и порывистымъ, недовольство обыденною сферою жизни — вотъ особенности этихъ любопытныхъ писемъ. ‘Парижъ’, пишетъ княжна, ‘это настоящій старикъ, и хотя онъ моложе какого нибудь дряхлаго патриція римскаго, временъ отдаленныхъ, свжаго, съ опрятною тогою, съ пурпуровою мантіею, молчаливаго, важнаго — за всмъ тмъ Парижъ старикашка, и еще судорожный, въ истасканномъ кафтан, шитомъ золотомъ, неряха, пустомеля, брюзга… Окрестности его — точно растянутый фокусъ камеръ-обскуры. Рка его… но что это за рка? что она въ сравненіи съ Леною, Волгою, Енисеемъ?…’
На этомъ мст мы пріостановимъ нашъ разсказъ и скажемъ нсколько замчаній о той мысли А. П. Степанова, которая служитъ полнымъ объясненіемъ всей дальнйшей судьбы его младшей героини. Романъ ‘Постоялый Дворъ’ былъ писанъ въ тридцатыхъ годахъ, въ странную литературную эпоху, о которой теперь можно судить только по преданіямъ. въ то время Викторъ Гюго и неистовая школа, которой онъ былъ корифеемъ, казалась чмъ-то новымъ, незыблемымъ, предназначеннымъ на огромное вліяніе въ потомств. Въ ту пору Бальзакъ удивлялъ не умомъ своимъ, не даромъ анализа или другими достоинствами художника, нын за нимъ признанными, а причудливостью фантазіи, странностью нкоторыхъ нравственныхъ (или врне, не очень нравственныхъ) воззрній. Французская литература тридцатыхъ годовъ, въ наше время всми понятая, всми осужденная и отчасти осмянная, въ свое время казалась литературой опасной, разрушительной. Ея рзкія стороны, нын возбуждающія насмшку и холодность, глубоко огорчали писателей и моралистовъ въ род Степанова. Временной успхъ, временная самонадянность господъ Гюго, Дюма, Сю, Бальзака не на шутку заставляли задумываться всхъ спокойныхъ философовъ, всхъ друзей искусства, всхъ чтителей простоты, какъ въ жизни, такъ и въ художеств Намъ хорошо подшучивать надъ ‘Ганомъ Исландцемъ’, надъ ‘Антони’ Дюма, надъ ‘Ферраносами’ Бальзака, надъ ‘Ссафи’ Евгенія Сю, но въ т года, когда ‘Ганъ Исландецъ’ расходился въ тысячахъ экземпляровъ, когда неблагопристойныя ‘Contes drolatiques’ читались дамами, когда мальчики видли идеаловъ человчества въ корсарахъ и бандитахъ, оппозиція, возбужденная неистовой французской литературой, была понятна. Весь грхъ означенной оппозиціи заключался въ томъ, что она глядла на предметъ опасенія въ увеличительное стекло, мыльные пузыри считала зловщими метеорами, противъ ребяческой шалости ополчались какъ противъ крайняго беззаконія. Въ нашъ періодъ словесности смшно даже и подумать о сочиненіи романа, въ которомъ бы громилось направленіе Гюго, Сю и такъ дале. Никто не говоритъ объ этомъ направленіи: оно исчезло и выдохлось въ теченіи самаго короткаго времени. Но А. П. Степановъ жилъ не въ наше время, его лучшій романъ писался въ т самые года, когда русская публика приходила въ восторгъ отъ Атаръ-Гюлля и русскія двушки упивались ‘Notre Dame de Paris’, читаемой въ тихомолку. Нашъ авторъ не понялъ всего дла, и къ минутному капризу общества отнесся, какъ къ цлой вредной сторон цлаго молодого поколнія. Для него Викторъ Гюго и Бальзакъ (въ худшихъ своихъ произведеніяхъ) были не талантливые люди, ступившіе на ложную дорогу, а развратители и вожатаи всей дурной части новаго общества. По его иде, княжна Анна, заслушивающаяся стиховъ Гюго, такъ же близка къ погибели, какъ юный нмецкій читатель, плачущій надъ Вертеромъ, или страстная двушка, не читающая ничего, кром ‘Новой Элоизы’. Простодушно равняя посредственнаго Французскаго поэта съ Гте и Жанъ-Жакомъ, нашъ авторъ ‘Постоялаго Двора’ вдается въ ошибку, отъ которой терпятъ иныя частности въ его собственномъ произведеніи. Приготовляясь бороться съ призракомъ, онъ самъ вдается въ нкоторую призрачность…
Княгиня Серпуховская давно уже помышляла объ участи дочери, давно желала пріискать ей мужа по сердцу. Ей была извстна (прибавляетъ Горяновъ, съ тонкостью проницательнаго старика), ей была извстна и разборчивость ея дочери, и пылкость ея темперамента, два обстоятельства, которыя, соединись вмст, рдко не доводятъ до бды. Лтомъ, и въ столицахъ, неудобно было собрать около себя компанію лицъ по душ, зная это, княгиня ршилась устроить у себя въ имніи широкую жизнь на старый барскій образецъ, пригласивъ отовсюду ближнихъ знакомыхъ и сосдей по владніямъ. Репутація княжны Анны, какъ умницы и красавицы, побудила многихъ не-женатыхъ людей, молодыхъ и старыхъ, знатныхъ и просто богатыхъ, ршиться на нсколько мсяцевъ роскошной vie de chateau, въ губерніи не очень отдаленной отъ Москвы, въ хорошемъ богатомъ дом, гд ихъ не стсняли ни въ чемъ и увеселяли всми средствами. Женихи всякаго покроя тснились около разборчивой двушки — тутъ былъ и знатный генералъ, князь Таракутовъ, существо некрасивое, по весьма доброе, камергеръ Шебаровъ, человкъ дурной наружности, но ума увлекательнаго, наконецъ полковникъ Катеневъ, братъ Катерины Михайловны, безукоризненный красавецъ во вкус старыхъ романовъ, да къ точу еще и большой мастеръ играть на скрипк. Казалось, было бы изъ чего выбрать,— но княжна Анна, такъ благоговющая передъ Гюго и Бальзакомъ, осталась холодна и къ знатности рода, и къ обаятельному уму и даже къ полковничьимъ эполетамъ красавца Катенева. Напрасно каждый изъ трехъ Линдоровъ истощалъ вс средства и качества, данныя ему отъ щедрой природы,— дло не двигалось. Княжна не только не желала проститься со своей свободой въ пользу одного изъ претендентовъ, но отчасти провела ту мысль, что достоинства всхъ трехъ вздыхателей порознь, слитыя въ одномъ человк, ее бы не удовлетворили. Сердце ея требовало любви, огненный организмъ шелъ за одно съ сердцемъ, и не смотря на то, положеніе княжны Анны было едва ли не безнадежне прошлаго положенія бдной Катерины Михайловны, отчаянно влюбленной и погибавшей посреди одиночества.
Вс эти эпизоды и перипетіи у Александра Петровича вышли довольно удачно. Vie de chateau въ имніи Серпуховскихъ, предметъ такъ благодарный для романиста и всегда близкій къ сердцу Степанова,— описанъ не безъ поэзіи, но съ большими преувеличеніями. Гости княгини уже чрезъ мру умны и изящны, праздники ея уже до крайности блистательны, увеселенія молодыхъ дамъ и кавалеровъ подчасъ идилличны до приторности. Но мр того, какъ весь разсказъ близится къ эффектной и мелодраматической катастроф, онъ самъ пріобртаетъ нчто эффектное и мелодраматическое. Собираясь передать читателю о всхъ бдахъ, причиняемыхъ человчеству идеями Виктора Гюго и Бальзака, талантливый авторъ, съ гибкостью настоящаго русскаго человка, не гнушается манерой Гюго и Бальзака. Смло можемъ сказать, что самъ авторъ ‘Исторіи Тринадцати’ не погнушался бы заключеніемъ этюда княжны Анны. Мы судимъ его строже, потому-что вкусъ нашъ, не смотря на вс колебанія русской литературы, требуетъ возможной простоты въ созданіяхъ искусства.
Продолжаемъ нашъ разсказъ, уже близящійся къ окончанію. Былъ душный, по сырой вечеръ, посл многочисленныхъ увеселеній дня, многочисленные гости княгини Катеневой ужинали на террасс ея палаццо, два оркестра, хозяйскій и Катеневскій, играли въ саду, воздухъ былъ напоенъ лтнимъ, раздражающимъ нерпы ароматомъ. Ужинъ подходилъ къ концу, разговоръ шолъ не очень живо, княжна Анна весь день была какъ-то особенно разсянна, съ гостями она говорила очень мало. Музыка примолкла по всмъ концамъ, какъ вдругъ послышался въ отдаленіи привлекательный голосъ соловья. Вс сперва подумали, что это ‘запоздалый пвецъ весны’, но принуждены были образумиться, когда голосъ залился варіаціями старинной русской псни и, постоянно придерживаясь одного мотива, фантазировалъ въ безконечныхъ измненіяхъ.— ‘Кто это?’ спросили вс. Звуки неслись изъ-за плотины. Послали узнать — никого не было. Музыка послышалась въ другомъ направленіи: таинственная флейта заливалась въ страстныхъ мелодіяхъ. Но словамъ полковника Катенева, страстнаго артиста, во всей Европ не удавалось ему слышать подобной флейты. Вс поиски въ саду были безуспшны, наконецъ имъ положилъ конецъ бойкій мальчикъ, лтъ четырнадцати, находившійся въ услугахъ у княжны. Вытаращивъ глаза и раскраснвшись, онъ донесъ компаніи, что на флейт игралъ какой-то прозжій.— ‘Молодецъ!’ въ восторг закричалъ князь Таракутовъ, и вс принялись ему вторить.
Черезъ нсколько дней посл неожиданнаго соло, Маловъ захалъ на постоялый дворъ Горянова.— ‘Ахъ, я позабылъ сообщить о важномъ происшествіи’, сказалъ онъ между прочимъ: ‘княжна было сгорла’.— ‘Какъ это?* — ‘Угораздились иллюминовать китайскую бесдку, а въ ней была княжна съ другими дамами. Вся бесдка вдругъ обнялась огнемъ, а при музык и общемъ зарев отъ. иллюминаціи сада, ни крика, ни огня никто не замтилъ. Когда вс сбжались, то увидли княжну и двицъ въ безпамятств, лежащихъ на трап. Вдругъ бесдка обрушилась, жестяная кровля упала на землю и прикрыла весь костеръ, въ это время дамы опомнились, а изъ-подъ крыши вылзъ могучій великанъ въ красной русской рубашк и синихъ шароварахъ,— весь запачканный, обгорлый. Дамы въ одинъ голосъ закричали, что это ихъ спаситель, а онъ отыскалъ свой армякъ, дубинку, молча взялъ ихъ подъ мышку и скрылся въ гущ деревьевъ. Кто былъ спасителемъ княжны — неизвстно. Кликали кличъ между прізжими кучерами, между всмъ народомъ, никто не отзывался. Въ одномъ изъ садовыхъ буфетовъ говорили, что кажется онъ приходилъ туда еще до происшествія, веллъ опорожнить винный фарфоровый холодильникъ, влилъ въ него семь стакановъ крпкаго пуншу и выпилъ залпомъ… Говорили даже странности, ужасы: будто бы видли, что онъ возл ограды парка носилъ на рукахъ и качалъ княжну, какъ ребенка’.— ‘Княжну!’ вскричалъ Гориновъ, вскакивая со стула.— ‘Вздоръ, сущій вздорь’, беззаботно отвтилъ Маловъ.— ‘Воля ваша’, сказалъ Горяновъ, опускаясь въ кресло: ‘а что-то дурное длается съ княжной’.— ‘Роди щекъ говоритъ’, замтилъ его пріятель: ‘что у мужчины бсъ въ ребро, когда ему сдина приходитъ на голову, а у женщины въ двадцать лтъ’.
Съ княжною по днямъ происходили измненія. Она проводила ночи безъ сна, часто выходила съ заплаканными глазами. Она уже не краснла отъ словъ, нсколько свободныхъ для двицъ. Съ Горяновымъ говорила она рдко и не охотно. Обожатели ея разъзжались, домъ княгини пустлъ.
‘…Свжесть ея исчезла, румянецъ обратился съ блдность, глаза помутилась, подъ глазами легли свинцовыя полосы. Высокая грудь ея безпрестанно волнуется, походка приняла видъ сладострастный. Она уже не можетъ ничего длать и ничмъ заняться. Мать въ уныніи. Докторъ Крузе не можетъ или не хочетъ знать истины. ‘Я несчастна, сказала она мн, но я хочу быть лучше несчастною въ настоящемъ положеніи моемъ, чмъ счастливою по прежнему!’ — ‘Все кончено’, подумалъ я молча’.
Собравши вс предварительныя свднія, Горяновъ поймалъ въ нижнихъ переходахъ замка Пашиньку, любимую горничную княжны Аннеты, и сказалъ ей:
— ‘Пашинька, такъ-то ты любить свою госпожу? Она гибнетъ, и ты ей помогаешь гибнуть. Разв это любовь?’ — Я васъ не понимаю’, отвтила Паша.— ‘Не правда тотъ, кого она любитъ, живетъ въ парк, въ итальянскомъ домик. Скажи, кто онъ таковъ?’ — ‘Не знаю’.— ‘Сжалься надъ нею а надъ собой, Пашинька. Есть еще время предупредить зло’.— ‘Что же мн длать?’ спросила она.— ‘Разсказать мн все’.— ‘Нтъ, это слишкомъ низко’.— ‘А высокое въ томъ, чтобъ посредничать между княжной и ея любовникомъ?’ — ‘Да на что это вамъ?’ — ‘Дать знать княгин и остановить, если не поздно’.— ‘О, поздно, поздно!’ вскричала она и скрылась.
Горяновъ пошелъ къ Аннет и засталъ ее, лежащею на кушетк.
‘Она быстро обернулась, не поправляя своего платья. Окна были заперты: въ комнат сдлалось нестерпимо душно. Все лицо ея пылало пурпуромъ непріятнымъ, волоса были въ безпорядк, коса вилась по плечамъ, губы запеклись, она не могла еще утушить сильнаго своего дыханія. Одною рукою держалась она за круглую ножку столика и щипала себ губы другою, отъ которой лоснилось, какъ отъ слоновой кости. Одн только маленькія, прелестныя ручки ея не измнились’.
Произошло довольно тягостное объясненіе, хотя и въ скрытыхъ слонахъ.— ‘Ваши поступки мн извстны’, между прочимъ сказалъ Горяновъ: ‘чмъ намрены вы окончить ихъ?’ — ‘Чмъ оканчивается все въ мір’, отвчала она весело: ‘смертію!’ — ‘Стоитъ ли онъ любви вашей’, опять спросилъ Горяновъ.— ‘Онъ стоитъ’, отвчала она гордо: ‘но свтъ его не стоитъ’.
Вс эти подробности длаютъ честь автору ‘Постоялаго Двора’. Горянову ясно, что княжна Аннета погубило и себя и мать, что она попрала вс законы свта, что она отдала свое сердце недостойному человку, но нашъ старикъ, при всей своей проницательности, не въ силахъ даже предвидть всего ужаса катастрофы, готовящейся въ дом княгиня. Добродушному содержателю постоялаго двора не было дано дожить до извстія о совершенной погибели существа, такъ дорогого его сердцу. Въ тотъ самый день, когда ножъ убійцы покончилъ съ жизнью Горянова, княжна Анна бжала изъ родительскаго дома. Нужно ли сказывать, что ея соблазнителемъ былъ тотъ самый злодй, который убилъ Горянова, въ отмщеніе за законныя преслдованія, какимъ онъ отъ него подвергался въ старое время, находясь въ Сибири за другія преступленія?
Послдній эпизодъ ‘Постоялаго Двора’ ведется уже отъ лица Николая Петровича Малова, издателя записокъ покойнаго Горянова. Сдлавши нужныя распоряженія для похоронъ своего друга, Маловъ поспшилъ извстить объ ужасномъ происшествіи его лучшихъ друзей: Катениныхъ, Долинскихъ и княгиню Серпуховскую. Но бдствія житейскія всегда приходятъ не по одиначк. Въ дом Серпуховскихъ, Николай Петровичъ нашелъ все въ жестокомъ волненіи. Люди бгали по двору, сдлали лошадей, запрягали повозки. Дворовыя женщины выли. Никого на парадномъ крыльц, вс двери въ дом открыты, вс комнаты пусты. Мальчикъ, служившій княжн, вбжалъ въ комнаты, напвая псню.— ‘Стой’, закричалъ ему Маловъ. ‘Что у васъ длается? Какъ пропала барышня?’ — ‘Такъ же’, отвчалъ онъ: ‘пропала да пропала. Вчера изволила лечь опочивать, прощалась, говорятъ, со слезами съ ея сіятельствомъ княгинею, а нынче въ десять часовъ поутру не нашли ни ея, ни Прасковьи Петровны, ни коляски, ни четырехъ вороныхъ лошадей, ни Васьки кучера’.
Чрезъ два дни возвратилась коляска, въ которой ухала княжна. Она, онъ и Паша остались за сто верстъ, въ казенной заск, въ избушк какихъ-то раскольницъ. Люди, посланные туда, не нашли никого. Княгиня Серпуховская, отъ тревоги и огорченія, повредилась въ разсудк.
Въ парк, возл стараго домика, найдено было нсколько листковъ бумаги, исписанныхъ рукою княжны, этими записками кончается, вмст съ эпизодомъ княжны Анны, и самый романъ покойнаго Степанова. И надобно отдать справедливость автору ‘Постоялаго Двора’: онъ достойно кончилъ книгу, которая передастъ его почтенное имя потомству. Не взирая на Эффектность катастрофы, не взирая на яркость и жосткость нкоторыхъ подробностей, не взирая на сильное неправдоподобіе сближеніи между изящною двушкою и злодемъ самаго неистоваго свойства, дневникъ княжны Анны проникнутъ чистйшею поэзіею. Зарожденіе пылкой двической любви, ея пламенное развитіе, ея пароксизмъ, ея безумство здсь подмчены и высказаны блистательнымъ образомъ.
Къ удовольствію взыскательнаго критика, Степановъ, будто совстясь напыщенной темы, давшей ему такой случай явиться знатокомъ женскаго сердца, посвящаетъ весьма немного строкъ самой басн — психологическая сторона двической любви вся на первомъ план. Надо читать дневникъ княжны Анны, позабывши мелодраматическую исторію, его породившую. Тогда онъ станетъ передъ нами въ настоящемъ свт. Тогда онъ сдлается отрывкомъ и правдивымъ и естественнымъ, представляя изъ себя признанія страстной женской натуры, вовлеченной въ крайности чрезъ недостойную любовь — обстоятельство, не рдко случающееся въ свт…
Успхъ ‘Постоялаго двора’ былъ весьма значителенъ, хотя, сколько намъ помнится, въ журналахъ того времени не было критическихъ статей, способныхъ разъяснить читателю сущность этого произведенія, такъ нуждающагося въ оцнк и истолкованіяхъ. Но съ одной стороны періодическія изданія отозвались о роман съ значительной, хотя и голословной похвалою,— съ другой самъ ‘Постоялый Дворъ’, но занимательности событій, въ немъ разсказанныхъ, представлялъ собой явленіе для всхъ читателей пріятное. Нашимъ разборомъ мы, какъ кажется, показали, какъ богатъ былъ трудъ А. П. содержаніемъ, но кром содержанія, въ немъ имлись частности, достойныя всевозможныхъ похвалъ. Мы не могли указать сказанныхъ частностей, стсняясь предлами журнальной статьи. Мы по сказали ни слова о той благонамренной смлости, съ какою авторъ ‘Постоялаго Двора’ (самъ администраторъ и чиновникъ великой честности) касается служебныхъ злоупотребленій, преслдуетъ лихоимцевъ, неправедныхъ мужей, недостойныхъ своего высокаго званія. Т эпизоды романа, въ которыхъ изображается провинціальная администрація, гд выводятся наружу недостатки людей, во зло употребляющихъ власть имъ данную отъ правительства, показываютъ въ Степанов не только сердце истиннаго врноподданнаго, честнаго сына своей родины,— но и литератора, способнаго служить длу просвщенія своимъ мткимъ словомъ. Равнымъ образомъ нельзя не остановиться надъ глазами романа, гд темныя и невжественныя стороны сельскаго быта преданы заслуженному посмянію. И для носъ, читателей новаго поколнія, весьма понятны образцы нкоторыхъ персонажей ‘Постоялаго Двора’, какъ напримръ Желбинскаго, истаго кулака, влачащаго жизнь посреди всякаго неряшества,— помщицы Тораториной, помшанной на тщеславіи и высокомъ тон, наконецъ преступника Барона, убійцы своей племянницы, мрачнаго и озлобленнаго человка, въ конецъ совращеннаго корыстолюбіемъ и самовластіемъ. Для публики тридцатыхъ годовъ вс эти черты имли свою новость, свой интересъ, свое значеніе. Все изданіе ‘Постоялаго Двора’ разошлось въ самомъ скоромъ времени, а въ то же время другая книга Степанова, другой плодъ его трудолюбивыхъ досуговъ, обратилъ на себя вниманіе людей учоныхъ и жаждущихъ серьознаго чтенія. говоримъ про описаніе Енисейской губерніи, посвященное Е. И. В., въ Боз почившему Императору Николаю Павловичу.
Нами было замчено въ свое время о томъ, что доклады губернатора Степанова, доставляемые изъ Енисейска, постоянно удостоивались вниманія Государя Императора, не по одному ихъ служебному значенію, но и по крайней занимательности, съ какою они были изложены. Высочайшее одобреніе, неоднократно передаваемое Александру Петровичу, навело его на мысль ознаменовать время своего служенія въ Сибири какимъ-либо прочнымъ трудомъ, результатомъ его собственной опытности и учоныхъ пособій, какими онъ могъ располагать, какъ начальникъ края. Изданіе ‘Енисейскаго Альманаха’, сосредоточившее около губернатора всхъ людей, способныхъ помогать ему въ статистическомъ и этнографическомъ отношеніи, помогло ему приступить къ длу безъ промедленій. Покидая Красноярксъ, онъ увезъ съ собою весь матеріалъ книги, про которую теперь говорится. Проживая въ деревн и имя довольно свободнаго времени, Степановъ занялся обработкою данныхъ, вывезенныхъ имъ изъ Сибири.’ Трудъ шолъ успшно и въ высшей степени добросовстно, всякій читатель, сколько нибудь освоившійся съ складомъ авторскаго дарованія, безъ труда найдетъ манеру Степанова въ мельчайшихъ подробностяхъ ‘Описанія’. Вся книга, до сихъ поръ цнимая знатоками дла, не потерявшая въ теченіи столькихъ лтъ даже малой части своей занимательности, состоитъ изъ осьми отдленій, въ двухъ томахъ. Издана она въ 1835 году, посл поднесенія книги Государю. Степановъ получилъ подарокъ по чину и десять тысячь рублей ассигнаціями на издержки изданія.
Много распространяться по поводу ‘Описанія Енисейской Губерніи’ мы не намрены: вс достоинства труда сами сказываются при первомъ чтеніи, между тмъ какъ его несовершенства (неизбжныя везд и всюду) давно уже указаны людьми, боле насъ свдущими. Достаточно будетъ только указать на дв стороны, составляющія важное, основное достоинство книги.
Первая сторона, заключающаяся въ живости разсказа и происходящей отъ нея увлекательности, была замчательною новостью въ свое время. Государь Императоръ не даромъ хвалилъ занимательность докладовъ Степанова, въ его высокомъ поощреніи заключалось поощреніе А. П., какъ администратору, ибо дловой документъ, интересный но изложенію, всегда показываетъ въ излагающемъ лиц несомннную любовь къ своему предмету. Тамъ, гд рчь идетъ о казацкихъ поселеніяхъ, о водвореніи ссыльныхъ, овин и соли, о полиціи и приказахъ общественнаго призрнія — ничего не возьмешь ни риторикой, ни красотами слога. Описаніе края неизученнаго и нелюбимаго никогда не прочтется съ легкостью, группированіе данныхъ, добытыхъ чрезъ чужія руки, фактовъ не близкихъ къ душ пишущаго докладъ, не можетъ быть совершено съ удовлетворительностью. Степановъ служилъ горячо, ревностно, край, ему ввренный, казался ему краемъ истинно-поэтическимъ, оттого онъ, даже въ повстяхъ своихъ и роман, не можетъ хладнокровно говорить о Сибири. Независимо отъ дара изложенія и способностей Степанова, какъ повствователя, въ его книг слышится голосъ истиннаго сына своей родины. Въ счастливой, обильной Енисейской области онъ видитъ блаженный уголокъ своего собственнаго, ему принадлежащаго, ему дорогого отечества. А потому вс его разсказы о Енисейской губерніи поражаютъ горячностью, необыкновенною въ то время, когда по Россіи никто не путешествовалъ охотно, когда о богатйшихъ и живописнйшихъ областяхъ нашей земли почти ничего не писалось живымъ литературнымъ языкомъ. Со времени изданія ‘Описанія Енисейской Губерніи’ прошло двадцать два года, русская литература въ это время обогатилась многими замчательными сочиненіями но части статистики и этнографіи Россіи, основаніе учоныхъ обществъ, учрежденіе премій, печатаніе спеціальныхъ періодическихъ изданій — придали важное развитіе наук землевднія, но и въ наше время, посл двадцати двухъ лтъ, плодотворныхъ для науки, книга Степанова не утратила ни своего значенія, ни той увлекательности, какія были за ней признаны тотчасъ же посл ея появленія. Другая свтлая сторона въ труд покойнаго А. П.— это обиліе просвщенныхъ, честныхъ взглядовъ, въ ней заключающихся. Сухіе умники и чиновники, прирожденные враги людей поэтически развитыхъ, могутъ говорить сколько угодно о неспособности этихъ послднихъ къ дламъ практической администраціи,— ихъ приговоры всегда останутся пищей для одного невжества. Само собой разумется, если подъ словомъ ‘неспособный человкъ’ мы станемъ разумть человка, длающаго промахи въ служебной Формальности, если подъ именемъ ‘практической администраціи’ мы будемъ понимать умніе отписываться и очищать дла къ сроку ревизіи, намъ останется только преклониться предъ сухими умниками рутинерами. Но для лицъ, желающихъ видть въ администратор гонителя злоупотребленій, просвтителя, двигателя однимъ словомъ — весь вопросъ станетъ иначе. Въ душ, смягченной наукою, просвтленной строгими нравственными началами, подготовленной къ власти опытомъ не напрасно прожитой жизни — не можетъ быть неспособности къ широкой и практической дятельности. Взглядъ человка, взросшаго на идеяхъ красоты, добра и правды, всегда зорче, чмъ взглядъ администратора но рутин, его сердце будетъ горяче, его слово окажется несравненно мтче, а дятельность самобытне и смле. Покойный Степановъ явился самобытнымъ и смлымъ человкомъ во всхъ главахъ ‘Описанія’, касающихся администраціи края, когда-то ввреннаго его попеченію. Не страшась упрека въ несвоевременности и даже рзкости нкоторыхъ воззрній, онъ указываетъ на злоупотребленія по той или другой отрасли, на недостаточность того или другого постановленія но управленію краемъ, на возможность развить такое-то благое начинаніе, на необходимость измненія и реформы но многимъ инымъ предметомъ. Ошибаясь во многомъ, онъ ошибается не отъ недобросовстности, не отъ желанія отличиться бойкою мыслью, а отъ слабости, общей всмъ людямъ. Развивая какую-нибудь идею примнимую (а въ настоящее время даже примненную), онъ говоритъ такъ, какъ слдуетъ говорить человку, считающему царскую службу не однимъ средствомъ къ полученію жалованья или знаковъ отличія. Замтки его о кра, представляющемъ такое неистощимое поприще для истиннаго администратора поражаютъ своей безыскусственностью. Степановъ не маскируется фразами, не употребляетъ ныншнихъ рчей по поводу благихъ мръ правительства, уже данныхъ и принятыхъ къ исполненію, онъ постоянно глядитъ впередъ и впередъ, съ рвеніемъ весьма рдкимъ въ чиновникахъ его возраста и воспитанія. И вся книга, наконецъ, заключается трогательными страницами, въ которыхъ авторъ, защищая мысль объ учрежденіи Енисейской губерніи, говорятъ, что пожертвованія казны, неразлучныя съ этимъ отдленіемъ цлаго края, имли благотворное вліяніе на преуспяніе области…
Теперь слдуетъ намъ снова вернуться къ біографіи А. П. и даже поспшить окончаніемъ, можетъ быть, слишкомъ пространнаго труда нашего.
Авторъ ‘Постоялаго Двора’ прожилъ въ с. Троицкомъ до осени 1834 года, доканчивая свой романъ и ‘Описаніе’, съ наступленіемъ слдующаго года, онъ уже былъ въ Петербург и занималъ небольшое помщеніе въ Измайловскомъ полку, по близости къ дтямъ. Не смотря на быстрый успхъ ‘Постоялаго Двора’, не взирая на 10,000 руб. асс., полученные отъ монаршихъ щедротъ на изданіе другой рукописи, лта А. П. не только не пришли въ хорошее положеніе, но, напротивъ того, запутались еще боле. Старшіе сыновья нуждались въ поддержк, за трехъ младшихъ приходилось платить въ пансіонъ, младшій сынъ оставался еще въ Троицкомъ, дв дочери воспитывались въ казенныхъ заведеніяхъ. Расходы могли назваться великими, а между тмъ деревенская жизнь не пріучила Степанова къ хозяйству: онъ оставался и на старости лтъ тмъ же литераторомъ-философомъ, какимъ мы ею знали до сихъ поръ, тмъ же благодушнымъ смертнымъ, чуждымъ всякаго житейскаго ухищренія. Совсмъ тмъ, сколько можно судить но семейнымъ замткамъ и духу нсколькихъ статей, писанныхъ Степановымъ въ то время, онъ не считалъ себя несчастливымъ, не ропталъ на судьбу, жилъ, какъ могъ, и радовался тому, что могъ часто видться съ дтьми, нжно имъ любимыми. Онъ возобновилъ свои столичныя связи, вступилъ въ число сотрудниковъ старой ‘Библіотеки дли Чтенія’ и сблизился съ О. И. Сенковскимъ, ея редакторомъ. Въ 1836 году Степановъ назначенъ былъ губернаторомъ въ Саратовъ, но занималъ этотъ постъ весьма не долго. Высокое покровительство Государя, столько разъ оказываемое А. П. во время прежней его службы, оснило его и при конц его административной дятельности, по Высочайшему повелнію, А. П. былъ причисленъ къ Министерству Внутреннихъ Длъ, съ оставленіемъ содержаніи. Трудныя занятія Степанова, во время послдней занимаемой имъ должности, значительно разстроили его здоровье и имли вліяніе на расположеніе духа и нравственныя его силы.
Грустнымъ и больнымъ старикомъ вернулся авторъ ‘Постоялаго Двора’ въ Петербургъ лтомъ 1837 года. Онъ опять поселился въ Измайловскомъ полку, въ дом Княжнина, гд была его квартира и до отъзда въ Саратовъ. Въ одной рукописной повсти, относящейся къ этому времени (разсказъ идетъ отъ авторскаго лица), находимъ мы нсколько автобіографическихъ подробностей, которыя и передаемъ здсь, какъ передавали мы подобныя черты изъ ‘Постоялаго Двора’, не ручаясь за полную ихъ достоврность, ‘Черезъ годъ посл моего свиданія съ княгиней’, говоритъ авторъ рукописи, ‘притащился я кое-какъ въ столицу. У меня квартиры еще не было, потому-что не на что было нанять. Чемоданчикъ мой съ бльемъ оставилъ я у моихъ ближнихъ, тоже бдныхъ людей, а самъ обдалъ и ночевалъ поперемнно у пріятелей, которые не только позволяли мн выспаться на ихъ диванахъ, но еще поили меня хорошимъ кофеемъ или чаемъ’. Въ другомъ мст той же рукописи Степановъ разсказываетъ отъ своего лица, что постоянной цлью его прогулокъ былъ памятникъ его бывшаго начальника Суворова, которому онъ ходилъ каждый день кланяться. Эта черта весьма характеризуетъ покойнаго писателя, также, какъ еще одинъ отрывокъ изъ заключенія той же ненапечатанной повсти.
‘Испытанія, которыя я прошелъ въ жизни’ — говоритъ онъ — ‘такъ меня умяли и угомонили, но мн остается одна только надежда, и кажется врная, какъ дважды два — четыре. Я говорю о земл…’ — ‘Ну, слава Богу’, перевала меня княгиня: ‘а много вамъ дадутъ земля?’ — ‘Я думаю, что не мене трехъ аршинъ’.
Вообще вся ненапечатанная вещица, о которой говоримъ мы, построена на иде довольно замчательной. Цлое богатое, избалованное счастьемъ семейство, тревожится отъ мелкихъ горестей жизни, стуетъ на ничтожнйшія испытанія, и вс эти фантастическія треволненія повряются автору, въ самомъ дл измученному жизнью и не стующему на свое горе. Отъ противоположности между горемъ дйствительнымъ и горемъ ‘для красоты слога’ рождается нсколько разговоровъ и сценъ, не лишенныхъ занимательности. Нтъ сомннія въ томъ, что вся повсть, выправленная самимъ авторомъ и напечатанная на страницахъ старой ‘Библіотеки для Чтенія’, оказалась бы не хуже ‘Ветошника Алеши’, ‘Чертовыхъ Салазокъ’ и другихъ мелкихъ произведеній Степанова, съ удовольствіемъ читавшихся въ свое время.
Сношенія А. П. съ журналомъ ‘Библіотека для Чтенія’ и ея первымъ редакторомъ продолжались и во время послдняго пребыванія нашего автора въ Петербург. Авторъ ‘Постоялаго Двора’ могъ назваться дорогимъ сотрудникомъ для всякаго журнала: его имя было любимо читателемъ, онъ писалъ много и легко, всякая пещь его отличалась умною мыслью, положенною въ ея основаніе, наконецъ, А. И., какъ но своей манер повствовательной, такъ но своему взгляду на литературу, составлялъ замтное исключеніе въ ряду литераторовъ одного съ нимъ возраста. Онъ занимался дломъ съ любовью, не глядлъ на журнальную часть, какъ на нчто себя недостойное, примнялся къ идеямъ и требованіямъ новаго литературнаго періода, не держался никакихъ стариковскихъ замашекъ ни въ слог, ни въ замысл своихъ легкихъ произведеній. Для него не существовало никакихъ литературныхъ партій, на всякаго писателя, отмченнаго вниманіемъ публики, Степановъ, не взирая на собственную свою извстность, глядлъ, какъ на уважаемаго наставника. Въ нкоторыхъ подробностяхъ онъ даже слишкомъ далеко заходилъ, отъ недоврія къ своимъ силамъ и отсутствія опытнаго руководителя. Его увлекали и парадоксально-цвтистая манера Брамбеуса, и метафоричность Марлинскаго, и мелодраматическіе эффекты модныхъ французскихъ писателей. Русская повсть, особенно повсть журнальная, по мннію А. П., было самымъ легкимъ родомъ литературной дятельности, произведеніемъ, почти не подлежащимъ художественной критик. Умная мысль въ основаніи, бойкость въ разсказ, Эффектность и вншній интересъ басни — вотъ все, что только могъ читатель желать отъ повсти ему предлагаемой. По правд сказать, въ 1837 году немногіе литераторы думали иначе, а ‘Библіотека для Чтенія’, которую А. П. уважалъ всмъ сердцемъ, въ сказанномъ отношеніи была скоре позади, нежели впереди русскихъ литераторовъ.
Вслдствіе всего нами сказаннаго, мы не будемъ распространяться ни о період журнальной дятельности Степанова, ни о его роман ‘Тайна’, въ свое время имвшемъ своего рода успхъ и возбудившемъ разные толки между читателями. Романъ этотъ вышелъ въ свтъ уже посл смерти А. П., писанъ былъ онъ торопливо и не ровно, посреди всякаго рода горестей, неудачь и бурь житейскихъ. Въ немъ есть не мало замчательныхъ страницъ и что еще важне, нсколько свжей, непринужденной веселости, боле всхъ другихъ данныхъ свидтельствующей о душевной твердости сочинителя. Но ни повсти, напечатанныя въ ‘Библіотек для Чтенія’, ни романъ ‘Тайна’, какъ мы уже сказали, не прибавляютъ ничего къ литературной репутаціи Степанова, одни лица глубоко сочувствующія трудамъ покойнаго романиста имютъ право глядть на послднія его сочиненія такъ, какъ за нсколько лтъ до ихъ появленія, европейскій читатель глядлъ на ‘Опасный Замокъ’ больного, добраго, измученнаго жизнью Вальтеръ-Скотта.
Въ конц 1837 года, крпкое здоровье А. П. окончательно подломилось подъ гнетомъ тревогъ и недуговъ, до тхъ поръ переносимыхъ съ легкостью. Хроническое воспаленіе печени, начавшееся весьма давно, достигло до крайнихъ предловъ. Суворовскій воинъ не поддавался болзни, какъ до тхъ же поръ не поддавался ударамъ неблагосклонной судьбы, не ложился въ постель и дйствительно не чувствовалъ никакихъ страданій, но съ каждымъ днемъ силы его ослабвали. Наконецъ А. П. слегъ, зная очень хорошо, что ему не встать боле съ одра болзни. Какъ у большей части отцовъ нашихъ, крпкихъ людей предшествовавшаго намъ поколнія, у него первая уступка недугу вела за собой послдній фазисъ болзни. Степановъ предчувствовалъ спою кончину и радовался ей. Онъ любилъ жизнь, но уже не могъ ждать отъ нея никакихъ радостей. И служебная, и литературная дятельность уже не радовали, состоянія у него не осталось никакого’ большое семейство и заботы, съ нимъ сопряженныя, обременяли ослабвшія силы благороднаго труженика. А. П. говорилъ о смерти какъ объ отдых, безъ радости и грусти, по съ полной врою въ благость Всемогущаго. И Богъ далъ ему кончину, какой онъ всегда желалъ, какъ лучшей награды за свое многотрудное поприще. 26-го ноября, рано утромъ, авторъ ‘Постоялаго Двора’ скончался тихо и безболзненно, въ кругу всхъ людей, которые были ему дороги. Его кончина была счастливе, чмъ кончина его Горянова, не поцловавшаго своихъ дтей передъ смертью. Степановъ умеръ такъ, какъ въ былое время баснословной италійской компаніи засыпалъ посл тяжкаго, усиленнаго перехода. Къ нему можно и должно примнить безсмертные стихи великаго поэта:
Онъ умеръ, какъ и многіе: безъ шума,
Но съ твердостью.
Тло его отпли въ Троицкомъ собор и перевезли въ с. Троицкое, гд оно и похоронено на церковной паперти, къ стн противу входа.
1857.