Александр Манцони, Соколов Николай Степанович, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 66 минут(ы)

АЛЕКСАНДРЪ МАНЦОНИ.

(Историко-литературный этюдъ).

I.

Итальянскіе писатели не пользуются популярностью въ Россіи. Уго Фосколо, Сильвіо Пеллико, Леопарди, Гверацци — знакомы русскимъ только по имени или по короткимъ отрывкамъ изъ ихъ произведеній. Многіе даже изъ числа нашей интеллигенціи имютъ очень смутное представленіе объ этихъ корифеяхъ новйшей итальянской поэзіи. Немногимъ боле другихъ посчастливилось въ этомъ отношеніи и Александру Манцони, одному изъ наиболе видныхъ представителей итальянской литературы настоящаго столтія. Правда, его пріобртшій всемірную извстность романъ ‘I promessi sposi’ былъ когда-то и кмъ-то плохо переведенъ на русскій языкъ, но не обратилъ на себя, кажется, ничьего вниманія и скоро былъ забытъ читающей публикой. Въ одномъ изъ новйшихъ справочныхъ изданій, именно въ Энциклопедическомъ словар г. Березина о Манцони говорится буквально слдующее: ‘Манцони, Александро, итальянской поэтъ (1784—1873), сынъ графа, съ 1860 года итальянскій сенаторъ, извстны его трагедіи: ‘Inni sacri’ (1810), ‘Il conte de Carmagnola’ (Миланъ, 1820), главный его трудъ. ‘I promessi sposi’ (Миланъ, 1827) положилъ начало итальянскому роману. На русскомъ: ‘Обрученные’ (Москва, 1854). Его ‘Opere’ изданы Н. Томмазео (Флоренція, 1828—1829) {Березинъ: ‘Энцикл. словарь’ т., I, отд. 3, стр. 674.}. Ни, на многосложность, на на точность сообщаемыхъ г. Березинымъ свдній пожаловаться нельзя!… Въ нашихъ журналахъ до самаго послдняго времени мы не нашли ни одной боле или мене серьезной, обстоятельной статьи, въ которой обрисовалась бы надлежащимъ образомъ историческая личность и литературная дятельность этого, во всякомъ случа, замчательнаго человка. Между тмъ, и -его личныя качества, и его литературные труды, и самая та эпоха итальянской исторіи, въ которой онъ жилъ и дйствовалъ, даютъ ему полное право на вниманіе. Желаніе пополнить существующій, такимъ образомъ, проблъ въ нашей литератур, вызвать изъ мрака забвенія величавую тнь этого крупнаго литературнаго дятеля и представить, хотя бы въ общемъ очерк, картину политическаго положенія Италіи въ начал XIX вка,— вотъ мотивы, дающіе намъ смлость предложить вниманію читателя нижеслдующія страницы. Мы сказали — смлость, потому что хорошо сознаемъ трудности, съ которыми придется встртиться: въ хаос событій итальянской исторіи первой половины настоящаго столтія легко заблудиться. Многіе факты и до сихъ поръ еще совершенно неизвстны или темны. Историческихъ источниковъ довольно, но пользоваться ими можно только съ большой осторожностью: даже оффиціально опубликованные документы часто не заслуживаютъ никакого доврія.

Политическое единство Италіи и тмъ боле ея національная независимость были предметомъ самыхъ горячихъ желаній всхъ великихъ людей этой страны, начиная съ Данта, Петрарки и Маккіавели. По только со времени первой французской революціи сознаніе національности, усвоенное, благодаря новымъ учрежденіямъ, культурными классами, стало мало-по-малу проникать въ народныя массы. Вслдствіе этого почти тотчасъ же за реставраціей 1815 года патріоты различныхъ частей полуострова боязливо на первый разъ начали длать попытки къ освобожденію Италіи, которыя и закончились въ 1870 году завоеваніемъ Рима, предназначеннаго всей предъидущей исторіей быть столицей независимой и объединенной страны.

Въ 1789 году Италія длилась на большое число государствъ, изъ которыхъ нкоторыя соединились подъ эгидой одного и того же властителя. На юг Сицилія и Неаполь принадлежали одному изъ испанскихъ Бурбоновъ, который владлъ также частью острова Эльбы и пользовался правами сюзерена надъ Пьомбино. Въ средин лежала Папская область, разрзывавшая полуостровъ на дв почти равныя части. Герцогство Тосканское и республика Луккская тянулись отъ папскихъ владній къ Средиземному морю, республика Венеціанская — къ востоку и Генуезская къ западу нанимали морскія окраины. Между сверной частью Аппенинъ и ркой По было расположено герцогства Пармское, Пьяченца и Гвастала, находившіяся подъ властью другаго Бурбона, а также Модена, Реджіо и Мирандоль, которыя наслдникъ дома д’ Эстё долженъ былъ передать въ руки эрцгерцога австрійскаго вмст ‘у герцогствомъ Масса и княжествомъ Каррара. Австріи принадлежали Мантуя и Миланъ, за исключеніемъ тхъ частей этихъ герцогствъ, которыя составляли собственность Венеціи. Наконецъ, король сардинскій владлъ Пьемонтомъ и другими провинціями къ западу отъ Тессино, кром того, на французскомъ склон Альпъ ему принадлежали графство Ницца и герцогство Савойя, колыбель его дома. Два маленькія государства: республика СанМарино и франко-итальянское княжество Монако, вмст съ многими чрезполосными владніями, дополняли общую картину политической раздробленности полуострова къ этому времени.

Французская революція произвела крупную перемну въ политическихъ и территоріальныхъ условіяхъ Италіи. Король сардинскій Викторъ-Амедей III, слишкомъ поторопившійся вступить въ союзъ противъ Франціи, немедленно былъ наказанъ отнятіемъ Савойи и Ниццы (1792). Его сынъ и преемникъ, Карлъ-Эммануилъ IV увидлъ себя вынужденнымъ уступить Французской республик вс свои владнія на материк и удалиться на островъ Сардинію (1798). Впрочемъ, присоединеніе Пьемонта къ французской территоріи окончательно совершилось не раньше 1802 года. Другія провинціи верхней Италіи должны были перенести на себ результаты военныхъ нуждъ Австріи, противъ воли втянувшей ихъ въ борьбу, и постепенно исчезли, чтобы дать мсто новымъ государствамъ, организованнымъ по образцу, французской конституціи. Въ 1796 году Модена, Реджіо и отнятыя у папы легатства Болонья и Феррара были превращены генераломъ Бонапарте въ Циспаданскую республику. Годъ спустя, эта первая республика, увеличенная, съ одной стороны, Романьей, съ другой — Миланомъ, Мантуей и венеціанскими провинціями на правомъ берегу Адижа, изъ которыхъ побдитель сначала хотлъ сдлать республику Транспаданскую, превратились въ республику Цизальпинскую. Генуезская республика, не завоеванная, но реформированная ічогучимъ властителемъ, превратилась въ республику Лигурійскую. Занятыя французскими войсками, венеціанскія владнія также предполагалось перестроить на демократическихъ началахъ, какъ вдругъ Бонапарте, не повинуясь прямому распоряженію Директоріи, по кампо-формійскому миру (1797), уступилъ Австріи Венецію со всми ея землями до Адижа. Республика Римская, созданная вмсто Папской области (1798), существовала не долго, еще меньше жила республика Партенопейская, замнившая собой на время королевство Неаполитанское (1799), и паденіе ея сопровождалось страшной реакціей. Республиканскій режимъ во Флоренціи носилъ совершенно фиктивный характеръ. По договору между Испаніей и Бонапарте, бывшимъ въ это время первымъ консуломъ, великое герцогство Тоскана превратилось въ королевство Этрурію (1801) и было передано наслдному принцу Пармскому въ замну его отцовскихъ владній, занятыхъ Франціей въ 1802 году и окончательно присоединенныхъ къ ней въ 1805 году.

Новымъ итальянскимъ государствамъ, связавшимъ свою судьбу съ судьбой Франціи, пришлось испытать не мало перемнъ. Республики, основанныя Директоріей, должны были измнить свою конституцію при консульств. Бонапарте наименовалъ, себя президентомъ Итальянской, бывшей Цизальпинской, республики (1802). По своему выбору онъ назначилъ дожа республик Лигурійской. Сдлавшись императоромъ, онъ превратилъ Итальянскую республику въ королевство, возложивъ въ Милан, 26 мая 1805 года, желзную корону древнихъ ломбардскихъ королей на свою голову, и оставилъ вице-королемъ своего пасынка Евгенія Богарне. Въ скоромъ времени, именно въ 1806 году, итальянское королевство увеличилось отнятой у австрійцевъ Венеціей. Лигурійская республика, уступая внушеніямъ императора, передалась Франціи и образовала 3 департамента (1805), республика Луккская готова была сдлать то же, но Наполеонъ отдалъ ее въ удлъ своей сестр Элиз, бывшей замужемъ за Феличе Бачіоки, которую еще раньше сдлалъ принцессой Пьомбинсной. Въ слдующемъ году ей же онъ отдалъ Массу и Каррару, а другой своей сестр, Полин, жен принца Боргезе, передалъ Гвасталу. На другой день по заключеніи пресбургскаго мира (27 дек. 1805 г.) Наполеонъ подписалъ въ Шенбрун извстный по своему лаконизму декретъ: ‘династія Бурбоновъ въ Неапол перестала царствовать’ и тотчасъ же далъ предписаніе генералу Массен занять неаполитанскія владнія съ 35-ти тысячнымъ корпусомъ. Такое предписаніе было выполнено безъ всякихъ затрудненій: Фердинандъ бжалъ въ Сицилію еще до появленія непріятеля и, спустя 7 дней, императоръ провозгласилъ королемъ неаполитанскимъ своего брата Іосифа, котораго два года спустя замнилъ Іоахимомъ Мюратомъ, мужемъ другой своей сестры, Каролины. Тоскану онъ отнялъ у молодаго короля Этруріи (1807), чтобы включить ее въ составъ французской имперіи подъ управленіемъ Элизы Бачіоки, получившей въ 1809 году титулъ великой герцогини. Часть папскихъ владній онъ прирзалъ для округленія границъ къ итальянскому королевству, а другую, вмст съ Римомъ, декретомъ 17 мая 1809 года, присоединилъ къ Франціи.

Въ своихъ мемуарахъ Наполеонъ говоритъ, что его постоянной мыслью было стремленіе сдлать свободнымъ и независимымъ итальянскій народъ и что временное присоединеніе къ имперіи различныхъ частей полуострова имло единственной цлью ускорить перевоспитаніе этого народа, самымъ короткимъ путемъ привести его къ сознанію національнаго единства. У насъ нтъ основаній доврять искренности этихъ указаній падшаго деспота. Къ 1809 году, когда общественныя отношенія Европы нсколько установились, совершенно во власти Наполеона было возстановить единство Италіи и упрочить ея независимость и благоденствіе. Этотъ шагъ, конечно, повліялъ бы самымъ благопріятнымъ образомъ на общее теченіе длъ, но онъ не сдлалъ его: вмсто распространенія системы либеральныхъ конституцій, онъ постепенно отмнялъ вс республики на полуостров и заботился, кажется, только объ одномъ — о безусловномъ подчиненіи страны своей власти. ‘Не кроткимъ правленіемъ пріобртешь ты любовь своихъ поданныхъ,— писалъ Наполеонъ Іосифу,— прежде внуши имъ благотворный страхъ’. Во время своего могущества онъ не выносилъ словъ ‘независимость’ и ‘свобода’ и, не стсняясь, отдавалъ народъ, какъ стадо барановъ, въ подданство своимъ роднымъ и генераламъ, возведеннымъ въ княжеское достоинство. Представленныхъ немного выше примровъ вполн достаточно для подтвержденія этой мысли. Правда, почти все то же длалось и прежде въ тхъ фамильныхъ и секретнымъ трактатахъ, въ силу которыхъ Бурбоны занимали престолы Испаніи и Неаполя, а Габсбурги занимали мста вымирающихъ мелкихъ итальянскихъ династій, но никогда еще безграничный произволъ не практиковался въ такихъ огромныхъ размрахъ, съ такимъ явнымъ пренебреженіемъ къ народу, законамъ и справедливости. Съ непостижимымъ легкомысліемъ Наполеонъ строилъ и перестраивалъ политическую карту Италіи,— занятіе легкое для него самого, но совсмъ не легкое для ощущавшихъ на себ его результаты итальянцевъ: за честь побыть въ подданств,— всегда короткомъ, иногда продолжавшемся лишь нсколько недль,— у этихъ новыхъ правителей они потомъ должны были выплачивать имъ огромныя пожизненныя ренты.

Но при всхъ тягостяхъ, связанныхъ съ иноземнымъ господствомъ, французское владычество внесло въ общественную жизнь Италіи много благодтельныхъ началъ, выработанныхъ переворотомъ 1789 года, и послужило исходнымъ пунктомъ позднйшаго возрожденія этой страны. Отъ Альпъ до Мессинскаго залива теперь дйствовали одни и т же законы уголовные и гражданскіе, торговые и административные. Мсто прежняго произвола замнила власть закона, тайные, особенно ненавистные духовные суды инквизиціи замнило гласное судопроизводство, а въ длахъ уголовныхъ — присяжные, вмсто монаховъ, стали засдать въ судахъ свтскіе люди, чуждые фанатизма и сословныхъ пред убжденій. Уничтоженіе остатковъ феодализма, право отчужденія и длимость собственности, независимость магистратуры, свобода богослуженія, покровительство искусству, наук и торговл,— все это было богатымъ наслдствомъ французской цивилизаціи. Сословныя преимущества и предразсудки, въ силу которыхъ прежде вс почетныя и выгодныя должности отдавали въ исключительную собственность дворянству и духовенству, исчезли передъ началомъ гражданскаго равенства — равенства передъ закономъ. Такое же равенство введено было и въ распредленіи государственныхъ налоговъ: крестьянству теперь не приходилось уже платить для освобожденія отъ податей тхъ именно сословій, которыя досел одни только пользовались выгодами отъ государственныхъ учрежденій. Французы организовали народное просвщеніе, подняли военный духъ, дали итальянскому народу возможность принять участіе въ слав французскаго оружія, мало того, они воскресили самое имя Италіи боле чмъ для цлой ¹/₃ населенія полуострова, словомъ, французское владычество оставило неизгладимые слды, создало множество потребностей, о которыхъ страна не имла понятія въ прежнее время, и для нея теперь должна была начаться новая жизнь. ‘До французской революціи,— говоритъ одно донесеніе австрійской тайной полиціи отъ 1826 г., найденное венеціанскими инсургентами въ 1848 г. въ архив длъ австрійскихъ блюстителей порядка,— народъ, подчиняясь равнымъ итальянскимъ правителямъ, или вовсе не сознавалъ недостатковъ политическаго и соціальнаго устройства, или не обращалъ на нихъ, вниманія. Вс счастливой апатіи спокойно подчинялись порядку вещей, существовавшему при отцахъ и ддахъ, никто не надялся на преобразованія, никто и не желалъ ихъ’. Но отношенія французовъ къ итальянцамъ, все-таки, были отношеніями побдителей къ побжденному и угнетенному народу, а это зло было слишкомъ велико и итальянцы не замчали перемнъ къ лучшему. Дйствительно, наглость солдатчины, тяжесть конскрипцій и обременительность налоговъ заставляли много терпть. Чиновники слишкомъ уже строго, слишкомъ деспотически исполняли свои обязанности, мннія уважались, а человкъ продолжалъ быть рабомъ человка, мысль была свободна, а тло — въ невол, чувство патріотизма унижалось всми возможными способами. Стараясь заглушить политическую свободу и національную независимость итальянцевъ, французы тмъ самымъ совершенно утратили въ ихъ глазахъ право на благодарность за вс свои заслуги. Франція дала Италіи сознаніе ея національности, пробужденная этимъ сознаніемъ Италія впослдствіи повернулась противъ покорившей ее Франціи.

Когда имперія рухнула столько же подъ тяжестью своихъ ошибокъ, сколько подъ ударами европейской коалиціи, зданіе, которое Наполеонъ воздвигъ въ Италіи, легко и быстро разрушено было союзниками. Италія, 28 апрля 1814 года, 4 недли спустя посл паденія Парижа, добровольно и охотно приняла въ свои города австрійскіе гарнизоны, съ тмъ, чтобы принцъ изъ дома Маріи-Терезіи управлялъ ею, какъ независимымъ государствомъ. Этотъ шагъ былъ ошибкой: не свободу, а рядъ вроломныхъ притсненій и насилій дало австрійское владычество Италіи. Австрія вовсе не разсчитывала создать на полуостров единое и сильное государство,— она ввела въ итальянскіе города подъ охраной своихъ гарнизоновъ прежнія правительства, изгнанныя оттуда французами. Изъ числа французскихъ владтелей Италіи дольше другихъ уцллъ одинъ только Мюратъ, прежде всхъ измнившій шурину. Но въ 1815 году, когда Наполеонъ оставилъ островъ Эльбу, Мюратъ захотлъ воспользоваться возвращеніемъ императора, чтобы сдлаться королемъ всей Италіи. Онъ поднялъ знамя національной независимости, но не встртилъ сочувствія, и разбитый 2—3 мая при Толентино, вынужденъ былъ отказаться даже отъ Неаполя, которымъ не замедлилъ завладть Фердинандъ IV.

Представивъ въ общихъ чертахъ ходъ дла на Аппенинскомъ полуостров до времени реставраціи, перейдемъ теперь къ послдней. Со времени внскаго конгресса и до самаго учрежденія независимаго итальянскаго королевства, исторія Италіи представляетъ развитіе двухъ принциповъ: одинъ изъ нихъ созданъ былъ революціей и имперіей, другой — трактатами 1815 г., возстановившими въ Италіи прежнихъ правителей. Реставрація сама собою рождала вопросъ: въ какія отношенія вступятъ эти правители къ новымъ потребностямъ, явившимся въ стран, возвратятся ли они къ прежнимъ учрежденіямъ, или, сообразуясь съ общественнымъ мнніемъ, пойдутъ путемъ постепеннаго и врнаго прогресса? Они избрали первый путь. Тогда, естественно, приходилось отвтить на другой вопросъ и дйствовать сообразно съ этимъ отвтомъ: что длать Италіи? Улучшить ли правительства для сохраненія націй, или уничтожить націю для сохраненія насильственно навязанныхъ правительствъ? Таковъ общій смыслъ итальянскаго вопроса, проходящаго чрезъ всю политическую исторію этой страны въ нашемъ столтіи. Ошибка, допущенная Италіей въ дл принятія австрійскихъ гарнизоновъ, вполн естественна и понятна: какъ мы указали выше, вражда къ Франціи зрла въ ней цлый рядъ, годовъ и она въ значительной мр побудила ее сдлать этотъ фальшивый шагъ. Кром того, съ паденіемъ имперіи Наполеона, связавшаго судьбу свою съ судьбой этого полуострова, какъ дымъ, разлетлись вс надежды ея на свободу, во имя которой Италія посылала своихъ дтей на поля битвъ въ Испанію, Австрію, Германію, Россію, ихъ кровь, потоками лившаяся подъ чужими знаменами за чужое право и славу, не доставила ей ни чести, ни спасенія. Она разомъ осталась одинокой, такъ какъ у ней не было ни друзей, ни оружія, ни золота противъ союза народовъ, гордыхъ своими недавними побдами, успвшихъ поправить свои разстроенные финансы и съ надеждой глядвшихъ впередъ. Австрійцы, съ которыми она вела такую отчаянную борьбу, изъ ненависти къ которымъ почти съ радостью приняла такъ дорого стоившій ей союзъ съ Франціей, теперь еще прочне, чмъ когда-либо, утвердились въ ней и. казалось, хотли отомстить за нсколько лтъ ея независимости! Они и другіе сосди стремились ‘исправить’ на ея счетъ свои границы: дипломаты копались въ архивахъ, перерывали самые ветхіе, запыленные документы, надясь найти въ нихъ указанія на какія-нибудь ‘права’ или поводъ къ притязаніямъ. Естественныя пограничныя линіи — Альпы и море — были забыты этими трудолюбивыми изслдователями, исторіи страны, называемой Италіей, на этотъ разъ, повидимому, не нашлось ни въ одной библіотек политическихъ кабинетовъ Европы. ‘Внскій конгрессъ,— говоритъ Кошутъ,— въ своей безцеремомности, не заботился ни объ интересахъ, ни о симпатіяхъ народа, онъ думалъ только о династіяхъ и о раздл власти’ {Koseuth: ‘Meine Schriften ans der Emigration’. T. I, 5.}. Причины такого отношенія къ длу понятны: иные, какъ Меттернихъ, мечтали только о пріобртеніи преобладающаго вліянія въ Италіи, другіе, какъ Талейранъ, заботились только о боле выгодной продаж своего голоса. Неаполитанскій дворъ истратилъ около 2 1/₂ милліоновъ рублей ‘на пріобртеніе содйствія иностранныхъ дипломатовъ’ на этомъ конгресс, больше милліона изъ этой суммы ‘заработалъ’ одинъ Талейранъ.

Фактъ раздла Италіи становится тмъ чудовищне, что онъ совершался не во имя права силы, но во имя тхъ высшихъ правъ, которымъ, будто въ насмшку, дали названіе божескихъ,— во имя интересовъ справедливости и политическаго равновсія. Какъ будто изъ желанія еще больше обезопасить интересы сильныхъ державъ того времени, эти права, это равновсіе были поставлены подъ защиту ‘священнаго союза’. Практическіе люди того времени съумли воспользоваться выгодами пріобртенія, но и не подумали взять на себя его тягости. Посл 1815 года Италія пала такъ низко, что ей, повидимому, уже некуда было идти дальше по тернистому пути несчастій и позора. Она до дна выпила чашу униженія, вчерашніе друзья обошлись съ ней ни чуть не лучше исконныхъ враговъ. Она, какъ добыча охоты, была брошена въ жертву иноземному хищничеству и, казалось, самое имя ея хотли вычеркнуть изъ списка народовъ.

Но трактатъ 1815 года не умиротворилъ, не успокоилъ Италіи, а скоре, наоборотъ, сдлалъ изъ нея вчно дымящійся политическій вулканъ. Народъ, утомленный цлымъ рядомъ войнъ, первоначально обрадовался реставраціи, видя въ ней благодяніе и залогъ лучшаго будущаго. Австрія изъ всхъ силъ поддерживала эти обманчивыя надежды. Такъ, эрцгерцогъ Іоаннъ въ своемъ адрес къ итальянскому народу говорилъ: ‘Если Всевышній поддержитъ священное предпріятіе императора, то Италія будетъ имть конституцію, и ея границы будутъ вн опасности отъ иноземнаго вторженія. Европа знаетъ очень хорошо, что общаніе императора такъ же чисто, какъ и непреложно, небо говорить его устами. Возстаньте же, народы Италіи! Мы идемъ только помочь вамъ и возвратить свободу’. Это же говорилъ и англійскій генералъ Ньюджентъ, надлавшій, много шума своей прокламаціей ‘къ независимому итальянскому королевству’, гд, между прочимъ, выражается такъ: ‘Долго вы были стснены, мы хотимъ освободить васъ. Вся Италія сдлается независимой націей’. Въ такомъ же вкус составлялись многочисленныя прокламаціи и манифесты мелкихъ итальянскихъ владтелей, мечтавшихъ въ глубин души только объ дномъ: о возстановленіи въ прежнемъ вид всхъ порядковъ и учрежденій, осужденныхъ прогрессомъ общественной жизни, и объ упроченіи своего абсолютизма. Очень скоро оказалось, что возстановившая миръ реставрація совсмъ не соотвтствуетъ справедливымъ желаніямъ общества, требовавшаго свободы и реформы: общанія свободы замнились перемной ига, слово — независимость переведено было словомъ — законность. Возвративъ себ Ломбардію, австрійскій императоръ ршился замнить власть Наполеона въ Италіи своей собственной и, утвердившись въ Милан, господствовать надъ всмъ полуостровомъ. Переходъ отъ французскаго господства къ владычеству старинныхъ феодальныхъ династій былъ слишкомъ крутъ и рзокъ, чтобы остаться незамтнымъ. Общанія автономіи для Ломбардіи и Венеціи не могли продолжаться безъ конца, тмъ боле, что населеніе видло, какъ подъ шумокъ этихъ общаній нмецкіе чиновники министерства трехъ {Товарищи по школь дали Меттерниху кличку князя трехъ F, образовавшуюся для сокращенія, изъ иниціаловъ трехъ словъ: l’in, faux, fanfaron.} работали совершенно въ другомъ направленіи. Цди австрійской дипломатіи постепенно разоблачались все боле и боле, и, наконецъ, выступили во всей своей страшной для Италіи нагот. Императоръ Францъ, наконецъ, открыто сказалъ: ‘Жители Ломбардіи должны забыть, что они — итальянцы, мои итальянскія провинціи могутъ быть связаны съ своимъ императоромъ только одними узами, именно — узами покорности’. Еще ясне говорилъ Меттернихъ французскому посланнику, маркизу Санъ-Марсану: ‘Императоръ хочетъ уничтожить всякую идею итальянской независимости и конституціи, вотъ почему онъ не принимаетъ титула итальянскаго короля, вотъ почему старается уничтожить итальянскую армію и* вс учрежденія, которыя могли бы поддерживать мысль о національности, онъ хочетъ истребить итальянское якобинство и тмъ упрочить спокойствіе Италіи’.

Безразсвтное отчаяніе наполнило сердца патріотовъ. Внезапность катастрофы такъ поразила умы, что бду сочли непоправимой, при полномъ отсутствіи всякой вншней помощи, всякой внутренней силы, реставрированные волей Меттерниха правители, казалось, хотли превзойти другъ друга въ жестокости, скудоуміи и безнравственности.

Фердинандъ Неаполитанскій при своемъ вступленіи на престолъ далъ Австріи обязательство не длать никакихъ нововведеній, которыя могли бы обострить политическія надежды другихъ частей полуострова. Человкъ, недалекій отъ природы и лишенный всякаго образованія, онъ завислъ отъ своихъ приближенныхъ, нердко состоявшихъ на жалованіи у Австріи, и доврялъ боле всего людямъ, которые льстили ему и поддерживали его абсолютизмъ. Онъ поспшилъ принять конкордатъ, по которому возвратилъ духовенству секвестрованныя имущества, передалъ въ его руки цензуру и отдалъ школы въ вдніе іезуитовъ, его ни мало не смущала мысль, что послдняя изъ этихъ мръ отодвигаетъ народное образованіе на цлое столтіе назадъ,— онъ занятъ былъ приготовленіемъ новой Вароломевской ночи карбонарамъ. Правленіе этого ‘законнаго’ короля было по вкусу однимъ только бандитамъ, промыселъ которыхъ достигъ въ короткое время такой степени процвтанія, что въ 1817 году насчитывалось около 30 т. человкъ, занимавшихся имъ. Безсильное для борьбы съ такимъ врагомъ, правительство старалось помочь горю тмъ, что заключало формальные договоры съ начальниками бандъ и, такимъ образомъ, обезоруживало грабителей съ помощью ихъ же вождей. Взрывъ народнаго негодованія заставилъ было Фердинанда, повидимому, пойти на уступки: 13 іюня 1820 года онъ присягнулъ при многочисленномъ собраніи на врность конституціи, составленной по образцу испанской, и даже произнесъ при этомъ слдующія слова: ‘Всемогущій Боже! Ты, который, своимъ всепроникающимъ окомъ видишь душу человка и читаешь грядущее! Если я лгу или хочу нарушить клятву, то порази меня въ это мгновеніе громомъ праведнаго гнва Твоего!..’ Ближайшія событія показали, что все это была только ловко съигранная комедія: въ январ 1821 года, на лайбахскомъ конгресс, онъ нарушилъ свою клятву, замнивъ ее обтомъ принести церкви богатые дары (изъ государственныхъ суммъ, конечно). Въ ма этого года онъ съ австрійскимъ войскомъ вступилъ въ Неаполь и публично объявилъ о своемъ нежеланіи признавать какую бы то ни было конституцію. ‘Конституція была утверждена присягой Фердинанда IV Сицилійскаго,— говорилъ онъ, играя словами,— но Фердинандъ I, король обихъ Сицилій, не клялся ни въ чемъ’. Затмъ для королевства обихъ Сицилій наступило страшное время: до 16 т. карбонаровъ были заключены въ тюрьмы, до 800 изъ нихъ казнены, армія раскассирована, строгость цензуры доведена до крайности,— запретили даже катехизисъ, употреблявшійся для преподаванія въ школахъ, потому что онъ въ числ обязанностей человка считалъ любовь къ отечеству. Директоромъ полиціи назначенъ былъ кавалеръ Медичи, который ввелъ въ употребленіе систему развращенія гражданъ, вмсто убійства ихъ, шпіонство, доносы, продажа мстъ, покровительство и поощреніе разврата были его любимыми средствами. Издано было множество драконовскихъ ‘временныхъ’ законовъ, которые въ теченіе боле 20 лтъ продолжали дйствовать и до самаго 1848 года оставались страшнымъ орудіемъ въ рукахъ враждебной народу администраціи. Положеніе не измнилось къ лучшему и со вступленіемъ 4 января 1825 года на неаполитанскій престолъ Франциска I. Слабый, бездушный деспотъ, онъ все свое вниманіе обращалъ на роскошные обды и неприличные балы. При немъ законы сдлались настоящей паутиной, въ которой запутывались мелкія мухи и пролетали большія. Суды приговаривали къ тюремному заключенію или ссылк на галеры несчастныхъ, съ голода воровавшихъ курицу или кусокъ хлба, и не смли коснуться разныхъ привилегированныхъ хищниковъ. Продажа мстъ вошла въ обычай, чрезъ придворныхъ лакеевъ можно было сдлаться министромъ: Баронрезо заплатилъ камердинеру короля 10 т. рублей и былъ назначенъ на постъ министра финансовъ. По словамъ Ля-Фарины, король самъ поощрялъ своего камердинера, говоря: ‘не теряй времени. обдлывай длишки!’ Окруживъ себя 6,000 преторіанцевъ, Францискъ беззаботно предавался безобразнымъ оргіямъ.

Въ королевств Сардинскомъ Викторъ-Эммануилъ I возстановилъ худшія эпохи деспотизма: съ его возвращеніемъ снова явились феодальные порядки, особые суды, пытки, преобладаніе духовенства и неразрывно связанное съ нимъ религіозное ханжество, нетерпимость въ длахъ вры и ненависть ко всякому движенію мысли. Благороднымъ должникамъ дана была на нсколько лтъ отсрочка уплаты долговъ, позволялось даже не платить процентовъ. Перемны коснулись и платья: введены были остроконечныя шляпы, короткія пальто, напудренные парики съ длинными косичками. Не щадили даже словъ, они также были гонимы: уничтожили возможность просить милости у короля, чтобы въ документахъ не существовало французскаго слова ‘ptition’. Одинъ чиновникъ былъ изгнанъ за то, что назвалъ себя гражданиномъ, ему сказали: ‘здсь нтъ гражданъ, есть король — властитель, есть дворяне, которые управляютъ, и плебеи, которые повинуются’. Въ своей ненависти въ новымъ порядкамъ, введеннымъ французами, правительство доходило иногда до смтнаго. Оно проектировало разрушить великолпный мостъ черезъ По, потому что онъ построенъ былъ Наполеономъ, и не выдавало подорожныхъ лицамъ, желавшимъ хать по дорог чрезъ Монъ-Сенисъ, такъ какъ хотло, чтобы это созданіе того же Наполеона пришло въ упадокъ. Правительству, разумется, старались подражать и его врноподданные: придворный садовникъ, напримръ, не желая отстать отъ вка, оказался такимъ хорошимъ роялистомъ, что въ ботаническомъ саду выкопалъ и уничтожилъ вс экземпляры растеній, посаженныхъ французами, однимъ словомъ, реставрація не щадила ничего — ни живаго, ни мертваго. Подавленіе революціи 1821 года и вступленіе на престолъ короля Карла открыли эпоху новыхъ ужасовъ. Той же политики необузданнаго деспотизма держался и преемникъ его, Карлъ-Альбертъ. Разница состояла только въ томъ, что послдній любилъ прикрываться маской либерализма: кричалъ о прогресс и сочувствіи къ радикальной партіи — и, въ тоже время, желзной рукой сдавливалъ и душилъ всякое проявленіе личной свободы, основывалъ сохранныя кассы, дтскіе пріюты, домы призрнія нищихъ — и десятками вшалъ своихъ подданныхъ.

Благодянія реставраціи не миновали и Церковной области. Папа Пій VII представлялъ собой оригинальную натуру, выработанную римскимъ дворомъ. Во всемъ, какъ въ духовномъ, такъ и свтскомъ, древность и преданіе считалъ онъ высшими, неоспоримыми правами. Напрасно было бы стараться возбудить въ немъ благодарность — благодяніями, испугъ — силой, смягченіе — лаской, забвеніе — временемъ, напрасно было бы думать, что можно когда-либо вымолить его прощеніе. Буллой 7 августа 1814 года Пій VII возстановилъ орденъ іезуитовъ, уничтоженный Климентомъ XIV, затмъ послдовало такое же возстановленіе священной инквизиціи и осужденіе библейскихъ обществъ. Свтская власть папы была такъ же неподвижна, какъ и духовная, она не могла идти вслдъ за вкомъ и потому вкъ просвщенія долженъ былъ превратиться въ вкъ варварства. Тотчасъ же по реставраціи за одинъ разъ открыто было въ Церковной области до 2,436 монастырей, содержаніе которыхъ легло тяжелымъ бременемъ на плечи народа. Пій VII замнилъ кодексъ Наполеона сборникомъ законовъ, дйствовавшихъ раньше, передалъ высшее судопроизводство прелатамъ и возвратилъ баронамъ вс прежнія преимущества. Наступило ‘духовное’ царство. Аббаты и монахи управляли теперь всмъ: они исполняли въ своихъ приходахъ обязанности мэровъ, мировыхъ судей, полицейскихъ коммиссаровъ, факторовъ, посредниковъ между мужьями и женами и любовниками. Преемники Пія VII, Левъ XII и Григорій XVII, заботились объ упроченіи такого неестественнаго порядка вещей. Первый изъ нихъ, ярый фанатикъ, покровительствовалъ монашескимъ орденамъ, возстановилъ старинныя конгрегаціи кардиналовъ, даровалъ монахамъ и священникамъ множество льготъ и привилегій, словомъ, хотлъ возстановить для духовенства средніе вка. Не останавливаясь на этомъ, ненависть къ прогрессу шла дале: кардиналъ Пакка такъ энергично дйствовалъ противъ французскихъ законовъ и учрежденій, что не пощадилъ даже введеннаго французами освщенія улицъ и предохранительнаго оспопрививанія. Евреи были лишены всхъ правъ предъ закономъ, въ Рим имъ отвели для жительства тсное, грязное пространство, въ которомъ и забирали ихъ съ заходомъ солнца. Употребленіе итальянскаго языка въ школахъ и присутственныхъ мстахъ было воспрещено. Безумная жестокость папы Григорія XVII заставила, наконецъ, европейскія правительства обратиться съ нотами по этому поводу, но онъ мало обратилъ вниманія на сдланныя ему представленія и продолжалъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ смотрть на ввренный его попеченіямъ ‘челнокъ св. Петра’, предоставляя ему по произволу носиться по бурнымъ волнамъ житейскаго моря, а самъ беззаботно проводилъ дни въ роскошныхъ палатахъ Ватикана и волшебныхъ садахъ Квиринала, наслаждаясь жизнью, ухаживая совсмъ не безгршно за женой своего камердинера и продолжая начатую его предшественникомъ травлю карбонаризма. Стремленіемъ раздавить ‘гидру свободы’ особенно отличался кардиналъ Бернетти и преемникъ его по должности государственнаго секретаря, Ламбрускини. И тотъ, и другой со всей широтой ничмъ не ограниченной власти, въ дикомъ опьяненіи силы, не задумываясь, пускали въ ходъ вс мры для полнаго подавленія протестующихъ элементовъ общества. Правительство, ослпленное врой въ то, что для его блага необходимо истребить всхъ враговъ, давало полную свободу всевозможнымъ ужасамъ или даже больше: умышленно поощряло ихъ, такой именно смыслъ иметъ изданіе въ правленіе Льва XII знаменитаго закона ‘о подозрніи’. Государственный строй, поддерживаемый австрійскими штыками и вислицами, не могъ, конечно, возбуждать доврія къ своей прочности, и умные люди того времени со дня на день ждали его окончательнаго распаденія. ‘Если поживу еще,— говоритъ статсъ-секретарь Льва XII, кардиналъ Бернети,— то увижу, быть можетъ, паденіе свтской власти папы’.

Странная игра случая сдлала такъ, что итальянскія правительства быстро катились по наклонной плоскости и сами собой готовили торжество новому порядку, главнымъ образомъ, по вол князя Меттерниха, который ничего такъ не болся, какъ этого торжества, которому мила и дорога была реакція: итальянская жизнь этого періода опредлялась предписаніями изъ Вны. Занявъ Ломбардію, Австрія пріобрла преобладающее вліяніе въ длахъ полуострова: его правители были ея вассалами. Даже папа подпалъ этому вліянію, какъ можно видть изъ одного письма къ Григорію XVI членовъ умренной партіи: ‘Все это больно, до горечи больно,— отзывались они относительно господствовавшихъ въ Церковной области Экономическихъ безпорядковъ, бывшихъ причиной повсемстной гнетущей нужды,— но больне всего намъ то, что папа Сдлался рабомъ чужестранцевъ’. Обидное сознаніе подчиненія иноземцамъ, тяжесть ихъ ярма,— австрійскія провинціи въ Италіи платили налоговъ больше всхъ остальныхъ владній Австріи (28:16),— и пониманіе опасныхъ послдствій его для будущаго родной страны возбудили въ сред итальянскихъ патріотовъ оппозицію правительству, но ей не доставало законной, публичной арены для борьбы съ нимъ. Пришлось прибгнуть къ незаконнымъ и опаснымъ средствамъ — подпольной агитаціи и тайнымъ союзамъ. Правительства вынуждены были опираться на солдатъ и полицію, но не врили и своей полиціи и, однако, держали ее. Для недоврія были весьма основательныя причины: полиція не только обманывала и вводила въ заблужденіе правительство, но иногда просто потшалась надъ нимъ. Она поглощала громадныя суммы, возбуждала массу неудовольствія и лишала правительство страны послднихъ крохъ уваженія, пользы же никакой не приносила: рдко удавалось ей предупредить какой-либо политическій заговоръ или помшать готовящемуся преступленію. Несмотря на свои огромныя права и широкую сферу дятельности, она занималась мелочами: правительственные чиновники шпіонили другъ за другомъ, доносили одинъ на другаго, являлись по начальству съ ничтожными донесеніями о положеніи и симпатіяхъ лицъ, посщавшихъ купанья, о князьяхъ, хавшихъ incognito, врод Людовика Баварскаго. Въ провинціяхъ они составляли списки всхъ подозрваемыхъ въ безпокойномъ характер или бывшихъ когда-либо въ подозрніи, всхъ массоновъ и приверженцевъ вице-короля.

Цлый рядъ постоянныхъ преслдованій, стсненій и придирокъ нагналъ ужасъ на всю Италію, деморализовалъ либеральную партію и произвелъ невообразимый сумбуръ въ понятіяхъ. Какъ всегда бываетъ въ мрачныя эпохи народной жизни, высшіе слои населенія предавались наслажденіямъ и удовольствіямъ, потопляя въ нихъ сознаніе своего униженія и цинично гордясь своей безнравственностью и индифферентизмомъ, если только не полнымъ отсутствіемъ всякаго религіознаго и національнаго чувства. Алтарь давно уже потерялъ въ Италіи свое обаяніе, быть можетъ, потому, что его видли здсь слишкомъ вблизи, но теперь, когда католическое духовенство, изъ желанія удержать за собой прежнюю свтскую власть, отдалось душой и тломъ новымъ полуиностраннымъ владыкамъ, забывъ свое высшее назначеніе, узы крови и вс самыя святыя обязанности человка, авторитетъ его долженъ былъ пасть и дйствительно палъ еще ниже. Народъ погрязъ въ тяжелой нужд и житейскихъ дрязгахъ, отличался грубостью нравовъ и суевріемъ, умышленно держался въ невжеств своими руководителями.

Оппозиція не имла никакой внутренней цлости и единства: одна ненависть въ иностранцамъ не могла служить основаніемъ новаго политическаго порядка, насчетъ же всего остальнаго не было, кажется, и двухъ человкъ на всемъ полуостров, которые сходились бы между собой въ основныхъ убжденіяхъ. Карбонары, федераты, санфедисты, консисторіалы, равно какъ и члены другихъ тайныхъ обществъ, густой стью покрывавшихъ весь полуостровъ, ни въ одномъ пункт не сходились другъ съ другомъ. Въ самомъ дл, что общаго могло быть у карбобаровъ, выходившихъ изъ раціонализма и стремившихся къ политическому и нравственному освобожденію народа, съ консисторіалами, желавшими господства священной инквизиціи и верховнаго главенства папъ надъ королями? Черезъ эту бездну перекидывался одинъ узенькій мостикъ — ненависть къ ‘cani tedeschi’ (собакамънмцамъ),— мостикъ непрочный, ненадежный, неудобный для практическихъ цлей. При такой разрозненности силъ, при отсутствіи единства интересовъ, нечего было и думать объ единств плана дйствій, имющихъ цлью освобожденіе страны, народъ долженъ былъ пройти тяжелую школу испытаній и собственнымъ опытомъ придти къ мысли, что единственное средство спасенія заключается въ свобод отъ господства иноземцевъ, которую можно достичь только лишь при помощи единодушія и силы оружія.

И такъ, вотъ условія, при которыхъ должно было начаться дло національнаго освобожденія: на одной сторон стоялъ народъ, идеалы котораго, хотя и въ разрозненномъ вид, лежали въ будущемъ, на другой-правительства, употреблявшія вс усилія для возстановленія далекаго прошлаго. Согласія, равновсія здсь не было, напротивъ, шла непрерывная борьба, въ которой одни опирались на армію и полицію, другіе — на заговоры и возмущенія, а т и другіе вмст — на грубую силу въ соединеніи съ обманомъ и коварствомъ. Кто долженъ былъ взять верхъ въ этой мучительной, отчаянной борьб,— ясно для насъ, посл совершившихся съ того времени событій, но совсмъ не ясно было для людей той эпохи, съ завязанными глазами и связанными руками бродившихъ безпомощно въ темномъ лсу всесильной реакціи. Конецъ этой долгой борьбы за народную свободу и независимость ея участники могли только предчувствовать сердцемъ, предугадывать душой, но имъ нельзя было холодно и безпристрастно разсчитать его: всякая попытка вооруженнаго возстанія представлялась мертворожденной, такъ какъ противъ нея были и австрійскіе штыки, и недостатокъ средствъ, и тягость административнаго и полицейскаго ярма. Маккіавели, хорошо изучившій характеръ своихъ соотечественниковъ, упрекалъ ихъ въ недостатк дисциплины: ‘Умные люди не любятъ повиноваться, ибо каждый думаетъ, что онъ и самъ уменъ’. Но почти полвка непрерывной борьбы во имя національной независимости и самыхъ элементарныхъ правъ исцлили итальянцевъ и отъ этого недостатка, и они, въ конц-концовъ, научились даже дисциплин. Тридцать лтъ собиралась въ Италіи крупная гроза, пока, наконецъ, въ 1848 году не разразилась миланской революціей. Этой грозы ждали европейскіе дипломаты, но они не понимали ни ея историческаго смысла, ни размровъ. Такъ, Англія не задолго до начала революціи усиленно совтовала итальянскимъ правительствамъ предотвратить ее разными уступками, реформами и амнистіями. Кажется, одинъ только Меттернихъ видлъ истинное положеніе длъ, за 8 мсяцевъ до взрыва возстанія онъ отвчалъ на совты Англіи: ‘Здсь дло идетъ не о реформахъ. Итальянцы хотятъ быть націей, они хотятъ, чтобы Италія была географическимъ терминомъ: имъ желательно превратить ее въ итальянское государство, Австрія же, напротивъ, хочетъ сохранить свои итальянскія владнія. Въ этомъ все дло, ршить его путемъ уступокъ и реформъ нельзя’.

Характеристику политическаго положенія Италіи настоящаго столтія лучше всего закончить поэтическимъ отрывкомъ извстной оды Леопарди Къ Италіи, писанной въ 1818 году:

‘……………..Какъ унылъ

Твой блдный, истомленный ликъ,

Съ какою скорбію поникъ

Твой взоръ страдальческій! Вокругъ

Къ груди прижатыхъ блдныхъ рукъ

Обвиты цпи и чело Обнажено…

…………Нын стала ты рабой,

Забытой міромъ и судьбой…

Гд прежній блескъ, гд красота?

Гд доблесть? Кто въ теб убилъ

Порывъ твоихъ могучихъ силъ?

Кто дерзкою рукой совлечь

Посмлъ порфиру съ пышныхъ плечъ

Царицы міра’?!… *)

*) Пользуемся переводомъ г. Буренина, помщеннымъ въ II кн. ‘Всти. Евр.’ за 1871 годъ.

II.

Если Италія, эта ‘страна мертвыхъ’, раздробленная въ политическомъ отношеніи, разбитая въ своихъ наиболе благородныхъ стремленіяхъ, оскорбляемая на каждомъ шагу Австріей, сдлавшей ея правителей своими вассалами, несмотря на вс свои несчастія, не оправдала дерзкой остроты князя Меттерниха, сказавшаго, что она — ‘географическій терминъ и больше ничего’, такъ это въ значительной степени благодаря вмшательству итальянской литературы, которая взяла на себя нравственное перерожденіе народа. Здсь, въ литератур, сказалась необыкновенная живучесть національнаго сознанія, которое задыхалось въ узкихъ рамкахъ великодушно отмежованнаго ему австрійскимъ правительствомъ поля дятельности и страстно рвалось къ свту правды. То направленіе итальянской литературы, которое энергично взяло въ свои руки духовную борьбу противъ всхъ видовъ насилія, неправды, привилегій и произвола иноземцевъ, получило, въ противуположность господствовавшему дотол классицизму, названіе романтизма.

Извстно, что въ различное время и при различныхъ историческихъ условіяхъ романтизмъ можетъ принимать различныя формы. Для Италіи онъ явился символомъ борьбы съ духовнымъ рабствомъ, стремленіемъ разбить вс оковы въ области политики, религіи и поэзіи, а въ другихъ случаяхъ романтизмъ былъ символомъ слабости, упадка нравственныхъ силъ народовъ, здсь романтики сяли здоровое смя національной свободы, а тамъ — боролись за средневковый мистицизмъ, старались снова втиснуть общество въ узкія рамки старой вры и убивали духовную энергію пареніемъ мысли лишь въ туманныхъ дебряхъ мечтательности и безцльнаго фантазированія, словомъ, тамъ онъ принималъ, дйствительно, католическое, близкое къ средневковому, направленіе, а здсь онъ имлъ характеръ, родственный съ духомъ новаго времени.

Причины такого различія ясны сами собою, такъ какъ объясняются обстоятельствами политическаго положенія Италіи, съ которыми мы уже знакомы: исторія народной мысли, исторія литературы, неотдлима отъ исторіи государства: такъ сильно, необходимо, фатально ихъ обоюдное вліяніе. Для итальянцевъ первой половины настоящаго столтія ненависть къ иноземному владычеству сдлалась религіей, возвышающейся, надъ всми другими чувствами, патріотизмъ для нихъ по необходимости составлялъ основаніе, сущность и конечную цль всхъ помышленій и дйствій, всякое новое явленіе, всякое новое движеніе въ области мысли и политики могло имть для нихъ значеніе лишь настолько, насколько оно было примнимо къ ихъ національному длу. Поэтому и дятели новаго литературнаго направленія, если они имли серьезное желаніе стать во главDigitized by Google

Александръ Манцони. массъ, сдлаться ихъ духовными вождями, необходимо должны были поднять высоко знамя патріотизма, тогда только они могл смло идти къ своей цли — научить народъ, сдлать его единымъ и независимымъ.

Человкъ, помимо своей воли или, лучше, противъ во’ вызвавшій къ жизни въ Италіи романтизмъ, былъ Винченцо Монти. Самъ по себ — чистое отрицаніе, система — полная внутреннихъ противорчій, онъ является, однако, для итальянской литературы этого періода однимъ изъ важнйшихъ дятелей. Онъ самъ же поощрялъ все то, съ чмъ отчаянно боролся, противорчилъ на практик своимъ теоріямъ и слишкомъ усердной защитой свелъ въ могилу академическій классицизмъ. Своей риторикой, своей страстью къ формамъ, своими безцеремонными нападками на зарождающійся романтизмъ онъ вызвалъ защитниковъ его на борьбу, самъ же содйствовалъ, такимъ образомъ, ихъ популярности въ обществ и давалъ имъ возможность въ спорахъ уяснять свои идеалы, пропагандировать свои взгляды. Эти взгляды нкоторыми изъ представителей итальянскаго романтизма коротко выражались въ слдующей формул: ‘полная свобода отъ условій формы, основательное изученіе среднихъ вковъ, представляющихъ колыбель новйшей цивилизаціи, отрицаніе произвольно созданныхъ законовъ искусства и признаніе только тхъ изъ нихъ, которые имютъ свое основаніе въ природ прекраснаго, изученіе, но не подражаніе древнимъ, уваженіе въ традиціямъ, но, вмст съ тмъ, стремленіе мыслить съ народомъ и для народа, необходимость видть въ поэзіи не цль саму по себ, а только средство воспитанія и развитія народа’.

Для насъ теперь странно какъ-то слышать, что школа, посвятившая себя на служеніе подобнымъ идеямъ, встртили со всхъ сторонъ вражду, противудйствія и даже преслдованія. Что противъ нея могли возстать итальянскія правительства это, понятно, такъ какъ романтизмъ, поднимая, въ существ дла, знамя національной независимости, старался поколебать ихъ права, подорвать ихъ власть, но что противъ нихъ возвышали свой голосъ и враги правительства, это уже совсмъ непонятная шутка судьбы. Быть можетъ, во всей исторіи литературы не найдется другаго примра такой продолжительной и ожесточенной борьбы, какая возникла въ Италіи у романтиковъ съ классиками. Академія и, такъ сказать, оффиціальная литература, цпко державшаяся за традиціи,— люди, такъ или иначе пріобртшіе право голоса въ сфер науки,— единодушно пришли въ мысли, что необходимо подрзать крылья смлымъ новаторамъ. Надъ вопросомъ — какъ это сдлать, какимъ оружіемъ вести борьбу?— они не задумывались: все было къ ихъ услугамъ, начиная съ благородной, честной критики и оканчивая недостойной, позорной руганью, инсинуаціями и доносами. Тяжелую картину представляетъ намъ итальянская литература этого времени. Австрійское правительство въ Ломбардіи и Венеціи, а за нимъ и другія итальянскія правительства боле или мне открыто стали на сторону академиковъ, угадывая въ начинающейся борьб нчто боле серьезное и опасное для ихъ власти, чмъ простой фактъ изъ исторіи литературы. И вотъ оффиціальныя и оффиціозныя газеты стали изливать безъ зазрнія совсти свою желчь и массу клеветы на провозвстниковъ новыхъ доктринъ. Страна, если положиться на ихъ свидтельства, была довольна своимъ новымъ жребіемъ, врила въ милосердіе новыхъ владыкъ, наслаждаясь безмятежнымъ счастіемъ на плодородныхъ нивахъ и въ виноградникахъ, подъ вчно голубымъ небомъ, и совершенно забыла о прошедшемъ и ничего не думала о будущемъ.

Но это еще не все: въ то самое время, какъ одна сторона считала новаторовъ опасными врагами чужеземнаго владычества, другая называла ихъ также опасными, но только въ иномъ отношеніи,— они-де презираютъ національную славу и національное чувство, бросаютъ великія традиціи итальянской литературы и подражаютъ иностранцамъ, особенно нмцамъ. Такимъ образомъ, романтики представляли собой довольно рдкій феноменъ: съ одной стороны, они стремились къ свобод Италіи, съ другой — хотли еще больше поработить ее, ненавидли нмцевъ и, въ то же время, намревались совсмъ онмечить свой народъ, одновременно выковывали заговоръ противъ властей и цпи для народа. Это непониманіе дла со стороны общества ставило сторонниковъ романтизма въ невозможное положеніе: кругомъ ихъ были только враги и много времени понадобилось, чтобы нашлись, наконецъ, и друзья. Въ начавшейся борьб силы были слишкомъ неравны и, во вредъ представителямъ и борцамъ за національную идею, побда склонялась въ начал на сторону ихъ противниковъ.

Страстная борьба, искренняя и глубокая, несмотря на свой нердко театрально-риторичный костюмъ, скорбь о гибнущей родин, отчаяніе и сомнніе въ высшихъ идеалахъ человчества,— все это, взятое вмст, наложило печать внутренняго разлада даже на лучшія произведенія описываемаго нами періода и никогда не позволяетъ читателю спокойно наслаждаться ими. Самымъ яснымъ образомъ эту мысль подтверждаютъ сочинія Уго Фое коло, Леопарди и въ новйшее время романы Гверацци.

Новая школа должна создать и новую форму въ сфер искусства, проложить новую дорогу. Этой новой формой явился историческій романъ. Прошедшее тысячами путей связано съ настоящимъ, не даромъ же люди, благодаря врожденному здравому смыслу, чувствуютъ, что прошедшее и настоящее носятъ въ себ тайны будущаго. Отсюда тотъ ореолъ таинственности, которымъ окружаются обыкновенно главы умершихъ поколній, и то усиленное стремленіе человчества изучить дла прошедшаго и заставить ихъ говорить съ нами, какъ будто ихъ замогильный голосъ можетъ приподнять для насъ завсу будущаго. Историческій романъ заимствовалъ отъ исторіи любовь къ истин, знаніе людей и обстоятельствъ, живость описаній и умнье сдлать правильные выводы, отъ эпопеи — богатство фантазіи, изящную отдлку эпизодовъ, сложность характеровъ и преобладаніе чувства. Въ немъ примирилось ученое тяжеловсіе первой съ артистической гордостью второй, такъ какъ нужно было говорить не съ одними только философами и вельможами, но и съ народомъ. Пришлось отказаться отъ воспванія однихъ королей и героевъ, съ ихъ завоеваніями или неудачами, пред стояло заняться всмъ народомъ, съ его пороками и добродтелями, горемъ и радостями. Въ самомъ дл, народъ нельзя побудить къ чему-либо, нельзя учить его иначе, какъ подставивъ зеркало, гд онъ могъ бы увидть самого себя. Этимъ зеркаломъ и могъ служить для него историческій романъ, въ которомъ талантливый художникъ съумегь нарисовать своимъ современникамъ ихъ собственную исторію, указать ихъ ошибки и заблужденія, напомнить о героизм предковъ и разбудить патріотизмъ.

Начало историческаго романа въ Италіи принято обыкновенно относить во времени появленія въ свтъ Обрученныхъ (1827), но это не вполн справедливо: если Манцони первый романистъ Италіи по достоинству, то во всякомъ случа не первый по времени. Еще до Обрученныхъ въ Италіи были историческіе романы и новеллы, въ ихъ ряду заслуживаютъ особеннаго упоминанія разсказы Равида Бертолетти и новеллы графини Роэро, автора Замка Бинаско. Но подобныя произведенія до 1827 года имли очень ограниченный кругъ читателей. Журналъ, выходившій въ Милан подъ именемъ ‘Biblioleca italiana’, писалъ въ сентябр 1827 года: ‘Оцна всть, что авторъ Лделъки и Священныхъ гимновъ пишетъ романъ, разомъ облагородила эту область литературы и побудила многихъ даровитыхъ людей вступить въ нее’. Изъ числа ихъ можно назвать Гвальтіери, автора романа ‘L’innominato’, который служитъ продолженіемъ Обрученныхъ, Гверацци (‘Battaglia di Benevcoto’,

‘Assedio di Firenze’, ‘Isabella Orsini’), Массимо д’Азеліо (‘Kttore Fieramosca’), 4: Канту (‘Margherita Pusterla’), Бельмонте (‘Il primo vicere di Napoli’), Раніери (‘L’orlano di Napoli’), Томассео (‘Il duca d’Atene’) и мн. др. Что касается современнаго Манцони романиста Беттисто Баццони, то о немъ можно сказать лишь одно, что онъ ограничился только вншнимъ подражаніемъ пріемамъ Вальтеръ-Скотта и самъ лично не создалъ ровно ничего оригинальнаго. Только первое изъ его произведеній ‘Il castello di Trezzo’, темная исторія изъ средневковой жизни, имло довольно значительный успхъ: публику заинтересовалъ выступающій въ этомъ роман длинный рядъ людей, закованныхъ въ желзо, сцены изъ оригинальныхъ нравовъ отдаленныхъ временъ и разные театральные эффекты, щедро разсыпанные авторомъ. Интересъ публики скоро, однако, исчезъ и позднйшее его произведеніе ‘Falco della rupe’, очень посредственное, но, все-таки, стоящее несравненно выше перваго, было принято очень холодно, не встртивъ сочувствія ни въ одномъ класс общества.

III.

Графъ Францискъ-Антоній-Томасъ-Александръ Манцони родился въ Милан 7 марта 1785 года. Отецъ его, графъ Петръ Манцони, не отличался ни образованіемъ, ни утонченностью вкуса, но, къ счастью для поэта, составлялъ въ этомъ случа полнйшую противуположностъ своей жен. Дочь знаменитаго юриста, маркиза Беккарія, автора сочиненія о преступленіяхъ и наказаніяхъ (‘Dei delitti е delle pene’), она наслдовала отъ своего отца высокія качества ума и сердца и, въ свою очередь, передала ихъ сыну. Это была одна изъ тхъ женщинъ, которыя ‘по образу и подобію своему’ рождаютъ и воспитываютъ великахъ людей. На Манцони, какъ на Гёте, Байрон, Гейне и многихъ другихъ, мы видимъ примръ того, какое вліяніе имютъ матери на развитіе поэтовъ. Родители Манцони по рожденію принадлежали къ числу богатыхъ и знатныхъ дворянскихъ фамилій и въ ряду своихъ предковъ имли нсколько писателей. Еще въ XVII столтіи несомннно талантливыя произведенія одной женщины изъ ихъ фамиліи сдлали извстнымъ имя Манцони,— мы говоримъ о Франческ Манцони, поэтесс, член многихъ академій, автор нсколькихъ трагедій и неизданной исторіи ученыхъ женщинъ всхъ временъ и народовъ. Изъ своего графскаго титула Александръ Манцони не сдлалъ никакого употребленія, такъ какъ счелъ совершено излишнимъ и несогласнымъ съ своимъ достоинствомъ повиноваться распоряженію австрійскаго императора, подъ угрозой лишенія потомственныхъ титуловъ и правъ потребовавшаго посл реставраціи, чтобы ломбардское дворянство, въ знакъ своихъ врноподданническихъ чувствъ и въ удостовреніе того, что оно не предприметъ ничего противнаго интересамъ имперіи, внесло въ теченіе извстнаго срока свои имена на страницы такъ называемой ‘Синей книги’.

Манцони мало помнилъ своего дда, умершаго отъ апоплексіи въ 1793 году, когда будущему поэту шелъ всего девятый годъ, но никогда и нигд не отзывался онъ о немъ иначе, какъ съ чувствомъ глубокаго уваженія. Трудно понять, откуда явилась у него, горячаго и послдовательнаго католика, такая симпатія къ дду, который былъ виверомъ, полнымъ философской ненависти XVIII вка къ христіанству. Несмотря на противорчіе и даже прямую противуположность воззрній, Манцони доводилъ культъ дда до того, что унаслдовалъ даже его личныя и литературныя антипатіи: такъ какъ Парини не любилъ ни Беккарія, ни Берри, которыхъ онъ называлъ писаками-варварами (scrittoracci barbari), то Манцони, въ свою очередь, не признавалъ никакого значенія за Парини. Его стиль онъ называлъ пестрой мозаикой натянутыхъ подражаній и неудобоваримой эрудиціи. Здсь кстати будетъ замтить, что Верри и Беккарія въ высшемъ миланскомъ обществ считались безбожниками и сумасшедшими.

Часть дтства Манцони провелъ на берегахъ Комо, которые впослдствіи описалъ въ своемъ роман. Он мало путешествовалъ и мало зналъ другія мстности Италіи, такъ что, понимая необходимость придать боле мстный колоритъ своему роману, онъ въ 1827 году вынужденъ былъ сдлать маленькое путешествіе пшкомъ по равнинамъ Бергамо, но скоро утомился и заболлъ. Первоначальное воспитаніе онъ получилъ въ пансіон и затмъ въ университетахъ Миланскомъ и Павійскомъ.

Въ школ Манцони усердно занимался изученіемъ латинскихъ классиковъ, его сочиненія свидтельствуютъ объ этомъ. Боле другихъ пришелся ему по сердцу Виргилій, Горація онъ не понималъ, Овидія — и того меньше, но за то любилъ Тидулла и часто перечитывалъ его. Энній казался ему наиболе оригинальнымъ представителемъ римской поэзіи. Рано почувствовалъ онъ въ себ поэтическія наклонности. Кажется, Монти первый вызвалъ въ немъ въ жизни искру таланта, первый пробудилъ въ немъ сознаніе поэтическаго призванія.

Изъ итальянскихъ лириковъ онъ особенно внимательно изучалъ писателей XVI вка, кардинала Бембо, Де-ла-Каза, Аламанни, которые въ свое время старались возстановить классическій сонетъ и канцоны во вкус Петрарки. Первыя, неизданныя стихотворенія Манцони свидтельствуютъ объ этихъ юношескихъ симпатіяхъ, они меланхоличны по содержанію j правильны и элегантны по форм, проникнуты какимъ-то особеннымъ оттнкомъ благородства чувствъ. Въ это же время онъ былъ безъ ума отъ Альфіери, который произвелъ на него такое сильное впечатлніе, что только спустя долгое время онъ могъ отказаться отъ этого обожанія. Впослдствіи, смясь, онъ самъ разсказывалъ о своей дтской любви къ Альфіери: одна только вещь представлялась ему затруднительной для пониманія,— это имеано то обстоятельство, что отецъ долженъ убивать своихъ дтей, чтобы спасти ихъ отъ рабства. ‘Но потомъ,— улыбался онъ,— я переварилъ и это’.

По окончаніи курса въ Павіи, онъ постилъ часть Ломбардіи и венеціанской области, въ Манту видлся съ іезуитомъ Беттинелли. Впослдствіи не разъ вспоминалъ онъ, съ какой барской важностью принималъ его этотъ знаменитый критикъ своего времени, такъ глумившійся надъ Дантомъ. Ему очень хотлось познакомиться съ Чезаротти, который былъ тогда царемъ итальянской критики, но онъ не ршился явиться къ нему съ визитомъ, такъ какъ хорошо помнилъ пріемъ Беттинелли.

Этими скудными свдніями исчерпывается все, что знаемъ мы относительно молодости нашего поэта. Впрочемъ, иначе не могло и. быть: жизнь его вообще представляетъ мало яркихъ событій, эффектныхъ приключеній, въ ней нтъ ничего романическаго, какъ въ жизни хотя бы Альфіери, вся она протекла въ тсномъ кружк семьи и друзей, посреди литературныхъ занятій. Онъ былъ поэтомъ домашняго очага и о немъ съ полнымъ правомъ можно сказать то, что такъ часто совсмъ несправедливо говорятъ о другихъ: ‘его жизнь — въ его сочиненіяхъ’. Впечатлительная, любящая душа длала его ршительно неспособнымъ къ той общественной дятельности, гд главную роль играетъ матеріальная сила, и онъ не принималъ прямаго, дятельнаго участія въ тхъ великихъ событіяхъ, которыя вели Италію къ освобожденію отъ иноземнаго ига, но всегда былъ другомъ и совтникомъ патріотовъ-борцовъ и съ презрніемъ отказывался отъ всякихъ выгодныхъ предложеній австрійскаго правительства. Когда въ январ 1848 года австрійская полиція сдлала обыскъ у Банту, посл его возвращенія съ венеціанскаго конгресса, и заставила историка бжать въ Пьемонтъ, Манцони не задумался вслдъ за нимъ перейти границу, единственно затмъ только, чтобы пожать руку своему другу. Равнымъ образомъ, спустя нсколько времени, въ знаменитые миланскіе дни, онъ не побоялся подписать адресъ, посланный наиболе видными гражданами героическаго города Барлу-Альберту Сардинскому, съ просьбой о помощи. Для австрійскаго подданнаго и, притомъ, народнаго писателя, въ силу уже одного послдняго обстоятельства подозрительнаго для Австріи, это значило ставить жизнь на карту. Если въ то время, какъ ‘молодая Италія’ стремилась въ возрожденію отечества въ области литературы и политики, мы видимъ Манцони стоящимъ вдали отъ борьбы партій, то не въ постыдномъ малодушіи, не въ недостатк сочувствія къ страданіямъ, онъ просто не искалъ случая выставиться, играть видную роль, такъ какъ не считалъ себя ни человкомъ дйствія, ни полезнымъ политикомъ. Никогда не раздлялъ онъ девиза своего современника Гверацци: ‘чмъ хуже — тмъ лучше’. Манцони, весь проникнутый примирительнымъ духомъ, питалъ непреодолимое отвращеніе къ пролитію крови, хотя бы это была кровь враговъ, тмъ не мене, страстно преданный интересамъ Италіи, онъ не могъ отречься отъ нея и потому избралъ для служенія ей сферу, боле другихъ отвчающую его силанъ и наклонностямъ: онъ ршился поднять своихъ соотечественниковъ другимъ путемъ, единственнымъ путемъ, которымъ, по его мннію, можно было спасти утопающій народъ, именно путемъ кореннаго, внутренняго перевоспитанія его. ‘Preparare la regenerazione della patria cod la luce della fede, con la riforma del cuore — ecco lassunto di Alessandro Manzoni’ {Подготовить возрожденіе отечества свтомъ вры, возвышеніемъ нравственнаго сознанія было задачей Александра Манцони.},— говоритъ Пабло Тедески. Нація, которую цлыя столтія держали въ положеніи духовнаго и политическаго несовершеннолтія, не можетъ разомъ перешагнуть къ свобод и самоуправленію, въ жизни народовъ, какъ и въ природ, нтъ скачковъ, а бываютъ только переходы. Такой переходъ къ лучшему Манцони и хотлъ создать тмъ, что въ своемъ роман и драмахъ подносилъ націи зеркало и при этомъ старался разбудить и укрпить въ ней вру. Какъ видятъ читатели, Манцони взялъ на себя тяжелую задачу — руководить Италіей на пути ея къ нравственному усовершенствованію, въ которомъ видлъ врнйшій способъ избавить ее отъ чужеземнаго ига. Художникъ отъ природы, Манцони, въ то же время, моралистъ по убжденіямъ: онъ пользуется всякимъ удобнымъ случаемъ, всякимъ подходящимъ средствомъ, чтобы провести въ сознаніе читателей ту или другую нравственную идею, которая можетъ облагородить общество или улучшить его бытъ. Пусть такая проповдь возрожденія, эмансипаціи, нравственнаго улучшенія народа не шла дальше отдльныхъ личностей, но она служитъ выраженіемъ искренности и прочности религіозно-нравственныхъ воззрній и опредленности стремленій, которыя давали ему твердую точку опоры, возможность всегда сознательно идти къ цли, а эта сознательность, такъ сказать, концентрировала его талантъ и придавала его произведеніямъ ту отчетливость концепціи, ту рельефность и типичность образовъ, которыя невольно поражаютъ читателя. Затмъ, уходя въ себя, онъ страдалъ нравственно не меньше тхъ, которые обрекали себя на гибель въ открытой борьб съ гнетущими условіями жизни. Оправдывая Манцони отъ ходячихъ обвиненій въ индифферентизм, Джусти указывалъ на живость его сердца, свидтельствовалъ объ его мучительномъ безпокойств по поводу печальныхъ событій въ Романь, ссылался на его чуткость ко всмъ перипетіямъ итальянской политики. Съ другой стороны, если уже непремнно обвинять Манцони въ политической апатіи, на нее, быть можетъ, должно смотрть, какъ на результатъ его безпредльной преданности искусству, которое, подобно страстно-любимой женщин, заглушало въ немъ вс другія стремленія и симпатіи. Евангельскія слова: ‘и оставитъ человкъ отца своего и мать свою, и прилпится къ жен своей’ вполн удовлетворительно уясняютъ его обожаніе искусства, его безграничную и безусловную преданность душой и тломъ своему призванію, поэзія была для него евангельской женой. Какъ бы ни говорили о Манцони, но несомннно, что его голосъ могуче и страстно возвышался надъ поклоненіемъ сил и надъ клеветой, онъ внушалъ собой уваженіе къ фанатикамъ мысли, служа примромъ искренности и честности убжденій, талантливости и тактичности.

Въ 1805 году мы видимъ Манцони въ Париж, куда онъ отправился для свиданія съ матерью. Знакомства послдней и его личныя качества помогли ему войти въ знаменитое ‘socit d’Auteuil’, родъ литературнаго и философскаго кружка, на блестящихъ вечернихъ собраніяхъ котораго встрчались послдніе, быть можетъ, немного блдные представители XVIII вка, обмнивались мыслями и протежировали лицамъ изъ молодежи, казавшимся имъ надеждой XIX столтія. Нельзя не замтить, что одна изъ наиболе свтлыхъ звздъ будущей чисто-христіанской литературы появилась, такимъ образомъ, на горизонт подъ покровительствомъ умовъ острыхъ, но, въ то же время, легкомысленныхъ, скептическихъ и отчасти пессимистически настроенныхъ, представителями которыхъ были Вольней, Кабанисъ, де-Трасси и др., вс они любили группировать около себя адептовъ и учениковъ и, въ свою очередь, сами группировались около красивой и ученой маркизы Кондорсэ, бывшей тогда вмст съ m-me Сталь царицей парижскаго свта. Юноша Манцони не могъ не подпасть вліянію этой среды. Не доходя до открытаго, торжествующаго и смющагося атеизма, онъ не могъ, однако, удержаться отъ искушенія конкуррировать съ другими своимъ умомъ, съ раннихъ лтъ проницательнымъ и дкимъ, легко и весело отражая тонкія, изящныя шутки и пикантныя насмшки во вкус Вольтера. Изъ членовъ этого кружка онъ особенно сблизился съ m-rue Кондорсэ, которая даже подарила его матери томъ сочиненій Вольтера съ его автографическими поправками. Эта книга дана была самимъ Вольтеромъ Тюрго, отъ котораго и перешла потомъ къ Кондорсе. Здсь онъ встртился съ знаменитымъ критикомъ, Шарлемъ Форіэлемъ, и эта встрча была началомъ тсной дружбы, продолжавшейся до самой смерти послдняго. Дружба Форіэля съ Манцони тмъ боле замчательна, что продолжалась, несмотря на все различіе ихъ убжденій и таланта, которое начало обнаруживаться уже въ это время, хотя вполн выяснилось только впослдствіи. Манцони чувствовалъ къ Форіэлю боле нжную и теплую любовь, чмъ къ кому-либо¹ изъ своихъ друзей, и выказывалъ ему самое искреннее и почтительное уваженіе. Ему-то молодой поэтъ и посвятилъ первый изъ своихъ появившихся въ печати трудовъ — оду на смерть лучшаго друга своей матери, графа Карла Имбонати.

Не съ сентиментальной любовной псенкой выступилъ Манцони передъ публикой, но съ серьезной и глубоко продуманной вещью, написанной въ жанр ‘Morue’ (‘Sepoieri’) Фосколо. Содержаніе ея вкратц таково: поэту является во сн умершій другъ, утшаетъ его съ матерью, указываетъ на Гомера, какъ на образецъ для подражанія, рисуетъ пустоту и безсодержательность людскихъ стремленій и совтуетъ хранить себя отъ разлагающаго духа времени. Эта ода ‘In morte di Carlo Imbonati’ заслуживаетъ тмъ боле вниманія, что появленіе ея относится какъ разъ къ тому времени, когда въ Париж развернулся весь блескъ первой имперіи: этотъ блескъ не ослпилъ даровитаго юношу и не заставилъ произнесть ошибочное сужденіе относительно міра и людей. Пусть въ этомъ первомъ литературномъ опыт нашего поэта мало фантазіи и оригинальности, пусть на каждомъ шагу видна рука молодаго, неопытнаго автора, пусть форма отзывается академичностью, пусть явленіе умершаго и неизбжный разговоръ его съ поэтомъ, составляющій остовъ пьесы, представляютъ собой довольно избитый пріемъ, для насъ эта ода важна съ другой стороны. По общему отзыву, въ ней съ достаточной ясностью обрисовались идеалы Манцони, которымъ онъ оставался вренъ до конца своей жизни. Здсь тнь покойнаго Имбонати рзко и опредленно начертила ему, или даже и не ему одному, но и каждому писателю, его жизненный лозунгъ: мыслить и чувствовать, быть довольнымъ немногимъ, никогда не опускать изъ виду цли, хранить въ чистот руки и сердце, никогда не измнять святой истин, никогда не хвалить порока и не глумиться надъ добродтелью. Таковъ взглядъ Манцони на поэзію и жизнь. Онъ хотлъ чувствовать и мыслить, его чувства были благородны и онъ всегда вносилъ мысль въ свои чувства. Оглядываясь ближе, мы найдемъ въ этой од зародышъ не только его таланта, но даже и его философіи. Въ ней дышетъ сознаніе горечи жизни, побуждающее мягкихъ, мечтательныхъ людей обращать взоръ къ небу, сквозитъ тяжелая мизантропія, обыкновенно бывающая предшественницей самоубійства у однихъ и религіознаго настроенія у другихъ. Особая, дкая энергія видна здсь, напрасно стали бы мы искать ее въ позднйшихъ произведеніяхъ его: послдующее благочестіе смягчило въ немъ сатирическую жилку. Форіэль, стоявшій тогда въ зенит своей славы и дйствительно компетентный въ вопросахъ итальянской литературы не мене самого Монти, остался очень доволенъ этимъ произведеніемъ и съ живымъ участіемъ въ молодому поэту, съ глубокой симпатіей и видимой радостью привтствовалъ въ немъ ‘достойнаго ученика Парини, но ученика, который скоро разобьетъ цпи подражанія и достигнетъ большей славы, чмъ его учитель’.

Вслдъ за этой одой явилась маленькая поэма, подъ заглавіемъ Уранія, замчательная собственно въ томъ отношеніи, что можетъ служить примромъ того, какъ вдохновеніе уносило мысль Манцони въ небесныя сферы, заставляя его забыть о земл. Это холодная миологическая аллегорія во вкус подражателей Гезіода, написанная, къ тому же, въ ложномъ стил, манерная и неспособная выдержать сравненія даже съ наиболе слабыми греческими пасторалями Андре Шепье. Любопытне всего то, что въ этой поэм молодой авторъ высказываетъ горячее желаніе славы и выражаетъ надежду, что ‘когда-нибудь Италія поставитъ его въ священные ряды своихъ поэтовъ’.

Не имя еще и 25 лтъ отъ роду, Манцони въ 1810 году женился въ Париж на Луиз Генріэтт Блондель, дочери французскаго собственника, а вовсе не женевскаго банкира, какъ утверждаетъ большинство біографовъ поэта. Протестантка по рожденію и воспитанію, Луиза скоро посл брака перешла въ католицизмъ и, со всмъ рвеніемъ ренегата, постаралась перетянуть на свою сторону мужа, сдлавъ изъ него ревностнаго защитника папства. Въ Милан разсказывали въ свое время, что нсколько благочестивыхъ словъ, сказанныхъ какой-то сестрой милосердія его жен или матери, были первымъ толчкомъ къ радикальной перемн убжденій всей этой семьи: мать его почти одновременно съ нимъ возвратилась въ лоно католицизма. Въ пользу такого объясненія нтъ никакихъ вскихъ данныхъ и мы лично положительно не считаемъ возможнымъ принять его для Манцони оно слишкомъ уже наивно. Но необходимо отмтить фактъ, что въ 1811 году эта маленькая домашняя драма почти уладилась и появившіеся въ 1815 году гимны представляютъ намъ Манцони совсмъ уже не въ томъ свт, въ какомъ мы видли его до сихъ поръ: они написаны перомъ человка вры. Священные гимны это лирическая эпопея христіанства.

Несравненно сильне, чмъ вліяніе жены, отразилось въ факт появленія Священныхъ гимновъ, какъ и вообще въ факт радикальной перемны убжденій Манцони, вліяніе общаго хода политической жизни того времени. Манцони не помнилъ лично всхъ ужасовъ первой французской революціи,— слишкомъ юнъ еще былъ онъ въ то время, когда кровавыя волны ея бушевали на простор,— но преданія о ней были очень свжи и не могли не оказать вліянія на его впечатлительную душу. Въ то же время, на его глазахъ уже, взошла звзда Наполеона, страшнымъ путемъ разрушенія цлыхъ государствъ и гибели тысячъ народа поднявшагося на недосягаемую высоту и окружившаго себя таинственнымъ ореоломъ, видлъ онъ, какъ закатилась, опять блеснула на мгновенье и, наконецъ, окончательно померкла эта звзда. Гибель Наполеона не была гибелью простаго человка и не могла пройти безслдно для такого пытливаго и увлекающагося ума, какъ Манцони. Все это, вмст взятое, заставило Манцони, на ряду съ Монти и многими другими, вернуться съ повинной головой въ лоно церкви и отъ нея одной ждать возможной полноты земныхъ благъ. Вотъ соображенія, которыя можно принять для объясненія радикальной перемны въ убжденіяхъ нашего поэта. Мягкой, деликатной натур мечтателя чужды были сарказмы надъ религіей, бывшія въ ходу въ томъ кружк, куда онъ попалъ юношей, мало того, такое отношеніе къ религіи казалось ему опаснымъ для блага общества, подрывающимъ въ корн его нравственныя силы^ему необходимъ былъ авторитетъ боле осязаемый, вншній, нежели авторитетъ разума. Этотъ авторитетъ онъ и нашелъ ь католицизм съ его видимымъ намстничествомъ папы.

Почти одновременно съ изданіемъ Священныхъ гимновъ Манцони принялся за изученіе нмецкой литературы и на первый разъ остановился на корифеяхъ тогдашняго нмецкаго литературнаго міра — Гёте, Шиллер и Шлегел, вліяніе которыхъ замтно отразилось на его произведеніяхъ. Большую часть года онъ проводилъ въ Брусано, на скромной и веселой вилл, въ 5—6 миляхъ отъ Милана. Здсь потекли лучшіе дни его жизни въ занятіяхъ наукой и литературой. Обладая замчательной памятью, онъ пріобрлъ въ теченіе многихъ лтъ богатый запасъ самыхъ разнообразныхъ свдній по исторіи, политической экономіи, ботаник и даже сельскому хозяйству. Около 1820 года онъ на короткое время здилъ во Францію, въ Париж видлся съ Вильменомъ, де-Трасси и Ламартиномъ и сблизился съ Кузеномъ. По возвращеніи на родину и по полученіи извстія о смерти Наполеона, имъ была написана ода Пятое мая (II cinque maggio), наиболе совершенная изъ всхъ его лирическихъ пьесъ. Сходство ея съ подобной же пьесой Ламартина само собой возбуждаетъ вопросъ о томъ, кто у кого заимствовалъ, кто кому подражалъ? Въ настоящее время вопросъ этотъ вполн удовлетворительно ршается свидтельствомъ Брольо, который въ теченіе 13 лтъ былъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ съ авторомъ Обрученныхъ. ‘При первомъ извстіи о такомъ крупномъ событіи (о смерти Наполеона), Манцони почувствовалъ въ себ приливъ вдохновенія. Въ два дня написалъ онъ свою оду и на третій окончательно исправилъ ее… Заране зная, что она не будетъ пропущена цензурой, такъ какъ въ то время одно имя Наполеона внушало ужасъ властямъ австрійской Италіи, трудно было найти хотя одинъ портретъ павшаго императора и прекрасная статуя его, работы Бановы, была, погребена гд-то въ подземелья,— онъ представилъ въ цензурное вдомство дв копіи своего труда, изъ которыхъ одна предназначалась для полицейскихъ архивовъ. Позже онъ самъ съ улыбкой разсказывалъ, что разсчитывалъ на нескромность кого-либо изъ многочисленныхъ полицейскихъ чиновниковъ, который уступитъ искушенію и украдетъ незамтно второй экземпляръ рукописи, такъ какъ, въ силу установившагося обычая и въ нарушеніе закона, можно было представлять цензур и одинъ экземпляръ… Онъ не ошибся: цензура отказала въ разршеніи печатать, но на другой же день осужденная ода ходила въ город по рукамъ, благодаря самой полиціи’ {Roux, ‘Hist. de la littr. itul. contemporaine’, p. 161. Paris, 1870.}. Счастливая выдумка спасла Манцони отъ риска уголовной отвтственности. Россари, другъ и врачъ Манцони, говоритъ, что поэтъ въ теченіе всхъ трехъ дней, употребленныхъ имъ на сочиненіе оды, находился въ состояніи нервной лихорадки. Вотъ два достаточно убдительныя свидтельства, но даже и помимо ніъ стоитъ только прочитать внимательно оба стихотворенія, чтобы узнать въ Пятомъ мая произведеніе вполн оригинальное. Можно съ удобствомъ предположить, что Ламартинъ, тогда еще молодой и мало извстный за-границей, подражалъ своему боле извстному собрату. Это тмъ боле вроятно, что сами французы отдаютъ Манцони пальму первенства за эту оду передъ своими поэтами. Французскій критикъ Шарль Дидье такъ отзывается объ этомъ произведеніи нашего поэта: ‘Никогда языкъ не былъ столь послушенъ мысли. Ни одного безполезнаго эффекта, ни одного излишняго образа, ни одного натянутаго эпитета, нтъ ни преувеличеній, ни темноты, напротивъ, все прозрачно, ясно и свтло. Можно прямо сказать, что въ данномъ случа стихъ — кристализація мысли… Это особенное, выходящее изъ ряда произведеніе, написанное подъ вліяніемъ непосредственнаго вдохновенія’ {‘Revue des deux Mondes’ 1834, т. Ill, p. 595.}.

Содержаніе оды такъ не сложно, что его можно передать въ нсколькихъ словахъ. ‘Моя муза,— говоритъ поэтъ,— равно чуждая лести или позорнаго глумленія надъ павшимъ, пробудилась при всти объ его смерти и надъ его гробницей пропоетъ пснь, которая, быть можетъ, никогда не умретъ (ehe forse non morr)’. Поэтъ не судитъ погибшаго завоевателя. Это дло потомства:

‘…. al posteri

Larduа seuteuza, noi

Chiniain la fronte ai

Massimo Fattor, che volle iu lui

Del creator suo spirito

Pia vasta orma stamper…’ *)

*) ‘Потомство — строгій приговоръ. Мы же склоняемъ чело предъ великимъ Творцомъ, который пожелалъ на немъ напечатлть боле ясный слдъ своего творческаго духа’.

Самъ поэтъ можетъ говорить только о кипучей дятельности этого великаго игрока, который, однимъ ударомъ ршая судьбы Европы и милліоновъ людей, какъ будто поставилъ себя третейскимъ судьей между двумя ратовавшими столтіями:

‘….due secoli

L un contro l’altro armato,

Loinmessi а lui si volsero

Corne aspettando il fato:

Ei fe silenzio, ed arbitro

S’assise in mezzo а lor…’ *).

*) ‘Два столтія, вооружившись другъ противъ друга, покорно обратились къ нему, какъ бы ожидая приговора. Онъ водворилъ тишину и, какъ судья, занялъ мсто между ними’.

Но наиболе поучительнымъ представляется для Манцони послдній періодъ изъ жизни Наполеона, когда мысль этого великаго честолюбца погружалась въ раздумья въ тайники его души и могла повторить только безотрадныя слова умирающаго Севера: ‘omnia fui et nihil expedil’. Поэтому во второй половин стихотворенія поэтъ въ нсколькихъ строкахъ резюмируетъ томленіе и бредъ длинной агоніи плнника на остров св. Елены. На пустынномъ берегу, вдали отъ родины, умеръ Наполеонъ и на его тревожную грудь легло, наконецъ, успокоительное распятіе:

‘Il Dіо, che atterra е suscita,

Che affansa е che consola,

Sulla deserfa coltrice

Accante а lui poso’ *).

*) ‘Богъ, который разрушаетъ и создаетъ, который посылаетъ скорбь и подаетъ утшеніе, возлегъ рядомъ съ нимъ на опуствшемъ лож’.

Другая ода Манцони, ‘Marzo 1821’, замчательная не мене предъидущей съ литературной стороны, представляетъ гораздо боле интереса, какъ произведеніе съ рзко выраженной окраской: она — лучшій отвтъ тмъ, кто обвиняетъ Манцони чуть ли не въ измн отечеству. Въ ‘Cinque maggio’ передъ нами единичный взглядъ, краснорчивое выраженіе личнаго чувства, переживаемаго честно бьющимся сердцемъ при вид военныхъ злополучій, а здсь, въ ‘Marzo 1821’, чувства и мысли цлаго народа трепещутъ въ живыхъ строфахъ поэта. Это краснорчивое воззваніе въ итальянской независимости, въ ниспроверженію иностраннаго ига, посвященное памяти нмецкаго барда Теодора Кернера. Ода не могла, конечно, быть опубликована въ австрійскихъ владніяхъ и въ теченіе 27 лтъ оставалась неизвстной: чаянія Италіи, выразителемъ которыхъ явился поэтъ, долго еще долкны были скрываться подъ спудомъ, прежде чмъ получить боле или мене реальныя формы. Авторъ переноситъ вниманіе читателей въ недавнему прошлому, когда, подъ видомъ наружной покорности, въ сердцахъ народа жила непобдимая надежда на освобожденіе, вызвавшая, наконецъ, несчастную попытку Неаполя и Турина. Сотни благородныхъ молодыхъ людей, стоя на берегахъ только что перейденнаго ими Тичино, дали общую клятву посвятить себя освобожденію Италіи. Со всхъ концовъ порабощенной страны тысячи голосовъ съ восторгомъ отвчали имъ.

Авторъ не можетъ удержаться отъ негодованія при одномъ представленіи о существующемъ положеніи вещей и мастерски рисуетъ раздирающую душу картину судьбы ломбардцевъ, вынужденныхъ безмолвно покориться иностранцамъ и терпть постоянныя оскорбленія въ своей же земл. Онъ заклинаетъ побдителей покинуть эту страну, населеніе которой въ моментъ кризиса 1814 года поврило ихъ льстивымъ рчамъ и было обмануто коварными общаніями свободы. Его радуетъ лишь общее сочувствіе цивилизованнаго міра къ бдствіямъ несчастнаго края. ‘Дорогая Италія,— писалъ поэтъ,— везд, куда доносится крикъ боли твоего народа, этого вчнаго раба, везд, гд человчество остается достойнымъ самого себя и врящимъ въ будущее, везд, гд цвтетъ свобода, гд великія несчастія способны вызвать горячія симпатіи,— ты не найдешь сердца, которое не билось бы за тебя!..’ Ода оканчивается обращенной въ Италіи — увы, слишкомъ рано-пснью надежды: ‘Священные дни нашего освобожденія! Какъ несчастенъ тотъ, кто, подобно чужестранцу, услышитъ о нихъ вдали отъ родины, кто, разсказывая о нихъ дтямъ, долженъ будетъ прибавить: меня при этомъ не было, кто въ торжественный мигъ не будетъ привтствовать священное знамя свободы!…’ Заране оговариваемся: въ этой ужасной проз трудно узнать изящныя строфы нашего поэта, но она лучше всякаго переложенія дастъ возможность понять основную тенденцію ‘Mrze 1821’

IV.

Перейдемъ къ драматическимъ произведеніямъ Манцони. Классическая трагедія въ продолженіе цлаго столтія жила въ Италіи искусственной жизнью и готова была пасть подъ нападеніями романтиковъ. Манцони взялъ на себя трудъ нанести ршительный ударъ отжившимъ художественнымъ традиціямъ и своими трагедіями ‘Il conte di Carmagnola’ и ‘l’Adelchi’ положилъ конецъ каноническому значенію ложно-классической драмы. За десять лтъ до Эрнани онъ открылъ ими романтизму путь на сцену. Это былъ первый крупный шагъ Манцони, первый вкладъ его на пользу національной литературы. Сдланъ онъ былъ подъ вліяніемъ идей журнала ‘Il Conciliatore’. Упраздненный въ 1821 году вслдствіе причинъ ‘политическаго’ характера, журналъ этотъ, издававшійся группой молодыхъ и честныхъ писателей, веденъ былъ замчательно хорошо, и, какъ показываетъ уже самое названіе — Примиритель, въ дух умреннаго либерализма. Основной задачей его было, какъ выразился Марончелли, ‘подготовленіе литературной и политической свободы страны’. ‘Благодаря столькимъ великимъ событіямъ, благодаря столькимъ горькимъ испытаніямъ, люди нашего поколнія пробудились къ страданію, а какъ скоро возвратилась способность страдать, они научатся и мыслить’. Этими словами начиналась первая книжка ‘Coneiliatore’. Ставши на эту точку зрнія, мы легко поймемъ, что для сотрудниковъ ‘Conciliaire’ искусство не составляло послдней цди: его настоящая, высшая цль — вести людей, способныхъ мыслить, къ истин и благу путемъ прекраснаго. Воплощеніе этой идеи мы видимъ въ психологическихъ трагедіяхъ и псняхъ — Пеллико, въ священныхъ гимнахъ, историческихъ драмахъ и Обрученныхъ — Манцони, въ Крестоносцахъ — Гросси, равно какъ и въ другихъ лучшихъ произведеніяхъ новйшей итальянской литературы. Но осторожность и благоразуміе въ дйствіяхъ, особое равновсіе таланта, такъ сказать, постоянная эквилибристика между воображеніемъ и здравымъ смысломъ,— все это длало Манцони скоре возобновителемъ, чмъ нововводителемъ, скоре реформаторомъ, чмъ революціонеромъ. Вникая ближе въ причины превосходства древнихъ писателей передъ новыми, онъ видитъ ихъ въ томъ, что античная литература была наивнымъ, но сильнымъ отраженіемъ общественной жизни своего времени, для возрожденія современной литературы необходимо обратить вниманіе на истинный источникъ ея,— на идеи, стремленія, страданія и всю вообще внутреннюю жизнь народа.

Отыскивая способъ осуществленія этой задачи, Манцони натолкнулся на мысль о необходимости связать исторію съ трагедіей, оживить передъ глазами читателей разные эпизоды изъ національной жизни, сдлать ихъ центромъ, фокусомъ индивидуальныхъ страстей, вмст со всми воспоминаніями, уроками, тревогами и надеждами патріотизма. Это — одна сторона дла, но есть и другая: въ своихъ драмахъ Манцони хотлъ, какъ онъ и самъ говоритъ объ этомъ въ предисловіи къ посвященной имъ Форіэлю Карманьол, показать живой примръ того, что требованіе безусловнаго единства времени и мста есть ни на чемъ не основанное предубжденіе и нарушеніе этого условія не только позволительно, но и необходимо везд, гд только требуется боле ясное изображеніе объекта драмы и боле полное выясненіе поэтическихъ намреній автора. Совершая реформу, требуемую здравымъ смысломъ и интересами литературы, онъ мечталъ, вмст съ тмъ, сдлать христіанскій подвигъ, помирить церковь съ театромъ. ‘Николь, Боссюэтъ, Руссо,— пишетъ Манцони во введеніи къ Карманьол,— принуждены были установить два факта: 1) что вс драматическія произведенія, которыя они могли узнать и проанализировать, были безнравственны, 2) что они и должны быть такими, изъ опасенія быть скучными и мало-послдовательными съ точки зрнія искусства… Раздляя мнніе этихъ писателей относительно драматической системы, на которую они намекаютъ, я беру на себя смлость отбросить слдствія, которыя они отсюда выводятъ въ приложеньи къ драматической поэзіи вообще… Можно найти другую систему, столь же достойную интереса и несравненно боле высокую, лишенную недостатковъ, свойственныхъ систем ‘трехъ единствъ’, и не только не враждебную морали, по даже основанную на ней’. Вмст съ этимъ Манцони приблизился къ драм древней, потому что ввелъ древніе хоры, конечно, въ измненномъ вид: ‘Они имютъ то преимущество предъ хорами античными, что лишены неудобства послднихъ,— говоритъ самъ Манцони въ цитированномъ уже нами предисловіи къ Карманьол.— Помщенные въ самую глубь дйствія, они не могутъ вызвать упрека, что насильно врываются въ него. Со стороны же искусства они представляютъ ту выгоду, что сохраняютъ поэту въ трагедіи его маленькую трибуну, съ которой онъ можетъ говорить отъ своего имени, и тмъ избавляютъ его отъ искушенія вмшиваться въ самый ходъ пьесы и навязывать зрителямъ собственныя чувства’. Реставрація античнаго хора, допущенная нашимъ авторомъ, вызвала не мало рзкихъ нападокъ и сдлалась предметомъ ожесточенной критики. Надо, однако, замтить, что Манцони самъ заявляетъ, что хоры предназначены не для сцены, а для чтенія (propongo soltanto che sieno destinati alla lettura). Дйствительно, для нашего времени немыслимъ хоръ на сцен, такъ какъ онъ значительно стснялъ бы правильное развитіе дйствія, до въ чтеніи онъ не иметъ этого неудобства.

Сюжетъ для Карманьолы выбранъ чрезвычайно удачно: солдатчина XV столтія и столкновеніе наемнаго героя съ государствомъ, у котораго онъ на жалованьи. Кондотьери Карманьола — одинъ изъ тхъ авантюристовъ, подчасъ необъяснимыя перипетіи въ трагической судьб которыхъ представляютъ богатый матеріалъ для фантазіи поэта.

Графъ Карманьола родился въ 1390 году. Изъ пастуха онъ длается воиномъ, быстро возвышается и становится главнымъ начальникомъ войскъ Іоанна Висконти, герцога Миланскаго. Своими побдами онъ ставитъ вн всякой опасности владнія этого государя, который, въ вид благодарности, осыпаетъ его почестями и даже женитъ на одной изъ своихъ родственницъ. Но гордость и раздражительность счастливаго выскочки, его жажда дятельности скоро поселяютъ между ними раздоръ безъ надежды на примиреніе и вотъ Карманьола въ 1425 году переходитъ на службу къ Венеціи. Военное дло было тогда чистой торговлей: вс воины смотрли на свою службу и на свои услуги, какъ работникъ на свою работу. Другъ въ друг они не видли враговъ даже тогда, когда стояли въ двухъ враждебныхъ лагеряхъ. Часто они уже были взаимно знакомы, какъ люди, не разъ сражавшіеся товарищами, и всегда ожидали, что снова придется имъ воевать подъ одними знаменами… Поэтому и съ плнниками обращались заботливо и каждый военачальникъ выговаривалъ себ право отпускать своихъ плнниковъ на свободу. Современемъ этотъ порядокъ такъ утвердился, что вожди отдльныхъ отрядовъ освобождали своихъ плнниковъ безъ всякаго разршенія со стороны своего прямаго начальства, а послднее, въ свою очередь, длало тоже, не сносясь съ своимъ государемъ или даже противъ его воли. Затмъ каждый кондотьери преслдовалъ свою цль, независимо отъ цли людей, у которыхъ онъ былъ на жалованіи,— накопить денегъ, пріобрсти уваженіе и довріе, чтобы имть возможность впослдствіи перемнить службу у временнаго, чисто военнаго начальника, на другую, у признаннаго государя, который имлъ бы земли, подданныхъ и былъ бы могучъ во время мира, какъ и во время войны. Отсюда недовріе, подозрительность, ненависть и постоянная готовность къ ссор между наемникомъ и его властелиномъ. Карманьола — одинъ изъ такихъ наемныхъ героевъ. Онъ стремится быть чмъ-нибудь, но у него нтъ ничего необходимаго для достиженія этой цли: онъ не уметъ притворяться, показываться кстати уступчивымъ и снисходительнымъ, ни на минуту не можетъ онъ согнуть свой непокорный, гордый и властолюбивый духъ. Нетрудно предусмотрть распрю, которая должна была произойти между такимъ пылкимъ, самовластнымъ характеромъ и такою подозрительною властью, какова была власть венеціанская: тутъ уже съ первыхъ шаговъ все роковое и трагическое смшиваются во едино въ томъ положеніи, измненія и повороты котораго составляютъ предметъ драмы Манцони.

Несмотря на свои достоинства, драматическая новинка Манцони сначала имла гораздо большій успхъ за границей, чмъ въ Италіи, гд только ори сторонники романтизма съ радостью привтствовали появленіе новаго труда молодаго писателя, классики же отнеслись къ нему съ почтительной, но дкой критикой: ‘Biblioteca Italiana’ назвала Карманьолу стихотвореніемъ въ діалогической форм, раздленнымъ на пать частей и составленнымъ изъ хорошихъ и дурныхъ стиховъ, которое обнимаетъ исторію послднихъ 8 лтъ жизни Карманьолы {‘Віbl. ltal. II. XVII, р. 232.}. Въ общемъ въ драм видли чрезвычайно оригинальное произведеніе, значеніе котораго заключается во всякомъ случа боле въ его историческомъ, чмъ романтическомъ характер. Въ противовсъ ожесточеннымъ нападеніямъ итальянскихъ классиковъ и рзкому отзыву ‘Quarterly Review’ {‘Quarterly Review’, No XLVII, р. 88 ff.}, Форіэль превозносилъ Карманьолу похвалами во Франціи, а Викторъ Кузенъ, стоявшій далеко отъ Манцони изъ-за розности въ религіозныхъ убжденіяхъ, по всей душой преданный ему и, въ существ дла, бывшій однимъ изъ его наиболе горячихъ поклонниковъ, выслушалъ изъ устъ старика Гёте слова глубокаго уваженія и удивленія къ новому итальянскому трагику. Этотъ отзывъ великій нмецкій поэтъ подтвердилъ и печатно, помстивъ въ своемъ Штутгардскомъ Обозрніи — ‘Ueber Kunst und Alterthum’ подробный критическій разборъ Карманьолы.

Въ виду того, что отзывъ Гёте, сцена за сценой передавшаго ходъ пьесы, досел не утратилъ своей цнности, мы считаемъ далеко не лишнимъ привести его въ извлеченіи. ‘Посл самаго отчетливаго разбора мы убдились,— говоритъ Гёте,— что Манцони мастерски исполнилъ взятый имъ на себя трудъ… Дйствіе I, явленіе 1. Венеціанскій дожъ предлагаетъ сенату теченіе длъ. Флорентинцы ищутъ союза съ Венеціей противъ герцога Миланскаго, послы котораго, напротивъ, стараются подержать миръ и для этого живутъ въ Венеціи. Здсь находится также и графъ Карманьола, какъ частный человкъ, онъ намченъ уже на постъ начальника венеціанскихъ войскъ. Въ это время длается покушеніе на его жизнь, оно оказывается слдствіемъ происковъ миланскихъ пословъ, такъ что всякое примиреніе между герцогомъ Висконти и Карманьолой становится боле невозможнымъ.— Явленіе 2. Карманьола, призванный въ сенатъ, высказываетъ свои чувства, свои правила и характеръ.— Явленіе 3. Онъ удаляется и дожъ спрашиваетъ: слдуетъ ли выбирать его главнокомандующимъ? Подозрительный и дальновидный сенаторъ Марино склоняется къ отрицательной мысли, но товарищъ его, Марко, съ жаромъ, открыто беретъ сторону графа. Явленіе оканчивается тмъ моментомъ, когда сенатъ хочетъ голосовать этотъ вопросъ.— Явленіе 4. Графъ одинъ у себя. Приходитъ Марко съ извстіемъ, что война объявлена и что онъ, графъ, назначенъ главнокомандующимъ. Какъ другъ, онъ проситъ графа сдерживать иногда свой вспыльчивый характеръ, упрямство и надменность, такъ какъ это самые опасные враги его, не сдерживая себя, онъ оскорбитъ множество тщеславныхъ и сильныхъ людей. Начиная отсюда, главное положеніе лицъ ясно обозначено для зрителей.

‘Дйствіе II, явленіе 1. Насъ переносятъ въ лагерь герцога Миланскаго, гд множество кондотьери собрано подъ начальствомъ Малатесты. Лагерь защищенъ болотами и лсомъ, къ нему нтъ другой дороги, кром узкой плотины. Опытный въ военномъ дл Карманьола понимаетъ неприступность этой позиціи и не думаетъ брать ее приступомъ. Онъ старается раздражить врага и вывести его изъ себя рзкими оскорбленіями и частыми стычками. Хитрость удается. Самые молодые изъ начальниковъ герцогскаго войска (Сфорца и Фортибраччіо) настаиваютъ на немедленномъ нападеніи на дерзкаго непріятеля. Пергола, старый и опытный, держится противнаго мннія, остальные въ нершимости. Начинается жаркій споръ, въ которомъ выставляется и настоящій ходъ дла, и характеры различныхъ начальниковъ миланскаго войска. Увлеченіе и дерзость берутъ верхъ надъ благоразуміемъ… Все это явленіе превосходно.— Явленіе 2. Изъ шумнаго лагеря переходимъ въ уединенный шатеръ графа. Онъ только что успваетъ въ короткомъ монолог обрисовать свое душевное настроеніе, какъ вдругъ его извщаютъ о приближеніи непріятеля, который наступаетъ, оставя свой сильно укрпленный станъ. Быстро собираются подчиненные Карманьол начальники отрядовъ, въ короткихъ словахъ онъ отдаетъ имъ приказанія. Вс слушаютъ безъ возраженій, готовые съ радостью исполнить его слова и вполн надясь на успхъ. Это явленіе, короткое, быстрое и, такъ сказать, переполненное дйствіемъ, удивительно хорошо противупоставляется предшествующему, гд все тянется медленно, гд все проходитъ въ спорахъ и несогласіяхъ. Эта часть трагедіи — одна изъ тхъ, въ которыхъ обнаруживается вся высота Манцони, какъ поэта.

‘Дйствіе III, явленіе 1. Графъ въ своемъ шатр съ коммиссарами республики, которые, поздравляя его съ побдой, изъявляютъ желаніе, чтобы враги были немедленно преслдуемы и чтобы плоды ея не пропали даромъ. Графъ думаетъ иначе. Жосткоеть и надменность его отказа кажется еще рзче въ сравненіи съ мягкостью и уступчивостью посланныхъ сенатомъ чиновниковъ.— Явленіе 2. Споръ между ними оживляется, какъ вдругъ приходитъ другой коммиссаръ и явно жалуется на то, что вс кондотьери даютъ свободу своимъ плнникамъ. Графъ не только одобряетъ этотъ обычай, сдлавшійся военнымъ правомъ, но, узнавъ, что его собственные плнники еще не освобождены, тотчасъ же веллъ позвать ихъ и, въ присутствіи коммиссаровъ, даетъ имъ свободу. Среди плнныхъ онъ узнаетъ сына Перголы, онъ обращается съ нимъ самымъ дружескимъ образомъ и поручаетъ передать выраженіе чувствъ уваженія и дружбы отцу. Нужно ли еще что-нибудь, чтобы возбудить недовріе и подозрніе?— Явленіе 3. Сенатскіе коммиссары, оставшись наедин, обсуждаютъ дло. Они ршаютъ притворяться, длать видъ, будто одобряютъ вс распоряженія графа, выказывать передъ нимъ совершенное равнодушіе къ длу, но наблюдать за каждымъ его шагомъ и только доносить обо всемъ сенату.

‘Дйствіе IV, явленіе 1. Мсто дйствія переносится въ Венецію, въ залъ совта десяти. Марко, другъ графа, является передъ лицомъ Марино, врага его. Ему ставятъ въ вину дружбу въ Карманьол, поведеніе котораго, разобранное самой холодной и строгой политикой, представляется преступнымъ. Марко принимаетъ назначеніе немедленно отправиться въ ессалоники, противъ турокъ, ему даютъ при этомъ замтить, что онъ долженъ считать за милость такое легкой наказаніе. Онъ тотчасъ же понимаетъ, что гибель графа ршена, никакая хитрость, никакая сила человческая не въ состояніи спасти его: малйшее слово, самый легкій намекъ, который могъ бы дойти до Карманьолы со стороны Марко, въ ту же минуту погубилъ бы ихъ обоихъ.— Явленіе 2. Монологъ Марко въ этомъ затруднительномъ положеніи составляетъ вполн законченную картину сомнній и мученій совсти, самыхъ чувствительныхъ, самыхъ глубокихъ.— Явленіе 3. Графъ Карманьола разговариваетъ съ своимъ другомъ, Гонзагой, о своемъ положеніи. Исполненный доврія къ себ, убжденный въ томъ, что онъ необходимъ республик, онъ и не предчувствуетъ того удара, который ему готовится. Онъ опровергаетъ подозрнія и безпокойство своего Друга и выражаетъ готовность принять присланное ему сенатомъ письменное приглашеніе явиться въ Венецію.

‘Дйствіе V, явленіе 1. Графъ является передъ дожемъ и совтомъ десяти. Сначала показываютъ видъ, будто совщаются съ нимъ относительно условій мира, просимаго герцогомъ Миланскимъ, но скоро обнаруживаются подозрительность и немилость сената. Личина притворства спадаетъ, графа заключаютъ въ темницу.— Явленіе 2. Дйствіе происходитъ въ дом Карманьолы. Жена и дочь ожидаютъ его. Гонзага приноситъ имъ роковое извстіе.— Явленіе 3. Графъ является на сцен еще однажды: онъ въ тюрьм. Сюда собираются жена его, дочь и Гонзага. Посл короткаго прощанья его ведуть на смерть…

‘Поэтъ съумлъ быть краткимъ,— заключаетъ Гёте.— Отличительную черту его прекраснаго таланта составляетъ особый взглядъ на міръ нравственный — взглядъ открытый, естественный и широкій… Все впечатлніе сочиненія не мгновенное, не мимолетное и, что всего главне, истинное, подобное тмъ, какія всегда оставляютъ по себ высокія изображенія человческой природы… Посл самаго строгаго разбора, какого только можно ждать отъ иностранца, мы не нашли въ его произведеніи ни одного мста, гд можно было бы желать убавить или прибавить хоть одно слово. Простота, сила и ясность слиты въ его язык въ одно нераздльное единство и въ этомъ отношеніи мы не задумываемся назвать его сочиненіе классическимъ. Пусть же продолжаетъ онъ творить и пусть заставляетъ онъ другихъ говорить языкомъ столь обработаннымъ и благозвучнымъ…’

Пріятно польщенный критикой Гёте, Манцони письмомъ отъ 23 января 1821 года поспшилъ выразить ему свою признательность. Это письмо, за исключеніемъ нсколькихъ комплиментовъ по адресу Гёте, было напечатано послднимъ въ томъ же Штудгардскомъ Обозрніи {T. IV, кн. I, стр. 23.}. ‘Ничто не могло въ такой степени поразить и ободрить меня,— писалъ Манцони,— какъ голосъ учителя, какъ всть о томъ, что онъ не счелъ мой трудъ недостойнымъ вниманія, какъ возможность въ его блестящихъ словахъ узнать свою собственную мысль! Этотъ голосъ ободряетъ меня, побуждаетъ не покидать тернистую дорогу и укрпляетъ въ убжденіи, что лучшимъ-средствомъ создать хорошее произведеніе можно считать живое и спокойное разсмотрніе предмета, о которомъ идетъ рчь, и невниманіе къ условности формы и по большей части случайнымъ требованіямъ массы читателей’. Если бы это письмо Манцони писалъ лтъ восемь спустя, то онъ, вроятно, съ еще большей жесткостью отозвался бы о вкусахъ публики: въ 1828 году во Флоренціи и въ 1829 г. въ Турин Карманьола и Аделъ съ шумомъ провалились на сцен. Причина лежала отчасти въ ожесточенныхъ нападкахъ классиковъ, отчасти — въ посредственности актеровъ. Николлини въ одномъ письм говоритъ, что въ теченіе первыхъ трехъ актовъ публика немного звала и смялась,— присутствіе въ театр двора удерживало отъ большаго,— относительный успхъ имлъ только хоръ и пятое дйствіе. Еще хуже туринская публика встртила Аделъки: тамъ это былъ напрасный призывъ не хотвшихъ слушать, и Сильвіо Пеллико, оскорбленный и негодующій, громко высказывалъ сожалніе, что вздумали поставить на сцену эту прекрасную, но совсмъ не веселую пьесу. ‘Что боле всего оскорбило меня,— писалъ онъ,— такъ это позорное невжество публики’. Эта же трагедія, дана была еще въ Тріест и вызвала свистки зрителей.

Лучшая частъ Карманьолы — это лирическій хоръ, помщенный въ конц 2-го акта. Онъ начинается живымъ описаніемъ битвы и затмъ выражаетъ жалобы патріота на раздробленность Италіи. Эта старая псня, звучащая въ терцинахъ Данта, въ сонетахъ Филикайи, въ трагедіяхъ Николлини, въ одахъ Леопарди и сатирахъ. Джусти, грозно раздается въ октавахъ Манцони. ‘Они изъ одной и той же страны, они говорятъ однимъ и тмъ же языкомъ, иностранцы называютъ ихъ братьями.. Эта земля была ихъ общей кормилицей, теперь она обагрена кровью своихъ дтей, которыхъ сама природа отдлила отъ сосдей и окружила Альпами и моремъ. Кто же изъ нихъ первый извлекъ святотатственный мечъ, чтобъ поразить брата? О ужасъ! они не знаютъ сами, во имя чего сражаются! Здсь каждый безъ гнва убиваетъ или умираетъ. Продавшись продажному вождю, они за ничтожную плату идутъ на смерть, не спрашивая, зачмъ… Разв нтъ у нихъ любящихъ женъ, матерей, которыя удержали бы ихъ отъ этого безумія?… Женщины украшаются драгоцнностями, похищенными ихъ мужьями и любовниками у побжденныхъ’. Дале хоръ опять переходитъ къ описанію битвы. Она выиграна, толпы бглецовъ покрываютъ равнину. Встникъ бросается на коня, чтобы передать князю извстіе о побд. Везд, куда онъ ни появляется, вс спшатъ ему на встрчу услышать радостную всть. ‘И какую же всть несетъ онъ вамъ? Что братья убили братьевъ!.. Замолкните съ вашими торжественными гимнами: они заставятъ даже небо содрогнуться отъ ужаса!… Между тмъ, съ вершины Альпъ иноземецъ зорко слдитъ за Италіей. Онъ видитъ, какъ ваши храбрецы лежатъ во прах, и съ кровавой радостью считаетъ падшихъ. Вотъ онъ спускается внизъ, онъ здсь. Сомкните ваши пордвшіе ряды, чтобы отстоять противъ него отечество! Горе теб, несчастная земля! Твои сыны не въ силахъ бороться съ поработителями.

‘Tu, che augusta а tuoi figli рагеуі,

Tu, che in pace nutrirli non sai,

Fatal terra, gli estrani ricevi!

Tal giudizio coinmincia per te’ *).

*) ‘Ты, которая казалась славной своимъ дтямъ, ты, которая не могла воспитать ихъ въ мир, ты, роковая страна, принимаешь иностранцевъ! Вотъ твой судъ, онъ начинается’.

‘Дышущій оскорбленіями, хотя ты не оскорбляла его, врагъ садится за твой столъ, онъ длитъ наслдство твоихъ безумныхъ дтей, онъ исторгаетъ мечъ изъ рукъ твоихъ призрачныхъ королей. Безумецъ и онъ! Былъ ли когда примръ, чтобы народъ достигъ счастья цной крови и позора побжденныхъ? Вчное мщеніе преслдуетъ его по пятамъ. Оно медленно идетъ, но всегда настигаетъ… Вс мы дти одного отца, всхъ насъ связываютъ общія узы крови. Проклятіе тому, кто разрываетъ ихъ, кто горделиво попираетъ слабыхъ, кто оскорбляетъ безсмертный духъ!..’

Посл небольшаго промежутка, Манцони издалъ въ 1822 году свою трагедію Адельки, которую совершенно справедливо цнилъ выше Карманьолы. Таланта на нее потрачено, быть можетъ, ничуть не больше, но, какъ выразился Гёте, ‘сюжетъ ея выше’. Дйствительно, здсь дло идетъ уже не о борьб между кондотьери и государствомъ, злоупотребившимъ его услугами, трагедія затрогиваетъ одно изъ важнйшихъ событій средневковой исторіи, рисуетъ паденіе лонгобардской монархіи, на развалинахъ которой вырасло колоссальное могущество римскаго первосвященника, въ продолженіе цлыхъ пяти вковъ остававшееся безъ всякаго противовса. Что касается переложенія этого сюжета въ драму, то Манцони тутъ еще боле строго и педантично, чмъ въ, отнесся къ тмъ принципамъ, которые онъ же установилъ для исторической трагедіи: онъ ввелъ въ самое дйствіе вс главные и второстепенные факты, какіе только представляла ему исторія,— ввелъ во всей ихъ цлости и послдовательности, излагая, вмст съ тмъ, сообразно съ реальной дйствительностью, ихъ главныя причины и слдствія. Авторъ беретъ для пьесы тотъ историческій моментъ, когда Карлъ Великій начинаетъ войну съ Дезидеріемъ и его сыномъ Адельки, послдними національными правителями ломбардовъ. Указаніе политическихъ и личныхъ мотивовъ, вызвавшихъ это нападеніе франковъ, и тайныхъ интригъ, предшествовавшихъ при двор Дезидерія измн, которая должна была ускорить его гибель, характеръ умнаго, рыцарски-честнаго Адельки, любящаго славу, но не жертвующаго для нея справедливостью, старающагося, насколько возможно, отклонить необходимость войны и длающагося героемъ, какъ только враги показываются на границахъ родной ему земли, рзко очерченная физіономія Дезидерія, короля-полуварвара, коварнаго и высокомрнаго, но нжнаго къ своимъ дтямъ, справедливо негодующаго на Карла, который отослалъ назадъ его дочь, и заслуживающаго сожалнія за вс свои несчастія, наконецъ, симпатичный образъ брошенной Эрменгарды,— вотъ что сразу поражаетъ читателя въ Адельки.

Дйствіе начинается съ перваго же явленія и развивается такъ быстро и легко, что узлы его уже завязаны въ I акт. Вс ломбардскіе персонажи пьесы уже извстны, волнующія ихъ страсти, ихъ противуположные планы и намренія уже открылись, политическія и семейныя причины борьбы между Карломъ и Дезидеріемъ обнаружились. Читателю ясно, что предчувствіе приближающейся катастрофы уже произвело движеніе между измнниками, которые считаютъ себя обязанными отмстить старому лонгобардскому королю. Карлъ еще не появляется, но онъ прислалъ своего посла, по лаконическому и ршительному тону котораго можно уже догадаться о всей гордости и честолюбіи его короля. Въ начал II акта вс дйствующія лица группируются еще отчетливе: об партіи на лицо, но часъ ршительной борьбы между ними еще не наступилъ, он терпливо, безмолвно наблюдаютъ другъ за другомъ. Франки не могутъ ни вытснить, ни даже сразиться съ лонгобардами, защищенными отъ нихъ въ тснинахъ грозной линіей искуственныхъ и естественныхъ укрпленій. Уже не разъ Карлъ, стоя въ воротахъ Италіи и не надясь выбить Адельки изъ его укрпленій, готовъ былъ вернуться домой, чтобы вторгнуться во владнія врага съ другой стороны, но все еще колеблется. Вдругъ неожиданный случай даетъ длу новый, ршительный оборотъ: одинъ итальянскій священнослужитель, діаконъ Мартинъ, указываетъ Карлу путь, пробравшись по которому можно внезапно аттаковать одно врыло лонгобардовъ. Такимъ образомъ, битва стала возможна и результатъ ея долженъ быть ршительнымъ и для Карла, и для Дезидерія.

Вся первая половина III акта ведется чрезвычайно просто и, въ то же время, живо и драматично. Все въ ней — движеніе и все характерно. Тутъ вс участвуютъ: и вожди, и войска обихъ сторонъ, и трусы, и храбрые, и врные граждане, и измнники. Лонгобарды побждены. Причина лежитъ отчасти въ неожиданности нападенія, отчасти въ несогласіяхъ вождей. Паденіе Дезидерія и его сына кажется несомнннымъ. Но оставшіеся лонгобарды собираются вокругъ Адельки, у нихъ остается еще достаточно силъ, чтобы держаться противъ франковъ подъ защитой крпостей.

Четвертое дйствіе во всхъ своихъ частяхъ самымъ рзкимъ образомъ отличается отъ предъидущаго. Оно открывается сценой, быть можетъ, слабо связанной съ общимъ ходомъ пьесы, но замчательно патетичной: сценой прощанья съ сестрой и съ жизнью дрменгарды, дочери Дезидерія и покинутой жены Карла, удалившейся въ монастырь Спасителя, въ Брешіи. Рядъ сценъ, рисующихъ развитіе измны лонгобардскому королю, заканчиваетъ дйствіе. Войска Дезидерія стоятъ у подножія Альпъ, столкновеніе съ ними можетъ еще дорого обойтись счастливому побдителю. Но дло измны растетъ и растетъ и отъ нея зависитъ теперь ршеніе судьбы побжденнаго уже короля. Все дло происходитъ между заговорщиками и потому — въ тишин и мрак. Авторъ, вмсто того, чтобы срцзу представить предъ зрителемъ весь шумъ и смятеніе измннически преданнаго врагамъ города, все униженіе короля, выданнаго предводителями его же войскъ, задался оригинальной мыслью — открыть ему вс намренія заговорщиковъ до ихъ исполненія и, такъ сказать, въ ихъ приготовленіи.

Въ начал V акта Павія взята, Дезидерій въ оковахъ. Адельки, затворившись въ Верон, держится еще съ своимъ отрядомъ противъ франковъ, но солдаты его утомлены осадой, недовольны и ропщутъ. Когда Карлъ лично является къ Верон, чтобы ускоритъ взятіе города, они, не задумываясь, сдаются. Адельки пытается бжать, но на него нападаютъ, смертельно ранятъ и плннымъ приводятъ въ станъ Карла, гд онъ и умираетъ въ объятіяхъ отца, которому вымаливаетъ у побдителя жизнь (авторъ въ этомъ случа допускаетъ маленькій анахронизмъ: Адельки скрылся въ Константинополь и жилъ тамъ еще нсколько лтъ посл паденія владычества лонгобардовъ въ Италіи).

Достаточно этого простаго и короткаго изложенія, чтобы видть, какъ много движенія и жизни въ этомъ второмъ драматическомъ произведеніи Манцони, о которомъ извстный въ свое время итальянскій критикъ Зайотти писалъ, что въ немъ ‘недостаточно соблюдено единство дйствія, совершенно отсутствуетъ единство эффекта. Событія тянутся шагъ за шагомъ, какъ будто въ старинной хроник… Трагедія оканчивается, собственно говоря, съ половины третьяго акта’ {‘Biblioteca Italiana’. T. XXXIV, р. 47.}.

Хоровъ въ Адельки два. Лонгобардское войско разбито и разсяно. Громъ франкскихъ побдъ засталъ совершенно неожиданно, въ расплохъ, среди обычныхъ работъ, униженныхъ римлянъ, такъ долго гнувшихся подъ властью чужеземцевъ. Они видятъ, какъ мчатся побдители, и съ безпокойствомъ спрашиваютъ другъ друга, ждетъ ли ихъ свобода или новое иго? Это выжидательное положеніе угнетеннаго народа, это колебаніе между страхомъ и надеждой описано мастерскимъ перомъ поэта, который, изобразивъ борьбу робкихъ стремленій рабовъ съ дерзкими притязаніями франковъ-побдителей, испускаетъ отчаянный вопль, обращенный къ Италіи:

‘Il Torte si mesce col vinto nemico,

Col novo signore rimane L’antilico,

L’un popolo е l’altro sul collo vi sta.

Dividono i servi, dividon gli arinenti,

Si posano ineieine su i campi cruenli

D’un volgo disperso, ehe uome non ha!’ *).

*) ‘Сильный соединяется съ побжденнымъ врагомъ, съ новымъ властелиномъ остается прежній, два народа душатъ другъ друга. Длятъ рабовъ, длятъ стада, становятся другъ противъ друга на кровавыхъ поляхъ разсяннаго народа, у котораго нтъ даже имени’.

Второй хоръ (въ IV акт) весь посвященъ описанію безконечной личной скорби: онъ содержитъ въ себ всю исторію несчастной Эрменгарды.

Взгляды современныхъ критиковъ на драматическія произведенія Манцони слишкомъ разнообразны, чтобы ихъ можно было свести въ одно. Впрочемъ, большинство наиболе выдающихся изъ нихъ, врод Клейна, автора капитальнаго труда ‘Geschichte des Drama’s’, съ небольшими варіаціями повторяютъ одну и ту же мысль, что обимъ драмамъ не достаетъ собственно трагической стороны, что основной мотивъ ихъ не заключаетъ въ себ достаточно трагической силы, что лежащій въ основ пьесъ конфликтъ не можетъ быть Названъ трагическимъ и что, наконецъ, во вншнемъ строеніи ихъ замтенъ недостатокъ чисто драматической замкнутости, концентраціи. Къ этому мннію примыкаютъ и многіе итальянскіе историки литературы, говорящіе, что даже т сцены, которыя Гёте съ полнымъ правомъ считалъ лучшими въ его драмахъ, какъ сцена въ миланскомъ лагер или въ семейств графа (II и V акты Карманьолы), не имютъ никакого существеннаго значенія для хода и развитія дйствія. Но, несмотря на эти недостатки, если даже признать ихъ во всей мр, не нужно забывать, что собственно съ Манцони, какъ подтверждаетъ это и Д. Мадзини въ своемъ этюд ‘Pal drama stoгісо’, ‘началась въ Италіи историческая драма’. И она началась хорошо. ‘Трагедіи Манцони, по совершенно справедливому замчанію Прёльша, могутъ быть признаны образцовыми по правдивости и послдовательности въ развитіи характеровъ, по простот, благородству и жизненности выраженія’.

V.

Кто во времена умственной посредственности и нравственной скудости постоянно смотритъ впередъ, тотъ заране можетъ быть увренъ, что капризная волна вка не смоетъ его съ пути. Жизнь Манцони представляется въ этомъ случа блестящимъ доказательствомъ. Первый, узнавшій въ немъ поэта, былъ французъ — Форіэль, первый, назвавшій его ‘великимъ’, былъ нмецъ Гёте. Между тмъ, въ Италіи его Священные гимны надолго, были забыты, его драмы подверглись осмянію. Но онъ не отступилъ передъ приговоромъ общественнаго мннія, онъ только перешелъ къ другой области искусства, занялся другой отраслью литературы,— написалъ романъ. Историческая тенденція, которая такъ нераздльно царитъ въ его трагедіяхъ и гимнахъ, внесена была имъ и въ область романа: въ 1827 году вышли изъ типографіи ‘I prooressi sposi, storia ioilanese del secolo XVIb (3 vol. in 8’. Milano). Новое произведеніе нашего поэта было крупнымъ шагомъ въ дл развитія историческаго романа въ Италіи. Какъ намъ извстно уже, тамъ эта отрасль литературы занималась по преимуществу XIV—XVI столтіями. Нападенія французовъ на Италію при Карл VIII, войны нмецкихъ императоровъ съ французскими королями изъ-за обладанія этой страной, внутренніе раздоры, судьбы маленькихъ родовъ — Висконти, Toppe, Сфорца, Халеспини, честолюбіе и властолюбіе которыхъ сдлали такъ много зла полуострову,— вотъ что давало богатый матеріалъ историческому роману. Все это, конечно, вполн соотвтствовало современному положенію длъ, но уже изъ самаго бглаго знакомства со всми этими произведеніями романтизма длается ясно, что историческія знанія были тогда еще въ зародыш. Вкъ Маккіавелли, Саванаролы, Галилея — самый важный вкъ во всей итальянской исторіи, это вкъ борьбы между свтомъ и тьмой, возмущенія нравственности и науки противъ системы рабства и глупости, стремленія къ образованію и развитію въ политическомъ и соціальномъ отношеніяхъ,— вкъ, создавшій совершенно новый міръ воззрній, положившій зерно свжей мысли. Но у всхъ предшественниковъ Манцони, бравшихся за разработку историческаго романа, нигд не видно глубокаго проникновенія въ самый духъ того времени, пониманія сокровенныхъ причинъ, приводившихъ въ движеніе человчество. Оружіе и любовь,— вотъ сюжетъ, ангелы въ образ рыцарей,— вотъ дйствующія лица ихъ романовъ. Исторія у нихъ или списана (съ трудовъ Коріо, напр., у Баццони, и Гвичіардини — у Варезе), или изувчена, воображеніе фантастично и порой странно, языкъ не лишенъ вычурности, но, тмъ не мене, довольно грубъ. Если, несмотря на все это, мы признаемъ за ними долю значенія, такъ единственно по указаннымъ выше, во второй глав, мотивамъ. Нельзя, въ самомъ дл, не поставить въ заслугу тому же Варезе, что онъ въ 1825 году ршился начать свой романъ описаніемъ народнаго возбужденія, вызваннаго нападеніемъ на Италію Карла VIII. Средневковые рыцари нужны были ему только для того, чтобы пробудить высшія чувства доблести въ оставшихся современныхъ рыцаряхъ Италіи. Въ силу извстнымъ образомъ сложившихся обстоятельствъ историческій романъ сдлался хорошимъ оружіемъ для борьбы съ иноземцами и въ этомъ отношеніи заслуживаетъ вниманія если не литературной, то политической исторіи Италіи начала нашего столтія.

Основная задача, на которой покоится все зданіе Обрученныхъ, та же самая, что и основная задача всей второй половины жизни автора,— доказать, что современное итальянское общество больно и въ политическомъ, и въ соціальномъ отношеніи, и указать лекарство, призвать его въ нравственному усовершенствованію. Въ частности романъ представляетъ собой попытку возбудить въ образованномъ обществ сочувствіе къ низшимъ классамъ народа и указать на сохранившуюся въ послднемъ свжесть и цлость нравственныхъ силъ, недостатокъ которыхъ такъ легко было замтить въ представителяхъ отжившаго свое время общественнаго строя Италіи. Здсь встрчаемъ мы удачдое соединеніе двухъ условій, которыя рдко находятся въ согласіи и почти всегда приносятся въ жертву одно другому, именно-строгое преслдованіе серьезной идеи съ безукоризненнымъ почти выполненіемъ.

Несмотря на общечеловческій смыслъ своего сочиненія, Манцони, прежде всего, съ головы до ногъ итальянецъ. Его симпатіи безспорно принадлежатъ человчеству вообще, онъ затрогиваетъ сердечныя струны и нравственные мотивы, близкіе всмъ и каждому. Но этотъ космополитизмъ мысли и чувства не убиваетъ въ немъ отличительныхъ свойствъ національнаго духа. Содержаніе его Обрученныхъ стоитъ въ тсномъ отношеніи съ самыми существенными, самыми животрепещущими интересами итальянской жизни. Поэтому-то онъ, прежде всего, интересуется крупными историческими явленіями и движеніями массъ, а судьба частныхъ лицъ и ихъ мелкія дянія занимаютъ его ровно настолько, насколько они находятся въ связи или въ зависимости отъ первыхъ. Главная роль въ его роман принадлежитъ массамъ, оттого-то весь романъ получаетъ характеръ широкой драмы, гд главный интересъ сосредоточивается на общихъ началахъ, лежащихъ въ основ государственнаго строя. Въ этомъ расширеніи сферы романа заключается одна изъ величайшихъ заслугъ Манцони передъ отечественной литературой. Но только очень немногіе изъ его современниковъ поняли эту заслугу и оцнили ее по достоинству, немногіе были согласны тогда съ Канту, который въ своемъ историческомъ комментаріи къ Обрученнымъ говорилъ: ‘Юные ломбардцы, мои современники! Я посвящаю этотъ комментарій вамъ. Полные надеждъ, вы, въ свою очередь, подержите надежды отечества. Вы съ восторгомъ встртили Обрученныхъ, хотя они — еще новинки, хотя они принадлежать перу живаго еще человка. Вы хорошо поняли, что этотъ романъ написанъ не для того, чтобы сдлать имя его автора на время популярнымъ или чтобы убить скуку — чувство, присущее ничего недлающимъ людямъ… Вы ясно видите, что въ этомъ произведеніи каждая частная мысль всецло подчинена одной основной иде: на основаніи вполн достоврной исторіи оно разбиваетъ въ конецъ склонность къ безпечности относительно будущаго, которая хуже даже склонности къ заблужденію, оно вселяетъ въ душу каждаго читателя прочныя и плодотворныя убжденія. Въ этомъ твореніи историческая истина даже въ мелочахъ идетъ рядомъ съ интересомъ, поддерживаемымъ, благодаря живости разсказа, сокровищами чисто народной глубокой мудрости. Считайте эту книгу, которою вы зачитывались, руководствомъ для себя, чтобы научиться цнить гражданскую свободу и равенство правъ, какъ они того заслуживаютъ, чтобы быть снисходительными къ нашему времени, сравнивая его съ прошлымъ, чтобы оплакивать заблужденія человческаго ума и работать надъ улучшеніемъ жизни путемъ развитія знаній, мысли и стремленія къ общему благу’ {‘Promessi epoei’ con illustrazioni trotte della atom milanese del secolo XVII di Cezare Cantit. 3 vol. 12®. Firenze, 1833.}.

Большинство взглянуло на новый романъ совсмъ другими глазами. Аристархи романтизма, разсчитывавшіе найти у Манцони какое-нибудь чудесное повствованіе, полное ужасовъ и ярко разукрашенное, съ чувствомъ жалости отнеслись къ тому, кого считали своимъ вождемъ, и къ его простому, будничному произведенію, въ свою очередь, классики съ ироніей праздновали побду, указывая, какъ на свое, на все то, что считали хорошимъ въ этомъ продукт романтизма, и также приходили въ заключенію, что авторъ самъ добровольно уронилъ себя съ созданнаго раньше пьедестала. ‘Biblioteca Ilaliana’, ‘Antologia’ и большинство выдающихся журналовъ во что бы то ни было старались доказать, будто Манцони сталъ на ложный путь. Даже друзья автора, какъ Томассео, находили романъ неудовлетворительнымъ,— непонятнымъ для толпы и неинтереснымъ для интеллигенціи. Впрочемъ, этотъ послдній, благодаря своей врожденной проницательности, сознавалъ, что самые недостатки романа указываютъ на присутствіе въ автор крупнаго таланта. Такое непониманіе современниковъ не представляетъ собой ничего удивительнаго: Манцони засталъ итальянскую словесность въ самомъ жалкомъ положеніи. Поэзія страны, гд плъ Тассъ и Петрарка, гд еще до сихъ поръ восторженному туристу грезится величавая тнь Данта, въ начал ныншняго столтія сдлалась условной, комнатной поэзіей.

Съ вншней стороны романъ имлъ успхъ. Еще до выпуска въ свтъ Обрученные имли 1,600 подписчиковъ и затмъ въ теченіе нсколькихъ дней разошлось 600 экземпляровъ. Даже прислуга въ переднихъ знатныхъ баръ складывалась для покупки романа. Но это былъ успхъ относительный, до извстной степъни искусственный: въ теченіе трехъ лтъ ходили слухи о новомъ произведеніи Манцони и естественно доведи ожиданіе до высшей степени, особенно въ Тоскан и Ломбардіи, отъ поэта, извстнаго въ качеств лирика и драматурга, съ увренностью ждали боле или мене капитальнаго труда. И этотъ успхъ не могъ, конечно, вознаградить поэта за массу нравственныхъ страданій, причиненныхъ ему невжественными критиками.

Обрученные Манцони, подобно Божественной комедіи Данта, драмамъ Шекспира или Фаусту Гёте, при своемъ появленіи не вызвали и половины того шума, который поднимался въ недавнее время изъ-за новой оперетки Оффенбаха или драмы Дюма-сына. Немного бенгальскаго огня вполн достаточно, чтобы заставить публику рукоплескать, но нужны художественныя творенія, съ присущей лишь имъ однимъ глубокой воспитательной силой, чтобы воздйствовать на массы. Достоинства извстныхъ трудовъ можно опредлить только спустя долгое время посл ихъ появленія въ свтъ, по оказанному ими на нсколько поколній дйствію. Никого нельзя воспитать въ одинъ день. Chefs d’oeuvres литературы предназначаются для медленнаго, но серьезнаго и глубокаго воздйствія. Манцони отлично понималъ это и писалъ свой романъ для будущаго. Широта поставленной имъ себ задачи могла бы показаться дерзостью, если бы послдствія не показали, что она была скоре результатомъ богатыхъ способностей, глубокаго художественнаго дарованія… Но чтобы вс прочли и поняли, для этого мало нсколькихъ лтъ или даже одного поколнія. И Манцони имлъ счастье собственными глазами видть, какъ, спустя 40 лтъ по выход, въ свтъ, его романъ всми былъ признанъ за великое произведеніе. Сорокъ лтъ понадобилось для того, чтобы показать, какъ ошибались въ свое время почти вс итальянскіе журналисты, выбивавшіеся изъ силъ при появленіи Обрученныхъ въ своихъ стараніяхъ уронить ихъ достоинства. Нечему удивляться, слыша, что этотъ романъ вызвалъ выраженіе удивленія даже у Вальтеръ-Скотта, компетентнаго судьи въ подобныхъ вещахъ. Его компетентность въ этомъ случа равнялась его безпристрастію: съ рдкой скромностью онъ признавалъ его выше своихъ и самъ говорилъ Манцони о своемъ согласіи промнять славу автора столькихъ романовъ на славу автора Обрученныхъ. Въ этихъ словахъ нельзя видть простой любезности: не уступая Вальтеръ-Скотту въ умньи придать разсказу драматическій интересъ и сообщить живость описаніямъ, Манцони превосходилъ его идеей и оттнкомъ какого то мягкаго, любовнаго отношенія къ людямъ. Въ Обрученныхъ — одна господствующая мысль, чего у В.-Скотта никогда не бываетъ, романъ Манцони весь проникнутъ теплымъ чувствомъ любви, тогда какъ В.-Скоттъ объ этомъ и не думалъ, Манцони писалъ ad prohandum, В.-Скоттъ — ad narrandum, очевидно, Манцони сдлалъ значительный шагъ впередъ сравнительно съ прославленнымъ англійскимъ романистомъ: Равнымъ образомъ насъ не должно поражать и то обстоятельство, что Манцони впослдствіи рзко осудилъ форму историческаго романа: въ своемъ позднйшемъ сочиненіи О романтизм въ Италіи онъ смло возсталъ противъ того жанра, которому, главнымъ образомъ, обязанъ былъ своей славой. ‘То, что когда-то восхищало всхъ въ романахъ Вальтеръ-Скотта, это признаки правдивости и простоты: говорятъ, что въ его романахъ больше правды, чмъ въ самой исторіи. Но это лишь фраза, способная вырваться подъ вліяніемъ энтузіазма, ее нельзя повторить посл серьезнаго размышленія… Великій поэтъ и великій историкъ могутъ безъ помхи соединяться въ одномъ и томъ же лиц, но никогда въ одномъ и томъ же сочиненіи’. Это рзкое отреченіе отъ самого себя длается вполн понятнымъ при боле внимательномъ разсмотрніи его мотивовъ: когда Манцони писалъ свой романъ, данная форма казалась ему наиболе подходящей, но всякое произведеніе выдающагося художника всегда составляетъ исключеніе, а никакъ не общее правило. Историческую часть его криги могъ бы написать и другой, но романъ могъ принадлежать только его перу. Въ этомъ его слава, его превосходство надъ массой другихъ романистовъ, бывшихъ его преемниками и подражателями.

Мы привели сейчасъ сужденіе Вальтеръ-Скотта, любопытно сопоставить съ нимъ отзывъ Гёте, сдланный въ Разговорахъ съ Эккерманомъ: ‘Романъ Манцони превосходитъ все, извстное въ этомъ род. Я могу сказать только, что внутреннее содержаніе его,— все то, въ чемъ выражается душа поэта,— совершенно, а вншнее изложеніе ни на волосъ не уступаетъ крупнымъ внутреннимъ достоинствамъ… Я думаю, что идти дальше некуда. Изъ этого романа ясно можно видть, что такое Манцони. Здсь возвышенное внутреннее я поэта выразилось съ такой ясностью, о какой не можетъ быть и рчи въ драматическихъ произведеніяхъ. Манцони, какъ личность, стоитъ здсь на такой высот, что трудно найти что-нибудь подобное ему… Ходъ дйствія и изложеніе деталей чисты, какъ само итальянское небо…’

Въ самомъ дл, сюжетъ романа такъ простъ, что его можно передать въ нсколькихъ словахъ. Ренцо и Лючія, поселяне изъ окрестностей Милана, давно помолвлены и обручены, но никакъ не могутъ вступить въ бракъ, потому что невста имла несчастіе понравиться сосднему сеньору, человку дурнаго поведенія, дону Родриго. Этотъ Родриго является гонителемъ обрученныхъ. Съ помощью своихъ брави онъ причиняетъ имъ много зла, но влюбленные, наконецъ, соединяются, благодаря своему постоянству и вмшательству судьбы. Посреди ужасовъ миланской чумы Ренцо находитъ въ Милан свою Лючію я присутствуетъ при послднихъ минутахъ своего гонителя Родриго. Вотъ и все. Но эта простота ни мало не вредитъ достоинствамъ романа. Въ немъ мысль автора такъ законченна, такъ ясно и точно выражена, что у читателя не является почти никакихъ сомнній или желаній большаго. Исполненіе романа, какъ нельзя ближе, согласуется со всми извстными намъ свдніями о характер и дятельности нашего поэта: на каждой страниц чувствуется присутствіе самого Манцони, человка умнаго, одареннаго душой нжной и поэтической, но, вмст съ тмъ, робкаго и недоврчиваго къ самому себ.

Въ Манцони фантазія удивительнымъ образомъ уживалась съ холоднымъ размышленіемъ. Онъ изучилъ человка во всхъ деталяхъ, благодаря отчасти тому, что жилъ во время великихъ бурь, когда обыкновенно вс страсти всплываютъ на поверхность, вс характеры въ ясномъ свт развертываются предъ глазами наблюдателей. А въ числ этихъ наблюдателей трудно было бы найти такого, который своей проницательностью превзошелъ бы Манцони, который искусне и нжне его приподнялъ бы покрывало, скрывающее обыкновенно истину. Къ счастливымъ условіямъ присоединился еще и счастливый темпераментъ. Чуждый суматох страстей, онъ съ неизмннымъ спокойствіемъ духа все видлъ, все чувствовалъ, все обсуждалъ и при этомъ былъ постоянно свободенъ и независимъ отъ другихъ и, что еще важне, отъ самого себя. И наблюдательность, и богатство фантазіи, и сила таланта въ Обрученныхъ выразились вполн: двухъ первыхъ качествъ было бы, конечно, мало для изображенія съ поразительной точностью культурнаго состоянія Италіи въ XVII вк. Люди всхъ классовъ общества поочередно проходятъ въ его роман передъ глазами читателей, начиная съ простыхъ крестьянъ и оканчивая придворными сановниками. Мы видимъ здсь сельское населеніе Ломбардіи, которое мучатъ иноземные поработители и приверженцы ихъ, изъ котораго высасываетъ послдніе соки хищная солдатчина, передъ нами мщане и тсный кружокъ ремесленниковъ, знатные бары въ ихъ помстьяхъ и городахъ, монашествующіе, ученые судьи, превратившіе законъ въ смшную фикцію, армія,— словомъ, вс разнообразные составные элементы общества. При этомъ каждый изъ нихъ обрисованъ съ такою точностью и пластичностью, что мы сразу начинаемъ чувствовать себя, какъ дома, въ этомъ отдаленномъ прошломъ, въ этой чудной земл, и принимаемъ такое живое участіе въ радостяхъ и горестяхъ этихъ людей, какъ будто разсказываемое совершается прямо передъ нашимь глазами. Чтобы создать такую обширную картину общественнаго положенія страны, поэту мало было однихъ занятій этнографіей и исторіей. Тамъ, гд этнографъ роется въ сокровищахъ своихъ знаній и медленно, мучительно медленно нанизываетъ слово за словомъ, строку за строкой, чтобы этимъ чисто синтетическимъ путемъ дать намъ возможность окинуть взоромъ описываемый періодъ культуры, Манцони часто однимъ штрихомъ пера создаетъ такой пластичный, реальный образъ, что, кажется, его можно взять руками. Для примра достаточно вспомнить бесду гостей въ замк Родриго или ученыя объясненія Ферранте относительно причинъ чумы.

По умнью выдвинуть массу дйствующихъ лицъ и послдовательно провести ихъ характеръ во всемъ ход романа, не грша при этомъ шаблонностью и однообразіемъ, изъ новйшихъ романистовъ можетъ сравниться съ Манцони разв одинъ Диккенсъ да нашъ гр. Л. Н. Толстой. Взгляните, напр., съ какой поразительной естественностью очерченъ донъ Аббондіо: Этотъ вчно опасающійся за свою вожу сельскій падре съ первой и до послдней страницы романа остается вренъ своему характеру. Въ любую минуту можно почти съ увренностью сказать впередъ, что станетъ говорить или длать этотъ почтенный мужъ. Если, несмотря на это, каждая новая сцена представляетъ собой нчто новое, неожиданное, такъ это доказываетъ только богатство фантазіи автора, который уметъ въ обрисованномъ однажды характер отыскивать все новые стороны и, въ конц-концовъ, примиряетъ ихъ въ типичномъ индивидуальномъ цломъ. То же самое нужно сказать относительно Фра-Кристофоро, героя въ коричневомъ капюшон,— изъ него одного можно выкроить цлую дюжину заурядныхъ фигуръ,— относительно Федериго Барромео, Неизвстнаго, словомъ, всхъ главныхъ дйствующихъ лицъ. Точность рисунка, простирающаяся до мельчайшихъ подробностей, невольно изумляетъ читателя. О центральныхъ фигурахъ романа — Лючіи и Ренцо — нечего и говорить.

Самыя яркія страницы романа т, гд автору ихъ приходится имть дло съ толпой, съ людьми низшихъ классовъ общества. Онъ любитъ этихъ людей, они такъ много страдали и такъ мало заставляли страдать другихъ. Сколько правды, сколько глубокаго, потрясающаго трагизма въ описаніи миланскаго бунта! Голодная толпа народа бушуетъ, какъ, разъяренное море, подъ свжимъ впечатлніемъ негодованія, вполн отдаваясь минут и не думая о будущемъ, она съ несокрушимой силой потока ломаетъ и топитъ все на своемъ пути. Для нея теперь нтъ больше ни друзей, ни враговъ, она забываетъ даже о собственныхъ выгодахъ, теряетъ способность разсуждать и на время превращается въ слпую, роковымъ образомъ дйствующую стихійную силу. Эта сцена, которую не даромъ считаютъ классической, съ очевидной ясностью свидтельствуетъ о томъ, какъ хорошо Манцони понималъ психологію массъ.

Теперь перейдемъ къ упрекамъ, длаемымъ иногда нашему писателю. Каррьеръ говоритъ, что ‘Манцони выступилъ подъ созвздіемъ Гёте и Вальтеръ-Скотта’ {Каррьеръ: ‘Искусство въ связи съ развитіемъ культуры, т. У. стр. 414 (пер, Корша) Москва, 1875 г.}. Эти слова совершенно справедливы, если они говорятъ о знакомств Манцони съ произведеніями этихъ корифеевъ современной ему европейской литературы, но совсмъ несправедливы, если хотятъ намекнуть на подраяаніе имъ со стороны итальянскаго поэта. Можно, конечно, сказать, что Карманьола — сколокъ съ Геца Берлихингена, но нельзя доказать этого: меяду этими трагедіями длая бездна. Точно такъ-не не мояетъ быть никакой рчи относительно того, что Обрученные составляютъ подражаніе Вальтеръ-Скотту. Мы уяе знаемъ отзывъ послдняго о роман Манцони, но и помимо этого произведеніе итальянскаго поэта само говоритъ за свою оригинальность: только одно названіе — историческій — общее у него съ произведеніями англійскаго романиста. бъ Обрученныхъ видна національная душа со всми ея свтлыми и темными сторонами. Духъ, которымъ дышетъ вся книга, такъ своеобразенъ, что для сравненія съ любымъ романомъ Вальтеръ-Скотта ршительно нтъ никакой почвы. Другіе не ршаются назвать Обрученныхъ заимствованіемъ или-подражаніемъ, признаютъ оригинальность этого романа, но отрицаютъ его художественное значеніе въ виду будто бы его тенденціозности. ‘Авторъ проводитъ ультрамонтанскіе взгляды’,— говорятъ сторонники разсматриваемаго нами мннія. Но ни ультрамонтанской, ни даже просто католической тенденціи не найдемъ мы въ этой книг: только вншняя оболочка, какъ естественный костюмъ времени и мста, носитъ характеръ католицизма. Книга съ ультрамонтанской тенденціей не сдлалась бы достояніемъ всемірной литературы. ‘Пока живы на земл люди, пока существуетъ гражданское общество, образы Ренцо и Лючіи, дона Родриго и Неизвстнаго, Фра-Кристофоро и дона Аббондіо останутся полными жизни и правды, подобно образамъ Гектора и Андромахи, Франчески Римини и Сарделло, Гамлета и Лира’,— не совсмъ несправедливо, пожалуй, замчаетъ соотечественникъ Манцони, Фенини, въ своемъ сочиненіи ‘D. F. Guerrazzi. Sludi critici’.

Посл выпуска въ свтъ Обрученныхъ Маицони возвратился во Флоренцію, эту, въ сущности, литературную и художественную столицу Италіи. Что влекло его сюда? Быть можетъ, желаніе познакомиться и сойтись съ главными литературными дятелями того времени или желаніе ближе изучить прекрасное тосканское нарчіе, которымъ говорили въ этомъ город и которымъ онъ восхищался. Романъ былъ лебединой пснью нашего поэта: онъ вскор написалъ къ нему родъ историческаго комментарія подъ заглавіемъ ‘Sloria della coloona infame’ и замолкъ на долгое время. Комментарій этотъ былъ впослдствіи напечатанъ вмст съ романомъ въ миланскомъ иллюстрированномъ изданіи 1840 года (‘I promessi sposi. Colla storia della colonna infame’. Milano, 1840) и представляетъ собой изслдованіе относительно колонны, торжественно воздвигнутой въ Милан въ 1630 году для увковченіи позора несчастныхъ, обвиненныхъ въ распространеніи чумы, при помощи какихъ-то таинственныхъ намазываній, и вслдствіе этого осужденныхъ на смерть среди ужасныхъ мученій. Въ этой маленькой стать высказалась со всей полнотой сила и доброта души внука гуманиста Беккарія, лучшимъ эхомъ книги котораго О преступленіяхъ и наказаніи являются страницы Манцони о любви, справедливости и уваженіи къ человческой жизни.

Эти же чувства, бывшія частнымъ выраженіемъ религіозныхъ убжденій Манцони, онъ высказалъ, но только еще сильне, съ боле рзко обозначившимся оттнкомъ вры, въ своихъ Разсужденіяхъ о нравственности {‘Osselvnzioni sulla morale cаttolica’. Раvіа, 1830 (изд. 4-ое).}. Годъ выхода въ свтъ этой книги намъ неизвстенъ,— перваго изданія мы не имли подъ руками,— но можно съ увренностью сказать, что она написана позже Обрученныхъ, такъ какъ представляетъ собой цльное, систематическое изложеніе взглядовъ Манцони. Здсь онъ вооружается противъ ошибокъ и одностороннихъ сужденій Сисмонди о роли, какую играла нравственность церкви въ средніе вка, особенно въ Италіи. Вжливость формы, спокойствіе и безусловный тактъ совсмъ не лишаютъ его разсужденіе силы полемики и пылкости убжденій.

Манцони не уклоняется ни отъ одной трудности разбираемаго вопроса: говоритъ и объ ад, и о чистилищ горячо защищаетъ благость индульгенціи, хотя и осуждаетъ папъ за торговлю ими. Разумется, безусловно слабъ основной пунктъ его аргументаціи противъ утвержденія Сисмонди, что католицизмъ виноватъ въ разложеніи Италіи: ‘Католицизмъ длаетъ и добрыя дла, и дурныя, въ дурныхъ — виноваты люди, добрыя же всецло принадлежатъ ему. Если, напр., папы занимались продажей индульгенцій, такъ потому лишь, что не были достаточно хорошими католиками’. На этой зыбкой почв устоять было трудно. Въ виду этого за ‘Osservazioni sulla morale cattolica’ нельзя признать историческаго значенія: они имютъ скоре, такъ сказать, біографическое значеніе, ибо даютъ возможность ясне представить себ нравственную личность и складъ религіозныхъ убжденій нашего поэта. Съ полнымъ безпристрастіемъ онъ осуждаетъ т ужасы, какіе творились въ средніе вка такъ часто подъ знаменемъ католицизма, онъ отвертывается отъ Вароломевской ночи, находя, что ея одной вполн достаточно для осужденія той жестокой и безумной политики, которая постоянно нарушала справедливость, лишь бы только пріобрсть какія-либо выгоды. Онъ оплакиваетъ насиліе, обманъ, возбужденіе страстей, жажду власти, бывшія истинными причинами бойни, какую представляетъ собой эта ночь. Говоря о кровавыхъ битвахъ, предпринятыхъ во имя Бога любви и мира, Манцони радуется, какъ итальянецъ, что, по крайней мр, его соотечественники мало страдали въ этомъ отношеніи: ‘Италіи он стоили мало крови, я говорю — мало въ сравненіи съ той, которая заливала другія страны Европы. Неистовства и несчастія другихъ народовъ даютъ намъ печальное преимущество сказать, что этой крови у насъ лилось мало. Но кровь, хотя бы и одного человка, пролитая рукой брата,— это уже слишкомъ много для всхъ вковъ и для всего міра’.

Здсь онъ выказалъ себя безусловнымъ, сложившимся католикомъ, сущность взглядовъ котораго можно формулировать въ такомъ вид: ‘Есть только одно дйствительное средство, одно лекарство противъ всякихъ безпорядковъ, волненій и т. п., именно — авторитетъ, который можно найти въ папств съ его непогршимостью. Какъ только человкъ возстаетъ противъ него, уклоняется отъ него, онъ теряетъ подъ ногами всякую твердую точку опоры и длается рабомъ общественнаго разложенія, порядокъ рушится и слдуетъ всеобщая анархія. Высшая обязанность каждаго — подчиненіе этому авторитету. Самыя крупныя уклоненія ничего не значатъ, пока признается этотъ главный пунктъ, и самыя маленькія — страшная, гибельная ересь, какъ скоро онъ отрицается. Государственная власть иметъ только второстепенное значеніе и уменьшеніе ея авторитета зависитъ, главнымъ образомъ, отъ того, что сама она не понимаетъ правильнаго отношенія къ пап, не хочетъ подчиниться его авторитету’. По мннію Манцони, только при помощи католической церкви и въ ней одной человчество найдетъ спасеніе. Церковь соединяетъ людей въ одну семью, даетъ государству истинную цль, обуздываетъ произволъ правительствъ, исправляетъ и караетъ тирановъ, утшаетъ печальныхъ, будитъ въ людяхъ вру и мысль и заботливо охраняетъ каждый шагъ ихъ отъ колыбели до могилы.

Съ такими взглядами не трудно было дойти до мысли о возможности создать изъ Италіи папскую монархію, и Манцопи дйствительно нкоторое время вмст съ другими патріотами увлекался этой мечтой. Только 16-ти лтнее правленіе папы Григорія XVI показало всю фантастичность подобныхъ мечтаній. Впрочемъ, кром религіозной, была еще патріотическая подкладка для такихъ политически-наивныхъ грезъ: ему казалось, что подъ знаменемъ папства скоре, чмъ подъ какимъ другимъ, могутъ собраться разрозненныя части Италіи. Вотъ почему даже ‘Osservazioni’ не даютъ, по нашему мннію, основаній для упрека Манцони въ клерикализм. Клерикалъ едва ли сталъ бы выражать по поводу религіозныхъ распрей такія. мысли, передъ какими не остановился этотъ убжденный послдователь католицизма: ‘Человкъ, вполн усвоившій духъ евангелія, возвышается въ своихъ чувствахъ до той высоты, гд ни распри, ни личные интересы, ни преслдованія не имютъ мста… Такое самоусовершенствованіе, въ конц-концовъ, вознаграждаетъ человка само по себ. Посл нравственной побды надъ самимъ собой наступаетъ мирное успокоеніе… Любовь въ Бог къ тмъ, кого по мірскимъ соображеніямъ слдовало бы ненавидть, даетъ душ, созданной для длъ милосердія, чувство невыразимой радости’. ‘Какъ человкъ, боле чмъ кто-либо бесдовавшій съ Манцони во Флоренціи,— говоритъ Николини,— я могу удостоврить, что его вра чужда какой-бы то ни было нетерпимости’. Вря въ добро и его неизбжное, рано или поздно, торжество надъ зломъ, Манцони покорно склонялся предъ ударами судьбы и приглашалъ другихъ къ терпнію и братской, всепрощающей любви.

Манцони представлялъ время великимъ исполнителемъ суда Божія, а покорность, терпніе — умилостивительной жертвой. Отсюда отождествленіе политическихъ добродтелей съ богословскими: съ терпніемъ переносить страданія значитъ уже возраждаться, а насиліе преступно даже и тогда, когда иметъ за себя вс права. Преемники и продолжатели Манцони въ области историческаго романа, каковы Гверацци, Азеліо и мы. др., составляли въ этомъ случа ршительную противуположность своему учителю. Такъ, Азеліо говорилъ: ‘Я взялъ въ руки перо потому, что не могъ взять шпагу, и писалъ съ единственной цлью — возбудить моихъ согражданъ’. Подобно ему, и Гверацци иногда выражался не мене откровенно: ‘Я пишу романъ потому, что не могу выиграть битву’. То, что Манцони казалось святостью, послдній клеймилъ именемъ трусости.

Обрисовывая нравственный обливъ нашего поэта, мы считаемъ не лишнимъ привести нсколько отзывовъ о немъ нкоторыхъ изъ числа его современниковъ. Джусти писалъ: ‘Это великій человкъ, руководящійся лишь своей совстью,— безъ тни гордости, твердый въ своихъ убжденіяхъ, но не только не уклоняющійся, а скоре даже стремящійся въ проврк ихъ путемъ споровъ, врующій, но не отвращающійся ни отъ кого, даже отъ неврующихъ. Говорятъ, что онъ любитъ священниковъ и монаховъ, да, онъ любитъ ихъ, но какъ человкъ, давшій намъ типъ священнослужителя дона Аббондіо и монаха Фра-Кристофоро. Онъ способенъ выслушивать замчанія и мучиться ими, какъ школьникъ, которому исправляютъ его письменную работу, онъ полонъ чистосердечія, какъ въ образ своей жизни, такъ и въ манер говорить, и можетъ любить, какъ юноша 16-ти лтъ. Въ спорахъ онъ никогда не забирается подъ облава, напротивъ, онъ всецло остается на земл и опорой его идеямъ и разсужденіямъ служитъ единственно здравый смыслъ’. По словамъ Монтани, вс готовы признать, что этотъ блестящій миланецъ, являющійся корифеемъ новаторства, прежде всего, ‘человкъ античнаго міра, простой, открытый, внушающій увренность и успокоеніе, какъ и подобаетъ истинному величію’. Самъ Леопарди, угрюмый, мрачный скептикъ Леопарди, высказывалъ удивленіе въ Манцони, какъ писателю, и глубокое уваженіе — какъ въ человку, Этихъ отзывовъ вполн достаточно для объясненія просьбы Гете, обращенной къ Виктору Кузену: ‘Если увидите Манцони, скажите ему, что я очень уважаю и люблю его’.

VI.

Немногое можно сказать о дальнйшей полувковой жизни Манцони. Мы знаемъ только, что въ 1833 году онъ лишился жены, отъ которой у него было шестеро дтей. Первая изъ его дочерей вышла замужъ за Массимо д’Азеліо, виднаго государственнаго дятеля и писателя, вторая — за Джорджини, извстнаго итальянскаго литератора, третья — за кавалера Тротти. Отъ второй жены, вдовствующей графини Стампо, на которой онъ женился въ 1837 году, у Манцони не было потомства. Ему пришлось видть послдовательную смерть пятерыхъ изъ числа своихъ дтей- пережилъ его только одинъ изъ сыновей, а въ 1856 году умерла его послдняя дочь.

Живя въ тихомъ уединеніи, онъ только издали принималъ участіе въ судьбахъ своего отечества и жилъ только врой въ скорое освобожденіе и объединеніе его. Правда, ждать пришлось долго, но онъ имлъ счастіе дождаться. Когда, въ 1860 году, Мадзини былъ въ Милан и зашелъ къ нашему поэту, то, между прочимъ, сказалъ ему: ‘Вотъ уже 10 лтъ, донъ Алессандро, какъ мы съ вами вримъ въ свободу Италіи. Теперь можемъ гордиться, что были въ этомъ случа правы’. Донъ Алессандро отвчалъ съ своей немного насмшливой улыбкой: ‘Отецъ нашего друга Торти, которому постоянно было холодно, начиналъ говорить при первыхъ холодахъ въ сентябр: ‘будетъ снгъ’. Въ октябр и ноябр онъ зябъ еще больше и говорилъ: ‘наврное, идетъ снгъ’. Наконецъ, въ январ и феврал дйствительно выпадалъ снгъ и онъ тогда восклицалъ: ‘Я же вамъ правду говорилъ, что будетъ снгъ!..’ Хотя Манцони въ 1860 г. не отказался отъ званія сенатора итальянскаго королевства, но въ сенат почти не бывалъ и вообще въ послдніе годы своей жизни ратовалъ почти исключительно только за возстановленіе единства языка въ Италіи. Мысль объ установленіи въ Италіи одного общаго языка занимала его съ давнихъ поръ, еще въ 1850 году Джусти писалъ ему: ‘Теперь ты, вроятно, оканчиваешь свою работу о язык, въ которой, если только память не обманываетъ меня, теб хотлось утвердить его единство, установить его корни, отбросить излишнія развтвленія и, наконецъ, придать боле разнообразія и простоты’. Джусти немного поторопился: его старый другъ далеко не кончалъ эту работу, онъ бился надъ ней еще почти цлыя 20 лтъ, такъ что только въ 1868 году пришелъ въ этомъ отношеніи къ опредленнымъ результатамъ {‘Solia lingua italiens, scritti varii di Alessandro Manzoni.— Appendice alla relazione intorno all`nnit della lingua od ai mezzi di diffonderla’. Milano, 1868-1869.}.

Это было послднее сочиненіе Манцони. Въ немъ, будучи уже 80-ти лтнимъ старикомъ, борется онъ съ живостью юноши противъ несимпатичныхъ ему воззрній на родной языкъ и открыто заявляетъ, что намренъ установить и укрпить національную рчь,— единую, итальянскую. Ему удалось заинтересовать въ этомъ вопрос министра народнаго просвщенія, который назначилъ въ помощники старому поэту двоихъ компетентныхъ людей, Руджіеро Бончи и Джуліо Каркано, и поручилъ нзыскать способы для распространенія среди всхъ классовъ общества знанія хорошаго языка и хорошаго произношенія. Мапдони очень коротко отвтилъ на это порученіе: ‘Хорошій языкъ — во Флоренціи, поэтому нужно только опредлить его, очистить немного и составить флорентинскій словарь’.— ‘Но зачмъ непремнно флорентинскій? Почему не тосканскій вообще?’ — слышались возраженія.— ‘Да просто потому, что въ Тоскан есть нсколько нарчій, нсколько различныхъ способовъ обозначенія одной и той же вещи. Наир., во Флоренціи виноградная кисть называется grappolo d’uva, въ Пистой — уже не grappolo, а сіоссоіа, въ Сіен — ни сіоссоіа, ни grappolo, а zocca, въ Пиз и другихъ мстностяхъ говорятъ и т. д.’ Старый Ламбрускини и пылкій Томассео выступили съ возраженіями, онъ полемизировалъ съ ними сдержанно и безпристрастно, но настойчиво, Тмъ, которые ссылались противъ него на знаменитый трактатъ Данта О народномъ язык, онъ смло отвчалъ, что народный языкъ, о которомъ говоритъ Дантъ, вовсе не былъ языкомъ итальянскимъ. Наконецъ, онъ призвалъ на помощь политику и единство языка сталъ защищать ссылками на необходимость тснйшаго сліянія разрозненныхъ въ существ дла частей Италіи.

Въ 1873 году Манцони умеръ 88 лтъ, ‘До послдняго года своей жизни,— говоритъ Джуліо Каркано,— сохранилъ онъ во всей неприкосновенности живость и ясность разсудка, какими обладалъ въ то время, когда писалъ Обрученныхъ. Вся Италія захотла почтить его смерть знаками исключительнаго уваженія. Принцы крови сопровождали тло поэта, первые вельможи государства оффиціально участвовали въ его проводахъ вмст съ депутаціями сотенъ итальянскихъ городовъ, представители университетовъ, низшихъ чиновъ, рабочихъ ассоціацій шли въ процессіи съ своими знаменами. Миланскій соборъ не въ состояніи былъ вмстить всхъ явившихся, цлый городъ былъ на ногахъ, окна декорированы траурными флагами, магазины заперты. Участвовало въ похоронахъ около 100 т. чел. Это не было дломъ минуты: выраженія уваженія къ памяти умершаго продолжались съ замчательнымъ постоянствомъ. Именемъ покойнаго поэта названа была одна изъ улицъ и театръ въ Милан, открылась подписка на сооруженіе памятника ‘великому ломбардцу’, миланскій муниципалитетъ задумалъ пріобрсти особое помщеніе съ цлью сдлать изъ него родъ литературнаго музея въ память Манцони. Флоренція просила, но безуспшно, помстить славные останки въ пантеон Sanla-Croce рядомъ съ памятниками Данта, Галилея и Маккіавелли. Города, въ которыхъ онъ жилъ, дома, гд онъ помщался, самая школа, гд онъ впервые учился читать, спшили увковчить эти факты тмъ, что помщали на видномъ мст мраморныя доски съ приличной надписью. Журналы прославляли его имя, нын боле громкое, чмъ когда-либо, ежедневно появлялись брошюры, десятками сыпались поэмы и сонеты.

Рзкую противуположность обычной простот покойнаго поэта составляетъ энтузіазмъ этихъ демонстрацій. Люди, бывшіе на другой день посл его смерти въ комнат, гд онъ закрылъ глаза, видли его лежащимъ на простой желзной кровати. Тло лежало на блой простын, на груди большой крестъ слоновой кости и чернаго дерева, два зажженные канделябра стояли на ночномъ столик. Большая комната оклеена скромными желтоватыми обоями, на средин плафона нарисованъ букетъ розъ. Нсколько маленькихъ картинъ религіознаго содержанія, распятіе, повшенное на стн возл постели, портретъ безъ рамы друга Манцони, профессора Россари, умершаго за 10 лтъ до него, потомъ нсколько стульевъ, разставленныхъ тамъ и сямъ, диванъ, обитый блой съ голубой шерстяной матеріей, столъ ореховаго дерева съ доской желтаго мрамора, наконецъ, его любимое старое вольтеровское кресло, обитое кожей,— вотъ вся обстановка этой патріархальной комнаты, въ которой, казалось, витала еще душа поэта. Нсколько лирическихъ пьесъ, недоконченная Исторія французской революціи, которую онъ составлялъ по рукописнымъ документамъ, находящимся въ рукахъ частныхъ лицъ, работы по итальянскому языку и огромная, захватывающая боле полувка, переписка съ выдающимися людьми Италіи и Европы,— вотъ наслдство, оставленное имъ родин.

Н. Колосовъ.

‘Русская Мысль’, NoNo 8—9, 1884

АЛЕКСАНДРЪ МАНЦОНИ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

Читайте также: