АГЛАЯ.
АГЛАЯ.
(Изъ воспоминаній о добромъ старомъ времени).
——
——
——
——
——
——
——
М. Анютинъ.
‘Русская Мысль’, кн.X, 1892
Аглая, Ремезов Митрофан Нилович, Год: 1892
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Самый чиновный изъ гостей, Антонъ Адамовичъ Мансловъ, любезно распрощался со всми и ушелъ, оставивъ за собой очень тонкій и необыкновенно противный запахъ духовъ, которымъ онъ постоянно отравлялъ воздухъ въ квартирахъ своихъ многочисленныхъ знакомыхъ. Никто не могъ опредлить, что это за духи и откуда онъ ихъ добываетъ, хотя вс отлично знали ихъ ароматъ, столь же специфическій, какъ ‘собственный запахъ’ Чичиковскаго Петрушки, вс отъ него морщились и сладко улыбались, пожимая надушенную руку богача, пытающагося бочкомъ пролзть въ сановники.
— Вотъ напустилъ смраду!— сказалъ молодой профессоръ, когда вернулся хозяинъ, провожавшій важнаго гостя до прихожей.— Посл этого барина надо окна открывать, провтривать комнаты отъ его ароматовъ и разговоровъ.
— Да,— согласился хозяинъ,— и чортъ его знаетъ, чмъ отъ него пахнетъ… не то бывшею кокоткой, не то будущимъ помпадуромъ.
— Не то биржевымъ зайцемъ, не то финансовымъ тузомъ червонныхъ валетовъ,— добавилъ другой гость.
— Я знаю, какіе это духи,— заявилъ высокій старикъ, Максимъ Наумовичъ Ростковъ,— называются они Fin de siè,cle Russe, приготовлены изъ сложной смси экстрактовъ: крпостнически-приказнаго, сивушно-откупнаго, концессіонно-строительнаго, ссудно-ломбарднаго и ассенизаціоннаго, съ примсью каменноугольной пыли и пнокъ отъ нефтяныхъ остатковъ. Это мн сообщилъ одинъ ученый химикъ, только не открылъ секрета изготовленія, для собственнаго употребленія бережетъ.
— Рецептъ любопытный,— разсмялся хозяинъ,— только названіе мн кажется не совсмъ врнымъ. Я думаю, что тутъ пахнеть не ‘концомъ вка’, а остатками домодльныхъ эссенцій добраго стараго времени. Были он долго закупорены, стали тоньше и намъ, съ непривычки, шибаютъ въ носъ. Какъ ни противны, впрочемъ, его духи, а постоянныя восхваленія прежнихъ, отжившихъ порядковъ еще гаже.
— Вы что же не возражали?— сказалъ профессоръ.
— Я съ большимъ правомъ могу предложить вамъ тотъ же вопросъ. Мн, какъ хозяину, это мене удобно, чмъ вамъ.
— Это врно,— поддержалъ Ростковъ хозяина,— и такъ же врно, что никому неудобно увлекаться съ нимъ спорами на его излюбленныя темы. Доказать ему ничего не докажешь: онъ лучше насъ знаетъ, что все вретъ, и знаетъ, зачмъ вретъ, когда въ какую сторону выгодно врать. И выйдетъ, что только разозлишь безъ толку. Ссориться же съ нимъ изъ-за пустаго дла нтъ резона. Онъ золъ и злопамятенъ, и въ душ кляузникъ, ни передъ чмъ не остановится, пойдетъ сплетничать, такими духами напрыскаетъ, что жизни не радъ будешь.
— Въ сущности, и спорить не стоило сегодня,— замтилъ хозяинъ.— Восхищался онъ прелестями крпостнаго права, и на здоровье. Все это давно покончено и въ архивъ сдано.
— Правда, покончено,— сказалъ Ростковъ,— а, все-таки, не безполезно и въ наши дни навести иногда архивную справочку о томъ, каковы были въ дйствительности порядки добраго стараго времени, передъ которыми продолжаютъ умиляться вотъ такіе господа.
— Я помню крпостное право очень смутно,— проговорилъ хозяинъ,— совсмъ еще ребенкомъ былъ тогда. А вы, Максимъ Наумовичъ, близко его видли, сами были помщикомъ.
— Настоящимъ помщикомъ я никогда не былъ,— отвтилъ Ростковъ.— Отъ отца мн досталась только небольшая лсная дача, а крпостныхъ людей у насъ не было. Но вышелъ разъ въ моей жизни такой казусъ, что я чуть не сдлался собственникомъ… не крпостной души даже, а просто рабовладльцемъ, такъ какъ женщины не признавались за души.
— Это еще что же такое?— удивился профессоръ.
— Это архивная справочка, быть можетъ, не лишенная интереса для молодыхъ людей, имющихъ лишь очень неясное представленіе о томъ, что длалось въ доброе старое время и что такое было крпостное право, даже передъ самымъ его уничтоженіемъ.
Хозяинъ и гости попросили подлиться съ ними архивною справкой, и вотъ что разсказалъ старикъ Ростковъ.
Въ начал семидесятыхъ годовъ мн пришлось захать по длу въ одинъ довольно большой, но захолустный уздный городъ средней полосы Россіи. Ни желзныхъ дорогъ, ни пароходовъ, ни даже шоссе въ тхъ мстахъ не было. Добрался я туда по очень красивой и почти непроздной столбовой дорог, по которой два раза въ недлю неторопливо плелась почта, лтомъ шли гурты скота, а зимнимъ временемъ ползли нескончаемые обозы съ хлбомъ и лсомъ. Набалованный вагонами, я пріхалъ основательно изломаннымъ двнадцати-часовою тряской въ ямской кибитк и съ чувствомъ, близкимъ къ ужасу, вошелъ въ длинный одноэтажный домъ съ балкономъ подъ вывской: ‘Номера для господъ прозжающихъ’. Въ удивленію моему, ‘номера’ оказались весьма удовлетворительными, чистыми и даже совсмъ не ‘номерами’. Это былъ старинный барскій домъ самаго зауряднаго вида: зала съ внскими стульями по стнамъ и раздвижнымъ круглымъ столомъ по середин, гостиная съ жесткою мебелью изъ корельской березы, дальше спальная. Изъ залы отворена дверь въ корридоръ. Ни въ чемъ ни намека на гостиницу, на ‘номера’. Къ довершенію сходства съ барскимъ старосвтскимъ жильемъ, въ зал меня встртила высокая, худая старуха въ темномъ плать и въ чепц, нын уже вымершій типъ помщичьей экономки давно минувшихъ временъ. Она оглядла меня зоркимъ взглядомъ бывалаго человка и поспшила вывести изъ недоумнія:
— Вамъ нумерокъ, сударь? Пожалуйте. Тутъ хорошо бы,— она отворила дверь прежней барской спальни,— только, пожалуй, обезпокоятъ. Иногда вечеромъ заходятъ гости, ну, и шумно бываетъ. Не угодно ли въ пристроечку? Тамъ прохладне и тишина. А, впрочемъ, гд понравится…
Мн понравилось въ пристроечк. Окна смотрятъ въ тнистый, запущенный, настоящій деревенскій садъ, пахнетъ только что подкошеннымъ сномъ. Впечатлніе получалось такое, будто я попалъ въ гости къ помщику,— такъ вся обстановка этихъ необыкновенныхъ ‘номеровъ’ напоминала давно исчезнувшее благополучное питье. Подъ стать всему была и дополняла иллюзію востроглазая, по-дворовому, хорошенькая горничная съ толстою рыжею косой, заложенною на затылк кренделемъ. На мой вопросъ, кто хозяинъ этой странной гостиницы, бойкая двица,— какъ звали ее, я забылъ,— такъ и посыпала съ обычною провинціальною готовностью отвести душу болтовней съ новымъ человкомъ.
— Хозяинъ — кондитеръ, онъ тутъ въ клуб держитъ буфетъ. Видли клубъ, наискось отсюда, большой блый домъ?… А эту усадьбу снимаетъ у предводителя. Знаете предводителя, Илью Ивановича Прахова? Усастый такой, изъ себя полный… онъ и въ мировой създ предсдателемъ, безперечь бываетъ въ город, почитай проживаетъ здсь, у насъ же во двор подъ себя флигель оставилъ Семенъ Петровичъ, это хозяинъ нашъ, кондитеръ, прежде ренту платилъ за домъ, а посл того собрался узжать, убытки, вишь большіе. Такъ Илья Ивановичъ и прочіе господа удержали Семена Петровича, не пожелали отпустить, потому онъ кондитеръ и товаръ хорошій. Безъ него никакъ нельзя, что въ клуб, что на собраніяхъ, когда господа съзжаются. Опять же хозяйка господамъ угождаетъ, со всякимъ уметъ обойтись. Такая-то ловкая, кого хочешь вокругъ пальца обведетъ. Такъ и остались…
— Это хозяйка меня встртила?— спросилъ я.
— Старая-то? Нтъ, это хозяинова мамаша. А та, Юзефа Антоновна, супруга его, молодая, да красавица… А ужь ловкая! Такихъ ловкихъ, кажется, и на свт еще не сыщешь.
— Полька, вроятно,— замтилъ я.
— Точно что изъ полекъ. Ужь больно она… Безъ нея пропадать бы Семену Петровичу. Да вотъ ужо сами увидите, какъ пойдете въ клубъ. Здсь-то она мало доходитъ, разв когда господа назжаютъ.
— Какъ же я попаду въ клубъ, когда нтъ никого знакомыхъ въ город?— полюбопытствовалъ я.
— Это ничего, тамъ познакомитесь. Прочіе-другіе записываются въ клуб по знакомству, а отъ насъ можно такъ, просто, черезъ Семена Петровича, какъ они въ клуб хозяйствуютъ.
Такъ я вечеромъ и очутился въ клуб ‘просто, черезъ Семена Петровича’, и знакомыхъ нашелъ, встртилъ даже стараго товарища, врача Василія Васильевича Дукина, съ которымъ не видался лтъ десять. Я оглянуться не усплъ, какъ онъ меня перезнакомилъ со всмъ наличнымъ обществомъ и такъ наладилъ дло, из за котораго я пріхалъ, что къ обду слдующаго дня все было свершено и покончено.
— По случаю свиданьица пропустимъ по маленькой, — сказалъ Дукинъ, увлекая меня въ буфетъ позади билліардной.
— Здравствуйте, панна Юзя.— Онъ пожалъ руку очень красивой и эффектной буфетчиц.— Вотъ стараго пріятеля обрлъ и вамъ привелъ. Прошу любить и жаловать и пару рюмочекъ напенить… При сей оказіи имю честь представить,— и онъ назвалъ меня по имени и фамиліи.
Въ упоръ мн сверкнулъ какой-то странный взглядъ яркихъ срыхъ глазъ панны Юзи,— сверкнулъ и скрылся подъ черными, длинными рсницами. Густыя черныя брови чуть замтно сдвинулись и на лиц промелькнуло такое выраженіе, какое бываетъ у людей, старающихся что-то сообразить, припомнить. Мн почудилось, будто я видлъ гд-то эти глаза, очень давно, во дни моей юности.
— Кто эта особа?— спросилъ я Василья Васильевича, когда мы отошли отъ буфета, а панна Юзя куда-то скрылась.
— Что, батюшка, какова? Вотъ, вдь, у насъ что водится, въ Москв бы не оплошала, такъ-то-съ…— Дукинъ разсмялся.— Да-съ, у нашего предводителя губа не дура, не даромъ онъ супругу въ деревн закупорилъ, а самъ все здсь привитаетъ.
— Скажите, полька она?— спросилъ я, не будучи въ силахъ отдлаться отъ набгавшихъ на меня воспоминаній.
— Изъ Вильны выудилъ. Онъ былъ тамъ на служб и вывезъ сюда съ мужемъ. Семенъ — отличный поваръ. Вотъ нашъ Илья Ивановичъ и лакомится…— Дукинъ расхохотался надъ своимъ острословіемъ.— Да и Семенъ не промахъ, усадьбу даромъ отобралъ, пока въ вид аренды, а современемъ… обдерутъ они Прахова, какъ липку. Хлопнемъ еще по маленькой за ихъ обоюдно-пріятное согласіе.
Мы хлопнули. На шутовскую болтовню доктора красивая Юзя отвчала неохотно, видимо, была не въ дух. И ея недовольное, почти злое лицо показалось мн еще боле знакомымъ, чмъ взглядъ огневыхъ глазъ. Въ моей голов мелькали виднныя когда-то картины, на память приходили имена: моего дальняго родственника Дмитрія Блоконова, его возлюбленной, крпостной двушки Аглаи, старой помщицы еклы Кузьминишны… Еслибъ я встртилъ эту панну Юзю лтъ десять назадъ, я не задумался бы назвать ее Аглаей. Но съ тхъ поръ, какъ я зналъ Аглаю, прошло двадцать лтъ и теперь ей было бы подъ сорокъ. А передо мною стояла женщина въ полномъ разцвт самой блестящей поры, предшествующей тридцати годамъ.
Потолокся я немного въ клуб, выпилъ съ Дукинымъ еще по маленькой, поужиналъ и подошелъ расплатиться съ панной за буфетомъ.
— Знаете, Юзефа Антоновна,— заговорилъ я въ то время, какъ она отсчитывала сдачу,— вы мн необыкновенно напомнили одну старую знакомую.
— Да?— равнодушно сказала буфетчица, положила передо мной деньги и отвернулась къ полкамъ съ бутылками.
— Да,— продолжалъ я,— вы напомнили мн очень милую двушку, звали ее Аглаей…
Панна Юзя вздрогнула, пробормотала: ‘Извините’ — и исчезла за дверью.
Да, я уже не сомнвался въ томъ, что это не полька, а бывшая крпостная двушка старой помщицы еклы Кузьминишны, и цлою вереницей понеслись передо мной картины прошлаго… Въ своемъ номер, въ пристройк, я раздлся, слъ къ окну, всматриваясь въ темную глубь едва уловимо шелестящаго сада, прислушиваясь къ далекому лаю собакъ и къ перебою трещетки ночнаго сторожа. Было за полночь. Такъ же точно сидлъ я у открытаго окна въ деревенской усадьб Дмитрія Блоконова много лтъ назадъ, въ пятидесятыхъ годахъ, юношей, только что кончившимъ курсъ гимназіи. Въ этотъ вечеръ я узжалъ, прогостивши у Мити половину каникулъ. Онъ былъ лтъ на пять старше меня, но это не мшало намъ быть пріятелями, разсуждать и спорить до хрипоты о матеріяхъ важныхъ. Сороковые годы свое дло сдлали, расшевелили мозги, и въ этомъ смысл не мало добраго найдется въ томъ старомъ времени… Впрочемъ, если разсказывать мою исторію, то надо передать все съ начала и по порядку, а не такъ растрепанно, какъ бродила моя мысль, когда я вернулся изъ клуба и вспоминалъ старину. По порядку же дло было такъ.
Я кончилъ курсъ на реальномъ отдленіи гимназіи и, по приглашенію моего родственника, Дмитрія Николаевича Блоконова, пріхалъ на лто къ нему въ село Нагорное готовиться къ дополнительному университетскому экзамену изъ латинскаго языка. Обучать меня классической премудрости взялся братъ тамошняго священника, семинаристъ, которому было ‘велно пріискивать’ невсту ‘съ мстомъ’ для посвященія въ попы. Тогда нельзя было получить иначе священный санъ, какъ по наслдству или женившись на дочери священника, за которою оставлено мсто ея родителя. Петръ Ивановичъ Тритоновъ,— такъ владыка-архіерей соблаговолилъ наименовать его при поступленіи въ семинарію, по сходству его якобы съ тритономъ,— усердно пріискивалъ ‘благопотребную’ двицу, пилъ совсмъ непотребно,— то было уже начало сгубившаго его запоя,— и со мною каждое утро склонялъ и спрягалъ по-латыни. Мой dominus magister былъ дтина здоровенный и довольно красивый, лихо ‘бряцалъ’ на гитар, превосходно плъ и съ тритономъ имлъ лишь то сходство, что плавалъ и нырялъ удивительно. Напоколебимо врующій православный христіанинъ, въ длахъ мірскихъ онъ такъ же твердо держался самыхъ крайнихъ и, по тогдашнему времени, необыкновенныхъ убжденій, не считалъ нужнымъ этого скрывать и, при случа, высказывалъ свои мннія очень опредленно и неустрашимо. Ни о какомъ коммунизм или соціализм онъ понятія не имлъ, даже не слыхивалъ именъ Бабёфа, Сенъ-Симона, Бланки, Кабе, Прудона, Луи-Блана, Роберта Оуэна… До всего семинаристъ своимъ умомъ дошелъ и хваталъ много дальше основателей ныншняго соціализма. На ряду съ супинами и герундіями Петръ Ивановичъ посвящалъ меня въ своеобразное пониманіе имъ ‘царства Божія — царства правды’ на земл. Слово ‘эмансинація’ еще не было выдумано, а мы съ Тритоновымъ уже судили и рядили о такомъ освобожденіи всхъ и отъ всякой зависимости, при которомъ немыслимымъ длалось существованіе какого бы ни было государства. Возраженія Блоконова ни чуть не смущали нашего доморощеннаго Петра Прудона. Онъ, впрочемъ, рдко вступалъ въ споры съ Дмитріемъ Николаевичемъ, не долюбливалъ его и по большей части отдлывался короткими сентенціями, сбивавшими не сильнаго въ логик барчука съ толку и выводившими его изъ себя.
— Кабы не ты, я бы къ этому рабовладльцу и ходить не сталъ,— говорилъ мн Тритоновъ посл первой стычки съ Блоконовымъ, происшедшей вскор по моемъ прізд.— Хоть онъ теб и родственникъ, а такой же скотъ, какъ его пріятельница екла.
— Это кто такая екла?— спросилъ я.
— Повремени мало и самъ увидишь… Барышня такая у насъ есть, екла Кузминишна, по фамиліи госпожа Карабашева, помщица изъ рода татарскаго. Любопытная двица…
И дйствительно, дня черезъ два Дмитрій предложилъ мн прокатиться вечеромъ въ гости къ старушк сосдк, жившей верстахъ въ пяти отъ него, на краю другаго села. И тамъ я увидлъ нчто на самомъ дл любопытное и въ наше время, пожалуй, даже мало вроятное. Небольшой дворъ обнесенъ тыномъ, напоминавшимъ старинные острожки. Старый домикъ съ мезониномъ смотритъ хмуро маленькими покосившимися окошками. Такая же старая конюшня съ каретнымъ сараемъ, длинный амбаръ на столбахъ и вросшая въ землю изба дополняли обстановку этой помщичьей крпостцы. Вдоль тына лпилось нсколько разнокалиберныхъ клтушекъ. Четыре огромныхъ пса такъ и взвивались на цпяхъ при възд нашемъ во дворъ, дв шавки встртили насъ еще за воротами. Отъ лая стонъ стоялъ на всю округу. Оборванный старичишка съ совершенно голою головой напрасно старался угомонить дубиной расходившихся цпняковъ и едва успвалъ отгонять звонкихъ шавокъ. Мы вошли въ прихожую, потомъ въ залъ. И тутъ многоголосый лай и визгъ мосекъ и вышедшихъ теперь изъ моды, ставшихъ рдкостью, такъ называемыхъ шарло. Эти, впрочемъ, не злобствовали, а, кажется, выражали свое удовольствіе и голосили для собственнаго развлеченія. Высокая, костлявая старуха въ купеческой повязк на голов низко кланялась и приглашала насъ пожаловать въ садъ, гд ‘барышня изволятъ’ кушать чай подъ липками.
— Здравствуйте, красавицы,— проговорилъ Блоконовъ, обращаясь къ полдюжин двушекъ разнаго возраста, сидвшихъ за пяльцами съ вышиваніями.
Двушки, не поднимаясь съ мстъ и не оборачиваясь, отвтили наклоненіемъ головъ и пробормотали:
— Здравствуйте, баринъ.
Одинъ изъ табуретовъ передъ пяльцами у дальняго окна оставался пустымъ. Дмитрій подошелъ къ темноволосой двушк, сидвшей на другомъ табурет, и, подавая ей руку, сказалъ:
— Здравствуй, Аглаечка. А гд же Клеопатра?
— Наверху,— отвтила Аглая и концами пальцевъ пожала его руку.
— Подъ наказаніемъ, значитъ,— продолжалъ Блоконовъ, забирая во всю ладонь вырывавшуюся руку двушки.— Чмъ провинилась?
— Пустите,— чуть слышно прошептала Аглая.
Съ боку я видлъ, какъ лицо двушки вспыхнуло яркимъ румянцемъ, зардлись даже маленькія ушки, почти скрытыя низко спущенными волосами, заложенными въ дв толстыя косы вокругъ головы.
— Нельзя безъ этого, батюшка,— отвтила за Аглаю старуха.— Молоды, глупы, одно баловство на ум. Пожалуйте въ садъ, сударь, чайку откушать.
еклу Кузминишну мы нашли лежащею на тесовой кровати подъ двумя развсистыми липами. Смуглое, скуластое лицо характернаго татарскаго типа улыбалось очень привтливо. Изъ-подъ густыхъ черныхъ бровей хитро выглядывали узкіе, бгающіе глазки, толстыя губы широкаго рта то расходились,ти сходились и поминутно причмокивали, точно старая барышня постоянно пробуетъ варенье.
— Здравствуй, сударь, забылъ старуху, глазъ не кажешь, — проговорила она, подставляя Дмитрію руку для поцлуя и цлуя его въ лобъ.
Блоконовъ представилъ меня. екла Кузминишна такъ и засыпала восхваленіями моихъ покойныхъ родителей, съ которыми она была, яко бы, въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ, съ восхищеніемъ вспоминала про мою красоту въ дтств, про мой удивительный умъ и т. д., все въ тон пріятныхъ гостю славословій. Тмъ временемъ на стол появились банки съ вареньемъ и подогртый самоваръ. Наливать чай, по приказанію барышни, была вызвана Аглая. Тутъ я въ первый разъ увидалъ эту замчательно красивую двушку, еще не совсмъ сложившуюся, но уже общавшую стать въ полномъ смысл слова красавицей. Въ особенности были привлекательны яркіе срые глаза, такъ и сверкавшіе изъ-подъ длинныхъ черныхъ рсницъ. Въ этихъ вспыхивающихъ взглядахъ было что-то манящее и притягивающее, захватывающее хорошія чувства человка и скверные инстинкты мужчины. Въ глазахъ семнадцати-лтней двочки, почти ребенка, свтились умъ и сила, мелькали жгучія искры затаенной, несознанной страстности. Точно художникомъ рзанныя губы складывались твердо, выражали энергію характера и сулили одурманивающіе поцлуи. Лица Аглаи не портило въ эту минуту выраженіе недовольства, почти злости,— настолько оно было серьезно, чуждо всякаго намека на капризъ.
— екла Кузминишна, голубушка,— остановилъ Блоконовъ сладкую рчь хозяйки,— Клеопатрочка подъ опалой. Для нашего прізда смягчите вашъ гнвъ и простите.
— Теб, сударь, дла нтъ до Клеопатры,— сурово отвтила екла Кузминишна и опять обратилась ко мн.
— Пока не простите, не буду ни чай пить, ни сть вашего варенья,— приставалъ Дмитрій.
— И не пей, и не шь. Аглая, чая ему не наливай, варенье отставь,— распорядилась хозяйка.
— екла Кузминишна,— сказалъ я,— хотя мн тоже дла нтъ до вашихъ двушекъ, но позвольте и мн просить о помилованіи провинившейся.
— Ну, для тебя такъ и быть.— Барышня Карабашева съ первой фразы говорила уже мн ‘ты’.
— Фима,— крикнула она,— одть и привести Клеопатру!
Изъ-за дерева поднялась съ табурета встртившая насъ костлявая старуха и скрылась въ дверь балкона. Черезъ нсколько минутъ была приведена Клеопатра, совершенная противуположность Аглаи и, на мой взглядъ, еще лучше ея. Блокурые, совсмъ льняные, серебристые волосы пышнымъ валомъ двухъ длинныхъ косъ обрамляли свженькое, молочно-блое лицо съ нжнымъ, перемнчивымъ румянцемъ. Большіе, небесно-голубые глаза смотрли мягко, грустно и мечтательно. Пухлыя, алыя губки по-дтски улыбались, хотя на рсницахъ еще видны были слды невысохшихъ слезъ. Стройный бюстъ, затянутый безъ корсета въ ловко сшитое ситцевое платье, обрисовывался боле откровенно, чмъ слдовало бы, но представлялся настоящимъ художественнымъ изваяніемъ. Двушка подошла къ хозяйк, прошептала что-то и поцловала ея руку.
— Вотъ его благодари.— екла Кузминишна указала на меня.— Онъ выпросилъ, не то бы…
Клеопатра сильно покраснла, вскинула на меня своими ясными глазами и нагнулась поцловать мою руку. Я вскочилъ, какъ, обожженный,— со мною этого никогда не продлывали.
— Не надо… не надо… я не хочу!— лепеталъ я растерянно.
— А въ губки, небось, хочешь?— смялась екла Кузминишна.— Хочетъ… Клеопатра, въ губы, да покрпче, чтобы помнилъ.
Клеопатра послушно двинулась ко мн. Я готовъ былъ убжать, сквозь землю провалиться. Хозяйка и Дмитрій заливались хохотомъ.!
— Нечего, нечего монашкомъ прикидываться!— говорила старая барышня.— Цлуйтесь, да такъ, чтобъ я довольна осталась, не то сейчасъ ее опять наверхъ.
Такъ насъ и заставили цловаться, и не разъ, и не два. Дмитрій кричалъ: ‘горько!’ екла Кузминишна командовала: ‘еще!’…Я, чуть не плакалъ, Клеопатра фыркала отъ смха и съ каждымъ разомъ все усердне исполняла приказаніе… Когда кончилась эта пытка, я взглянулъ на Аглаю. Она не смялась, но лицо ея прояснилось, губы были полуоткрыты, взглядъ не сверкалъ, а точно ласкалъ меня и успокоивалъ мои взбудораженные нервы.
— Ну, двушки, ведите теперь новаго гостя, покажите нашъ садикъ,— распорядилась хозяйка.— Фима, со стола убирай, только варенье оставь.
Я пошелъ съ двумя двицами, въ преглупомъ положеніи, самъ не зная, что мн говорить съ ними и какъ говорить: ‘вы’ или ‘ты’. На видъ он были совсмъ барышни, — какъ есть настоящія уздныя барышни,— и, въ то же время, это были дворовыя ‘двки’, какъ тогда говорилось, никому не въ обиду. Затрудненіе не малое, не то что занимать дамъ въ кадрили и мазурк. И молча шествовать неловко, не хотлось показаться смшнымъ этимъ самымъ двицамъ. Выручила Аглая.
— Вы къ намъ надолго, милый баринъ?— заговорила она.— Изъ Москвы погостить пріхали?
Я отвчалъ, и слово за слово мы разговорились, какъ старые знакомые.
— А у васъ много дворовыхъ двушекъ въ имніи?— спросила, между прочимъ, Клеопатра и очень удивилась, когда я сказалъ, что нтъ у меня никакихъ дворовыхъ, ни крестьянъ.
— Какъ же такъ,— недоумвала она,— разв вы не баринъ?
Имъ обимъ совершенно непонятно было, какъ баринъ можетъ существовать безъ крпостной дворни. Про наемную прислугу он, разумется, знали, такъ какъ весь мужской персоналъ дворовыхъ Карабашевой жилъ по паспортамъ на оброк. Но т нанимались у купцовъ и приказныхъ, а баринъ безъ собственныхъ лакеевъ, кучеровъ и двокъ представлялся имъ просто какою-то несообразностью, чмъ-то невроятнымъ.
— А вы, баринъ хорошій, вотъ что: какъ въ Москву подете, вы купите меня у нашей барышни,— сказала Клеопатра и разсмялась, заглядывая мн въ глаза.— Вы, вдь, добрый… и какъ бы я вамъ служить стала!
— То-есть какъ же это купить?— удивился я въ свою очередь такой странной шутк.— Разв это можно?
Слыхалъ я про это и читалъ, хотя бы въ Гор отъ ума, но считалъ ‘преданіемъ старины глубокой’.
— Отчего не можно?— продолжала двушка.— Вотъ покупаетъ же Дмитрій Николаевичъ Аглаечку.
— Васъ? Митя покупаетъ?— у меня въ голов мелькнула мысль, что двицы задумали надо мной потшиться.
— Да, меня.— Лицо Аглаи было серьезно и мрачно. Ей, видимо, было не до шутокъ.
— Васъ?… зачмъ ему? У него полонъ домъ дворовыхъ, дваться отъ нихъ некуда.
— А зачмъ, про то у него спросите,— отвтила она и отвернулась.
Мн стало до того не по себ, что я направился было назадъ къ липамъ. Клеопатра остановила меня:
— Постойте, добрый, хорошій… вы, ради Христа-Создателя, не выдайте, что я сболтнула. Никому не говорите… дойдетъ до Дмитрія Николаевича, онъ барышн скажетъ, бда намъ обимъ будетъ. Баринъ милый, не скажете?
Я общалъ молчать, Клеопатра продолжала:
— И туда ходить погодите. Позовутъ, тогда пойдемъ, а то и за это намъ достанется.
Я ушамъ своимъ не врилъ и, признаюсь, доброй половины изъ слышаннаго не понималъ по своей наивности. Пришлось все уразумть и поврить самому неправдоподобному.
Я жилъ не въ дом, а въ отдльномъ павильон въ глубин сада. Тутъ было совсмъ тихо, удобно для занятій, до меня не доходилъ шумъ усадьбы, и я почти ничего не зналъ изъ того, что длается въ барской резиденціи. Данный мн въ услуженіе мальчикъ Стёпа былъ угрюмъ и несообщителенъ, исполнялъ точно приказанія и не удручалъ меня своими разговорами. Черезъ нсколько дней посл нашего посщенія еклы Кузминишны онъ утромъ убиралъ мою комнату боле хмурый, чмъ обыкновенно. Такое же суровое выраженіе я замтилъ на лиц садовника, приходившаго полить цвты у меня на окнахъ. Потомъ оказался такимъ же насупленнымъ старый буфетчикъ, доложившій, что поданъ завтракъ. И, наконецъ, самъ баринъ былъ, видимо, не въ дух, разстроенъ чмъ-то, хотя и старался скрыть это. Ясно было, что произошло нчто всмъ непріятне. Держась всегдашняго моего правила не вмшиваться въ чужія дла, я ни о чемъ не сталъ спрашивать и тотчасъ же посл завтрака ушелъ къ себ поджидать моего наставника Тритонова. Въ первый разъ за время нашихъ занятій онъ не пришелъ. Обдъ тянулся еще скучне, чмъ завтракъ, хозяинъ былъ еще раздраженне и уже мене сдерживался, запустилъ даже въ буфетчика нечисто вытертою тарелкой, что, вообще, случалось очень рдко съ благодушнымъ Блоконовымъ.
— Чай вели подать къ себ,— сказалъ Дмитрій, съ громомъ отодвигая стулъ.— Я узжаю, вернусь поздно.
Послобденный чай мы всегда пили вмст на террас. Я и одинъ могъ тамъ же его пить, какъ то и бывало, но разъ сердитый хозяинъ говоритъ: ‘уходи къ себ’,— надо уходить. Самоваръ мн принесъ Стёпа, а чайный приборъ буфетчикъ Савельичъ. Онъ же, не ожидая приказанія, заварилъ чай и отошелъ къ двери, покрякивая и бормоча что-то себ подъ носъ. Мн еще за обдомъ показалось, что онъ выпилъ лишнее, а теперь въ этомъ сомннія быть не могло. Онъ и еще подбавилъ, вроятно.
— Дла тоже! Нечего сказать, хорошо!— разслышалъ я ворчаніе старика, длавшееся съ каждою фразой громче.— По мн что, бей тарелки, хоть всю посуду побей… Это на свадьбахъ бьютъ, такъ было бы съ чего бить-то… Анъ ишь, посгодить надоть, атанде-съ, выходитъ…
— Что ты тамъ бурчишь, Савельичъ? Шелъ бы съ Богомъ, отдохнулъ бы. Чай я самъ могу налить,— сказалъ я, чтобъ отдлаться отъ непрошеннаго собесдника.
— Мн что-жь, сударь, я и пойду, коль вашей милости не угоденъ. Наше дло холопское, какъ мы есть передъ вами холопы и рабы. Намъ судить господъ не положено, а какъ оно что есть не хорошо, такъ никто хорошимъ не назоветъ.
— Уходите вонъ отсюда, — возвысилъ я голосъ.— Мн дла нтъ ни до вашего хорошаго, ни до худаго. Уйдите.
Вмсто того, чтобы удалиться, Савельичъ сдлалъ шага три ко мн, оглянулся, какъ бы удостовряясь, не подслушиваетъ ли кто, приложилъ руку ко рту и громко прошепталъ:
— Вчера ввечеру привезли барыню.
Затмъ онъ кивнулъ головой, подмигнулъ однимъ глазомъ и опять сталъ у двери.
— Какую барыню привезли?— не выдержалъ я.
— Такъ-то, сударь, барыню, новую… привезли это и прямо значитъ, къ барину въ кабинетъ. А она-то, вишь, въ барыни не хочетъ. Туда-сюда, вплоть до утра хороводились. Не желаетъ и весь сказъ… А Настька-то садовникова такъ ркой и льется, въ го-о-лосъ это,— руки, говоритъ, на себя наложу, утоплюсь, говоритъ…
— Ничего я не понимаю у тебя, Савельичъ, ни какая тамъ барыня, ни что это за Настька у авсъ… да понимать не хочу…
— И понимать, сударь, нечего, дло самое то-есть простое,— не унимался старикъ.— Мы, какъ есть, холопы, а он рабыни, больше ничего-съ. А только, къ примру вамъ доложить, зачмъ же теперича со стороны привозить. Какъ Настасья при барин состояла, такъ и пущай… А тутъ вдругъ, на-поди, ночью привезли, прямо въ кабинетъ… И эта теперь на антресоляхъ сидитъ, говоритъ: ‘скорй удавлюсь, ни если что’… Такъ безперечь и караулятъ, какъ бы впрясь чего не надлала. Вотъ теб и барыня!
— Да кто же она, эта барыня?— По правд говоря, мн становилось жутко.
— Аглая-съ отъ барышни Карабашевой двица, отъ еклы Кузьминишны, изволите знать? Въ барыни нашъ Дмитрій Николаевичъ себ, значитъ, купили. Филька кучеръ сказывалъ, тысячу рублей на ассигнаціи {Въ то время старики все еще продолжали считать на ассигнаціи, т.-е. по 3 р. 50 к. за рублевую бумажку.} дали… Эдакую-то уйму денегъ и за что? Посмотрть не на что, врьте-съ Богу, такъ, щуплявенькая, да тоненькая, только что глазаста. Точно своихъ у насъ мало? Хоть Марутку взять, вашего Стёпки сестренку, коли ужь Настась отставъ выходитъ,— двка гладкая, кровь съ молокомъ, смирная… А то и вожжайся теперь съ покупною-то. Нтъ-съ, воля ваша, намъ господъ судить никакъ невозможно, а похвалить никто не похвалитъ. Опять же Надежда Сергевна… имъ каково покажется?
— Это еще что за Надежда Сергевна?— Я чувствовалъ, что со всмъ шалть начинаю.
— Надежда Сергевна, госпожа Синякина, супруга майора Андрея Силыча Синякина. Они, то-есть супругъ-то, въ военной служб были, поранены и въ лтахъ, къ тому же, да и винцомъ рзко зашибаются… Ну, а сама-то ничего, годовъ подъ тридцать, изъ себя пышная такая, щеголиха, по-французски такъ и жаритъ. Нашъ то же: ‘Жи-музю, да жи-музю’… Вотъ и имъ, Надежд-то Сергевн новая барыня не пондравится…
— Однако, что же это такое?— Я окончательно былъ подавленъ пьянымъ буфетчикомъ и, точно загипнотизированный, говоря по ныншнему, вдавался, полубезсознательно и противъ воли, въ разсужденіе на совершенно нежелательную тему.— Какъ же, тутъ Настасья, тамъ маіорша… Настасья — ничего, другая вдругъ не понравится… Чортъ знаетъ что такое!
— Какъ же можно, сударь, Настасья — то одно дло, а карабашевская двица — статья особливая. Нешто можно равнять? Что Настька, что Марутка, аль Аришка ключницына — то свои дворовыя двчонки, а эта, купленная-то, будетъ ужь все равно, родъ какъ ‘метрессы’… Это всякій понимать можетъ…
А я такъ ровно ничего не понималъ, только глазами хлопалъ и задыхался, какъ человкъ, попавшій въ комнату, гд сильно печь начадила. Сознавая невозможность иначе избавиться отъ Савельича, я взялъ шляпу и черезъ садъ ушелъ на село. До церкви было всего версты дв, и я направился къ поповскому дому узнать, не случилось ли чего съ моимъ преподавателемъ.
— Батюшки дома нтъ, въ отлучк,— сообщилъ мн попавшійся на встрчу дьяконъ,— а Петръ въ негодности, запилъ превыше мры и возбуйствовалъ, столь неподобное учинилъ, что мы его связали. Теперь подъ карауломъ дьячка лежитъ за огородами въ бан и все возглашаетъ, все возглашаетъ…
— Что же онъ возглашаетъ?— полюбопытствовалъ я.
— Весьма неудобь-сказуемое,— и дьяконъ махнулъ рукой.— Если угодно, сами дойдите, вотъ тутъ можно черезъ плетень, потомъ за уголъ, а тамъ на низочк и банька будетъ.
Изъ сней баньки выглянулъ сухой, длинный, носатый дьячокъ.
— Притихъ и усмирился,— отвтилъ онъ на мой вопросъ о Тритонов.— А все не засыпаетъ, испилъ квасу и теперь не громкимъ голосомъ читаетъ 68 псаломъ царя Давида. Строптивъ и непокоренъ… Загляните, дверь отворена.
Едва я показался у двери, связанный Тритоновъ началъ биться на разостланной по полу солом и завопилъ неистовымъ голосомъ:
— Pereant! pereat екла!… Анаема!…
Этотъ вой, искаженное лицо, вся всколокоченная фигура, въ изорванной рубах и съ закрученными назадъ руками, были такъ ужасны, что я, себя не помня, выскочилъ изъ сней.
— Вотъ все такъ-то,— сокрушался дьячокъ,— да хорошо еще, что на латинскомъ язйк, а то давеча, на улиц, при всемъ народ столь неподобное, столь престрашное…
— Отчего же это съ нимъ подлалось?— спросилъ я.
— Изъ-за двицы смутился, — шепталъ дьячокъ, провожая меня по огороду.— Сказывалъ тутъ утрось Блоконскихъ малый, быдто ввечеру привезена къ нимъ двица, по имени Аглаида, отъ госпожи Карабашевой, еклы Кузминишны. Петръ въ тотъ же моментъ на барскій дворъ, вышло все врно. Онъ въ кабакъ, выпилъ пошгофъ, опосля того еще полштофъ и вознеистовствовалъ, и такое возглашалъ…— дьячокъ еще понизилъ голосъ:— Сибирь! дойдетъ до кого — наврняка Сибирь!
Вся эта исторія такъ подйствовала на меня, что я ни уснуть не могъ, ни лежать въ своемъ павильон, всю ночь прошлялся по саду, провалялся на трав, заснулъ подъ какимъ-то кустомъ и заполучилъ лихорадку. Черезъ день мой Стёпа ходилъ съ поразительно дурацкимъ лицомъ, такъ и расплывавшимся въ блаженную улыбку, и, видимо, порывался сообщить мн что-то.
— Ну, говори, чему радуешься?— спросилъ я, все еще лежа къ постеаи.
— Увезли!— Степа растопырилъ руки и прислъ отъ восторга.
— Что увезли, куда?— Несмотря на ломоту во всемъ тл, меня тоже разбиралъ смхъ надъ его дико-ликующею фигурой.
— Мамзелю увезли,— и онъ фыркнулъ въ руку.— Назадъ, къ Карабаших, не годились… И смху было! Бились это, бились, такъ опять ночью и увезли, и улещали-то всячески, такая ты, молъ, сякая, барыней будешь, и утращивали… Ключница Степанида Андревна пужаеть это: а не хошь, говоритъ, въ крестьяне, замужъ за самаго что ни-на-есть послдняго мужичонку?— Пущай, говоритъ,— это Аглая-то говоритъ,— пущай за мужика. А тетка Степанида стращаетъ: не хошь, косу отржутъ, въ лапти, въ поньку, и кирпичный глину мять?— Пущай ржутъ, было бы за что… хоть въ куски меня изржь, а то ишь купили, ровно псицу… И смхъ только! Наши-то, что Настасья, что Аришка, что моя Маруткеа, такъ и катаются, животы понадорвали. А баринъ лютй, то-есть тигры ходитъ.
Мальчишка присочинялъ, разумется, такъ какъ Блоконовъ по мягкости характера, не способенъ былъ ни къ такимъ ‘утращиваніямъ’, ни къ ‘лютости’ вообще. Когда онъ заходилъ ко мн больному,— а заходилъ онъ часто, хотя и на короткое время,— ничего лютаго я въ немъ не замтилъ. Напротивъ, онъ былъ какъ бы удрученъ и приниженъ, въ глазахъ и во всемъ лиц ясно видя было тоскливое выраженіе. Я заподозрилъ, что онъ не на шутку влюбленъ въ Аглаю. Вроятно, такъ оно и было на самомъ дл. И этимъ я пытался оправдать его поступокъ.
Прошло нсколько дней. Я почти совсмъ оправился и собирался идти завтракать въ домъ, когда сіявшій все время Стёпа съ мрачнйшимъ видомъ подалъ мн утренній чай и заявилъ:
— Мамзеля опять тутъ.
Я нагнулся надъ книгой и отклонилъ всякія дальнйшія сообщенія. Въ обычное время пришелъ буфетчикъ Савельичъ спросилъ гд мн угодно завтракать. ‘Идти или не идти?’ — раздумывалъ! Старикъ ждалъ молча, заложивши руки за спину. Мн казалось, что онъ понимаетъ причину моего раздумья и въ душ, быть можетъ потшается надъ этимъ. Мн стало досадно и я сказалъ, что приду. Въ сущности, не было достаточнаго основанія не идти, все равно, не къ завтраку, такъ къ обду, не въ этотъ день, такъ на слдующій, а пришлось бы быть въ дом. Не могъ же я, живя гостемъ у Блоконова, перестать бывать у него. Ухать же было некуда и не зачмъ и опять-таки разумнаго повода не оказывалось. Что мн вправду, за дло до того, покупаетъ онъ себ двицъ въ любовницы или беретъ своихъ Настекъ и Марутокъ, надрывающихся съ смху надъ несчастною Аглаей, приглянувшеюся ихъ барину и невольно ставшею ихъ соперницей? И еще: такъ ли на самомъ дл несчастна Аглая, когда ей завидуютъ вс Марутки, Аришки и, съ ними вмст, ихъ братья, дяди, быть можетъ, отцы и матери? Не была ли бы неизмримо несчастне та же Аглая, если бы, вмсто добраго, красиваго и влюбленнаго въ нее Блоконова, она попала къ какому-нибудь пьяному и мерзкому старичишк, врод майора Синякина? Едва ли только ради смха сказала мн Клеопатра: ‘Купите меня, милый баринъ’… Разъ ихъ продаютъ, какъ псицъ, он сами, естественно, должны желать попасть въ хорошія руки, гд имъ, все-таки, будетъ легче существовать, чмъ… чортъ знаетъ гд, куда можетъ требоваться такая живность… Такъ разсуждалъ я, входя въ столовую, и остановился на порог въ положеніи, близкомъ къ остолбеннію: передъ накрытымъ на три прибора столомъ распоряжалась Аглая. Блоконова не было, онъ запоздалъ умышленно, вроятно, чтобы не присутствовать при нашей встрч въ его дом.
— Вотъ гд привелъ Богъ свидться, милый баринъ, — говорила Аглая, подходя ко мн и крпко сжимая мою руку.— Что же не поздравляете? Видите, въ барыни попала… вчера была двка, ныньче вотъ что…— и она показала на свой дорогой и модный нарядъ, впору любой барын.
— Какъ это случилось, Аглая, какъ могло быть? Вдь, вы ухали, не хотли этого…— Я все еще не могъ оправиться.
— Ухала!…— двушка горько разсмялась.— Ухала потому, что отвозили ума набираться. Наша екла Кузьминишна, дай ей Богъ здоровья, мастерица ума прибавлять. Въ трое сутокъ хоть изъ кого дурь-то выскочитъ. Вотъ и я умная стала.
У меня морозъ пробжалъ по кож.
— Что же она длала съ вами?
— Э, что было, то прошло!— Аглая повела плечами и тряхнула головой.— Ну, да и я не изъ мягкихъ, тоже не даромъ досталась Дмитрію Николаевичу, а на уговор, взяла съ него честное слово, первое: какъ надомъ, мн вольную, второе: при мн чтобы никакой другой, не то заржу, третье: всхъ двокъ вонъ, Настьк, что передо мною была, вольную, остальныхъ, которыхъ на мое мсто прочили, куда угодно — на волю, замужъ, на оброкъ, но чтобы здсь ни одной не было. Согласился, далъ слово,— ну… стало быть, такая и судьба моя.
И, какъ бы въ подтвержденіе моей мысли, она добавила:
— Могло и хуже выйти, на то мы и рабы.
Вошелъ Блоконовъ. Посл нкотораго замшательства, онъ обратился ко мн:
— Ты ничего не имешь противъ того, чтобы Аглая завтракала съ нами?
Ничего я противъ этого имть не могъ, разумется. Напротивъ, я былъ доволенъ, что дла такъ складывались. И вс были въ удовольствіи: Настя перестала ‘ркой литься’, получила вольную новые наряды и сколько-то денегъ ‘на приданое’. Приходила благодарить барина, ручку у него цловала, Аглаю — въ плечико, меня, невдомо за что, отъ избытка радости, должно быть, тоже въ плечико. Она ногъ подъ собою не слышала и очень скоро вышла замужъ за мщанина, торговавшаго по базарамъ пряниками и орхами. Марушу отдали замужъ за конторщика. Они, какъ выяснилось, были давно неравнодушны другъ къ другу и составили счастливую парочку. Ариша, въ виду заслугъ ея матери, ключницы, получила вольную и тотчасъ же куда-то исчезла. Об свадьбы произошли необычайно скоропалительно, точно все было заране налажено и ршено. Въ усадьб водворились миръ и идиллія. Наши ‘молодые’ переживали настоящій медовый мсяцъ, Дмитрій блаженствовалъ, Аглая входила въ роль ‘барыни’ и хорошла не по днямъ, а по часамъ. Я не разъ подмчалъ ея страстные взгляды, устремленные на Дмитрія. Если не сердце, то натура брала свое.
Со всмъ этимъ не могли помириться только двое, майорша и Тритоновъ. Обозлившаяся помщица плела невообразимыя гадости про измнившаго любовника. Мой наставникъ допился до чертиковъ. По возвращеніи изъ больницы, онъ написалъ мн, что готовъ продолжать уроки только въ поповой бан, а не въ усадьб, къ которой онъ не желаетъ и близко подходить. Я согласился. За первымъ же урокомъ я попробовалъ осторожно вывдать, отчего онъ вдругъ забезобрачничалъ. Но съ Тритоновымъ невозможны были никакія осторожности, ни подходы.
— А ты не виляй, спрашивай прямо,— проговорилъ онъ, мрачно ероша и безъ того торчавшіе въ разныя стороны волосы.
— Ну, прямо: съ чего ты пилъ и буйствовалъ, domine? Теб что за дло до всей этой исторіи?
— Ты барченокъ и несмысленокъ,— отрзалъ семинаристъ.— Теб ничего, что двицъ на такія дла продаютъ и покупаютъ, а мн — чего. Ты, пожалуй, и самъ купишь, а я бы всхъ этихъ покупателей и продавцовъ…— Онъ не договорилъ и закончилъ весьма энергическимъ жестомъ.
— Ну, я то не куплю. А скажи ты мн, carrissime, какъ это длается? Вдь, закономъ такія продажи запрещены, какъ же он совершаются?
— Вельми просто: завожделлъ какой-нибудь свинтусъ обезчестить чужую крпостную двицу, онъ ее и приторговываетъ яко бы въ замужство за своего крпостнаго человка. Собственникъ выдаетъ ему на ту двицу ‘выводное письмо’… Не понимаешь? Запись такую выдаетъ, что продалъ, дескать, я такую-то двушку такому-то псу смердящему для выдачи оной двицы въ замужство. Вотъ теб и весь сказъ. А когда и за какого человка въ замужство, о томъ нтъ надобности писать. Это уже дло покупателя. А сей двицу получаетъ и хочетъ — во щахъ варитъ, хочетъ — съ кашей стъ. Чисто?
— Хотя и очень нечисто, но ясно.
— Вотъ то-то.
— Ну, ладно, скверно это,— продолжалъ я,— но, стало быть, такъ длается нердко, и не первая Аглая, и не послдняя. Съ чего же ты взбленился? Что теб Аглая?
— Далеко зазжаешь, это ужь не твоего ума дло.
Онъ всталъ и прошелся, врне, впрочемъ, потоптался на одномъ мст, такъ какъ въ крошечной бан пройтись было негд.
— У тебя на рыльц чуть еще пушокъ показывается, у иной бабенки больше… А вотъ поживи, да… Э, что тамъ вихляться! Поживи, да полюби, да посмотри, какъ любимую двушку силой поволокутъ…
Онъ пошатнулся, вышелъ въ сни, грохнулся на-земь и залаялъ, и завылъ, какъ зврь. Такого истерическаго припадка я никогда еще не видалъ, и не приведи Богъ видть.
Пока ‘медовый мсяцъ’ все ярче и привтне свтилъ Блоконеву, мн становилось все тоскливе. Дмитрій и Аглая, видимо, принимали въ серьезъ свое положеніе ‘молодыхъ’. Третій человкъ оказывался тутъ лишнимъ. Наши вызды къ сосдямъ прекратились, у насъ тоже почти никто не бывалъ. А въ девятнадцать лтъ тяжело жить съ однми книгами въ кель подъ елью. Единственный мой собесдникъ Тритоновъ сталъ до того мраченъ, что отъ него не больше было мн радости, чмъ отъ латинской грамматики. Меня такъ и тянуло изъ дому. Я бы могъ, конечно, здить по гостямъ и безъ Дмитрія, но вс наши общіе знакомые были очень мало интересны, слишкомъ стары для меня. Ихъ занимали посвы, урожаи, карты и собаки, свои мелкія уздныя дрязги и непомрныя выпивки, внушавшія мн глубокое отвращеніе. Аглая видла, что я брожу, какъ козленокъ, отбившійся отъ стада, и посовтовала похать къ майорш, попытаться утшить ее въ гор. Я почти разсердился, эта ‘пышная’ дама, съ провинціальными ухватками разбитной солдатки, казалась мн настолько противною, что я не могъ надивиться неразборчивости Блоконова.
— Позжайте къ екл Кузминишн,— предложила Аглая,— узнайте, какъ тамъ поживаютъ. Никакихъ мн извстій нтъ оттуда. Разспросите Клеопатру, только, смотрите, тихонько, осторожненько. Тамъ, вдь, за всми подсматриваютъ, все подслушиваютъ.
При имени Клеопатры я покраснлъ, самъ не знаю почему,— вроятно, вспомнилъ о поцлуяхъ и о томъ, какимъ я былъ дуракомъ въ ту минуту. Отъ того я покраснлъ или нтъ, но о поцлуяхъ я, несомннно, вспомнилъ, на то, что дуракомъ былъ, сильно досадовалъ и ршилъ про себя, что повторись это еще разъ, я бы поступилъ и, вообще, держалъ бы себя иначе.
Повторилось это въ тотъ же день, и оказался я не мене глупымъ, чмъ въ первый разъ. екла Кузминишна встртила меня на балкон, гд наблюдала за приготовленіемъ варенья, и разцловалась со мною прямо въ губы, причитая о своей дружб съ моею матерью.
— Со мною старухой цловаться не велика сласть,— перебила она свои воспоминанія,— зашь вареньемъ. Клеопатра, Клеопатка! блюдечко, чайную ложку!… А не то, можетъ быть, лучше мой-то поцлуй стереть Клеопатринымъ? Лучше, лучше, ужь вижу! Ну, Клеопатра…— Старая барышня кивнула головой въ мою сторону и выразительно показала двушк, что надо со мною продлать.
Выдрессированы он были у Карабашевой такъ, что повторятъ приказаній не приходилось, и я опять покраснлъ, какъ ракъ, переконфузился до слезъ. Немного погодя, меня отправили гулять съ Клеопатрой въ сопровожденіи двчонки лтъ тринадцати, то-есть подъ ея надзоромъ, какъ объяснила мн потомъ Аглая. На прощанье екла Кузминишна сказала:
— Прізжай въ воскресенье, веселе будетъ, двушки свободны, псни будутъ, горлки…
Взглядъ Клеопатры говорилъ тоже: ‘прізжай!’ — и я, разумется, пріхалъ. Домъ казался пустымъ, даже собаченокъ не было. Въ прихожей меня встртила Клеопатра. Я расхрабрился и, пожимая ей руку, сказалъ:
— Неужели только по приказанію?
Вмсто отвта, она обвила меня руками и… дуракомъ я уже не былъ. Но это былъ мигъ одинъ,— въ зал послышались шаги старой Фимы.
— На лугъ пожалуйте, тамъ, внизу,— говорила раскраснвшаяся Клеопатра слегка задыхающимся голосомъ.— Барышня просятъ, вс тамъ.
— Проводите, я не знаю, куда идти.— Я уже восхищался мыслью побыть въ саду вдвоемъ съ начинавшею увлекать меня красавицей. Но у еклы Кузминишны все было предусмотрно, разсчитано и налажено, какъ по нотамъ,— на балкон сидла та же тринадцатилтняя двочка, которая и теперь стала нашею спутницей и надзирательницей. Я, все-таки, умудрился шепнуть Клеопатр:
— Неужели одну я васъ никогда не увижу?
— Въ то воскресенье,— отвтила она чуть слышно.
На лугу за огородомъ я засталъ такое общество: хозяйка съ сосдкой, старой помщицей-вдовой, и съ попадьей сидла на разостланномъ ковр передъ самоваромъ. Дв рыженькія, пухлыя дочки попадьи прогуливались по лугу съ мстнымъ становымъ приставомъ, попыхивавшимъ трубку на короткомъ чубук. Съ ними рядомъ сменилъ короткими ножками пузатенькій господинъ изъ мелкопомстныхъ дворянъ. Въ сторонк сидли на лугу разряженныя по праздничному три двочки-подростки еклы Кузминишны, дочь дьячка, три или четыре крестьянскихъ двушки и очень красивая молодая солдатка. Нельзя сказать, чтобы мн особенно улыбалась перспектива провести вечеръ въ такой компаніи. Удрать, однако, нельзя было, неловко, къ тому же, тутъ была Клеопатра, въ ушахъ еще звучалъ ея нжный шепотъ: ‘въ то воскресенье!…’ губы еще горли отъ ея поцлуевъ не по приказу. Былъ ли я влюбленъ въ эту двушку? На такой вопросъ я и тогда не съумлъ бы отвтить, и теперь, по прошествіи столькихъ лтъ, не могу ясно опредлить моего чувства къ ней. Мн, вдь, было всего девятнадцать лтъ, ей — семнадцать, и такая она была хорошенькая, такая…— какъ бы это сказать?— незаурядная, что ли… Ну, да, словомъ, я самъ не знаю, что такое со мною было. Судите сами, сейчасъ увидите.
Это было въ пятницу, какъ разъ въ слдующую пятницу, за день до того воскресенья, когда я разсчитывалъ увидаться съ Клеопатрой наедин. Мы, то-есть Блоконовъ, Аглая и я, пили посл обда чай на террас. Ключница, Степанида Андреевна, выглянула изъ двери и кивкомъ головы позвала Аглаю. Минутъ черезъ пять Аглая вернулась съ такимъ лицомъ, что на нее взглянуть было страшно.
— Что случилось?— спросили мы въ одинъ голосъ.
— Клеопатру… спасите!… Дмитрій Николаевичъ, родной ты мой, спаси!— Она опустилась на колни и обвила его руками.
— Да что такое? Отъ чего спасать?
— Поповъ работникъ приходилъ… она присылала. Продаютъ ее… Какіе-то странніе, зазжіе, козаки, чтоли, торгуютъ… Милый мой, голубчикъ мой, спаси ты ее… позжай, перекупи!
— Что за пустяки!— Онъ приподнялъ ее и посадилъ въ кресло.— Твоя екла каждый годъ по дв, да по три двчонки продаетъ. Если я всхъ спасать буду, такъ денегъ не наготовишься, моего состоянія не хватитъ.
— Дмитрій Николаевичъ, Клеопатра мн подруга, выросли вмст, все равно что сестра родная. Ни за кого не буду просить.
— Вотъ что, Аглаечка, какъ это ни глупо, а для тебя бы я сдлалъ. Только у меня и денегъ-то около ста рублей. Вотъ теб ключъ, поди и смотри сама. А старая вдьма за самую плохенькую меньше двухсотъ не беретъ, и денежки сполна въ руки. За Клеопатру она заломитъ дороже, чмъ за тебя, ужь я ее хорошо знаю.
Умоляющій взглядъ Аглаи обратился ко мн.
— У меня около трехсотъ, они тамъ же въ стол у Мити, достаньте изъ моего бумажника,— сказалъ я.
Это былъ весь мой капиталъ на поздку въ университетъ и на прожитокъ до января.
— А если вправду заломитъ?— проговорила она, оживляясь и обхватывая рукой шею Блоконова.
— Ну-ну, ладно, выгребай вс и позжай сама. По ея счету на ассигнаціи, это, вдь, тысяча четыреста рублей. Сразу не показывай, не то старая карга заграбастаетъ вс и на придачу моськи не дастъ. А покупай-то ему,— и онъ указалъ на меня.
Я сталъ возражать, но Аглая убжала, не давши мн договорить, и черезъ нсколько минутъ мы слышали, какъ по двору загремли дроги, уносившіяся во всю прыть лихой тройки. Меня, охватило такое волненіе, что я не могъ выдержать и получаса этой томительной неизвстности, и черезъ садъ направился пшкомъ по дорог къ усадьб Карабашевой. Село было уже видно, когда изъ-за кустовъ тихою рысцей выхала мн на встрчу наша тройка. Аглая сидла въ дрогахъ одна. Я замеръ на мст.
— Опоздала,— сказала Аглая упавшимъ голосомъ, поровнявшись со мной,— увезли голубку, купили за тысячу двсти ассигнаціями какіе-то донскіе козаки…
Я опомнился лишь на слдующее утро съ ледянымъ компрессомъ на голов. Несмотря на вс уговоры Блоконова и Аглаи, я въ тотъ же вечеръ ршилъ ухать, не могъ я дольше тамъ оставаться и, кажется, понялъ, почему запилъ Тритоновъ, отчего онъ буйствовалъ и вопилъ ‘pereant’…
И вотъ также точно, какъ въ семидесятыхъ годахъ въ номер уздной гостиницы, я сидлъ за двадцать лтъ передъ тмъ, у раскрытаго окна моего павильона. Такъ же точно сквозь темную листву деревьевъ пробивался голубоватый свтъ луны, неясный шорохъ пробгалъ по саду, издали доносился лай собакъ, отъ времени до времени раздавался гд-то перебой трещетки караульнаго, а въ углу лежалъ раскрытый чемоданъ. За окномъ мелькнула блая тнь, неслышно приблизилась ко мн, обнаженная рука обвилась вокругъ моей шеи, жаркія губы припали долгимъ поцлуемъ къ моему лбу, страстныя уста шептали мн:
— Ты добрый, милый… такого можно любить. Прощай, помни Аглаю, помни Клеопатру, она любила бы тебя…
Я вздрогнулъ, чуть не вскрикнулъ: не въ воспоминаніяхъ, не въ мечтахъ, а на яву все это повторилось черезъ двадцать лтъ,— и тотъ же поцлуй, горячій, долгій, и тотъ же нжный шепотъ:
— Такого можно любить. Помнишь Аглаю?
Только на этотъ разъ Аглая не исчезла, какъ тогда.
— Аглая, вы?— очнулся я.
— Да, милый, добрый баринъ. Можно къ вамъ? Я къ вамъ войду.
Она вошла и тотчасъ же всякая иллюзія пропала,— это была Дйствительно Аглая, но только уже не та, не даромъ, видно, столько лтъ прошло. Правда, ей никто бы не далъ и теперь больше двадцати пяти лтъ и по лицу, и по фигур, не стянутой ни корсетомъ, ни лифомъ. На ней была тоненькая, полупрозрачная ночная кофта съ кружевными вставками и блая юбка съ дорогимъ шитьемъ. Дв толстыхъ, темныхъ косы низко падали за спину. Очень была эффектна эта женщина, очень хороша, но непривлекательна, а только соблазнительна въ самомъ грубомъ смысл этого слова. Я всталъ, хотлъ надть что-нибудь. Она остановила:
— Ну, что за церемоніи? Видите, какая я къ вамъ пришла? Оба мы съ вами не молоденькіе, и друзья мы старые.
И она совсмъ уже безцеремонно обняла меня, поцловала въ губы. Мн противно стало до омерзенія, дло принимало характеръ не дружеской встрчи, а какого-то гаденькаго свиданія прозжаго на постояломъ двор съ уздною гетерой. Ни въ двадцать лтъ, ни въ сорокъ я выносить не могъ дамъ этого сорта. Естественно, что холодъ почувствовался, и намъ обоимъ стало неловко. Я накинулъ дорожный плащъ и слъ опять къ окну.
— Садитесь, Аглая, — пригласилъ я ее, подвигая другой стулъ.— Какъ живете, какъ жили? Разскажите, какъ разстались съ Блоконовымъ?
Про это я слышалъ что-то очень смутное. Самъ Дмитрій никогда не говорилъ и уклонился отъ разговора, когда я спросилъ про Аглаю, при встрч съ нимъ въ Москв тою же зимой.
— Извстно, какъ разставались съ крпостными любовницами, особливо такіе-то Митяюшки!— Она непріятно разсмялась.— А живу ничего, не пропала, какъ видите.
— Что же, разлюбилъ и отпустилъ на волю, какъ общалъ?— спросилъ я, интересуясь прошлымъ больше, чмъ настоящимъ, которое, на самомъ дл, было достаточно видно.
— Общалъ!… Дура я была, что барскимъ общаніямъ врила. Вольную надо было тогда же вытянуть у него и можно было. Дура-дурой и осталась… а онъ вышелъ самымъ послднимъ человкомъ.
— Что же онъ сдлалъ, однако?
— А вотъ что сдлалъ: по осени, какъ вы ухали, припожаловала къ намъ, нежданно-негаданно, тетенька ихная, княгиня, вы, вдь, знаете ее, вамъ тоже сродни доводится. Пріхала ничего себ, живетъ день, другой и третій. Меня, извстное дло, сейчасъ же изъ дома убрали, скорымъ маршемъ на деревню, въ горницу къ старост. Я ни сномъ, ни духомъ не чую, какъ ночь, приходитъ за мной буфетчикъ Савельичъ и въ вашъ павильонъ. Баринъ при тетеньк туда перебрался. Только на четвертый день отъявляется Степанида Андреевна, лицо щучье: ‘Пожалуйте, говоритъ, къ ихъ сіятельству, изволятъ къ себ требовать’.— ‘Не пойду, пусть баринъ прикажетъ’.— ‘И они, говоритъ, приказывали’.— ‘Не пойду, пусть самъ придетъ за мной…’ Такъ Степанида ни съ чмъ и отправилась. Немного погодя, смотрю — Степанида и съ Савельичемъ: ‘Пожалуйте, привести приказано, не пойдешь — силкомъ поведутъ’. Длать было нечего, пошла. Осмотрла меня княгиня, я ни жива, ни мертва. ‘Ничего, говоритъ, вкусъ не дуренъ. Что длать умешь?’ — ‘Все, говорю, умю, ваше сіятельство’.— ‘А это и совсмъ хорошо. Собирайся, черезъ часъ ты со мною подешь’. Вывели меня подъ руки, опамятовалась я въ двичьей и завыла на весь домъ: не поду я добромъ, хоть расказни меня. ‘Свяжутъ, да повезутъ, и глотку заткнутъ платкомъ’,— утшаетъ Степанида. А я говорю: ‘Пусть баринъ одно слово скажетъ, коли языкъ у него повернется, тогда и вязать не надо, все сдлаю…’ И что же, вышелъ, на самомъ лица нтъ, глаза красные, плакалъ, губы дрожатъ, на меня не смотритъ, сталъ въ дверяхъ и говоритъ: ‘Что длать, Аглая, должна ты хать, стало быть, судьба наша такая. Я и самъ такой же, какъ ты, подневольный’. Такъ меня, рабу — не Божію, а господскую, забрали и увезли за семьсотъ верстъ. Княгиня, царство ей небесное, была барыня добрая, обходительная, всю дорогу утшала меня, потомъ, какъ къ нимъ въ домъ привезли, черезъ день-другой позвала и говоритъ: ‘Вотъ что, Аглаечка, понравилась ты мн и губить тебя я не хочу. Ршила было я косу теб отрзать и на деревню за вдоваго мужика замужъ отдать. Да волосъ твоихъ стало жалко, а теперь отпустить отъ себя такую двку не желаю. Выбирай сама изъ дворовыхъ лоботрясовъ любаго и выходи замужъ, при мн будешь второю камеръ-фрау’. Чего мн было выбирать, нешто Митяюшку-то я выбирала, я и отвтила: ‘Пусть ужь меня выбираютъ, ваше сіятельство, въ навязъ я не хочу. А во всемъ воля ваша. Коли изволите, я и въ двкахъ врною рабой вамъ буду’. Княгиня не согласилась. ‘Нельзя, дескать, не двица ты и не замужняя, а такая при мн находиться не можетъ’. На другое утро позвала меня къ себ старшая камеръ-фрау и сказала, что проситъ меня у барыни въ замужество за себя кондитеръ Семенъ, здившій съ княгиней въ Нагорное. Я все то же отвтила, что мн все равно: за Семена ли, за кого другаго. Такъ насъ и повнчали.
— Какъ же Дмитрій согласился? Вдь, онъ любилъ васъ, сами же говорите, что огорченъ былъ, плакалъ.
— Что вашъ Дмитрій! Тьфу!… Вотъ и вся ему цна!— Она плюнула и въ волненіи прошлась по комнат.— Потомъ я все узнала, мужъ разсказалъ и сама княгиня. Провдала это она про меня и испугалась, какъ бы ея Митенька не привязался ко мн, какъ бы не женился на двк. Вотъ и прикатила сама, припугнула, что лишитъ наслдства. А ему, вдь, половина приходилась, своихъ-то дтей у княгини не было. Онъ и такъ, и сякъ,— на волю, молъ, общалъ. Знать ничего не захотла княгиня, съ вольной-то и вовсе не справишься, живо обкрутитъ… И обкрутила бы, это врно. А какъ перекрутили самоё съ крпостнымъ человкомъ, тутъ ужь не вырвешься. И вышелъ вашъ Дмитрій то же, что наша екла: та меня за триста цлковыхъ продала, этотъ — за триста тысячъ. Только старая вдьма продавала крпостную двку, а этотъ кого? Жену, вдь,— не внчанную, а, все-таки, жену, по-ныншнему, гражданскую супругу…Вотъ что вашъ Дмитрій!
— Какъ же вы въ польку превратились, изъ Аглаи сдлались Юзефой?
— Это уже потомъ,— проговорила она нехотя.— Когда воля вышла, мы ухали съ Семеномъ въ Варшаву, выучилась я по-польски. Впослдствіи его пригласили въ Вильну поваромъ при клуб. Тамъ офицерства много… польки нравятся. Семенъ и передлалъ меня въ Юзю и поставилъ за буфетомъ. Хорошая тамъ была жизнь, веселая…
Аглая близко подошла ко мн, закинула об руки за голову и, какъ-то особенно выгибаясь и потягиваясь, сказала:
— Пойду… поздно ужь, свтаетъ.
— А что Клеопатра?— спросилъ я.
— Ничего про нее не знаю. Покойной ночи.
Мы холодно пожали другъ другу руки. Взявшись за скобу двери, Аглая остановилась въ полъ-оборота ко мн и съ недовольною усмшкой проговорила:
— А что, если бы такъ-то вотъ пришла къ вамъ не Аглая, а Клеопатра, небось иные были бы у васъ разговоры.
Она захохотала гадкимъ смхомъ и вышла изъ комнаты. На другой день я ухалъ, не видавши Аглаи.
Ростковъ кончилъ и залпомъ выпилъ холодный чай изъ стоявшаго передъ нимъ стакана. Молодой профессоръ первый нарушилъ молчаніе, длившееся съ минуту.
— Любопытный архивный документикъ… И люди жили, могли жить при такихъ порядкахъ и быть довольными, веселыми, счастливыми, справлять свои медовые мсяцы!
— Позвольте, однако,— заговорилъ одинъ изъ гостей,— какіе же это люди? Этотъ Блоконовъ, покупающій красивыхъ двушекъ, эта екла, баба-яга, воспитывающая двицъ на продажу, торгующая ими, какъ моськами, эта княгиня, наконецъ, ржущая имъ косы и отдающая насильно замужъ потому, изволите видть, что къ ея сіятельству могутъ приближаться только весталки, да матроны дворовыя… Разв же это люди? Зврье какое-то!
— Извините,— вступился Ростковъ,— все это люди, какъ люди, только люди своего времени и такіе, какими ихъ сдлало время. И были они ничуть не хуже ныншнихъ людей. Поврьте старику, не люди были дурны, ужасно было время. И слава тмъ, по чьей милости оно миновало. Не забывайте одного, что руками этихъ людей, вотъ такихъ, какъ Блоконовъ, уничтожено крпостное право и сданы въ архивъ старые, возмущающіе васъ порядки. И я сообщилъ вамъ мою справку изъ этого архива не для характеристики лицъ,— ея и нтъ въ моемъ разсказ,— а для того, чтобы представить маленькую картинку ‘добраго стараго времени’, полузабытаго теперь. Я уже не говорю о такихъ господахъ, какъ насмердвшій здсь своими духами Мансловъ, но люди, много крупне его, люди, вполн искренніе и чтимые по заслугамъ, убжденно пускаютъ въ оборотъ мнніе, будто общественная нравственность не зависитъ отъ существующихъ законовъ, а наоборотъ: все хорошо и превосходно будетъ, если люди будутъ хороши и добродтельны. Такъ вотъ изъ моей справки вы уже соблаговолите сами вывести заключеніе, насколько такое установленіе, какъ крпостное право, способствовало нравственному подъему власть имвшихъ и подъ властью обртавшихся… За симъ, простите…
Ростковъ поклонился, спшно пожалъ руку хозяину и вышелъ.