Б. КАМЕНЕЦКИЙ <,Ю. И. АЙХЕНВАЛЬД>,
Б. КАМЕНЕЦКИЙ <,Ю. И. АЙХЕНВАЛЬД>,
Адвоката диавола
Адвоката диавола
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Адвоката диавола, Айхенвальд Юлий Исаевич, Год: 1924
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Л. Д. Троцкий: pro et contra, антология
СПб.: РХГА, 2016. — (Русский Путь).
В одной рецензии на эту книгу было уже отмечено, что биограф изображает в ней своего героя как-то двусмысленно. И в самом деле, это — книга лукавая. Она выдает себя за сплошной панегирик, но многие из ее извилистых строк принимают характер сатиры. Но смотря на все словесное мастерство автора, который по отношению к своему сподвижнику как будто выступает Плутархом или, по крайней мере, собирает материал для Плутарха, образ Ленина не обнаруживает в себе никакого величия, никаких признаков истинного вождя. Истина — против Ленина. И кажется порою, что Троцкий не только не может, но и не хочет этого скрыть. Адвокат диавола выдает своего подзащитного с головою. Он, например, так хвалит его фанатическую ‘целеустремленность’, его ‘глухоту и слепоту’ ко всему лежащему за пределами данной цели, его неумение и нежелание ‘замечать многие второстепенные причины, побочные обстоятельства’, что всей этой осторожной и хитрой фразеологией своей только льет воду на мельницу тех, кто главный грех знаменитого демагога как раз и видит в его роковом упростительстве, в той простоте, которая хуже воровства, потому что она ворует у жизни ее сложность, — у той самой жизни, чей ларчик именно не просто открывается. Когда Троцкий напоминает, что в январе 1918 года Ленин предупреждал о необходимости для успеха социализма в России ‘известного промежутка времени, не менее нескольких месяцев’ и неизменно обещал сделать России ‘через полгода’ социалистическим и ‘самим могущественным’ государством, то едва ли он памяти покойника и его покойному уму оказывает этим товарищескую услугу. Когда он настойчиво и неоднократно утверждал, что это именно Ленин ‘при каждом подходящем случае вколачивал в головы сознание необходимости жесточайшего революционного террора’, смертных казной, расстрелов, без которых диктатуру признавал ‘одной болтовней и кашей’, а диктатора — ‘тютей’, то здесь тоже защищаемого защитник выручает мало, но зато щедро делится с ним своей собственной ответственностью и ими обоими пролитой чужою кровью, — между прочим, и кровью тех ‘корниловцев, кадетов’, которых, как услужливо докладывает истории Троцкий, вне закона объявить потребовал именно Ленин. Когда наш своеобразный адвокат про те самые, друг другу ‘очень остро противоречащие’, советские декреты, которые он считает порождением ‘самого невероятного хаоса’, говорит, что их сборник ‘представляет в известном смысле часть, и отнюдь не маловажную, полного собрания сочинений Владимира Ильича Ленина’, то за это биографическое указание только что почтительной полностью названный сочинитель своему коварному хвалителю не пошлет своего загробного ‘коммунистического привета’…
Весьма характерно также, что скороговоркой, мимоходом называет Ленина Троцкий инициатором того похода на Варшаву, о злополучности которого для советской державы он не может найти достаточно выразительных слов: ошибка этого похода обошлась ‘страшно дорого’, сослужила незаменимую службу контрреволюции, дала ‘могущественный толчок консолидации буржуазной Европы’, если бы не эта ‘наша военная интервенция и ее крушение’, если бы не Рижский мир, ‘тоже довольно похабный мир’, то не произошло бы ослабление советской республики, и была бы у нас общая граница с Германией, и в Германии события 1923 г. ‘развернулись бы совершенно другим путем’, да и в Польше ‘революционное движение пошло бы несравненно более благоприятным темпом’. И нам прибавляют, что сам виновник варшавской ошибки, т. е. Ленин, — ‘насколько я знаю’ — придавал ей огромное значение…
Деликатную задачу решает и тогда Троцкий, царедворец, ‘но лукавый царедворец’, когда ему нужно сказать, что Ленин более пятнадцати лет прожил эмигрантом и совсем не знал той России, той ‘старой России’, которую он ‘ненавидел’ и с которой жаждал ‘расправиться’. Красноречие адвоката достигает высшей степени здесь, где он описывает, как использовал и разжег его клиент почву для такой расправы — настроения того солдата, например, который ‘всаживает штык в живот офицеру’. И все проделанное Лениным над Россией — в похвалу ли? в упрек ли? — называет Троцкий ‘проверкой на живом опыте’ социалистических лозунгов и формул.
Отрицательное впечатление от Ленина благодаря Троцкому (если только Ленину есть тут за что Троцкого благодарить) остается еще и потому, что в изображении своего биографа идол русского пролетариата ‘величайший машинист революции’ (комплимент тоже двусмысленный и подозрительный), не только сам частенько сознается в совершенных им ‘глупостях’, но и вдобавок обильную дань глупости платит еще и бессознательно для себя, так, рассказывает Троцкий, что его герой, при наступлении немцев накануне Брест-Литовского мира, к изумлению своих слушателей, ‘таращивших глаза или смеявшихся от неожиданности’, взывал к отступлению до Камчатки и к созданию новой базы в Урало-Кузнецкой республике, где, дескать, много угля и много пролетариев.
Наконец, от фигуры Ленина, написанной дружеской кистью портретиста-коммуниста, идет неприятный ток суетливости и мелкотравчатости, это — мелкий бес, и совсем не чувствуется в нем та суровость и решительность, которая должна бы быть присуща подлинному вождю, и с которой мало общего имеет деревянное сердце ‘Ильича’ и его готовность пролить сколько угодно чужой крови. Чувствуется другое: то именно, что произошла у него эмпирическая удача (‘везет’ — нередко говаривал он сам), и вот теперь эту удачу пытаются задним числом подогнать к некоему разумному плану и предвидению, которое будто бы отличало безумного впоследствии ‘машиниста’. На самом деле то, что поведал Троцкий о Ленине, могло бы послужить хорошей иллюстрацией к тезису о ничтожном значении личности в истории, и слишком ясно, что наша Москва загорелась и сгорала от свечи копеечной. Если вообще памятники часто бывают больше покойников, мавзолеи — больше мертвецов, то мавзолей Владимира Ленина являет этому особенное доказательство. И несомненно, что как безвкусное усилие превратить тело Ленина в мощи, так и бесплодно усилие превратить дело Ленина в гениальность, имеет внутреннюю связь с другою, более общей, но не менее безнадежной попыткой — все происшедшее в России подогнать под марксизм. Не надо быть особенно сведущим в учении последнего, для того, чтобы видеть, что ‘русский опыт’ произошел не по Марксу, а вопреки ему, что события разыгрались тогда, там и так, когда, где и как автор ‘Капитала’ их вовсе не предсказывал. ‘Буйную слепоту’ нашей революции, ее чисто эмпирический факт, ее иррациональную практику в наши дни, уже postfactum, хотят во что бы то ни стало вместить в стройные теории и категории, хотят осмыслить бессмыслицу — и притом непременно в терминах капитализма и социализма, в марксистском плане буржуазии и пролетариата — той буржуазии и того пролетариата, которых в России, в сколько-нибудь социологически значительной степени, как раз и не существовало вовсе. Придерживаясь шаблонов и трафаретов, всей этой обездушенной схоластики марксизма, насилуют уже совершившиеся события и набрасывают на них, на эту вольницу, на эту беззаконницу, тесный аркан заранее придуманной схемы. Свою внутреннюю логику, свою внутреннюю причинность события, подхватившие на свой гребень Ленина, конечно, имели, но она лежала совсем не в той плоскости, именно — плоскости, куда их загоняют и подгоняют страдающие несчастным или злостным дальтонизмом теоретики. Замечательно, что сам Ленин, в освещении своего адвоката, рисуется нам как такой марксист, который в горячий момент дела свой марксизм от себя отбросил и начал действовать точно ‘самоучка’. Свою образованность он должен был выбросить для того, чтобы поступать так, как он поступал. И большую мудрость и предусмотрительность обнаружила делегация рабочих, когда она еще в 1918 году, еще до ‘государственного капитализма’, заявила ему: ‘видно и вы, т. Ленин, берете сторону капиталистов’. ‘Я, сознаюсь, даже растерялся, не зная, что ответить’, — сообщил он Троцкому, а Троцкий теперь обязательно сообщает нам.
Задним числом подгонять фактическую историю под ярмо марксизма, — это сподручно в особенности тем, у кого — не только ловкость рук, но и ловкость уст. Талантливый литератор, Троцкий и в данной книжке проявляет свое умение придавать словам гибкость и податливость. Оттого, например, насильственное и противоестественное, или, уже во всяком случае — противо-марксистское сочетание в нашей революции пролетариата и крестьянства, их никак не дающаяся ‘смычка’, получает у него такой словесный вид: ‘Молодой русский пролетариат мог совершить то, что совершает, только рванув за собой на своих корнях тяжелую глыбу крестьянства’. И на каждом шагу изворотливо прибегает он к эвфемизмам, к риторическим смягчениям и извращениям невыгодной для него ужасной правды, так, то обстоятельство, что после убийства Урицкого и покушения на Ленина комиссар внутренних дел Петровский разослал во все стороны России телеграфный приказ не ‘миндальничать’, а убивать ни в чем неповинных людей — ‘буржуев’, и то обстоятельство, что в одном Петербурге в одну ночь большевики убили тогда 512 ни в чем неповинных людей, и что вообще с тех пор особенно обильными потоками стала литься неповинная человеческая кровь, — это под пером нашего способного журналиста облекается в такую высоко-литературную форму: ‘партийный булат получал сбой окончательный закал’. Учреждение заградительных отрядов, которые стреляли в красноармейцев, чтобы заставить их сражаться с чехословаками, и вообще введение в армии казней и жесточайшей дисциплины, звучит в переводе на язык Троцкого так: ‘вправляли костяк в рыхлое тело молодой армии’. Магией слов искусно владеет наш не краснеющий мастер красной магии. Ему помогает в этом полное отсутствие стыда н совести. О своей революции он выражается, как мы только что слышали, мягко и нежно, зато про аресты большевиков, после июльских дней произведенные Керенским, он пишет так: ‘террор тем временем крепчал’, — какой бесстыдник. На странице 99 мы неожиданно узнаем, что в большевизме нашла себе выражение… ‘ненависть к насилию’, — какой бесстыдник! А на странице 52-53 как ловко смазывает он свое вынужденное признание, что в партию большевиков он вступил лишь незадолго до Октября! Только недостаток места не позволяет нам привести еще другие и другие образцы его поразительного лицемерия.
Но лицемерие это все же не прячет его лица. И видать, что, несмотря на всю энергичность слов и дел Троцкого, ему недостает последней внутренней самостоятельности. Его в конце концов характеризует подражательность и приспособляемость, ему свойственна мимикрия. Он приспособился к октябрю, когда подходил октябрь, перекрасился в его ровный защитный цвет — не из робости или корысти, нет, а просто в силу своего умственного склада, еще раньше приспособился он к социализму вообще, теперь приспособляет себя к защите Ленина, хотя, как мы видели, то и дело сбивается с этой неблагодарной дороги, и он хочет приспособиться к истории, найти в ней для себя и для своих товарищей, а еще лучше — для одного себя объяснения и оправдание. Настоящей независимости и подвижности, и свободы духа у него нет. Он часто других — между прочим, Уэльса — бранит мещанами и филистерами, себя же величает революционером, не замечая, что в своем революционизме он остановился, оцепенел и превратился в консерватора. Кто думает не по его — например, английская рабочая партия, те в его глазах, чуждых самокритики, отстали, ‘убийственно отстали’, в себе же он видит неизменно передовую личность, — опасный симптом действительной отсталости! Если бы у него было меньше мимикрии и больше оригинальности, он, может быть, убедился бы, что именно большевизм вовсе и не зашел дальше других на путях человечества, что большевизм, это — провинциализм. Но в этой провинциальности Троцкий — блестящий лев, годный на самые различные роли, и вот в последнем своем выступлении он интересно извивается и скользит, как двуличный адвокат диавола — не то его сотрудник, не то его соперник.
Впервые: Каменецкий Б. <,Айхенвальд Ю. И.>, Адвоката диавола. (Л. Д. Троцкий. О Ленине) // Руль. 1924. 1 октября. Печатается по первому изданию.
Айхенвальд Юлий Исаевич (1872-1928) — литературный критик. Был также известен как публицист, редактор и переводчик. Не принял Октябрьский переворот, в 1922 г. был выслан на ‘философском пароходе’. Обосновался в Берлине, сотрудничал в нескольких эмигрантских изданиях.