Пётр Николаевич Полевой
Пётр Николаевич Полевой
Источник: Мицкевич А. Сочинения А. Мицкевича. — СПб.: Типография М. О. Вольфа, 1882. — Т. I
Адам Мицкевич, Полевой Петр Николаевич, Год: 1881
Время на прочтение: 13 минут(ы)
В польской литературе, несмотря на большое изобилие биографического материала, касающегося личности и характера Мицкевича, описывающего подробно различные эпохи его жизни — до сих пор всё же нет ни одной полной и серьёзной биографии великого поэта. Чрезвычайно любопытен и поучителен, между прочим, и тот факт, что менее Мицкевича замечательные современные ему поэты уже удостоены учёными исследователями биографических трудов, которые могут быть названы классическими, а между тем, по отношению к биографии Мицкевича не сделано до сих пор даже систематического свода фактов (вроде трудов Анненкова и Бартенева для биографии Пушкина) — свода, который бы давал возможность разобраться в разнородном биографическом материале и указал бы путеводную нить к наиболее правильной и беспристрастной оценке поэта. А между тем современники Мицкевича, близкие и дорогие ему люди, свято хранящие в памяти предания о его частной жизни и поэтической деятельности, один за другим сходят в могилу, унося с собою память о былом. Даже семья Мицкевича, принятая под покровительство польской эмиграцией, бездействует, издаваемое Владиславом Мицкевичем вообще очень слабо и недостаточно освещено критикой… Чем объяснить такое странное явление, такое равнодушие к памяти великого поэта? Неужели тем, что интерес к изучению его произведений слабеет в среде польской интеллигенции?.. Или, может быть, тем, что, в настоящее время, идеалы её слишком далеки от идеалов Мицкевича, и насущные вопросы действительности не дают ей возможности вполне беспристрастно отнестись к той жизни, которая окружала великого поэта, особенно в последний период его жизни.
Если наше предположение хоть сколько-нибудь справедливо по отношению к польской интеллигенции, то, конечно, каждому должно быть понятно, что беспристрастная оценка различных сторон поэтической и общественной деятельности Мицкевича ещё нескоро наступить для нас русских, и многие стороны биографии Мицкевича останутся для нас навсегда тёмными и не вполне понятными. Вот почему мы не считаем возможным помещение полной и подробной биографии Мицкевича во главе печатаемого нами полного собрания сочинений поэта, и удовольствуемся самым кратким перечнем важнейших биографических фактов, ради уяснения внутренней и внешней связи между поэтическими произведениями Мицкевича.
Адам Мицкевич родился в селе Заосье (близ Новогрудка, Минской губернии), в самый Рождественский сочельник, 24 декабря 1798 года, он происходил из старого литовского рода, давно уже захудалого и обедневшего. Отец Мицкевича, Николай, был мелким беспоместным шляхтичем, владел в Новогрудке только небольшим домиком и вынужден был содержать свою многочисленную семью адвокатством. На десятом году Адам отдан был в училище к доминиканцам, в Новогрудке. Отсюда, в 1815 году, Адам Мицкевич, учившийся очень хорошо, направлен был в виленский университет, среди профессоров которого один из родственников Мицкевича был деканом факультета. Здесь Адаму удалось попасть на казённую стипендию, и четыре года своего пребывания в виленском университете он всегда считал лучшими годами своей жизни. Виленский университет был в то время на верху своей славы, и между профессорами было много людей весьма почтенных и замечательных. Одни были представителями строгого, в то время уже отживавшего свой век классицизма, другие проводниками более нового, более реального, романтического направления. Мицкевич с особенною любовью изучал здесь старых польских поэтов, занимался древними литературами и знакомился с новыми в то время взглядами Лелевеля на всеобщую историю. Первые поэтические опыты Мицкевича сильно отзывались классицизмом и дидактикой, и только совершенно случайное обстоятельство заставило поэта перейти к другому, более благодарному роду. Сын профессора русской словесности (Чернявского), маленький мальчик, любимец Мицкевича, прочитал ему однажды заученную наизусть ‘Людмилу’ Жуковского… Мицкевич пришёл в восторг от баллады и сам обратился к этому роду произведений. Первою балладою его была ‘Лилия’, а за нею последовали и другие, заимствованные из народных литовских преданий. Особенно изобильно стал бить ключ поэтического вдохновения тогда, когда Мицкевич, окончив университет, покинул Вильно и получил в Ковне место учителя латинского языка. Связи его с Вильной и виленскими друзьями не порывались, он чувствовал, что творит новое и прекрасное, они сознавали, что между ними явился великий поэт.
В этот богатый поэтическим вдохновением период пребывания в Ковне (1820—1823), когда написаны были между прочими, и ‘Ода к молодости’, и ‘Гражина’ — Мицкевичу пришлось пережить такую сильную страсть, которая чуть-чуть не свела его в могилу и оставила глубокий след на последующем периоде его жизни. Героинею романа, вскружившею голову Мицкевичу, была Мария Верещак, дочь богатого помещика Новогрудского уезда, владевшего поэтическою усадьбою на берегу озера Свитязи, впоследствии прославленного поэтом. Эта Мария, под именем Мариллы, явилась во многих произведениях Мицкевича. Даже и 7—8 лет спустя, при переезде через Альпы в 1829 году, Мицкевич ещё обращался к своему идеалу с сокрушением и тоскою:
‘И так, я не могу расстаться с тобою, никогда, никогда!
Ты и морем плывёшь за мною, и по суше идёшь,
На горных ледниках чудятся мне твои блестящие следы,
И голос твой слышу среди шума альпийских водопадов’.
Отголоском этой страстной любви явились некоторые, наиболее фантастические части его поэмы ‘Дзяды или Поминки’, впервые напечатанные уже в 1823 году.
Чрезвычайно любопытно то, что первые произведения Мицкевича закончившиеся ‘Гражиной’ (изд. 1822—23 гг.), были также неблагоприятно, также враждебно встречены критикой со стороны классиков, как ‘Руслан и Людмила’ Пушкина. Но отзывы критики не запугали Мицкевича, он пошёл далее своею дорогою.
В 1823 году виленский университетский кружок подвергся некоторым преследованиям. Кружки филаретов и филоматов, в которые так тесно сплотилась виленская университетская молодёжь, также пострадали. Дело кончилось без суда, однако же многие из числа молодёжи были сосланы. Мицкевич и его закадычный друг, Франц Малевский, получили также предложение отправиться на службу во внутренние губернии, и избрали своим местопребыванием Одессу. Там Мицкевич надеялся получить место при Ришельевском Лицее.
Места Мицкевич не получил, но воспользовался своим пребыванием на юге России в самом лучшем смысле слова. Здесь он посетил, осенью 1825 года, южный берег Крыма, сопровождая графа Генриха Ржевуского, превосходно знавшего ‘старую Польшу’. Впечатление, произведённое Крымом, было до такой степени сильно, что Мицкевич увлёкся Востоком, стал даже в подлинниках изучать восточных поэтов и написал тот ряд ‘Крымских Сонетов’, которые так много раз были пересажены на русскую почву нашими поэтами.
С юга России Мицкевич попал в Москву, в самый разгар споров между классиками и романтиками, и здесь, в Москве, написал (в 1827 году) свою поэму ‘Валленрод’, окончательно определившую его значение, как поэта романтического, сильного и духом, и словом.
В Москве Мицкевич был восторженно принят не только польским, но и русским обществом, которое его на руках носило. Его все баловали, все наперерыв старались ему угодить и заискивали в его расположении. Сближаясь с нашими молодыми литературными кружками, Мицкевич не мог не сойтись и с кружком ‘Московского телеграфа’, так как он был дружен с князем П. А. Вяземским, а через него познакомился и с редактором ‘Московского телеграфа’ Н. А. Полевым. Брат и сотрудник Н. А. Полевого, Ксенофонт Полевой, оставил нам весьма любопытное описание личности и характера Мицкевича за это время. Считаем не излишним указать на это описание тем более, что оно вообще мало известно.[*]
[*] — Оно помещено в ‘Записках о жизни и сочинениях Н. А. Полевого’, соч. Ксенофонта Полевого, Спб. 1855. Стр. 71—76.
По поводу создания Мицкевичем ‘Валленрода’ один из биографов поэта замечает между прочим: ‘Никогда ‘Валленрод’ не был, по понятиям автора, политическою программою, он даже и не предлагал его как идеал, но он облюбовал созданное им лицо, носился долго с идеями Валленрода, а в этих идеях есть доля яду, опасная, вредоносная, вселяющая полное недоверие с одной стороны и дающая возможность с другой, — всяким ренегатам прикрываться, корчить из себя валленродствующих’. Любопытно, для характеристики эпохи, то, что ни русское общество, в период появления ‘Валленрода’, ни польская интеллигенция — не проникали в самую суть поэмы, не видали идеи, положенной в её основу, и не предвидели, как страшны будут семена, посеянные поэтическим творчеством Мицкевича!
В конце 1827 года Мицкевичу разрешено было приехать в С.-Петербург, а потом и совсем в нём поселиться. Московские приятели, провожая Мицкевича, поднесли ему на прощанье серебряный кубок, с вырезанными на нём стихами И. Киреевского.[*]
[*] — Мне удалось видеть этот кубок, хранящийся доныне у Владислава Мицкевича. Никаких стихов на нём не вырезано, и только внутри его вырезаны имена братьев Киреевских, Баратынского, Н. Полевого, Шевырёва и С. Соболевского.
В С.-Петербурге Мицкевич постоянно вращался в лучшем обществе столицы. Особенно важно, в биографическом смысле, его сближение с домом знаменитой, европейской пианистки Марии Шимановской, на дочери которой он впоследствии женился. Обласканный Жуковским, Мицкевич, здесь же, в Петербурге, ближе сошёлся с Пушкиным, с которым первое знакомство свёл гораздо ранее (ещё в Одессе). До какой степени силён был в это время поэтический дар Мицкевича, можно судить потому, что способность к импровизации стихами, которою всегда отличался Мицкевич, в это время проявлялась изумительными фактами: в сочельник Рождества 1827 года, на предложенный Н. Малиновским сюжет он импровизировал, в два часа, стихами, целую историческую драму: ‘Самуил 3боровский’.[*]
[*] — Любопытно, при этом, однако же, что в течении пятилетнего пребывания в России был написан только ‘Фарис’.
В 1829 г. сбылась любимая мечта поэта, давно задумавшего совершить артистическое путешествие в классическую страну искусства, — Италию. ‘При помощи влиятельных друзей и покровителей, Мицкевичу удалось, хотя не без труда, получить заграничный паспорт, с которым он и отплыл 13 мая 1829 г. из Кронштадта, дав слово виленскому приятелю, чистокровному романтику, А. Э. Одынцу, съехаться с ним в Дрездене’. Одынец (известный польский поэт) благоговел перед Мицкевичем и записывал изо дня в день все похождения, все беседы свои со знаменитым поэтом в течение двухлетнего их путешествия (1829—1830). Должно предполагать, что средства к странствованиям Мицкевича доставлены были также его покровителями и друзьями.
Съехавшись с Одынцом в Дрездене, Мицкевич отправился в Веймар на поклонение великому германскому поэту — старцу Гёте, к которому он имел рекомендательные письма. Оказалось, что Гёте, глубоко и многосторонне-образованный, зорко следивший за всеми новыми явлениями в области поэзии, уже знаком был с произведениями Мицкевича (между прочим и с его ‘Конрадом Валленродом’) по немецким переводам. Любезно принятые старцем-поэтом, оба приятеля провели в его обществе две недели, но, кажется, впечатления, вынесенные ими, далеко не соответствовали их пламенным ожиданиям.[*]
[*] — Академик П. Дубровский, в своей биографии Мицкевича (Спб. 1859) сообщает между прочим, будто Гёте подарил Мицкевичу золотое перо и сказал: ‘Вы теперь величайший из живущих европейских поэтов: Гёте уж сходит в могилу’. Не может подлежать никакому сомнению то, что этого никогда не было и быть не могло.
Из Веймара странники направились по Рейну, спустились в Италию через Шплюген, были в Милане, Флоренции, Венеции, и когда приехали в Рим, то увидели себя в кругу старых знакомых, среди которых им приходилось жить в Литве и в России. Тут были и польские магнаты, и знаменитые европейские художники, и русские аристократы, и учёные… Среди этого в высшей степени приятного общества, жизнь Мицкевича и Одынца потекла незаметно, день за днём. Рауты, литературные вечера, прогулки по римским развалинам в обществе археологов и глубоких знатоков искусства — всё увлекало молодых поэтов и заставило их забывать о действительности. Здесь же пришлось пережить Мицкевичу и ещё один роман, длившийся почти два года. Дочь графа Анквича-Скорбека, Генриетта Эва, напомнила поэту первую мечту его юности, и он влюбился в неё не на шутку. Эва отвечала Адаму полною взаимностью чувства, но гордость графа поставила непреодолимую преграду между влюблёнными: о браке с бедным литовским шляхтичем граф не хотел и слышать. Видя это, Мицкевич не решался настаивать, не делал предложения и находил, что с его стороны всякий решительный шаг мог бы уронить его достоинство. Как раз в это время разразилось осенью 1830 года известное восстание в Царстве Польском, столь сильно изменившее положение Польши… Отчасти под влиянием грозных исторических событий, происходивших на родине, отчасти под влиянием того чувства, которое не находило себе исхода, — Мицкевич стал в Риме впервые отставать от того философского вольнодумства, которое было модным направлением между виленскою молодёжью 1820-х годов, и вдаваться в противоположную крайность — в религиозный мистицизм, который и привёл его в последствии на край гибели.
Этот поворот был роковым для Мицкевича во многих отношениях. Вероятно под влиянием его, и, во всяком случае, без малейшей причины со стороны предмета своей страсти, Мицкевич вдруг решился покинуть тот кружок, среди которого так незаметно провёл два года — и внезапно уехал из Рима (19 апреля 1831 года), даже не простившись с Анквичами, которых ему уже никогда более не пришлось видеть в последствии. Друзья поэта утверждают, что этот отъезд произошёл именно в то время, когда его менее всего можно было ожидать, потому что граф был уже почти согласен на брак своей дочери с Мицкевичем и только ожидал того, чтобы гордый юноша ‘хорошенько попросил’ у него руки дочки.
По-видимому, Мицкевич, не чувствовавший в себе ни способностей воина, ни способностей государственного человека, всё же проникся желанием участвовать в движении и разделить жребий с теми, которые, с оружием в руках, погибали в это время под Варшавой. Но, в то время, как Мицкевич ехал на родину, восстание было подавлено, Варшава сдана Паскевичу, и Мицкевичу пришлось уже разделить только ‘страдания польской эмиграции’…
Скитаясь по Европе, Мицкевич жил некоторое время в Дрездене, и здесь читал и писал очень много, как бы очнувшись от того чада блаженства, который был на него навеян изящными и художественными впечатлениями его жизни в Риме, среди избранного кружка друзей и аристократов. Взявшись, по совету Одынца, за перевод Байронова ‘Гяура’, он вдруг оставил его в стороне и, поддавшись возникшей в нём идее национальности, под влиянием рассказов, слышанных от очевидцев, написал несколько превосходных вещей, проникнутых глубоким патриотизмом. Между ними первое место принадлежишь известному поэтическому рассказу о взятии редута Ордона. Здесь же, в Дрездене, под влиянием очень смутных и смешанных настроений, написана 3-я часть ‘Дзядов’, в которой, не щадя красок, Мицкевич набрасывает очень яркую картину того состояния, в котором очутилось польское общество после восстания.
Но здравый поэтический смысл, истинное понимание национальности и то чувство меры, которое постоянно составляло отличительную черту всех произведений Мицкевича в лучшую пору его деятельности — ещё раз взяли верх над отвлечённою, фантастическою стихиею, охватившею Мицкевича после 1831 года. Он вдруг вырывается (после 3-й части ‘Дзядов’) из объятий байронизма и бросается в совершенно противоположную сторону. Из-за этих воспоминаний и впечатлений, ещё ярче выступавших на скудной и скучной чужбине, в душе поэта возникло цельное и прекрасное произведение, которое, бесспорно, должно было обессмертить имя Мицкевича. Это произведёте — ‘шляхетский эпос в 12 песнях’ — известная поэма ‘Пан Тадеуш’. Написанная спокойно, задуманная широко и связанная с тою многознаменательною эпохою Наполеонова нашествия на Россию, от которой поляки ожидали ‘возрождения старой Польши’, — ‘Пан Тадеуш’ уподобляется новейшими польскими критиками бессмертным эпопеям Гомера, и в этом случае их нельзя упрекнуть в слишком большом преувеличении.
Поэма писалась среди самых неблагоприятных условий внешних, среди большой нужды материальной, отчасти у изголовья умиравшего в чахотке друга, но писалась горячо, выливалась целым, непрерываемым потоком поэтического вдохновения, высоко-настроенного любовью к далёкой родине. Казалось, что вдохновение спешило воспользоваться удобным временем, спешило излиться в те немногие, и увы, очень краткие минуты просветления, которые ещё оставались в распоряжении великого поэта! Мицкевич жил (при начале поэмы) в Дрездене, а потом, в 1832 году, в Париже, где между прочим был серьёзно озабочен хлопотами о продаже авторского права на издание всех своих сочинений за пенсию в 1000 злотых (150 р. сер.), которую бы он мог получать пожизненно.[*]
[*] — К этой отчаянной мере отчасти побуждало его то, что его сочинения подвергались контрафакции в Германии.
Первое известие о поэме встречается в письме Мицкевича от 8 декабря 1832 г.: ‘пишу сельскую поэму вроде Германа и Доротеи, и накропал уже с тысячу стихов’… Он писал ‘Тадеуша’, бросал его, и опять к нему возвращался, увлекаемый неудержимою силою воспоминаний о родном крае. В феврале 1834 г. он уже писал Одынцу: ‘Вчера кончил ‘Тадеуша’ — огромные двенадцать песен, много пустого, но много и хорошего’… ‘Лучшее, что там есть — картины с натуры нашего края и наших домашних обычаев’… И в том же письме мы видим по некоторым, весьма прозрачным намёкам, что вдохновение поэта видимо иссякло, что ясное сознание его уже вновь начинали заволакивать туманные мистические образы, потому что к своему упоминанию о ‘Тадеуше’ он находит нужным добавить: ‘Конечно, я уже никогда более не обращу пера на пустяки. Может быть я и ‘Тадеуша’ бросил бы, но он уже был близок к концу. Кончил с трудом, потому что дух порывал меня в другую сторону, к продолжению ‘Дзядов’, из которых я намерен сделать единственное моё произведение, достойное чтения’. Поэту, видимо, и в голову не приходило, чтобы ‘Пан Тадеуш’ мог пережить все его произведения!..
Несмотря на восторг самый неподдельный, самый искренний и общий, вызванный появлением поэмы, Мицкевич относился и к своему произведению, и к его успеху совершенно безучастно… ‘Дух увлекал его в другую сторону’ — и вёл прямо к погибели…
Уже в декабре 1834 года он участвует, в Париже, в основании особого польского религиозного общества Соединённых братьев, и около того же времени пишет Одынцу: ‘Вижу, что я слишком много жил и работал для мира сего, для пустых похвал и мелких целей. Только то писание чего-нибудь стоить, посредством которого человек может исправиться и научиться мудрости’.
Около того же времени в жизни поэта произошла важная перемена, вызванная, по-видимому, также его новым, странным настроением: Мицкевич женился на дочери пианистки Шимановской, в доме которой он бывал так часто в Петербурге. Невесту свою, Целину Шимановскую, Мицкевич знал только понаслышке, через друзей своих. Слыша похвалы Целине, Мицкевич сказал друзьям, что он не прочь бы жениться на ней… Друзья выписали Целину в Париж, и ‘устроили дело’.[*]
[*] — Эта женитьба не принесла счастья Мицкевичу: жена его, в сущности прекрасная и достойная женщина, была постоянно больна и до смерти своей (1855) сходила три раза с ума.
Заботы о нарождавшейся семье и о хлебе насущном на время отрезвили Мицкевича, и заставили его подумать о действительности. Заботы о хлебе насущном вынуждали поэта даже помышлять о постановке эффектной драмы (‘Барские конфедераты’) на сцене театра ‘Porte-Saint-Martin’, а затем в 1832 году заставили его решиться принять кафедру латинской словесности в Лозанском университете. Между тем его парижские друзья успели приготовить ему иное, более подходящее положение. В 1840 году Мицкевичу была предложена кафедра Славянских литератур, в CollХge de France, с очень приличным содержанием. Положение это, в высшей степени почётное, должно было сильно польстить самолюбию поэта и, по-видимому, способно было бы оживить угасавшие его творческие силы. Его друзья и почитатели его таланта вправе были ожидать от него очень многого. И действительно, около этою времени его ещё раз (последний) осенило давно небывалое поэтическое вдохновение: в день Рождества 1840 года, когда друзья давали Мицкевичу обед, Мицкевич, вызванный на импровизацию Словацким, отвечал ему с давно забытым жаром!.. Но труд профессорский, кропотливый и постоянный, оказался не по душе Мицкевичу: он не мог удержаться на высоте спокойного, беспристрастного отношения к предмету своего преподавания и больше говорил своей публике о Польше, чем о славянстве, с которым он был вообще мало знаком, да в сущности даже и не мог быть знаком, потому что эпоха ‘Славянского возрождения’ была тогда ещё в самом начале, и самое изучение славянства ещё только зачиналось на кафедрах. Но более всего сбивало с пути Мицкевича его несчастное пристрастие к мистическому мышлению, которому, под влиянием известного мистика и теософа Товяньского, Мицкевич окончательно подпал уже в 1841 году. Товяньский образовал в католической церкви положительный раскол, ересь, в которую он увлёк за собою массу последователей, получила впоследствии название товянизма. Не входя в объяснение её сущности, заметим только, что оно во многом имела сходство с современным спиритизмом, и что влияние товянизма отразилось не только на частной жизни Мицкевича, но и на его лекциях по славянским литературам. Лекции, мало-помалу, под влиянием восторженного мистицизма, перешли в идеализацию всех, даже и весьма непривлекательных, сторон древнепольской старины и её исторического быта, ‘племя славянское изображено, как нечто единое, в котором действуют, развиваясь, две диаметрально противоположные и взаимоисключающие себя идеи: русская и польская. Идее польской предрекаема была победа при ополчении против северного колосса того европейского запада (т. е. собственно Франции), который действует в Христово-наполеоновском тоне и духе’. Рядом с этими странными идеями Мицкевич стал всё громче и громче проповедовать против бездушия и холодности польской эмиграции и даже на кафедру перенёс свои упрёки против её равнодушие к общему делу. Следствием такого странного отношения Мицкевича к полякам было то, что он должен был сначала сложить с себя звание председателя польского историко-литературного общества в Париже, а вскоре после того потерял и кафедру в CollХge de France[8], вследствие своего крайне небрежного отношения к профессорским обязанностям. На последних лекциях своих он стал, под влиянием своего тягостного душевного омрачения, обращаться к публике, спрашивая слушателей, ‘видели ли они воплощённое откровение’ и делать воззвание к духу Наполеона для духовного общения с ним.
После этих, пережитых Мицкевичем, невзгод и треволнений наступил временно опять некоторый период просветления нравственного. Около 1847 года он даже прекратил сношения с Товяньским и наконец высвободился из-под его удручающего влияния. В самом начале февральской революции Мицкевич отправился в Италию, с целью образования польского легиона, и вернулся в Париж полный надежд на возрождавшуюся власть потомков Бонапарта. Временно, в течении года, Мицкевич здесь был редактором газеты ‘Tribune des Peuples'[9], закрытой в 1849 году. Вскоре после того он получил скромное место библиотекаря при арсенальной библиотеке в Париже, и, чем далее, тем более увлекался бонапартизмом, в развитии которого, при полном непонимании России и русского народа, поэт-мечтатель видел возможность возрождения Польши. Доже кровавые ужасы декабрьских дней 1852 года не отрезвили Мицкевича и не поколебали его веры в Наполеона III, от которого с ужасом отвернулись и отступили все друзья Мицкевича, и которого так яростно осыпа?л проклятиями другой вдохновенный поэт-изгнанник из своего Джерсейского уединения [Виктор Гюго. Прим. ред.]. Увлечённый бонапартизмом и мечтами о мнимой пользе родины, о которой менее всего способен был заботиться Наполеон III, Мицкевич, в начале крымской кампании, решился на совершенно безумный шаг. Вскоре после смерти жены, он вдруг покинул свою скромную должность библиотекаря и отправился в Константинополь, с поручением от французского правительство — содействовать образованию польских легионов в Турции! Лихорадка, захваченная в Бургасе, быстро свела поэта в могилу… Он умер 28 ноября 1855 года, в Константинополе. Прах Мицкевича был перевезён в Монморанси, близ Парижа.
После смерти поэта, польское общество, по особой подписке, достигнувшей довольно крупной цифры, обеспечила семью Мицкевича и оградила авторские права на издание его сочинений от всяких попыток контрафакции. Один из его сыновей (старший), Владислав, основал в Париже, около люксембургского дворца, польскую книжную торговлю, занимался и журналистикой, и отчасти пропагандой польских идей среди французского общества. Им были изданы некоторые брошюры по польскому вопросу, напечатаны кое-какие мемуары, и наконец начато в конце 1860-х годов издание полного собрания сочинений отца, далеко не оправдавшее общих ожиданий своим внутренним содержанием. Лучшим изданием сочинений поэта и до сих пор всё ещё остаётся парижское издание сочинений Мицкевича, под редакциею И. Клачко и Е. Япушкевича, напечатанное в Париже М. О. Вольфом (в типографии Мартине, в 1860—61 гг.), к этому изданию приложен и тот превосходно гравированный Дангеном и Дюпоном портрет Мицкевича, который мы прилагаем и к настоящему изданию сочинений его на русском языке.
30 декабря 1881 г.
Оригинал здесь: Викитека.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, январь 2012 г.