А. Козицкий-Фидлер. А. П. Барыкова как литератор, поэт и вегетарианка, Барыкова Анна Павловна, Год: 1905 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

А. П. Барыкова как литератор, поэт и вегетарианка

Биографический очерк

А. Козицкий-Фидлер

‘Вегетарианское обозрение’, 1905, N 2, стлб. 61-68, N3, стлб. 117-126

Оригинал здесь: http://www.vita.org.ru/veg/veg-literature/veg-vestnik1905/03.htm

Когда женщина выступает на арену общественности в роли публициста, поэта, художника, толкователя и проводника известных идей, учения или верования, она обыкновенно подвергается суровой критике, недружелюбным возгласам, иногда даже гонению. Только в последнее и притом очень недавнее время в женщине стали признать равноправного мыслителя, человека, основательно претендующего на право стать в ряды общественных деятелей или ученых.

Мы не станем говорить о единичных исключениях, о выдающихся женщинах-писательницах, о таких женщинах, какою явилась женщина-математик Софья Ковалевская, о наших современных писательницах, имена которых всем известны — эти лица не требуют много цифр для перечета. Их этих женщин — борцов за равноправие — немного, но они есть, и в этом огромная доля утешения. Есть, существуют, овладевают умами, облагораживающее действуют на наши инстинкты, пишут, читают лекции, будят общественную совесть — значит, так называемое ‘женское царство’ не оскудело, а наоборот: множится и начинает гордиться своими адептами.

Во Франции женщина взошла уже на адвокатскую трибуну, толкует, изучает и даже диктует законы, громит порок и воздает должное добродетели. Там она полноправный гражданин, профессор и адвокат, ученый и публицист, общественный деятель и политик.

В Англии женщина в лице Гертруды фот Петцольг получила 29 сентября 1904 г. Место приходского священника. Больше этого едва ли можно пока ожидать.

В России женщина еще только начинает выглядывать из своего терема, робко озирается по сторонам и не верит своим глазам, своему слуху… Ее манит на высшие курсы, ей снится женский университет, ей хочется писать в журналах, даже отправляться в войну в качестве военного корреспондента…

Отказывая женщине в правах гражданства, мы лишаем Россию целой массы полезных тружениц, честных, идейных и убежденных работников.

Сознаюсь, мне хочется вспахать почву для завоевания внимания читателей к почти безвестной, тихо прошедшей свой жизненный путь женщине-вегетарианке, дошедшей до вегетарианства путем последовательных размышлений, перешедших затем в твердое убеждение, а мы, вегетарианцы, только тогда и можем считать себя таковыми без риска, когда является твердо убежденными противниками убойного питания.

О женщине-вегетарианке А.П.Барыковой я буду говорить ниже, предпосылая этому женщину-литератора, поэта, редкой христианки и общественного деятеля.

Предупреждаю: я лично не знал госпожу Барыкову Анну Павловну, урожденную Каменскую. В моем распоряжении имеется единственный источник и материал — книга ‘Стихотворения и прозаические произведения’, издание ‘Посредника’, с которым покойная была связана узами сотрудника. Мое личное незнакомство с Анной Павловной и отсутствие каких-либо отношений к этому почтенному имени дает полное основание думать о моем беспристрастии.

В биографическом описании я буду краток, пользуясь теми данными, которые были предоставлены в распоряжение г. Венгерова при составлении его ‘Словаря русских писателей и ученых’.

А.П. родилась в 1839 г. В Петербурге, в здании Академии Художеств, где дед ее, граф Ф.П. Толстой состоял вице-президентом. Отец Анн Павловны, Павел Павлович Каменский, был одним из ‘ста русских литераторов’, писавшим повести, рассказы и даже драмы, из которых ‘Братья’ и ‘Старая муза’ давались на Александринской сцене. Следовательно, Анна Павловна является наследственным литератором, ближайшим отпрыском литературно-художественной семьи, пользовавшейся в свое время известностью.

Интересно проследить шаг за шагом за тем, что говорит А.П. сама о себе в той переписке, которую она вела с фирмой ‘Посредник’ с 1887 года и в тех материалах, которые даны были для ‘Словаря’. Отличительная черта этих писаний — самобытный, легкий юмор, постоянная самокритика, попытка при помощи немудрой философии осветить те или другие стороны собственной жизни. Автор переписки не лукавит, не сгущает преднамеренно красок и явно не подозревает, что эта переписка будет когда-нибудь опубликована, попадет в печать в том виде, в каком он действительно велась или предоставлялась в распоряжение ‘Словаря’, собиравшего материалы при помощи циркуляров, рассылавшихся в редакции ‘Северного Вестника’. Вот одно из мест этих ‘материалов’.

‘Воспитывалась я до 10-ти лет дома, дрессировалась, так сказать, на свободе в нашем артистически-литературном кружке, училась ‘чему-нибудь и как-нибудь’ отчасти у отца, отчасти у гувернантки, в 10 лет принята в Екатерининский институт (петербургский), где и обучалась 6 лет всяким наукам и премудростям, была очень любима подругами и крепко любила их, на классных дам и учителей сочиняла пасквили в плохих стихах, училась неважно, но очень счастливо выдергивала билеты на экзаменах, отвечала довольно бойко и ‘дела сочинения’ очень быстро на какой угодно сюжет. В 1856 году была выпущена из института с серебряной медалью и очень небольшим запасом знаний.

Прислушайтесь к этому здоровому юмору, к этой критике и над собой, и над окружающими. Здесь и характеристика далекого детства, и характеристика наших дореформенных закрытых учебных заведений, откуда выпускаются девицы ‘с большой серебряной медалью’ и ‘с малым запасом знаний’.

Но автор, обладающий бесконечно доброй и чуткой душой, спешит оговориться, что ‘Мертвый дом’ ничуть не искалечил ее душу и оставил в ней самые хорошие, светлые воспоминания.

В подтверждение того, как важно самообразование вообще и как оно пополняет умственный багаж наших институток и гимназисток, приведем еще несколько слов из упомянутого ‘бытописания’.

‘Выйдя из института, я стала читать запоем все, что тогда читали все хорошие люди, читала без особого разбору и толку, но по-своему все понимая и по-своему дополняла институтские знания, пробовал и сама писать, но мое первое произведение — рассказ из народного быта ‘Птичница’ (нечто плаксивое, певучее и деланное) — оказалось нецензурным. По крайней мере, так мне сказал приятель отца Д.В.Григорович, который (конечно, по доброте сердечной) преувеличенно расхвалил мою ‘Птичницу’, куда-то ее возил, хлопотал о ней, но безуспешно.

В этом месте ‘Переписки’ мы встречаемся с именем Григоровича, принимающего горячее участие в начинающей писательнице, скороспело высидевшей свою ‘Птичницу’. Ниже мы встретимся с именем Некрасова, тоже бросившего долю своего сочувствия в сторону начинающей поэтессы.

И Григорович, и Некрасов угадывали своими восприимчивыми, чуткими сердцами, своим огромным умом, что пред нами не жалкая заурядность, а, быть может, талант в будущем и выдающаяся молодая женщина в настоящем.

Но одно дело оценка Григоровича и Некрасова, а другое — оценка доморощенных критиков-зоилов, не преминувших бросить камнем в начинающую писательницу.

По ее собственному признанию, какой-то критик не замедлил назвать ее работу ‘Народной поэзией’ и благодушно почил на лаврах своей критики. Жаль, конечно, что Некрасов только ‘обмолвился словом’ о поэзии молодой поэтессы, а Григорович ограничился хлопотами пристроить куда-нибудь нецензурную в то время ‘Птичницу’, не приняв более активного участия в судьбе только расцветавшего дарования.

Зоилы сделали свое дело и, несомненно, подорвали веру в собственные сил этого дарования, которое под натиском холодного равнодушия могло завянуть и не пойти дальше хороших переводов и робких попыток пробиться в первые ряды.

Такова судьба большинства начинающих.

Невзирая на все неблагоприятные обстоятельства, нашей вегетарианке удалось проникнуть в журналы ‘Дело’, ‘Русское богатство’, ‘Родник’, ‘Северный Вестник’ и др. Составители биографии г-жи Барыковой Владимир и Анна Чертковы приводят письмо сотрудника ‘Посредника’ Горбунова-Посадова, охарактеризовавшего покойную следующими чертами:

‘Чрезвычайно скромная, тихая, незаметная, она была едва видна читающей публике на нашем литературном горизонте и терялась в толпе второстепенных литературных работников. Но для людей, близко знавших ее, она резко выделялась из этой толпы своею личностью, всею своею душевною и писательской работой.

Отличительною чертою ее как писателя было самое серьезное и строгое отношение к писательскому делу. Дело это было для нее не профессией, не средством для добывания денег или славы, а одним только внешним выражением самой заветной, самой глубокой душевной работы. Она творила только тогда, когда неудержимо стремилась облечь в трогательные звуки свою высшую скорбь или любовь или радость сознания вечной правды и заразить ими чужие души, еще глухие к этим чувствам или истинам.

Для того, чтобы заглянуть в сущность идей и чувств, волновавших ее и руководивших ею, чтобы представить себе цельно ее личность как пота, надобно брать всю ее поэзию целиком, не отделяя переведенных ее произведений от оригинальных. Она выбирала то или другое произведение для перевода не по капризу, руководясь не мимолетным настроением ил вкусом, — но лишь тогда, когда произведение иностранного автора совпадало с ее заветными чувствами и идеями. Поэтому переводные ее стихотворения представляют не груду пестрого сборного материала, а необходимое дополнение к ее оригинальным работам. Она ясно сознает скромность своего дарования и ищет повсюду лучшего, трогательнейшего всего того, что дорого ее душе.

В ее худом, давно больном теле жил дух деятельный, бодрый, а главное глубоко искренний, глубоко правдивый’.

Вот это именно место биографии и является для нас чрезвычайно важным и поучительным.

Она была сильна духом, высоко парившим над немощностью тела. Духовно она стояла выше всего повседневного, материального, всего того, что невольно принижает человека, делает его рабом окружающей обстановки, домогателем сытной пищи, вкусного куска мяса, обагренного кровью животного. Чистая, светлая душа Барыковой как бы возносилась над этой пляской кровожадных вокруг трупа убитого животного.

Биографы говорят нам, что она была искренна и правдива. Мы не имеем права не верить им, да и какая надобность в этом недоверии? Доброе сердце всегда имеет своими спутниками искренность и правдивость. Будучи христианкой, она верила в Бога всей силой своей восприимчивой души.

‘Она находит Бога в себе и во всех людях, не смутную искорку, но бессмертный дух, вечно томящийся по совершенству, вечно ищущий новых и новых путей для осуществления царства истины внутри человека и во всем мире. Смысл жизни для нее перестает быть загадкой. Найдя его, она может идти к несчастным не с одними словами горячего сострадания, к счастливыми мира сего — не с одними страстными обличениями, но тем и другим, кроме того, она несет слово жизни, радостную весть о найденном пути, об открывшемся ей маяке, направив на который свою жизнь, люди найдут благо, никем и ничем не уничтожаемое, дающее полное удовлетворение душе и раскрывающее перед ней бесконечное совершенствование’…

Вот с какой христианской душой мы знакомимся в эту минуту, и какого сочлена по вегетарианству мы потеряли. Вера в Бога внушила ей необходимость милосердия к животным, она уравнивала человека с ними в вопросе права на существование.

Миросозерцание вегетарианки Барыковой чрезвычайно интересно, богато оригинальными особенностями и поучительно своей искренностью и убежденностью. Она не допускает никаких компромиссов с совестью, говорит и поступает прямо, все ее существо отличается прозрачностью и кристаллической чистотой.

И все это нисколько не мешает твердости убеждений, непоколебимости идеи и ни на один момент не допускает мысли о фарисействе. Она вся тут со своими достоинствами и недостатками, она и выражается, и поступает прямо.

‘Я редко, — говорит она, — делаю уступки красоте формы, для меня главное — чувство и мысль’.

Очевидно, это главное, что легло в основу жизни нашего сочлена по вегетарианству. Для нее не существует формы, а существует чувство, душа, не делающая различий между всеми живущими. Суть не в форме, а в духовной силе, в господстве духа над телом. Форма, оболочка, материя — это только условный придаток к духовной силе. Думаю, что мы не ошибемся, если так истолкуем мысль А.П. о красоте чувства и духа.

‘Я очень люблю Дон-Кихота, — говорит г-жа Барыкова, — и не понимаю Сервантеса, который смеялся над ним’.

Тут невольно подкрадывается мысль, что и сама г-жа Барыкова была Дон-Кихот в своем роде. Она с первых же дней своей самостоятельности объявила войну людской жестокости и, как Дон-Кихот, воевал с мельницами, так и она воевала с жестокостью и несправедливостью.

‘Нельзя смеяться, — говорит она, — над бойцами за правду и угнетенную несправедливость’.

Этот протест, граничащий с наивность, эта защита идеалиста Дон-Кихота являются типичной характеристикой женщины, поставившей себе целью всю жизнь бороться с угнетателями.

Оказывается, что наш почтенный сочлен по вегетарианству была немножко буддисткой. Ей симпатичен Будда с его проповедью сострадания, любви и равенства. Она расчленяет Будду на два отдельных существа: страдающего и торжествующего, нашедшего истину и якобы спасшего мир. Первого она признает, второго отрицает. Ведь она христианка.

Мне кажется, что первоисточником вегетарианства у Барыковой было именно христианство. Идея христианства — милосердие, которое и является зародышем вегетарианства. Зародыш постепенно зреет, растет и вырастает в огромную силу того же милосердия, не позволяющего убивать того, кому не нами дарована жизнь.

В произведениях Барыковой что ни шаг, то идея милосердия, заступничество то за людей, то за животных. Барыкова как бы стремится защитить людей и животных и от себя, и от тех же людей, памятуя, что человек человеку — зверь.

II

Остановимся теперь на главном предмете нашего очерка — на вегетарианстве Барыковой. В своей переписке с ‘Посредником’ она говорит:

‘Ах, чуть не забыла. Знаете, вашего полку прибыло. Я — вегетарианка. Вот уже второй месяц, как я не ем никаких переодетых трупов… (яйца, впрочем, еще ем) Я ничего мясного видеть не могу — с души прет. А виноваты в этом Вольтер и вы. На сон грядущий я как-то в сказках Вольтера прочитала ужасно противное описание мясных кушаний… А вы мне, помните, за завтраком рассказали роман индюшки, у которой ‘парочку’ зарезали и зажарили… А потом еще переводила я проповедь Будды в царстве царя Бимбисары о том, что все живые твари родня… Ну, вот… Я, впрочем, и без вас, и без Будды давно подозревала свое родство с поросятами и их родителями и потому не ела их…’

Игривый тон этого сообщения, признание родства с поросятами, — все это только гарнир к главной идее, к важному открытию. Барыкова как бы вдруг прозрела и стала вегетарианкой, чего ей, видимо, давно недоставало. Она оставалась как бы незаконченным типом милосердной женщины, ищущей выхода целому потоку добра, которое просилось наружу из глубины чистой души.

Выход найден: она вегетарианка, она больше не участвует в сплошном убийстве, в истреблении живых существ, в возмутительном акте насилия для услаждения собственной утробы.

Шаг за шагом вновь ‘обращенная’ вегетарианка убеждается в том, что поступила прекрасно, отказавшись раз и навсегда от убоины.

‘Чувствую себя очень хорошо и бодро, — пишет она. — Меня пугали, что я поглупею от своей диеты, пугали и тем, что умру от истощения, но все это вздор: вот уже три года скоро, как я так живу ‘бескровною’ пищей, и я не замечаю в себе ни особенной глупости, ни особенного истощения сил и ни малейшего желания отступить от своей избранной пищи’.

На мой взгляд, у Барыковой есть одна фраза, которая должна стать крылатой среди вегетарианцев, должна явиться как бы нашей вывеской, если вывески вообще нужны.

Она писала: ‘Я не ем никого’. Вот это ‘не ем никого’ — восхитительно. Все ‘убойники’, когда бывают больны, всегда говорят: ‘Я не ем ничего’ совершенно забывая, что под этим ‘ничего’ нужно понимать именно ‘никого’ т.е., никого живого, имеющего право и основательно претендующего на жизнь.

В области отождествления прав человека и животного можно далеко пойти. Пусть даже грустное и печальное перемешивается со смешным и комичным, но пусть будет так, чтобы люди все чаще и чаще задумывались над своими поступками по отношению к себе подобным, заглядывали бы чаще в свое ‘я’, как это делала Барыкова, беспощадно бичевавшая в себе это ‘я’. Она боялась, что это ‘я’ недостаточно любит своих близких и все окружающее или даже только делает вид, что любит.

‘Я опять-таки, — говорит она, — только делаю вид, что я ласковая, добрая старушка. А на самом деле я злая и скверная, я всякую минуту всех осуждаю, хотя, по-видимому, и отношусь снисходительно. Некоторых близких я прямо-таки не люблю и презираю, а встречаясь с ними, я мила и любезна. И все это подло’ И как бы это сделать так, чтобы в самом деле любить всех. Научите!’ — взывает Барыкова и, конечно, остается в одиночестве со своим возгласом и призывом любить всех и не фарисействовать. Любить всех и все и притом в самом деле, а не только делая вид, что любишь, — вот зерно, которое запало в душу вегетарианки Барыковой и дало обильный плод в том смысле, что мы теперь охотно следим за ее жизнью и чувствами по той книжке, которую мы разбираем.

А в этой книжке действительно есть много поучительного и даже прекрасного.

Есть, например, стихи, хотя ничего общего с вегетарианством не имеющие, но построенные на заботе о чужом горе, которое ‘мучит, грызет, не дает ей покоя’.

По преимуществу это некрасовских стих, подражание Некрасову, народному певцу и печальнику нужды народной. Отсюда, очевидно, и симпатии Некрасова к начинающей поэтессе, много выстрадавшей и много любившей. Стихотворение ‘Чужому горю’ является одним из первых в целой серии идейных и лирических, оригинальных и переводных стихотворений, о которых мы огульно можем сказать, что они проникновенны, богаты звучной рифмой, сильны своей идейностью и оставляют в душе иногда неизгладимый след.

Стихотворения и басни, посвященные исключительно идее вегетарианства, явятся сейчас же предметом нашего исключительного внимания.

Вот, например, на выдержку басни ‘Овчарка и волк’.

‘Приятель, — Волк сказал, — нас создала Природа

Зверями хищными, — такая уж порода:

Как с голоду живот нам подведет,

Кого попало мы хватаем и поневоле убиваем —

Ведь голод-то — не тетка, знаешь сам!

Но если вправду ты так жалостлив к стадам,

Им искренне желаешь счастья и спасенья,

То повтори твои блате наставленья

Хозяевам овец, обжорам-господам.

Мне, волку, изредка барашек попадется

Один-другой,

А десять тысяч их ведется на убой

И добрым людям отдается!

Врагов открытых злее, — полагаю я, —

Коварные друзья!’

Новизны идеи здесь нет, но идея вегетарианства здесь строго приводится. Убежденная вегетарианка подыскивает подходящие сюжеты, выискивает и своих, и иностранных баснописцев и поэтов, компилирует, подражает, настраивает свою лиру на известный тон и все это для вегетарианства и в его пользу.

Даже волк выступает в роли моралиста, оправдывающегося тем, что, хотя и ‘потребляет’ живность, но в очень ограниченном количестве и уж куда меньше любого человека.

А прислушайтесь к тому, как философствует фазан, как он ‘благословляет’ человечество:

‘В лесу, — шептал фазан, — вы проживете век

Беспечно, радостно в тени ветвей порхая.

Но знайте: всех зверей опасней — человек.

Он всяких ястребов и коршунов страшнее.

Не подлетайте к людям! Мудрости отца

Поверьте, помните, что все они злодеи

Неблагодарные! Вот, например, овца

Им век свой служит, в шерсть свою одела

Она их голову, беспомощное тело. И что ж?

Они овец на смрадных бойнях бьют’.

Как хотите, господа, а философия фазана довольно вразумительная для всех ‘убойников’ и скотоедов.

Кстати, приведет не менее поучительную басню об овцах и кабане.

Покорная овца безвинно умирала

На бойне под ножом кровавым мясника,

А стадо робкое безропотно стояло,

На смерть ужасную смотря издалека,

И очереди ждало.

Свирепый боров дикий мимо проходил

И злобно насмехался и дразнил

Дрожащее, беспомощное стадо:

‘Вот, бьют вас, подлых трусов. Так и надо!

А вы тут топчетесь в пыли, разиня рот,

Любуйтесь — как ловко шкуру он дерет

С такого же, как вы, безмозглого барана,

Как окровавленной рукой он — ваш злодей —

на части рубит, режет наших жен, детей?

Отмщенья просят их зияющие раны,

Их кровь безвинная к вам громко вопиет, —

А вы — ни с места?.. Трусы, глупый, рабский род!’

Старик баран сказал: ‘Что лаешься напрасно?

Чем виноваты мы? Наш кроткий род таков,

Что нет у нас клыков,

Но мы пред нашей смертью лютой и ужасной

Глядим в глаза врагов

И знаем, умирая: в каждом злом деянье

Есть злу — возмездие, насилью — воздаянье,

На этих самых бойнях, где нас бьют,

В кровавых лоскутах бараньей кожи смрадной

Враги жестокие найдут

Орудья казни беспощадной.

Двух грозных мстителей людской природы всей:

Пергамент — для судебных кляузных писаний,

Раздоров, пререканий

И звонкий барабан, зовущий в ‘поле браней’,

Ведущий в смертный бой озлобленных людей.

Давно сторицею отметили за барана —

Пергаменты и барабаны!

Вот эти пергаменты и барабаны, ядовито припасенные автором к концу басни, являются живым укором для всех старающихся взять от животного все, что только возможно. Само собою разумеется, было бы утопией утверждать, что можно обойтись без пергамента и барабанов, но для добывания кожи, пригодной для таких надобностей, убой был бы частичный и редкий, а не массовый, поголовный и ежедневный. Теперь, когда вырабатывается бумага из тряпки и дерева, в пергаменте нет надобности, а барабаны с успехом можно бы заменить чем угодно.

Сторонники необходимости убоя животных возразят на это, что в таком случае необходимо заменить и сапожную кожу, и шерсть, и струны для инструментов, и рог, кость и т.д.

Да, возможно заменить. В наше время изобретений и фальсификации все настоящее можно заменить поддельным. Так оно и есть в действительности.

Подделка господствует вовсю, изгоняя все настоящее и делая его редкостью, недоступной людям, обладающим скудными средствами.

Можно допустить компромисс и выделывать необходимое из кожи, шерсти и костей хищных зверей, менее достойных жалости, хотя и совсем неповинных в том, что они созданы хищными, и что их удел — жить в лесах и питаться при помощи собственного промысла.

Г-жа Барыкова, очевидно, всю жизнь боролась с недопустимостью компромиссов, сделок с совестью. Она хотела доказать человечеству, что можно прожить и без этих сделок, что нужно только как можно больше уважать в человеке человека, а в животном — его право на жизнь, и можно избежать сделок с совестью.

Но одно дело верить в теорию и ее исповедовать, а другое дело жить настоящей, прозаической, будничной жизнью. Где нужно лавировать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Волчье хищничество в людях, в человеческом культурном обществе так безгранично и так чудовищно, что предела ему даже и определить нельзя. Если г. Барыкова, сходя в могилу, сознавала себя идейным борцом, так ведь это только собственное сознание. В действительности она своей жизнью подтверждала только теорию, что один в поле не воин. Правда, уже и в свое время она была не одна, а те6перь, как мы видим, нас целое войско. Мы — добровольная дружина, объявляющая войну кровожадности человека. Нас должна сплотить идея борьбы против кровопролития животных. Против людского кровопролития борется интернациональная лига мира, а стоять за животных, за их право на жизнь — наша прямая задача.

Но вернемся к книжке.

Прислушайтесь к тому, что говорит Пифагор в своем поучении, переведенном Барыковой по Овидию.[1]

Полно вам, люди, себя осквернять недозволенной пищей!

Есть у вас хлебные злаки, под тяжестью ноши богатой

Сочных, румяных плодов преклоняются ветви деревьев,

Гроздья на лозах висят наливные, коренья и травы

Нежные, вкусные зреют в полях, а другие,

Те, что грубее, огонь умягчает и делает слаще,

Чистая влага молочная и благовонные соты

Сладкого меда, что пахнет душистой травой — тимианом,

Не запрещаются вам. Расточительно-щедро все блага

Вам предлагает земля, без жестоких убийств и без крови

Вкусные блюда она вам готовит.

Лишь дикие звери

Голод свой мясом живым утоляют, и то — не все звери:

Лошади, овцы, быки — ведь травою питаются мирно,

Только породы свирепые хищников: лютые тигры,

Львы беспощадно жестокие, жадные волки, медведи

Рады пролитию крови…

И еще из того же Пифагора:

Вы, безобидные овцы, незлобные, смирные твари,

Людям на благо рожденные? Вы, что нас поите щедро

Влагой сосцов благодатных и греете мягкой волною,

Вы, чья счастливая жизнь нам полезней, чем смерть ваша злая?

Чем провинился ты, вол, предназначенный людям на помощь

Ты, безответно-покорный товарищ и друг хлебопашца?

Как благодарность забыть, как решиться жестокой рукою

Острый топор опустить на послушную кроткую шею,

Стертую тяжким ярмом? Обагрить мать-кормилицу землю

Кровью горячей работника, давшего ей урожай?

Страшен ваш гнусный обычай и скользок ваш путь к преступленьям,

Люди! Убить человека нетрудно тому, кто, внимая

Жалким предсмертным хрипеньям, режет телят неповинных,

Кто убивает ягненка, чьи слабые вопли подобны

Плачу дитяти, кто птицу небесную бьет для забавы

Или, — нарочно, своею рукою вскормив, — пожирает!

С вашей привычной жестокостью рядом стоит людоедство!

О, воздержитесь, опомнитесь, я заклинаю вас, братья!

Для нас, старых, испытанных и убежденных вегетарианцев, все эти призывы и возгласы являются только повторением изученных нами истин, мы идем по торной дороге, ведущей к сознанию, что мы не участвуем в этом сплошном убийстве, что каждый из нас, питаясь растительной пищей, остается верным девизу А.П.Барыковой, гласящему:

‘Я никого не ем’.

Хуже от того мы не делаемся, а только нравственно вырастаем.

Никого не убивать, никого не есть, не тиранить, не лакомиться чужой кровью, не проглатывать трупного мяса, — это уже огромная заслуга. Тут есть и прямой, и переносный смысл. Кровь всегда будет кровью, как ее не претворяй и какими снадобьями не сдабривай. Пройдут века, и человечество поймет, наконец, как далеко оно зашло в своем эгоизме, в своем стремлении ублажить только себя, и… у него заговорит совесть, человек остановится.

Не остановиться он не может, так как общество под натиском гуманитарных идей будет все более и более развиваться и сознавать, что право на жизнь дано не только одному человеку, а всему созданному для жизни. Этот стимул должен будет, наконец, охватить все разумное и мыслящее на земле.

Глубина философии в данном случае заключается в ее чистоте и простоте.

Здесь нет ни мистицизма, ни сектанства, как утверждают некоторые, нет даже подвижничества, а есть простое сознание, что так чище, лучше и благороднее для души и даже для нашего собственного тела. Если хотите, в вегетарианстве есть некоторый эгоизм благородства — сознание того, что я не делаю то, что делают другие. Пусть, мол, делают, а я, данный субъект, не делаю, и весь тот кружок, к которому я принадлежу, не делает того, что делают миллионы.

Пусть так. Пусть это эгоизм, но он здравомыслящ, он идеен и достоит подражания. Строго говоря, вегетарианство не нуждается ни в какой защите — оно само говорит за себя, ибо на его знамени начертаны слова о защите других.

Кроме того, есть люди, для которых не нужна никакая проповедь, ибо они органически не переносят убойной пищи и само собой становятся вегетарианцами по природе.

Это разряд вегетарианцев по существу, по натуре. Убоина как пища для низ не существует, они мучаются при виде мясной лавки, где вывешены и разложены трупы только что убитых животных. За таких вегетарианцев бояться нечего: они никогда не перейдут на скотоедство и до конца дней своих будут достойными нашими сочленами, вербуя в свой стан все новых и новых адептов, начиная с собственных детей и кончая убежденными мясоедами.

Психология г-жи Барыковой, убежденной, но не природной вегетарианки, нам совершенно понятна: ей не было никакого дела до того, что о ней подумают, если она вдруг бросит есть мясо и станет покорять зло добру. Она уверовала, наконец, в то, что добро восторжествует когда-нибудь, что оно не может не восторжествовать, и пошла своей дорогой уверенно, без посторонней помощи, без чьей-либо поддержки. Она, излагая свои мысли в стихах и в прозе, к слову сказать, очень даже недурной, как, например, в рассказе под заглавием ‘Доброе дело’, старалась приблизиться к идеалу человека, его назначению и его верованиям.

И без риска мы можем сказать, что она приблизилась к этому идеалу, что в этом ей помогло именно вегетарианство.

Растительное, освежающее, а не утучняющее мясное питание сделала ее восприимчивой, как бы прозрачной, способной легко воспринимать идеал добра, милосердия и правды. Это лучший представитель вегетарианства. Мы можем смело гордиться тем, что являемся ее единомышленниками и скорбеть о том, что она сошла в могилу.

Она оставила нам свой нравственный портрет, свой чистый облик, и пусть ей будет легка земля.

Все философы мира, все ученые сойдутся всегда в одном великом понятии: любить, прощать и миловать.

Так думала А.П.Барыкова, так думаем и все мы. Пожелаем же, чтобы ее знаменитая фраза ‘Я никого не ем’ завоевывала учению вегетаризма все новые и новые симпатии.

——-

1. Пифагор еще в 608 г. до Р.Х. установил основы растительного питания.

А. П. Барыкова как литератор, поэт и вегетарианка

А. Козицкий-Фидлер

II

Читайте также: