‘ЗОРИ’
‘ЗОРИ’
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
‘Зори’, Зайцев Борис Константинович, Год: 1926
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: В 5 т.
Т. 6 (доп.). Мои современники: Воспоминания. Портреты. Мемуарные повести.
М., ‘Русская книга’, 1999.
В 1904—1906 гг. выходил в Москве марксистский журнал ‘Правда’. Его издавал В. А. Кожевников, инженер, математик и фантасмагорист. Этот скромный и своеобразный человек со странностями взял да и всадил чуть не все свои средства в издание, где сотрудники — Луначарские, Скворцовы, Базаровы ему же и доказывали, что он эксплуататор, буржуй, темная личность. Удивительно было его терпение. Барство, должно быть, чрезмерное. Захотел сам себя сожигать — и сожигал.
Однако, весной 1906 г. Валентин Алексеевич, загадочно расширив свои глаза и поиграв, по обыкновению, ноздрями, объявил, что он еще новый журнал хочет издавать, но маленький, чисто литературный, вроде приложения к ‘Правде’ (эта ‘Правда’ была необычайно-нелепого вида: пол-аршина длины и узенькая, так что страница выходила чуть не газетным столбцом). Новое детище окрестили ‘Зори’ и отдали молодежи.
К ‘Правде’ я имел некоторое отношение. Первые номера мною корректировались. Я получал за это 50 рублей в месяц, пропускал много ошибок и напечатал там два собственных рассказа: ‘Мглу’, ‘Сон’, а уже третий, ‘Тихие зори’, не прошел в этом ‘магазине’, а попал, как и дальнейшее, в петербургский ‘Новый путь’.
Из корректоров тоже я был изгнан (вполне справедливо). Но с Валентином Алексеевичем сохранил добрые отношения и бывал в его квартире на Кудринской площади в знаменитом доме Курносова, куда упирается Новинский бульвар, откуда видна вся Москва. И вот в эти ‘Зори’ меня посадили уж в редакцию.
Как все, что затевал Валентин Алексеевич, наши ‘Зори’ оказывались малозлатоносными: журнальчик, где золото пущено было на обложке (и Москва на ней тоже изображена), расходился, кажется, в 60 экземплярах. Существовал недолго — одну весну,— литературного влияния не имел, и теперь представляет величайшую редкость. Но в жизни молодой Москвы того времени известную память оставил и не в одной душе провел свой след.
Весна, Москва! Не зря назвали мы журнальчик ‘Зори’, и не зря Сергей Глаголь и К. К. Первухин пустили золото на обложку. Что-то от светлой зари, юношеское и чистое, было в этих ‘Зорях’, и навсегда они для меня овеяны светом весны, тех особых неповторимых чувств… Нас было несколько молодых литераторов, и два-три старших, и через всех нас прошел какой-то романтически-весенний ток: ‘Зори’ сделались не только лишь журналом, но и умонастроением и какой-то душевной направленностью.
27 апреля. Открытие первой в России Думы. Наш поэт Александр Диесперов — студент в очках, живущий на 15 рублей в месяц, отшельник, страстный и патетический книжник,— впоследствии автор тома о блаженном Иерониме,— читает свою лирическую передовую для ‘Зорь’ об эре свободы, о вольном народе и о другом, начинающемся… Апрельское золото на его некрасивом, и умном, и восторженном лице. Золото — во влажных от волнения глазах, да и по нас пробегает содрогание восторга. Вообще восторг — одна из важных черт ‘зоризма’. Мы так иногда называли свое настроение. Диесперов воспевал в своих стихах Русь, апрель, колокола, березки, некий град Китеж, иногда приходил ко мне, задыхаясь от волнения и слез. Он был мистик, но не декадент. Страстно поклонялся Белому (времен ‘Золота в лазури’), Блоку ‘Прекрасной Дамы’. Поэзию и святую бедность он избрал себе для обручения. Сколько его я помню, облик монаха в нем рос, углублялся. Он совсем отдавал уже свою жизнь другим, иногда с некоторою суровостью, но тогда, в апреле ‘Зорь’, он более всего остался в моей памяти с золотом слез восторга.
П. М. Ярцев, драматург и театральный критик {О нем см. ниже.}.
Еще наш зорист был Владимир Высоцкий,— русский поляк с миндалевидными индусскими глазами, изящный, томный и всегда влюбленный, бредивший Каспровичем, Словацким (‘Ангелли’ — его перевод), переведшим всего Пшибышевского. Он воспламенялся, когда речь касалась Польши или женщин. Верный сопутчик по кабачкам, славный товарищ в жизни, звали мы его ‘Пшерва Тетмайер’ или ‘Пшесмыцкий’, а чаще: Пшесмыка. В этом слове казалось всегда мне что-то ласково-нелепое, весьма шедшее к человеку богемы.
П. П. Муратова не было тою весной в Москве. Он писал нам из Парижа, как из Петербурга прислал мне А. Блок свое чудесное стихотворение, впервые у нас в ‘Зорях’ напечатанное (названия не помню: там есть строчка: ‘твой узорный, твой цветной рукав’). Андрей Белый тоже был наш, но не так близко-лично, и на наших собраниях, у меня, или Ярцева, кончавшихся иногда на рассвете, не участвовал. Но зорист, и упорный, был тогдашний ближайший друг его Эллис,— в то время бодлерианец и мистик, с большой исступленностью. Он писал нам мистические стихи, переводил Данте и всегда был готов к крайностям. Однажды покойный Б. А. Койранский оскорбительно пошутил над гипсовым Данте, стоявшим у Эллиса. Тот не стерпел и, схватив бюст (поруганный, по его мнению), разбил его вдребезги. Эта мучительная и ‘летящая’ душа прошла много испытаний, ныне, надо думать, нашла прочную успокоенность в лоне католической Церкви. (Эллис — ученый монах и переводчик русских религиозных писателей на немецкий язык).
‘Зорям’ принадлежал также поэт Самуил Викторович Киссин (Муни). С грустью вспоминаю его прекрасные глаза, черную еврейско-ассирийскую бороду, его всегдашнюю тоску и ненасыщенность,— с грустью за недолгую жизнь, за горький конец. (Он застрелился во время войны.) И я зашел бы слишком далеко, если бы подробней написал о двух мне лично очень близких зористах А. А. Койранском и В. И. Стражеве. Кажется, мне остается добавить, что лирико-мистическнй ‘рассказ’ был у нас представлен П. Кожевниковым, Венеция — К. К. Первухиным, санскрит и Индия — М. А. Эртелем, ученейшим филологом, Византия и Рим — А. П. Воротниковым.
Кто мы такие были: сотрудники, редакторы, издатели? Почему при марксистском журнале для увеличения его тиража печатался в двухстах экземплярах тоненький журнальчик мистико-романтического свойства? Почему мы все собирались и вслух читали свои произведения, а потом обсуждали, спорили, ‘выясняли отношения’, отвратительно сами корректировали и т. д.,— для чего все это? Значит, так по-русски полагается, чтобы выходило бестолково. Но нам было весело и легко. Мы прожили отличную весну с тем сознанием делаемого дела, которое всегда есть у писателя, если даже разумом он понимает, что, в сущности, никому до его писания дела нет. Какая была наша публика? На кого мы влияли? Кому что-нибудь приносили? Женам, сестрам, разным молодым людям и барышням, для которых я был Зайчик, а Муратов — Патя. Но мы так разохотились, что, проведя кто где лето 1906 года, осенью вновь соединились, и всю зиму собирались у меня на Спиридоновке, где мы с В. И. Стражевым вместе сняли квартиру. Собирались для издания нового ‘органа’, на этот раз вполне собственного: ‘Литературно-художественная неделя’. Это было продолжением ‘Зорь’, но более боевого и задирчивого типа. ‘Зори’ никого не трогали. В ‘Литературно-художественной неделе’ Б. Грифцов ставил Блока выше Толстого, кажется, мы заодно разгромили и Репина, а за нападки на Брюсова (вот от чего меньше всего отрекаюсь) вышла целая история с Андреем Белым.
‘Неделя’ наша тоже погибла,— и тоже от безденежья и ‘холодности’ публики. Зористы же ходили ко мне целую зиму. Эти собеседования были очень горячи, искренни и светлы. Все-таки у нас было что-то вроде братства, секты романтиков, внутренний голос нас сводил, из душевной потребности родилось общение. Мы даже пытались определить ‘зорическое’ миросозерцание. Конечно, мы все со всем ‘соединяли’, ‘примиряли’, разумеется, не обходилось без Владимира Соловьева. В то же время был у нас и особенный ‘русский’ уклон и христианский. С христианством нас сближал как бы свет наших душевных устремлений и их музыка. Но мы были литературный кружок, а не религиозно-философский.
Все это прошло: но хорошо, что было. Вспоминая Москву, всегда вспоминаешь светлую горячку ‘Зорь’. Молодость, братская дружба, энтузиазм,— не так это уже мало. И если для литературы — песчинка скромная ‘Зори’, то для живых людей, вот для наших душ, это время есть нечто.
Годы нас разбросали — и мировые потрясения. Много лет ничего я не слышу о В. Высоцком, Пшесмыке ‘Зорь’. Горькое чувство мне говорит, что, всего вернее, сложил он, белый офицер, свою головушку где-нибудь под Ростовом. Диесперов, если жив, трудится в глубине России. Остальные мы разбросаны по всему свету. Москва, Россия, Франция, Германия, Чехословакия, Америка… Мир так просторен.
Газ. ‘Последние новости’. Париж, 1926. 9 дек. No 2087 (с подзаголовком ‘Из литературных воспоминаний’), а также: Возрождение. 1934. 13 мая. No 3266.
С. 42. …Александр Диесперов… впоследствии автор тома о блаженном Иерониме…— Исследование А. Диесперова ‘Блаженный Иероним и его век’ издано в Москве в 1916 г.
С. 43. …прислал мне А. Блок свое чудесное стихотворение…— Имеется в виду стихотворение ‘Осенняя воля’ (‘Выхожу я в путь, открытый взорам…’), напечатанное в сб. ‘Факелы’ (СПб., 1905. Кн. 1).
С. 44, В ‘Литературно-художественной неделе’ Б. Грифцов ставил Блока выше Толстого, кажется, мы заодно разгромили и Репина…— Б. Грифцов в статье ‘Москва, 17 сентября’ заявил, что ‘Снежная маска’ Блока является ‘более волнующим, более желанным событием литературной жизни, чем новые произведения Льва Толстого’ (1907. 17 сент. No 1), а К. Миткевич в статье ‘К уходу Репина’ утверждал, что ‘…как педагог, Репин скорее плох, чем хорош. Даром твердой инициативы он не наделен совершенно! <,…>, Вся суть в том, что громкое имя Репина, его всемирная известность служили прекрасной ширмой для прикрытия мертвого застоя, царящего в высшем художественном училище’ (1907. 8 окт. No 4).