Золотое яблоко Сержа Лифаря, Григорович Юрий, Год: 1996 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Юрий Григорович

Золотое яблоко Сержа Лифаря

(Последнее интервью выдающейся балерины XX века Тамары Тумановой)

Тамара Туманова и Юрий Григорович.

С Тамарой Владимировной Тумановой я познакомился тридцать лет назад. И каждый раз, приезжая в США, я старался посетить Лос-Анджелес, где артистка жила, повидаться, поговорить… Тамара Владимировна была очень интересным собеседником, а когда она начинала вспоминать… Слушая ее, я словно погружался в ту великую эпоху, от событий которой мы оказались полностью отключенными, открывал для себя имена, спектакли, как живые вставали передо мной люди, окруженные легендарной славой.

Да, Тумановой было, что рассказать о тех, с кем она сотрудничала, встречалась, дружила. Да и ее саму я воспринимал как фигуру историческую, как бы пропустившую через себя, через свое творчество этот уникальный слой искусства балета ХХ века. Ведь, в сущности, она создатель того репертуара, тех ролей, что мы ныне именуем классикой нашего столетия. Именно на нее Серж Лифарь ставил свои балеты ‘Федра’, ‘Неизвестная’, ‘Поющий камень’, а Джордж Баланчин — спектакли ‘Хрустальный дворец’, ‘Балюстрада’, ‘Котильон’.

Она работала с Леонидом Мясиным, тогда родились ‘Фантастическая симфония’, ‘Хореартиум’, ‘Лунная соната’, ‘Лабиринт’. С Брониславой Нижинской она готовила ‘Время урожая’. С Фокиным начала репетировать его спектакли, но смерть Михаила Михайловича не позволила завершить начатую работу.

Туманова родилась 2 марта 1919 года в Шанхае [ошибка: место рождения Тумановой — г. Тюмень — ред.], куда из России бежали, спасаясь от революции, ее родители. С 1926 года она в Париже и занимается у великой Ольги Преображенской. А уже в 1929-м Туманова дебютировала на сцене Парижской оперы как балерина. С 14 лет начинается ее профессиональная карьера на самых знаменитых сценах мира — Парижской оперы, ‘Ковент-Гарден’, ‘Метрополитен-Опера’, ‘Ла Скала’. Круг ее друзей велик — композиторы Глазунов, Прокофьев, Стравинский, Орик, Мийо, художники Дерен, Утрилло, Шагал, Бенуа, Пикассо, писатели Кокто, Хемингуэй, Хеллман…

Помимо балетной сцены ее открывает для себя кинематограф. Она много снимается, но, тем не менее, балет остается главным делом ее жизни. Понятно, что прожившая такую жизнь Тамара Туманова являлась уникальным хранителем истории искусства. Ее живая образная память поражала меня всегда: она могла в точности воспроизвести текст давно забытого балета, рассказать о человеческих отношениях, событиях того времени, и это с точностью до дня, месяца и года.

Правда, она не всегда и не со всеми делилась своими воспоминаниями и сокровенными мыслями. Но особый случай — Международный конкурс артистов балета им. С. Лифаря в Киеве — всколыхнул, наверное, ее самые, может быть, личные воспоминания о любимом партнере и заставил стать на время балетным историком. Наша встреча произошла нынешней весной, когда под моим руководством в США проходили большие гастроли солистов российского балета.

Тогда я посчитал своим долгом навестить в Лос-Анджелесе Тамару Владимировну. Мы договорились о встрече в ее доме в Беверли-Хиллз. Зная, что Туманова тяжело больна и из дома практически не выходит, я всегда поражался, что она никогда не жаловалась на свою болезнь, на людях оставаясь бодрой, жизнерадостной и полной энергии. Мы долго в тот день говорили. Она позволила мне записать на магнитофонную ленту свои воспоминания о Лифаре с последующей их публикацией и подарила на память фотографии.

После окончания гастролей мы возвратились в Москву. Вскоре позвонил из Лос-Анджелеса наш общий друг Леонид Белозубов и сообщил, что 29 мая 1996 года в больнице ‘Санта-Моника’ скончалась Тамара Туманова.

Позже я получил письмо от ее друга и партнера Юрия Зорича, который подробно рассказал, как мужественно она переносила болезнь и как достойно встретила смерть. Она похоронена рядом со своей горячо любимой матерью на кладбище в Лос-Анджелесе.

Сегодняшняя публикация подготовлена мною специально по просьбе редакции ‘Независимой газеты’. При ее подготовке я счел невозможным править стенограмму нашей беседы, сделанной по магнитофонной записи, надеясь донести до читателей не только образные и точные высказывания Тамары Тумановой, но и самобытные интонации ее речи. Хочется верить, что эта публикация позволит всем тем, кто любит искусство танца, больше узнать о замечательной классической балерине, так много сделавшей для рождения и утверждения хореографии ХХ века.

* * *

— Дорогая Тамара Владимировна, я сейчас являюсь председателем балетного конкурса имени Сержа Лифаря в Киеве. Это огромный праздник для города, для Украины. Имя Лифаря популярно, о нем много говорят, и конкурс его имени — событие большое.

Я знаю, вы много раз встречались в работе с Лифарем. Мне хотелось, чтобы вы начали от первых человеческих впечатлений, затем перешли к балеринским — ведь вы часто были партнерами. А потом мы бы поговорили о постановках, в которых вы участвовали.

— Я очень рада, Юрий, что могу передать вам все это, — я всегда была ваша колоссальная поклонница. К тому же, мне кажется, что Лифарь был бы очень тронут тем, что в его честь совершается такое событие. Итак, моя судьба с Лифарем, как она складывалась?

Конечно, такого человека и такого искусства, которое он творил, никогда не было и не будет. Его можно было критиковать, соглашаться или не соглашаться, но это был человек, рожденный для театра, он горел! Понимаете, он даже не был каким-то конкретным артистом — он был само искусство.

Начну с самого начала, когда я увидела Лифаря на сцене и на репетиции в Парижской опере. А случилось вот как. Мне было только десять лет, и меня выбрал для участия в новом балете мсье Руже — он был тогда директором театра. Балет ‘Веер Жанны’ был сочинен на музыку Орика, Шмидта, Ибера, Мийо, Пуленка, Равеля. Мое невероятное счастье, что я с детских лет оказалась окружена такими талантами.

Меня в театре все обожали, балетных детей в Парижской опере называли ‘крысками’. Успех премьеры был огромный, не передать, неудобно даже говорить. И Лифарь, представьте, стал тогда моим большим поклонником. Однажды мне передали, что он хотел бы видеть меня на своей репетиции со Спесивцевой. Они тогда были партнерами в ‘Жизели’.

И я пошла на эту репетицию в La Rotonde [1] (у меня даже есть фотография с ним там) и видела их со Спесивцевой. Это было что-то невероятное. Молодой, эта фигура, эти манеры, ноги! — таких ног, как у Лифаря, не было и не будет.

Я задыхалась от радости от красоты, которую видела. Я знала тогда, что передо мной великие люди, но живое впечатление, близость на меня подействовали особенно. И мне было даже немного трудно с этим чувством справиться.

Мне десять лет, на меня смотрят как на ребенка, но и как на великую артистку, потому что все газеты после премьеры обо мне написали. И я чувствовала, как Лифарь ко мне относился, с любовью, уважением, — на меня это так подействовало…

Мне было приблизительно шестнадцать лет, когда ‘Балле рюс’ [2] разделилась: Базиль [3] — в одну сторону, Блюм — в другую. Я работала в первом, это 1936-й год. И туда приглашают Лифаря. Он будет моим партнером в ‘Жизели’, которую мы везем в Лондон. Моя первая ‘Жизель’, мне 17 лет, сначала танцуем в ‘Друри-Лейн’, а второй раз — в ‘Ковент-Гардене’. В это даже нельзя поверить — в моем возрасте! Было как раз то время, когда Антони Иден [ошибка Тумановой: замириться с Гитлером пытался Невилл Чемберлен — премьер-министр Великобритании в 1937—1940 гг. — Прим. ред.] поехал в Германию повидаться с Гитлером, чтобы войны не было. А я с Лифарем танцую ‘Жизель’. Самый знаменитый Альбрехт (в русском переводе — Альберт. — Прим. ред.) мира, разве я могу вам передать, что я тогда чувствовала? Он меня многому научил, хотя ‘Жизель’ я знала от Николая Сергеева, который помнил все балеты Петипа еще по императорской сцене в Петербурге. А после него Лифарь. Он был очарован, что у него такая молодая, красивая…

— Что верно, то верно.

— … и сильная партнерша. Он делал все, чтобы я была прекрасна и на сцене, и вне ее. Он присылал цветы, что по отношению к другим балеринам бывало очень редко, он всегда снимался со мной, у меня осталось много карточек того времени. К тому же он обожал мою маму, словом, был очень внимателен.

В Лондоне он также танцевал ‘Икара’ на музыку Зифера, дирижера, который специально с ним приехал, чтобы дирижировать сложной партитурой одних ударных инструментов. Как он был красив в этой партии! Зал замирал, когда он вылетал в своем белом костюме с крыльями, в античных сандалиях, высоко зашнурованных. Это было что-то необыкновенное — лучшего партнера нельзя представить.

Его вообще боготворили. Помню, еще чуть раньше, в 1933-м, тоже в Лондоне, он танцевал в ‘Спящей красавице’ Синюю птицу с Дубровской. Исключительно! Здесь он, наоборот, был строгий, очень элегантный. Опять-таки — фигура, лицо, руки какие! После спектакля обычно, если он шел направо, публика за ним направо, если налево — то опять-таки за ним налево.

И я тоже. Хотя ко мне он уже относился не как к поклоннице, а как к балерине. После Лондона, возвращаюсь ко времени моего с ним дебюта, мы поехали в Америку. Там, к сожалению, случилось что-то не очень приятное и к танцам не относящееся. И мы потихоньку разошлись: я все больше выступала в Америке, Лифарь — в Европе. Так что я не видела его много лет. И уже после войны я возвратилась в Париж, где по приглашению госпожи Ориоль открыла гранд-гала в Парижской опере ‘Жизелью’. Было это 17 апреля 1947 года.

— Какая у вас память!

— А я работаю над памятью. Многие знакомые не помнят этого, а я должна, потому что все должны знать правду. Париж после войны был в трудном положении — холодно, голодно. Я приехала в январе, чтобы подготовиться к спектаклю, порепетировать. Лифарь был тогда в Монте-Карло. И вот туда я стала получать от него цветы, чудные записки — как он жалеет, что не может встретить меня, не может быть рядом и все такое. А на моей ‘Жизели’ вообще произошло нечто необыкновенное. Еще до спектакля мне в ложу несли огромное количество цветов, нельзя было пройти. И среди них обнаружились два совершенно одинаковых букета. Как вы думаете, кто их прислал — Баланчин и Лифарь. Не забудьте, в то время они не разговаривали и держались на расстоянии: Баланчин — в Париже, Лифарь — в Монте-Карло.

Когда Георгий Мелитонович увидел рядом со своими чьи-то чужие, но такие же цветы, он не удержался и спросил: ‘Тамарочка, простите, но я бы хотел знать, от кого это?’ Я ответила: — От Лифаря. И вы знаете, что он сказал: Браво, что он так же чувствует, как я.

— Тогда, в Парижской опере, я пробыла шесть месяцев, срок колоссальный. Со мной работал Георгий Мелитонович и поставил свой знаменитый ‘Хрустальный дворец’ на музыку до-мажорной симфонии Бизе. Потом был заново, специально для меня, поставлен им же ‘Поцелуй феи’ Стравинского. Какой это был счастливый сезон! Потом опять все разъехались… И уже на следующий год, в 1948-м, балет Парижской оперы поехал в Америку без меня, но с Лифарем. Мы с мамой прибыли в Нью-Йорк посмотреть на него, и кто-то открыто сказал: это великий Серж Лифарь.

Положение вокруг его имени было еще острым, к нему после войны не все относились хорошо. И мне даже сказали: Тамарочка, что вы делаете, зачем вы так открыто за Лифаря? Я отвечала: я открыто за искусство. Лифарь, я верю, и есть само искусство. Я вообще считаю балет одним из самых великих искусств и говорю это перед Григоровичем, который это понимает, который сделал такую же великую балетную карьеру, как и сам Лифарь, как Баланчин, Мясин и Фокин. Никто у вас этого отнять не может. Ничто не стоит первым в моих глазах, кроме искусства, и Лифарь был им.

И вот до меня дошли слухи, что Серж ведет какие-то переговоры по поводу меня, строит планы. Я поинтересовалась, и Лифарь ответил, что Кокто готовит для меня подарок. Кокто — подарок мне? А Сергей ничего больше не сказал — мол, потом поговорим. Но я также знала, что тогдашний директор Парижской оперы, очаровательный мистер Гирш тоже хотел видеть меня вновь в Париже. Он был замечательным директором, поверьте, я точно говорю, мы потом поработали вместе много лет — number one. И он сказал прямо: наша гранд этуаль (он меня так называл) должна будет скоро приехать в Париж. Париж? Почему, я не собираюсь туда сейчас ехать… Нет, говорит, вы приедете, вас ждет невероятный подарок.

И вот я наконец получаю официальное письмо с приглашением делать балет Кокто ‘Федра’ в хореографии Сержа Лифаря. А я буду Федра. Оказывается, мадам Грета Гарбо потянулась к Сержу Лифарю и объявила, что хотела бы делать с ним эту роль. Лифарь запутался: Гарбо есть Гарбо, но она не только не танцовщица, но даже на драматической сцене никогда не играла. Лифарь даже не знал, что ответить. ‘Я должен спросить у Кокто’. Кокто тоже запутался, но потом сказал: нет, это будет Тамара, это подарок для нее.

И я приехала, правда, уже в 1950-м, а не годом раньше, в 49-м, как планировалось. Дело в том, что я была на контракте у маркиза де Куэваса и никак не могла отцепиться от этих обязательств. Нет-нет, я обожала маркиза, у меня там была чудная жизнь. Но Лифарь и Кокто были той высотой, к которой я уже не могла не стремиться. И, конечно, Парижская опера, мой дом… Тут мне очень помог мой муж, известный кинематографист Кейси Робинсон. Он приехал, повидал Гирша и Лифаря без меня — я была в Испании с труппой маркиза. Муж написал, что гарантирует мой приезд на ‘Федру’ в Парижскую оперу в 1950 году.

Возвращаюсь в Париж, начинаем репетировать, но, оказывается, сезон мы с Лифарем опять открываем ‘Жизелью’. Опять, через столько лет, мы вновь встречаемся в этом балете, и я, танцуя, сейчас, конечно, вспоминаю свой лондонский с ним дебют. И опять, словно повторилась та красота — в 50-м году Лифарь еще здорово выглядел и очень хорошо танцевал. Не могу сказать, что это был Альбрехт 38-го года, на всех нас отражается время, это надо понимать. Но он был все равно исключителен. Вновь успех, вновь хорошая критика, словом, что-то невероятное.

Тогда же видный французский писатель Леандр Вайа, написавший много книг, о балете также, заявил: хочу сочинить балет для Тумановой с Лифарем, в хореографии Лифаря под названием ‘Неизвестная’. Всего четыре персонажа, Лифарь играл Солдата, а я — Смерть. Даже нельзя представить, сколько трудных вещей Лифарь там поставил, по-моему, все самое трудное собрал: и тройные пируэты, и арабески. Труппа, которая меня любила, всегда подбадривала, когда я начинала. Балет имел колоссальный успех.

А ‘Федру’ мы все продолжали репетировать, о ней уже говорил весь Париж. Не забудьте, в то время в ‘Комеди Франсэз’ шла своя ‘Федра’ с Мари Белль [4].

И когда пошла наша премьера, она со своими артистами решила посетить нас и посмеяться. Она хотела убить Кокто, который режиссировал постановку в целом, драматические моменты, Лифаря как хореографа. Главное, конечно, меня, я все-таки была Федра. И когда она увидела то, что увидела, услышала разговоры публики, она вышла после нашей ‘Федры’ и сказала, что ее спектакля больше никогда не будет. Она закрыла ‘Федру’ в ‘Комеди Франсэз’.

Кокто относился к Лифарю исключительно, смотрел на него как на великого человека, ведь он таковым и был — а ну-ка вести всю Парижскую оперу! Ведь это благодаря ему там каждую неделю давали балет, раньше этого не было.

Мы стали самыми большими друзьями. Репетиции ‘Федры’, ‘Неизвестной’, танцы в ‘Жизели’ — все это, конечно, сблизило. К тому же вскоре мы все вместе с Парижской оперой отправились выступать в Рим на 50-летие папы. Потом была Флоренция, самый большой успех у ‘Жизели’ и ‘Федры’. А потом Бразилия, не хочу говорить, что там делалось, как публика орала!

— Когда мы приезжали в Бразилию с Большим театром, старожилы вас вспоминали — подумайте, через столько лет!

— И опять ‘Федра’ и ‘Жизель’ побили всех. Между прочим, Эвита Перон, жена главы государства, была еще жива и передала Лифарю, что приедет со своим любимым Пероном и что для этого нужно сделать специальный утренник. Она хочет видеть две вещи — ‘Жизель’ и ‘Федру’ с Тумановой и Лифарем. И мы сделали им спектакль. Опять был такой триумф — нельзя передать. После этого трудно не стать друзьями, а как иначе, если вы танцуете свою первую ‘Жизель’ с таким человеком, а потом делаете с ним столько вещей. Кто-то не сходится, а у нас с Лифарем иначе.

После всего этого, в 1951 году, я была приглашена в ‘Ла Скала’ создать балет ‘Легенда об Иосифе’ на музыку Рихарда Штрауса. Маргерита Вальман — постановка, Джорджо Де Кирико — декорации и костюмы. Я подписала контракт на пять спектаклей. А оставалось пять месяцев. Мы с ума сходили.

И тут, ничего не сказав, приезжает Лифарь. Ему в то время очень помогал господин Во, крупный промышленник, владел он производством всего французского бархата. Самый лучший бархат — испанский, Бельгия — вторая…

— По-моему, знаменит лионский бархат?

— Вот-вот, это его, он был безумно богатый человек и боготворил Лифаря, так же как и мы все. Лифарь был его жизнь, ради Лифаря он делал все что угодно. А Лифарь жил одним искусством, он плохо знал, что такое деньги, что не деньги, он весь горел, весь был в работе — репетиции, сцена, немного перекусить, опять сцена.

И вот он начинает слышать в Париже, что Туманова, только что создавшая с Лифарем и Кокто ‘Федру’, теперь блещет в ‘Ла Скала’ в новом балете. И он приехал, почти инкогнито, мы не виделись, я только получила от него письмо — он не может встретиться, должен этой же ночью немедленно возвращаться обратно и т. д. и что он ничего подобного не видел.

И это тоже феноменальный Лифарь: приехать, посмотреть и, если не понравится, ничего не говорить, не обижать. Но если хорошо, тогда написать восторженное письмо. Должна сказать, балет они здорово сделали. Опять-таки Милан, ‘Ла Скала’, я там много балетов создала. А Лифарь в том году, в 1951-м, ничего со мной не танцевал, мы встретились на сцене Парижской оперы в 52-м опять в ‘Жизели’. Он говорил мне тоже, что написал тогда, после Милана. Помимо ‘Жизели’ у нас с ним в том сезоне были ‘Лебединое озеро’ и другие балеты. И мы танцевали, танцевали — мне даже стыдно быть такой счастливой. И так до 1954 года, когда я уже не ездила в Европу, а работала в Южной Америке, делала фильмы, участвовала в фестивалях.

Но я перескочила 1940 год, Австралию. В нашу с ‘Балле рюс’ поездку туда пригласили Лифаря. Он прилетел из Италии, Муссолини дал ему специально аэроплан. Его пригласили на ‘Жар-птицу’, ‘Лебединое озеро’, ‘Видение розы’ и ‘Сильфиды’. ‘Жизели’ у Базиля не было. Сейчас просматриваю фотографии — вот сколько я танцевала с ним в 40-м году.

Кстати, я говорила вам по телефону, вы из Нью-Йорка тогда звонили, что Лифарь мне подарил яблоко из ‘Жар-птицы’ Стравинского, которое я срывала и клала в рот. На нем он золотом нарисовал сердце, простреленное, и написал: ‘Сережа — Тамаре’. Когда я это вспоминаю, то прямо вижу все.

Как мы прощались, как он с мамой моей прощался. Он возвращался в Европу, Муссолини опять дал ему аэроплан. Начинались самые страшные годы и для него, и для всех нас. Но не будем…

Я ведь видела Лифаря в ‘Послеполуденном отдыхе фавна’, очень важной для него работе. Фавн ведь был большим созданием, существом Нижинского. Это была такая красота! Вы понимаете теперь, как трудно мне смотреть на других…

В конце 50-х годов я опять приглашалась в Парижскую оперу танцевать весь свой репертуар. Но, увы, без Лифаря. ‘Жизель’ ему была уже трудна. Это было трагично, ведь Лифарь по-прежнему сохранял свое имя, был на высоте своей славы, ему по-прежнему поклонялись. В ложе его всегда толпились, Коко Шанель оттуда не выходила. За ним по улице шли, им любовались Жан Габен и Морис Шевалье. И, скажу, многие у него стали учиться, брать у него все, что возможно. Скажем, Антон Долин [5].

— Долин ведь позже пришел в балет, был спортсменом, красавцем…

— Да, красавец! И обожал Сережу. А кто его не обожал? Мы много виделись в то время, ужинали, разговаривали. Лифарь тогда женился. Однажды у меня были выступления в Лондоне, три недели в Сэдлерс-Уэллс с Королевским симфоническим оркестром и партнером Владимиром Ухтомским. Таких сроков для сольных концертов не было до меня и после меня. Я делала три разные программы, в том числе ‘Ромео и Джульетту’ на музыку Чайковского в хореографии Лифаря. Мне не очень нравился конец, и я его переменила, сделала более трагичным, как сама понимала. Во время создания ‘Ромео и Джульетты’ у Лифаря не было, видимо, особого драматического накала.

И он приехал посмотреть, я знала, что будет в Лондоне. После спектакля он устроил ужин в мою честь, написал мне на карточке, что не видел лучшей ‘Ромео и Джульетты’ и что согласен со мной.

Лифарь все делал необыкновенно, значительно, благородно. Именно благородство от него перенял Долин. Я с ним танцевала ‘Жизель’, ‘Лебединое озеро’, ‘Щелкунчик’ и всегда, как и от Сережи, получала розы.

— А помните, когда мы первый раз к вам в дом пришли — Долин, Вирсаладзе, Наташа Бессмертнова и я? Долин меня и познакомил с вами.

— Ах, да-да, верно, вы правы…

— Вы все время называли его Патинька, потому что он никакой не Антон, а Патрик. А Долин все время говорил, что никогда не видел такой балерины.

— Точно. Он мне подарок сделал в Лондоне. Мы танцевали ‘Эсмеральду’ в трех актах, и он принес кольцо, заказанное им в форме лебедя. Он обожал и меня, и Сережу и в шутку ворчал: ‘Все ты и Лифарь, ты и Лифарь. А где же я — Патинька?’ И всегда по-русски говорил, молодец, какой милый был.

— Я его тоже хорошо помню: он приехал в Париж из Лондона с какого-то фестиваля фильмов-балетов. Там был мой ‘Спартак’. Я жил в отеле ‘Скриб’, он позвонил, мы встретились, он все говорил — слушай, какой фильм, какой фильм! Мы тогда долго сидели, вспоминали все, что могли.

— Знаете, Юрий, искренне вам говорю, я так рада, что именно с вами Сережу вспоминаю, вы можете понять и оценить, вы подняли наше искусство на такой уровень, который редко бывает. Вы столько сделали и будете продолжать. Вы для меня, как пролетевшая комета. И мое чувство к Сереже так совпадает с этим.

— То, что вы рассказываете, просто изумительно. Во-первых, столько никто не может уже рассказать. Во-вторых, то, как вы это рассказываете. Вы, Тамара, не только великая балерина, но и потрясающий рассказчик. Все эпизоды живо встают перед глазами и дополняют мои представления о Лифаре.

— Я Сережу хорошо знал, но в других ситуациях, естественно. И ситуациях драматических. Я его приглашал в Большой театр. Предполагалось, что он поставит у нас ‘Федру’. Я его возил в Министерство культуры, со всеми перезнакомил, заручился их поддержкой. Его хорошо принимали, говорили ‘да’, а только он выходил из кабинета, как они, задержав меня на минутку, говорили: нет, ни в коем случае, он эмигрант, заигрывал с немцами и прочее.

Я возражал — как же так, человек привез в Россию автографы Пушкина, ряд вещей его переданы Пушкинскому дому. Сделайте и вы ему подарок. Ничего не стали слушать, запретили.

У меня довольно много писем Лифаря, где он глубоко переживает, страдает, жалуется, спрашивает: ну что же Фурцева молчит, ничего не отвечает. У меня не хватало сил сказать ему. И когда вы говорите о нем сегодня, его фигура, его поступки, речь — все очень точно и чудесно оживает.

— Вот еще что не забудьте: я встречалась с ним в 1963 году в Берлине, опять восстановить ‘Федру’. Тогда Кокто был уже очень болен, и ничем ему врачи не могли помочь, не было сердечных средств. Но Лифарь по-прежнему горел, жил сценой, бросался в работу. Он уже не мог, конечно, танцевать, хотя в душе хотел.

— Алгаров [6], по-моему, танцевал?

— Да, и неплохо танцевал.

— Помню Алгарова, когда ‘Федру’ привозили в Советский Союз. Как раз когда был весь репертуар Лифаря, а его самого не было. Не взяли на гастроли опять-таки потому, что наши власти не хотели с ним встречаться, да и французские не очень хорошо к нему относились. Он тогда подал заявление об уходе из Парижской оперы. Он много горевал, жаловался по этому поводу.

— Да, это жизнь. Сегодня — ‘up’, а завтра — ‘down’. Я часто о нем сама думаю. Как видите, специально восстанавливаю даты, события. А где не могу, говорю — не знаю…

Лифарь постепенно сдавал позиции, а люди все равно продолжали им восхищаться. ‘Лебединое озеро’ я уже танцевала с Калюжным. А ‘Жизель’ Лифарь еще держал. Мой муж однажды приехал взглянуть на нас с ним. И после спектакля неизменный мсье Во затянул нас в русский ресторан с балалайками, знаете, там, на Рю де Пасси, около Пале де Шайо.

— Там русские жили, князь Юсупов, кажется…

— Да, да. Мы с Лифарем задерживались в театре, надо было подписать программки, многие хотели. И мсье Во ждал нас в саду. Когда мы вошли — мама, Кейси и я, мсье Во вдруг подхватил мужа под руку и начал что-то горячо объяснять. Бедный Кейси по-русски не говорил, по-французски плохо понимал, говорить стеснялся. Я пришла на помощь.

Мсье Во пытался объяснить Кейси, что Лифарь уже не тот, что был, уже не мальчик. Я попыталась приостановить: ‘Не надо, забудем это’. Нет, он настаивал: ‘Хочу, чтобы Кейси понимал это… ‘ Мы кое-как объяснились и сошлись на том, что Лифарь, будучи великим артистом, все равно сохранил в своем возрасте магию создателя и незаурядного человека.

В той лондонской записке после ‘Ромео и Джульетты’ Лифарь, кстати, написал: умоляю, не пролетайте Париж, всегда хочу видеться с вами. Хочу познакомить вас с моей женой. Тогда я поверила, что Лифарь женился. И мы действительно встретились в Париже, она оказалась шведкой. Помню, из шведского посольства она привезла большую корзину шведских яств, шампанское, и мы поехали на их шикарной машине в Булонский лес. В то время там уже было людно, много туристов. Но мы нашли местечко для пикника. Было все очень трогательно…

* * *

Воспоминания Тумановой воскрешают неповторимый облик артиста. Но одна деталь в рассказе Тамары Владимировны меня поразила своим драматизмом. Она восхищается красотой ног Лифаря. А мне вспоминалась последняя встреча с ним. В октябре 1986 года в Швейцарии проходил конкурс артистов балета, Лифарь был очень болен и попросил меня возглавить вместо него жюри. По окончании конкурса я поехал в Лозанну к Сергею Михайловичу. Меня встретила его жена графиня Лилиан Алифельдт. Она сказала, что Сергей очень ждет меня, мы прошли в комнату, где находился Лифарь. Увидев меня, он встал и, тяжело ступая, пошел мне навстречу. Мы обнялись, он сказал, что хочет поговорить со мной наедине. Мы прошли к нему в комнату, и я помог ему дойти до кровати. Сергей устало прилег, а затем, откинув полы халата и показав рукой на распухшие от болезни ноги, сокрушенно вздохнул: ‘Юра, ты посмотри — и это ноги Лифаря… ‘

Наша беседа длилась долго. Выйдя после встречи на улицу, я понял, что больше никогда не увижу Лифаря. На глаза навернулись слезы. И хотя стоял ясный осенний день, он показался мне одним из самых мрачных в моей жизни.

15 декабря 1986 года Сергей Михайлович Лифарь на 82-м году жизни скончался.

Примечания

Впервые опубликовано: ‘Независимая газета’, No 190, 10.10.1996

[1] — La Rotonde — репетиционный балетный зал круглой формы в Парижской опере.

[2] — ‘Балле рюс де Монте-Карло’ (Les Ballets Russes de Monte Carlo) — франц. труппа. Основана в 1932 г. де Базилем (директор) и Р. Блюмом (худ. руководитель) на базе балетных трупп Оперы Монте-Карло и Русской оперы в Париже, которые были созданы после смерти Дягилева). С 1936 г., после ухода Блюма, Базиль возглавил труппу ‘Оригинальный русский балет полковника де Базиля’. В 1947 г. состоялось последнее выступление труппы.

[3] — Базиль (Colonel de Basil) — псевдоним. Настоящая фамилия Воскресенский Василий Григорьевич (1888-1951) — русский импресарио.

[4] — Белль Мари (1900-1985) — выдающаяся французская актриса театра и кино.

[5] — Долин (Dolin) Антон — настоящая фамилия Сидни Фрэнсис Патрик Чиппендалл Хили-Кей (Healey-Кау) (1904-1983) — английский артист, педагог, балетмейстер.

[6] — Алгаров Юлий — французский артист балета, в 1952-1964 гг. ведущий танцовщик Парижской оперы, с 1965 г. работал как импресарио.

Григорович, Юрий Николаевич (р. 1927 г.) — прославленный русский балетмейстер, главный балетмейстер Большого театра в 1964-1995 годах.

Юрий Григорович

Золотое яблоко Сержа Лифаря

Примечания

Читайте также: