С. Бельский.
Золотая долина
С. Бельский.
Золотая долина
———————————-
Золотая долина, Бельский Симон Федорович, Год: 1914
Время на прочтение: 7 минут(ы)
— Нет, я не хунхуз. Я всегда был честным человеком и молился всем богам, какие только мне попадались от Кантона до Хабаровска и дальше до того места, где Черная река теряется в Великой воде. Я почитаю Небо, источник всего сущего и пребывание вечной мудрости, два раза в год хожу в вашу церковь и трачу деньги на свечи. Спросите толстого попа, который объезжает этот край от Уссури до Сихотэ-Алиня. Он скажет вам, что не было лучшего китайца-христианина, чем Ван-Лин. Вон там в углу стоит Будда, сделанный из моржовой кости, и пусть мое тело лишится погребения в родных полях, если я не заплатил за этого костяного бога столько денег, что за них можно было бы купить ведро самой лучшей водки. Кроме того, я поклоняюсь деревянному богу северных людей и угощаю его маслом, а когда сюда заходит шаман Энгер, он завывает в моей фанзе всю ночь и сжигает столько пахучей травы, что благовонный дым наполняет всю долину. Потом я совершаю поклонение ламзе, а когда во Владивостоке меня обманул странствующий человек и продал поющую и говорящую машину, уверяя, что в ней скрывается новый бог западных людей, я заплатил за нее сорок рублей и каждый день утром и вечером пел вместе с ней, пока она не состарилась и не начала кряхтеть и стонать, как издыхающий волк.
Лин-Ван благочестивый человек и за это боги послали ему награду!
Слушайте хорошенько, потому что мне нечего скрывать. Сердце мое чисто, как стекла, через которые вы на меня смотрите, и душа моя подобна лилии.
Я не могу вам лгать, потому что Ван-Лин есть только тень ваша, вы проходите мимо него, как облака во время муссона идут над земляным червем.
Из дверей фанзы вы видите всю долину. Нет, не поднимайтесь! Не утруждайте себя. Я сниму циновку, чтобы вам лучше видеть. Теперь вся долина перед вами, и вы можете рассматривать ее, как молодую девушку, которая села бы к вам на колени.
Она очень красива в своем зеленом наряде с желтыми и красными полосами, с сверкающими камнями, связанными блестящими нитями. Каждый камень — маленькое озеро, а жемчужные нити — мелкие ручьи, которые блуждают туда и сюда в густой траве, как заблудившиеся дети.
Она такая чистая и свежая, как будто ее сотворили сегодня утром, и стыдливо разворачивает пред вами синюю кисею туманов. Но пыль от ваших ног, Лин-Ван, говорит, что нет долины более лживой и гибельной для человека, чем этот цветущий кусок земли, затерянный в лесах Уссури.
Нет ни одной тучи, которую она не тянула бы к себе, и как только в небе появляются облака, подгоняемые восточным ветром, они все ползут сюда, оттесняя друг друга и выливая в один день столько воды, что если бы она упала на горящий Пекин, то во всем городе не осталось искры, чтобы закурить мою трубку с опиумом.
Сначала земля жадно глотает потоки дождя, как пьяница, который с утра до вечера тянет рисовую водку. И трава начинает расти, как мысли у человека, отравленного ханшином или опиумом. Вы, может быть, не поверите Лии-Вану, неспособному омочить кончик языка в море лжи, если он вам расскажет, что случилось с чиновниками, приезжавшими сюда для осмотра долин.
Было очень жарко. Утром они сняли свою одежду с блестящими пуговицами и разложили ее на высокой траве в десяти шагах от моей фанзы. Вечером, когда русские начальники собрались уезжать, оказалось, что вся их одежда исчезла. Они бранились, говорили, что я украл и спрятал их мундиры, предлагали деньги за вещи, так как не могли вернуться в город в одних рубахах. Но я клялся Конфуцием, Буддой и всеми другими богами, что не притрагивался к их вещам. Мы обыскали все заросли, лазили в ручьи и озера, — и все напрасно. Наконец, когда на другой день чиновники уехали, я увидел все четыре куртки и одни панталоны поднятыми выросшей травой на высоту двухэтажного дома.
Ничто не может дать вам понятия о могучей растительности этой долины. Пшеница достигает такой вышины, что в ней может скрыться стадо коров. Под листьями тыквы можно спать, а капуста растет, как дерево, с горой листьев на высоте человеческого роста. К концу лета капустные гряды похожи на пальмовые рощи в Кантоне и вы ничуть не удивитесь, если я вам скажу, что один переселенец, полезший на такое дерево за листьями, упал и сломал себе ногу.
Вы говорите, что я слишком много курю опиума и поэтому вижу все в увеличенном виде?!
Опиум только усиливает мое зрение, но не отнимает у меня разума. По великому милосердно Бога, муссоны, несущие потоки дождя, и жара продолжаются только два или три месяца. К концу этого времени вся земля, которую вы видите перед собой, превращается в глубокое болото, над которым шумят вершины таких трав, которые в других местах не скроют зайца от хищной птицы. Над травяным лесом качается черный ковер мелких мошек. Они носятся, как пыль, сдуваемая ветром, и способны проползать через стекло. Я не знаю, откуда является этот живой песок, но да позволено мне будет сказать, что он сыплется сверху, как толченый уголь из разорванных мешков. Когда они облепят ваше тело, да хранит вас Небо от этого, то кажется, будто вы попали под дождь искр, рассыпающихся от лесного пожара. Чтобы собрать фунт этой живой сажи, мало всей жизни. Почтенный Хан-Чанг, да продлится его жизнь, торгующий во Владивостоке шелком, так растолстел, что не мог входить в вагон. Китайский доктор хотел лечить его мошками, о которых я говорю, и мне поручили собрать фунт лекарства. Я ловил их зонтиком, халатами, оставлял на ночь открытыми двери фанзы и к утру распухал, как сам Хан-Чанг. Лучи солнца едва могли пробиться через завесу летающего лекарства, я растапливал печь, закрывал трубу и уходил, плотно завесив дверь и, когда возвращался, то при всех стараниях, собирал на полу фанзы половину ложки мошкары, высушенная, она помещалась на ногте большого пальца. Проработав все лето с таким трудом, как если б я ловил китов от Сахалина до Камчатки, я набрал проклятой твари на один пластырь, который Хан-Чанг приклеил за ухом.
Они жалят, как огонь, неуловимы, как воздух, и неисчислимы, как слова людей, белых и желтых, сказанные от сотворения мира!
Вот какая земля перед вами! Но я еще не кончил, и если бы продолжал перечислять ее пороки, то, прежде чем дошел бы до конца, вы потеряли бы свою земную тень.
Буду поэтому краток, и срублю кедровую рощу, чтобы дать вам пригоршню орехов.
Тут есть сорок различных болезней, которые сменяют друг друга, как чиновники на докладе у Дао-Тая или у генерал-губернатора. Есть такие, от которых люди слепнут, от других все тело покрывается язвами, ноги и руки сводят судороги, так что, прежде чем разговаривать с больным, надо развернуть его, как распускающийся цветок, и найти голову, семь сортов лихорадок и три сорта болезней сердца.
Морозы… мой язык слаб, чтобы описать здешнюю зиму. Скажу только, что я сам видел тигра, который замерз в то время, когда сделал прыжок, чтобы убить охотника. Когда он упал к ногам человека, зазвенев, как брошенный на доску топор, в нем было не больше жизни, чем в той колоде, на которой вы сидите. Когда умер мой дядя Шен-Цин, я похоронил его в твердой, как камень, земле и, согласно обычаю, должен был два или три часа плакать на его могиле. Я был очень огорчен и слезы лились из моих глаз так же легко, как льется вода из глубины земли, — лились и сейчас же замерзали! Когда пришло время уходить домой, то я оказался прикованным к могиле двумя длинными ледяными столбиками вроде тех, какие спускаются весной с крыши. Я закопал эти слезы в могилу и они растаяли только через восемь месяцев, когда начался муссон. Вы знаете, что от холода трескаются деревья, но приходилось ли вам когда-нибудь слышать, чтобы мороз разрывал на части животных и птиц. Я видел, как два старых волка… Но буду краток. Если ничтожный Ван-Лин дал вам слабую картину бедствий, испытываемых здесь человеком, то пусть ваше могущественное воображение, парящее над моим, как ястреб над кротом, дополнит остальное.
И вот ваши чиновники, в дни затмения своего, нашли, что долина, лежащая перед вами, совершенно пригодна для жизни переселенцев.
Уже пятый год, как перед началом муссонов я вижу спускающиеся с перевала возы, нагруженные мешками, ящиками, плугами и всем прочим, что нужно для устройства поселка. За возами тащатся мужчины, женщины и дети, ожидающие найти здесь вторую родину. Вы говорили, что обогнали их сегодня утром и нарочно свернули с дороги, чтобы взглянуть на место поселения. Смотрите, осматривайте, но эта земля обманет вас, как обманула многих.
Там внизу стоял столб, к которому чиновники прибили доску с надписью ‘Благодатный поселок’. И доска, и столб давно исчезли, как исчезают здесь все дела рук человеческих. Если бы в этой проклятой долине поставить крепость или железный мост, то через два года от них осталось бы не больше, чем от трупа лошади, обглоданного тигром и волками, и еще через год вы не могли бы найти вашу крепость даже с теми стеклами, через которые чиновники рассматривали мух, жуков и грязь из озера.
Я строю свою фанзу по частям, шесть или восемь раз в год, но она стоит на горе, а не на дне болота, как ‘Благодатный поселок’ или то, что должно называться этим превосходным именем.
Если вам не надоело слушать болтовню старого Ван-Лина, который знает, что язык белых людей подобен жалу пчелы, погруженному в цветочный мед, и стыдится своего несовершенного орудия для передачи мысли, то я расскажу вам, что происходит в этой проклятой долине каждый год с такой же правильностью, с какой возвращаются дожди.
Спустившись с перевала, переселенцы принимаются за работу. Они косят, пашут, копают, сеют, сажают, как делали бы это благоразумные люди на плодородной земле. После первых дождей силы земли начинают действовать, как большая паровая машина на пожаре, которую я видел во Владивостоке, когда горели лесные склады, и гонят воду в стебли трав с такой силой, что все растения заболевают водянкой, пухнут, вздуваются и, обгоняя друг друга, забыв о своем естественном природном росте, бегут кверху. Переселенцы сначала радуются чудесному плодородию почвы, и какой-нибудь бедняк, высадивший меру картофеля, начинает думать, что он в состоянии прокормить своим урожаем все население Хабаровска и еще останется сотня вагонов. Он не знает, что его картофельный куст, вздымающийся, как орешник, и дающий приют певчим птицам, так же мало может кормить человека, как палка, воткнутая в землю.
Дождь с каждым днем усиливается. Трава полегает и чернеет на корню, озера выползают из берегов и блуждающие воды с песнями странствуют по всей долине, как заблудившийся пьяница. Переселенцы уходят все выше и выше, но их догоняют болезни. Сначала лихорадки, все семь сортов, потом являются и остальные.
К началу зимы ‘Благодатный поселок’ покоится на глубине озера, на такой глубине, что в некоторых местах нельзя достать до земли, связав все веревки, какие только есть у жителей. И в то же время на берегу растет кладбище. Сначала умирают дети, потом мужчины среднего возраста и женщины, дольше всех держатся почему-то старики. Кого не трогают болезни, те разбегаются и тонут, спасая свои запасы, или становятся добычей тигров и хунхузов, которые, — Ван-Лин не будет скрывать истины — появляются здесь каждую осень.
Наконец приходит зима и я остаюсь один, сделавшись наследником всего имущества вымершего поселка. Так повторяется из года в год. Но уверяю вас, господин, что остается от них немного. Не стоило бы жить из-за этого в таком проклятом месте, если бы я знал, куда уйти.
По спискам чиновников здесь теперь должно быть триста семей, тысячу человек и даже немного больше! Но если вы будете ходить от восхода до захода солнца и найдете хотя бы одного живого переселенца, я отдам себя на съедение подлому волку Ин-Шану, питающемуся трупами, которые он выкапывает из могил, и падалью. Когда я был в Хабаровске, один толстый начальник спрашивал меня, хорошо ли живут переселенцы, и приказал доставить им пуд двадцать фунтов книги ‘Борьба с пьянством’.
Я выбросил все книги в Уссури, потому что кто же поверит Ван-Лину, если он скажет, что все они, и пьяные и трезвые, давно сгнили в земле, кроме, конечно, выкопанных старым негодяем Ин-Шаном.
Не купите ли вы у меня что-нибудь? Не хотите? Не гневайтесь на недостойного червя, ползающего у ваших ног. Я собираю только то…
Вот они спускаются с горы. Вы сказали, что опередили их на два часа? Оли ехали быстро, потому что на этой дороге нагруженная телега раскачивается, как джонка в бурю.
Мы вышли из фанзы. Солнце золотило долину, как поле, готовое для жатвы. Звенели бубенчики, слышался веселый говор, в траве замелькали ситцевые рубашки и кумачовые юбки.
— Здравствуй, Китай! — крикнул кто-то снизу Ван-Лину. — Соседи приехали!
Ван-Лин улыбался и считал повозки. В кустах орешника рядом с фанзой мелькнула тощая фигура волка Ин-Шана. Он обменялся быстрым взглядом с Ван-Лином и бесшумно исчез.
Тяжелая мокрая ветка колыхнулась за ним раз-другой, блеснула золотом, рассыпала алмазные капли и замерла над влажной, горячей землей.
Источник текста: Куда ворон костей не заносил. Рассказы / С. Бельский. — Санкт-Петербург: тип. т-ва ‘Обществ. польза’, 1914. — 217 с., 20 см.