Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916
ЗЛОЙ ДУХЪ.
Разсказъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
Злой дух, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Это случилось еще глубокой зимой, когда къ отцу Петру пришелъ дьяконъ Африканъ и сказалъ:
— Отецъ Петръ, благословите…
О. Петръ поднялъ свои сдыя брови, смрилъ дьякона строгимъ взглядомъ съ ногъ до головы и строго заявилъ:
— Въ какомъ смысл тебя благословить?
— Такъ, вообще… какъ и другихъ…
— Вотъ и врешь!.. А посему нтъ теб моего благословенія… такъ и знай.
— Не будетъ?— уныло переспросилъ дьяконъ, переминаясь съ ноги на ногу, какъ только-что подкованная лошадь.
— Ни-ни… Ты что на ум-то держишь, а? Ты еще не подумалъ, а я ужъ знаю.
О. Петръ былъ худенькій, сденькій, сгорбленный старичокъ, а дьяконъ Африканъ — молодой и коренастый мужчина, съ могучей грудью и кудрявыми темными волосами. Онъ стоялъ, смотрлъ въ уголъ, перебиралъ въ рукахъ шапку и еще разъ переспросилъ:
— Такъ не будетъ благословенья, отецъ Петръ?..
— Ничего не будетъ…
Старичокъ-священникъ взволнованно заходилъ по комнат маленькими, торопливыми шагами, шлепая туфлями-шлепанцами. Упрямство дьякона Африкана его возмущало.
— Знаю, все знаю, рабъ лукавый!— повторялъ онъ скороговоркой, точно сыпалъ словами.— И не самъ ты пришелъ ко мн, а тебя подослать злой духъ… Ну! говори: гд Демьянычъ?
Волосатая рука дьякона ползла въ затылокъ, дьяконскія ноги продолжали переступать, а уста безмолвствовали.
— Вотъ видишь, вотъ видишь!..— обрадовался о. Петръ.— Онъ тебя и подослать, лукавецъ. И, наврно, самъ гд-нибудь поджидаетъ тебя за воротами…
О. Петръ подбжалъ къ окну и, вытянувъ шею, изъ-за косяка старался разсмотрть, кто сидитъ на скамеечк у воротъ,— онъ видлъ только приподнятые носки пимовъ (валенки) сидвшаго человка.
— Онъ и есть!— еще больше возмутился старичокъ.— Не тебя перваго онъ подсылаетъ такъ-то… да… А я знаю, чья это работа. Такъ и скажи ему…
Дьяконъ Африканъ продолжалъ стоять, и только шапка въ его рукахъ начинала длать движенія все быстре и быстре.
У воротъ на приворотной скамеечк, дйствительно, сидлъ самъ Демьянычъ — пожилой человкъ, одтый въ рваный полушубокъ. Онъ равнодушно глядлъ на засыпанную глубокимъ снгомъ станичную улицу, на громадные сугробы снга у воротъ каждой избушки, изъ-за которыхъ едва выставлялись соломенныя крыши станичныхъ избушекъ, на почернвшую отъ времени старую деревянную церковь, которая стояла посредин площади, на подымавшійся кое-гд изъ трубъ дымъ, на хавшаго мимо въ розвальняхъ казака, и думалъ:
‘А вдь старикъ-то, пожалуй, и не благословитъ Африкана… И чего ему стоитъ, старому?’
Демьянычъ, когда думалъ, всегда немного сердился, какъ человкъ, котораго заставляютъ поднимать непосильную тяжесть. Онъ сердился сейчасъ и на о. Петра, и на простеца дьякона Африкана, и на самого себя. Чего онъ тутъ дурака-то валяетъ? Онъ же хочетъ облагодетелствовать всю Проваленную станицу, а старый попъ фыркаеть и артачится. Своего счастья люди не понимаютъ… Демьянычъ свернулъ изъ газетной бумаги крючокъ, набилъ его злйшими корешками мстнаго производства и только чиркнулъ спичку, чтобы раскурить, какъ растворилась калитка и показался дьяконъ Африканъ.
— Ну?
Дьяконъ сердито нахлобучилъ шапку до самыхъ глазъ и безмолвно зашагалъ вдоль плетня по пробитой пшеходами тропинк. Демьянычъ поплелся за нимъ, ругая на чемъ свтъ стоитъ упрямаго попа.
— А мы ему все-таки покажемъ… Да-а! И еще вотъ какъ покажемъ… Будетъ онъ помнить Луку Демьяныча… Ты ему говорилъ, что мы подъ Темиромъ хотимъ ширпъ ударить?
Дьяконская рука сдлала отрицательный жесть.
— А вотъ и напрасно,— огорчился Демьянычъ.— Даже совсмъ напрасно… Надо было сказать, чтобы онъ чувствовалъ. Золото врное, какъ въ аптек, а онъ артачится. Жаль стало чужого-то золота… Небось, другихъ благословляетъ. Козырева благословилъ, Горкина, Безпалова — и вс обыскали, вотъ какое золото.
Излить свое негодованіе до конца Демьянычу не удалось, потому что отъ поповскаго домика въ пять оконъ до дьяконской избушки въ три окна было всего саженъ тридцать. Демьянычъ разсердился кстати и на это обстоятельство. Вотъ бы какъ слдовало обругать попа за его упрямство, а тутъ иди въ избу, а въ изб дьяконица, при которой держи языкъ за зубами, если хочешь цлъ быть.
Остановившись у калитки, дьяконъ Африканъ проговорилъ:
— Ты, Демьянычъ, того…
— Понимаю.
— Ни гу-гу…
— Сдлай милость.
— Маша добрая, а только какой стихъ на нее накатится. Въ другой разъ вотъ какую пыль напуститъ…
Демьянычъ отлично зналъ доброту молоденькой красавицы-дьяконицы и только покрутилъ головой.
Дьяконица Марья Антоновна, какъ всегда, была дома и съ ухватомъ въ рукахъ возилась у топившейся печи. Демьянычъ и дьяконъ подумали вмст, что было бы, пожалуй, лучше, если бы дьяконица на этотъ разъ ушла куда-нибудь въ сосди. Другія станичныя хозяйки ужъ отстряпались, а Марья Антоновка только еще начинала стряпню, потому что вставала по-городски — поздно. Она была изъ самаго Оренбурга, чмъ постоянно корила своего мужа,— изъ-за него должна пропадать пропадомъ въ Проваленной станиц. Марь Антоновн было всего двадцать пять лтъ, и она только-что расцвла. Высокая, съ высокой грудью, съ красивымъ лицомъ, она хоть гд была бы завидной бабой, несмотря на выдавшіяся немного скулы и чуть-чуть косившіе темные большіе глаза. Одвалась она тоже по-городски и стряпала въ бломъ передник.
На поклонъ гостя она едва отвтила и поморщилась. Переступивъ порогъ своей избушки, дьяконъ Африканъ сразу принялъ какой-то виноватый видъ,— онъ точно стыдился и своей избушки, раздленной дощатой перегородкой на дв половины — чистую, выходившую окнами на улицу, и кухню, гд стояла русская печь. Кухня же замняла и переднюю. На чистой половин все было прибрано на городскую руку — кисейныя занавски на окнахъ, комодъ краснаго дерева, обитый пестрымъ кретономъ диванъ, двухспальная кровать подъ ситцевымъ пологомъ, горка съ чайной посудой. Все это было приданымъ Марьи Антоновны и стсняло простеца-дьякона, какъ живой укоръ его собственной станичной бдности.
— Мы, Маша, того…— виновато бормоталъ домовладыка.
— Чего: того?— довольно грубо спросила Марья Антоновна, ставя ухватъ подъ казацкую кику.
— Мы въ кухн посидимъ… Такъ, Демьянычъ?
— Въ кухн тепле,— отозвался Демьянычъ, нюхая воздухъ, аппетитно пахнувшій щами съ бараниной.
Дьяконица съ презрніемъ посмотрла на рваный полушубокъ гостя, на его разношенные пимы, и молча отвернулась. Когда она вышла на чистую половину, дьяконъ на цыпочкахъ пошелъ за ней, и Демьянычъ имлъ удовольствіе слышать такой діалогъ.
— Вотъ тоже навязался — гостенекъ…— шопотомъ басилъ дьяконъ.
— А тебя хлбомъ не корми, только бы рвань коричневую въ домъ привести…— шипла дьяконица настолько громко, чтобы гость могъ слышать.— Мало ли по станицамъ шляется проходимцевъ — вотъ и собирай всхъ. Еще обокрадетъ…
— Ну, это ты, Маша, ужъ напрасно. Просто, бдный человкъ…
Демьянычъ безучастно смотрлъ въ окно, точно рчь шла совсмъ о постороннемъ человк. О, онъ такъ привыкъ ко всевозможнымъ оскорбленіямъ, что однимъ больше, однимъ меньше — не составляло расчета. Несмотря на свою простоту, дьяконъ, воспользовался излишней горячностью жены, ни за что ни про что обругавшей гостя.
— Богатый былъ человкъ… вс кланялись, когда деньги были. А надъ бднымъ человкомъ легко смяться… Можетъ, онъ и опятъ будетъ богатымъ.
Результатомъ этой военной хитрости было то, что домовладыка вернулся въ кухню съ бутылкой водки и весело подмигнулъ Демьянычу. Гость раздлся и остался въ одной старенькой кумачной рубах. Дьяконица вышла уже съ другимъ лицомъ и подала домашнюю закуску — вчерашней вареной говядины и капусты. Демьянычъ выпилъ дв первыя рюмки молча и сидлъ нкоторое время, закрывъ глаза. Онъ не лъ уже два дня и теперь переживалъ блаженное состояніе. Дьяконъ продолжилъ свою политику и старался завести разговоръ о прошломъ.
— Что же, было дло…— нехотя отвчалъ гость.
Онъ выпилъ еще третью рюмку.
— Да, все было,— продолжалъ онъ, уже не дожидаясь разспросовъ.— Домъ въ Верхнеуральск, тройка лошадей… Однимъ словомъ, полная чаша. Тогда у меня Кумышакъ работалъ… Тысячъ тридцать въ одно лто оправдалъ пріискъ-то.
— Тридцать тысячъ?!— ахнула дьяконица.— Куда же вы ихъ двали?
— А откуда пришли — туда и ушли.
— Въ карты проиграли или прокутили?
— Ну, этимъ грхомъ не виноватъ… Меня подвела шахта на Гарчинк. Прямо сказать: съла.
— Тридцать тысячъ…— думала вслухъ дьяконица, подсаживаясь къ столу.— На пять тысячъ можно было бы какой домъ въ Оренбург купить, ну, тысячи на три обзаведеніе, а на остатьныя живите да поживайте.
— До смерти хватило бы, и не ходилъ бы вотъ такой рванью коричневой,— поддакнулъ гость, улыбаясь.— Только скажу я вамъ, Марья Антоновна, что все это сущіе пустяки, то-есть Кумышакъ. Такія ли мы дла длали…
— То-есть какъ пустяки?— удивлялась дьяконица.
— Да такъ. Что такое тридцать тысячъ? Плевать, и только. Да… Ежели бы я не зарывался да не форсилъ, такъ у меня вс бы двсти тысячъ были. Какъ есть голенькія денежки, хоть не считай… А вотъ повадка проклятая: все мало. Можетъ-быть, вы думаете, что я хвастаю, такъ спросите кого угодно, всякій вамъ разскажетъ про Луку Демьяныча Шматова, какъ онъ свтленько поживалъ. И еще скажу вамъ, Марья Антоновна, что все это сущіе пустяки: что было — сплыло. А мы еще вотъ какъ поживемъ… Вамъ вотъ, можетъ, и жаль меня сейчасъ, потому какъ я въ самомъ ничтожномъ вид и вс меня обгаютъ, а я вамъ скажу… Ну, да что тутъ говорить! Вотъ что, Марья Антоновна, давайте мн ручку на счастье…
Дьяконица неохотно протянула свою руку, Демьянычъ ласково ее погладилъ своей широкой плоской ладонью и проговорилъ:
— Вотъ что, Марья Антоновна, какъ у меня оправдается дло подъ Темиромъ, изъ первой же ассигновки ваши триста рубликовъ.
— Нтъ, зачмъ же…— сконфузилась дьяконица и покраснла.
— А счастье? У меня свои примты…
Гость былъ оставленъ обдать, и дьяконица даже извинилась:
— Ужъ вы не обезсудьте насъ, Лука Демьянычъ. Чмъ богаты… Видите, какъ живемъ.
— Что же, Маша… ничего живемъ…— бормоталъ дьяконъ, начинавшій хмелть.— Каждый по своимъ достаткамъ живетъ… А въ нашихъ казачьихъ станицахъ не разживешься… Казачишки-то голь перекатная… Съ нихъ доходы-то получать, какъ съ камня лыко драть.
— Ничего, дьяконъ, устроится,— говорилъ Демьянычъ, хлопая его по плечу.— Все въ лучшемъ вид. Надйся на меня…
Выпивши, дьяконъ впадалъ въ какое-то дтское настроеніе и даже начиналъ хихикать, какъ маленькія дти. Онъ былъ счастливъ, что жена утихомирилась и принимаетъ гостя честь честью. Демьянычъ молча полъ горячихъ щей съ бараниной и повеселлъ. Онъ сидлъ и разсказывалъ разные случаи изъ своей бурной пріисковой жизни, а по пути и о другихъ.
— Все бьни дружки да пріятели,— говорилъ онъ.— И Безпаловъ, и Горкинъ, и Козыревъ… Горкинъ-то, пряменько сказать, чрезъ меня и жить пошелъ. Изъ ничтожества я его вывелъ… Онъ у меня штегеремъ на Кумышак ходилъ.
— Горкинъ, Павелъ Васильевичъ?!— изумилась дьяконица.
— Онъ самый, сударыня… Какъ-то прошлымъ лтомъ иду я по степи пшечкомъ, а онъ меня догоняетъ. Катитъ на тройк, коренникъ — зврь, пристяжки — змями вьются… И что бы вы думали: не узналъ меня. Я только пыли наглотался… Вотъ они, старые дружки-пріятели. А кто Безпалова выручалъ, когда у него шахту на Бродахъ залило? Спросите-ка его… И Козыревъ тоже не брезговалъ Лукой Демьянычемъ… Бывало, придетъ и сидитъ у воротъ на скамейк, ждетъ, когда я выду. Вотъ какъ случалось, Марья Антоновна… А сейчасъ: сиръ, нагъ, гладенъ и хладенъ. Козыревъ-то, когда судился съ племянниками, тоже нахлебался горя досыта…
Гость перебирать такъ просто самыя завтныя имена тхъ счастлививъ, которыя гремли по всему Уралу. Дьяконица затаила дыханіе, слушая разсказы страинаго гостя. Онъ говорилъ такъ просто, точно дло шло о самыхъ обыкновенныхъ людяхъ, а ей они представлялись чмъ-то сказочнымъ и невроятнымъ. Она видла только въ окно, какъ по улиц мило летли щеголскіе тарантасы съ этими счастливцами и какъ казаки снимали свои фуражки. Потомъ она внимательно всматривалась въ гостя, и онъ ей казался совсмъ другимъ, чмъ давеча. Широкое худощавое лицо съ окладистой жесткой бородой песочнаго цвта, глубоко посаженные въ орбитахъ небольшіе, упрямые срые глаза, высокій лобъ, покрытый морщинами, подстриженные рыжеватые усы — все въ немъ теперь ей казалось особеннымъ. Въ этомъ энергичномъ, мужскомъ лиц лучше всего была добродушная улыбка, открывавшая два ряда блыхъ, крпкихъ зубовъ.
‘Да, этотъ все можетъ сдлать,— думала дьяконица, сравнивая гостя съ раскисшимъ и глупо улыбавшимся дьякономъ.— И какъ у него все просто выходитъ… опять разбогатетъ, наврно, разбогатетъ’.
Посл обда поставили самоваръ и долго сидли за чаемъ, пока из стало смеркаться. Гость о чемъ ни говорилъ, а все свертывалъ на свой Темиръ, который заслъ у него въ голов гвоздемъ.
— Только бы Господь привелъ первыя работы поставить,— повторилъ онъ.— Весна-то ужъ скоро… А мстечко прямо кладъ. Дьяконъ, хочешь итти въ пай?
Дьяконица испугалась этого предложенія и отвтила за мужа:
— Какой ему пай… Гд у насъ деньги-то?…
— Дло не въ деньгахъ, сударыня. Да…
Покрутивъ головой, Демьянычъ неожиданно прибавилъ:
— А отецъ Петръ попомнитъ Луку Демьяныча… Вотъ какъ попомнить!
Дьяконъ Африканъ напрасно длалъ гостю предупредительные знаки — онъ ничего не желалъ замчать. Дьяконица сразу навострила уши и вопросительно смотрла на мужа.
— А мы и безъ него обойдемся!— продолжалъ гость, ударивъ кулакомъ по столу.— Такъ, Африканъ?
— Да вы это о чемъ?— спросила дьяконица.
— Такъ, наше дло…— уклончиво отвтилъ Демьянычъ, приходя въ себя.— Видите ли, тутъ дло совсмъ особенное…
Начинавшаяся болтливость гостя отрезвила дьякона, онъ поднялся изъ-за стола и грузно заходилъ по комнат.
— Ну, ну, говорите,— настаивала дьяконица.— Вы что-то скрываете отъ меня.
— Ахъ, какая ты, Маша,— взмолился дьяконъ.
— Миленькій, голубчикъ, скажите,— приставала дьяконица къ Демьянычу.— Ну, что вамъ стоитъ? Голубчикъ, миленькій…
Она была необыкновенно хороша въ эту минуту и ластилась, какъ русалка. Демьянычъ посмотрлъ на нее своими глубокими глазами, крякнулъ и разсказалъ все, т.-е. что они съ дьякономъ будутъ вмст работать на Темир. Что будетъ, то и будь.
— У меня все по душ…— закончилъ гость, поднимаясь.— А между прочимъ, мн пора.
— Куда же вы, на ночь глядя?— довольно сухо спросила дьяконица.
— А пойду… У меня тутъ у васъ въ станиц есть одинъ старикъ казакъ знакомый, Петрованъ, такъ къ нему.
Гостя не удерживали. Онъ надлъ свои полушубокъ, закурилъ цигарку изъ махорки и ушелъ.
Дьяконъ ожидалъ бури и трепеталъ впередъ, но дьяконица, какъ ни въ чемъ не бывало, принялась мыть посуду и даже замурлыкала себ подъ носъ какую-то псенку.
Наступила весна. Вскор посл Святой, когда отходили съ иконами, дьяконъ Африканъ исчезъ изъ своей Проваленной станицы. Онъ выпросилъ у о. Петра отпускъ на дв недли създить куда-то къ роднымъ. Дьяконица оставалась дома одна.
Разъ вечеромъ она сидла у окна съ какой-то своей бабьей работой, какъ подъ окномъ мелькнула широкополая поповская шляпа, а потомъ стукнула калитка. Это былъ самъ о. Петръ. Старикъ былъ встровоженъ и, торопливо поздоровавшись, заговорилъ еще въ кухн:
— Обманулъ меня, обманулъ меня дьяконъ… Ахъ, какъ обманулъ!..
Марья Антоновна густо покраснла и ничего не отвтила.
— Ну, а ты что молчишь, раба лукавая?— уже грозно спросилъ о. Петръ.— Вдь ты все знала… Ну, говори?!
Разгнванный старичокъ грозно стукнулъ своимъ пастырскимъ посохомъ, а дьяконица все молчала.
— И еще вмст служили напутственный молебенъ,— продолжалъ о. Петръ.— И я напутствовалъ благословеніемъ… да. Только они ошибаются: благословеніе дано не на это. Понимаешь? О, легковрный дьяконъ, погибающій въ стяхъ золотого тельца… Поддался прельщенію и бысть искушенъ. Горе, горе… Ты уже слышала, что подъ Темиромъ злой духъ нашелъ свое проклятое золото, и дьяконъ вмст съ нимъ.
— Я ничего не знаю…— тихо отвтила дьяконица, опуская глаза.
— А, такъ ты вотъ какъ… Посмотри мн въ глаза, лукавая раба! О, я все знаю… все, все!..
— Что же знать-то, отецъ Петръ?— тихо спросила дьяконица.
— А то, что вс вы меня обманываете… Вотъ и знаю. Злой-то духъ вотъ какъ вами качаетъ… Знаю, кто и денегъ ему далъ на первыхъ порахъ.
Красивое лицо дьяконицы точно потемнло, и она смло посмотрла прямо въ глаза о. Петру.
— А что же, отецъ Петръ, пропадать, что ли, у васъ въ Проваленной станиц? Да, я дала деньги Лук Демьянычу… Мои приданыя деньги. Всего-то и было шестьдесятъ рублей…
— Такъ, такъ… Злому духу и это на руку. На улиц и шести копеекъ не найдешь. То-то онъ зимой тутъ горошкомъ подкатывался… А я-то все видлъ и не далъ благословенія.
— Лука Демьянычъ хорошій человкъ…— проговорила дьяконица, продолжая какую-то тайную мысль.
О. Петръ поднялся и, не простившись, ушелъ домой. Когда его шляпа опять мелькнула подъ окномъ, дьяконица только улыбнулась. И что ему нужно, этому о. Петру? А Лука Демьянычъ еще на церковь хотлъ пожертвовать… Злится старичонка, совсмъ изъ ума выжилъ. Обидно показалось, что другимъ счастье — вотъ и прибжалъ. У самого денегъ полонъ сундукъ, двать некуда.
Чмъ дальше думала дьяконица, тмъ сильне начинала сердиться на о. Петра. Давеча она чуть-чуть удержалась и не сказала ему, что не только получила отъ Луки Демьяныча обратно свои приданыя деньги, а въ придачу еще общаемые тогда зимой триста.
Исторія съ Темиромъ повторила сотни такихъ же случайныхъ открытій. Обыкновенно почему-то думаютъ, что счастье не около насъ и не въ насъ самихъ, а гд-то далеко, и люди рвутся въ эту загадочную даль. Приблизительно то же самое повторяется и съ открытіемъ новыхъ золотоносныхъ мсторожденій. Въ земляхъ Оренбургскаго казачьяго войска золото открыто уже больше пятидесяти лтъ, и составилось убжденіе, что вс залежи исчерпаны, и что новаго здсь ничего нельзя найти. Только одинъ ‘злой духъ’, Лука Демьянычъ Шматовъ продолжалъ врить, что золото близко и незачмъ искать его за тридевять земель. Онъ уже открылъ нсколько мсторожденій, которыми, правда, воспользовались другіе, боле счастливые люди. О. Петръ потому и называлъ его злымъ духомъ, что именно благодаря ему тихія, полумертвыя степныя казачьи станицы превращались въ настоящій адъ. Являлись кабаки, пріисковый разгулъ, и жизнь тихаго степного уголка переворачивалась вверхъ дномъ. До Темира отъ Проваленной было всего верстъ семнадцать, и центромъ новаго мсторожденія должна была сдлаться именно Проваленная, что и волновало о. Петра. Тихая полумертвая станица, въ теченіе какого-нибудь года, должна была превратиться въ адъ.
Слухи о Темир ходили давно, были и попытки найти тамъ золото, но все кончалось почему-то неудачей. По-татарски темиръ — желзо, и такое названіе глухому степному урочищу было дано благодаря желзному колчедану, который попадался на берегахъ гнилой безыменной степной рчонки. Названіе урочища и присутствіе колчедана, какъ спутника золотоносныхъ горныхъ породъ, и привело Шматова къ убжденію, что именно здсь кроется неизвстное еще мсторожденіе драгоцннаго металла. Еще зимой, тайно отъ всхъ, Шматовъ съ дьякономъ здили на Темиръ.
— Есть золото…— повторялъ Шматовъ, на глазъ изучая мстность.
Дьяконъ обыкновенно молчалъ и врилъ и не врилъ ‘злому духу’.
Съ одной стороны, конечно, Шматовъ на два аршина подъ землей видитъ, а съ другой — что-то ужъ очень близко отъ Проваленной. Мало ли ‘дошлыхъ’ людей на золото и безъ Шматова пробовали ‘искаться’ на Темир и ничего не нашли.
— Дураки, вотъ и не нашли,— коротко объяснялъ Шматовъ.
Чтобы доказать дьякону свои слова, Шматовъ еще по снгу выбилъ первый пробный шурфъ. Работали они вдвоемъ съ дьякономъ, приходилось желзнымъ ломомъ долбить смерзшуюся, какъ камень, землю. Пески оказались на глубин четырехъ аршинъ. Шматовъ взялъ пробу и промылъ ее въ желзномъ тазу у дьякона въ изб. Въ результат получилось нсколько блестящихъ крупинокъ, которыя Шматовъ долго и внимательно разсматривалъ у себя на ладони.
— Вотъ наше богатство,— проговорилъ онъ, показывая пробу дьякониц.— Тутъ дло не тридцатью тысячами пахнетъ…
Дьяконица ничего не понимала и только недоврчиво покачала головой. По ея расчету, за недлю упорной работы двухъ мужиковъ, золота, получилось буквально на расколотый грошъ.
Слухъ о найденномъ подъ Темиромъ богатомъ золот распространился еще до начала работъ. Особенно волновалась Проваленная станица, которой это открытіе сулило радужное будущее. Слухи пришли откуда-то издали, вмст съ пріисковыми рабочими, осаждавшими дьяконскую избу еще въ конц зимы,— Шматовъ основалъ свою главную квартиру у дьякона.
— Подождите, вотъ вода тронется,—отвчалъ всмъ повеселвшій Шматовъ.— Работа будетъ.
— Да ужъ у Луки Деыьяныча изъ земли золото само ползетъ,— говорили рабочіе.— Извстный человкъ.
На золотыхъ промыслахъ оренбургской системы давно образовался бездомный пріисковый пролетаріатъ, который жилъ только лтомъ, когда шли работы, а по зимамъ исчезалъ неизвстно куда, какъ исчезаютъ лтнія наскомыя. Это былъ типичный сбродъ отбившихся отъ своего дома рабочихъ. Шесть дней въ недлю они работали, а по воскресеньямъ пропивали весь заработокъ гд-нибудь въ ближайшей станиц. О. Петръ, конечно, видлъ собравшихся у дьяконской избы ‘пріискателей’, но до поры до времени крпился и молчалъ. Охъ, пропадетъ вся его ‘проваленная’ паства отъ прикачнувшагося злого духа… Вотъ по другимъ-то станицамъ, гд золото объявилось, стономъ стоитъ, и казачишки ходятъ, какъ очумлые степные быки. А тутъ еще ввязался дьяконъ, и другимъ будетъ вящшій соблазнъ.
‘Нехорошо… не подобаетъ клиру такимъ студнымъ дломъ заниматься’,— думалъ огорченный о. Петръ, качая сдой головой.
При встрчахъ въ церкви о. Петръ тоже ничего не говорилъ дьякону, какъ будто ничего и не подозрвалъ. Впрочемъ, возревновавшій старикъ сказалъ цлую проповдь на текстъ: ‘Кая бо польза человку, аще міръ весь пріобрящетъ, душу же отщетитъ’. Дьяконъ внимательно выслушалъ ее съ клироса, очень внимательно, и все-таки не оставилъ своего знакомства со злымъ духомъ. Конечно, о. Петръ вполн ясно и неопровержимо доказалъ всю тщету скоропреходящихъ земныхъ благъ и даже въ самыхъ ршительныхъ мстахъ прямо смотрлъ стоявшему у праваго клироса Демьянычу въ лицо, но ничего не помогло. Какъ на грхъ, Демьянычъ отличался набожностью и не пропускалъ ни одной воскресной службы.
‘Волкъ, являющій себя въ овечьей шкур’,— негодовалъ про себя отецъ Петръ, когда Демьянычъ посл обдни подходилъ къ нему подъ благословеніе и благочинно лобызалъ пастырскую десницу.
Шматовъ вообще отличался странностями. Такъ, онъ чувствовалъ какое-то непреодолимое влеченіе къ дьякону Африкану, безъ котораго буквально не могъ жить. Ему казалось, что дьяконъ умне всхъ, хотя доказательствъ этому и не было, и даже краснорчиве, хотя дьяконъ постоянно молчалъ, и красиве, хотя дьяконица подъ сердитую руку называла его кудластымъ. Во всхъ трудныхъ случаяхъ Шматовъ непремнно совтовался съ дьякономъ, который ничего не понималъ въ пріисковомъ дл и только бормоталъ ничего не значащія слова, казавшіяся Шматову проявленіемъ величайшей мудрости.
— Гм… да… конечно… Отчего и не попробовать, хотя и не стоитъ пробовать. Однимъ словомъ, вообще…
Особенно любовался Шматовъ дьякономъ, когда зимой они вмст работали на Темир. Дьяконъ Африканъ, дйствительно, отличался медвжьей силой, и изъ-подъ его лома летли искры.
— Ай-да дьяконъ,— хвалилъ Шматокъ, присаживаясь отдохнуть.— Ты бы далъ лому-то отдохнуть…
— Ну его… Дома отдохнемъ.
Шматовъ смотрлъ на дьяконскую работу и говорилъ:
— Эхъ, цны бы теб не было, Африканъ, ежели бы…
— Что ежели?..
— Ну, снять бы съ тебя подрясникъ да волосы въ скобку подрзать — лихой бы работникъ вышелъ. Въ головк бы шелъ у всхъ… А въ шахту ползешь?
— Въ шахт-то еще способне… Никто подъ землей-то не видитъ, что дьяконъ работаетъ.
— Вотъ именно… И въ Писаніи сказано, что Богъ труды любитъ, а дьякону на ряду съ другими рабочими работать какъ будто и зазорно, то-есть промысловую нашу работу.
— Ежели отецъ Петръ дастъ свое благословеніе, такъ отчего же и пріисковую работу не работать.
— Дожидайся, такъ онъ и далъ теб благословеніе. И за что только онъ меня ненавидитъ? Никакого я ему, кажется, зла не сдлалъ, а онъ ненавидитъ. Я для него же стараюсь, ежели разобрать. Вотъ, какъ поставимъ работы на Темир, сойдется народъ со всхъ концовъ — огребай отецъ Петръ доходы. Другой бы радовался и даже поощрялъ. Такъ я говорю?
— Оно конечно.
Что думала дьяконица — никто не зналъ. Къ Шматову она относилась такъ, точно его и на свт не было. Она не заводила наводящихъ разговоровъ, не разспрашивала и вообще не проявляла никакого любопытства, что Шматову особенно правилось. Къ женщинамъ онъ относился презрительно, какъ къ болтушкамъ и тряпичницамъ по самому существу, а дьяконица выдалась наоборотъ, невпримръ другимъ бабамъ.
— Ну, и баба у тебя,— говорилъ Шматовъ дьякону.— Кремень.
— Ничего.
— Цны ей нтъ, а ты: ничего.
Дьяконъ смотрлъ на Шматова удивленными глазами и глупо улыбался. Въ его глазахъ вс бабы были одинаковы, какъ орхи, вс одинаково ругаютъ мужей.
А дьяконица думала да думала про себя. Она съ замирающимъ сердцемъ слдила за Шматовымъ, который открывалъ ей новую жизнь. Она чувствовала, что будетъ именно что-то новое и необыкновенное. Въ Проваленной она страшно скучала и любила вспоминать про свой Оренбургъ. Особенно по зимамъ бывало скучно, скучно до тошноты. Пробовала она водить знакомство, но и изъ этого ничего не выходило. Въ станиц только и было подходящихъ женщинъ, что писариха, пившая запоемъ, старостиха, совсмъ простая баба, да вдова попадья, дальняя родственница о. Петра, жившая у него въ экономкахъ. Попадья была ближе другихъ, но она какъ-то сразу возненавидла горожанку-дьяконицу и подозрвала ее въ гордости.
Шматовъ началъ работу на Темир буквально ни съ чмъ. Какъ опытный человкъ, онъ зналъ, что деньги будутъ, только бы было врное дло. И деньги нашлись. Первая предложила свои послдніе гроши дьяконица.
— А ежели я ихъ закопаю?— замтилъ Шматовъ, перебирая въ рукахъ пачку заношенныхъ ассигнацій.— Въ нашемъ дл нее бываетъ. Или панъ, или пропалъ…
— Что же, и закапывайте,— спокойно отвтила дьяконица, не глядя на злого духа.— Не съ деньгами жить…
Эта простота привела Шматова въ восторгъ, и онъ даже поцловалъ приданыя деньги.
— Люблю молодца за обычай,— говорилъ онъ.— Это по-нашему, но промысловому… Сна клокъ или вилы въ бокъ.
Дьяконица взглянула на него исподлобья своими темными глазами и чуть-чуть усмхнулась. Хорошо умлъ заговорить зубы злой духъ…
— Теперь все наше, Марья Антоновна,— говорилъ Шматовъ, пряча деньги за пазуху.— Раньше я и самъ немного какъ будто сомнвался, а теперь кончено. Конечно, дьяконъ выручитъ въ случа чего, онъ у меня неизмнное копье, а вотъ ваши денежки у насъ птухами запоютъ… Позвольте ручку, Марья Антоновна, на счастье.
На этотъ разъ дьяконица руки не дала, а только покраснла и убжала къ себ на чистую половину. Шматовъ только махнулъ рукой ей вслдъ.
Когда длали посл Святой пробную шурфовку, случайно захалъ козыревскій повренный Мурузовъ, разбитной красавецъ малый.
— Опять богатое золото нашли, Лука Демьянычъ?— здоровался онъ.
— Какое золото,— скромничалъ Шматовъ.— Такъ, кошачьи слезы…
Мурузовъ посидлъ на кучк пустой породы, вынутой изъ шурфа, выкурилъ папиросу, дождался ‘доводки’, когда длали пробу, и на прощанье проговорилъ:
— А Иванъ Платоновичъ наказали кланяться… Ежели что, Дука Демьянычъ, такъ старая хлбъ-соль не забывается.
— Какъ же, помнимъ вашу-то соль,— не безъ ядовитости отвтилъ Шматовъ.— Хлба не видали, а соль у васъ соленая. Между прочимъ, поклончикъ Ивану Платонычу. Да скажи ему, что старикъ Шматовъ говоритъ, молъ, такъ: честь завсегда лучше безчестья.
Когда повренный ухалъ, Шматовъ засмялся и объяснилъ дьякону, въ чемъ дло.
— Понюхать прізжалъ, не пахнетъ ли жаренымъ. Разъ ужъ обулъ меня Козыревъ на об ноги… Ну, и будетъ. Вотъ такъ же дло было. И такой и сякой, да мы, да вы, да ахъ, Боже мой!.. Однимъ словомъ, садись верхомъ и позжай. Я въ т поры подъ двойные векселя денегъ набралъ у него, ну, а потомъ и оказалось, что пріискъ-то его, а я отставной козы барабанщикъ.
Мурузовъ почему-то съ перваго раза не взлюбился дьякону, и онъ проворчалъ:
— Ноги переломать надо бы этому шалыгану.
Шестьдесятъ рублей дьяконицы ушли незамтно, и пришлось обратиться къ новому займу. Дьяконъ ршительно не понималъ, откуда злой духъ возьметъ денегъ. А Шматовъ только улыбался и, посмиваясь, приговаривалъ:
— Хлбъ за брюхомъ не ходятъ, какъ сказывали старые люди. Деньги сами придутъ…
Еще больше удивился дьяконъ Африканъ, когда злой духъ ему объяснилъ, что сдлаетъ заемъ у о. Петра.
— Вотъ увидишь…— уврялъ Шматовъ.— Еще мн же спасибо скажетъ отецъ-то Петръ.
Этотъ разговоръ происходилъ посл визита о. Петра къ дьякониц, и Шматовъ зналъ объ этомъ событіи изъ первыхъ рукъ. Дьяконъ только руками махалъ, точно Шматовъ намревался провалиться сквозь землю.
— А вотъ увидишь,— повторялъ Шматовъ.— Вс люди, вс человки. Мало ли что въ сердцахъ говорится, такъ и отецъ Петръ болталъ разное. Старичку можно и извинить.
Дьякону все-таки казалось, что злой духъ просто шутить, и только ахнулъ, когда Шматовъ въ тотъ же вечеръ отправился къ о. Петру.
Старикъ встртилъ его очень недружелюбно и, поджавъ губы, проговорилъ:
— Вы насчетъ какой-нибудь требы, Лука Демьянычъ?
— Около того, отецъ Петръ. Настоящая треба…
— Мн кажется, что вы выражаетесь весьма иносказательно, а сіе не соотвтствуетъ уже моему возрасту.
— Помилуйте, отецъ Петръ, все дло очень просто. Ежели бы у меня совсть была не чиста, такъ я бы обошелъ васъ на три версты, а не то, что итти къ вамъ на домъ. Вотъ весь тутъ…
— Однако чмъ могу служить вамъ?— продолжалъ о. Петръ не мене сурово.— Предположительно, что вы пришли съ нкоторымъ намреніемъ…
Что происходило между ними и какими путями злой духъ выманилъ у о. Петра деньги — осталось неизвстнымъ.
Когда Шматовъ ушелъ, о. Петръ подбжалъ къ выходной двери, заперъ на крючокъ и долго прислушивался, точно боялся, что гость вернется. Потомъ онъ подошелъ къ окну и долго высматривалъ изъ-за косяка. Убдившись, что злой духъ исчезъ, о. Петръ вызвалъ изъ кухни экономку и строго заявилъ:
— Ты видла, Таисья Мироновна, человка, который сейчасъ ушелъ отъ меня?
— Какъ будто видла…— сердито отвтила толстая попадья.— Какъ его не видть-то: извстный шалыганъ.
— Такъ не пускай его… Какъ только увидишь, сейчасъ и двери на запоръ. Охъ, искушеніе…
Вернувшись домой, Шматовъ показалъ только одному дьякону полученные отъ о. Петра триста рублей.
— А впередъ не ругай порядочнаго человка,— объяснилъ онъ.— Помнишь, какую онъ проповдь залпилъ? Это онъ прямо въ меня мтилъ.
Несмотря на самый крпкій наказъ, старая попадья, Таисья Мироновна, все-таки прокараулила. Какъ-то о. Петръ возвращался въ субботу отъ обдни къ себ, мечтая дорогой о приготовленной для него бан. Онъ уже подошелъ къ своимъ воротамъ, какъ замтилъ привязанную къ вере верховую лошадь.
— Вотъ такъ конь,— полюбовался о. Петръ, знавшій толкъ въ лошадяхъ, какъ вс станичники.— Рубликовъ триста отбитъ, а то и вс четыреста. И уздечка съ серебрянымъ наборомъ и седльце… Это Мурузовъ балуется.
Каково было изумленіе потаеннаго старичка, когда въ гостиной онъ увидлъ сидвшаго на диван Шматова. О. Петръ даже остановился въ дверяхъ, а злой духъ, какъ ни въ чемъ не бывало, подошелъ подъ благословеніе и по обыкновенію облобызалъ руку.
— Должокъ привелъ, отецъ Петръ,— говорилъ онъ, вынимая изъ бокового кармана бумажникъ.— Вотъ ваши триста рубликовъ, а двадцать пять рублей — благодарность.
— Не нужно мн вашей благодарности,— довольно сухо отвтилъ о. Петръ, принимая одной рукой триста рублей и отстраняя другой благодарность.
— Позвольте, это ужъ наше дло. Не вамъ, такъ другому бы заплатили. Мое дло заплатить, а мы хоть въ печку бросайте. Денегъ даромъ, отецъ Петръ, не даютъ, а вы меня выручили въ самую трудную минуту.
Потомъ Шматовъ отсчиталъ цлую сотенную на благоустроеніе храма и просилъ записать это пожертвованіе на неизвстнаго.
— Церковь-то надо бы новую, каменную, отецъ Петръ, а эта ужъ разваливается.
— Нужно церковь… да…— согласился о. Петръ.— Вы это правильно изволите разсуждать.
Это пожертвованіе ‘отъ неизвстнаго’ растрогало о. Петра, и онъ побжалъ въ кухню заказать самоваръ. Хотя и злой духъ, надо дорожнаго человка чайкомъ угостить.
— Чего это вы, на ночь-то глядя, гостей называете?— ворчала попадья.
— Я?! Это вы его впустили, Таисья Мироновна!
Старуха только замахала руками. Рехнулся попъ.
— Никого я не впущала… Сами привели гостя, а потомъ на меня и сваливаете. Гршно это, отецъ Петръ, а завтра вамъ заутреню служить и прахило сегодня вечеромъ читать.
Здсь ужъ махнулъ рукой о. Петръ. Рехнулась старуха.
За чаемъ о. Петръ все посматривалъ на гостя, жевалъ губами и угнетенно вздыхалъ. Шматовъ разсказывалъ о своемъ пріиск, а потомъ спросилъ:
— Вы что-то меня хотите спросить, отецъ Петръ?
— Именно, именно… Да, хочу. Скажите, Лука Демьянычъ, какъ это вышло, что я тогда выдалъ вамъ деньги? Я что-то запамятовалъ.
— Очень просто… Я вотъ сидлъ здсь, а вы ходили по комнат. Ну, я говорю, что мн нужны деньги, триста рублей. Вы этакъ посмотрли на меня съ нкоторымъ удивленіемъ, а потомъ пошли вонъ въ ту дверь и вынесли полностью.
— Неужели?— удивлялся о. Петръ, начиная, по привычк, торопливо ходить по комнат.— Съ перваго слова и выдалъ?
— Съ перваго слова… Я расписку вамъ предлагаю, а вы мн этакъ рукой машете и говорите: ‘Какая ужъ тутъ расписка!’.
— И рукой машу? Это, знаете, весьма удивительно, Лука Демьянычъ, и весьма необычно. Я знаю свой характеръ и не могу ничего понять.
О. Петръ еще разъ попросилъ разсказать, какъ все происходило, и смялся, что рдко съ нимъ случалось.
— А знаете, когда вы тогда пришли,— объяснялъ онъ,— такъ я сразу подумалъ: ‘Наврно пришелъ за деньгами, а я не дамъ! Ни за что не дамъ!’ Такъ и подумалъ. А вышло даже совсмъ наоборотъ… Даже это гршно, что на такое дло я далъ деньги. Вдь я не любостяжателенъ, нтъ… А вышло все какъ-то само собой… И я, каюсь, еще недолюбливалъ васъ и порицалъ, потому какъ вы столько ужъ пріисковъ открыли и везд явилась смута и, извините, развратъ.
— Тутъ ужъ я не виноватъ, отецъ Петръ. Мое дло открыть и дать людямъ работу… Черезъ годъ вы свою Проваленную и не узнаете.
— Охъ, не узнаю!.. Ужъ и теперь начинаю не узнавать… Нтъ, все-таки на вашей душ грхъ, Лука Демьянычъ. Лучше и не говорите… Знаю, все знаю!..
Теперь уже засмялся Шматовъ, тоже рдко смявшійся.
Странно, что посл этого душевнаго разговора о. Петръ еще сильне возревновалъ и на слдующій же день сказалъ за обдней проповдь на тему о зломъ дух, проникающемъ въ сердце человка, яко тать въ нощи. Шматовъ стоялъ у праваго клироса, слушалъ и смотрлъ упорно на стоявшую у лваго клироса дьяконицу, разодтую по-праздничному. Она сегодня была красива какой-то строгой красотой и чувствовала на себ тяжелый взглядъ злого духа, что ее волновало и сердило
Изъ церкви они возвращались вмст.
Дорогой Шматовъ замтилъ ей:
— А отецъ-то Петръ опять меня отзолотилъ…
— Онъ правильныя слова говорилъ,— отвтила она, спокойно поднимая на него свои темные глаза.— Вы и есть самый злой духъ…
Съ дьяконицей длалось что-то странное, въ чемъ она и сама не могла дать отчета.
И какая-то сладкая тоска, и плакать хочется, и какъ-то вдругъ сдлается жаль самое себя. Раньше она просто скучала, а теперь было совсмъ другое. Иногда на нее нападало какое-то озлобленіе противъ Шматова, и она начинала прятаться отъ него.
— Видть его не могу,— жаловалась она мужу.— Прогони его… Проклятый онъ человкъ.
— Гм… Какъ же я его прогоню?— удивлялся дьяконъ.— Ничего онъ худого не сдлалъ… Пусть пока поживетъ. Скоро поставимъ на Темир контору, ну, тамъ будетъ жить.
— Охъ, скоре бы…— стонала дьяконица.
Шматовъ сдержалъ свое слово и подарилъ дьякониц общанные триста рублей. Сначала она обрадовалась, а потомъ испугалась. Ей казалось, что и деньги у злого духа какія-то проклятыя.
Когда контора была готова и Шматовъ перехалъ на пріискъ, дьяконицу охватила еще большая тоска.
— Это все ты, все ты!— накидывалась она на дьякона.— Ты его прогналъ, а мн скучно… Все же живой человкъ, поговорить было съ кмъ.
Дьяконъ только разводилъ руками. Вотъ и поди, потолкуй съ бабами — и такъ не ладно и этакъ не ладно. А дьяконица совсмъ сбсилась и молчала по цлымъ днямъ. Ужъ лучше было, когда прежде она ругалась съ нимъ и лзла на стну.
Новая контора была освящена самымъ торжественнымъ образомъ. Пріхали гости съ другихъ промысловъ, все старые пріятели, вспомнившіе Шматова, какъ это иногда случается. Вс поздравляли, осматривали работы и хвалили хозяина. Отмалчивался одинъ о. Петръ. Онъ даже чуть не ухалъ отъ заказного обда, который готовила дьяконица.
— У насъ Лука Демьянычъ, какъ неразмнный рубль,— говорилъ за закуской Мурузовъ, выросшій въ сред пріисковыхъ льстецовъ.— Точно его и не было, а онъ вонъ какую штуку устроилъ.
— И весьма даже устроилъ,— задумчиво согласился о. Петръ.
Самъ хозяинъ занятъ былъ больше всего обдомъ и бгалъ постоянно въ кухню, гд управлялась дьяконица. Въ бломъ передник, вся зарумянившаяся, она была необыкновенно хороша.
— Ужъ не знаю, какъ васъ и благодарить, Марья Антоновна,— бормоталъ онъ.
— Посл поблагодарите, а сейчасъ не мшайте.
Шматовъ, какъ вс игроки, отличался суевріемъ и сейчасъ боялся за пирогъ съ соленой осетриной, который составлялъ гвоздь заказного обда. А вдругъ пирогъ не удастся? Дьяконица это понимала и, когда начала садить пирогъ въ печь, выгнала хозяина прочь, точно происходили роды.
— Потомъ позову, а теперь и глазъ не показывайте!
— Слушаю. Слушаю…
И пирогъ вышелъ на славу, когда дьяконица сама вынесла его, покрытый салфеткой, какъ новорожденнаго, и поставила на столъ. Сибиряки любятъ пироги, и парадный обдъ безъ пирога немыслимъ. Качество пирога служитъ мрой искусства хозяйки.
— Ну-ка, Марья Антоновна, какимъ пирожкомъ вы насъ уважите,— галдли гости.
Пирогъ оказался, по сибирскому вкусу, превосходнымъ. Жирная осетрина плавала въ собственномъ соку, что считается верхомъ пирожнаго искусства.