Злой дух, Ли Ионас, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 171 минут(ы)

ЗЛОЙ ДУХЪ.

Романъ І**онаса Ли *).**

(Переводъ съ норвежскаго В. Фирсова).

*) Объ Іонас Ли см. ‘Обзоръ иностранныхъ литературъ’, декабрь 1895 г.

I.

Въ клубной столовой становилось тише, и обычное вниманіе завсегдатаевъ къ остротамъ землевладльца Берга замтно притупилось. Засдатель Bore уже покончилъ со своей порціей свжей камбалы и съ полубутылкой краснаго вина и выходилъ въ пальто, съ сигарой въ зубахъ и шляпой на голов изъ второй залы клубнаго помщенія, нсколько постителей сидли еще у конца длиннаго стола, додая устрицы и допивая стоявшія передъ ними бутылки съ портеромъ. Bore выходилъ раньше обыкновеннаго, чтобы успть прогуляться по пристани прежде, чмъ идти спать.

Ресторанъ госпожи Михельсонъ, служившій также помщеніемъ городскому клубу, былъ сегодня переполненъ по случаю ожиданія срочнаго парохода. Постители собрались туда съ восьми часовъ и успли уже утомиться напраснымъ ожиданіемъ. Въ комнатахъ было душно и накурено. По временамъ, когда распахивалась наружная дверь столовой, и появлялись новые постители съ раскраснвшимися отъ мороза лицами, въ столовую врывалась струя свжаго воздуха, и вс поднимали головы.

— Ну, что? Все еще ничего не слышно о пароход?

Въ эту зимнюю пору года пароходъ могъ приставать только въ наружномъ, незамерзавшемъ, рейд. Тамъ, у вншнихъ шхеръ пролегалъ опасный зимній путь пароходовъ, которымъ приходилось проскальзывать между крпкимъ береговымъ льдомъ и носившимися по морю плавучими льдинами. Самый городъ съ его гаванью былъ окованъ льдомъ, бля подъ толстымъ слоемъ снга. Появленіе парохода въ это скучное время года было цлымъ происшествіемъ, котораго ждали съ нетерпніемъ.

— Видно, придется еще подождать, и лучше всего вооружиться терпніемъ!— скалалъ директоръ Андерсъ Браттъ, и согласился на партію въ вистъ, устроившуюся въ сосдней зал.

Его партнерами были консулъ Мульвадъ, агентъ страхового общества Тезенъ и корабельный поставщикъ Гаррестадъ. Послдній попалъ за столикъ первыхъ богачей въ город только по какому-то недоразумнію, и сидлъ, какъ на иголкахъ, щурясь и напряженно вдумываясь въ игру. Эти богачи играли такъ возмутительно рискованно и по большой!.. Не привыкъ Гаррестадъ относиться къ шиллингамъ съ такимъ пренебреженіемъ…

— Приглашаю васъ на ремизъ!— подшучивалъ надъ нимъ директоръ, и самъ игралъ небрежно, слегка посвистывая себ подъ носъ и не переставая оглядываться по сторонамъ.

Гаррестадъ поглядывалъ на него растеряннымъ и безпокойнымъ взглядомъ. Но румяное и немножко рябое лицо директора выражало только беззаботную насмшливость…

— Да, да, Гаррестадъ,— сказалъ онъ, улыбаясь.— Надо пытать счастіе, а не трусить…

— Увряю васъ, господинъ директоръ, что не въ моихъ привычкахъ рисковать. Во всхъ моихъ предпріятіяхъ рискъ положительно отсутствуетъ.

Директоръ безцеремонно звнулъ и, на зло своему осторожному партнеру, объявилъ высокую игру, При этомъ онъ подмигнулъ Мульваду, что привело Гаррестада въ негодованіе. Положительно, эти три богача подтрунивали надъ нимъ!

Директоръ сегодня былъ какъ-то особенно безжалостенъ къ Гаррестаду и не выпускалъ его изъ виду. Дло въ томъ, что онъ подозрвалъ этого подрядчика, служившаго еще недавно простымъ конторщикомъ у Фогда, въ составленіи анонимныхъ замтокъ, начавшихъ появляться въ столичныхъ газетахъ. Въ этихъ замткахъ сильно осуждался деспотизмъ, съ какимъ директоръ управлялъ сберегательнымъ банкомъ, и обличались нкоторыя неправильности во время выборовъ.

Въ слдующемъ роббер, когда директоръ сдлался противникомъ Гаррестада, положеніе послдняго стало еще плачевне, и глубокія складки, точно отъ настоящаго страданія, появились у его рта.

— Такъ-то, Гаррестадъ! Опять попались?— дразнилъ его директоръ.— Да, въ игр нельзя выплывать въ море нашармака, въ кильватер какого-нибудь большого судна… Н-ть!

Директоръ раскрылъ свои карты.

— Видите?— прибавилъ онъ, смясь.— Вы пронесли валета и теперь я беру на вс мои трефы!

Одинъ глазъ директора округлился при этомъ, какъ у птицы, другой прищурился. Все лицо его перекосилось отъ насмшливой улыбки, и волосатая бородавка у его носа какъ-то стала вздрагивать.

— Нтъ, нтъ!— повторилъ онъ, сдавая карты по одной.— Излишняя осторожность не ведетъ къ добру. Вотъ хотя бы съ зимней навигаціей: осторожные люди терпятъ убытки, оставляя свои суда на зимовкахъ, а тмъ временемъ Іонстонъ, пустившій свои пароходы въ зимнее плаваніе, получаетъ крупнйшіе барыши…

— Да, но какая отвтственность за людей!— замтилъ Гаррестадъ со свойственной ему вкрадчивой манерой.— Хорошо ли рисковать жизнью доврчивыхъ пассажировъ? Не мшаетъ подумать и о команд парохода.

Говоря это, онъ многозначительно взглянулъ на нсколькихъ шкиперовъ, игравшихъ въ бостонъ у другого столика, ближе къ дверямъ.

Директоръ сдлалъ гримасу.

— Вотъ какъ!— сказалъ онъ колко.— Однако, все это не мшаетъ вамъ въ феврал и март, когда денегъ у моряковъ не остается, поставлять имъ провіантъ въ кредитъ, записывая по крон за дюжину селедокъ… Да, да! Я знаю, что вы очень жалостливы къ матросамъ, Гаррестадъ!— Кстати, говорятъ, вы занимаетесь не только поставкой корабельныхъ запасовъ, но поставляете и статейки въ газеты?!

Среди шкиперовъ послышался смхъ. Вс присутствующіе ухмылялись довольно многозначительно. Въ этотъ вечеръ непопулярному Гаррестаду положительно не везло.

— Вотъ только о распространеніи трезвости Гаррестадъ не очень заботится!— продолжалъ между тмъ директоръ.— Матросъ долженъ вволю пить и пропиваться сколько ему угодно, лишь бы онъ забиралъ напитки изъ лавокъ Гаррестада. Такъ вдь?

— Нтъ, я просто считаю распространеніе трезвости нарушеніемъ народной свободы!— торопливо заговорилъ Гаррестадъ.— Это грхъ, это насиліе… Это высокомрное увлеченіе верхнихъ классовъ собственной добродтелью и справедливостью, которыхъ на самомъ дл… которыхъ въ сущности… Гм!

Онъ встртилъ презрительный взглядъ директора, поперхнулся и не договорилъ. Въ замшательств онъ не зналъ, куда глядть, и отвернулся въ ту сторону, гд былъ столъ съ газетами и журналами. Тамъ сидлъ его пріятель, аптекарь, а въ углу дивана за стаканомъ тодди дремалъ адвокатъ Гордеръ. Тамъ же, согнувшись надъ вечерними объявленіями о предстоящихъ публичныхъ торгахъ, сидлъ сдоволосый и безобидный инспекторъ путей сообщенія.

— Нтъ, что ни говорите, а Іонстонъ молодецъ!— опять уже раздавался голосъ директора.— У него свтлая башка! Это единственный у насъ человкъ, котораго не пугаютъ предпріятія… даромъ, что на видъ онъ такой сдержанный и тихій. Притомъ это славный человкъ, а что касается его щепетильности въ длахъ совсти, то въ этомъ онъ хватаетъ даже черезъ край. Въ сущности, онъ походитъ на своего покойнаго тестя, заводчика, который былъ олицетвореніемъ чести… Только этотъ умне и больше понимаетъ въ торговл. По совсти говоря, онъ точно созданъ для должности банковаго контролера… Было бы очень желательно, чтобы его избраніе на эту должность состоялось.

Съ этими словами онъ окинулъ всхъ присутствовавшихъ самоувреннымъ взглядомъ. Впрочемъ, вс и безъ того знали, что директоръ непремнно желаетъ провести на выборахъ въ контролеры Іонстона.

Гаррестадъ раздражительно кашлянулъ и занялся своими картами. ‘Вотъ такъ-то подготовляются у насъ выборы!’— размышлялъ онъ. ‘По крайней мр, всякій знаетъ, за. кого онъ долженъ подать голосъ въ среду… если не хочетъ возстановить противъ себя директора!’

За карточными столиками продолжалась игра, но директоръ уже видимо соскучился и то и дло поглядывалъ на свои большіе, старинные серебряные часы. Въ самомъ дл, пора было получить какія-нибудь положительныя свднія объ ожидаемомъ пароход!

Агентъ страхового общества Тезенъ былъ терпливе. По его мннію, пароходъ не могъ придти ране, какъ черезъ часъ, а слдовательно, разсудительне всего не горячиться и приготовить себ еще по стакану тодди. Онъ имлъ обыкновеніе всегда называть свой стаканъ тодди послднимъ, но всякій зналъ, что дйствительно послднимъ будетъ у него только тотъ, который онъ будетъ пить, когда разойдутся вс остальные постители клуба, и двушка придетъ гасить лампы, ссылаясь на строгость госпожи Михельсонъ.

— Какъ вы думаете, Тергесенъ, втеръ на мор крпнетъ?— спросилъ директоръ одного изъ шкиперовъ, который подошелъ къ окну и, подышавъ на замерзшее стекло, выглядывалъ на улицу.

— Похоже на то…

Никто бы не могъ по совсти сказать, что лицо директора выражало терпніе. Его измучила… положительно измучила — эта неизвстность объ участи парохода… Но вдругъ лицо его просіяло: въ дверяхъ онъ увидлъ самого владльца парохода, своего друга Іонстона, который подходилъ въ разстегнутой шуб и съ вязаннымъ шарфомъ въ рукахъ.

— Слава теб, Господи! Ты, стало быть, благополучно привелъ пароходъ?— вскричалъ онъ.— Ну, ну, здорово Іонстонъ! Потрепало-таки васъ порядочно?

— Да, было, таки немного бурно… Сорвало даже кожухъ съ палубы…

Говоря это, Іонстонъ неторопливо снималъ шубу и, повсивъ ее на вшалку, продолжалъ, не возвышая голоса:

— Меня больше безпокоитъ участь ‘Конкордіи’. Ршительно не знаю, гд теперь треплется этотъ пароходъ. А слышалъ я, что во всхъ портахъ подняты штормовые сигналы…

— А вотъ и вы, Тезенъ!— прибавилъ онъ, подходя къ столику и здороваясь съ агентомъ страховаго общества.— Я такъ и думалъ, что застану васъ здсь, въ клуб. Дло въ томъ, что я положительно начинаю трусить и подумываю о страхованіи… Гм! Не знаю ужъ право…

Онъ въ нершимости замолчалъ и сталъ чистить себ ноготь.

— Садись же, Іонстонъ, и прежде всего запасись стаканомъ тодди!— вмшался директоръ Браттъ.— Когда ты отогрешься, къ теб вернется мужество и ты будешь въ состояніи спокойне обсудить, нельзя ли теб обойтись безъ дорогого зимняго страхованія. Вотъ такъ! Лучше всего займи мсто Гаррестада и будемъ продолжать игру… Уступите ему мсто, Гаррестадъ. Онъ приметъ на себя всю вашу игру, съ активомъ и съ пассивомъ…

Гаррестадъ съ удовольствіемъ исполнилъ такое желаніе партнеровъ, и Іонстонъ занялъ его мсто. Въ манерахъ Іонстона, была полнйшая безъискусственность, и что-то изящное, и благородное, рзко выдлявшее его изъ числа всхъ остальныхъ постителей клуба.

— Да, охотно бы воздержался отъ возобновленія страхованія!— говорилъ онъ, разбирая сданныя ему карты.— Ужасно дороги эти зимнія страховыя преміи.

— Пей тодди!— ободрялъ его директоръ.

— Гм!.. Досадно вдь… Не дале, какъ черезъ шесть недль, начнется лтнее страхованіе, и преміи будутъ самыя сходныя… А между тмъ, я сталъ трусить…

— То-то вотъ искушеніе!— пошутилъ директоръ.

Игра продолжалась. Агентъ Тезенъ, по обыкновенію, флегматически попивалъ свой ‘послдній’ стаканъ тодди и сдавалъ карты медленно, почти торжественно, съ явной заботой не зазнаться, и тмъ не выдать своего, уже нсколько сонливаго, состоянія.

Сильный порывъ втра потрясъ окнами ресторана.

Іонстонъ жалобно посмотрлъ на окна и проговорилъ, кладя карты.

— Ршено: страхуюсь! И сію же минуту!..

— Ловите его на слов, Тезенъ!— разсмялся директоръ.— Онъ сговорчивъ только пока окна дрожать, а какъ только утихнетъ, онъ опять заговоритъ о тягости зимнихъ премій.

— Моя контора всегда со мной!— замтилъ Тезенъ, и, вынувъ изъ кармана записную книжку, составилъ объявленіе, которое и передалъ затмъ вмст съ карандашомъ для подписи Іонстону. Тотъ подписалъ объявленіе и выдалъ чекъ.

Директоръ вынулъ изъ кармана старинные часы.

— Двадцать минутъ двнадцатаго, агентъ!— сказалъ онъ, улыбаясь надъ обстановкой сдлки.

Тезенъ составилъ квитанцію, и черезъ минуту сдлка была кончена, не отходя отъ карточнаго столика. Очень довольный ею, агентъ запилъ завоеванные проценты большимъ глоткомъ изъ своего ‘послдняго’ стакана.

Директоръ пришелъ въ хорошее расположеніе духа и сталъ громко шутить. Въ сущности, онъ очень гордился своей дружбой съ Іонстономъ и восхищался всмъ, что только тотъ ни длалъ. Ему нравились узкія, блыя руки Іонстона и его небрежная манера держать карты въ рукахъ, ему нравился и голосъ, какимъ тотъ объявлялъ игру, и безпечность, съ какой тотъ записывалъ выигрышъ и проигрышъ, почти всегда оставаясь въ благодушномъ настроеніи. Положительно, имъ можно было залюбоваться!

Андерсъ Браттъ особенно дорожилъ случаями, когда могъ выказывать свою короткость съ Іонстаномъ публично. Такъ и теперь, когда Іонстонъ окончилъ сдлку и, почувствовавъ душевное облегченіе, добродушно улыбнулся, директоръ не утерплъ и, хлопнувъ его по плечу, сказалъ:

— Ахъ ты, морякъ, морякъ! А я-то еще только-что хвалилъ твое мужество… Чертовски впечатлительная у тебя натура… А впрочемъ, можетъ это и къ лучшему!

Да, да! У каждаго своя душа!.. Характеръ у него былъ діаметрально противоположенъ характеру Братта… Въ немъ не было ничего грубаго и рзкаго, всегда онъ чуткій, деликатный! Такіе не пробиваются въ люди изъ низшихъ слоевъ общества, какъ пробился директоръ!

——

Въ буфет стало опять шумно и людно. Тамъ только-что появился экспедиторъ съ парохода, вносили посылки и клубную почту.

Пришли сюда также директоръ и его партнеры, въ дверяхъ появился телеграфный разсыльный.

— Консулу Мульваду!— сказалъ онъ, подавая телеграмму.— Получены еще дв депеши на ваше имя, господинъ Іонстонъ. Но я снесъ ихъ къ вамъ на квартиру.

— Изъ Одессы, вроятно… о фрахтахъ на рожь?— замтилъ Іонстонъ консулу, который, какъ ему было извстно, тоже имлъ дла съ одесской рожью.— Наврное и мн о томъ же… Надюсь, цны крпнутъ?

— Цны?.. Да… конечно, крпнутъ!— разсянно отвтилъ консулъ и о чемъ-то задумался надъ своей телеграммой.

Одни разбирали новыя газеты и журналы, другія разспрашивали экспедитора о подробностяхъ плаванія. Пароходъ, оказывалось, выдержалъ порядочную трепку, попалъ подъ сильный шквалъ и съ пароходнаго мостика видли вдали полузатонувшее судно… Въ порт ходили слухи о многочисленныхъ аваріяхъ (кораблекрушеніяхъ). Въ проливахъ видли мачты двухъ-трехъ затертыхъ льдами кораблей, выкинувшихъ сигналы о помощи.

Каждую зиму повторялось то же самое, и всегда начинались горячія пренія о томъ, что надо предпринять для улучшенія условій зимняго судоходства. Но разговорами дло и ограничивалось…

У карточныхъ столиковъ уже не возобновлялась игра, а разбирались газеты и шли толки о новостяхъ. Агентъ Тезенъ остался у буфета, гд ему приготовили еще одинъ ‘послдній’ стаканъ тодди, остальные вернулись на свои мста.

Около полуночи въ ресторан появились новые постители — это были два пароходныхъ штурмана. Они принесли всть о большой драк, только-что учиненной пьяными матросами у кабака Рихертъ-Марты.

— Давно пора позаботиться объ освщеніи переулка, гд этотъ кабакъ!— замтилъ адвокатъ Гордеръ.— Не понимаю, почему представленіе полицеймейстера объ устройств тамъ фонарей такъ долго остается безъ разршенія въ городскомъ совт.

Директоръ раздражительно кашлянулъ, но ничего не возразилъ, и сдлалъ видъ, будто углубился въ свою газету.

— Нельзя же допускать, чтобы городское управленіе поскупилось на этотъ расходъ!— продолжалъ адвокатъ.— Если оставлять такія мста неосвщенными, дло дойдетъ, наконецъ, до грабежей и убійствъ. Положительно это неотложно!— прибавилъ онъ, повышая голосъ, чтобы завладть вниманіемъ присутствующихъ.

Директоръ мрачно посмотрлъ на него изъ-за газеты.

— Не получитъ отъ насъ полицеймейстеръ и сальной свчки!— проворчалъ онъ.

— Но что же можно возразить противъ его требованія? Во всякомъ случа ничего справедливаго!— разгорячился адвокатъ.— Въ благоустроенномъ, торговомъ город, и вдругъ…

— Ни огарка!— отрзалъ директоръ.

— Не упорствуйте въ вашихъ ‘освтительныхъ’ требованіяхъ!— добродушно пошутилъ Іонстонъ.— Вы видите, что городской совтъ противъ ‘свта!’

— Да, чортъ возьми, мы не хотимъ зажигать фонари только для того, чтобы облегчить полицеймейстеру отправленіе матросовъ и школьниковъ за всякія глупости въ рабочій домъ! Никогда!..

Директоръ прокричалъ это съ явнымъ раздраженіемъ, но обернулся при этомъ къ Гордеру, какъ бы не желая вступать въ споръ съ Іонстономъ.

— Разв я не знаю, что длается?— продолжалъ онъ.— Не дальше, какъ ныншнимъ лтомъ сынъ Берентсена — вы знаете, моего управляющаго на завод — едва вырвался изъ рукъ полиціи, и это несмотря на то, что парень, котораго онъ побилъ, получилъ хорошее вознагражденіе за свои три зуба и добровольно взялъ свою жалобу обратно. Съ чего такое излишнее усердіе? Вдь, вся будущность мальчика была бы погублена, и это изъ-за пустой драки, причемъ оба драчуна стоили другъ друга!.. Но нтъ, видите ли, прежде всего должна торжествовать буква закона! Справедливости и человколюбія ни на грошъ!

Директоръ грозно оглянулся по сторонамъ и развелъ руками.

— Замтьте еще, что этотъ крючокъ не любитъ отдлываться пустяками и всегда наровитъ отправить человка въ тюрьму или въ рабочій домъ… Скотина!.. Ему и въ голову не приходитъ, что нельзя придерживаться буквы закона въ такомъ город, гд предмстья кишатъ непривычными, къ нашимъ порядкамъ, моряками и что драки молодежи происходятъ только отъ избытка силъ, и лишь потому, что, сойдя на берегъ посл морской дисциплины, парню просто необходимо дохнуть полной грудью, развернуться. Этого онъ, небось, не понимаетъ! Въ департамент, изъ котораго намъ его прислали, чиновники не дерутся, а кром своего департамента онъ ничего въ жизни не видлъ.

— Только Андерсъ Браттъ въ состояніи столько наговорить по поводу вопроса о двухъ уличныхъ фонаряхъ!— разсмялся Іонстонъ.

— Да разв это не возмутительно? Хотя бы только преслдованіе сына моего Берентсена? Вдь, его хотли посадить въ тюрьму, на хлбъ и на воду… Неужели ты не согласенъ со мной, Іонстонъ?

И директоръ откинулъ свою мускулистую голову назадъ, смотря передъ собой, точно полководецъ, оглядывающій свою угрожаемую позицію.

Іонстонъ тихонько улыбался и поигрывалъ ногой, пододвигая носкомъ сапога брошенную кмъ-то спичку къ чернвшей на полу щелк.

— Придумай что-нибудь похитре!— сказалъ онъ невозмутимо.— Не думаю, чтобы твои разсужденія о дерущихся парняхъ показались въ совт убдительными…

Директоръ тоже-было улыбнулся. Понравилась ему проницательность друга, не мшавшая ему говорить спокойно и ласково. Но вдругъ онъ насупился, сообразивъ, что встрчаетъ серьезвую оппозицію.

— Я не понимаю тебя!— сказалъ онъ отрывисто.

Не дожидаясь, однако, поясненія, онъ допилъ свой стаканъ, поднялся съ мста и пробормоталъ:

— Однако поздно… Я пойду домой…

— Пойдемъ вмст!— замтилъ Іонстонъ и сталъ надвать шубу. Директоръ торопилъ его, насилу давъ ему время закурить на дорогу сигару.

Когда оба друга вышли, остальные члены клуба переглянулись.

— Не любитъ Андерсъ Браттъ, чтобы ему противорчили!— замтилъ агентъ Тезенъ и многозначительно покачалъ головой, улыбаясь широкой улыбкой.

— Да, ужъ когда онъ на что-либо ршился, весь городской совтъ, Іонстонъ, и вс мы должны плясать по его дудк!— разразился Гаррестадъ своимъ пискливымъ голосомъ. Онъ тоже былъ уже въ пальто и приготовился уходить.— Право, непонятно, что только длается въ этомъ город!

— Ну, ты, однако, потише!— вполголоса остановилъ его инспекторъ путей сообщенія.

— Сколько ни ворчите, а не вамъ, Гаррестадъ, перебраться черезъ эти альпы!— разсмялся Бергъ, и все его широкое, раскраснвшееся отъ выпитаго тодди, лицо расплылось отъ злорадства.

Служанки уже тушили лампы. Члены клуба толпой вышли на улицу, которая ярко блла при лунномъ свт. Разорванныя тучки быстро неслись по небу. Дома и печныя трубы вырисовывались такъ же ясно и опредленно, какъ днемъ. Впереди, на улиц, виднлись директоръ съ Іонстономъ, шагавшіе по направленію къ заводу.

— Право, не понимаю, какъ это только допускается все, что творится въ нашемъ город!— озлобленно повторилъ Гаррестадъ.

— А что же тутъ непонятнаго?— возразилъ Бергъ.— Одни покоряются поневол… гм! гм!— воркотней вдь ничего не подлаешь, Гаррестадъ,— другимъ это нравится, потому что у нихъ собачья натура и имъ всегда нуженъ строгій хозяинъ, которому бы они могли слпо повиноваться. Во всякомъ случа директоръ никогда не садится между двумя стульями и не двуличничаетъ, а это-то намъ всмъ и нравится. Понимаете, Гаррестадъ? Съ нимъ всякій знаетъ, чего ждать, и безъ колебаній садится справа или слва отъ него. Ну, конечно, хорошо только тмъ, кто плыветъ по втру. Т, которые хотятъ идти противъ втра, будутъ во всемъ попадать въ просакъ.

Онъ поднялъ руку къ самому лицу Гаррестада и сталъ загибать пальцы, перечисляя:

— Имъ будетъ всегда отказъ въ сберегательномъ банк, во всемъ отказъ въ городскомъ совт, въ коммиссіяхъ, въ портовомъ управленіи… На рк они будутъ, какъ въ непріятельской стран, потому что по всему ея теченію Андерсъ Браттъ и его заводъ командуютъ позиціей. Имъ не удастся даже устроить простого вечера въ ресторан госпожи Михельсонъ. Каково же теперь полицеймейстеру, который пошелъ бы противъ теченія? Я не я, если онъ не слетитъ съ мста со всми своими фонарями! Это я вамъ предсказываю. Подчинится и Іонстонъ, когда его возраженія ерьезно надодятъ директору!

— Однако, вся эта партійность очень возмутительна!— вскричалъ Гаррестадъ.— Одна, одна партійность, и ни малйшей справедливости!..

— Не скажите! Онъ деспотъ, но намренія у него добрыя и сердце хорошее, къ тому же, огромная энергія.

— Но это какой-то самодуръ, котораго здсь никто не въ силахъ обуздать!

— Не борись съ сильнымъ,— продекламировалъ Бергъ.— Сказано въ писаніи: ‘кая пользя, аще міръ пріобрящешь, душу же свою отщетишь’.. То-то, вотъ, Гаррестадъ! Если вамъ не суждено получить мсто контролера, почитайте-ка библію, и смиритесь!

Гаррестадъ сдлалъ озлобленное движеніе рукой и, не прощаясь, пошелъ по одной изъ боковыхъ улицъ, а Бергъ злорадно поглядывалъ ему вслдъ.

Директоръ съ Іонстономъ шли уже по мосту черезъ рку. Ихъ длинныя тни скользили рядомъ, переламываясь на перилахъ моста. Подъ ними шумла и плескалась темная вода, по которой неслись обломки льдинъ. Вдали, у пристаней, причудливо чернли и блли корабельныя мачты съ ихъ продолженіями въ вид длинныхъ тней по запорошенному снгомъ льду. За ними, тамъ, гд мелькали крайніе островки и шхеры, чернла широкая полоса незамерзшаго моря.

Директоръ былъ пасмуренъ и молчаливъ. Передъ тмъ онъ хотлъ-было пригласить Іонстона на завтра, къ обду, но теперь…

— Не очень-то намъ удобно имть въ город двухъ градоначальниковъ!— подшучивалъ Іонстонъ, не замчая, или не желая замчать досады пріятеля.— Оба вы хотите властвовать…

Они были уже у конторы Андерса Братта. У подъзда дожидались директора сани, въ которыхъ ему предстояло хать къ себ на заводъ.

— Не удобно?— разсмялся директоръ дланнымъ смхомъ, занося ногу въ сани.— Однако надюсь, онъ скоро почувствуетъ, что здсь ему слишкомъ жарко!

— Ты не станешь же досаждать ему, пока онъ не уберется отсюда?

— Конечно, стану!

Директоръ ударилъ палкой по санямъ и бросился на сиднье.

— Покойной ночи, Іонстонъ!

Сани тронулись. Іонстонъ провожалъ ихъ удивленнымъ взглядомъ.

По рзкимъ подергиваніямъ возжей и по ударамъ бича, которыми Андерсъ Браттъ огрлъ своего гндого, тотъ понялъ, что хозяинъ не въ дух и во всю прыть помчалъ его къ заводу.

II.

Андерсъ Браттъ былъ сегодня въ отличнйшемъ расположеніи духа. Утромъ онъ жестоко отдлалъ въ совт полицеймейстера, разбивъ его на голову въ преніяхъ о добавочныхъ фонарныхъ столбахъ. Теперь даже упреки и подтруниванія Іонстона не задвали его за живое, а только веселили, напоминая о недавней побд.

— Господи, какъ ты за него распинаешься!— сказалъ онъ, усмхаясь.— Вчно ты носишься со своими гуманностями и спеленатъ этими идеями, какъ младенецъ…

— Ну, и оставимъ это! Послушай-ка, лучше, что мн пришло въ голову по поводу этого пустыря.

Онъ увлекъ директора на пустырь позади своего дома и прибавилъ:

— У меня родилась отличнйшая идея…

— Идея? Чортъ возьми, какъ ты выражаешься! Такъ и кажется, что приходится говорить съ учителемъ. Въ чемъ же заключается эта… твоя идея?

Привычнымъ глазомъ опытнаго дльца онъ оглядлъ пустырь, стараясь уяснить себ все, что можно было устроить на этомъ мст. Пустырь тянулся до самаго берега, и заканчивался какой-то, совсмъ уже развалившейся, пристанью.

— Что жъ? ты хочешь арендовать, или купить эту городскую землю?— спросилъ директоръ.

— Да, т. е. это зависитъ отъ величины этого пустыря…

Онъ посмотрлъ какъ-то нершительно на директора и подозвалъ шедшаго къ дому сына.

— Вотъ что, Абрагамъ!— сказалъ онъ, ласково кладя руку на плечо рослаго парня.— Сходи-ка, милый, домой и принеси рулетку, аршинъ, чтобы вымрить пустырь.

Сынъ побжалъ, а Іонстонъ пошелъ къ берегу, пытливо оглядываясь по сторонамъ. Директоръ шелъ рядомъ, поглядывая на него съ замтнымъ нетерпніемъ. Іонстонъ всегда приступалъ къ длу какъ-то нершительно, почти таинственно, директоръ же терпть не могъ никакой вялости…

— Да зачмъ теб это мсто?— спросилъ онъ.

— Я хотлъ бы расширить дворъ и сдлать пристройку къ дому… Но видишь ли… Мн бы хотлось обойтись половиной этого мста… Большая разница въ цн за все, или за половину.

— Словомъ, ты, во всякомъ случа, хочешь купить?

— Н… н… да!

Взглядъ Іонстона нершительно скользилъ по пустырю и по развалинамъ пристани, за которой начинался сплошной ледъ.

— Нда? Ты можешь похвастаться, Іонстонъ, что поговорку: ни туда, ни сюда!— выдумалъ ты. Скажи опредленне, ршился ты купить, или нтъ, и къ чорту всякія колебанія!

— А ты, какъ бы посовтывалъ, Браттъ.

— Посовтовать? Хе, хе! Съумлъ же ты во-время застраховать въ клуб Конкордію и получить за нее двадцать семь тысячъ наличными! Людямъ, которые умютъ выигрывать первые призы, совтовать нечего…

— Видишь ли, теперь, когда у меня есть эта наличная сумма… Не знаю, право, купить ли мн новый пароходъ, вмсто погибшаго или…

— Или спекулировать земельными участками?— докончилъ директоръ, и его птичій глазъ округлился.— Вдь для чего-нибудь покупаешь же ты участокъ!

Іонстонъ посмотрлъ на него съ недоумніемъ.

— Въ сущности, вопросъ только въ томъ, покупать ли мн весь пустырь, или ограничиться половиной!— проговорилъ онъ медленно.

— Ну и человкъ же! Надумалъ превосходное дльцо, а еще ломается!— расхохотался директоръ. Съ его коммерческимъ чутьемъ онъ сразу сообразилъ, насколько можетъ быть выгодно пріобртеніе земельнаго участка, цна котораго при быстромъ рост города должна въ короткое время утроиться!

И онъ былъ совершенно увренъ, что, въ сущности, Іонстонъ давнымъ-давно ршился и говорить только для окончательнаго успокоенія совсти.

Пришелъ сынъ Іонстона съ рулеткой, и началось тщательное измреніе участка. Директоръ стоялъ въ сторон и хохоталъ въ душ.

‘Вдь вотъ, стоитъ онъ въ своей старой шапк, заломленной на затылокъ, и зябнетъ, и вычисляетъ, и разводитъ ариметику!’ — думалъ онъ.— ‘Морозитъ по пусту себя и своего долговязаго сына, который бродитъ въ лентой рулетки въ рукахъ по глубокому снгу… И все это только для того, чтобы уврить себя, что поступилъ осмотрительно, чтобы убаюкать свою, черезчуръ уже капризную, совсть! А красивый у него парень… Породистое у него что-то такое въ лиц… похожъ на мать…’

— Шестьдесятъ шесть метровъ!— донесся вдругъ голосъ Абрагама, кончавшаго измренія.

— Такъ… Выходить на тысячу шестьсотъ кронъ разницы!— проговорилъ Іонстонъ, сдлавъ въ записной книжк вычисленіе. Затмъ онъ задумчиво спряталъ книжку и карандашъ въ карманъ.

— Однако, я полагаю, все-таки слдуетъ купить весь участокъ, Браттъ?— сказалъ онъ помолчавъ.

— Разумется, весь!— ршительно покончилъ директоръ.— И если теб понадобятся деньги, пять тысячъ ты всегда можешь получить у насъ подъ залогъ этого пустыря. А вдь штука будетъ недурная, когда у тебя будетъ собственная пароходная пристань, и когда начнется расширеніе порта…

— Поврь, я думалъ объ этомъ… Все это я обдумывалъ, Браттъ!

— Такъ о чемъ же и толковать? Теперь ты будешь однимъ изъ заинтересованныхъ въ дл лицъ и, конечно, поддержишь насъ въ вопрос о расширеніи порта? А? Вдь не достаетъ лишь нсколькихъ голосовъ.

— Гм… Не люблю я такихъ путей къ обогащенію…

— Однако, нельзя же, наконецъ, и разоряться изъ вжливости къ согражданамъ!— горячо возразилъ директоръ.— Тебя донимаютъ твои гуманныя идеи! Но помни, мы, остальные-то здсь, не очень-то гуманны. Мы готовы выклевать другъ другу глаза, изъ-за шиллинга! Церемониться теб тутъ нечего!

Іонстонъ улыбнулся.

— Во всякомъ случа, не къ этому году начнутся твои расширенія, и мн удастся воспользоваться этимъ пустыремъ!— сказалъ онъ.— Мн просто хочется устроить что-нибудь для будущности Абрагама. Одинъ, вдь, онъ у меня! Было бы ужасно тяжело, если бы пришлось отправить его куда-нибудь далеко для устройства его судьбы.— Абрагамъ!— прибавилъ онъ, обертываясь къ сыну.— Съ тобой планъ нашего участка? Да ты не слышишь меня, что ли?

— Онъ занятъ!— смясь, замтилъ директоръ.— Разв ты не видишь, что онъ смотритъ на барышень!..

По улиц и въ самомъ дл приближались три двушки, о чемъ-то горячо между собою разговаривавшія. Въ одной изъ нихъ директоръ сейчасъ же узналъ свою дочь Гертрудъ, и, когда двушки поровнялись съ пустыремъ, онъ позвалъ ее.

Гертрудъ подняла голову, сдлавъ видъ, что удивилась, увидвъ отца, но она не могла скрыть румянца, окрасившаго щеки при вид молодого Іонстона…

Какъ будто и совсмъ спокойно, прошла она до воротъ пустыря, привтливо простилась со своими подругами и степенно направилась къ тремъ мужчинамъ.

На встрчу ей бросилась однако собака Іонстоновъ и своими шумными привтствіями, прыгая и ловя двушку за подолъ шубки, обнаружила большую близость съ молодой особой, чмъ это было ей желательно въ присутствіи подругъ. Она попыталась даже отогнать собаку и замахнулась было на нее папкой съ нотами, но это повело только къ тому, что собака подняла уши и стала во всю прыть описывать круги вокругъ молодой гостьи.

— Кушъ!..— дрянная собаченка!— вскричала она съ досадливымъ движеніемъ руки.— Неужели вы не можете унять ее?

— Ранъ! Сейчасъ же проси у барышни прощенія! Служить!— скомандовалъ Абрагамъ, темные глаза котораго сверкали больше обыкновеннаго. Все, блдное, лицо юноши точно оживилось…

Она вторично махнула папкой, чтобы заставить собаку перестать служить и пошла къ отцу.

— Гертрудъ хочетъ поздороваться со своимъ будущимъ свекромъ!— шепнулъ директоръ Іонстону.

Она однако услышала эту шутку и испуганно оглянулась на Абрагама, чтобы убдиться, что онъ ничего не слышалъ.

Она походила на отца крпкимъ, немножко даже сутуловатымъ сложеніемъ, но, тмъ не мене, была очень миловидна, и на ея хорошенькую шубку, опушенную перьями, спадала великолпная черная коса.

Когда посл небольшой общей болтовни отецъ съ дочерью собрались уходить, директоръ крпко потрясъ руку Іонстона.

— Значить, ршено? Вы обдаете у насъ въ воскресенье?— спросилъ онъ.

Абрагамъ не участвовалъ въ разговор, и такъ какъ двушка стояла къ нему спиной, могъ любоваться только ея косою. Для разнообразія, она обернулась къ нему и наградила его сухимъ взглядомъ.

— Надюсь, прідетъ и госпожа Рэнебергь?— сказала она.— Она вдь общала научить меня плести кружева!— прибавила она, чтобы Абрагамъ хорошенько понялъ, насколько она имъ недовольна, и чмъ она намрена заниматься, когда онъ будетъ у нихъ въ гостяхъ.

Абрагамъ промолчалъ, и гости удалились.

Директоръ шелъ быстро. Онъ провелъ битыхъ полтора часа у Іонстоновъ, и надо было наверстать потерянное время… Отъ времени до времени онъ разсянно дотрогивался до шапки, отвчая на сыпавшіеся со всхъ сторонъ поклоны.

Гертрудъ молча шла рядомъ.

По временамъ онъ искоса поглядывалъ на нее… По выраженію лица она была еще совсмъ дитя и вовсе не умла скрывать своихъ чувствъ! Теперь она потупилась, глядитъ въ землю, и видимо дуется… За то, что онъ отозвалъ ее отъ пріятельницъ? Или потому, что онъ увелъ ее съ собой? Этакая капризница!

Онъ припомнилъ, какъ, бывало, и ему приходилось идти со своимъ отцомъ, и какъ это было невесело… При этомъ воспоминаніи онъ даже улыбнулся…

— Ты, кажется, была съ Торой Лэбергъ, когда я тебя позвалъ?— привтливо освдомился онъ, чтобы начать разговоръ.— Ну, какъ у нихъ? Я слышалъ, что вдова Лэбергъ завела маленькую торговлю…

— Да, она торгуетъ нитками, вязаными вещами, швейными принадлежностями…

— Ну, и что жъ? ничего себ торгуетъ?

Гертрудъ оживилась.

— Какое! Он такія неразсчетливыя, что у нихъ ничего не выходитъ. Покупаютъ шерсть въ деревняхъ, заказываютъ изъ этой шерсти пряжу и отдаютъ вязать чулки на фабрику. Я высчитала, что при этомъ он теряютъ ровно по десяти эре на каждой пар чулокъ!.. И вотъ такъ у нихъ идетъ и все прочее.

— Гм!.. Такъ ты имъ объяснила?.. Да, да… Это хорошо! Помогай имъ и въ будущемъ!

Онъ узнавалъ себя самого въ трезвыхъ взглядахъ и въ способности къ вычисленіямъ своей дочери. Впрочемъ, это ему не слишкомъ понравилось… Онъ не былъ увренъ, чтобы такія способности служили къ украшенію женщины! Ужъ во всякомъ случа, въ этомъ не было ровно никакой женственной поэзіи… Не такова была его старшая дочь… его любимица. Та была самое красивое существо, которое только когда-либо дышало норвежскимъ воздухомъ, и такая, такая женственная!.. Ну да что думать о той, та замужемъ: для семьи отрзанный ломоть!

— А кто та, другая, которая шла съ вами?— спросилъ онъ, чтобы перейти на другое.— Молола еще язычкомъ, какъ мельница…

— Ахъ эта? Это Фернанда, дочь полицеймейстера. Она совсмъ не болтлива и почти всегда молчитъ, папа.

— Во всякомъ случа, она теб не пара, Гертрудъ. Чванная, спесивая, какая-то надодливая…

— Фернанда, папа? Хотла бы я знать, кто это такъ оклеветалъ ее передъ тобой!

— Никогда не забывай, дитя, что отъ волковъ родятся только волчата, а отъ такой деревянной лошади, какъ полицеймейстеръ, можетъ родиться только деревянная кукла. Это ясно… Теб не слдовало бы и знаться-то съ нею.

— Съ Фернандой, которую я люблю больше всхъ другихъ моихъ подругъ?

— Господи! Неужели ты не знаешь, что ея отецъ длаетъ все, что въ его власти — власть эта, впрочемъ, не Богъ всть, какъ велика!— чтобы мн насолить? Кажется бы, не слдовало бы моей дочери дружить съ этими людьми! Впрочемъ, длай, какъ знаешь!— прибавилъ онъ съ нкоторой холодностью, и больше уже не заговаривалъ съ дочерью во всю дорогу. Не укрылось отъ него появившееся на ея лиц выраженіе негодованія, и онъ очень хорошо замтилъ, съ какимъ видомъ самостоятельности она потряхивала головкой, какъ бы намреваясь еще постоять за себя…

— Этакая двчонка! Да вдь и то сказать, дти всегда такіе эгоисты…

Они продолжали идти уже большой дорогой за городомъ. На одномъ изъ поворотовъ донеслись до нихъ дребезжащіе и шипящіе звуки пилъ лсопильнаго завода Андерса Братта.

Когда директоръ съ дочерью поровнялись съ заборомъ усадьбы, изъ воротъ выбжала имъ на встрчу дворовая собака, нкоторое время не зная, какъ раздлить между ними свои восторги. Но такъ какъ Гертрудъ побжала по алле впередъ прямо къ дому, то собака осталась съ хозяиномъ прыгая, взвизгивая и всячески проявляя радость по поводу его возвращенія домой.

Директоръ отнесся къ собак благосклонно и уже по одному постукиванью его палки и по голосу вс въ дом могли слышать, что сегодня онъ въ прекрасномъ расположеніи духа.

Тотчасъ же подали обдъ, и когда директоръ вошелъ въ столовую, вс уже были въ сбор, и миска съ супомъ привтливо дымилась на стол.

— Ну, моя Гетта!— заговорилъ онъ, обращаясь къ жен, предварительно выпивъ дв рюмки водки, чтобы прочистить горло передъ ухой.— Много вычитала сегодня объ испанскихъ длахъ? Неужели тамъ народъ опять добивается переворота? А? желалъ бы и я имть время, чтобъ подумать объ этой Испаніи… Хе, хе! Этотъ генералъ Горилла, напримръ…

— Зорилья, Браттъ!

— Ну, все равно… Зорилла, такъ Горилла! Что же онъ теперь готовитъ?

Онъ попросилъ себ вторую тарелку ухи и сълъ ее съ такимъ же аппетитомъ, какъ и первую. Ни на минуту не переставалъ онъ ощущать какое-то особенное удовольствіе при воспоминаніи объ одержанной утромъ побд.

— Ага! Фрикассе изъ баранины!— привтствовалъ онъ второе блюдо, и, обернувшись къ Гертрудъ, прибавилъ:— Принеси-ка мн, пожалуйста, сою, или что-нибудь такое къ баранин. Изъ моихъ двухъ двочекъ ты у меня похозяйственне…

Гертрудъ поставила передъ нимъ сою, но не посмотрла на него и онъ понялъ, что она все еще дуется.

Гм!.. Конечно, жаль стснять ее въ своихъ привязанностяхъ къ подругамъ!.. Но нельзя же въ самомъ дл допукать дружбу съ семействомъ полицеймейстера! Нтъ, ужъ этого не должно быть!.. Подуется двочка, и успокоится.

— Ну, что, Клаусъ?— спросилъ онъ своего взрослаго сына.— Поди-ка, меня уже давно ждутъ на завод? Ужасно замшкался у Іонстона съ этими разговорами о пустыр.

— Іонстонъ всегда тебя увлекаетъ, отецъ!— улыбнулся Клаусъ.— Съ нимъ ты забываешь и время, и все…

— Да, много я знаю способныхъ людей! Но второго такого чудака, — способнйшаго, но только не всегда понятнаго — я не знаю… Въ своемъ род, Іонстонъ просто диковинка.

— А заходилъ ты провдать госпожу Рэнебергъ?— освдомилась хозяйка дома.

— Нтъ, я поклонился ей только черезъ окно. Повидимому, у нихъ идетъ какая-то генеральная чистка, или что-то въ этомъ род.

— Удивительно хороши у нихъ эти два огромныхъ старинныхъ зеркала въ гостиной!— замтила жена.— Такое чудное, шлифованное стекло, и въ хрустальныхъ рамахъ… И только подумать, что эти зеркала висли когда-то въ большой бальной зал на завод… Многое отражалось въ нихъ во время блеска семьи Рэнебергъ? Мн всегда становится какъ-то странно на душ, когда я вижу эти зеркала: точно два огромные глаза минувшаго столтія… А когда еще госпожа Рэнебергъ начинаетъ разсказывать томъ, что сохранилось въ ея воспоминаніяхъ…

— Да, да… Испанія!.. Передай-ка мн, Гертрудъ, блюдо.

— Не даромъ престарлую двицу Рэнебергъ,— не знаю, почему ее принято титуловать госпожей?— прозвали ‘фамильнымъ музеемъ!’ — усмхнулся Клаусъ.

— Нтъ, что ни говорите, а въ этихъ людяхъ есть что-то особенное!— мечтательно проговорила мать.— Жаль видть обднніе такихъ родовъ!

Директоръ кивнулъ головой въ знакъ сочувствія. Послднее замчаніе жены онъ уже не находилъ ‘испанскимъ’.

— Изъ этого пустыря, который Іонстонъ хочетъ купить у городского совта, можетъ выйти толкъ!— замтилъ онъ самодовольно.— Я вдь могу очень облегчить ему дло и поддержать его не одной тысячью.

— Ему везетъ!— вмшался сынъ.— Вотъ хоть бы съ этимъ погибшимъ пароходомъ! Застраховываетъ ‘Конкордію’ въ клуб и, вернувшись домой, находитъ телеграмму о ея гибели! Вдь онъ окончательно разорился бы, еслибъ не застраховалъ… А теперь получилъ двадцать семь тысячъ наличными, и можетъ начать новое дло!

— А я думаю непріятно получать такія шальныя деньги!— сказала госпожа Браттъ.

— Отчего же? Дло счастья!— возразилъ директоръ.— Пока об стороны находятся въ одинаковой неизвстности о судн, шансы равны. Всякое страхованіе вдь, въ сущности, игра!

Онъ отодвинулъ стулъ и всталъ изъ-за стола.

— Къ четыремъ часамъ вели мальчику привести мн лошадь къ заводу!— распорядился онъ.— Поду въ банкъ… Могу захать за тобой вечеромъ въ контору, Клаусъ. А гд же моя палка?

Палку нашли. Онъ торопливо надлъ въ передней шубу и высокія, теплыя галоши, нахлобучилъ мховую шапку и вышелъ изъ дому. Заботливая жена слдила за каждымъ его движеніемъ, провожая его взглядомъ до самыхъ наружныхъ дверей, точно опасаясь, чтобы ему чего-нибудь еще не понадобилось.

Съ его уходомъ въ комнатахъ какъ-то особенно затихло.

Госпожа Браттъ занялась своими цвтами. Не легкая задача поддерживать жизнь растеній въ спертомъ воздух комнатъ, пока весеннее тепло не позволитъ ихъ выставить на веранду! И каково было этимъ растеніямъ отставаться долгую зиму за двойными рамами, безъ живительнаго дождя, почти безъ солнечнаго свта! Она мыла и заботливо перетирала листья одного растенія за другимъ и, только-что занялась своимъ большимъ олеандромъ, какъ въ комнату вошла Гертрудъ.

Двушка казалась взволнованной.

— Вотъ что, мама!— сказала она.— Я никогда больше не пойду къ Іонстонамъ… Никогда!

— Что случилось, Гертрудъ?

— Отецъ сегодня такое сказалъ Іонстопу, что… Господи! Никогда, никогда не покажусь больше въ ихъ дом!

— Что же такое могъ сказать отецъ Іонстону? Что-нибудь оскорбительное для тебя?— недоумвала мать.

— Конечно! Онъ сказалъ Іонстону, и это почти въ присутствіи Абрагама, который и безъ того надодалъ мн своей собакой, онъ сказалъ, что я пришла поздороваться со своимъ будущимъ свекромъ!.. Да что же это такое? Долго ли еще меня будутъ считать въ дом ребенкомъ? Я не ребенокъ же!

— Тамъ вдь вс привыкли къ шуткамъ отца, Гертрудъ. Однако, правда и то, что ты уже не маленькая… Придется потолковать съ отцомъ и доказать ему…

— Во всякомъ случа, я позаботилась о томъ, чтобы Абрагамъ это понялъ!.. Заставлю этого фанфарона понять и еще кое-что!

— Съ чего ты это, Гертрудъ?

Мать посмотрла на нее съ удивленіемъ, и на минуту задумалась.

— Нтъ, онъ не фанфаронъ!— сказала она.— Напротивъ, въ немъ есть что-то такое… точно тайная тоска… точно сдержанныя порывы куда-то въ даль… Онъ очень молчаливъ, кажется?

— Совсмъ нмой, мама! Притомъ еще часто точно глухой… Иногда это, конечно, къ лучшему…

— Однако, дитя мое!.. Что ни говори, а въ немъ есть душа!

— Душа?— двушка презрительно поморщилась.— Онъ похожъ на своего шелковистаго сетера… фу! Какой-то нервный… И франтъ. Удитъ по-англійски, мушками… со звоночкомъ…

— А меня онъ интересуетъ, дитя. Я всегда наблюдаю за нимъ, когда онъ бываетъ здсь. Въ его взгляд какая-то затаенная тоска… Онъ, наврное, къ чему-нибудь рвется и тоскуетъ! И то сказать: торговля — неподходящее для него дло. Иногда, мн становится жаль его, такіе у него бываютъ печальные глаза… Видишь ли, дитя, эти растенія…

— Ахъ, мама!.. Растенія! Я говорю о томъ, что отецъ ходитъ по людямъ и срамитъ меня!.. Но я положу этому конецъ, и если на то пошло, выйду лучше за Якова Арнсберга. Да! Со мной не удастся поступить такъ, какъ съ Жанеттой! Они устраиваютъ будущность Абрагама, сватаютъ меня даже не спрося, желаю ли я этого… О!..

По лицу матери прошла какъ бы легкая тнь, и она молча сорвала нсколько завядшихъ листьевъ со своихъ растеній.

— Какъ съ Жанеттой?— проговорила она, наконецъ.

— Да, да… Разв Жанетта вышла за того, кого любила? Небойсь, ей пришлось выдти за любимца отца! Не думайте, что я ничего не понимаю… Ей навязали этого адвоката Стибольта! Стибольтъ — самая свтлая голова въ город, Стибольтъ — несравненный длецъ, Стибольтъ — чудный человкъ… по мннію отца, конечно! Пусть мн не говорятъ, что Жанетта его любила! Воображаю, какъ онъ ей нравился, когда распространялся о своихъ длахъ и разсказывалъ длинныя исторіи во вкус отца, но врядъ ли интересныя кому-нибудь другому! Всякій знаетъ, что Жанетта не сметъ самостоятельно распорядиться даже булавкой. Не очень-то она счастлива! О, я такъ сердита на отца, такъ сердита…

Все, что она разсказывала о своей старшей, замужней сестр, была сущая правда, и мать молча занялась своими цвтами.

— Да, ты уже не ребенокъ!— посл долгаго молчанія вырвалось у нея съ тяжелымъ вздохомъ.

— Я прямо говорю, что совсмъ не забочусь, чтобы человкъ, за котораго я выйду замужъ, былъ особенный длецъ и умница!— снова заговорила Гертрудъ.— Въ Яков Арнсберг мн нравятся именно его кротость, уступчивость… Онъ всегда готовъ длать по моему… Да, да! Деспотовъ я не хочу…

— У тебя характеръ твоего отца, Гертрудъ!

— Да нтъ же,— наоборотъ, мама! Если бы я была похожа на отца… О! Знаешь ли, напримръ, что теперь мн запрещаютъ знакомство съ Фернандой?.. Но говорю теб прямо: не удастся отцу выдать меня за Абрагама Іонстона, какъ бы уменъ и замчателенъ ни былъ этотъ господинъ и сколько бы его ни воспвали! Хоть кадите ему… миррой и арабскими благоуханіями! А мн его не надо, и не надо…

III.

Абрагамъ ходилъ взадъ и впередъ по своей маленькой комнатк въ мезонин. На стнахъ комнатки висло множества эскизовъ, картинъ и рисунковъ углемъ или карандашемъ. Въ темноватомъ углу блла кровать.

Почти единственнымъ сюжетомъ многочисленныхъ картинъ и рисунковъ были животныя, преимущественно лошади и собаки. Тутъ были лошади и скачущія, и вздернутыя на дыбы, и стоящія на мст, и несущіяся въ запряжк, съ разввающимися по втру гривами и хвостами. Собаки были и сидящія, и лежащія, и на заднихъ лапахъ, и на стойк, и т. д.

Абрагамъ расхаживалъ, заложивъ руки въ карманы. Его длинныя ноги казались еще длинне отъ очень коротенькой жакетки, доходившей только до бедеръ.

‘До трогательности наивны эти любящіе отцы!’ — ворчалъ онъ себ потихоньку подъ носъ и, остановившись у дверей, прислонился къ стн, закинувъ голову назадъ.— ‘Они воображаютъ, что очень весело сидть въ контор, разсчитывать всякіе фрахты и вычислять барыши на покупк какихъ-то пустырей! Ужасно весело, такъ весело, что веселье даже черезъ край течетъ!.. И разумется, нечего больше желать, и всякія развлеченія совсмъ излишни! Ха, ха! Скука какая! Такая тоска, такое уныніе, такое мучительное удушье… Я сойду съ ума… Незамтно, конечно, окруженный добродтелями и съ сознаніемъ выполненнаго долга. О, Господи!!’

Онъ сжалъ кулаки и глубже засунулъ ихъ въ карманы жакетки, затмъ рванулся впередъ и опять зашагалъ изъ угла въ уголь…

‘Прежде я могъ хоть бороться съ самимъ собой,— успокоивалъ онъ себя добродтельными размышленіями.— А теперь ужъ это не дйствуетъ… Теперь въ голову лзутъ совсмъ дикія мысли… Право, когда-нибудь сбгу, или удавлюсь, или кого-нибудь обокраду, т. е. ничего подобнаго я, конечно, не сдлаю, потому что ни за что не хочу причинить горе моему отцу… Остается одно: издохнуть въ этомъ заколдованномъ кругу!’

Онъ отрывисто засмялся.

‘Абрагамъ Іонстонъ тихо скончался посл долгой болзни’,— началъ онъ надгробную рчь надъ самимъ собой.— ‘Ни единымъ вздохомъ не выдалъ онъ, что погибъ, оплакивая въ себ загубленнаго художника… Онъ не огорчалъ отца неприличными и назойливыми требованіями. Во всю свою добродтельную жизнь онъ ничего не сдлалъ для удовлетворенія своего честолюбія! Миръ праху его!’

Онъ умолкъ и зажегъ лампу, потомъ, доставъ папку съ рисунками, сталъ перелистывать многочисленные эскизы.

‘Эта безсовстная двчонка Браттъ!’ — пробормоталъ онъ, останавливаясь на одномъ рисунк.— ‘Ломается надо мной… изводитъ меня… Экая коса! Единственная достопримчательность этого города… Такая коса можетъ быть только продуктомъ особенной физической мощи и здоровья. Мн удалось уловить цвтъ ея лица и контуры головы. Не видя самаго лица, по однимъ контурамъ и цвту кожи, можно уже сразу сдавать, что у этой барышни вс качества, чтобы сдлаться преемницей своего отца, или корабельнымъ боцманомъ. Гм! А глаза недурны… Темно-синіе, почти черные… и какъ загораются, когда сердится… Любить злить людей! И какъ бываетъ дерзка! Имла вчера нахальство предложить мн черезъ служанку развлечься на завод и въ конюшняхъ, пока не вернется домой Клаусъ!’

Онъ съ досадой захлопнулъ папку и отошелъ къ окну, наблюдая, какъ въ город, въ окнахъ, постепенно стали загораться огни.

— А впрочемъ, какое мн до нея дло? Досадно только, что всякая двчонка можетъ относиться ко мн такимъ образомъ… Видно, меня считаютъ здсь какимъ-то жалкимъ конторщикомъ, который не въ силахъ даже жить иначе, какъ на отцовскихъ хлбахъ.

Молодой человкъ безучастно смотрлъ на улицу. Ему приходніось длать надъ собой усиліе, чтобы не поддаваться гнетущей тоск, и, помимо его воли, глаза его становились влажными…

Онъ былъ страшно одинокъ въ этомъ город! Лтомъ была хоть охота… Тогда онъ могъ бродить со своей собакой по окрестнымъ болотамъ, было хоть развлеченіе защищать отъ этой собаки утокъ госпожи Михельсонъ. А теперь?.. Бдняга Рапъ долженъ довольствоваться травлей воронъ…

Въ одномъ изъ освщенныхъ оконъ противоположнаго дома ясно виднлся профиль засдателя Bore, сидвшаго у своего письменнаго стола надъ какими-то вычисленіями.— ‘Какой у него великолпный носъ!’— подумалъ Абрагамъ, стараясь себя развлечь.— ‘И какъ это онъ имъ поводитъ съ одной страницы счетной книги на другую! Вотъ можно сказать, ужъ настоящій бухгалтерскій носъ! Такой носъ чихаетъ цыфрами, по запаху чуетъ, врны ли итоги, и хрюкаетъ при всякой погршности’.

— А бросить бы камушекъ?! гм!.. попалъ ли бы я ему прямо въ кончикъ носа?— Вотъ бы вздрогнулъ-то, вздернувъ клювомъ кверху! Вотъ было бы ужасное-то происшествіе въ его однообразной жизни, и никогда бы онъ и не узналъ, что именно съ нимъ случилось… А что было бы потомъ! Весь бы городъ поднялся на ноги! Люди показывали бы на Абрагама Іонстона пальцемъ на улиц: глядите, вонъ негодяй идетъ!— А отецъ умиралъ бы съ горя… что изъ сына ничего путнаго не вышло. Эта Гертрудъ Браттъ, и безъ того считаетъ меня дрянью! Гмъ!..

Онъ серьезно задумался.

— А можно вдь прославиться и не такъ,— пробормоталъ онъ черезъ минуту.— Добиться настоящей, хорошей, славы… Да гд тутъ! Мы такое родовитое, ‘порядочное’ семейство, что намъ и неприлично самому пробивать себ новый путь въ жизни… хотя бы даже и къ слав! Мы слишкомъ горды, чтобы рисковать какими-нибудь неудачами… или пораженіями…

Онъ вздрогнулъ и выпрямился въ внезапномъ припадк озлобленія!

— Провались они вс!.. и я вмст!..— вскричалъ онъ, скрежеща зубами.

Въ это время подъ окномъ послышались шаги, и кто-то негромко позвалъ его по имени.

Онъ порывисто открылъ окно.

— Это ты, Клаусъ?— спросилъ онъ.

— Да, съ Беккевольдомъ.

— Сейчасъ.

Онъ схватилъ шапку и быстро, но безшумно побжалъ внизъ по лстниц, въ переднюю. Черезъ минуту онъ уже стоялъ въ мховомъ пальто передъ двумя товарищами.

— Сегодня пируемъ на судн Мэллендаля!— объяснили ему.— Тамъ будутъ приказчикъ Лундъ, и Ольсенъ, и еще кое-кто.. Встртимся съ ними въ кают… въ десять часовъ…

— Такъ поздно? Послушай, Клаусъ… и ты, Беккевольдъ! Пойдемте-ка пока въ одно мсто… Я сдлалъ открытіе… Въ одномъ кабачк есть необыкновенная… положительно необыкновенная служанка. Преинтересная двушка! Я далъ себ слово непремнно нарисовать ея портретъ.

— Догадываюсь… Отта? Дочка старухи Гойби?

— Именно! Я видлъ ее сегодня утромъ… она бжала съ пивной корзинкой въ рукахъ. Не правда-ли, престранно сложена? И такая юркая… А знаете, вдь голова у нея совсмъ телячья. При ея живости, это выходитъ презабавно!..

— Э, да ты сегодня въ удар, Абрагамъ! Вотъ такъ расписалъ! А вдь, въ сущности, я не видывалъ боле обыкновенной двчонки…

— Видно ‘сумасшедшій живописецъ’ въ теб заговорилъ!— замтилъ Клаусъ.— Загорлся изъ-за этой дуры Отты… Ну, пойдемте въ кабачокъ, хотя бывать въ такомъ мст довольно рискованно, и позорно. Надо же какъ-нибудь провести время до десяти часовъ!

Черезъ нсколько минутъ вс трое уже были въ кабачк, на Сагбаккен, и расположились въ единственной комнат заведенія.

Штурмавъ Беккевольдъ взялъ на себя починъ и подошелъ къ стойк.

— Пива и три стакана, красавица Отта!— распорядился онъ.

Старуха Гойби была занята наливаніемъ стаканчиковъ многочисленнымъ постителямъ, которые то и дло входили въ кабачокъ отогрться глоткомъ чего-нибудь покрпче. Посл заката солнца на двор стало холодно.

За столиками прислуживала Отта.

Въ полутемномъ помщеніи кабака раздавались громкіе, грубые голоса. Среди облаковъ табачнаго дыма тамъ и сямъ виднлись разгоряченныя лица. Доносились выкрики, отрывки разговоровъ. При появленіи молодыхъ людей многіе изъ постоянныхъ постителей обернулись и посмотрли на нихъ съ явнымъ неудовольствіемъ. Выходило, точно они пришли нарушить спокойствіе здшнихъ мирныхъ завсегдатаевъ!..

Абрагамъ находилъ положеніе ‘пикантнымъ’.

— Хорошо торгуете сегодня, мадамъ Гойби?— любезно обратился къ старух Беккевольдъ.

Но та осталась равнодушна къ любезности, и, метнувъ въ сторону ‘господъ’ озлобленный взглядъ, проворчала, ставя стаканы на стойку:

— Я думала, вы зашли сюда по ошибк… Не ко мн, а въ ресторанъ госпожи Михельсонъ слдовало бы идти такимъ важнымъ господамъ…

— Послушайте, мадамъ Гойби!— съ невозмутимымъ добродушіемъ снова обратился къ ней Беккевольдъ.— Неужели у васъ нтъ ничего повкусне? Портеру, что-ли, или чего-нибудь такого?.. А то, можетъ быть, у васъ найдется глотокъ того славнаго рома, о которомъ ничего неизвстно въ таможн?.. А?— Онъ лукаво подмигнулъ старух.— Идетъ — значить! Велите-ка подать къ рому горячей воды…

Она уже собиралась окончательно разсердиться на непрошенныхъ гостей, во вдругъ вскрикнула съ удивленіемъ:

— Да вдь это Беккевольдъ! А я и не узнала васъ… Господи, какъ вы возмужали, какой вы стали важный баринъ! Вы еще простымъ юнгой хаживали сюда, когда собирались въ плаваніе по Тихому океану.

— То-то вотъ и есть. Не забылъ и я вашего кабачка, а особенно вашей собственной, задней комнатки!— умилился и онъ.— Теперь еще голова кружится, какъ вспомню то время. Вдь это были мои первые подвиги, мадамъ Гойби! Съ тхъ поръ я цлыхъ пять лтъ не бывалъ на родин.

Знакомство Беккевольда съ хозяйкой дома устранило всякія недоразумнія и передъ молодыми людьми тотчасъ же явились вс принадлежности тодди.

— Прошу покорно! Вотъ и спички!— предупредительно прислуживала сама старуха.

— Вылитая чайка!— шепнулъ Абрагамъ Клаусу.— Срые, круглые глаза такъ и высматриваютъ, какую бы подцпить рыбку. Теперь она задаетъ себ вопросъ, селедки ли мы для нея, или нтъ. Какъ забавно быть въ такомъ сомнительномъ вертеп! Даже духота и запахъ махорки мн нравятся…

Между столиками, какъ тнь, скользила Отта съ бутылками и стаканами

— Посмотрите-ка, какой странный здсь сумракъ!— продолжалъ художникъ.— Какъ мягко выдляются на такомъ фон освщенныя фигуры…

— Да брось ты свои фигуры! ухаживай себ за Отгой и только,— посовтовалъ Беккевольдъ.— Гляди, какъ она мила, когда откупориваетъ бутылки, изогнувшись въ три погибели и зажавъ бутылку между колнями.

Вдругъ полился яркій свтъ сверху, освтивъ группу рабочихъ, толпившихся у стойки. Оказалось, что проворная Отта уже усплка покончить со своими бутылками и, взобравшись на табуретъ, зажгла большую висячую лампу посреди комнаты.

— О!— вскричалъ Абрагамъ восторженно.— Вотъ когда она великолпна! Ну, что вы скажете объ этой, ярко освщенной телячьей голов, объ этомъ лб съ лохматымъ чубомъ надъ нимъ? Вдь, такъ и кажется, что на такомъ лбу непремнно выростутъ рога…

— А я вижу только одно: она вытираетъ запачканные въ керосин пальцы о свой передникъ!— проворчалъ Беккевольдъ.— Пріятная будетъ приправа къ пиву…

— Но каковы контуры ея гибкаго тла!— стоялъ на своемъ живописецъ и, схвативъ клочокъ бумаги, сталъ быстро рисовать, слегка прикрывая работу шляпой.— Сейчасъ она соскочить съ табуретки, и вы увидите, что при этомъ она какъ будто не коснется пола. Ну, вотъ! Видли? Точно кошка… безъ малйшаго шума!.. Опять взялась за пробочникъ… И косится зелеными глазами на насъ…

Клаусъ насмшливо усмхался, переглянувшись съ Беккевольдомъ.

Гуще прежняго клубились облака табачнаго дыма вокругъ лампы. Голоса рабочихъ, толкавшихъ другъ друга къ стойк, стали громче и крикливе. Звонъ посуды не умолкалъ. Нкоторые изъ постителей уже ушли, но на смну имъ явились новые.

Абрагамъ улыбался и не спускалъ глазъ съ Отты, любуясь, какъ ловко она увертывалась отъ одного подвыпившаго рабочаго, который пытался ее обнять всякій разъ, когда она что нибудь ему подавала.

Заинтересовался, наконецъ, юркой двушкой и Клаусъ. Беккевольдъ такъ даже нсколько разъ пытался ее подозвать, но она длала видъ, что не слышитъ его призывовъ.

Между тмъ стаканы тодди пустли, и молодой Іонстонъ, сидвшій опершись локтями на столъ, уже порядкомъ поблднлъ.

— Отта! Отта!— опять звалъ двушку боцманъ и, когда она, наконецъ, подошла, прибавилъ:— Спасибо, что смилостивились! Дайте-ка намъ еще рому и воды.

— Отта — хорошенькое имя!— замтилъ Абрагамъ, желая завязать разговоръ и чуть-чуть красня.

— Неужели?— безъ всякой робости отвтила Отта.— А по моему, вамъ нтъ никакого дла до моего имени.

Абрагамъ принялъ покровительственный тонъ.

— Вотъ что я вамъ посовтую, Отта, — сказалъ онъ спокойно.— Никогда не носите корсета и всегда надвайте такія мягкія, немножко неряшливыя юбки, какъ эта.

Она брала въ это время со стола подносъ, но, услышавъ его слова, быстро обернулась, желая убдиться, что онъ не смется надъ ней.

— Это вамъ къ лицу!— прибавилъ онъ серьезно.

— Врно, вы дамскій портной?— процдила она сквозь зубы, и быстро удалилась съ подносомъ.

Клаусъ и Беккевольдъ хохотали.

— Вотъ теб и досталось за твои художественные совты!— подшучивалъ боцманъ.— Теб оставалось только прибавить совтъ, чтобы она никогда не умывалась… Вдь, не мало оригинальности придаетъ ей на потномъ лиц сажа.

Клаусъ уже обдумывалъ, не заняться ли этой двушкой посерьезне.

— Впрочемъ, у нея глаза только для Абрагама, а насъ она точно и не видитъ!— замтилъ онъ.

— Это притягательная сила магнетизма, Клаусъ…

Въ эту минуту вернулась Отта съ новымъ запасомъ принадлежностей для тодди.

— Двица Отта!— обратился къ ней молодой Іонстонъ.— Не откажите подать еще бутылку пива… похолодне… Кром того, я еще хотлъ попросить васъ, нельзя ли снять этотъ фартукъ? Онъ положительно уродуетъ вашъ прекресный станъ.

Она только усмхнулась.

— Отчего это у васъ такъ жарко?— прибавилъ онъ, чтобы поддержать разговоръ.

— Коли вамъ душно… такіе важные господа могли бы и не ходить сюда!

— То-то, что я не могу сюда не ходить! Но послушайте кое-что посерьезне… Я живописецъ… пишу портреты, и все, что нахожу красивымъ. Это у меня страсть! Будьте же такъ любезны, Отта, постойте здсь хоть минутку, чтобы я могъ дорисовать ваше лицо.

Отта хотла-было расхохотаться, но, увидвъ начатый портретъ и пристально посмотрвъ на Абрагама, вдругъ сконфузилась и убжала.

— Какое кокетство!— съ жаромъ проговорилъ Абрагамъ.

— Побольше хладнокровія и выдержки!— спокойно посовтовалъ Беккевольдъ.— Не гляди на нее… Знаю я ихъ! Если не обращать вниманія, ихъ любопытство возростаеть…

— Ломается, потому знаетъ, что мы на нее смотримъ!— протянулъ Беккевольдъ.— По моему, теб легко будетъ ее приручить, Абрагамъ… Разв не замтилъ, какъ ей понравилось, когда ты сказалъ, что она хороша собой. Ба! Посмотрите-ка: передника, на ней уже нтъ! Ишь ты… И сама несетъ намъ пиво…

— То то, я говорилъ вамъ, что жарко!— замтилъ двушк Абрагамъ, когда она подошла.— Ужасно жарко.

— Вы просили пива?— съ нкоторымъ нетерпніемъ пробормотала она, приготовляясь откупоривать.

— Да, но кром того я просилъ васъ…

Она недоврчиво засмялась, и откупоривъ бутылку, поставила пиво на столъ. Но, ставя бутылку, она воспользовалась минутой и наклонилась, чтобы лучше разсмотрть свой портретъ. Узнавъ себя, она громко фыркнула, и вся раскраснлась отъ душившаго ее смха.

— Да, да, это вашъ портретъ!— проговорилъ Абрагамъ.— Но вышло бы въ десять разъ лучше, если бы вы постояли минутку, и дали бы мн дорисовать. Потомъ вы можете обойтись со мной, какъ съ тмъ кривоносымъ рабочимъ, котораго вы водите за носъ…

— Господи! Я вожу его…

Она совсмъ задыхалась отъ хохота и глаза ея искрились.

— Отлично, отлично… Не шевелите только головой!— уговаривалъ ее Абрагамъ.

— Сейчасъ несу пробочникъ!— крикнула она въ отвтъ на раздавшуюся воркотню матери и прибавила вполголоса:— Теперь я должна уйти. Иначе — мать мн задастъ…

— Мы скоро еще потребуемъ пива!— шепнулъ ей Абрагамъ,.

— Просто прелесть!— объявилъ охмелвшій Клаусъ.

Онъ налилъ себ стаканъ пива, пролилъ на столъ и прибавилъ, смясь:

— Въ самомъ дл превесело водиться съ этими сумасшедшими художниками.

А Абрагамъ былъ поглащенъ своимъ рисункомъ.

— Однако, портретъ мн не удался!— ворчалъ онъ.— Вышло что-то слишкомъ прсное… Она не такая ручная… Фу!— прибавилъ онъ, отталкивая отъ себя рисунокъ.— Это, наконецъ, злитъ меня… Тоже воображаю себя художникомъ!.. Лучше буду пить пока не напьюсь до пьяна.

— Вздоръ!— вмшался Клаусъ.— Портретъ отличный… Подари ею мн. Согласенъ?

— Сдлай одолженіе, возьми.— Передай мн, пожалуйста, ромъ.

— А тамъ начинается, кажется, битва!— замтилъ Беккевольдъ, оборачиваясь къ сосднему столику.

Дйствительно, по сосдству поднялась свалка. Оказалось, какой-то матросъ, или корабельный поваръ, поймалъ Отту и насильно обнялъ ее. Она съ силой оттолкнула его, и даже ударила. Какой-то морякъ вступился за нее. Завязалась драка. Одни бросились разнимать дерущихся, другіе пытались выбросить ихъ обоихъ за дверь. Мадамъ Гойби кричала во все горло.

— Такъ, такъ! Вонъ отсюда грубіяна!— подзадоривалъ Клаусъ усмирителей.

Отта вырвалась изъ свалки и вскочила на лавку.

— Посмотрите, какъ у нея разгорлись глаза и съ какимъ увлеченіемъ она смотритъ на драку!— воскликнулъ Абрагамъ.— Эге, да она, видно, знаетъ въ этомъ толкъ! Наконецъ-то я понялъ ее!.. Это превосходнйшій типъ вакханки!

Дерущихся благополучно выпроводили за дверь, но на улиц драка возобновилась. Об стороны нашли себ подкрпленія въ союзникахъ. Побоище принимало крупные размры.

— Расплатимся поскоре и пойдемъ на судно!— предложилъ благоразумный Беккевольдъ.— Насъ тамъ ждутъ.

Пока они разсчитывались съ госпожой Гойби, передъ ними всталъ какой-то совсмъ пьяный мужикъ. Онъ сильно покачивался и едва говорилъ, но былъ въ самомъ миролюбивомъ настроеніи.

— Дру-зья мо-и милы-е!..— началъ онъ заплетающимся языкомъ и протягивая руку впередъ.— Дру-зья…

Выведенная изъ терпнья хозяйка грубо оттолкнула его.

— Сиди на мст, пьяница!— крикнула она.

— И…зволь…те!.. Сяду! Охъ, дру-зья вы мо-и мы-илы-е!— слышали молодые люди позади себя, выходя изъ кабачка.

IV.

На слдующій день Клаусъ, по обыкновенію, сидлъ въ контор своего отца. Было уже подъ вечеръ, и склонявшееся къ западу солнце заливало косыми лучами обширныя конторки, шкафы и пестрыя съ зелеными, красными и желтыми линіями таблицы пароходнаго движенія.

Молодой человкъ сидлъ, опустивъ голову на руки, и съ досадой проврялъ какія то накладныя, которыя сунулъ ему отецъ, уходя въ сберегательный банкъ.

Онъ былъ въ отвратительнйшемъ расположеніи духа. Въ этакую чудную погоду, когда на двор настоящая весна, сидть и подсчитывать итоги всякихъ накладныхъ… А тутъ еще трещитъ голова…

Онъ всталъ, подошелъ къ рукомойнику и, намочивъ полотенце, обвязалъ имъ голову. Уже нсколько разъ прибгалъ онъ сегодня къ этому освжительному средству, и даже раза два окуналъ всю голову въ умывальный тазъ.

Почувствовавъ нкоторое облегченіе, онъ нершительно покосился на трубку, потомъ медленно набилъ ее и закурилъ, но почти тотчасъ же бросилъ.

— Экая во рту гадость!— пробормоталъ онъ.— Какъ тутъ курить?..

Снявъ полотенце, онъ снова услся за конторку, но работать не сталъ, а задумался.

— Только бы отецъ не провдалъ обо всемъ, что было вчера! А вдь провдаетъ… непремнно провдаетъ! Если начнетъ пилить — покорно благодарю!.. Однако, не старики же мы, чтобы оставаться безъ всякихъ развлеченій.

И онъ опять принялся за свои накладныя. Со двора доносились рзкіе звуки: это скалывали ледъ съ мостовой.

Уфъ! Отдавалось въ голов, точно кололи не ледъ на двор, а самый черепъ!..

У наружныхъ дверей послышался шорохъ и въ конторскій ящикъ для писемъ посыпались газеты и пакеты.

Субботняя почта!

Клаусъ отнесъ пакеты на письменный столъ отца. Потомъ, найдя кстати мстную вечернюю газету, услся въ отцовское кресло и сталъ внимательно просматривать хронику.

‘Наши полицейскія власти добиваются освщенія трущобъ, а мстность вокругъ церкви оставляютъ преспокойно въ потемкахъ’,— читалъ онъ изъ пятаго въ десятое.— ‘Предпочитаютъ свтить пьяницамъ и скандалистамъ, а люди, идущіе отъ вечерней службы, могутъ себ спотыкаться, сколько хотятъ’.

Слдовало описаніе ночного скандала на одной изъ освщенныхъ улицъ города, но именъ не приводилось.

Клаусъ вздохнулъ съ облегченнымъ сердцемъ, и даже разсмялся.

— Хи, хи, хи! Война началась!.. А что бы ни говорили, редакторъ Треанъ уметъ подпускать полиціи шпильки. Онъ ихъ пробираетъ!

Аккуратно сложивъ листокъ, онъ положилъ его обратно на письменный столъ отца и отошелъ къ окну.

По улиц шли адвокатъ Гордеръ и агентъ Тезенъ. Послдній разсказывалъ что-то, сильно жестикулируя и размахивая бывшимъ у него въ рук номеромъ вечерней газеты.

Ну, и пусть сплетничаютъ! Въ конц концовъ даже недурно освжиться чмъ-нибудь во всемъ этомъ однообразіи…

Онъ вернулся къ конторк и, пересиливъ свое отвращеніе, снова занялся счетами.

Послдняя накладная только-что была подсчитана, какъ въ контору вошелъ отецъ. Онъ прошелъ черезъ контору обычной, нсколько торопливой, походкой и положилъ на свой столъ связку какихъ-то счетовъ. Потомъ онъ совершенно спокойно досталъ изъ кармана ключъ, отперъ конторку и сталъ рыться въ бумагахъ.

Ни малйшаго слда досады или гнва! Онъ собирался, конечно, сейчасъ же опять уйти изъ конторы, такъ какъ снялъ только шапку, оставаясь въ пальто… Газету онъ равнодушно сунулъ въ карманъ… Очевидно, онъ уже просматривалъ ее гд-нибудь въ город.

Онъ заперъ конторку, раза два прошелся по контор и взялся за шапку, но не вышелъ, а опустился за диванъ около конторки сына.

Клаусъ не отрывался отъ накладныхъ, но, тмъ не мене, чувствовалъ, что лвый глазъ отца слдитъ за нимъ, точно изъ засады. Молодому человку становилось не по себ…

— Что это, Клаусъ,— началъ директоръ,— за исторія случилась ночью? Скандалъ на весь городъ…

— Скандалъ? Кто сметъ называть меня скандалистомъ?— неосторожно отвтилъ сынъ, не сообразивъ, что, въ сущности, отецъ ничего не знаетъ, и только нащупываетъ почву…

— Неужели ты станешь увертываться и изворачиваться, мальчикъ?— сказалъ директоръ уже съ нкоторой горячностью, и вены на его лбу стали вздуваться.— Я желаю знать всю правду!

— Я говорю только, что не меня же…

— Не тебя? Послушай, Клаусъ, я хочу знать истину — все, какъ было. Обращаясь къ сыну, я надялся, что встрчу полную искренность. Кому же знать вс подробности скандала, какъ не теб?

— Не думалъ я, что меня считаютъ какимъ-то кутилой, посвященнымъ во вс городскіе скандалы!— вспылилъ Клаусъ.— Я… я…

— Ты, кажется, становишься невжливъ, Клаусъ? Продолжай, пожалуйста!

Молодой человкъ съжился, но во всей его фигур появилось выраженіе упрямства и сдержанной злости.

— Другіе молодые люди работаютъ въ пот лица и пробиваются впередъ,— продолжалъ между тмъ отецъ.— А ты только позоришь и мое, и свое имя!

— Какъ ты можешь это говорить!— вскричалъ сынъ и, стиснувъ зубы, рванулся-было съ табурета.

— Кстати, теперь самое подходящее для скандаловъ время!— насмшливо прибавилъ отецъ.— Ты знаешь, что я въ открытой вражд съ полицеймейстеромъ… Конечно, онъ не преминетъ воспользоваться случаемъ и бросить мн въ лицо поведеніе моего собственнаго сына.

— Полиціи тутъ нечего вмшиваться, отецъ! Разв ты самъ начнешь обвинять насъ… Благодаря предусмотрительности Абрагама, полиціи даже близко не было.

— Абрагамъ Іонстонъ? И онъ былъ съ вами?

Спохватившійся Клаусъ сконфузился. Протянулась длинная пауза, въ продолженіи которой директоръ какъ бы успокоился и сталъ небрежно поигрывать ключомъ отъ конторки.

— Итакъ, вы развращаете теперь его?— донеслось съ дивана.

— Это Абрагама-то? Ну, ужъ нтъ! Онъ самъ развратить кого угодно. Нечего сказать: примрный Абрагамъ вашъ!— прибавилъ онъ презрительно.

— Какъ? Онъ кутить?

— Этого я не говорю… Но, во всякомъ случа, онъ развлекается, по меньшей мр, столько же, какъ и мы. Конечно, онъ не кутила, но… но…

— Однако, нельзя ли узнать, наконецъ, всю истину? Выкладывай всю правду, парень! Ты уже взрослый мужчина и могъ бы и не вилять. Ну?

Директоръ говорилъ безъ всякаго гнва, и это успокоило сына.

— Насъ было нсколько человкъ, въ томъ числ приказчикъ Лундъ, боцманъ Беккевольдъ, а также мы съ Абрагамомъ,— началъ онъ.— Мы устроили пирушку…

— Иначе говоря, пьянство? И гд же?

— Въ кают Мэллендальскаго брига…

— Во льду?

— Мы плотно закрыли люки и зажгли много лампъ и свчей. Было очень тепло…

— Неужели? Видно, вы умете устроиться съ комфортомъ! Недоставало одного, чтобы васъ накрыла портовая полиція… И чмъ же вы угощались?.. то-есть… гмъ!.. Вы пили, конечно… напились до-пьяна?

— У насъ были разныя закуски, пиво, испанскія вина!— не безъ гордости пояснилъ Клаусъ.

— Не скупились, значитъ?

Директоръ слдилъ за разсказомъ съ большимъ интересомъ, почти съ сочувствіемъ.

— Потомъ мы стали пить пуншь…

— Пуншъ, это свинство!— замтилъ отецъ по-пріятельски, причемъ Клаусъ былъ глубоко польщенъ и окончательно успокоился.— Это шведское питье къ добру никогда не ведетъ. Ну-съ, потомъ?

— Потомъ Беккевольдъ разсказалъ намъ, какъ его отца обобралъ ростовщикъ Блитеккеръ. Это насъ возмутило. Абрагамъ и Ольсенъ принялись сочинять стихи о грабител Блитеккер и къ этимъ стихамъ Абрагамъ нарисовалъ каррикатуры — такія смшныя и съ такимъ удивительнымъ сходствомъ!.. Мы едва не лопнули со смху… Въ конц концовъ — это было уже во второмъ часу ночи — онъ же предложилъ отправиться подъ окна ростовщика и пропть ему новые стихи… Словомъ, устроить ему серенаду.

— Разумется, вс вы были пьяны?

— Ну, не совсмъ. Достаточно сказать, что Абрагамъ имлъ благоразуміе дать по дв кроны сосднимъ ночнымъ сторожамъ и тмъ уберегъ насъ отъ полиціи!

Голосъ Клауса началъ дрожать и прерываться, такъ ему становилось смшно при мысли о дальнйшихъ подробностяхъ приключенія.

— Блитеккеръ занимаетъ второй этажъ, — продолжалъ онъ, сдерживаясь.— Остальные жильцы — бдняки, которые его ненавидятъ… Мы выстроились передъ окнами ростовщика и запли хоромъ.

— Воображаю, какое это было пнье!

— Однако, намъ долго не удавалось поднять его съ постели. Только когда мы вторично пропли всю псню, онъ появился у окна… Тогда… тогда Абрагамъ… предложилъ намъ проплясать передъ нимъ воинственный танецъ сарабанду…

Онъ насилу выговорилъ это, такъ его душилъ смхъ.

— И вы проплясали свою… сарабанду?

— Да!— не вытерплъ и фыркнулъ Клаусъ.— Мы плясали и пли, пока онъ не сталъ кричать на всю улицу: ‘караулъ!’ Стали сбгаться сосди, и мы обратились въ бгство, какъ шведы. Я проводилъ Абрагама до дому, а потомъ пошелъ съ Беккевольдомъ…

— И это все?— спросилъ отецъ съ замтнымъ разочарованіемъ.— Гм! Ты самъ теперь видишь, какой свинскій напитокъ этотъ пуншъ! Впрочемъ, любезнйшій Клаусъ, я не желаю вмшиваться въ твои личныя дла… Ты взрослый мужчина, и самъ долженъ знать, какъ надо жить.

Онъ задумался и нкоторое время смотрлъ на полъ, разсянно повертывая ключъ между пальцами.

— А я воображалъ, что Абрагамъ Іонстонъ такой тихій и благоразумный парень!— проговорилъ онъ, немного погодя.

— Хи, хи, хи! Онъ самъ говоритъ, что сначала ему надо утопить въ себ живописца, и что тогда только онъ сравняется съ нами. До тхъ поръ ему приходится пить за двоихъ, говоритъ онъ… Онъ очень веселый товарищъ… А какъ славно рисуетъ. Да вотъ, посмотри. Вотъ портретъ Блитеккера при лунномъ освщеніи. Подписанные куплеты тоже его.

Директоръ взглянулъ на каррикатуру и прочелъ стихи… Чтобы ее разсмяться, онъ принужденъ былъ громко откашляться, и даже плюнулъ въ плевательницу. Однако, онъ совладалъ съ собой и только покачалъ головой.

— А это что?— съ удивленіемъ спросилъ онъ, нечаянно обернувъ бумагу и увидвъ на оборот второй рисунокъ.

— Это… это такъ себ!— смшался Клаусъ.— Это тоже его набросокъ.

— Да вдь это портретъ той двчонки, которая разноситъ пиво изъ питейнаго заведенія старухи Гойби! Позвольте спросить,— прибавилъ онъ съ вжливостью, не предвщавшей ничего хорошаго,— эта барышня тоже принадлежитъ къ вашему избранному кружку?

— Съ чего ты это взялъ, отецъ?

Клаусъ попытался улыбнуться, но улыбка вышла довольно глупая.

— Просто вышло такъ, что мы выбрались изъ дому слишкомъ рано и не знали, какъ убить время,— пояснилъ онъ.— Вотъ Абрагамъ и предложилъ сходить пока въ тотъ кабачокъ, чтобы снять портретъ съ этой двушки. Онъ находилъ ее удивительно интересной…

— Вотъ какъ! Интересной? Очень вжливое выраженіе для такой особы!.. У господина Абрагама, повидимому, особый талантъ откапывать вс достопримчательности нашихъ трущобъ… Портреты!.. Чортъ возьми. Это новый способъ кутить. И ты, конечно, тоже былъ тамъ, чтобъ снимать портреты?

— Пришлось и мн идти, когда другіе…

— Идти за другими?— насмшливо проговорилъ директоръ.— Все только за другими? Ахъ, ты, мокрая тряпка, Клаусъ! Хоть бы имлъ мужество принять что-нибудь на себя, хоть-бы кутить-то умлъ по своему!

Онъ широко и презрительно звнулъ.

— Нтъ, парень, не годится быть такимъ слабохарактернымъ да еще трусомъ!

Онъ всталъ съ дивана.

— Такъ вотъ какъ! Абрагамъ оказывается такимъ предпріимчивымъ господиномъ!

И онъ засунулъ ключъ въ карманъ и, надвъ шапку, пошелъ къ дверямъ.

——

Выйдя изъ конторы, директоръ прямо направился къ набережной, на которой былъ домъ Іонстона. Это былъ деревянный, выкрашенный блой краской, домъ съ палисадникомъ, остававшійся въ томъ же вид, въ какомъ былъ онъ уже много лтъ назадъ, когда овдоввшій Іонстонъ пріобрлъ его и поселился въ немъ съ своей свояченицей и сыномъ.

Маленькая контора Іонстона помщалась въ небольшомъ флигельк, черезъ дворъ отъ главнаго строенія. Тамъ и бывалъ всегда въ это время Іонстонъ. Но на этотъ разъ директоръ не пошелъ по обледенлой тропинк къ флигелю, а позвонилъ у параднаго подъзда. Онъ хотлъ повидаться не съ Іонстономъ, а съ его свояченицей, госпожой Рэнебергъ.

Не безъ удовольствія осматривалъ онъ черезъ уютную гостиную, пока госпожа Рэнебергъ распоряжалась чаемъ. Онъ сидлъ на мягкомъ диван и взглядъ его скользилъ по висвшимъ на стнахъ, въ старинныхъ овальныхъ рамахъ, портретамъ. Это были представители стараго купеческаго рода Рэнеберговъ и Малькольмовъ, въ томъ числ отецъ и ддъ покойной жены Іонстона. Оба были когда-то всемогущими и популярнйшими людьми въ округ. Оба славились прямотой и щепетильной честностью… Въ ихъ чертахъ лица было что-то общее, и Абрагамъ походилъ на обоихъ. Представителей рода Іонстоновъ здсь не было. Портреты, его предковъ висли въ кабинет.

У дверей стоялъ огромный письменный шкафъ съ затйливыми перламутровыми инкрустаціями. Этотъ шкафъ былъ слишкомъ великъ для комнаты и напоминалъ о великолпныхъ покояхъ, гд онъ когда-то стоялъ. Такъ же массивны были и тяжелая мебель, и большія венеціанскія зеркала, до самаго пола, такъ какъ для постановки подъ ними консолей потолокъ былъ, слишкомъ низокъ. Вс эти старинныя и великолпныя вещи производили какое-то странное впечатлніе въ этой бдноватой комнат. Обои дешевыя, потолки просто выбленные. Ничего новаго купленнаго на наличныя деньги для украшенія комнаты, въ ней не было.

Директоръ задумался, откинувшись на спинку дивана.

— Онъ и Іонстонъ,— думалъ онъ,— отлично дополняютъ другъ друга, точно сталь и желзо. Изъ нихъ, вдь, можно сдлать ножъ! Вдвоемъ они могли бы быть въ город всесильны… Смотрите, господа полицеймейстеры!

Госпожа Рэнебергъ появилась съ маленькимъ подносомъ. Она сама принесла чай. Подносъ — мдный, очень старинный, весь истертый отъ частой чистки. Посуда тоже была старинная и какая-то необыкновенная, вроятно, очень цнная.

— Благодарю покорно!— произнесъ директоръ, принимая чашку, и почувствовалъ, что его голосъ слишкомъ громокъ въ этой обстановк.— Откровенно признаюсь, что только здсь, у васъ, я научился цнить этотъ удивительный напитокъ. Положительно, начинаю соглашаться, что чай не только простой настой горячей, подслащенной воды на какихъ-то листьяхъ.

— Это хорошій, русскій чай, который Іонстонъ постоянно получаетъ отъ одного стараго друга изъ Кронштадта!— пояснила старушка.

Она угощала гостя, подавая ему то одно, то другое, красивыми и ловкими движеніями рукъ и съ какою-то особенной, спокойной привтливостью. Ея моложавое еще лицо, обрамленное густыми сдыми волосами, выражало при этомъ какую-то сосредоточенность, свойственную особенно внимательнымъ къ гостямъ хозяйкамъ.

— Прекрасный напитокъ!— снова похвалилъ чай директоръ, не знавшій, какъ перейти къ предмету, о которомъ хотлъ поговорить.— Нельзя, однако, требовать, чтобы молодые люди довольствовались такимъ невиннымъ напиткомъ. Они наливаются этимъ свинскимъ пуншемъ…

Онъ поперхнулся отъ сорвавшагося съ языка слишкомъ сочнаго выраженія. Смутилась немножко и хозяйка, но сейчасъ же овладла собой и посмотрла на гостя вопросительно.

— Видите-ли, сударыня, молодые люди развлекаются не только въ семейномъ кругу, въ кругу старшихъ!..— прибавилъ директоръ.

Дама неопредленно улыбнулась.

— Все зависитъ именно отъ того, что они пьютъ на своихъ пирушкахъ,— продолжалъ онъ.— Отъ качества напитковъ зависитъ я степень опьяненія, а затмъ и размры сумасбродства… Во всякомъ случа, этотъ пуншъ, это… это…

— Къ чему вы все это говорите?— спросила она въ порыв внезапно охватившаго ее безпокойства и всей своей тоненькой, легкой фигуркой придвинулась къ нему.

— Да вотъ, видите ли… Вашъ парень, и мой — мы вдь одинаково распустили ихъ… Видите ли, я не хотлъ говорить объ этомъ съ Іонстономъ, потому что онъ все принимаетъ слишкомъ близко къ сердцу. Я и васъ прошу… оставить все между нами Но вамъ я могу посовтовать присматривать за Абрагамомъ, сударыня. Мн стало извстно, что онъ слишкомъ уже часто развлекается по ночамъ. Онъ уходитъ, вроятно, когда вс вы уже спите и проводитъ время съ пріятелями…

Госпожа Рэнебергъ вздохнула, и въ лиц ея появилось выраженіе какой-то горечи. Много разочарованій пережила она въ жизни.

— Выслушайте меня, директоръ, но пусть это тоже останется между нами,— сказала она.— Я уже замтила это, но такія привычки появились у него только недавно, съ тхъ поръ, какъ было окончательно ршено, что онъ посвятитъ себя торговл. Онъ такъ страшно огорченъ этимъ… Онъ очень несчастливъ. Можете быть уврены, что не трудъ его пугаетъ, онъ съ радостью взялся бы за дло, если бы только могъ ему сочувствовать, интересоваться имъ…

— Сочувствовать? Интересоваться?.. Чортъ возьми, чего же ему надо?

Она сложила руки въ порыв тоскливаго сознанія своей безпомощности.

— Онъ такой странный!— продолжала она.— Если бы вы видли, какой онъ энергичный, когда его что-нибудь увлекаетъ… Вотъ хоть бы съ этимъ рисованіемъ. Онъ въ состояніи просиживать надъ своими рисунками цлые дни и ночи напролетъ. Иногда служанка, которая приноситъ ему утромъ кофе, застаетъ его за работой, продолжавшейся во всю ночь.

— Ахъ, многоуважаемая госпожа Рэнебергъ! Уврены ли вы, что онъ не спитъ по ночамъ только изъ-за рисунковъ? Притомъ онъ занимается живописью не только дома… Какъ я слышалъ, онъ любитъ рисовать портреты… съ натуры…

— Да нтъ же, господинъ директоръ, у него настоящая страсть къ живописи. Вы бы только послушали, какъ онъ разсуждаетъ объ этомъ… какъ онъ вдумывается въ то, что хочетъ нарисовать… Онъ серьезно старается уяснить себ, что можетъ чувствовать и думать какая-нибудь лошадь или корова. А собаки! Онъ точно видитъ ихъ насквозь и понимаетъ собакъ, какъ людей!

— Я бы посовтовалъ ему остановиться на портретахъ, къ которымъ у него замчается теперь особенная склонность…

— Онъ такъ неудовлетворенъ и недоволенъ собой, потому что нтъ у него серьезной подготовки въ живописи,— продолжала старушка.— Когда что-нибудь его поражаетъ, онъ начинаетъ длать набросокъ за наброскомъ, бьется какъ рыба объ ледъ, пока не уловитъ той черты, которая его поразила…

Директоръ употребилъ вс свои силы, чтобы вооружиться терпніемъ, безъ котораго трудно разсуждать съ дамами. Тмъ не мене, не вытерплъ, и перебилъ старушку:

— Но, добрйшая моя госпожа Рэнебергъ!— вскричалъ онъ.— Выслушайте же меня… Вы всегда такая разсудительная, и поймете! Видите ли, есть особыя ‘барскія’ чувства, которыя имютъ право позволять себ только вполн обезпеченные люди. Къ такимъ чувствамъ принадлежитъ и сентиментальность… Гм! Только богатые люди могутъ слдовать всякому своему влеченію… Абрагамъ любитъ рисовать, любитъ играть на рояли, охотиться, ловить рыбу, любитъ дрессировать собакъ и зврей. Изъ всего этого можно сдлать очень милое препровожденіе времени и всмъ этимъ увлекаться. Но дло-то въ томъ, что онъ находится въ такихъ житейскихъ условіяхъ, въ которыхъ правитъ человкомъ необходимость, а не какія-нибудь прихоти. При чемъ тутъ всякіе милые таланты, когда надо поработать рядомъ съ отцомъ, чтобы заслужить свой хлбъ? Слдовало бы останавливать его и вырвать изъ міра этихъ сентиментальныхъ грезъ въ суровую дйствительность. Вы увидите сами, что если только вамъ удастся отрезвить его хоть на минуту, онъ сакъ возьмется за настоящее дло, а тамъ свыкнется и его полюбить.

Старушка допила чай и тихонько поставила чашку на столъ. По чуть замтной усмшк на ея губахъ видно было, что она оставалась при особомъ мнніи. Однако, она ничего не возразила и отвтила только общимъ замчаніемъ:

— Да, господинъ директоръ, жизнь сурова, и люди часто бываютъ слишкомъ безжалостны къ своимъ ближнимъ!

— Во всякомъ случа, жизнь не церемонится!— нсколько сухо проговорилъ директоръ.— Она спрашиваетъ человка: есть ли у тебя на чемъ плыть? и если оказывается, что нтъ, прибавляетъ равнодушно: ну, такъ ты потонешь! жить мечтами о красотахъ природы и о личной свобод во вкус Ж. Ж. Руссо — все это прекрасно, но этимъ нельзя заработать себ хлба!

Онъ понялъ, что возразилъ старушк слишкомъ рзко, и, чтобы сгладить впечатлніе, перешелъ къ другому:

— Чудныя чашки!— сказалъ онъ, поднимая свою чашку противъ свта.— Вроятно, очень старыя?

— Я могу точно сказать, съ какого времени эти чашки у насъ. Ихъ было четыре дюжины, он достались намъ въ наслдство посл дяди нашего дда. Теперь осталось всего девять паръ, но при дд были еще цлы вс четыре дюжины, и эти чашки подавались только въ самыхъ торжественныхъ случаяхъ…

Директоръ потупился, чтобы не выдать лукаваго выраженія, появившагося въ его глазахъ. О, онъ зналъ, что длалъ, когда наводилъ старушку на ея любимый разговоръ о воспоминаніяхъ юности.

Въ эту минуту вошелъ Іонстонъ.

— Читалъ сегодняшнюю газету?— сейчасъ же обратился къ нему директоръ.— Полицію пробираютъ, какъ слдуетъ. А?

Іонстонъ подходилъ своей обычной, вялой и небрежной, походкой.

— Да, да, читалъ!— отвтилъ онъ, улыбаясь.— Раздуваете разные скандалы?

— Однако согласись, что полицеймейстера приперли-таки къ стнк. Разв не такъ?

— Еще бы! Его приперли къ типографскому станку редактора Треана!

— Ужъ какъ тамъ хочешь, а во всякомъ случа наглядно выяснилась вся мелочность этого человка, который ведетъ упорную войну изъ-за двухъ фонарей для какого-то ничтожнаго переулка, оставляя безъ вниманія боле значительныя улицы и не умя оберегать порядокъ даже въ освщенной части города!

Іонстонъ прошелся по комнат и засмялся съ видимымъ недовріемъ.

— Чмъ больше фонарей, тмъ лучше!— пробормоталъ онъ небрежно.

— Какъ видно, ты готовъ съ благодарностью принять отъ него цлыхъ два фонаря?— насмшливо замтилъ директоръ.

— Да, да. Во всякомъ случа, городское освщеніе теперь недостаточно!

— И полиція это все исправитъ?

Іонстонъ остановился и съ улыбкой посмотрлъ на пріятеля.

— И это, Браттъ, ты называешь ‘основательно обсуждать вопросъ’?

Директоръ покраснлъ.

— Охъ, ужъ эта твоя ‘безпристрастность’!— возразилъ онъ.— Разв теб неизвстно, что нашъ полицеймейстеръ корчить изъ себя какого-то самодержца, непогршимаго папу, который требуетъ общаго согласія на все, что бы ни взбрело ему въ голову. Его выдумки, видишь ли, святыня, которой никто не долженъ касаться! Вс обязаны плясать по его дудк!..

— Гм! Гм!— покашливалъ Іонстонъ.— Признаться, эти ваши фонари положительно начинаютъ вокругъ меня вертться.

Директоръ выпрямился на диван.

— Благодарю васъ, сударыня!— обратился онъ къ хозяйк.— Нтъ, нтъ, больше не могу пить чаю… Ха, ха! Согласитесь, что этотъ господинъ не очень печалится о длахъ города! Слишкомъ чувствителенъ и справедливъ для нашихъ дрязгъ! Согласны вы, сударыня?

— Я-то?— испуганно спросила она.— Во всемъ этомъ я ничего не смыслю и брожу въ потемкахъ, несмотря на вс эти ваши фонари… Но не думаю, чтобы полицеймейстеръ хлопоталъ о фонаряхъ съ дурной цлью!— прибавила она съ хорошей, подкупающей въ ея пользу улыбкой.

— Онъ глупъ и во все суется!— пояснилъ директоръ.— Но и вы, врно, согласитесь, что не слдуетъ ему воевать съ цлымъ городомъ изъ-за такихъ пустяковъ!

— То-то вотъ, что не стоитъ воевать!— вырвалось у нея.— Однако, что же это?— торопливо прибавила она, смясь.— Кажется, вы втягиваете меня въ настоящія пренія, господинъ директоръ! Это вдь ужасно!

Ея испугъ былъ такой непритворный, что директоръ вынесъ такое впечатлніе, точно онъ спугнулъ курицу. Онъ сдлалъ нетерпливое движеніе и съ нкоторой насмшливостью посмотрлъ на хозяевъ.

— Теб бы лучше всего отказаться отъ участія въ городскомъ совт, Іонстонъ!— проговорилъ онъ покровительственно.

Іонстонъ ничего не отвтилъ, но, разглядывая свои ногти, такъ лукаво посмотрлъ на директора, что тотъ даже смутился и, чтобы чмъ-нибудь заняться, взялъ изъ сухарницы кренделекъ и сталъ грызть:

— Этотъ портретъ напоминаетъ Абрагама!— проговорилъ онъ вдругъ.— То же узкое лицо и что-то упрямое въ этомъ рт и подбородк. Такія натуры не легко отказываются отъ принятыхъ ршеній. У Абрагама нтъ недостатка въ оригинальности… Теб бы слдовало повнимательне слдить за нимъ, Іонстонъ!

Госпожа Рэнебергъ съ безпокойствомъ подняла голову.

— Конечно, не слдуетъ слишкомъ стснять свободы молодыхъ людей,— прибавилъ онъ.— Но въ послднее время, среди нашей молодежи, вошли въ моду такіе кутежи и шалости, которыхъ одобрить нельзя…

— О, Абрагамъ этимъ не интересуется!— замтилъ Іонстонъ равнодушно.

— Гм! Не будь такъ увренъ въ этомъ… Поговариваютъ, что онъ далеко не послдній въ кругу весельчаковъ, которые проводятъ ночи довольно шумно.

Іонстонъ остановился и посмотрлъ на друга съ недоумніемъ.

— Да, да!— продолжалъ директоръ.— Не дале, какъ этой ночью,— мой Клаусъ тоже былъ съ ними — они шумли передъ домомъ Блитеккера. А передъ тмъ они отправились въ кабакъ старухи Гойби рисовать портретъ ея дочери? Артистическое увлеченіе, конечно! Мой сынъ разсказалъ мн все, какъ было: я попросилъ его опорожнить ларчикъ до дна…

Іонстонъ долго молчалъ.

— Мой сынъ ничего мн не разсказывалъ!— проговорилъ онъ, наконецъ, печально, обращаясь къ госпож Рэнебергъ.

Директоръ посмотрлъ на Іонстона, и сконфузился. Онъ самъ не ожидалъ, что выболтаетъ все такъ неосторожно.

— Ну, ну, Іонстонъ!— заговорилъ онъ, неловко улыбаясь.— Нельзя же, чтобы молодой человкъ самъ пришелъ каяться, когда никто этого не требуетъ!

Госпожа Рэнебергъ сидла потупившись и какъ-то вся притихла.

— До свиданья!— сталъ прощаться директоръ, поглядывая на старушку съ виноватымъ видомъ.— А Іонстону слдуетъ бросить городской совтъ, сударыня!— прибавилъ онъ съ притворной шутливостью.— И чмъ скоре, тмъ лучше! Городскія дла только тяготятъ его. Зачмъ же себя насиловать?

——

Лицо госпожи Рэнебергъ точно обострилось, когда, проводивъ директора, Іонстонъ вернулся въ гостиную.

Онъ остановился среди комнаты, заложивъ руки за спину, и нкоторое время стоялъ въ раздумья.

— Не припомнишь ли, Софи…— обратился онъ, наконецъ, къ своячениц, подавивъ тяжелый вздохъ.— Кто эти товарищи, съ которыми Абрагамъ водитъ дружбу?

— Вроятно, его школьные товарищи… Не слдуетъ придавать этому значенія… Онъ не привыкъ еще къ однообразной работ въ контор.

— Въ контор? Да онъ тамъ больше все рисуетъ перомъ картинки… Я уже начиналъ замчать… Съ нимъ что-то сдлалось, Софи. Отъ насъ онъ положительно отдаляется.

Онъ говорилъ это въ раздумья, прохаживаясь по комнат маленькими шажками. Вся его сутуловатая фигура казалась теперь усталой, жалкой…

Старушка грустно посмотрла на него.

— У Абрагама такой странный характеръ!— сказала она.— Онъ большой мечтатель, у него своя собственныя идеи… Но онъ не сообщителонъ.

Іонстонъ опять остановился передъ ней.

— А помнишь, Софи, какъ онъ, еще десяти лтъ, спросилъ меня, почему за нимъ ходятъ по пятамъ? Онъ уже тогда видлъ въ этомъ что-то обидное… Положимъ, излишняя опека стариковъ надъ молодежью, въ самомъ дл, не ведетъ къ добру! Вотъ я и далъ ему какъ можно больше свободы, предоставивъ ему обращаться ко мн только по собственному побужденію… Но, по мр того, какъ онъ подросталъ, я все больше и больше слдилъ за тмъ, чтобы онъ не чувствовалъ въ дом ни малйшаго стсненія свободы, ни малйшаго принужденія. Я старался даже не давать ему замтить, насколько я боюсь, тревожусь за него… И какъ я его оберегалъ отъ раннихъ разочарованій, какъ притворялся ради него! Даже теперь я рдко ршаюсь говорить ему о дйствительности, какъ она того стоить… такъ жаль бываетъ разсявать его свтлыя врованья!.. Чтобы не стснять его, я обуздываю свои собственныя чувства, и люблю его какъ бы издали… Есть ли на свт другой отецъ, который также дорожилъ бы своимъ сыномъ? А онъ… онъ только и думаетъ о томъ, какъ бы ухать!

— Но будь справедливъ, Іонстонъ. Ты самъ воспиталъ въ немъ стремленіе къ свобод… Какъ же ты хочешь, чтобы ему нравились условія здшней мщанской жизни?

— Говори лучше прямо. Софи. Ты находишь, что я гублю въ немъ талантъ?.. Эхъ, самъ я день и ночь думаю объ этомъ, и сомнніе точить меня, какъ червь. Талантъ! Но, въ самомъ ли дл, это такой крупный талантъ? У всякаго есть какіе-нибудь мелкіе таланты, но изъ за нихъ не ставятъ же на карту всей своей будущности!

Онъ задумался и тупо глядлъ на дрова, сложенныя у камина.

— Скажи мн откровенно, Софи!— вскричалъ онъ, наконецъ, съ тоскою.— Неужели онъ въ самомъ дл будетъ несчастенъ, если я удержу его здсь?

V.

Была уже осень.

Андернъ Браттъ расхаживалъ по комнатамъ въ одной жилетк и хлопоталъ о томъ, чтобы вина были подогрты или остужены. Одни сорта охлаждались на льду, другіе онъ самъ принесъ изъ погреба и поставилъ отогрваться въ комнат.

— Видишь ли, Гетта, — говорилъ онъ озабочено,— какъ слдуетъ, съ достоинствомъ принять такихъ людей, какъ Іонстоны, трудне, чмъ задать обдъ властямъ и представителямъ города. Для тхъ довольно хорошихъ блюдъ и вволю вина, а съ этимъ бариномъ не такъ-то просто! Т съ дтства знаютъ, что къ чему подходить, что прилично, а гастрономія у нихъ въ крови. Жареная баранина съ брусникой для меня самый вкусный ужинъ, и посл него я сплю, какъ убитый, а если бы они нались такой баранины на ночь, такъ не сомкнули бы глазъ до утра…

Жена безшумно хлопотала въ гостиной. Ея накидка и шляпа лежали еще на кресл. Она только-что пріхала изъ церкви и торопилась уставить принесенные отъ садовника букеты въ большія фарфоровыя вазы.

Директоръ принесъ изъ погреба еще одну ‘резервную’ бутылку, на всякій случай, и осторожно уложилъ ее въ нкоторомъ отдаленіи отъ печки на два березовыхъ полна.

Сегодня онъ хотлъ угостить Іонстона на славу. И былъ къ тому поводъ… Наканун онъ уже почти заручился большинствомъ голосовъ для постановленія совта приступить къ расширеніямъ порта и устроить новую пароходную пристань какъ-разъ на участк Іонстона! Этого онъ добился не безъ труда, пустивъ въ дло все свое вліяніе на согражданъ. Оставалось только уговорить самого Іонстона и привлечь на свою сторону всхъ его приверженцевъ.

— Вдь это обогатитъ его!— самодовольно говорилъ онъ жен.— Теперь, когда начнется отчужденіе земли подъ набережную, ему заплатятъ за каждый квадратный футъ столько, сколько онъ заплатилъ за сажень. И остальная его земля вздорожаетъ всемеро. Онъ можетъ считать себя вполн обезпеченнымъ, даже богатымъ человкомъ! Свое предложеніе я сообщу ему совершенно спокойно, за стаканомъ бургундскаго… Обсужденія отложимъ до другого раза. Ужасно мн хочетъ озадачить его! Обрадуется и согласится онъ не сразу… нтъ! Это въ немъ поднимается постепенно… Сначала удивится, будетъ думать, а тамъ и пойметъ. Не пойдетъ же онъ, въ самомъ дл, противъ своихъ выгодъ!

Въ столовой шумли посудой и приборами. Столъ накрывали Гертрудъ съ экономкой. Постлали большую, тонкую скатерть, салфетки разложили т, которыя употреблялись только въ особенно торжественныхъ случаяхъ. На буфет красовались дв красивыя хрустальныя вазы: одна — съ кремомъ, другая — съ пирожными.

Директоръ продолжалъ распоряжаться, не надвая сюртука, и былъ въ особенно хорошемъ расположеніи духа. Онъ былъ непритворно счастливъ, сознавая, что можетъ устроить судьбу друга и опять поднять за нкоторую высоту захудалый родъ Рэнеберговъ. Притомъ и для его собственныхъ выгодъ крайне важно было расширеніе порта.

Съ ранней юности и во все это время, когда онъ самъ пробивалъ себ дорогу, Андерсъ Браттъ чувствовалъ высоко, высоко надъ собой значеніе и власть владльцевъ большого завода. Онъ привыкъ удивляться старому заводчику и преклоняться передъ родомъ Рэнеберговъ. А когда Рэнеберги разорились, онъ сохранилъ все свое почтеніе къ ихъ послднимъ отпрыскамъ. Онъ гордился тмъ, что когда-то видлъ этотъ родъ во всемъ его великолпіи.

Іонстонъ, женатый на дочери послдняго заводчика, наслдовалъ только развалины огромнаго состоянія. Были лса, фабрики, заводы, обширная оптовая торговля, но все это въ долгахъ, и наступилъ тяжелый торговый кризисъ, пришлось ликвидировать дла и начинать жизнь сначала. Отъ богатства остались одн жалкія крохи…

— Ты сама увидишь, Гетта, что они прідутъ ровно въ три часа!— предупредилъ онъ жену.— Ни минутой раньше, но зато и не опоздаютъ.

— Удивительные люди!— продолжалъ онъ, расхаживая по комнат.— Въ длахъ не гонятся за особенной пунктуальностью, довольствуясь одной приблизительной точностью, но опоздать на званый обдъ! О, это было бы такое преступленіе, котораго они себ никогда бы не простили!

Онъ пошелъ въ свой кабинетъ, надясь до обда успть разобрать сегодняшнюю почту.

——

Посл обда Абрагамъ столкнулся съ Гертрудъ на лстниц, которая вела въ садъ.

— Кстати, не можете ли сказать мн, каковъ сегодняшній курсъ на Гамбургъ?— спросилъ онъ самымъ дловымъ тономъ. За обдомъ она была съ нимъ суха и не улыбнулась ни одной изъ его остротъ… Теперь онъ хотлъ отомстить ей насмшкой надъ ея дловитостью.

— Еслибъ вы заглянули въ свою записную книжку, то нашли бы въ ней портретъ овцы или собаки!— отвтила она.— Другихъ ‘курсовъ’ вы не отмчаете кажется.

— Ядовито!— усмхнулся онъ.— Но это вамъ не къ лицу. Добродушіе или простой гнвъ больше идутъ къ вашему лицу… Однако, что это значитъ, что, ршительно при всякой встрч со мной, вы становитесь такъ подозрительны и колки? Это вовсе не въ вашемъ характер…

— У меня просто не хватаетъ ума разговаривать съ вами!— замтила она съ прежней враждебностью.— Ваши разсужденія черезчуръ глубоки и тонки для меня.

— Смотрите, Гертрудъ, вы превратитесь въ кустъ шиповника!— разсмялся онъ.— Такъ и колетесь, и впиваетесь!.. Но серьезно,— скажите мн, за что вы такъ злы со мной? Когда-то мы вдь были хорошими друзьями…

Послднюю фразу онъ проговорилъ мягко, сердечно, но и это не подйствовало на нее.

— Въ чемъ же вы видите злость?— спросила она.— Неужели всякій, кто не восхищается вами, золъ?

— Перестаньте кусаться!.. Вотъ злючка!

— Благодарю васъ! Теперь, можетъ быть, мы окончимъ эту бесду?

Съ этими словами она уже хотла было уйти отъ него, но онъ остановилъ ее.

— Постойте, Гертрудъ!— сказалъ онъ уже съ нескрываемой тоской.— Если бы вы знали, какъ вы огорчаете меня!.. И такъ вы думаете, что я очень высокаго о себ мннія? Какъ сильно вы ошибаетесь! Во мн нтъ ни крошки порядочнаго человка, потому что я не умю идти своимъ собственнымъ путемъ…

— Если бы вамъ сказалъ это кто-нибудь другой, полагаю, что..

— Ахъ, Гертрудъ, перестаньте же, не корчите изъ себя маленькой двочки! Неужели бы я сталъ говорить съ вами такъ, еслибъ не зналъ, что мы можете понять меня!

— Но я вдь… ‘злючка’.

— Послушайте, Гертрудъ… За обдомъ я любовался вами: этотъ красный бантъ на черномъ плать, при черныхъ волосахъ и при вашихъ темныхъ главахъ, придавалъ вамъ что-то, напоминавшее пышную гвоздаку…

— Все это вздоръ! неправда! Вы забыли, что мы сидли на одной и той же сторон стола.

— И все-таки мн не пришлось смотрть на васъ сквозь тетю Софи и другихъ: вы превосходно отражались въ зеркал… Я видлъ не только все, что вы длали, во и все, что вы думали… по выраженію вашихъ глазъ. О, ваши размышленія были тоже самыхъ темныхъ цвтовъ! Кстати, помните, Гертрудъ, какъ, разъ, вы стояли возл меня и смотрли рисунокъ, который я оканчивалъ. Выраженіе вашего лица было тогда другое! Въ т времена вы врили, какъ и я, что передъ вами въ самомъ дл великій живописецъ… И за то спасибо Гертрудъ!.. Было же, значитъ, время, когда вы мн врили!

Противъ воли на губахъ ея заиграла улыбка. Такъ ясно она представила себ, съ какими ухищреніями она старалась тогда овладть его рисункомъ. Этотъ рисунокъ былъ портретъ ихъ покойнаго козла!.. Потомъ она вставила рисунокъ въ золоченую рамку, которая и теперь валяется на чердак.

— Вотъ видите, Гертрудъ!— сказалъ онъ мягко.— Меня только и хватаетъ на изображеній зврей. Поневол я долженъ оставаться при этомъ. Я не могу видть даже человческаго лица, не подмтивъ въ немъ сходства съ какой-нибудь звриной мордой. И это сходство становится мн такъ очевидно, такъ овладваетъ мною, что я невольно впадаю въ преувеличеніе, и выходитъ каррикатура… Пока я не уясню себ сходства какого-нибудь человка со звремъ, вс его особенности ускользаютъ отъ меня. Какъ видите, серьезнаго портретиста изъ меня никогда не выйдетъ. Но васъ мн бы очень хотлось когда-нибудь изобразить.

— Посл всего что вы сказали, это очень лестно для меня.

— Нтъ, серьезно… Я думаю, я нашелъ бы средство передать на полотно необыкновенный цвтъ и блескъ вашихъ глазъ…

— Нельзя ли однако узнать, въ вид какого же звря вы желали бы меня изобразить?

Онъ встряхнулъ головой.

— Теперь вы опять естественны и говорите, какъ товарищъ, Гертрудъ!— сказалъ онъ.— Поэтому буду съ вами откровененъ. Не скрою отъ васъ, что я очень къ вамъ привязанъ. Почему не признаться въ этомъ? Вы для меня гораздо дороже, чмъ думаете… И знаете еще что? Я не могу думать о чемъ-нибудь черномъ — о блестящемъ черномъ цвт, въ которомъ есть точно скрытый огонь, что-то живое, — не вспомнивъ о васъ… Такое богатство темныхъ оттнковъ присуще только вамъ! И вотъ, представьте себ, рядомъ съ вами, сталъ мн являться другой образъ… весь изъ свтлыхъ оттнковъ… такой привлекательный, что можно погубить душу, любуясь имъ.

— Словомъ, вы промняли кукушку на ястреба?

— Нтъ, не ‘кукушку на ястреба’, потому что я ничего не промнялъ. По цлымъ ночамъ лежалъ я, не отрывая глазъ отъ обоихъ видній, и доходилъ до полнаго отчаянія, не зная, какъ раздлиться между двумя увлеченіями. Такъ въ древности раздирали человка пополамъ, привязывая его къ лошадямъ, которыхъ гнали въ противоположныя стороны…

Въ ея глазахъ блеснулъ какой-то особенный огонекъ.

— Въ самомъ дл, нельзя васъ не пожалть!— сказала она насмшливо.— Увлеченіе двумя красками!.. Вдобавокъ существуютъ, вроятно, и вс промежуточные оттнки, которымъ вы тоже должны отдать должное вниманіе…

— Понимаю, вы видли мои рисунки въ комнат Клауса! Но эти рисунки хламъ! Единственный изъ всхъ, какіе есть у Клауса — это набросокъ, изображающій Отту Гойби…

Она метнула въ него негодующимъ взглядомъ и опять хотла уйти.

— Какъ? вы хотите уйти со всми этими черными мыслями въ душ?— вскричалъ онъ.— Неужели вы не знаете, что художникъ всегда немножко увлекается предметомъ, который его вдохновляетъ? Будь это женщина, кошка, или рыба — все равно! Когда Отта со своей телячьей головой и зелеными глазами скользитъ между столиками, какъ змя — о! я дорого бы далъ, чтобы уловить ее на полотно и написать такою, какова она въ дйствительности.

— Вы… вы хотите написать портретъ этой… дамы… красками?— вскричала Гертрудъ, задыхаясь.

— Непремнно! Иначе это улавливанье ея фигуры… на память… замучаетъ меня. И почему же нтъ? О, я вижу теперь, что въ комнат Клауса вы подумали обо мн что-нибудь дурное! Я такъ и подумалъ за обдомъ.

— Что же я могла подумать?— спросила она, сдвигая брови.

— Что?

Онъ помолчалъ, озабоченно потирая себ лобъ.

— Ахъ, Гертрудъ!— сказалъ онъ печально.— Меньше всего хотлъ бы я потерять вашу дружбу… притомъ именно теперь. Нельзя судить обо мн, какъ о другихъ…

Онъ вдругъ сильно поблднлъ, и въ его лиц появилось такое страданіе, что она испугалась за него.

— Я долженъ сказать правду, Гертрудъ!— продолжалъ онъ тихо — Мн часто приходитъ въ голову, что, если бы я могъ показать отцу дйствительно хорошую, оригинальную, картину, вс препятствія устранились бы сами собой… Такой картиной долженъ быть портретъ этой дикой Отты…

— Господи!— вскричала она нетерпливо.— Не велика же ваша энергія, Абрагамъ! Если бы я добивалась сдлаться художникомъ, я не стала бы прибгать къ ухищреніямъ, и никакая сила не удержала бы меня отъ моихъ стремленій! Охота вамъ оставаться здсь?

— Вы — другое дло! Я знаю, что вы съумли бы расчистить себ дорогу.

— А васъ что удерживаетъ? Принимайтесь мужественно за дло, и завтра же объявите свою волю отцу!

— Помните, Гертрудъ, исторію царя Сервія Туллія, черезъ трупъ котораго перехала его честолюбивая дочь?

— Вы намекаете на своего отца?

— Да. Онъ не пережилъ бы этого!..

— Господи, не маляромъ же вы добиваетесь сдлаться! О чемъ же ему сокрушаться?— вскричала она съ негодованіемъ.— Эти отцы такъ требовательны, что нтъ ни малйшей возможности повиноваться имъ — ни малйшей! И ради его каприза вы отказались бы отъ своего призванія къ живописи? О, вы…

Она внезапно повернулась къ нему спиной и убжала отъ него точно боясь наговорить больше, чмъ слдовало.

Онъ посмотрлъ на дверь, черезъ которую она скрылась, и на губахъ его появилась горькая улыбка.

— Да, конечно!— пробормоталъ онъ.— Дло не сложное… Просто, какъ ножъ, которымъ вооружается отцеубійца!

——

Въ гостиной дымились сигары Іонстона и директора, которые расположились на угловомъ диван за кофе. Директоръ отяжеллъ отъ обильной трапезы и его круглое лицо покрылось багровыми пятнами.

— Кстати, твой пустырь?— заговорилъ директоръ, задумчиво кладя свою сигару на столикъ и берясь за чашку.— Вдь этой покупкой ты сдлалъ очень выгодное пріобртеніе.

— Возможно…

— Ты могъ это замтить уже лтомъ, при оцнк имуществъ. Настоящая находка этотъ пустырь!

— Находка для такой слпой курицы, хочешь ты сказать?

— Согласись, Іонстонъ, что ты недостаточно назженъ для трудныхъ и скучныхъ путей, которыми усяны спекуляціи! Почему ты не начиналъ еще построекъ?

— Да видишь ли, я все еще никакъ не могу придумать…

Іонстонъ озабоченно сталъ приклеивать отставшій листъ сигары.

— Однако, я предупреждалъ тебя, что ты можешь располагать хорошимъ кредитомъ въ обоихъ банкахъ!— съ легкой укоризной замтилъ директоръ.

— Дло въ томъ, что я не люблю рисковать безъ крайней необходимости…

— И, тмъ не мене, ты имешь вс шансы разбогть опять,— спокойно сказалъ директоръ.— Это такъ и слдуетъ. Ты остороженъ, не рискуешь чужими средствами и чувствуешь органическое отвращеніе къ сомнительнымъ спекуляціямъ.

— Да, этого рода обогащенія я не желаю!— отозвался Іонстонъ, пуская тонкую струйку дыма.— Вообще, я смолоду радикально вылченъ отъ всякой наклонности къ спекуляціямъ.

Директоръ усмхнулся.

— Гетта, милая, пришли намъ по рюмочк шартреза!— крикнулъ онъ въ другую комнату.— А что, Іонстонъ, если бы мы добились расширенія порта въ эту сторону? Вдвоемъ мы бы, пожалуй, устроили это… Понимаешь вдь, что это и въ моихъ интересахъ, такъ какъ пристань будетъ ближе къ моему лсопильному заводу. А?

Іонстонъ задумчиво чиркнулъ спичкой и поднесъ ее къ сигар, не закуривая.

— Говоря по совсти, — началъ онъ и, бросивъ догорвшую спичку, зажегъ другую, но и о той забылъ…

— Да брось окурокъ, возьми новую сигару!— нетерпливо посовтовалъ ему директоръ.

— Видишь ли… говоря по совсти, мн просто не хочется вмшиваться въ это дло.

— Вотъ какъ!.. Гм… Да, конечно…

Директоръ насмшливо засмялся.

— Иначе говоря, ты умываешь руки?.. Понимаю! Ты знаешь, что это необходимо мн и многимъ другимъ, а также, что намъ не обойтись безъ твоей земли, если мы не хотимъ строить портъ въ открытомъ мор. И вотъ, ты предоставляешь вс хлопоты намъ, а самъ въ полнйшей чистот и невинности положишь потомъ барыши себ въ карманъ!.. Да ты, братъ, самый ловкій длецъ изъ всхъ, какихъ я только когда-нибудь видалъ! И въ самомъ дл, зачмъ теб безпокоиться? Ты такъ ловко устроилъ дло, что и безъ того вс выгоды пойдутъ прямо въ твой карманъ. Съ пустыремъ ты подготовилъ себ великолпнйшую спекуляцію!

— Было бы недурно, если бы во мн сидлъ такой безсознательный и геніальный спекуляторъ!— добродушно замтилъ Іонстонъ.— Видитъ Богъ, что это мн было бы очень кстати.

— Да разв ты не подсадилъ насъ всхъ? Кого, какъ не тебя, вынуждены будутъ горожане просить съ поклонами объ уступк ими же проданнаго теб участка, когда опомнятся и поймутъ, что тсный портъ имъ невыгоденъ? А ты можешь преспокойно ломаться и разводить руками — отъ этого теб, конечно, будетъ не хуже! И перестанешь ты комедьянить только тогда, когда предложатъ теб внушительную сумму за каждый футъ твоей земли. Ловко! Ну, что жъ, выпьемъ за здравіе ловкихъ дльцовъ, а расширенія порта я, во всякомъ случа, добьюсь, потому что оно мн нужно! И знаешь что, Іонстонъ? Отчего бы намъ не идти въ длахъ рука объ руку? Вдвоемъ мы составили бы въ этомъ округ несокрушимую силу! Вотъ, напримръ, почему бы намъ не добиться проведенія сюда желзной дороги? У меня составлены уже вс разсчеты — это я говорю теб по секрету. Увряю тебя, Іонстонъ, что стоитъ только намъ съ тобой дружно взяться за это дло, и оно будетъ въ шляп. Сначала нуженъ, конечно, благоустроенный портъ… Но не пойдешь же ты противъ насъ, когда возникнетъ вопросъ о городскомъ займ на эти расширенія порта?..

На двор слышались выстрлы. Клаусъ съ Абрагамомъ забавлялись стрльбой въ цль.

Вбжавшая Гертрудъ поспшила къ окну.

— Клаусъ побдилъ!— вскричала она.— Попалъ въ самое яблоко.

— Вотъ такъ-то и забавляются наши парни!— замтилъ директоръ.— Прыгаютъ, какъ жеребята. А пора бы ихъ загнать и въ манежъ да выздить изъ нихъ двухъ добрыхъ купцовъ.

— Клауса еще можно выздить, — вспылила Гертрудъ, — но Абрагама… это Богъ знаетъ что!

Въ своемъ возмущеніи она не находила выраженій и быстро вышла изъ комнаты.

Отецъ проводилъ ее удивленнымъ взглядомъ, точно не понимая, что съ нею сдлалось. Разговоръ оборвался.

— Однако, мн надо еще побывать въ заводской контор!— спохватился вдругъ директоръ.— Ты извинишь меня, Іонстонъ? Я только просмотрю полученныя безъ меня телеграммы…

На смну мужу явилась въ гостиную госпожа Браттъ.

— Скажите мн правду, — обратился къ ней Іонстонъ.— Что значить эта вспышка вашей дочери? Вы вдь слышали… Не жаловался ли ей на что-нибудь Абрагамъ?

Госпожа Браттъ покраснла: пришлось собраться съ мыслями, прежде чмъ она нашлась, что отвтить.

— Онъ производить такое впечатлніе, Іонстонъ!— сказала она, помолчавъ.— Въ его характер что-то особенное, не подходящее къ нашей обыденной жизни…

— Гм! Онъ воспитанъ въ такомъ поклоненіи свобод, что сталъ врагомъ всего будничнаго… и не стсняется пренебрегать привычками другихъ людей…— проговорилъ Іонстонъ съ горечью.

Она покачала головой.

— Я думаю, наоборотъ!— сказала она.— Притомъ во всемъ чувствуется, что Абрагамъ поступаетъ лишь по собственнымъ убжденіямъ…

— Да, подчиняется только своимъ наклонностямъ! По крайней мр, не могутъ сказать, что въ чемъ-нибудь стснено развитіе его оригинальности…

— Знаете, недавно я перечитывала біографіи великихъ итальянскихъ мастеровъ пятнадцатаго столтія!— заговорила она съ жаромъ,— и невольно задумывалась надъ тмъ, что ни одного изъ нихъ не предназначали для живописи. Одинъ долженъ былъ сдлаться каменьщикомъ, другого прочили въ кузнецы. Наврное, и у нихъ было во взгляд то же печальное выраженіе, какъ и у Абрагама, пока имъ не удалось расправить крылья и дать просторъ своему творческому призванію, и создать все то, что и теперь…

— Все это было бы очень убдительно, если бы кто-нибудь поручился мн, что изъ него выйдетъ Рафаэль, или Леонардо-да-Винчи!— печально улыбаясь, перебилъ ее Іонстонъ.— Но врне, что тутъ больше увлеченія собственной фантазіей, чмъ призванія… Крупица таланта еще не замняетъ геніальности!

Дама разгорячилась.

— Намъ, пожилымъ людямъ, не въ диковинку видть, какъ люди попадаютъ совсмъ не въ т условія, къ какимъ они пригодны!— сказала она.— Съ этимъ мы давно свыклись. Но это вдь своего рода убійство — по крайней мр, отчасти! Вдь тутъ человку оставляется лишь на мизинецъ интереса къ жизни!

— Въ этомъ есть доля правды, сударыня. Но почемъ же можно судить…

— Отнять у человка его призваніе, это все равно, что разбить въ немъ горячую привязанность, или любовь,— продолжала она, не слушая его.— И право, но знаю… становятся ли люди лучше отъ того, что ихъ пріучаютъ подавлять въ себ всякое чувство, всякое проявленіе страсти. А когда впослдствіи потребуется отъ’ такихъ людей сила и энергія, у нихъ ничего такого и не оказывается…

— Но согласитесь же. что здсь все устроено и расчищено для его дятельности!— проговорилъ Іонстонъ печально.— Онъ могъ бы, пожалуй, снова поднять благосостояніе и значеніе своего рода. Наше имя всегда было здсь въ почет…

— Кто знаетъ, что впереди?— мечтательно замтила хозяйка.— Есть вдь какая-то особенная мощь въ такихъ старыхъ родахъ. Можетъ быть, нсколько поколній образованныхъ и дятельныхъ людей должны были подготовить ростокъ, за которомъ появится пышный цвтокъ искусства.

Онъ промолчалъ. Въ комнат сгущались сумерки.

— Да, всегда такъ бываетъ!— послышалось наконецъ съ того мста, гд сидлъ Іонстонъ.— Отнимается у того, кто и безъ того ничего не иметъ.

— Но, дорогой Іонстонъ… Разв теперь ваши отношенія къ сыну не оставляютъ васъ въ одиночеств? И неужели вы желали бы опустошить жизнь вашего единственнаго сына?

Въ продолженіе всего этого разговора госпожа Рэнебергъ сидла въ сторон и не проронила ни слова. Но, по звуку спицъ ея вязанья, слышно было, что руки у нея дрожали. Водворилось общее молчаніе, и никому не приходило въ голову потребовать огня, пока за дверьми не раздался громкій голосъ разговаривавшаго съ кмъ-то директора.

——

Былъ уже первый часъ ночи, когда Іонстонъ со свчою въ рукахъ поднялся въ мезонинъ, въ комнату сына.

Онъ тихонько пріотворилъ дверь, поднялъ свчу и оглядлъ комнату.

На подушкахъ чернла голова отвернувшагося къ стн Абрагама. Весь онъ разметался, въ положеніи его тла было что-то, наводившее на мысль, что онъ провелъ нкоторое время въ самыхъ невеселыхъ размышленіяхъ, потомъ бросился на кровать и заснулъ, не давъ себ труда даже укрыться какъ слдуетъ.

Отецъ стоялъ довольно долго въ раздумьи и, приблизивъ свчу къ одному изъ эскизовъ на стн, разсянно посмотрлъ на этотъ эскизъ.

Да, онъ ршился положить конецъ всмъ этимъ недоразумніямъ! Но вдругъ ему стало тяжело на душ, такъ тяжело, что онъ побоялся опять поддаться слабости, и быстро подошелъ къ кровати сына.

— Абрагамъ… Проснись, Абрагамъ!

Молодой человкъ проснулся, обернулся къ свту и съ недоумніемъ посмотрлъ на отца.

— Я пришелъ сказать теб,— торопливо заговорилъ отецъ,— что, если у тебя есть мужество и охота посвятить себя живописи, ты можешь хать учиться. Полагаю, что это будетъ самое лучшее… Врно, и ты того же мннія?

Абрагамъ широко раскрылъ глаза, но тотчасъ же овладлъ собой, не поддавшись искушенію, и криво улыбнулся.

— Съ чего это теб пришло въ голову, отецъ?.. Гертрудъ? Болтовня этой двочки?.. Неужели ты придаешь значеніе такимъ пустякамъ!

— Нтъ, я самъ пришелъ къ заключенію, что ты не созданъ для торговой дятельности. Это дло ясное, у тебя нтъ ни охоты, ни способностей къ такой дятельности. Зато у тебя большое дарованіе, призваніе къ живописи… Отчего же не посвятить себя таланту, который есть, вмсто того, чтобы добиваться того, чего нтъ? Подумай самъ, можешь ли добиться чего-нибудь въ искусств.

Іонстонъ поставилъ свчу и ходилъ теперь взадъ и впередъ по комнат, разсуждая съ какимъ-то несвойственнымъ ему оживленіемъ.

— Денегъ я могу датъ теб достаточно… Во всякомъ случа, хватитъ… Лучше всего позжай, какъ можно скоре. Здсь ты и такъ уже потерялъ нсколько дорогихъ лтъ молодости…

Онъ остановился и пристально посмотрлъ на сына. Тотъ полулежалъ въ кровати. Въ лиц его было столько недоумнія, точно онъ не доврялъ собственнымъ ушамъ. Съ минуту онъ думалъ, что все это просто ему снится, потомъ ему пришло въ голову, что онъ сошелъ съ ума и бредитъ… Не было вдь ни малйшаго правдоподобія въ томъ, что его отецъ самъ пришелъ къ нему ночью и сталъ говорить объ искусств совсмъ не такъ, какъ говорилъ всегда.

— Мы будемъ работать каждый на своемъ поприщ,— сказалъ Іонстонъ, не дождавшись отвта.— Ты будешь трудиться по своему… тамъ, гд это для тебя окажется удобнымъ, я останусь здсь и, по мр возможности, буду заботиться о томъ, чтобы ты не остался безъ средствъ и не былъ бы принужденъ ронять свое искусство до степени ремесла!

Дло было сдлано!

Іонстонъ взялъ ее стола свчу, кивнулъ сыну головой и торопливо вышелъ изъ комнаты.

Онъ торопился вернуться въ постель. Не то, чтобы онъ надялся уснуть, но впотьмахъ и въ одиночеств есть что-то успокоительное, этого ему очень хотлось…

Однако онъ не усплъ еще задуть свчки, какъ въ спальню вбжалъ Абрагамъ въ одной сорочк и туфляхъ на босую ногу.

— Я не могу опомниться, отецъ!— заговорилъ онъ въ сильнйшемъ возбужденіи.— Врно, кто-нибудь оклеветалъ меня, разсказавъ теб, что я жалуюсь на свою судьбу? Но я прямо объявляю, что это ложь! Проклятыя…

— Да нтъ же, мой мальчикъ! Я просто обдумалъ мой сегодняшній разговоръ съ госпожой Браттъ и пришелъ къ извстнымъ теб выводамъ.

— Она надоумила тебя пожертвовать собой ‘ради счастья сына’? Но подумала ли эта баба о томъ, каково теб будетъ, если ты захвораешь или будешь несчастенъ здсь., одинъ? Когда поднимаютъ одинъ конецъ рычага, другой неминуемо опускается… Не вижу, какое мн будетъ ‘счастье’ въ сознаніи твоего несчастія.

— Я все это обдумалъ, Абрагамъ, и въ самомъ дл нахожу, что теб слдуетъ хать. Я не приношу себя въ жертву, разъ сознаю, что такъ будетъ лучше.

— Послушай, отецъ!— пытливо заглядывая отцу въ глаза, сказалъ сынъ.— Это вдь очень серьезно… Правда ли, что ты самъ пришелъ къ этому ршенію? И врно ли, что ты не будешь страдать… не будешь тосковать?

Старикъ приподнялся на локоть.

— Знаешь ли что, мальчикъ? Теперь я въ самомъ дл начинаю такъ думать…

— Видишь ли, отецъ… Самъ-то я врю въ свои силы и не сомнваюсь, что могу сдлаться художникомъ. Но ты!.. О, ты самъ убдишься, когда я лучше изучу технику!.. Я сталъ бы посылать теб одну картину за другой и скоро твои опасенія разсялись бы. Подожди, не туши свчи! Я сбгаю только кое за чмъ къ себ…

Чрезъ минуту онъ уже вернулся — на этотъ разъ въ брюкахъ — съ цлой пачкой набросковъ и рисунковъ въ рукахъ.

— Посмотри безпристрастно, отецъ! Поставь свчу позади себя… Вотъ такъ! Теперь всмотрись! Видишь эту отвислую лошадиную голову? Неужели не видно, что эта лошадь загнана, что весь свтъ ей опостыллъ и жизнь превратилась въ каторгу? Я нарисовалъ эту голову третьяго дня… На этой кляч привезли въ городъ тяжелый возъ досокъ, и она стояла подъ срымъ ненастнымъ небомъ, понуривъ голову и поводя облзлыми боками. А вотъ это! Это лошадь адвоката Альсинга, потерявшая всякое терпніе, дожидаясь его у подъзда госпожи Михельсонъ. Видишь, какъ она подняла голову, и встряхивается, и ржетъ, призывая своего хозяина? Выраженія тоски и нетерпнія надо искать здсь, возл угловъ рта, и выше, къ ушамъ… Я только и забочусь о выраженіи. Ну, это такъ себ. Это обжорливая кобыла аптекаря. Она только и думаетъ, что объ овс, капризна и избалована. Видишь, какъ она сть и какое наслажденіе выражается во всей ея фигур, въ полузакрытыхъ глазахъ, въ морд,— даже въ спин… Надо больше свта, отецъ. Какъ хочешь, а я зажгу лампу! Ну, вотъ, теперь лучше. Взгляни на эту корову. Разв это не добродушное, разсудительное созданіе со всми наклонностями хорошей хозяйки дома? А вотъ эта кошка любить только самое себя… Какъ она заботится о своей шерсти, какъ нжно прилизываетъ на себ взлохмаченное мсто. Ну, вотъ мы и дошли до моихъ каррикатуръ. Это человко-зври…

Онъ продолжалъ свои объясненія, говорилъ съ горячимъ увлеченіемъ и устроилъ цлую выставку, раскладывая рисунки по кровати, на стол, на стульяхъ.

— Мн слдовало бы поработать въ Париж!— говорилъ онъ среди объясненій.— Посмотрлъ бы ты, что бы изъ меня вышло не дале, какъ черезъ годъ!

— Только годъ, мой мальчикъ?— откликнулся отецъ.— Впрочемъ, если ты возьмешься за дло какъ слдуетъ… Да, ты правъ, твоя сила въ изображеніи зврей… Есть вдь нсколько знаменитыхъ мастеровъ, писавшихъ только зврей… Ванъ-деръ-Вельде… Роза Бонеръ…

— О, т устарли! Есть новые, отецъ, которые уловили настоящій смыслъ такой живописи.

— Да, да, теб лучше знать. Добивайся всегда только самаго лучшаго — не длай, какъ другіе… Можетъ быть, это глупо, но я увренъ, что ты добьешься чего нибудь серьезнаго, если будешь развивать въ себ только свои собственныя, оригинальныя, стороны таланта. Вотъ что. отдай мн эти рисунки. Я развшу ихъ у себя въ кабинет…

— А знаетъ ли тетя Софи о твоемъ неожиданномъ ршеніи?

— Нтъ. Однако, пора теб и лечь спать, мальчикъ. Ужъ поздно. Только вотъ еще что. Тетя Софи наврное заговорить о бль, дорожныхъ вещахъ и пр., и потребуетъ отложить поздку. Но мы не обратимъ на это вниманія! Не правда ли? Будетъ съ нея одной недли. Можно вдь положить теб по дюжин и моего блья. А тамъ купишь, что нужно, въ Париж.

— Разумется…

— Я не веселъ теперь, Абрагамъ, но это только потому, что грустно разставаться съ тобой. Но, въ сущности, я доволенъ, мой мальчикъ! Отрадно сознавать, что ты выходишь на врную дорогу.

— Ахъ, отецъ…

— Ну, сбирай рисунки! Только не уноси… оставь хоть до завтра… Господи, неужели уже четвертый часъ?..

Абрагамъ собрался уходить.

— Завтра я съ облегченнымъ сердцемъ увижу, что тебя нтъ въ контор, Абрагамъ!— улыбаясь, замтилъ старикъ.

— А у меня-то какая гора съ плечъ!— откровенно признался молодой человкъ и, напвая что-то подъ носъ, пошелъ къ себ наверхъ.

И заснулъ онъ въ мечтахъ самыхъ радужныхъ…

VI.

Гертрудъ сидла на ступенькахъ балконной лстницы и чистила только что собранную ею въ огород клубнику. Госпожа Браттъ была на веранд и покачивалась въ своей качалк, читая ‘Исторію французской революціи’ Тьера.

— Не понимаю, какъ Іонстоны помстятъ у себя епископа, мама!— замтила дочь.— Вдь у нихъ и такъ уже гостятъ старушка Малькольмъ и бывшій управляющій Ренебергскаго завода.

— Какъ-нибудь потснятся!— отозвалась мать.— Епископъ вдь близкій родственникъ покойной госпожи Іонстонъ. Притомъ въ это теплое время года на одну ночь устроиться не мудрено… Кстати, у нихъ есть вдь и почти совсмъ готовая пристройка.

— Но въ ней нтъ еще оконъ! Не положатъ же они епископа спать въ неотдланный срубъ.

— Ну, за Іонстона нельзя поручиться. Онъ такъ разсянъ и равнодушенъ ко всякимъ условностямъ. А главное, вс они живутъ между собой въ большомъ согласіи и не станутъ привередничать… Епископъ! Вс мы люди, простые, смертные люди, дитя мое!

— Конечно, люди, мама! Но Іонстону не приходится скупиться. Отецъ говоритъ, что теперь его дла такъ хороши, что ему слдовало бы построить себ приличный домъ, а не пристроивать къ старой лачужк одну комнату за другой.

— Они такія противоположности,— твой отецъ и Іонстонъ… Пойми, дитя, что не пристало Іонстону поступать, какъ разбогатвшіе мщане. Какъ бы ни увеличивалось его состояніе, онъ уже не измнить своихъ привычекъ. И представить себ нельзя Іонстоновъ и вс ихъ старинныя вещи въ новомъ, чисто отштукатуренномъ и только что выкрашенномъ дом за одной изъ бойкихъ улицъ города! Вокругъ стараго дома у нихъ такія славныя ивы, и садикъ разросся преуютный… Я думаю, Іонстону было бы трудне разстаться съ этимъ мстомъ, гд онъ такъ много трудился, чмъ нкогда съ великолпнымъ жилищемъ на завод…

— Впрочемъ, епископа положатъ, вроятно, въ бывшую комнату Абрагама!— прервала Гертрудъ размышленія матери.— Воображаю, какъ его преосвященство будетъ удивленъ обоями этой комнаты. Все зври… работы Абрагама… Зато видъ изъ окна на городъ и на проливы превосходный!

— Помнитъ ли онъ теперь этотъ видъ!— задумчиво произнесла госпожа Браттъ.— Я думаю, не мало онъ грустилъ у своего окна… Онъ былъ точно плнникъ. Манившій его міръ былъ для него отрзанъ…

— Господи, мама! Нашла, когда жалть о немъ. Третій годъ онъ рыщетъ по свту на полной свобод… То онъ въ Париж, то въ Италіи, то опять въ Париж… Похоже на то, что онъ забылъ не только видъ изъ окна, но и вс свои былыя огорченія и самый нашъ городъ вмст съ отцомъ, не смотря на то, что онъ ‘не хотлъ идти къ этой свобод черезъ трупъ своего отца’, кстати сказать, и не умершаго отъ тоски!

— Ты разсуждаешь необдуманно, Гертрудъ. Разумется, онъ теперь не нарадуется своей свобод… Но это не отъ легкомыслія. Наоборотъ! Теперь только крпнутъ и растутъ его силы.

— Да разв я отрицаю это, мама? Эти артисты… Они, какъ мотыльки, парятъ надъ жизнью и во всемъ ищутъ только красоты. Но нельзя же ихъ назвать настоящими людьми. Велики ли ихъ горести, когда новыя увлеченія то и дло вытсняютъ у нихъ старыя? А каковы ихъ труды по части изученія натуры… Фу!

Госпожа Браттъ остановила на дочери долгій взглядъ. Значитъ, въ трезвой головк этой Гертрудъ тоже могли роиться мечты и невеселыя грезы…

— Что это значитъ, что до сихъ поръ Іонстонъ не пригласилъ отца на вечеръ, по случаю прізда епископа?— проговорилъ Клаусъ, входя на веранду.

— Да вдь епископъ еще не пріхалъ!— примирительно замтила мать.— Не можетъ же Іонстонъ приглашать гостей, не будучи увренъ въ прізд епископа.

Съ большой дороги послышался шумъ колесъ. Казалось, мчался очень большой экипажъ, врне всего — карета.

— Это непремнно епископъ!— вскричалъ Клаусъ и побжалъ черезъ комнаты къ противоположнымъ окнамъ. Но оказалось, что прозжало только нсколько порожнихъ телгъ съ базара…

На садовой дорожк показался самъ директоръ. Въ этотъ вечеръ онъ возвращался съ завода ране обыкновеннаго. Клаусъ, только что раскупорившій себ бутылку сельтерской воды и добавившій въ стаканъ, ‘для вкуса’, изрядное количество коньяку, замтилъ отца издали и благоразумно отступилъ со своимъ питьемъ въ собственную комнату. Онъ не любилъ философскихъ размышленій отца объ излишнемъ употребленіи спиртныхъ напитковъ…

— Что, нтъ ко мн письма или посланнаго изъ города?— нетерпливо освдомился директоръ.

Онъ остановился у садовой ршетки и сталъ разсянно смотрть на дорогу. Въ вечерней тишин слышалось только постукиванье колесъ какой-то тащившейся изъ города телги, да мимо самаго забора промелькнулъ мужикъ верхомъ на неосдланной лошади…

Директоръ вернулся на веранду и, взявъ со стола приготовленную для него чашку остуженнаго кофе, услся читать газеты.

— А каковъ барометръ?— спросила госпожа Браттъ.

Онъ только пожалъ плечами.

— Грустно видть, какъ повисли листья на деревьяхъ,— продолжала она.— Этой засух нтъ конца…

Онъ ея не слушалъ. Его вниманіе было привлечено человкомъ, который имлъ видъ посыльнаго и быстро приближался къ воротамъ сада. Лицо директора прояснялось по мр приближенія этого человка и почти расплылось въ улыбку, когда посыльный поровнялся съ воротами. Увы! онъ прошелъ мимо…

— Однако, уже половина шестого!— пробормоталъ директоръ, взглянувъ на часы.

Онъ отложилъ газеты и сталъ нетерпливо барабанить пальцами по столу.

— Проклятые комары!— проворчалъ онъ черезъ минуту, раздражительно обмахнувшись платкомъ.

На дорог послышался стукъ колесъ. Директоръ насторожился. Но это была только крестьянская одноколка.

Онъ схватилъ со стола чашку, залпомъ допилъ остатки кофе и снова принялся за газеты.

— Что новенькаго?— попыталась госпожа Браттъ развлечь его.

— На лондонской бирж?— отозвался онъ иронически.— Какже… Фонды крпнутъ, желзо поднимается… Вотъ теб газета. Можешь сама прочесть все, что тебя интересуетъ.

Она съежилась, однако взяла газету и поправила очки. Что бы тамъ ни говорили, а всегда интересны проявленія духа времени! Конечно, было время особеннаго подъема духа… Камиллъ Дюмуленъ…

Протяжно заскрипла дворовая калитка и вс подняли голову. Но это были только возвращавшіяся съ пастбища коровы.

— Впусти коровъ и запри калитку, Анна!— крикнула Гертрудъ служанк, а сама схватила за ошейникъ собаку, которая взвизгивала и рвалась впередъ.— Нтъ, Тирасъ, сегодня не будетъ охоты на коровъ!— приговаривала она.— Лежи смирно и не думай о спорт.

— Экій визгъ!— раздражительно замтилъ директоръ и отвернулся въ сторону.— Заставь ее молчать!— прибавилъ онъ дочери черезъ плечо.

На дорог послышался гулъ, и вслдъ затмъ въ облак пыли крупной рысью промчалась карета, направлявшаяся въ городъ. На этотъ разъ это былъ несомннно экипажъ епископа.

Директоръ всталъ и криво усмхнулся, проводивъ глазами карету. Въ душ онъ надялся, что его заводъ привлечетъ вниманіе епископа и что представится случай поклониться. Но изъ кареты никто не выглянулъ.

— Епископъ прохалъ!— совсмъ некстати прибжалъ изъ комнатъ объявить новость Клаусъ.

Директоръ нервно отвернулся и украдкой посмотрлъ на часы.

— Если будетъ приглашеніе отъ Іонстона, то никакъ не позже шести часовъ!— все съ тою же безтактностью замтилъ сынъ.

Отецъ промолчалъ, потомъ провелъ рукой по бритой части щеки, какъ бы соображая, необходимо ли побриться, если бы… Въ конц концовъ онъ вдругъ принялъ ршеніе, собралъ со стола газеты и быстро ушелъ въ кабинетъ.

— Принеси кипятку!— послышалось его приказаніе горничной уже изъ дверей кабинета.

Тнь большой рябины у веранды становилась все длинне и длинне. Госпожа Браттъ стала поливать грядку гвоздики, обрамлявшую среднюю клумбу. Посланнаго отъ Іонстона все не было.

Совсмъ уже стемнло, когда Клаусъ вернулся домой съ вечерней прогулки и обратился къ отцу съ нескрываемымъ негодованіемъ.

— Однако, это, по меньшей мр, странно съ его стороны. Очень странно, чтобы не сказать больше! Согласись, отецъ… Ты ихъ постоянно приглашаешь, а онъ…

— Пусть длаетъ, какъ хочетъ,— сухо отозвался отецъ.

— Да разв,— вмшалась госпожа Браттъ,— мы не знаемъ Іонстона? Онъ такъ разсянъ, и наврное, не догадался, кого пригласить по случаю прізда епископа. Во всякомъ случа, Іонстонъ никогда не бывалъ къ теб непочтителенъ, Браттъ.

— Разсянъ… Гм! Конечно, его разсянность очень мила… Но насколько я знаю, онъ никогда не бывалъ разсянъ себ во вредъ.

Клаусъ взглянулъ на отца. Такого озлобленія онъ и не ждалъ! Впрочемъ, и то сказать, что отецъ былъ выбритъ и почти совсмъ готовъ идти на вечеръ… Разв это пріятно?

— Просто Іонстонъ чванится своимъ родствомъ съ епископомъ и пренебрегаетъ отцомъ!— сказалъ онъ, чтобы попасть въ тонъ.

— Ну ужъ ты, тоже хорошъ, со своимъ ‘просто’!— вспыльчиво накинулась на него Гертрудъ.— Отцу стоитъ вытянуть палецъ, чтобы ты бросился по указанному направленію, какъ мой Тирасъ.

— Клаусъ правъ — это боле, чмъ странно!— отрзалъ директоръ.— У Іонстона есть свои слабыя стороны, очень слабыя… Не стоить и защищать его.

И онъ широко распахнулъ дверь и вышелъ.

——

Слдующій день былъ днемъ генеральныхъ сраженій, какъ обыкновенно выражался директоръ, т. е. суббота.

У конторы, какъ всегда бывало по субботамъ, толпилось множество людей, добивавшихся поговорить съ директоромъ и для этого перехватить его на пути въ сберегательный банкъ или въ городской совтъ. Въ самой контор было нсколько наиболе назойливыхъ просителей.

Директоръ стоялъ посреди конторы съ портфелемъ подъ мышкой, совсмъ готовый хать въ совтъ. Просителямъ онъ отвчалъ спокойно, но сухо и скупясь на слова. Съ толпой на улиц онъ обошелся еще суше, держа себя неприступно и не подавая ни малйшихъ надеждъ попрошайкамъ.

Въ этотъ день ему не было времени създить домой пообдать, и онъ удовольствовался парой бутербродовъ и полубутылкой пива, за которыми посылалъ изъ контору. Обыкновенно въ такихъ случаяхъ онъ зазжалъ перекусить къ Іонстону. Но сегодня это не пришло ему въ голову…

Изъ совта онъ прошелъ прямо въ банкъ. Тамъ онъ, не отрываясь, сидлъ за длами почти до вечера. Передъ вечеромъ въ его кабинетъ явился конторщикъ съ докладомъ, что его спрашиваетъ господинъ Іонстонъ.

— Если онъ пришелъ по дламъ банка, я къ его услугамъ!— сухо отвтилъ директоръ.— Въ противномъ случа… Онъ самъ можетъ видть по числу дожидающихся, что у меня нтъ свободнаго времени.

— Господинъ Іонстонъ будетъ ждать въ пріемной,— доложилъ конторщикъ помолчавъ.

— Гм! Утонченно вжливый господинъ!— пробормоталъ директоръ.— Ну, Гордеръ, возьмемтесь же за дла дружне! Перечтите протоколъ засданія и давайте подписывать, господа…

Когда засданіе было кончено и кліенты удовлетворены, директоръ высунулся изъ дверей своего кабинета.

— Прошу покорно, Іонстонъ!— пригласилъ онъ.— Теперь я свободенъ.

Онъ предложилъ другу стулъ церемонне, чмъ обыкновенно.

Въ дверяхъ показалась сдая голова инспектора путей сообщенія.

— Я не мшаю?..

— Нисколько. Прошу васъ!— пригласилъ директоръ.

— Это кстати!— заговорилъ Іонстонъ.— Теперь васъ трое членовъ городского управленія, а такъ какъ я четвертый, то можно будетъ въ принцип покончить съ однимъ дломъ.

— Я слушаю съ величайшимъ вниманіемъ!— заврилъ директоромъ.

— Дло вотъ въ чемъ. Вчера, какъ вы, можетъ быть, слышали, у меня останавливался епископъ…

— Положимъ, я этого не слышалъ!— вставилъ директоръ.— Но это, конечно, не измняетъ дла… Ну съ, мы очень заинтересованы.

— Я общалъ ему похлопотать объ одномъ дл, которое онъ принимаетъ очень близко къ сердцу и которое, впрочемъ, должно быть желательно всему нашему городу. Это дло — упорядоченіе пассажирскаго движенія черезъ нашъ округъ сухопутьемъ. Съ каждымъ годомъ увеличивается число прізжихъ туристовъ, извозчичій дворъ старика Эноксена превратился въ настоящее городское учрежденіе, отъ котораго зависитъ иногда время отхода пароходовъ и возможность сообщенія съ нкоторыми глухими частями округа. Еписпопъ заручился въ окружномъ управленіи путей сообщенія справкой о числ прозжающихъ, и оказывается, что ихъ вдвое боле, чмъ необходимо для устройства правильнаго дилижанснаго сообщенія отъ нашего города до предгорій. Не хотите-ли взглянуть справку, господа.

Онъ передалъ бумагу Андерсу Братту. Тотъ взглянулъ на нее только мелькомъ и тотчасъ же передалъ ее Bore. Добродушный инспекторъ путей сообщенія, очевидно, составлявшій справку о прозжихъ, тихонько улыбался, считая вопросъ почти ршеннымъ. Кто не зналъ, что директоръ былъ врный другъ Іонстона!..

— Я долженъ пояснить, — вставилъ онъ осторожно, — что я интересуюсь этой идеей боле двухъ лтъ… Я молчалъ по весьма понятной осмотрительности…

— По весьма понятной осмотрительности?— передразнилъ его директоръ и засмялся неестественнымъ смхомъ, щурясь, точно отъ солнца.— Иначе говоря, вы не хотли вооружить противъ себя Пера Эноксена? И хорошо длали. Старикъ сердитый и врядъ-ли ему понравится перспектива полнаго разоренія.

— Идея понемногу сдлалась мн роднымъ дтищемъ, господинъ директоръ! Если мои скромныя знанія и двадцати-семи-лтній опытъ въ управленіи здшними путями сообщеній хоть чего-нибудь да стоютъ, я готовъ всячески поддерживать предложеніе его преосвященства.

— Поддерживайте, батенька, сколько хотите, но я иду противъ вашего дтища. И вотъ вамъ мои основанія: всякія полумры, въ род дилижансовъ и т. п., только тормозятъ осуществленіе самаго главнаго, а именно проведенія желзной дороги до нашего города. Мн очень жаль, Іонстонъ, что въ этомъ случа я не могу услужить твоему епископу… Тмъ не мене, передай ему это вмст съ нижайшимъ поклономъ. Мы останемся при телжкахъ Пера Эноксена, пока не добьемся желзной дороги. Такова, по крайней мр, моя программа.

На щекахъ Іонстона появилось два красныхъ пятна. Онъ никакъ не ожидалъ наткнуться на такое категорическое сопротивленіе своему предложенію.

— У тебя что-то на ум, Браттъ!— сказалъ онъ, покачивая головой.— Ты вдь знаешь, что твоя давнишняя мечта о желзной дорог надолго еще не осуществима.

— Будемъ добиваться, насколько хватитъ силъ!— небрежно отвтилъ директоръ и съ самодовольной усмшкой уставился глазами въ потолокъ.

— Однако, извини меня… Я нахожу твои разсужденія неубдительными. Даже досадно… положительно досадно… въ такомъ благомъ дл наткнуться на совершенно безпричинное препятствіе… Точно камень на улиц, о который спотыкаешься…

Инспекторъ въ полнйшемъ недоумніи поглядывалъ то на Іонстона, то на директора… У него не хватало мужества стать на одну изъ противоположныхъ сторонъ, и онъ предпочиталъ молчать.

— Можетъ быть, ты еще передумаешь, Браттъ?— спросилъ Іонстонъ.

— Передумаю?— Птичій глазъ директора округлился больше обыкновеннаго. ‘Они сидли тамъ вчера и воображали себя всемогущими, и даж не вспомнили о другихъ!..’ — думалъ онъ.— Нтъ, я высказалъ свои убжденія. Ну, на сегодня, кажется, достаточно, господа? Возьмите-ка протоколы и запирайте кассу!— крикнулъ онъ въ другую комнату и потянулся всмъ тломъ съ видомъ человка, покончившаго съ надодливыми длами.

— Истрепался я сегодня, какъ старая рукавица, и голоденъ, какъ волкъ!— пояснилъ онъ Іонстону, берясь за шляпу и привтливо посмиваясь, вполн удовлетворенный тмъ, что сразу расквитался за вчерашнее.

— Пойдемъ ко мн!— предложилъ незлобивый Іонстонъ.— Софи насъ чмъ-нибудь угоститъ… Наврное, у нея осталась лососина и всякія закуски посл вчерашняго…

Директоръ порывисто обернулся и пытливо посмотрлъ на Іонстона. Что это, насмшка, что ли?.. Его приглашаютъ додать остатки посл… епископа!.. Но нтъ, Іонстонъ, видимо, думалъ о другомъ, и выраженіе его лица было обычное! ‘Ну, и пусть остается съ носомъ, если ничего не уметъ помнить… Впрочемъ, теперь мы съ нимъ квиты’.

— Чортъ знаетъ, для чего ты слушаешься всякихъ епископовъ, Іонстонъ!— сказалъ онъ.— Выходятъ только неурядицы… Такъ ты говоришь — лососина?.. Все равно, лишь бы меня накормили… Я готовъ идти съ тобой.

Когда подходили къ дому Іонстона, на широкомъ новомъ балкон блла лтняя шляпа вдовствующей госпожи Малькольмъ, а въ гостиной у рояля импровизировалъ что-то управляющій. Его старые, очерстввшіе пальцы неловко ковыляли по клавишамъ, а головой онъ кивалъ каждому аккорду, точно привтствуя вызываемые звуки.

— У васъ всегда чувствуешь себя въ какомъ-то особенномъ мір или въ иномъ вк!— проговорилъ директоръ, располагаясь на балкон рядомъ съ старухой Малькольмъ.— Здсь такая тишь, что, переступая порогъ, я сразу воображаю себя на тысячу миль отъ банка, отъ завода, отъ всего города со всми его передрягами.

— Все относительно, господинъ директоръ!— улыбаясь, отвтила старуха.— Вы называете это тишью. А съ моря доносятся свистки пароходовъ, въ кабинет Іонстона поминутно трещитъ телефонъ, надъ окнами гудятъ телеграфныя проволки, на улиц непрестанное движеніе, и все это сливается въ такой гулъ, точно по близости пожаръ… Я вдь привыкла къ одиночеству въ моей маленькой деревеньк. Тамъ дни бгутъ однообразно и безшумно, какъ тни. Но мы не скучаемъ. По утрамъ молочница приноситъ съ почты газету. Эту газету мы читаемъ вмст съ управляющимъ, а потомъ обсуждаемъ прочитанное. А тамъ обдъ и послобденный отдыхъ въ саду, или въ зал, гд управляющій играетъ что-нибудь на роял. Наконецъ, чай и тихій вечеръ съ партіей въ экарте или въ пикетъ.

Госпожа Рэнебергъ распоряжалась тмъ временемъ по хозяйству, и вскор на балкон былъ поданъ чай съ обильными закусками, приготовленными исключительно для директора.

Мужчины, кром оставшагося у рояля управляющаго, и госпожа Рэнебергъ сли за столъ. Старушка Малькольмъ осталась въ своей качалк.

— Извините мою прожорливость, сударыня!— обратился къ хозяйк директоръ, опустошая тарелки съ закусками.— Никогда я не могъ научиться сть — изящно, потихоньку и мало… Для этого я всегда бывалъ слишкомъ голоденъ.

— А знаете, директоръ,— вмшалась въ разговоръ госпожа Малькольмъ, придвигая къ столу кресло,— какъ весело видть мужчину съ такимъ здоровымъ аппетитомъ посл трудового дня.

— Однако, жаль хорошенькихъ тарелочекъ!— остался при своемъ директоръ.— Хоть бы управляющій игралъ погромче и отвлекъ вниманіе отъ меня…

— Я общалъ ему лососину, Софи!— вполголоса замтилъ своячениц Іонстонъ.

— Это на тебя похоже!— разсмялась она.— Самъ же ты потребовалъ остатокъ лососины къ завтраку…

— Но стаканъ холоднаго пунша къ фрикассе изъ угря былъ бы кстати, если бы ты догадался объ этомъ, Іонстонъ!— подала свой совтъ старуха Малькольмъ.

— Очень кстати… хотя бы и не къ фрикассе изъ угря!— пробормоталъ директоръ, уничтожая закуски.

— Можете себ представить, господинъ директоръ,— обратилась къ нему госпожа Малькольмъ, когда Іонстонъ вышелъ распорядиться насчетъ пунша, — что я не могу безъ какого-то неопредленнаго ужаса слышать скорыхъ шаговъ. Мн все кажется, что бгутъ сообщить о пожар или о какомъ-нибудь другомъ несчастій. Это осталось во мн со времени нашихъ бдствій, когда я жила на завод моего брата Рэнеберга. Я вдь уже давно замчала, что съ его справедливымъ, честнымъ и прямодушнымъ характеромъ онъ не годился для своей торговой дятельности, особенно когда начался кризисъ… Потомъ явился Іонстонъ съ совершенно такимъ же характеромъ… Да, люди нашего склада годятся только для поддержанія завоеваннаго предками положенія въ обществ, да и то не всегда, а чего-нибудь новаго завоевать мы не въ силахъ…

Она умолкла и задумчиво покачала головой.

Живо припомнилось директору, какъ часто онъ видлъ ее совершенно такою же — она всегда была старообразна — когда существовали еще заводы Рэнеберга. Съ тхъ поръ она даже похорошла,— такъ шли къ ея лицу сдые волосы.

— Теперь, когда Іонстонъ входитъ въ комнату, всегда такой разсянный, тихій, точно чмъ-то озабоченный,— продолжала она, помолчавъ, — у меня всякій разъ сердце сжимается отъ паническаго страха. Кстати, позвольте мн сдлать вамъ одинъ вопросъ, господинъ директоръ. Говорятъ, его дла случайно очень поправились?.. Надюсь, это правда? Я спрашиваю это только потому, что и тогда вс увряли, что дла хороши…

— Я солгалъ бы, сударыня, если бы сказалъ, что дла Іовстона только хороши. Его дла изъ ряду вонъ великолпны!

— Мн такъ вотъ и говорили. Но я всегда становлюсь такой мнительной и нервной, когда рчь заходитъ о торговыхъ длахъ… А знаете, что утшаетъ меня больше всего? Никогда бы я сама не поврила этому, не дале, какъ нсколько лтъ тому назадъ… это то, что Абрагамъ пренебрегъ торговлей и отдался искусству! По крайней мр, онъ никогда не узнаетъ, что значитъ банкротство. Послушай, Іонстонъ!— обратилась она къ нему, когда тотъ вошелъ съ бутылкой пунша въ рукахъ.— Надо бы прочесть директору отрывокъ изъ послдняго письма Абрагама. Онъ пишетъ такъ занимательно, что увлекаетъ даже такую старуху, какъ я. Прочти объ этой англійской актрис, портретъ которой такъ удался его учителю.

Іонстонъ вынулъ изъ бокового кармана бумажникъ, набитый счетами, записками и письмами, досталъ изъ бумажника два листка плотно исписанной почтовой бумаги и разгладилъ листки на стол.

— Вертятъ мною, Браттъ!— сказалъ онъ, улыбаясь.— Своихъ длъ у меня довольно, а тутъ меня втягиваютъ еще въ городскія дла и, вдобавокъ ко всему, я долженъ теперь изучать техническія выраженія живописцевъ, вникая во всевозможныя тонкости…

Директору подали кофе. Явившійся изъ комнатъ управляющій услся подл Іонстона, и, вооружившись очками, тоже смотрлъ въ письмо. Вс приготовились слушать.

— Надо вамъ пояснить, директоръ!— сказала, въ вид предисловія, старуха Малькольмъ, — что онъ въ самомъ дл подвигается впередъ. Одинъ извстный живописецъ пожелалъ пріобрсти его картину, и эта картина будетъ выставлена въ салон. Теперь онъ изучаетъ портретную живопись и работаетъ въ одной мастерской на Монмартр… Подумать, что всего двадцать шесть лтъ назадъ я стояла съ Рэнебергами на Монмартр и любовалась разстилавшимся передъ нами огромнымъ городомъ…

Пока она говорила, управляющій окончательно завладлъ письмамъ, и отстранивъ Іонстона, взялся читать. Сразу было замтно, что онъ привыкъ читать вслухъ, и въ его старческомъ голос отчетливомъ и ясномъ, было что-то, напоминавшее неторопливыя движенія старой выздной лошади.

‘Гм!..’

‘Модъ Брянскомъ, новая звзда ‘Follies Berg&egrave,re’… Гм!— ‘Ярко-желтое съ черной отдлкой, вмст съ ея глазами…’ Не то!.. ‘Перехожу къ другому портрету его работы…’ — Ну, вотъ оно!— ‘Перехожу къ другому портрету его работы: это портретъ Алисы Линдгардтъ, англійской актрисы. На вполн аристократическомъ, прекрасномъ лиц свтятся большіе, неподвижные и очень темные глаза, совсмъ воловьи, но неотразимые. Она стоитъ въ дверяхъ балкона съ перламутровымъ веромъ въ рукахъ. Жидкая кровь лишь слабо окрашиваетъ ея щеки и придаетъ лицу немного жизни, зато въ глазахъ — цлое море мистическихъ идей и мечтательности. Удивительно хорошъ изгибъ ея наклоненной, породистой, шеи, широкія, мягко опущенныя плечи и бюстъ въ полномъ соотвтствіи съ классической головой. Просто зачесанные и лишь слегка подвитые впереди волосы дополняютъ впечатлніе. Подъ свободнымъ платьемъ, по отдльнымъ, какъ бы намченнымъ, контурамъ угадывается тло настоящей Юноны. Очень возможно, что это великолпно выхоленное, эгоистическое тло высосало ради возвышенія своей прелести вс соки сердца красавицы, и теперь ея сердце не краше сморщеннаго, выдавленнаго лимона. Но это увидитъ когда-нибудь только ея анатомъ, да теперь видитъ Господь, привыкшій видть много печальнаго. Мн говорили, что ежегодно по нскольку ваятелей и владльцевъ восковыхъ музеевъ валяется у нея въ ногахъ, вымаливая позволеніе сдлать модель съ ея дивнаго тла. Но никто, кром покровительствуемой самой королевой фирмы Гонтрамъ Снобсъ и К^о, до сихъ поръ не добился отъ нея этой милости’…

Чтеніе продолжалось довольно долго.

Старуха Малькольмъ положила руку на стоявшій возл ея кресла круглый столикъ и слушала, поигрывая большимъ разрзательнымъ ножемъ.

— А вдь, когда къ теб на слдующее лто вернется Абрагамъ, придется ему устроить мастерскую, Іонстонъ!— замтила она, когда чтеніе кончилось.

— Ничего, можетъ устроить себ Монмартръ въ мезонин!— улыбаясь, отвтилъ Іонстонъ.— Впрочемъ, я предоставлю ему расширить свою комнату и сдлать перестройки, какія ему покажутся необходимыми. Очень возможно,.что онъ вернется даже ране, чмъ предполагалось, и, во всякомъ случа, не позже начала весны.

— Да выстрой ты себ что-нибудь порядочное, Іонстонъ!— посовтовалъ директоръ.— Охота теб мучиться со всми этими пристройками. Въ конц концовъ изъ этого дома выйдетъ вдь настоящая клтка.

Онъ собрался уходить и взялся за шапку.

— Іонстонъ и его домъ точно резиновые!— шутилъ онъ съ дамами на прощанье.— Особенно домъ, который все расширяется да расширяется, пока не вылзетъ изъ города въ море.

Вс добродушно смялись, и Іонстонъ, какъ всегда, проводилъ директора до самыхъ сней.

‘Я погорячился на счетъ Іонстона въ банк!’ — съ нкоторымъ чувствомъ раскаянія думалъ директоръ по дорог домой.— ‘Но дилижансное сообщеніе!.. Н-тъ! Этого не будетъ! Надо же, чтобы они поняли, что изъ зати, которую пожелали бы провести помимо Андерса Братта, никогда и ничего не выйдетъ! Дилижансы!.. Какъ же, дожидайтесь!’

——

— Пообдалъ у Іонстона?!— недоумвали въ дом, когда съ такими хлопотами подогрваемый до самаго вечера обдъ пришлось убрать со стола.

— Какъ же, какъ же! Угостили меня отлично, было превесело.

— Однако, что же это?— вскричалъ Клаусъ, тараща глаза на отца.— Это… это… просто-на-просто непонятно!

— Что жъ тутъ непонятнаго? Мать была вчера права… Очень легко отнестись къ такому человку несправедливо… Въ томъ-то и штука, что о немъ нельзя судить, какъ о какомъ-нибудь Гаррестад, Клаусъ. Да, это безусловно порядочные люди. Однако… уфъ! Фрикассе изъ угря съ холоднымъ пуншемъ очень вкусное, но тяжеловатое блюдо для этого времени года.

— Не налить ли теб чашку кофе, Браттъ?

— Нтъ, спасибо. Я уже напился кофе у нихъ на балкон. Старуха Малькольмъ — онъ принялъ нсколько самодовольный видъ — отнеслась ко мн совсмъ по родственному и подлилась со мной даже своими тревогами… Гм! Бдняжка стала нервна, и мн пришлось даже ободрять ее… А впрочемъ, она мало измнилась и все такая же, какъ и въ дни ихней славы. Хе, хе… Заставила меня прослушать отрывокъ изъ письма Абрагама… Эти письма Іонстонъ хранитъ вмст съ деньгами и векселями.

— Что же пишетъ Абрагамъ!— заинтересовалась Гертрудъ.

— Пишетъ о своей живописи, и, кажется, пишетъ толково. Похоже на то, что изъ него можетъ выйти знаменитость. Стали обращать на него вниманіе въ Париж, а это вдь то же самое, что попасть на рельсы.

— А разв я не предсказывалъ это три года назадъ?— проговорилъ Клаусъ.

Директоръ прошелся раза два по комнат и что-то весело насвистывалъ.

— Положеніе весьма недурное!— снова заговорилъ онъ черезъ минуту.— Тмъ боле, что его отецъ повелъ дла хорошо и состояніе растетъ. Весьма возможно, что имя Іонстоновъ затмитъ еще имена Рэнеберговъ и Малькольмовъ… И это правильно. Старуха, небось, поняла это.

— А когда его ждутъ сюда, Браттъ?

— Іонстонъ полагаетъ, что онъ вернется не позже начала весны, а можетъ, и раньше. Они, кажется, прочатъ за него одну изъ его кузинъ… Младшая, говорятъ, прехорошенькая!

Онъ безцеремонно повернулся и пристально посмотрлъ на Гертрудъ.

— Но онъ вдь не слишкомъ-то податливъ!— продолжалъ директоръ, возобновляя свою ходьбу.— Во всякомъ случа, нельзя отрицать, что это теперь женихъ завидный, и что даже самая требовательная двушка не можетъ желать для себя ничего лучшаго.

— Отецъ, кажется, воображаетъ, что двушки, какъ мухи, полетятъ на палитру этой ‘знаменитости’?— съ высокомріемъ проговорила Гертрудъ, и вышла изъ комнаты.

— Видла, Гетта!— расхохотался отецъ.— Ревнуетъ! Не перенесла намековъ на возможность соперницъ. Что жъ? такъ и слдуетъ…

VII.

Пришла весна.

Какъ-то утромъ Гертрудъ разбудило пніе птуха, доносившееся изъ коррирода. Передъ этимъ ей, точно во сн, казалось, что кто-то звалъ ее по имени, потомъ громко закудахтала курица, и гд то злобно зарычала собака… Какъ могли куры попасть въ корридоръ?.. Кто-нибудь загналъ ихъ туда.

Снова послышался голосъ птуха. На этотъ разъ было ясно, что птуха травятъ.

Гертрудъ вскочила съ постели и бросилась къ дверямъ, но, едва высунувъ голову, тотчасъ же захлопнула дверь.

Абрагамъ Іонстанъ.

Въ корридор слышался смхъ… Она стояла и прислушивалась. Сердце у нея такъ и стучало.

Опять раздалось птушиное пніе, на этотъ разъ у самыхъ ея дверей.

— Гертрудъ, вдь это я, Абрагамъ,— послышался голосъ.— Я только что вернулся въ Норвегію.

— Поздравляю съ пріздомъ!— отозвалась она.— Вотъ Клаусъ-то обрадуется!

— Я убжалъ изъ дому, не допивъ кофе, чтобы скоре повидаться съ вами… и съ Клаусомъ, прежде чмъ онъ уйдетъ въ свою контору… Я пріхалъ вчера поздно вечеромъ.

— Я тоже рада вашему прізду.

— Рады? Ну, такъ вамъ слдовало бы просунуть вашу славную ручку въ двери, чтобы поздороваться съ человкомъ, такъ долго не бывавшемъ на родин.

— Вы съ ума сошли… Я сейчасъ однусь и спущусь внизъ.

— Можете себ представить, какъ мн хочется посмотрть, насколько вы похорошли… Я такъ стосковался по отечеству и теперь такъ счастливъ, увидавъ родныя мста, что готовъ прыгать и сть березовыя почки, какъ наши козы… Какая прелесть у насъ весна!

Она слышала, какъ онъ прошелъ въ комнату Клауса, откуда стали доноситься громкіе, веселые голоса, и какъ онъ пошелъ въ гостиную.

Наконецъ она одлась, и неторопливой походкой вошла въ гостиную.

— Простите, если испугалъ васъ своими шутками!— проговорилъ онъ, здороваясь съ нею. При этомъ взглядъ его съ удивленіемъ и съ нескрываемымъ восхищеніемъ скользнулъ по ней, и онъ невольно задержалъ ея руку въ своихъ рукахъ.— Если припомните, подражать голосамъ животныхъ я всегда былъ мастеръ, а васъ я помнилъ только такою, какой привыкъ васъ видть… въ дни нашей ранней юности.

Она молча улыбалась.

— Точно схожу на берегъ посл долгаго скитанія по морямъ!— продолжалъ онъ восторженно.— По прежнему ли любите животныхъ и держите на двор цлый звринецъ? Вдь на этой симпатіи къ животнымъ мы когда-то сдружились съ вами. Съ тхъ поръ никогда и никто не бывалъ мн такъ близокъ въ моемъ искусств.

— Я думала видть васъ совсмъ другимъ!— улыбаясь и съ чувствомъ проговорила она.— За границей люди становятся такими пресыщенными… разочарованными…

— Разочарованными?.. Благодарю покорно! Много же вы помните обо мн. Разочарованный художникъ,— да вдь это дохлая рыба! А я воображалъ васъ всегда прежней Гертрудъ, такой, съ какой разстался. Неужели бы я посмлъ дать такое звриное представленіе въ корридор, если бъ я воображалъ…

Она тихонько освободила свою руку и пошла въ столовую, гд уже былъ приготовленъ утренній кофе. Онъ пошелъ за нею.

— А вдь я имлъ о васъ постоянныя свднія!— продолжалъ онъ, пока она разставляла чашки.— И сколько тетя Софи ни набрасывала на все романическіе покровы, я понялъ изъ ея писемъ, что вы деспотически властвовали на всхъ здшнихъ балахъ…

— Абрагамъ!— раздалось въ дверяхъ.

— Да, да, это я вернулся домой!— откликнулся онъ и безъ церемоніи бросился въ объятія госпожи Браттъ. Тутъ же, смясь и шутя, онъ разсказалъ, что всякій разъ, когда ему нужно было изображать возвышенную мечтательность, или загадочную Сибиллу, онъ думалъ о глазахъ добрйшей госпожи Браттъ и жаллъ, что не можетъ писать съ нея…

— Ахъ, какъ здсь хорошо!— говорилъ онъ черезъ минуту, уже сидя за столомъ.— Я въ вашей столовой — точно гд-то въ нашихъ душистыхъ, лсахъ. И не мудрено: здсь столько этихъ вашихъ чудныхъ цвтовъ, а подъ окнами шумитъ рка… Какая прелесть эти горы вдали!..

Онъ бросился къ окну.

— Посмотрите же, Гертрудъ, какія краски… Этотъ маленькій домикъ въ кустахъ!.. А тамъ видите… тропинка между деревьями и утесами… Да вдь это цлый мотивъ для пейзажа.

Она стояла возл него, чувствуя по колебанію воздуха его порывистыя движенія. Подл нея мелькалъ клочокъ его сраго платья, передъ нею была его вытянутая по направленію къ горамъ рука… И почему-то ей казалось, что, въ сущности, онъ восхищается ею, а не горами, на которыя указываетъ.

— Теперь вамъ всюду мерещутся живописные ‘мотивы’!— пошутила она, но, отходя назадъ къ столу, была значительно румяне, чмъ всегда.

Онъ тоже вернулся къ столу и слъ возл госпожи Браттъ. Совсмъ, какъ прежде, вытягивалъ онъ свои длинныя ноги въ широчайшихъ срыхъ брюкахъ и очень красивыхъ ботинкахъ. Но онъ возмужалъ и лицо его стало еще красиве прежняго.

Вошелъ Клаусъ. Ему оставалось только нсколько минуть до ухода въ контору и онъ очень торопился. Прихлебывая кофе, онъ сталъ условливаться съ Абрагамомъ насчетъ ближайшей охоты, которой слдовало ознаменовать возвращеніе на родину. Съ субботы на воскресенье, напримръ? Конечно, въ шкерахъ, на кроншнеповъ!.. Онъ беретъ на себя позаботиться о патронахъ съ дробью подходящаго номера… Лодку можно взять отцовскую, парусную… Очень важно запастись вдоволь вкусной провизіей…

Клаусъ былъ всецло поглощенъ своими охотничьими соображеніями и съ увлеченіемъ говорилъ о дроби и порох.

— А вы, Гертрудъ? Не подете ли и вы съ нами?— обратился къ ней Абрагамъ.

Она подняла голову. Шутить или говоритъ серьезно? Прежде у него была эта привычка — ради шутки перемшивать серьезное съ пустяками.

— Вамъ не повезетъ на охот, а вы свалите на меня, что, молъ, въ лодку сла баба,— отвтила она, смясь.

— Пустяки, подемте!— настаивалъ онъ.— Ночью будемъ пить кофе среди шкеръ и полюбуемся прерывистымъ свтомъ маяка. Съ добрымъ запасомъ шалей, и всего такого… А въ самомъ дл, подемте!!

— Много насъ спасутъ шали…

— Отъ чего же спасать? А какъ интересно плыть подъ парусами ночью…

Она потупилась съ такимъ видомъ, что не стоитъ, молъ, и продолжать этотъ разговоръ.

— Это моя первая просьба, на родин… Примите, Гертрудъ, хоть это во вниманіе!— продолжалъ онъ упрашивать ее и сказалъ это такъ мягко, что она уже не смла больше и взглянуть на него.

Но все-таки она промолчала.

— Какъ это похоже на васъ!— вскричалъ онъ.— Такая осторожность и столько размышленій… точно дло идетъ о поручительств по векселю.

Она смотрла въ свою чашку, и ему видны были только ея густыя, длинныя рсницы подъ черными бровями.

— Если не подете, я буду считать все наше удовольствіе испорченнымъ!— добавилъ онъ ршительно и даже перекинулъ ногу на ногу, какъ бы считая переговоры оконченными.

— А почему ей и не хать?— вмшался Клаусъ.— Когда въ прошломъ году у васъ гостили Стибольты, она съ Жанеттой вызжала же на охоту съ нами! И охота была чудеснйшая…

— Хорошо, только ужъ не пеняйте на меня, если ничего не убьете!— проговорила она наконецъ, сдаваясь.

— О, мы будемъ самые счастливые охотники!— восторжествовалъ Абрагамъ.

Дверь распахнулась, и въ столовую вошелъ директоръ.

— Кого я вижу! Патріарха Авраама!— весело привтствовалъ онъ молодого человка.— Нашего знаменитаго живописца! То-то я слышалъ изъ своей комнаты какіе-то звуки наверху въ корридор.

— Ну, добро пожаловать на родину, Абрагамъ!— продолжалъ онъ, обнимая его.— Однако заграницей вы боле прославились, чмъ пополнли… Небось, отецъ теперь на седьмомъ неб?

Онъ положилъ раскрытый портфель на столъ и принялся, какъ всегда длалъ по утрамъ, прихлебывать кофе стоя. При этомъ онъ не переставалъ перелистывать свои бумаги, что не мшало ему разговаривать. Всегда торопясь, онъ привыкъ длать многое одновременно.

— Ну, какъ вамъ жилось, Абрагамъ? Вашъ отецъ никакъ не соглашался открыть вамъ годовой кредитъ и предпочиталъ длать двнадцать отдльныхъ переводовъ. Сначала я не понималъ, для чего это онъ длаетъ такое усложненіе, и потомъ я сообразилъ, что старикъ хочетъ заручиться лишними предлогами для переписки, чтобы чаще получать отъ васъ письма. То-то вотъ! Артисты народъ ненадежный… И я тоже каждый мсяцъ къ послдней почт приготовлялъ ему переводные векселя… Теперь, слава Богу, на время я избавленъ отъ этого труда… Приходилось вдь еще подвергаться ежемсячнымъ допросамъ, такъ какъ госпожа Рэнебергъ передъ каждымъ письмомъ вывдывала у меня разныя новости о Гертрудъ и тому подобное…

Гертрудъ вздрогнула отъ негодованія. Ага! Значитъ, отецъ опять былъ во всемъ замшанъ и подогрвалъ отношенія. Это онъ, конечно, насплетничалъ про балы, и все такое!.. Онъ и теперь интригуетъ… Но не торжествуетъ ли онъ слишкомъ рано?!

Директоръ перевернулъ нсколько листовъ въ своемъ портфел.— Я слышалъ изъ той комнаты, что вы сманили ее съ собой на охоту?—замтилъ онъ, не отрываясь отъ бумагъ.—И какъ это она довряетъ свою жизнь такимъ палачамъ, которые отправляются на убійство несчастныхъ птицъ! Кстати, Клаусъ, напомни мн, чтобы я послалъ за лодочникомъ Торгерсеномъ. Пусть осмотритъ лодку, и лучше всего возьмите его съ собой. Ты вдь отптый шалопай, а артисты бываютъ разсянны!

Онъ донялъ кофе, взялъ портфель подъ мышку и приготовился уходить,

— Гетта, — позвалъ онъ жену. — Проводи меня, пожалуйста. Мн надо теб кое-что сказать.

Они вышли.

— Можешь не хлопотать о лодочник, Клаусъ!— обратилась Гертрудъ къ брату.—Было бы смшно нанимать человка только ради меня… Я предпочитаю сама оберегать свою жизнь… на суш, это надежне.

— Какъ?—вскричалъ Абрагамъ.— Вы измняете?

— Я буду мысленно сопутствовать вамъ!— отвтила она.

— Съ чего же такой внезапный капризъ, Гертрудъ. Чмъ я заслужилъ такое наказаніе?

— Просто вспомнила, что общалась быть въ воскресенье у Торы Лэбергъ.

— Увертки! Я замчаю только, что у васъ прежняя наклонность припасать неожиданности… Пріятныя неожиданности!..

Она посмотрла на него, слегка прищурившись, хорошо знакомымъ ему надменнымъ взглядомъ.

— Неужели вы полагаете, что я не могла бы отказаться безъ ‘увертокъ’?— спросила она, растягивая слова.

— Такъ вотъ какъ! — усмхнулся онъ. — Начинаю понимать вашъ характеръ, хотя это и не такъ-то просто. Въ глубин вашей души спрятана волшебница… прекрасная, но темная, какъ ночь.

— Вы предпочитаете людей, которые мягки, какъ шелковый шнурокъ: его можно обвить вокругъ пальца?

— Во всякомъ случа есть такой красный шнурочекъ въ моей жизни, и я долженъ держаться за этотъ шнурокъ, и… и когда-нибудь удавлюсь на немъ! Однако, я сознаю, что велъ себя сегодня утромъ слишкомъ ребячливо… Остается поблагодарить за урокъ, Гертрудъ! Длать нечего, Клаусъ! Приходится подчиняться необходимости, и подемъ одни! Я провожу тебя…

Онъ поклонился барышн довольно церемонно и вышелъ вслдъ за товарищемъ.

VIII.

Инспекторъ путей сообщенія, г. Финкенгагенъ, любилъ разъзжать по округу, не торопясь, съ частыми остановками и роздыхомъ. Его караковая лошадка знала это, плетясь по жар лнивымъ шагомъ, подымая изъ-подъ ногъ густыя облака пыли и только подъ гору соглашалась бжать легонькой рысцой. При встрч съ мужиками или прозжими она сама останавливалась, сообразивъ, что повстрчавшіеся люди были достойны разговора съ инспекторомъ. Въ этихъ случаяхъ она проявляла много такта, и никогда не останавливалась, если встрчный былъ грязно одтъ или походилъ на бродягу, во всякомъ случа, она требовала, чтобы у лица было что-нибудь въ рукахъ, напримръ, узелокъ или корзина, и чтобы оно, по меньшей мр, походило на честнаго рабочаго. Слоняющихся по дорогамъ матросовъ, нищихъ и другихъ бродягъ она узнавала издали, даже не давая себ труда замедлить шагъ.

Сдой инспекторъ со своимъ круглымъ, привтливымъ лицомъ, въ зеленой дорожной фуражк съ огромнымъ козырькомъ, походилъ въ каріолк на стараго моряка, плывущаго на судн. Большая дорога была его привычнымъ фарватеромъ, хутора и деревни — островами и портами. При встрчахъ съ мужиками онъ всегда желалъ знать, куда и зачмъ они дутъ, а также — нтъ ли въ ихъ мстахъ чего-нибудь новенькаго, при чемъ доставалъ изъ кармана большой синій платокъ, снималъ фуражку и вытиралъ потъ на лбу и на затылк.

— Ну, что везешь, Каринъ?— спрашивалъ онъ, напримръ, хавшую ему на встрчу бабу.— Телятину? Покажи-ка… Еще ягоды и яйца?.. А почемъ за сотню? Те-те-те! Да у тебя есть уже свжій горохъ! Вотъ что, позжай-ка ты на заводъ, къ госпож Браттъ, и скажи, что я тебя послалъ… По крайней мр, сразу развяжешься со всмъ возомъ.

— Ну, что, Маритъ?— пускался онъ въ разговоръ съ другой бабой.— Ты говоришь, въ городъ, къ адвокату?.. Это не хорошо, не хорошо… Хочешь судиться съ твоей арендаторшей?.. Видно, придется мн какъ-нибудь захать въ ваши мста и поговорить съ вами обими. Понимаешь?..

— Благослови васъ Господь, господинъ инспекторъ! Вотъ въ самомъ бы дл вы захали…

— Постараюсь. Полагаю, что буду у васъ въ конц слдующей недли.

— Ахъ, мы будемъ вамъ такъ благодарны! А то просто разореніе… Позвольте завезти къ вамъ на кухню лукошечко яичекъ и маслица?.. Не побрезгайте, будьте такъ добры…

— Спасибо, спасибо… Завези!

И такъ онъ халъ миля за милей, незамтно поднимаясь до самыхъ предгорій.

На обратномъ пути съ объзда онъ неизмнно зазжалъ на лсопильный заводъ Андерса Братта.

— Позвольте освдомиться, сударыня, о вашемъ здоровь?.. Я позволилъ себ направить къ вамъ крестьянку съ свжимъ горошкомъ… Получили?.. Чрезвычайно счастливъ, что провизія пришлась вамъ кстати… А свжихъ яицъ завтра же пришлю. Признаться, я даже приторговалъ для васъ… Въ это время года съ постоянными гостями вамъ много требуется!

— Войдите же, Финкенгагенъ, посидите хоть минутку. Не хотите ли освжиться чмъ-нибудь… Сельтерской?.. Молока?.. Вина?.. Что предпочитаете? Закусить, не правда ли?

Появлялся директоръ.

— Здравствуйте, Финкенгагенъ! Я слышу, вы побывали въ Гей?— сказалъ онъ въ одинъ изъ пріздовъ инспектора.

— Да, господинъ директоръ, и я имю удовольствіе передать вамъ поклонъ отъ госпожи Свибольдтъ, и отъ вашего зятя… Слава Богу, у нихъ все благополучно, и малютки въ вожделнномъ здравіи… Впрочемъ, обо всемъ этомъ, вроятно, найдете въ этомъ письмец отъ нихъ.

— А нтъ ли какихъ новостей?

— Ничего особеннаго, разв, что господинъ Свибольтъ обдлываетъ теперь великолпныя дла. Но это, конечно, господину директору и безъ того извстно… хе-хе! Онъ только-что устроилъ покупку одного изъ прежнихъ Малькольмскихъ лсовъ для Іонстона…

— Да, да!.. Іонстонъ входитъ въ силу!— улыбаясь, замтилъ директоръ.— Выкупаетъ все, что было прежде въ ихъ роду… И все это выходитъ выгодно…

— Поистин, великаго ума человкъ!— произнесъ инспекторъ почти благоговйно.— Какова предусмотрительность! Вотъ хоть бы съ углемъ… Господинъ Іонстонъ вдругъ оказался единственнымъ собственникомъ мстъ, пригодныхъ для каменноугольныхъ складовъ у новыхъ пристаней, и теперь вся торговля каменнымъ углемъ сосредоточилась въ его рукахъ!

— Это онъ слизнулъ изъ-подъ носа старыхъ каменноугольныхъ тазовъ!— разсмялся директоръ.

— Но, можетъ быть, вы… изволили посовтовать?..

— Я? Чортъ меня побери, если я подумалъ объ этомъ! Даже съ пустыремъ… Я и на половину не предвидлъ великолпія аферы!

— Да, господинъ Іонстонъ великаго ума коммерсантъ!

— Надо сказать, ему чертовски везетъ. А вдь въ торговл фунтъ счастія дороже десяти фунтовъ ума. Это вамъ извстно?

— Гм… Гм! Бываетъ однако, что счастіе дается людямъ, которые имъ не умютъ воспользоваться. А знаете, господинъ директоръ, что отъ меня снова затребованы всякія свднія относительно пассажирскаго движенія въ нашемъ округ. Съ прошлаго года, когда вы изволили привести столь вскіе доводы противъ устройства дилижансовъ, я совсмъ остылъ къ этому длу… т. е., во всякомъ случа, не предполагаю… Гм! Однако, господинъ директоръ, по долгу службы, мн поневол придется…

— Такъ вотъ оно какъ? Епископъ опять вмшивается въ наши дла и продолжаетъ хлопотать?.. теперь уже въ столиц! Да что онъ помшался на этомъ, что ли?

— Считаю долгомъ пояснить, господинъ директоръ, что многіе изъ вашихъ прошлогоднихъ сторонниковъ по вопросу о дилижансахъ перешли на другую сторону. Такъ, напримръ, Гордеръ… Только, пожалуйста, пусть это останется между нами! Гаррестадъ тоже стоитъ за дилижансы, и даже хлопочетъ черезъ своихъ друзей… Большое значеніе въ дл иметъ то, что такой уважаемый человкъ, какъ Іонстонъ, высказался и всегда высказывается за устройство дилижансовъ. Онъ вдь славится безпристрастіемъ и теперь сдлался общимъ кумиромъ…

— Іонстонъ?— переспросилъ директоръ, поворачиваясь въ кресл и сдвигая брови.— Впрочемъ, вы ошибаетесь, — прибавилъ онъ, успокоиваясь, — Іонстонъ больше не занимается этимъ дломъ и никогда не интригуетъ втихомолку.

— Совершенно правильно! Но всмъ извстно, что господинъ Іонстонъ сочувствуетъ иде и никогда не пойдетъ противъ нея… А такъ какъ онъ членъ совта, то, слдовательно, надо это принимать во вниманіе…

Директоръ поднялся съ кресла и сталъ шагать изъ угла въ уголъ, не обращая уже ни малйшаго вниманія на инспектора. ‘Іонстонъ!’ — бормоталъ онъ въ раздумьи.— ‘Іонстонъ!’

Онъ хотлъ уже выйти изъ комнаты, но вспомнилъ объ инспектор.

— Кстати,— сказалъ онъ.— Будете писать донесеніе, обратите вниманіе на то, что ваши прошлогоднія свднія о пассажирскомъ движеніи положительно были преувеличены. Нечего прикрашивать дло, Финкенгагенъ.

Съ этими словами онъ вышелъ и, проходя черезъ столовую, сказалъ, обращаясь къ жен и дочери:

— Идите кто-нибудь занять инспектора въ гостиной. Мн некогда съ нимъ возиться.

Нетерпливо распорядившись изъ окна, чтобы запрягали лошадь, онъ пошелъ переодваться и черезъ нсколько минуть халъ уже въ городъ. По обыкновенію, онъ правилъ самъ.

‘Такъ вотъ куда дло зашло!’— думалъ онъ,— ‘Что жъ это? меня хотятъ застать врасплохъ, что ли?— Пусть только тотъ, кто хочетъ сдлать это, будетъ похитре разныхъ господъ Гордеровъ и Гаррестадовъ’.

Онъ остановилъ кабріолетъ у сада Іонстона. Какъ и слдовало ожидать, въ это послобденное время, Іонстонъ въ широкой соломенной шляп бродилъ по саду.

— Іонстонъ!

— А, добрый вечеръ, Браттъ! Отчего жъ не входишь?

— Некогда. Скажи, пожалуйста, что это за чертовщина такая затвается опять съ этими… съ этими дилижансами?

— Разв что-нибудь затвается? Мн ничего не сообщали… Во всякомъ случа, я былъ бы очень радъ, если бы дло опять ожило.

— Будто не слышалъ? Въ совт они всецло разсчитываютъ на тебя… Да, да! Намъ предлагаютъ кататься въ дилижансахъ и этимъ на много лтъ затормозить вопросъ о проведеніи желзной дороги.

Іонстонъ покачалъ головой.

— Неужели, Браттъ, ты все еще такъ горячо стоишь противъ этой идеи? Я думалъ…

— Будь я проклятъ, если не стою! Теперь оказывается, что въ столиц изподтишка обработываютъ дло, и нашъ инспекторъ получилъ уже оффиціальный запросъ…

Іонстонъ стоялъ съ садовымъ ножомъ и пачкой нарзанной спаржи въ рукахъ. Но вдругъ онъ все это положилъ за траву и, подойдя къ директору, оперся на заборъ.

— Видишь ли, Браттъ,— заговорилъ онъ спокойно,— съ тхъ поръ, какъ я пустился въ предпріятія съ лсомъ, я не мене твоего… пожалуй, даже больше твоего… заинтересованъ въ осуществленіи задуманной тобой желзной дороги. Но…

— Наконецъ-то!— съ торжествомъ вскричалъ директоръ.— Теперь, когда дйствительность сдлалась твоимъ личнымъ дломъ, ты перестаешь фантазировать! Еще бы ты не былъ заинтересованъ! Это я и старался теб всегда втолковать. Итакъ, дло ршенное? Мы провалимъ этотъ проектъ о дилижансахъ и будемъ требовать желзную дорогу?

— Ты не далъ мн договорить, Браттъ. Я именно хотлъ сказать, что несмотря на то, что я лично заинтересованъ въ скорйшемъ проведеніи желзной дороги и не желалъ бы тормозить этого дла, я не вижу ни малйшей причины противиться устройству дилижансовъ. Потому-то мн и кажется, что ты могъ бы тоже уступить.

— Что?.. Уступить? Такъ вотъ чего ты хочешь?.. Но н-тъ!

Онъ схватился за возжи такимъ рзкимъ движеніемъ, что лошадь дернула впередъ, и потомъ стала осаживать назадъ. Ударомъ возжей онъ поставилъ ее на мсто.

— И ты… ты подашь голосъ за дилижансы?— вскричалъ онъ.

— Ты знаешь, что если дло дойдетъ до совта, я это сдлаю,— спокойно отвтилъ Іонстонъ.

— Гм!

Лошадь плясала на мст, сдерживаемая желзной рукой.

— Хорошо же, Іонстонъ! Ты знаешь мое мнніе: твоя безграничная щепетильность въ общественныхъ длахъ приноситъ больше вреда, чмъ пользы. Дло вдь доходитъ до наивности! Да, да — ужъ ты меня извини, Іонстонъ. Но вотъ что я скажу теб: хотлъ бы я дожить до того дня, когда твой епископъ увидитъ здсь дилижансы! Этотъ день придетъ не скоро! Прощай, Іонстонъ.

Онъ далъ волю своей лошади, и кабріолетъ стремительно понесся по направленію къ контор.

Полчаса спустя въ контор появилась жиденькая фигурка господина Гаррестада.

— Господинъ директоръ посылалъ за мною? Не знаю, чему или кому я обязанъ этимъ удовольствіемъ?..

— Врне всего, чорту! Однако, прошу покорно садиться.

Пріемъ былъ, по меньшей мр, весьма странный. Перетрусившій Гаррестадъ съ тоской посмотрлъ на дверь, однако повиновался и слъ.

— Ну-съ, Гаррестадъ,— началъ директоръ,— вы уже не мало времени бьетесь въ этомъ город и проникли даже въ общественныя дла. Но, сколько мн извстно, живется вамъ не особенно красно?

— Благодаря вамъ, господинъ директоръ…

— Пожалуй, что такъ! Не отрицаю…

Они обмнялись пристальнымъ взглядомъ.

— Видите ли, Гаррестадъ… Вс ваши предпріятія довольно шатки. Эта ‘касса взаимопомощи’, которую вы основали, не иметъ ни членовъ, ни капиталовъ. ‘Общество для распространенія полезныхъ знаній’, которое должно было закупать книги у васъ, совсмъ не идетъ… Люди вдь не такъ глупы и насквозь видать такія ‘филантропическія’ зати. Вотъ это и проваливаетъ васъ за выборахъ, на которые вы ежегодно возлагаете столько надеждъ. Не вамъ бороться съ директоромъ Браттонъ!

Краска все гуще и гуще окрашивала щеки Гаррестада, и при послднихъ словахъ директора онъ даже хотлъ встать и уйти. Но въ манерахъ и въ голос директора было что-то необыкновенное, поражавшее столько же любопытство, какъ и лучшія чувства Гаррестада. И онъ остался.

— Что вы скажете, милйшій Гаррестадъ?— сказалъ директоръ посл довольно томительнаго перерыва,— что вы скажете, если бы я посовтовалъ вамъ бросить весь этотъ филантропическій хламъ и доставилъ бы вамъ дйствительно солидное мсто, которое сразу укрпило бы васъ въ обществ и въ адвокатур? Напримръ, мсто смотрителя городскихъ больницъ, освобождающееся не дале, какъ къ новому году?..

Гаррестадъ даже привскочилъ на стул, но тотчасъ же принялъ самый недоврчивый видъ.

— Позвольте спросить, господинъ директоръ, съ какой стати вамъ угодно шутить?..

— Я вовсе не шучу. Вы, кажется, не въ состояніи понять, что я могу поступать, не руководствуясь моими личными симпатіями?

— Признаюсь — не понимаю. Но, можетъ быть, вы желаете поставить мн какія-нибудь условія?.. Въ такомъ случа, если я могу исполнить ихъ свободно и по совсти… нельзя же пренебрегать своимъ счастіемъ! Это значило бы пренебрегать указаніями Провиднія…

— Гм!— откашлялся директоръ.

— Во всякомъ случа, я желалъ бы доказать, господинъ директоръ…

— А слышали вы, что здсь снова поднимается вопросъ о дилижансахъ?— перебилъ директоръ.

Гаррестадъ насторожился, потомъ какъ-то странно вывернулъ шею и потупился.

— Вы хотите сказать, господинъ директоръ?..

— Вы отлично знаете, что я хочу сказать!

Директоръ потеръ себ подбородокъ, и Гаррестадъ почувствовалъ на себ его безпощадно-насмшливый взглядъ.

— По этому вопросу я могу только сказать,— началъ онъ, не поднимая глазъ и какъ бы нащупывая почву,— что ваше мнніе, господинъ директоръ, вполн правильно. Устройство дилижанснаго сообщенія въ самомъ дл затормозить проведеніе желзной дороги… Этотъ аргументъ прость, ясенъ и убдителенъ, какъ все, что высказывается господиномъ директоромъ въ общественныхъ длахъ!

— Вы находите? Хе, хе! Да вдь это именно то, что мн хотлось услышать отъ васъ, Гаррестадъ! Въ самомъ дл, это вдь просто и хорошо!

— Въ высшей степени, господинъ директоръ, и меня несказанно радуетъ, что, наконецъ, мн представляется случай съ чистой совстью стать на сторону господина директора. Содйствовать скорйшему проведенію желзной дороги, по истин, святое дло, которое должно объединить вс партіи въ город. Притомъ, нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что вы, съ вашей чуткостью къ общественнымъ…

— Ну, и такъ дале!— перебилъ директоръ пренебрежительно.— Меня дожидаются дома, такъ ужъ вы меня извините… Очень радъ, что мы столковались. До свиданія, Гаррестадъ! — Ужъ не слишкомъ красивый союзъ!— бормоталъ онъ себ въ бороду, садясь въ кабріолетъ.— За то теперь посмотримъ…

Онъ пустилъ лошадь крупной рысью и сдержалъ ее только у воротъ типографіи Трэана.

— Вотъ какъ?.. Нтъ дома?— вскричалъ онъ, выслушавъ объясненіе подбжавшаго дворника.— Такъ передай господину Трэану, что я покорнйше прошу его заглянуть ко-мн въ контору завтра, часовъ этакъ въ десять!

Пріхавъ домой, онъ бросилъ возжи подбжавшему, мальчику и прямо прошелъ въ гостиную. Тамъ уже дожидался его Абрагамъ, недавно начавшій писать съ него портретъ и пришедшій для сеанса.

Директоръ молча опустился въ кресло и сразу принялъ позу, къ которой усплъ привыкнуть въ первые три сеанса. При этомъ онъ позаботился согнать съ лица всякіе слды недавняго волненія и принялъ такое оффиціальное, безличное, выраженіе, что Абрагамъ даже пришелъ въ отчаяніе.

Приготовляя кисти и краски, молодой человкъ сдлалъ было нсколько попытокъ оживить лицо директора смшными анекдотами, но лицо директора осталось то же.

Тогда онъ заплъ любимую псенку директора:

Отрада сердца моего,

Дороже и милй всего Вендела мн!..

Но даже заключительныя строки этой псни:

Отдай же мн

Мой портмонэ,—

всегда возбуждавшія смхъ неразборчиваго въ литератур директора, на этотъ разъ не произвели обычнаго дйствія.

— Кстати о портмонэ!— снова сталъ шутить художникъ.— Обратили вы вниманіе на то, что каждый человкъ по своему вынимаетъ деньги и въ этомъ жест много характерныхъ особенностей?

— Очень возможно…

— Мой отецъ, напримръ, лзетъ за деньгами въ разные карманы и только въ рдкихъ случаяхъ носитъ деньги въ портмонэ.

Директоръ усмхнулся, но остался равнодушенъ къ предмету разговора.

— Гертрудъ, Гертрудъ!— позвалъ Абрагамъ, заглянувъ въ сосднюю комнату.— Идите, пожалуйста, разсердить вашего отца. Онъ исчезъ безслдно. Мн нуженъ въ лиц характеръ, а не оффиціальная маска.

— Что вы говорите! Я знаю, что сижу правильно!— возмутился директоръ и сдлалъ движеніе рукой, какъ бы указывая, что онъ не забылъ, куда ее слдуетъ положить.

— Да! но выраженіе вашего лица невозможное! Особенно подбородокъ… Въ этомъ подбородк сегодня что-то совсмъ новое.

— Я полагаю, что мой подбородокъ придланъ къ лицу разъ на всегда… и крпко.

— Но въ немъ какая-то натянутость… Точно вы собираетесь бриться!

— Ну, вотъ еще!..

На этотъ разъ директоръ непритворно улыбнулся шутк, но тотчасъ же опять застылъ въ прежней одервенлости физіономіи.

Абрагамъ замурлыкалъ что-то подъ носъ, и больше ходилъ вокругъ мольберта, чмъ писалъ. По звуку его голоса Гертрудъ слышала изъ сосдней комнаты, что его работа сегодня не спорится.

Въ самомъ дл, онъ никакъ не могъ на этотъ разъ уловить характерную черту въ лиц директора, и потому сходства не выходило. Онъ увеличилъ оспины и бородавку подл носа, въ надежд, что это наведетъ его на что-нибудь существенное, но и это не повело ни къ чему.

Между тмъ, директоръ задумался и въ его глазахъ появилось что-то острое, неумолимое. Все лицо приняло выраженіе человка, который цлится или подстерегаетъ, напримръ, птицу…

Абрагамъ привскочилъ и быстро повелъ кистью по полотну.

— Гертрудъ, дайте мн, пожалуйста, какую-нибудь тряпку вытирать краску!— черезъ нсколько времени попросилъ онъ, не возвышая голоса.

Когда Гертрудъ принесла тряпку, онъ такъ былъ поглощенъ своей работой, что даже не обернулся и разсянно проговорилъ:

— Положите куда-нибудь.

Она осталась въ комнат и невольно засмотрлась на Абрагама. Глаза его пылали, во всемъ лиц выражалась сила. Для него теперь существовало на свт только то, что онъ творилъ…

Послдній лучъ заходившаго солнца догорлъ на стн, и погасъ. Часы пробили семь.

— Ну, достаточно?..

Директоръ поднялся съ кресла и потянулся съ видимымъ облегченіемъ. Ему надоло сидть на одномъ мст, но сегодня, по крайней мр, Абрагамъ работалъ, и хоть кое-что сдлано…

— Посмотрите, Гертрудъ!— сказалъ молодой человкъ, когда директоръ вышелъ.— Что скажете?

Онъ еще стоялъ передъ портретомъ и кое-гд подправлялъ лицо. Гертрудъ подошла.

— Да, это отецъ!— вскричала она.— живой!.. Какъ хорошо вышелъ ротъ!.. А, вдь, это красивый ротъ! Это ротъ человка, который знаетъ, чего хочетъ!

— По крайней мр, я старался изобразить эту черту!— отозвался Абрагамъ скромно.— Можетъ быть, я уловилъ ее, подумавъ о васъ… Вы очень похожи на вашего отца, Гертрудъ.

— Это для меня очень лестно.

— Серьезно. Разумется, сходство не въ округлнномъ глаз, не въ бородавк на носу… Я говорю о выраженіи лица, о нравственной сил, превратившейся у васъ въ красоту. Напримръ, какая сила — прекрасная, человколюбивая сила — выражается въ складк вашего рта! Это лучшее ваше украшеніе, уже не говоря о вашихъ темныхъ глазахъ.. Глаза неотразимы, но одному Господу Богу извстно, что они выражаютъ…

— Благодарю васъ!

— А ваши волосы… Когда-то все мое счастье висло на черной кос, по счастью, надежной, какъ буксирный канатъ. Думая о васъ, я всегда вспоминалъ вашу косу… По колебаніямъ вашей косы можно было знать, въ какомъ вы расположеніи духа. Теперь эта коса скручена и превратилась въ внецъ… Но, какъ подумаю, что она можетъ раскрутиться, и покроетъ ваши плечи…

— Я думала, что мы говоримъ о портрет моего отца?— перебила она, прищуриваясь.

— Да нтъ же, Гертрудъ, о васъ, о васъ, о васъ! Я всегда думаю о васъ, о чемъ бы ни говорилъ, а теперь я сталъ храбре, и говорю, что думаю… Знаете ли, что изобразить блескъ вашихъ глазъ такъ же трудно, какъ врно передать солнечный свтъ! Но вы должны позволить мн сдлать попытку… Неужели не позволите? Я бы принялся за вашъ портретъ сейчасъ же по окончаніи этого?..

Она промолчала.

— Значитъ, не отказываетесь?— возликовалъ онъ.— Ну, однако, сегодня мн повезло! И безъ того я былъ такъ доволенъ, такъ доволенъ, что, наконецъ, овладлъ этимъ сходствомъ… А тутъ еще…

Онъ не договорилъ, и даже засмялся отъ удовольствія.

Гертрудъ стояла въ раздумья, и ничего не успла еще сказать, вошелъ Клаусъ.

— Начинаетъ получаться сходство?— спросилъ Абрагамъ, который уже завшивалъ портретъ, но, при появленіи Клауса, снова отдернулъ полотно.

— Да, похожъ… Очень похожъ! Хи, хи, хи, пари держу, что у него какія-нибудь непріятности въ контор… Это такъ и бросается въ глаза!— Ну, брать, если ты можешь изображать такія штуки, такъ… это просто чортъ знаетъ что! Честное слово!

И они оба ушли въ комнату Клауса.

— Послушай, Клаусъ!— заговорилъ Абрагамъ.— Помнишь Отту? Я встртился съ нею на пароход, она тамъ служитъ… Никогда не могъ я забыть, что мн такъ и не удалось написать ея портрета, а въ эскизахъ ничего не вышло… Теперь она еще интересне прежняго… Настоящая переходная степень отъ животнаго къ человку, и въ довольно красивой форм. А я-таки напишу ее, а то воспоминаніе о неудач всегда будетъ казаться мн какой-то, когда-то полученной оплеухой. Я даже условился съ ней: она прідетъ погостить на недлю къ матери, а этимъ временемъ я и воспользуюсь.

Гертрудъ все слышала изъ своей комнаты.

Когда Абрагамъ собрался домой и сталъ ее разыскивать, чтобы проститься, ее нигд не оказалось: она, врно, ушла въ садъ, и не откликалась.

IX.

Въ угловой комнат ресторана госпожи Михельсонъ сидли трое самыхъ постоянныхъ ея постителя: агентъ Тезенъ, аптекарь и господинъ Воге. Они только-что пообдали, и теперь играли въ вистъ съ болваномъ. Стояла ненастная осень, и въ комнаты, черезъ залитыя дождемъ окна, проникалъ только слабый, желтоватый, свтъ. Играющіе были сосредоточенны и молчаливы, съ телеграфной станціи въ томъ же дом ясно доносилось постукиваніе аппаратовъ.

Госпожа Михельсонъ была въ какомъ-то нервномъ настроенія и безпокойно бродила изъ комнаты въ комнату.

— Что это вы все вздыхаете?— обратился къ ней аптекарь, когда она подошла къ ихъ столику.— Признайтесь лучше прямо: опять кто-нибудь сватаетъ васъ?

— Если бы только это…

— Вотъ и, по моему, такъ, о чемъ же тужить? Сватовство не женитьба…

— Э, у госпожи Михельсонъ теперь не то на ум!— вмшался только что вошедшій землевладлецъ Бергъ.

— Вы забываете, что сегодня здсь соберется сходка по поводу устройства дилижанснаго сообщенія, и что въ этомъ вопрос госпожа Михельсонъ столько же заинтересована, какъ и мы.

Онъ оглянулся по сторонамъ, ища, куда бы поставить мокрый зонтикъ, и, не найдя лучшаго мста, поставилъ его въ плевальницу.

— Рюмку англійской горькой!— крикнулъ онъ въ двери буфета и слъ къ столу съ газетами.

— Да, дло съ дилижансами не клеится!— вздохнулъ Bore.— Какъ бы и въ самомъ дл не повредили эти дилижансы вопросу о желзной дорог…

— Слышите, мадамъ Михельсонъ?— улыбаясь, замтилъ ей Бергъ.— Вы все еще не выучились вырабатывать въ себ способности правильно мнять мннія. Такъ вотъ, учитесь!.. Не осмлитесь же вы усомниться въ непогршимости директора?

— Не мое дло высказывать свое мнніе въ такихъ важныхъ общественныхъ вопросахъ, господинъ Бергъ!— отозвалась вдова.— Притомъ, стоитъ ли разсуждать, когда все будетъ такъ, какъ хочетъ господинъ директоръ!

— О, какіе у васъ мятежные намеки, госпожа Михельсонъ!— подмигнулъ онъ ей.— А признайтесь, что вы были бы очень рады, если бы директоръ остался сегодня въ меньшинств, и вашъ отель превратился бы въ дилижансную станцію… А? Между нами, конечно…

— Могу только сказать одно,— проговорила она съ достоинствомъ,— что я спрашивала мнніе самыхъ уважаемыхъ изъ нашихъ согражданъ и, по совсти, ни одинъ изъ нихъ не находилъ, чтобы дилижансы могли повредить городу.

— Ну, вотъ! Разв я не говорилъ, что вы мятежница?— Онъ выпилъ рюмку горькой и крякнулъ.— Не забывайте, однако, что всему на свт есть предлъ, а значитъ, и безпристрастію — врне, безкорыстію!..

— Объясните хоть вы, господинъ агентъ,— не слушая шутника, обратилась она къ Тезену,— какъ могутъ люди серьезно предпочитать грязныя телги Эноксена зд въ прекрасномъ дилижанс съ хорошими рессорами и мягкими подушками?

— Вы забываете самое главное!— съ притворной серьезностью замтилъ Тезенъ.— Здсь, вдь, разъзжаютъ преимущественно столичные туристы, которые путешествуютъ, чтобы встряхнуться. Ясно, что для этого ихъ надо садить въ наши тряскія таратайки…

Хозяйка не поняла шутки и съ важностью покачала головой.

— Мудреныя вещи приходится выслушивать объ этихъ дилижансахъ!— сказала она.— Тутъ и о здоровь, и о порядк, и о желзныхъ дорогахъ примшиваютъ… Пожалуй, все это правильно. Но, когда человкъ всего этого своимъ умомъ понять не можетъ, онъ долженъ полагаться на умныхъ людей… Не одинъ же директоръ у насъ уменъ?

Бергъ расхохотался.

— Ну, не прелесть ли эта кротчайшая мадамъ Михельсонъ!— вскричалъ онъ и возвелъ очи къ потолку.

— И у васъ была бы здсь роскошная дилижансная станція, отъ которой всего два шага до пассажирской пристани!— продолжала расходившаяся госпожа Михельсонъ.— Ршительно не понимаю, почему такое хорошее дло встрчаетъ столько препятствій… Притомъ, разв директоръ не знаетъ, что я взяла изъ его банка свои четыре тысячи кронъ, чтобы расширить мою гостинницу, гд уже не хватало мста для путешественниковъ? Разв онъ не слышитъ постоянныхъ жалобъ этихъ путешественниковъ на наши невозможныя почтовыя телги?.. Нтъ, видите ли, все должно отступить передъ его фантазіей о желзной дорог! А скоро ли она еще будетъ, эта дорога-то? Хорошо говорить о ней тмъ, у кого нтъ гостинницъ — имъ торопиться нечего…

— Вы разсудили, по истин, мудро, мадамъ Михельсонъ!— замтилъ Бергъ.

— Да, дло не подвигается впередъ ни на шагъ!— согласился засдатель Bore.

— Во всякомъ случа, сегодня дло ршится!— вздохнула хозяйка.— Но вотъ что печально: вс соглашаются, что нужны дилижансы, и очень желаютъ этого, а когда дло доходитъ до ршенія — всякій устраняется и говоритъ — нтъ. Въ чемъ же тутъ загвоздка?

— Спросите это у засдателя!— посовтовалъ Бергъ.— Онъ силенъ въ алгебр и можетъ въ точности вычислить, въ какую сторону наклонятся всы, если на одну чашку посадить директора, а на другую желанія всхъ остальныхъ гражданъ города… А ну-ка, Bore?

— Не думаю, чтобы мы, перетянули!— качая головой, отвтилъ засдатель.

— И я того же мннія!— засмялся помщикъ.— Если сегодня вы одолете Андерса Братта, я согласенъ, чтобы впредь меня называли…

— Бергомъ?— предложилъ Тезенъ.

— Я вижу, что и вы отступникъ, милйшій Тезенъ!— засмялся Бергъ.— Ну, что жъ, если весь городъ страстно желаетъ покататься въ дилижансахъ, пророчить еще трудно…

— Тмъ боле, что Іонстонъ не хочетъ идти въ директорскихъ оглобляхъ!— усмхнулся аптекарь.— Какъ бы на этотъ разъ директоръ не обсчитался…

— Въ самомъ дл, господа… Ужъ даже одно то, что возможны такіе разговоры въ клуб — это вдь знаменіе времени и своего рода революція!— замтилъ Бергъ.— Ужъ не суждено ли директору погибнуть подъ колесами дилижанса?..

Вбжалъ сильно взволнованный Гаррестадъ.

— Клянусь спасеніемъ моей души!— вскричалъ онъ.— Похоже на то, что большинство будетъ за дилижансы…

— А что? Можетъ быть, во имя ‘спасенія вашей души’ вы опятъ перебжали?— ядовито спросилъ его Бергъ.

Онъ притворился, что не разслышалъ.

— Вс иногородніе и вс недовольные въ город идутъ противъ директора!— продолжалъ онъ торопливо.— И ради минутнаго торжества вс эти господа забываютъ самое главное: желзную дорогу, которая обогатила бы каждаго изъ насъ… Не понимаю, о чемъ думаютъ власти… Впрочемъ, похоже на то, что инспекторъ путей сообщенія играетъ двойную игру, иначе говоря, служить и нашимъ, и вашимъ…

Грубое, но честное лицо Берга приняло выраженіе брезгливаго пренебреженія.

— Сами-то вы мечетесь изъ стороны въ сторону. Гаррестадъ,— проговорилъ онъ съ презрніемъ.— Ну, господа, — прибавилъ онъ, берясь за шапку и доставая изъ угла, изъ плевальницы, зонтикъ,— пойду-ка посмотрть, что длается въ конторахъ. Скоро увидимся здсь, на пол битвы…

——

Было уже поздно и совсмъ темно, когда директоръ крупной рысью возвращался изъ города домой. На улицахъ мерцали уже фонари.

Выхавъ на большую дорогу, директоръ вдругъ остановилъ лошадь и задумался, какъ бы соображая, не вернуться ли ему назадъ, но потомъ махнулъ рукой и погналъ лошадь впередъ еще шибче.

Къ ужину онъ явился мрачный, какъ ночь, и за столомъ водворилось полное безмолвіе. Вс чувствовали, что разговоры теперь неумстны.

— А что, Клаусъ,— внезапно обратился директоръ къ сыну,— былъ ты у кузнеца Эллингсена?

— Сегодня не усплъ. Ты, вдь, самъ видлъ, сколько народу было въ контор…

— Не былъ! И Эллингсенъ ничего не знаетъ о заказ, который я веллъ ему передать?

— Я побываю у него завтра же утромъ.

— Завтра утромъ?— съ зловщей медленностью переспросилъ отецъ,— а, вдь, я еще до обда, Клаусъ, предупреждалъ тебя, что это спшно… что мн это очень нужно.

— Все равно, отецъ, ничего не измнится оттого, что онъ получитъ заказъ завтра утромъ. Вдь, не могъ же онъ начать работу ночью…

— Ты хочешь сказать, что теб ‘все равно’, нужно это мн, или нтъ?

— Этого я не говорилъ!

— Въ твоемъ лнивомъ равнодушіи къ моимъ дламъ ты нашелъ, что можно отмнить мое распоряженіе и сдлать завтра то, что я приказалъ сдлать сегодня.

— Не лнивое равнодушіе!— вспылилъ Клаусъ.— Съ утра я бился по конторскимъ дламъ и не имлъ ни минуты свободной. Наконецъ, если хочешь, я пойду къ нему сейчасъ… Разбужу его и дло будетъ исполнено ‘сегодня’,— прибавилъ онъ съ ироніей.

— И ты осмливаешься говорить это мн… въ глаза?

Директоръ сдлалъ такое рзкое движеніе, что подъ нимъ затрещали ножки стула…

— Но, дорогой мой Браттъ… Не надо же такъ!— примирительно вмшалась жена.

Директоръ перевелъ духъ.

— Да, теперь мн понятно, почему я остался въ меньшинств на сходк!— сказалъ онъ мрачно.— Я такъ твердо разсчитывалъ на кузнеца Эллингсена и на всю его партію рабочихъ… Къ сожалнію, мой сынъ разсудилъ, что совершенно безразлично, будетъ ли исполнено мое приказаніе, или нтъ… Ему это, разумется, все равно! Ему надо отдохнуть и покурить посл завтрака, вздремнуть посл обда и длать все спустя рукава…

— Нтъ, этого я не потерплю!— вскричалъ Клаусъ, весь красный отъ гнва.

— Ты предпочитаешь, чтобы я спокойно терплъ пораженія?— съ злобной ироніей замтилъ директоръ.

— Да почемъ я зналъ! Ты ничего не объяснилъ!..

Онъ скомкалъ салфетку и гнвно швырнулъ ее на столъ.

— Я не говорю, что ты зналъ… Въ этомъ никто тебя не обвиняетъ. Но если бы ты не былъ равнодушенъ, если бы хоть чуточку интересовался нашими длами, ты понялъ бы мои интересы безъ особыхъ указаній.

— Я отказываюсь служить въ твоей контор, вотъ что я сдлаю!— въ бшенств вскричалъ Клаусъ, поднимаясь съ своего мста и съ шумомъ отодвигая стулъ.

— Что же, и это придется перенести!.. Сегодня я и такъ понесъ жестокое пораженіе отъ согражданъ… Теперь въ семь… Спасибо, сынокъ, за сердечное отношеніе и за труды!

— Это же, наконецъ, неблагородно!— чуть не скрежеща зубами, закричалъ сынъ.— Чортъ возьми… это низко взваливать вину на меня! Низко, низко, и я говорю это при всхъ, при матери…

— Что жь мн расправиться съ тобой по своему, что ли?— прогремлъ директоръ, въ свою очередь, вскакивая со стула.

— Отецъ!— вмшалась Гертрудъ, грозно сдвигая брови.— Это ты оставь!..

— Да разв ты не видишь, что онъ точно радъ моему сегодняшнему пораженію?.. Онъ очень доволенъ, что подвелъ меня.

— Чортъ меня побери, если я не брошу все это… вмст съ конторой!— кричалъ сынъ.— Отецъ, кажется, воображаетъ, что меня можно оскорблять, пожалуй, даже бить… Ну, нтъ! Я ухожу и не буду его больше подводить и ухожу отъ него съ величайшимъ удовольствіемъ…

Онъ ногой отшвырнулъ стоявшій на дорог стулъ и выбжалъ изъ комнаты, совсмъ обезумвъ отъ гнва.

Послышались его торопливые шаги на лстниц, потомъ хлопнула наружная дверь, и все затихло.

— Этакій невоспитанный, бшеный щенокъ!— пробормоталъ директоръ и въ сильномъ возбужденіи зашагалъ взадъ и впередъ по комнат.— Ну, ему придется теперь порядкомъ покаяться, прежде чмъ я прощу его… Учись владть собой!

Онъ быстро вышелъ изъ столовой, посреди которой валялся уроненный сыномъ стулъ, и скрылся въ кабинет.

— Подними стулъ, пока не вошла служанка!— обратилась мать къ Гертрудъ.

— Это, наконецъ, возмутительно, мама! Нападаетъ съ такимъ озлобленіемъ на Клауса, который изъ кожи лзетъ, чтобы ему угодить… Это такъ возмутительно, что, кажется, я…

— Не волнуйся, дитя мое! Видишь, отецъ самъ себя не помнитъ… Надо оставить его въ поко и дать ему время перебситься… Отецъ не переноситъ пораженій!

— Онъ не переноситъ? А другіе могутъ переносить что угодно? Другимъ не позволяется даже имть своего собственнаго мннія!.. Говорю откровенно, что во всемъ этомъ дл о дилижансахъ я стою за Іонстона. Отецъ до того меня раздражаетъ, что я ршительно во всемъ становлюсь противъ него. Стоитъ ему сказать ‘да’, чтобы все во мн возмутилось, и я хочу крикнуть ‘нтъ!’… Онъ самъ вооружаетъ насъ противъ себя…

——

Уже больше часа госпожа Браттъ тревожно переходила отъ одного окна къ другому, къ чему-то напряженно прислушиваясь. ‘Бдный Клаусъ!— думала она.— Съ его мягкой душой онъ не понимаетъ несправедливости… Притомъ, онъ такъ ужасно вспыльчивъ. Трудно, охъ, какъ трудно ему будетъ жить на свт, и не скоро онъ научится житейской мудрости’…

Скрипнула дверь и въ комнату заглянулъ директоръ.

— Ты ничего, Гетта, не слышала о немъ?— спросилъ онъ подавленнымъ голосомъ.— Не понимаю, куда мальчишка убжалъ въ такой ливень…

— Я думаю, онъ немного размышлялъ о погод, когда выбжалъ, Браттъ. Онъ былъ вн себя… Ты былъ слишкомъ жестокъ къ нему.

— Гм!.. У него ужасно вспыльчивый характеръ… Я даже начинаю безпокоиться…

Онъ прошелъ черезъ столовую, вышелъ на крыльцо и довольно долго всматривался въ потемки. Потомъ онъ снова ушелъ къ себ въ кабинетъ, но, немного погодя, снова появился передъ женой, на этотъ разъ уже въ шапк.

— Гд Гертрудъ?— спросилъ онъ.— У себя? Однако, барышня видно не очень-то тревожится о брат! Ахъ, вотъ она!.. Гертрудъ, дитя мое, пойдемъ со мной… Накинь на себя что-нибудь и помоги мн поискать его. Пожалуйста! Надо посмотрть въ саду, не забрался ли Клаусъ туда… Меня начинаетъ тревожить… Онъ, вдь, такой горячій и способенъ надлать глупостей… Съ него станется остаться подъ дождемъ до утра. Однься же скоре, я подожду тебя на крыльц.

Когда она снова появилась въ накидк, онъ взялся обойти дворы, а ее послалъ въ садъ. Черезъ нсколько минутъ она вернулась къ нему.

— Нтъ?.. Ты нигд его не видла?— спросилъ онъ.— Понимаешь ли ты это?.

Они постояли нкоторое время молча.

— Разв разбудить людей?— проговорилъ онъ вдругъ глухо.— Или возьмемъ фонарь и сами пойдемъ его искать?.. А? Какъ ты думаешь, Гертрудъ? Пожалуй, лучше не поднимать лишней тревоги?..

Она молча пошла за фонаремъ.

Вскор посл того директоръ бродилъ съ конюшеннымъ фонаремъ въ рукахъ по заводскимъ дворамъ и около плотины. Гертрудъ слдовала за нимъ.

Возл большого водоспуска, гд вода зловще чернла глубоко подъ мостомъ, онъ остановился, приподнялъ фонарь и обернулся къ дочери, блдный, какъ мертвецъ.

— Какъ могутъ теб придти въ голову такіе ужасы?— вскричала Гертрудъ.

— А ты уврена, что онъ не дошелъ до полнаго отчаянія?— тихо спросилъ отецъ.

— Да, нтъ же!

——

Прошло еще не мало времени. Разбудили и послали на розыски кучера. Гертрудъ еще разъ обошла весь садъ и вс окрестности завода. Самъ директоръ только-что вернулся съ поисковъ по берегамъ рки.

— Гетта, Гетта!— проговорилъ онъ жалобно.— Не достаетъ только, чтобы я въ самомъ дл довелъ его до отчаянія… Почемъ знать?.. Съ его ужасной впечатлительностью…

Онъ опустился на стулъ. Потъ градомъ катился съ его посрвшаго лица.

— Какъ ты думаешь, Гетта? А? Ты не говоришь только изъ жалости ко мн… Или… или я преувеличиваю мои опасенія?

— Если бы не его вспыльчивость, Браттъ… Мальчикъ, вдь, былъ совсмъ не виноватъ…

Онъ сталъ учащенно дышать и заговорилъ отрывисто:

— Вотъ видишь… Ты сама не уврена… Я дйствительно напалъ на него, какъ злодй… Въ самомъ дл, мальчикъ, вдь, примрный: славный, сердечный… И такой дльный, расторопный… А я вдругъ…

Онъ всталъ и схватилъ жену за руку.

— Меня такъ мутитъ, такъ мутитъ, Гетта!.. Неужели же случилось несчастіе? Если бы я только зналъ, куда онъ пошелъ!..

Былъ уже второй часъ ночи. Лампа, у которой они сидли, догорала. Онъ снова поднялся и опять зашагалъ изъ угла въ уголъ.

— Пусть Гертрудъ ложится спать,— сказалъ онъ.— Ты тоже не должна больше оставаться на ногахъ… еще заболешь. Я буду здсь, Гетта.

— Ты знаешь, Браттъ, что и мн не уснуть. Я останусь съ тобой.

— Утромъ я велю начать правильные розыски!— пробормоталъ онъ, едва слышно.— Если что случилось, я самъ отдамся въ руки правосудія…

Оба тупо смотрли прямо передъ собой.

Но вотъ послышались неровные шаги на крыльц и наружная дверь скрипнула.

Директоръ приподнялся и весь насторожился. Въ лиц госпожи Браттъ появилось оживленіе.

Раздались подавленные голоса. Это была Гертрудъ, выбжавшая къ брату за встрчу… Клаусъ бормоталъ что-то невнятное и чему-то противился, она уговаривала… Наконецъ, ей удалось увести его наверхъ.

— Онъ былъ въ город и напился до пьяна!— проговорилъ директоръ, весь красный отъ волненія.— Но, Гетта, клянусь теб, что завтра онъ не услышитъ отъ меня ни одного рзкаго слова!

Онъ обнялъ ее, и она почувствовала, что онъ дрожалъ всмъ тломъ.

— Клаусъ вернулся и легъ уже спать!— раздался голосъ вошедшей Гертрудъ.

— Ну, пойдемте спать и мы,— распорядился директоръ, обращаясь къ дочери, прибавилъ понижая голосъ: — Видишь, Гертрудъ?.. Учись смолоду владть собой… Потомъ уже себя не передлаешь…

Онъ сказалъ это, думая о сходств характера дочери съ его собственнымъ…

——

Вс уже спали, только директоръ все еще не ложился и ходилъ изъ угла въ уголъ по кабинету.

Пока одна гроза подавляла другую и вс помыслы директора были сосредоточены на опасеніяхъ за сына, онъ уже вовсе не думалъ о своемъ недавнемъ пораженіи. Но теперь оно снова представилось ему во всей своей неприглядности, и онъ снова переживалъ все, что произошло сегодня на сходк.

Итакъ, онъ въ открытой войн съ наиболе уважаемымъ и вліятельнымъ изъ всхъ своихъ соотечественниковъ, съ самимъ епископомъ, который вздумалъ вмшиваться въ ихъ городскія дла!.. Этотъ епископъ переманилъ на свою сторону главнйшихъ его сторонниковъ, одного за другимъ, почти всхъ!.. И Іонстона! Тотъ позволяетъ собой управлять, какъ дитя, и вритъ своему епископу и воображаетъ себя совсмъ правымъ… Гм!.. И какъ это все повернулось… вдругъ… Онъ предсдательствовалъ на сходк спокойно и умно, какъ всегда… Только, когда онъ ясно понялъ, что остается въ меньшинств, имъ овладло озлобленіе, и онъ наговорилъ имъ такихъ истинъ, какихъ они, небось, не забудутъ! Онъ предоставилъ имъ всю честь отъ величайшей глупости, когда-либо сдланной городскимъ совтомъ…

Онъ не безъ наслажденія припомнилъ рзкія слова, которыми клеймилъ своихъ согражданъ. Обрилъ ихъ, какъ бритвой!

Іонстонъ!.. Тотъ подошелъ къ нему посл сходки, какъ всегда!.. Гм!.. Онъ точно и не подозрваетъ въ своей наивности, что былъ предводителемъ тхъ, которые нанесли его другу позорное пораженіе… Онъ также невинно и съ тою же привтливой улыбкой на губахъ повторилъ бы это и продолжалъ бы находить, что несогласіе въ отдльныхъ взглядахъ на общественныя дла не должны мшать сердечности личныхъ отношеній…

‘Однако, угодно ли ему это сознавать, или нтъ, а на сегодняшней сходк не я, а онъ былъ распорядителемъ судебъ города!’ — проговорилъ директоръ почти вслухъ.

Горечь поднималась въ немъ все сильне и сильне. Онъ чувствовалъ себя униженнымъ, опозореннымъ… Имъ начинало овладвать слпое озлобленіе.

‘Вотъ пойдуть-то теперь разговоры!’ — раздумывалъ онъ.— ‘Начнется общее злорадство… Всякая дрянь дастъ волю языку… Можетъ быть, даже начнутъ травить…’

— Глупости!— вскричалъ онъ вдругъ энергично.— Найдемъ, небось, средство поправиться! И еще посмотримъ, чья-то перетянетъ!

X.

Гертрудъ втайн находила, что это было лучшее лто въ ея жизни, все это время съ прізда Абрагама Іонстона до наступавшаго уже дня его отъзда. Сколько радостныхъ часовъ провела она на прогулкахъ, на рыбной ловл и во время недавней поздки въ новое имнье Іонстоновъ вмст съ Абрагамомъ, Клаусомъ и сестрой!.. Были веселые дни и въ город, особенно когда прізжали родственники Іонстона, въ числ которыхъ были и т дв хорошенькія кузины Абрагама, на которыхъ, впрочемъ, онъ не обращалъ особеннаго вниманія… Столько разъ она возвращалась домой съ сознаніемъ, что живетъ полной жизнью. А какъ было интересно, когда Абрагамъ писалъ портретъ ея отца и разгадывалъ его черты по ея чертамъ!.. Все это проходило теперь въ ея воспоминаніяхъ, какъ прекрасная панорама.

Абрагамъ уже нсколько разъ откладывалъ свой отъздъ, и она догадывалась,— почему…

Но вотъ онъ принялъ, наконецъ, твердое ршеніе ухать во Францію съ пароходомъ, отходившимъ на слдующій день вечеромъ.

Она чувствовала, что посл этого дня для нея померкнетъ свтъ и что жизнь со всми ея свтскими и домашними радостями потеряетъ для нея всякую прелесть. Она это сознавала еще съ самой весны и отдавалась счастливому настоящему, не думая о будущемъ.

Но теперь наступалъ конецъ ея счастью…

Онъ догналъ ее на улиц, когда она шла изъ города домой къ обду. Она сразу поняла, что онъ подстерегъ ее, чтобы переговорить съ нею наедин, но это не обрадовало ея… Вс эти дни она была въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи отъ пучившихъ ее размышленій, теперь это состояніе еще усилилось и у нея стало на душ такъ горько, что она бросилась бы охотно въ воду.

Абрагамъ былъ блденъ и взволнованно заговорилъ:

— Вроятно, вы давно поняли, Гертрудъ, чмъ вы стали для меня… И все-таки я не ршаюсь заговорить съ вами прямо, какъ бы слдовало… Вы такъ вооружились этими проклятыми товарищескими отношеніями и этой сестринской доврчивостью!.. Однако, выслушайте меня, Гертрудъ…

Онъ взялъ ее за руку и заглянулъ ей въ глаза.

— Эта рука, могла бы осчастливить меня навсегда!— продолжалъ онъ тихо.— Она такъ нжна, такъ тепла… Глядя на эту руку, невольно думаешь о счастіи, и на умъ приходятъ только честныя, хорошія мысли…

Она смотрла въ землю, и онъ не могъ уловить ея взгляда.

— Вы знаете, что я люблю васъ… много лтъ уже… Отчего вы отворачиваетесь отъ меня? Знаете ли, Гертрудъ, что я проплакалъ всю ночь… какъ нервная женщина… Я, вдь, видлъ вчера, какъ печально вы покачивали головой, когда думали, что на васъ не смотрятъ… Значить, вы меня отвергаете.

— А что, если я ясно сознаю, что со мною вы будете несчастливы?— вскричала она.— У меня нтъ въ характер мягкости и безпечности, которыя необходимы жен художника… Я была бы для васъ только тяжелымъ жерновомъ, который потянулъ бы васъ ко дну. Разв мы не можемъ остаться друзьями, Абрагамъ?— честными, врными друзьями… Я могла бы общать вамъ это на всю жизнь… и не колеблясь…

— Я такъ и зналъ, что наткнусь на вашу честную разсудительность! Но, вдь, я люблю же васъ, Гертрудъ! Поймите, что это чувство большая сила!.. страшная сила, которая можетъ дать огромное счастіе, или погубить… Вы этого не допускаете? О, я, кажется, съ ума сойду, потому знаю, что и, вы меня любите… Да, да, любите, и тмъ не мене…

Онъ помолчалъ и потомъ продолжалъ измнившимся голосомъ:

— Объяснитесь же! Неужели васъ удаляетъ отъ меня эта ненависть къ натурщицамъ?

Онъ сказалъ это наудачу, и даже не подозрвалъ, что коснулся дйствительно мучительной язвы. Объ эти ‘необходимости искусства’ разбивались вс ея помыслы, какъ о нчто непреодолимое и глубоко ей ненавистное.

— Вы знаете, что у меня мщанскій характеръ!— сказала она.— Помните, лтомъ, когда вы такъ настойчиво добивались моего согласія, чтобы написать мой портретъ?.. Я отказалась потому, что не ршилась на это… Люди не всегда собой владютъ, Абрагамъ!..

— Что же, вы считаете меня какимъ-то негодяемъ, что ли?

— Нтъ, я только считаю васъ горячимъ артистомъ, Абрагамъ!— отвтила она съ горечью.— Я боялась, что превратилась бы для васъ въ натурщицу… интересную только ради красокъ.

— Гертрудъ, да вдь вы презираете меня!

— Неправда! Я цню васъ очень высоко… О! слишкомъ высоко…

Она не совладала съ собой и заплакала.

— И все-таки я знаю больше, чмъ вы, потому что я трезве!— продолжала она сквозь слезы.— Вдь дло идетъ о цлой жизни, и я не думаю, чтобы вы удовлетворились любовью одной женщины… Я уврена, что пришелъ бы день, когда я оказалась бы для васъ только тяжелой обузой и вамъ пришлось бы потомъ долго влачить эту обузу только потому, что мы на минуту забылись.

— Возмутительно ошибочное разсужденіе, до того возмутительное, что во мн вся душа переворачивается!— проговорилъ онъ сурово.— Но это ничего… вооружимся только терпніемъ, Гертрудъ! Когда два человка любятъ другъ друга, они могутъ ждать всего лучшаго.

Она подняла голову.

— Вы ошибаетесь!— проговорила она съ внезапной холодностью.— Я не изъ такихъ благородныхъ, безпритязательныхъ, женщинъ. Я не Витторія Колонна и, вообще, совсмъ не такое возвышенное существо какимъ вы меня считаете.

— Что съ вами?— вскричалъ онъ съ испугомъ.— Такой вы мерещились мн этой ночью…

Она почувствовала, что твердость ее покидаетъ. Но вотъ вдали послышался стукъ колесъ, и надежда, что это детъ отецъ, или Клаусъ, и что сейчасъ прекратится мучительное объясненіе, ободрила ее.

— Я бы могъ сказать вамъ многое, Гертрудъ,— продолжалъ между тмъ Абрагамъ.— Я бы могъ сказать, что у художника, кром чувствъ, тоже, вдь, есть душа, что моя душа уже давно принадлежитъ вамъ, что именно въ моемъ чувств къ вамъ я черпалъ и буду черпать мои силы, какъ художникъ… Но стоитъ ли это говорить? Вы возразили бы мн что-нибудь въ род того, что я, вдь, пишу съ другихъ женщинъ, съ натурщицъ… Такая мелочность недостойна васъ! Неужели же вы не сознаете, что для меня вы то же, что сама жизнь, и что вамъ нелпо опасаться существъ, у которыхъ мы беремъ только контуры и свтовые эффекты? Наконецъ, все это опять-таки не то… Я, вижу по выраженію вашихъ глазъ… О, Гертрудъ! Чего бы я только не достигъ, идя въ жизни рука-объ-руку съ вами. Мы, вдь, вмст росли. Вы и такъ уже вдохновляли меня на многое…

— Господи, какая мука!— вскричала она.— Пощадите же меня, Абрагамъ! Разв вы не понимаете, что человкъ не отвтственъ за то, какимъ онъ созданъ? Я не боле, какъ ревнивая, мелочная женщина… Да я бы умерла отъ ревности ко всему, что окружало бы васъ, или отравила бы вамъ всю жизнь, погубила бы вашъ талантъ. Да я и теперь терзаю васъ!— прибавила она глухо и, подавивъ въ себ подступавшія опять рыданія, быстро обернулась навстрчу догонявшему ихъ. экипажу.

Это, дйствительно, былъ хавшій домой отецъ…

— Гуляете? Въ послдній разъ?— послышался голосъ директора, который останавливалъ лошадь, чтобы принять въ кабріолетъ направившуюся къ нему дочь.— Ну, что же, заходили прощаться на заводъ?.. Какъ, не заходили?.. Ну, значитъ, простимся на пристани… До свиданія!

Говоря это, онъ какъ-то странно поглядывалъ то на мрачное лицо Абрагама, то на дочь.

Телжка покатилась дальше.

——

На слдующій день посл обда директоръ оставался дома. Двери въ корридоръ и въ кухню стояли настежь, служанки носили мохъ и песокъ. Директоръ самъ наблюдалъ за вставкой зимнихъ рамъ и приведеніемъ въ порядокъ погреба на зиму. Но среди всхъ этихъ занятій онъ оставался разсянъ и задумчивъ.

Проходя столовую, онъ вдругъ остановился передъ буфетомъ и долго смотрлъ на хорошенькій поставецъ съ золочеными графинчиками и такими же рюмками. Этотъ поставецъ, вмст съ дорожнымъ погребцомъ, изъ котораго онъ былъ взятъ, подарилъ ему однажды Іонстонъ. Директоръ такъ пристально смотрлъ на золоченые разводы рюмокъ, точно хотлъ прочесть въ нихъ разгадку какого-то стоящаго передъ нимъ вопроса.

— Гм!.. Абрагамъ ухалъ, не попросивъ руки Гертруды… Значить, онъ чмъ-нибудь связанъ?.. Иначе, ничего нельзя понять, потому что оба они по уши влюблены другъ въ друга — это, вдь, было такъ очевидно!.. Нжничали, нжничали, и вдругъ ничего не стало: онъ ухалъ, и все разсялось, какъ дымъ… Что же это все означаетъ? Они мтятъ, вроятно, выше… Но въ такомъ случа… въ такомъ случа, это чортъ знаетъ что!

— Гетта!— нсколько позже обратился онъ къ жен.— Мн кажется, Гертрудъ хорошо сдлала, что не похала сегодня съ нами проститься съ молодымъ Іонстономъ.

— Ты находишь?— съ нкоторымъ недоумніемъ переспросила его жена.

— Да, это было правильно.

Онъ сказалъ это съ удареніемъ и весь побагровлъ отъ сдерживаемаго гнва.

— Я вдь не отрицаю этого, Браттъ.

Онъ быстро зашагалъ по комнат..

— Чортъ знаетъ, что такое!— ворчалъ онъ себ въ бороду.— Вдь, надо же было… Во всякомъ случа это… это довольно гадко!.

— Ты разв знаешь что-нибудь?— спросила жена, но тотчасъ же опустила глаза на свою работу.

Онъ остановился передъ ней,

— Позаботилась ли ты о ея нарядахъ, Гетта?— спросилъ онъ неожиданно.— Мн не нравится, что она одвается слишкомъ скромно… Во всякомъ случа, Гетта, не забывай, что я вбилъ себ въ голову… Однимъ словомъ, я желаю, чтобы у Гертрудъ было все самое лучшее, самое изящное… Чего не найдется здсь, выписывайте! Но чтобы все было какъ слдуетъ!

Онъ повернулся и, не оглядываясь, вышелъ изъ комнаты.

Около восьми часовъ вечера вернулся домой Клаусъ. Онъ былъ слегка навесел.

— А жаль, что вы не остались до конца!— заговорилъ онъ.— Проводы мы устроили Абрагаму великолпные. Говорились рчи, выпито было пропасть шампанскаго!..

Онъ самодовольно поглядывалъ на родителей и улыбался при воспоминаніи о полученномъ удовольствіи.

— Можемъ по чести сказать, проводили его не скаредно! Пасторъ Сунде сказалъ ему напутственное слово и былъ чертовски остороженъ въ своихъ выраженіяхъ. ‘Вашъ талантъ, доставившій вамъ извстность заграницей’,— сказалъ онъ, и больше не распространялся насчетъ этого таланта. Хе, хе! Боялся сказать какую-нибудь неловкость, которая подвела бы его, какъ священника… Зато онъ много говорилъ о значеніи рода Іонстоновъ, о сплоченности вашихъ согражданъ, умющихъ цнить своихъ лучшихъ людей, и о томъ, что вс мы будемъ съ напряженіемъ и съ радостью слдить за успхами нашего дорогого соотечественника заграницей. А въ заключеніе выразилъ надежду дожить до того дня, когда имя Абрагама Іонстона будетъ гордостью его родного города и всего отечества.— А Тезенъ, такъ тотъ все больше острилъ и смшилъ насъ всхъ. Разсказывалъ, какъ разъ, зайдя въ контору Іонстона, онъ замтилъ, что Абрагамъ быстро спряталъ какую-то бумагу, затмъ, всякій разъ, когда онъ приходилъ, повторялось то же самое. Но разъ ему удалось увидть эту бумагу, и оказалось, что же? Рисунокъ: верблюдъ съ человческой головой, очень похожей на голову одной весьма близкой самому Тезену особы. Ха, ха! Такъ онъ и сказалъ! Да, въ конц концовъ я тоже не выдержалъ и самъ сказалъ тоже свою рчь Абрагаму… Вышло просто-на-просто краснорчиво!.. Да, да, скажу одно: мн хлопали на каждомъ слов…

Онъ помолчалъ, давая своимъ словамъ произвести надлежащее впечатлніе.

— Но все это было только первымъ актомъ представленія, происходившимъ въ контор Тезена у пристани. Второй разыграли на самой пристани. Вдругъ, откуда ни возьмись, появились одинъ за другимъ вс члены нашего хорового кружка, и вотъ, только что Абрагамъ ступилъ на палубу парохода, раздалось пніе. Пли: ‘Велите якорь поднимать’, потомъ ‘Прощай, товарищъ!’… Теноръ Рингъ выдлывалъ настоящія чудеса.

Прощай товарищъ дорогой!

Умчатъ тебя морскія волны

Отъ береговъ страны родной,—

заплъ Клаусъ въ своемъ одушевленіи.

— Абрагамъ улыбался и раскланивался съ мостика. И вдругъ надъ домомъ госпожи Михельсонъ взвился большой флагъ, который поднимается только въ особыхъ случаяхъ. Это она сдлала въ честь отъзжавшему, и этимъ закончились проводы… Да, старуха Михельсонъ отличилась! Конечно, этимъ Абрагамъ обязанъ дилижансамъ, хе, хе! Съ тхъ поръ, какъ Іонстонъ устроилъ ей дилижансы, она просто-напросто влюблена во всю семью Іонстоновъ…

Директоръ всталъ съ кресла и отошелъ къ окну.

— Кабацкій флагъ, кабацкая почесть!— пробормоталъ онъ сквозь зубы.— Удивляюсь только, какъ самъ Іонстонъ не почувствовалъ себя пристыженнымъ!

— Пристыженнымъ?— широко раскрывъ отъ удивленія глаза, переспросилъ сынъ.

— Эхъ! Ты… ты только и умешь поддакивать да кричать ура, кому бы то ни было, Клаусъ!

Кинувъ это пренебрежительное замчаніе сыну, директоръ направился въ столовую, гд уже подали ужинъ.

— Оказывается, нельзя и поминать о дилижансахъ въ этомъ дом!— шепнулъ Клаусъ сестр.— Намъ просто-на-просто запрещено будетъ даже видть дилижансъ, когда онъ будетъ прозжать мимо оконъ!— прибавилъ онъ, хихикая.

За ужиномъ директоръ былъ мраченъ.

— Хороша, очень хороша эта мадамъ Михельсонъ съ своимъ разввающимся флагомъ!— проворчалъ онъ, протягивая руку къ блюду съ холоднымъ ростбифомъ. Но боле онъ уже не произнесъ ни слова.

Гертрудъ тоже была несообщительна и печальна. Только Клаусъ пребывалъ попрежнему въ праздничномъ настроеніи и не заражался общимъ недовольствомъ. Гнвъ отца ему казался даже забавнымъ, а въ гор сестры, очевидно тосковавшей по Абрагаму, онъ не видлъ ничего трагическаго… Однако пасмурныя лица ему надодали.

Вдругъ на двор послышался стукъ колесъ подъхавшаго экипажа, и вс оживились. Клаусъ бросился даже къ окну.

— Инспекторъ путей сообщенія Финкенгагенъ!— сообщилъ онъ.— Значитъ, послушаемъ новости…— и Клаусъ вышелъ въ переднюю…

Инспекторъ снялъ дождевой плащъ, но объявилъ, что захалъ только на минутку. Онъ взялъ на себя смлость побезпокоить господина директора своимъ посщеніемъ только для того, чтобы представить свою обычную рапортичку о прибыли воды въ рк… Но докучать своей особой онъ отнюдь не желаетъ… тмъ боле, что господа ужинаютъ…

— Если бы господинъ Клаусъ взялъ на себя трудъ передать тутъ одну корзиночку… госпож Браттъ,— прибавилъ онъ, не входя въ комнаты,— я прошелъ бы прямо въ кабинетъ, чтобы подать рапортичку…

Его не упрашивали и провели въ кабинетъ, куда тотчасъ же явился и директоръ.

— Все прибываетъ?— спросилъ директоръ.

— Да, вода не перестаетъ прибывать, господинъ директоръ.— У Фоссена дорогу такъ размыло, что дня на два, на три сообщеніе будетъ прервано…

— А больше нтъ ничего новаго, Финкенгагенъ?

— Разв вотъ только: покойную жену арендатора Федерода выкопали изъ могилы… Окружный врачъ настаиваетъ на своемъ подозрніи объ отравленіи и требуетъ слдствія… Весьма печально положеніе всей семьи!..

Онъ доложилъ это со скорбнымъ видомъ и даже склонилъ голову немного на бокъ.

— А то все въ округ благополучно, господинъ директоръ. Конечно, не везд спокойно, потому что, какъ всегда бываетъ къ зим, повсюду появились бродячіе матросы… А впрочемъ, ничего особенно худого не слышно. Вотъ еще не знаю, извстно ли вамъ, господинъ директоръ, о дилижансахъ? Дилижансамъ вдь оказалось страшно трудно подниматься на крутую горку къ воротамъ госпожи Михельсонъ…

— Какъ же, знаю!— оживился директоръ.— Они и не подумали о томъ, что гостиница на скал, и что это неудобно… Они ни о чемъ, не подумали, когда требовали своихъ дилижансовъ, какъ дти требуютъ игрушки.

— Совершенно справедливо. Однако говорятъ — я передаю это только какъ слухъ — что препятствіе устраняется. Увряютъ, что господинъ Іонстонъ въ своей щедрости пожертвовалъ частью своего пустыря на устройство улицы въ объздъ скалы. Такимъ образомъ дилижансы будутъ удобно подходить къ гостиниц съ западной стороны.

Директоръ ударилъ кулакомъ по столу, и все лицо его перекосилось отъ гнва.

— Вотъ какъ!?— загремлъ онъ.— Они осмливаются употребить на это пустырь, который я же ему помогъ купить… Это вызовъ?.. Это оскорбленіе… Это пощечина!,

Онъ остановился и тяжело перевелъ духъ.

— Н… н… но сильно ошибаются, если воображаютъ, что терпніе — величайшая изъ моихъ добродтелей! Я тоже и самъ стану бить! Клянусь жизнью, я сотру ихъ въ порошокъ, если это не прекратится!

Онъ опомнился и заходилъ взадъ и впередъ по комнат, стараясь овладть собой.

— Со стороны Іонстона это, конечно, очень щедро,— такъ вы изволили выразиться, господинъ Финкенгагенъ?— продолжалъ онъ немного погодя.— Очень, очень щедро и либерально! Какъ всегда, господинъ Іонстонъ весьма благожелателенъ ко всмъ, кто его проситъ… Гм!.. Въ особенности… въ особенности, когда вс пляшутъ по его дудк!.. Ха, ха! А? Впрочемъ, вдь онъ долженъ чувствовать себя чмъ-то въ род крестнаго отца всей этой зати, которая осуществилась только благодаря его вліянію… Я всегда говорилъ, что въ общественныхъ длахъ Іонстонъ глупое дитя — и это — выражаясь очень снисходительно!

Онъ шагалъ еще нкоторое время по комнат и снова слъ за свое мсто у письменнаго стола. Оба молчали. Стало такъ тихо, что слышно было со двора пофыркиванье и встряхиванье хомутомъ привязанной лошади инспектора.

Вдругъ директоръ поднялъ голову.

— А знаете, что въ дом этой вдовы Михельсонъ ужасная скука!— сказалъ онъ неожиданно.— Теперь вся ея гостинница превратилась въ какой-то душный дилижансъ… Право, пора намъ позаботиться о лучшемъ помщеніи для нашего клуба.

Инспекторъ не нашелъ, что на это отвтить, и только улыбнулся мягкой, но ничего не выражающей, улыбкой. Онъ находилъ, что директоръ хваталъ черезъ край, и ему становилось страшно за себя… Не очень-то пріятно оказаться по середк, когда столкнулись дв главнйшія силы въ город!

Его безпокойство росло съ каждой минутой и, не переставая улыбаться самой вкрадчивой изъ своихъ улыбокъ, онъ сталъ подумывать объ отступленіи.

— Итакъ, если вы позволите, господинъ директоръ,— началъ онъ, поднимаясь съ кресла.— Имю честь откланяться… Я позволилъ себ… хе, хе!.. послать въ кухню госпожи Браттъ корзиночку съ форелями… Эти форели пойманы только сегодня и это ихъ единственное качество… Хе, хе!

Директоръ проводилъ его до крыльца.

— Мое нижайшее почтеніе госпож Браттъ и барышн! Имю честь откланяться!— доносилось изъ потемокъ, пока директоръ стоялъ на крыльц. Затмъ прозвучали колеса удалявшейся телжки и все затихло.

XI.

Во двор старика Эноксена все глядло празднично. Домъ заново окрашенъ въ ярко желтый цвтъ съ блыми наличниками и блыми же ставнями. Подл дома новый навсъ для почтовыхъ повозокъ. Внутренняя лстница, соединявшая первый этажъ со вторымъ, поражала изяществомъ и, по новйшей мод, была не съ перилами, а съ мдными столбиками, съ протянутымъ между ними толстымъ пунцовымъ шнуркомъ. Въ буфет даже поставили мраморную стойку, а въ столовой сдлали заново дубовую облицовку стнъ, въ гостиныхъ разставили новую мебель…

Все это обновленіе совершилось по случаю перехода общественнаго собранія изъ прежняго помщенія, въ дом вдовы Михельсонъ, въ новую гостинницу Эноксена.

Эноксенъ не остановился передъ затратами. Не пожаллъ онъ денегъ на большія зеркальныя стекла въ окнахъ и поставилъ еще въ простнкахъ какіе-то особенно удобные и особенно изящные ломберные столики. Въ большой зал, издавна прозванной въ город ‘моленной’, потому что тамъ собирались прежде на сходки диссиденты, висли три люстры, и все выглядло совсмъ какъ въ бальныхъ залахъ. Еще осенью директоръ устраивалъ въ этой зал сходку для подачи петиціи о проведеніи желзной дороги. Тогда же было ршено и перемщеніе клуба. Впослдствіи зала была увеличена прорзанною широкою аркой въ сосднюю комнату. А за аркой былъ подъемный полъ для сцены или концертныхъ подмостковъ… Словомъ, все было предусмотрно для успшной конкурренціи новой гостинницы съ заведеніемъ какой-то госпожи Михельсонъ.

— Такое великолпіе — даже жутко!— уврялъ Бергъ.— Боишься ссть и ходить страшно… Такъ и кажется, что вотъ замараешь, сомнешь, либо поцарапаешь какую-нибудь прелесть!

И онъ съ притворной робостью усаживался на краюшекъ самаго дальняго стула и бралъ свой стаканъ въ руки, точно боясь даже поставить его на новый столъ.

— А какъ же мы будемъ играть?— прибавилъ онъ озабоченно.— Широкіе орховые края этихъ столиковъ такъ чудно отполированы, что при сдач ни одна карта не удержится на стол. Только и будемъ длать, что подбирать карты съ пола. Зато какъ звучно новое названіе гостинницы: ‘Залъ Эноксена’! Даже вчуж лестно слышать…

Вошелъ Тезенъ. Онъ вошелъ, не снимая шапки, и остановился въ дверяхъ, потомъ, не раздваясь, въ своемъ пальто, нершительно направился къ двумъ, занятымъ уже, карточнымъ столикамъ и опять остановился, изподлобья оглядываясь по сторонамъ.

— Ну, ну, нечего вздыхать по старому пепелищу у мадамъ Михельсонъ!— замтилъ Бергъ.— Снимай-ка пальто да садись играть. Мы вдь перешли черезъ Рубиконъ!

— Здсь какой-то спертый воздухъ!— проговорилъ Тезенъ.— Жарко, точно угаръ!— Нтъ, знаете ли, я пойду немного прогуляться… Когда придетъ директоръ, скажите, что я приду позже…

Онъ застегнулъ пальто и вышелъ.

Въ передней ему встртился засдатель Bore.

— Разв директоръ?..— началъ тотъ осторожно.

— Директоръ еще не приходилъ!— успокоилъ его Тезенъ.— Я пройдусь немного… Можетъ быть, и вы?..

Онъ лукаво подмигнулъ засдателю.,

— Пусть меня повсятъ, если слабыя сердца не увлекутъ ихъ къ вдовствующей мадамъ Михельсонъ!— проворчалъ Бергъ.— Тамъ Тезенъ съ наслажденіемъ выпьетъ хоть первый изъ своихъ ‘послднихъ’ стакановъ тодди… То-то, старая любовь даетъ себя знать.

Онъ вздохнулъ и прибавилъ, помолчавъ:

— А хорошо намъ всмъ было тамъ, на старомъ мст!

Вскор послышался шумъ въ передней. Пріхалъ самъ директоръ.

— А? что?! Разв не прекрасная обстановка?— заговорилъ онъ, не обращаясь ни къ кому въ отдльности. Съ осени онъ бывалъ у Эноксена почти ежедневно, и все было сдлано по его указаніямъ…

— Какая прелесть эти новыя шведскія печи!— прибавилъ онъ, не получивъ возраженія:— какъ тепло, уютно…

— Да, почти такъ же хорошо, какъ у госпожи Михельсонъ!— проворчалъ Бергъ и, точно испугавшись такой смлости, склонился надъ своимъ стаканомъ тодди.

— Не знаю ужъ, чего еще больше и требовать!— проговорилъ директоръ вызывающимъ тономъ.

— Разумется… Только мы похожи на пчелъ, переселенныхъ въ новый улей!— остался Бергъ при своемъ.— Многіе, можетъ быть, вздыхаютъ по насиженному мсту и оставшемся въ старомъ уль мед…

Директоръ не удостоилъ это замчаніе отвта и пошелъ навстрчу входившему аптекарю.

— Я такъ и зналъ, что придете!— сказалъ онъ привтливо.— Только что думалъ о васъ, соображая, съ кмъ бы сыграть партію въ вистъ. Съ вами, конечно, Тезенъ…

— Онъ уже заходилъ!— переглянувшись съ другими, доложилъ Бергь.— Но, не заставъ здсь господина директора, онъ ушелъ съ засдателемъ Bore… Онъ съ засдателемъ надежнйшіе столпы клуба… Имъ просто захотлось прогуляться…

Появилось нсколько молчаливыхъ шкиперовъ. Они раскланялись со всми присутствующими, и тотчасъ же сли за карты.

— А вотъ и адвокатъ Гордеръ, и консулъ Мульвадъ!— не скрывая своего торжества, привтствовалъ новыхъ постителей директоръ.— Вы надежные товарищи, господа. Какъ это вы такъ рано вырвались изъ своей конторы, консулъ? Ну, какъ вамъ нравится? Разв не отлично?.. Для перваго вечера даже очень удовлетворительно… три столика уже заняты, а мы сейчасъ займемъ четвертый.

Онъ держалъ себя радушнымъ хозяиномъ, стараясь всякому сказать любезность.

— Нтъ ли чего-нибудь новенькаго въ мор?— обратился онъ къ начальнику лоцмановъ.— Какъ ледъ? Чортъ знаетъ, что за морозы въ этомъ году! Замерзло до самыхъ маяковъ, и такъ рано, до Рождества…

Доставъ изъ кармана сигару, онъ скусилъ кончикъ, закурилъ и развалистой поступью направился къ своему столику. Онъ былъ въ хорошемъ настроеніи духа и благосклонно поглядывалъ на постителей. Но партіи онъ не начиналъ.

— Пересчитываетъ своихъ овецъ!— шепотомъ замтилъ Бергъ сосду.

Вотъ появился, наконецъ, и Тезенъ. Такъ какъ партія еще не составилась, директоръ принялъ его, какъ своего обычнаго партнера, но отнесся къ нему нсколько холодно.

— Да, что ни говорите, господа, а здсь во всхъ отношеніяхъ лучше!— говорилъ директоръ, снимая карты.— Притомъ мы, съ своей стороны, приняли соотвтственныя мры и напитки здсь несравненно доброкачественне, чмъ тамъ… въ гостиниц. Не понимаю, что за охота ходить туда отравляться!— прибавилъ онъ, искоса глянувъ на Тезена.

Тотъ лниво поднялъ тяжелыя вки и усмхнулся. Онъ понялъ намекъ, но его заинтересовало, какимъ это чортомъ директоръ уже прозналъ, что онъ побывалъ у мадамъ Михельсонъ, и, не отходя отъ буфета, выпилъ одинъ ‘единственный стаканчикъ тодди?’

— Да-а, да-а!— протянулъ онъ, отпивъ изъ только что поданнаго стакана.— Этотъ коньякъ не безъ достоинствъ… т. е. очень, очень похожъ на коньякъ.

Директоръ промолчалъ. Другіе старались не разсмяться.

— А вдь зала, повидимому, совсмъ готова!— замтилъ отъ газетнаго столика Гордеръ.— Пожалуй, можно будетъ устроить въ ней рождественскій балъ?

— Еще бы… все въ порядк!— отозвался директоръ.— Вотъ только подъемный полъ за аркой еще не совсмъ готовъ. Пока музыка расположится безъ эстрады.

— Говорятъ, арка вышла не совсмъ удачная?— вмшался Тезенъ.

— Пустяки! Что окажется не такъ, исправимъ!— уклончиво отвтилъ директоръ.

— Мн говорила племянница Іонстона…

— Барышня Борнеманъ изъ Ордангорда?— освдомился заинтересованный Гордеръ.

— Да, она. Я провожалъ ее и госпожу Рэнебергъ, когда он осматривали новую клубную залу… Он об того мннія, что изъ-за арки музыки совсмъ не будетъ слышно. Зала слишкомъ узка и длинна. Съ подмостковъ будетъ слышно еще хуже… А вдь эти дамы очень свдущи въ такихъ длахъ…

— Еще бы!— согласился Гордеръ.— Он, можно сказать, выросли среди баловъ и концертовъ. Недостатки бальной залы должны броситься имъ въ глаза съ перваго взгляда.

— Да, это убдительно! Значитъ, барышня Борнеманъ намрена быть на нашемъ рождественскомъ бал, если такъ интересуется помщеніемъ?

— А разв вы не знаете? Она прогоститъ у Іонстона до января.

— Отлично! Это придастъ нкоторый блескъ нашему первому балу въ зал Эноксена!— добродушно порадовался Гордеръ.

— Иначе говоря, вы себя сами и прочихъ горожанъ цните ни во что?— дко вмшался директоръ.— Какое низкопоклонство! Это напоминаетъ мн т времена, когда весь городъ лежалъ у ногъ этихъ господъ и существовалъ только подвозомъ матеріаловъ для ихъ заводовъ… Мы точно забываемъ, что съ лихвой расквитались съ ними за вс ихъ благодянія! Причемъ же это поклоненіе Іонстону? Это только разбогатвшій бднякъ, и я… я самъ, лично помогалъ ему снова вскарабкаться…

— Что и говорить! Господинъ директоръ былъ ему великой опорой!— подобострастно вставилъ инспекторъ путей сообщенія.

— Однако, и самъ онъ не давалъ промаховъ!— съ возростающимъ озлобленіемъ продолжалъ директоръ.— Въ торговл и въ своихъ спекуляціяхъ онъ былъ очень… очень ловокъ!

— А главное — достойнйшій, честнйшій человкъ!— замтилъ, покачивая сдой головой, консулъ Мульвадъ.— Его слово законъ!

— Никогда не суется въ чужія дла… Держитъ себя съ достоинствомъ и безупречно!— добавилъ Тезенъ.

Директоръ побагровлъ.

— Не суется?— вскричалъ онъ.— Да, онъ не изъ тхъ, которше выходятъ изъ дому безъ дождевого зонтика… Потому онъ и счастливъ въ длахъ. Вспомните, какъ своевременно застраховалъ онъ свой пароходъ ‘Конкордію’… въ клуб, за ломбернымъ столомъ?!. Вамъ, Тезенъ, это должно быть памятно, потому что вамъ же пришлось выплатить ему эти двадцать семь тысячъ наличными… Разв это не удивительное счастіе?.. Онъ съ легкимъ сердцемъ присягнулъ, что, страхуя свое судно, ничего не зналъ о его гибели… А, вдь, телеграмма о крушеніи судна уже лежала тогда на его стол…

— Я не знаю, что вы хотите этимъ сказать,— сухо замтилъ Тезенъ,— но позволю себ напомнить, что дло было въ самомъ безупречномъ порядк.

— А я что же говорю? У него дла всегда въ безупречнйшемъ порядк, во такія удачи бываютъ только именно въ его длахъ. Всякій другой, сойдя съ парохода и безпокоясь за другое судно, прежде всего побжалъ бы домой справиться, не получено ли какихъ извстій… Но Іонстонъ идетъ себ преспокойно въ клубъ и даже позже, когда телеграфный разсыльный предупредилъ его, что снесъ къ нему дн телеграммы — помните, консулъ Мульвадъ?— онъ остался въ увренности, что это были телеграммы о его ржаныхъ фрахтахъ… изъ Одессы. Оттого-то ему и легко было присягнуть, что онъ ‘ничего не зналъ’… Есть люди счастливые во всемъ! Ужъ такъ они отъ природы устроены.

Въ комнат водворилась мертвая тишина.

— А на его счастье и телеграфная станція помщалась въ гостинниц… въ той же самой гостиниц, какъ и клубъ!— продолжалъ директоръ крикливымъ и задорнымъ голосомъ.— Телеграфисты попиваютъ себ тодди и запаздываютъ съ отсылкой телеграммъ, а счастливые люди тмъ временемъ заключаютъ страховые договоры… На этомъ, Тезенъ, ваше общество поплатилось двадцатью семью тысячами! Іонстону слдовало пригласить выхавшихъ заправилъ на званый обдъ въ честь этихъ благодтельныхъ телеграфистовъ!

Присутствующіе переглядывались въ недоумніи. Вс начинали уже замчать охлажденіе… почти враждебность Андерса Братта къ Іонстону… Но все-таки… Неужели же онъ хотлъ сказать…

— Да, по истин, это была странная афера!— замтилъ, наконецъ, Гаррестадъ.

Помщикъ Бергъ вспылилъ.

— Это американское страховое общество,— сказалъ онъ громко,— и не забывайте, что американцы не формальничаютъ, а знаютъ, кому врить. Если бы на мст Іонстона былъ господинъ Гаррестадъ, будь я проклятъ, если бы ему поврили, хотя бы онъ присягалъ на евангеліи и на коран!

— Ваши остроты очень неостры,— началъ было хорохориться оскорбившійся Гаррестадъ, но вдругъ умолкъ…

Изъ передней доносились голоса директора городского училища и Іонстона…

Андерсъ Браттъ немножко смутился, но сейчасъ же задорно поднялъ голову, и даже вызывающе посмотрлъ въ сторону передней.

Запоздавшіе члены клуба вошли, оканчивая оживленную бесду.

— Добрый вечеръ!— проговорилъ Іонстонъ и оглядлся по сторонамъ.— А вотъ и ты, Браттъ! Ну, не знаю, что сказать объ этомъ новомъ помщеніи. Очень мило, но выглядитъ, точно еще нигд не успла просохнуть краска. Во всякомъ случа, лтъ черезъ десять, черезъ пятнадцать, когда мы успемъ обжиться здсь и войдутъ въ силу новыя привычки, здсь будетъ почти такъ же хорошо, какъ и у мадамъ Михельсонъ. Ну, что жъ? Разв мн не приберегли мстечка за твоимъ столикомъ?

Разсянный Іонстонъ все еще не замчалъ измнившихся къ нему отношеній директора…

Тезенъ вздохнулъ и сдлалъ большой глотокъ изъ своего стакана. Многіе съ трудомъ удерживались отъ улыбки.

Директоръ обвелъ взглядомъ присутствующихъ, и его соколиный глазъ метнулъ молнію въ сторону инспектора Финкенгагена, который подобострастно юлилъ около Іонстона и взялъ отъ него шапку и трость отнести ихъ на угловой столикъ. Потомъ онъ такъ же грозно взглянулъ на помщика Берга, вполголоса, но съ видимымъ негодованіемъ, говорившаго что-то своему сосду, и, наконецъ, снова обратился къ Іонстону.

— А мы только-что говорили о теб, Іонстонъ!— сказалъ онъ неестественно спокойно.— Вспоминали объ удивительной страховк уже погибшей ‘Конкордіи’…

Онъ откинулся на спинку стула и продолжалъ съ замтнымъ напряженіемъ, нервно поигрывая пальцами протянутой на стол руки:

— При этомъ я высказалъ свое мнніе о твоей особенной способности ловить фортуну… Все бы сорвалось, еслибъ ты усомнился въ томъ, что телеграммы были изъ Одессы… Но ты, небось, не усомнился…

— Да, на мое счастье, не усомнился!

— Вотъ, вотъ то-то и оно! Объ этомъ мы и говоримъ… Ты бы остался все въ томъ же блаженномъ невдніи, если бы телеграмма лежала невскрытой въ твоемъ карман. По истин, тебя можно назвать баловнемъ судьбы!

Іонстонъ съ недоумніемъ посмотрлъ на директора.

— До нкоторой степени ты правъ!— сказалъ онъ, подумавъ.— Все сложилось тогда такъ изумительно счастливо…

— Помните, Тезенъ,— продолжалъ директоръ, точно ожесточаясь,— какой онъ вошелъ тогда озабоченный? На мор опять была буря, цлую недлю передъ тмъ были бури… Но характеръ у людей неодинаковъ! Я бы въ такомъ положеніи непремнно подумалъ, что съ моимъ судномъ случилась бда. А онъ…

— Въ этихъ случаяхъ никому нтъ дла до того, кто о чемъ думаетъ!— не безъ рзкости перебилъ адвокатъ Гордеръ.— Вопросъ сводится къ тому, иметъ ли страхователь свднія о своемъ судн, или нтъ.

— Да, да, конечно!— согласился директоръ съ двусмысленной усмшкой.— Таковъ законъ, и въ этомъ-то именно и была удача! Меня бы, по крайней мр, моя мнительность повлекла домой узнать, не получено ли какихъ-нибудь извстій о судн, а Іонстона, наоборотъ, счастье потянуло прямо въ клубъ къ агенту Тезену, причемъ ни малйшаго сомннія въ его душ не было!..

— Однако… ты это что же наконецъ?!. Разумется, у меня не было сомнній!— проговорилъ Іонстонъ отрывисто, и долженъ былъ сдлать надъ собой усиліе, чтобы оторваться отъ какой-то нехорошей мысли, зароненной въ его душу намеками директора.

Присутствующіе поняли, что дло зашло слишкомъ далеко, и перевели разговоръ на другое. Игра продолжалась.

Однако вс были слишкомъ возбуждены и никогда карточные переговоры не велись такими рзкими, отрывистыми фразами, какъ въ этотъ вечеръ.

Благожелательный инспекторъ путей сообщенія пересталъ даже улыбаться и уперся кончикомъ языка въ дупло начинавшаго ныть больного зуба… Ему казалось, что въ воздух пахло пороховымъ дымомъ.

Вскор онъ потрогалъ рукой щеку, какъ бы указывая на уважительную причину своего ранняго ухода, тщательно обмоталъ шею шарфомъ, и собрался домой…

——

Около двнадцати часовъ ночи члены клуба стали расходиться и каждый побрелъ въ свою сторону.

Поднималась мятель, но, выйдя на улицу, Іонстонъ почувствовалъ такое душевное облегченіе, что даже и не замтилъ непогоды. Только теперь, въ одиночеств, въ потьмахъ, онъ могъ обсудить все на свобод. За игрой онъ былъ чрезвычайно разсянъ и не могъ, никакъ не могъ сосредоточиться ни на игр, ни на мучившихъ его душу догадкахъ. Но теперь… теперь…

Итакъ, люди думаютъ, что онъ поступилъ тогда крайне опрометчиво, если не… недобросовстно!.. Но какъ же это?

Онъ пріхалъ, тогда съ парохода по льду и веллъ везти себя прямо въ клубъ… Онъ помнитъ все это такъ ясно, точно сидитъ еще въ саняхъ… Какъ и теперь, слва блла обледенлая гора, у пристани горлъ одинокій фонарь… Впереди халъ пароходный экспедиторъ… На улиц экспедитора еще кто-то остановилъ и спросилъ о почт. Ничего не значитъ, что все это мелочи! Теперь надо припомнить все до самыхъ мельчайшихъ подробностей, какъ на допрос! Итакъ, экспедитора. остановилъ прохожій, при этомъ онъ тоже принужденъ былъ остановиться, потому что на узкой дорог нельзя было объхать переднія сани… Вотъ, въ это-то время онъ и задалъ себ вопросъ, не попытаться ли, не смотря на позднее время, отыскать страхового агента въ клуб. Тезенъ, вдь, всегда проводитъ вечера въ клуб…

Онъ видлъ свтъ въ окнахъ гостинницы Михельсонъ, и это навело его на мысль о Тезен… Да, онъ это прекрасно помнитъ, именно было такъ!.. Тутъ и сомнваться нечего. Ни разу ему не пришло въ голову, что дома могутъ быть извстія о ‘Конкордіи’. Когда приставалъ пароходъ, онъ еще опасался какихъ-нибудь дурныхъ извстій, но ничего такого ему не было доставлено на пароходъ, хотя конторщикъ выхалъ ему на встрчу… Вотъ онъ и успокоился за прошлое, продолжая только тревожиться изъ-за вновь поднимавшейся бури… Такъ, такъ… это самое главное!.. Съ этого и надо было начинать! Ну, слава Богу! Что правильно, то правильно…

Онъ съ облегченіемъ перевелъ духъ. Однако, вслдъ затмъ опять омрачился…

Но дло въ томъ, что Браттъ сказалъ: ‘я бы непремнно поспшилъ домой’… При этомъ его кольнула какая-то худая мысль… Но какъ же это было?..

Онъ напрягъ вс свои мыслительныя способности, но никакъ не могъ уловить чего-то страшнаго, вертвшагося у него на ум, но не дававшагося ему, какъ смутное воспоминаніе.

— Все это вздоръ!— проворчалъ онъ.— Просто желудокъ у меня не въ порядк… А можетъ быть, отъ того, что я забылъ надть галоши… легкая простуда…

Усиліемъ воли онъ принудилъ себя думать о другомъ.

— Этотъ Абрагамъ еще! Съ чего это вздумалъ написать, что прідетъ сюда на лто только въ томъ случа, если получитъ премію въ салон?.. А то, говорить, отправлюсь въ Италію и въ Испанію… А можетъ быть, и правъ?!.. Надо же изучать великихъ мастеровъ…

— Нтъ!— вскричалъ онъ вдругъ, нервно останавливаясь.— Не успокоюсь, пока не продумаю этого, самаго, вотъ этого, до конца! Нечего увертываться…

— Ну, такъ вотъ, еслибъ я похалъ не въ клубъ, а домой? Обдумаемъ хорошенько, насколько отъ этого измнилось бы дло… Была ли бы телеграмма уже получена?

Квитанція была, вдь, при дл… Въ этой квитанціи значилось, что телеграмма принята въ моей квартир:— когда это было?— да, кажется, въ десять часовъ и сорокъ пять, или пятьдесятъ минуть. Договоръ же съ Тезеномъ былъ помченъ: одиннадцать часовъ и двадцать… Это я хорошо помню!.. Въ которомъ же часу я могъ бы захать домой, еслибъ не похалъ прямо въ клубъ?..

Это надо будетъ изслдовать точно…

Ахъ, этотъ Браттъ! онъ говоритъ все, что взбредетъ ему въ голову, даже не помышляя о томъ, что у другихъ людей тоже есть нервы…

——

Дойдя до дому, онъ отперъ дверь карманнымъ ключомъ, зажегъ въ передней свчу и тихонько побрелъ въ спальню.

XII.

Немалую сенсацію произвело въ город извстіе, что начальникъ восточной желзной дороги и нсколько инженеровъ дутъ осматривать мстность, по которой предполагалось построить боковую втвь желзной дороги къ городу. На встрчу инженерамъ выхали на ближайшую почтовую станцію представители городского управленія, депутатъ округа и вс сторонники задуманной дороги. Тутъ былъ и Іонстонъ, предполагавшій въ тотъ же день хать дальше, въ свое имніе. Не было еще только запоздавшаго директора Братта.

Іонстонъ, какъ лично знакомый начальнику дороги, былъ главнымъ дйствующимъ лицомъ во время встрчи и устроеннаго затмъ на станціи завтрака.

Вотъ раздался громкій стукъ колесъ и къ станціи подкатилъ, наконецъ, въ большомъ экипаж, на пар лошадей, запоздавшій директоръ.

— Позвольте представить вамъ самаго могущественнаго у насъ дятеля, директора Андерса Братта!— сказалъ Іонстонъ, подводя директора къ начальнику дороги.— По имени вы его уже конечно, знаете… А вотъ онъ и самъ. Это вдь, какъ вамъ извстно, главный двигатель и иниціаторъ желзнодорожнаго вопроса. Если вамъ нужны какія нибудь свднія и толковыя разъясненія, обращайтесь прямо къ нему, если вамъ нуженъ безкорыстный совтъ, опять-таки къ нему… Но если вы не послушаетесь его совтовъ, вы сейчасъ же замтите, насколько это неудобно, и насколько онъ этого не любитъ…

Директоръ, улыбаясь, прослушалъ рчь Іонстона и добавилъ серьезно:

— Во всякомъ случа, я Андерсъ Браттъ, и буду радъ, если могу вамъ на что-нибудь пригодиться.

— Очень пріятно познакомиться!— отвтилъ начальникъ дороги.— Нечего и говорить, господинъ директоръ, что я высоко цню вашу поддержку проекту и не премину воспользоваться вашей опытностью.

Завтракъ шелъ очень оживленно.

— А знаете-ли, господинъ директоръ?— говорилъ начальникъ.— Мы просто въ восторг отъ вашего проекта! Все такъ разумно, такъ цлесообразно, что потребуются только самыя ничтожныя измненія ради техническихъ облегченій постройки. Другіе заваливаютъ насъ самыми неисполнимыми и несообразными предложеніями…

— Я зналъ, что этого вамъ поднесутъ съ добрый куль!— улыбаясь отвтилъ директоръ.— Каждый мужикъ добивается, чтобы желзную, дорогу провели прямо къ его дверямъ… Но все это надо отмести, какъ соръ… Линія должна пройти прямо, какъ по линейк, отъ пролива, черезъ городъ, и вплоть до вашей дороги вдоль рки.

Онъ продолжалъ говорить толково и самоувренно, нисколько не сомнваясь, что и въ этомъ дл, какъ и во всемъ остальномъ, ему будетъ предоставлено управленіе рулемъ. Онъ принималъ, какъ должное, любезность начальника инженеровъ, и вполн сознавалъ, что тому необходимы его содйствіе, его вліяніе на согражданъ, опытность и готовые разсчеты…

Андерсъ Браттъ нсколько опасался, что къ нему отнесутся, какъ къ одному изъ безчисленныхъ мелкихъ прожектеровъ и просителей. Но начальникъ оказался умнымъ человкомъ и, сразу отличивъ его, отнесся къ нему прямодушно, не показывая и вида, что можетъ обойтись безъ него, и безъ обиняковъ просилъ его содйствія. И это не смотря за цлую скирду всякихъ петицій и проектовъ, представленныхъ разными другими лицами.

Директоръ чувствовалъ себя признаннымъ и былъ въ отличномъ расположеніи духа. Андерсъ Браттъ былъ иниціаторомъ всего дла, и этой чести никто у него не оспаривалъ! По крайней мр, хоть въ этомъ-то люди были справедливы!

Скромный завтракъ на станціи превратился для него въ цлое пиршество. Теперь существовали на свт только онъ и сидвшій рядомъ съ нимъ начальникъ дороги… Остальные не считались!

— Мн очень посчастливилось!— говорилъ между тмъ начальникъ инженеровъ, подливая себ и директору старой мадеры.— Для меня оказалось настоящимъ счастіемъ мое знакомство съ Іонстономъ, который сразу указалъ мн, къ кому я могу обращаться за содйствіемъ и кому можно довриться. А это вдь самое главное! Самъ Іонстонъ, это такой умный, высокообразованный человкъ. И какой джентльменъ!.. чуждый всякому лицепріятію, надежный, какъ чистое золото!..

Онъ кивалъ головой и говорилъ съ настоящимъ благоговніемъ.

— Да, ихъ родъ извстенъ во всей Норвегіи!— продолжалъ онъ убжденно.— Больше всего ихъ выдляетъ удивительно человколюбивый образъ мыслей и рдкое безпристрастіе. Это то и придаетъ такой особенный блескъ ихъ уму… Въ ихъ роду они вс такіе! И мн очень пріятно было слышать, что вы всецло пользуетесь его дружбой! Это лучшая рекомендація…

Директоръ падалъ съ облаковъ. Онъ поднесъ свою рюмку къ губамъ, но такъ и застылъ въ этомъ положеніи, — до того его огорошили неожиданныя любезности начальника. Но въ слдующую минуту онъ уже опомнился, медленно осушилъ рюмку и еще медленне проговорилъ самымъ оффиціальнымъ тономъ:

— Благодарю за честь…

Его губы слегка вздрагивали.

— Вамъ точно не понравилось вино?— участливо освдомился начальникъ.

— Нтъ, я просто не люблю пить вино до обда…

Посл завтрака Андерсъ Браттъ стоялъ у окна и, стиснувъ зубы, смотрлъ, какъ начальникъ дороги провожалъ Іонстона. Тотъ уже сидлъ въ своей простенькой телжк съ возжами въ рукахъ, совсмъ готовый хать въ свои лса, начальникъ инженеровъ стоялъ у телжки, опершись ногой о подножку, и дружелюбно разговаривалъ съ нимъ… Разговоръ затянулся и продолжался уже очень долго…

‘Что же это такое?— озлобленно раздумывалъ директоръ.— Начальникъ, врно, опять освдомляется, кому можно врить въ округ, и кто этого недостоинъ?.. А Іонстонъ, по обыкновенію, всему этому непричастенъ… только случайно и, будто не сознавая этого, оказывается вершителемъ судебъ всего предпріятія! Даже я, Андерсъ Браттъ, только потому и обласканъ начальникомъ, что Іонстонъ меня рекомендовалъ Іонстонъ призналъ меня заслуживающимъ доврія’.

Онъ усмхнулся злой, саркастической усмшкой, но сейчасъ же опять насупился. Нтъ, онъ не желалъ такой чести! И онъ содрогнулся всмъ своимъ могучимъ тломъ въ порыв мрачнаго негодованія.

‘Этотъ, этотъ рохля въ своей телг… будетъ управлять всмъ округомъ, какъ своимъ конемъ?!. Этотъ старый банкротъ! Вотъ до чего довело насъ нелпое поклоненіе старому роду!..’

— Удивительно разсянный господинъ вашъ другъ Іонстонъ!— проговорилъ начальникъ, подходя къ директору, когда телжка уже укатила.— Представьте себ, забылъ въ город свой дождевой плащъ, а вдь ему хать далеко! Я долженъ былъ принудить его взять хоть мой кожанъ.

— Надо вамъ сказать, что разсянность не всегда ему во вредъ!— сказалъ директоръ принужденно улыбаясь.— Благодаря своей разсянности, онъ снова всталъ на ноги… Представьте себ, онъ однажды забылъ захать домой посмотрть свои телеграммы и похалъ страховать находившееся въ плаваніи судно, а когда онъ вернулся домой, изъ телеграммы оказалось, что это судно уже потонуло!.. Тмъ не мене, онъ могъ потомъ спокойно присягать, что ничего не зналъ о гибели судна, потому что забылъ вдь захать это узнать. Онъ очень удачливъ, этотъ Іонстонъ…

Начальникъ съ недоумніемъ посмотрлъ на директора и, встртивъ его странный, смющійся взглядъ еще съ большимъ недоумніемъ оглянулся на другихъ.

— Во всякомъ случа, Іонстонъ честный человкъ,— сказалъ онъ сухо и отвернулся отъ него.

— Безусловно самый, самый честный человкъ въ нашемъ округ!— съ удареніемъ произнесъ тутъ же стоявшій Гордеръ.

Среди остальныхъ горожанъ, порядкомъ подогртыхъ обильнымъ завтракомъ, и уже разъ раздраженныхъ странными разсужденіями директора объ Іонстон. послышался ропотъ. Вс находили его выходку крайне несправедливой и неприличной.

— Къ шуткамъ директора надо привыкнуть, — замтилъ засдатель, стараясь повернуть дло въ шутку.

— Сдлайте одолженіе, принимайте хоть за шутку!— сказалъ директоръ насмшливо.— Но фактъ отрицать вы не можете!

XIII.

Стояла ужасная жара. Клаусъ уже дважды выкупался, разъ въ мор и во второй разъ у лсопильнаго завода подъ водоспускомъ. Лто было такое знойное, что можно было позавидовать костюмамъ индйцевъ. Молодого человка мучила жажда. Но ему и въ голову не приходило отважиться на путешествіе по жар куда бы то ни было, гд можно было бы утолить жажду.

Онъ лежалъ на трав ничкомъ, забившись въ тнь сложенныхъ у завода досокъ и подсчитывалъ свднія о напиленныхъ плахахъ.

Въ воздух стоялъ удушливый запахъ гари. Все прибрежье было окутано тонкой пеленой дыма. Не даромъ въ город распространился слухъ о большихъ лсныхъ пожарахъ гд-то тамъ, выше, по рк…

Клаусъ поморщился, громко чихнулъ и всталъ на ноги.

— А дымъ все усиливается!— крикнулъ онъ, подходя къ окну, у котораго сидла его мать.— По склону горъ дымъ просто клубится…

— Да… и эта зловшая, подавляющая тишь!— отозвалась она и тотчасъ же вышла на крыльцо.— Какъ душно… даже жутко становится!— продолжала она.— Въ эту засуху… лсной пожаръ… Вдь это бда!— Но посмотрите туда… Разв это не?.. Въ самомъ дл, это вдь Іонстонъ идетъ по алле!

Это въ самомъ дл былъ Іонстонъ.

Онъ остановился у крыльца съ видомъ совсмъ измученнаго человка и сталъ вытирать лицо платкомъ, который держалъ въ рукахъ.

— Иди, распорядись скоре принести воды и сиропу, или лимонаду!— шепнула госпожа Браттъ сыну.— Вина вдь онъ не станетъ пить…

Пока Іонстонъ тяжело поднимался по лстниц на веранду, госпожа Браттъ печально смотрла на него и тихонько покачивала головой. ‘Совсмъ опускается бдный старикъ!— думала она.— Постарлъ и осунулся за эти нсколько мсяцевъ, такъ что и узнать трудно. Видно, опять заскучалъ по непріхавшемъ на лто сын’…

— Здравствуйте, сударыня!— заговорилъ Іонстонъ, поднявшись на веранду и отдуваясь.— Да, сегодня, можно сказать, жара!.. И какая духота!

— Садитесь, Іонстонъ. Посидите со мной, пока мужъ вернется съ завода.

— Значитъ, Браттъ на завод? А я хотлъ попросить его распорядиться о моихъ срочныхъ платежахъ, пока я буду объзжать свои лса… Надо же позаботиться о своемъ имніи!

— Надюсь, ваши лса застрахованы, Іонстонъ? Видите, какая сушь…

Онъ вздрогнулъ и весь выпрямился.

— Не тревожьтесь, горятъ только верхніе лса, въ горахъ!— вмшался вернувшійся Клаусъ.— Но если у васъ не застраховано, поспшите. Не бда, что преміи теперь высоки… Время очень опасное!

Іонстонъ раздражительно махнулъ рукой.

— По мн, пусть хоть все сгоритъ!— проронилъ онъ какъ-то болзненно, и все его лицо сдлалось какимъ-то страдальческимъ.

‘Старикъ Іонстонъ просто не въ дух!’ подумалъ Клаусъ, и пошелъ къ заводу позвать отца.

Между тмъ Іонстонъ опустился на стулъ и довольно долго оставался безмолвенъ. Онъ даже не прикоснулся къ поставленному передъ нимъ стакану съ лимонадомъ.

— Странный міръ, въ которомъ мы живемъ, сударыня!— проговорилъ онъ вдругъ, и тяжело вздохнулъ.

— Дорогой Іонстонъ, вы, можетъ быть, слишкомъ утомили себя въ этотъ зной!— обезпокоилась госпожа Браттъ.— Зачмъ вы ходите на припек пшкомъ? Вамъ бы слдовало поберечь себя…

— Пожалуйста, не тревожьтесь. Это не отъ жары…

Онъ не договорилъ, и опять смолкъ, поникнувъ головой.

— Не хотите ли сигару, Іонстонъ?— предложила хозяйка.

— Нтъ, благодарю васъ… Пожалуйста, не безпокойтесь…

Онъ сдлалъ надъ собой усиліе и заговорилъ какъ-то неестественно спокойно.

— Я, вотъ, читалъ какъ-то разъ о квакерахъ… Представьте себ, они считаютъ грхомъ присягать и наотрзъ отказываются приносить какія-либо клятвы! Это, знаете ли, не глупо.

— Это и мн приходило въ голову!— тотчасъ же оживилась разговорчивая хозяйка.— Присяга! Это такое устарлое, варварское насиліе… Можно ли такъ грубо привязывать человка за душу! И сколько въ этомъ искушенія…

— Да-а!— протянулъ онъ.— Если вникнуть… въ положеніе людей присягнувшихъ… и… и потомъ жалющихъ объ этомъ… конечно, въ томъ случа, когда человкъ врующій и сознаетъ себя связаннымъ своей клятвой навки… Каково должно быть его душевное страданіе! Это вдь нравственная пытка… цлый адъ въ душ!

Онъ залпомъ выпилъ стаканъ, дрожащей рукой налилъ второй и тоже выпилъ… Онъ уже не въ силахъ былъ скрывать свое волненіе.

— Да, чтобы взять на свою совсть такую отвтственность… на вчныя времена,— продолжалъ онъ глухо,— чтобы быть увреннымъ, что присягаешь врно, надо вдь предварительно вывернуть всю душу наизнанку и осмотрть въ ней всякую складочку, да и тогда можетъ оказаться, что не все сообразилъ!.. А тутъ, подъ угрозой цлой вчности… этого страшнаго вопроса о будущей жизни, человка спрашиваютъ: можешь ли ты присягнуть, что не зналъ?.. можешь ли присягнуть, что не могъ знать?.. На первый взглядъ это кажется такъ просто, и отвтъ такъ ясенъ… Но потомъ? Потомъ, если вдругъ поднимутся въ душ сомннія? Можетъ ли кто изслдовать все дно морское, сударыня? А вдь еще трудне и страшне бываетъ всмотрться въ свою душу! Чмъ больше размышляешь, чмъ больше всматриваешься, тмъ мучительне становятся сомннія… Въ конц-концовъ человку становится не по силамъ влачить испорченную жизнь, а сомннія продолжаютъ грызть и все подтачиваютъ, и подтачиваютъ…

— Дорогой Іонстонъ, вы, конечно, правы… Очень можетъ быть, что вы правы, но…

— Я увренъ,— продолжалъ онъ, не слушая ея,— что многіе, очень многіе несчастные… Я увренъ, что гораздо боле людей, чмъ вообще предполагаютъ, погибли и продолжаютъ погибать отъ такихъ терзаній.

— Однако, какъ же вашъ ясный умъ не подсказываетъ вамъ, Іонстонъ, что такихъ неимоврныхъ терзаній не должно быть. Человкъ не можетъ быть совершененъ, и есть предлы даже для совсти… Всего предусмотрть невозможно…

— Невозможно? А почемъ мы знаемъ, насколько важны бываютъ послдствія самаго ничтожнаго изъ нашихъ поступковъ… простого шага, движенія… одной какой-нибудь не вполн ясной мысли? Когда я вырзаю себ палку въ лсу, я, можетъ быть, гублю дерево, которое послужило бы столбомъ въ какомъ-нибудь будущемъ храм…

— Это такъ, конечно… Вотъ хоть бы въ исторіи! Великія династія и цлыя государства, которымъ суждено было впослдствіи облагодтельствовать все человчество, возникали зачастую среди убійствъ и всякихъ ужасовъ.

Онъ врядъ ли ее слышалъ, и снова заговорилъ, какъ бы продолжая какія-то скрытыя, недосказанныя размышленія:

— Клясться спасеніемъ своей души! Да вдь это безбожно… Нынче люди стали слишкомъ гуманны, чтобы врить въ рогатаго чорта и въ кипящую смолу… Человку просто предоставляется терзаться своей совстью, и адъ заключается въ послдствіяхъ его собственныхъ поступковъ… Но я не вижу преимущества!

— Какъ вы мрачно сегодня настроены, Іонстонъ! Признайтесь, вамъ нездоровится?

— Нтъ, мн просто рдко представляется случай говорить по душ… Ходишь, ходишь и думаешь про себя одинъ, и все это накапливается… Вы не можете себ представить, какъ освжаетъ иногда возможность поговорить обо всемъ откровенно… У васъ столько человколюбія, сударыня!

— Мн кажется, васъ ободрилъ бы пріздъ Абрагама!— сказала она мягко.— Онъ не далъ бы вамъ времени сосредоточиваться на печальныхъ размышленіяхъ.

— Пріздъ Абрагама? Ко мн, теперь?

Лицо его передернулось, точно отъ сильной боли.

— Нтъ, нтъ!— продолжалъ онъ торопливо.— Пусть живетъ своей собственной, молодой, беззаботной жизнью, нечего ему омрачать своей молодости въ тни такой развалины, какъ я!

Съ минуту онъ молчалъ, потомъ вдругъ поднялся.

— Ну, я пойду, сударыня!— сказалъ онъ.— Замучилъ васъ своими разговорами?.. Съ Браттомъ успю еще повидаться въ город… Прощайте!

——

Андерсъ Браттъ расхаживалъ по дворамъ завода и пожевывалъ висвшую у него изо рта травинку, когда пришелъ Клаусъ звать его въ комнаты.

— Вотъ какъ, Іонстонъ тамъ?— отвтилъ онъ.— Ну, такъ скажи ему, что я позабочусь о всхъ его длахъ въ банк, но теперь пусть извинитъ меня: я долженъ отправить цлый грузъ досокъ и придти мн наверхъ некогда…

Клаусъ съ недоумніемъ посмотрлъ на отца, стараясь припомнить, о какомъ ‘груз досокъ’ тотъ могъ говорить.

— Однимъ словомъ, скажи, что некогда!— нетерпливо крикнулъ отецъ, явно желая отвязаться отъ сына.

Тотъ ушелъ.

— Посидитъ и уберется!— думалъ директоръ, не чувствовавшій ни малйшаго желанія видть теперь Іонстона.— Какже, такъ я и побжалъ къ нему!

Онъ ускорилъ шагъ, продолжая пробираться между штапелями. Въ сторон шипла и свистла четверная круглая пила. Въ самомъ зданіи завода грохотали большія продольныя пилы.

— Вотъ оно къ чему теперь клонитъ!— продолжалъ раздумывать директоръ.— Іонстонъ забираетъ такую силу, что скоро опять самые большіе лса округа будутъ въ его рукахъ, и мой заводъ будетъ считать за особенную честь пилить его бревна! И все это надлала мною же задуманная желзная дорога, которая проводится черезъ его имніе…

Отъ засухи въ рк было мало воды, вся она глядла какой-то вялой, сонливой. Вода была такъ тепла, что только изъ большого люка, гд виднлось главное колесо, вяло немножко свжестью. Директоръ остановился у люка и сталъ смотрть на падавшую воду. Отъ времени до времени въ вод появлялись куски обугленнаго дерева и, промелькнувъ надъ водосливнымъ брусомъ, исчезали въ водоворот… Это были молчаливые встники лсныхъ пожаровъ. Можетъ быть, горло уже гораздо ближе, въ самомъ округ…

При появленіи каждаго такого обугленнаго куска директоръ вздрагивалъ и все глубже и глубже о чемъ-то задумывался.

На дорог послышался громкій стукъ колесъ и показалась телжка. Но вокругъ нея поднималось такое густое облако пыли, что директоръ не могъ разглядть, кто это детъ.

Но, вотъ, телжка остановилась.

— Инспекторъ Финкенгагенъ! Давно ли сталъ пускать лошадь вскачь? Да еще по такой жар…

Появленіе опрометью прискакавшаго инспектора, казалось, вполн соотвтствовало тайнымъ мыслямъ, шевелившимся у директора на душ… Онъ даже слегка поблднлъ. Очевидно, случилось или зачиналось что-нибудь особенное…

Вмигъ онъ уже былъ подл инспектора, который не усплъ еще сойти съ тлежки.

— Ну, что, Финкенгагенъ? Горитъ?

Гндой меринъ инспектора тяжело водилъ взмыленными боками и ронялъ изо рта тоненькія полоски пны.

— Сильно горитъ… возл Террисванды!— отвтилъ инспекторъ.— Прошу извиненія, господинъ директоръ, что не вылзаю изъ тележки, но…

— А, чортъ! Есть ли теперь время извиняться.

— Такъ позвольте здсь же доложить вкратц… Необходимо ваше мнніе, т. е. ваше указаніе, куда направить людей, чтобы ограничить бдствіе… Вы одни знаете лса въ округ. Мы уже дали знать ленсману, чтобъ собирали мужиковъ, придется телеграфировать также о присылк войскъ… Не правда ли, господинъ директоръ?

Инспекторъ досталъ изъ кармана большой пестрый платокъ и сталъ вытирать катившійся съ лица потъ.

— Горитъ на Террисванд?— задумчиво проговорилъ директоръ.— По обимъ сторонамъ? Гм!.. Разумется, и въ долин Ліадаль… пересохшія болота?

— Да вплоть до кряжа. Вы вдь знаете, что сейчасъ же за кряжемъ начинаются Іонстоновскіе лса.

— Какъ, огонь дошелъ до самаго кряжа?— возбужденно переспросилъ директоръ.

Въ лиц его появилось какое-то загадочное, хищное выраженіе.

— Да, въ такую сушь!..— прибавилъ онъ медленно,— но не договорилъ и сталъ задумчиво чертить палкой по песку.

Вдругъ онъ точно опомнился и принялъ спокойный видъ.

— Ну, ну, теряться однако нечего!— сказалъ онъ своимъ обычнымъ дловымъ тономъ,— нуженъ вдь какой-нибудь особенный огонь, чтобы перескочить черезъ каменный кряжъ въ іонстоновскіе лса… Это невроятно!

Онъ искоса посмотрлъ на инспектора и продолжалъ торопливе:

— Важне всего уберечь большіе нагорные лса позади Ліадаля. Туда и направляйте людей… всхъ, какихъ вамъ дадутъ.

— Но говорятъ, что огонь можетъ очень легко перебраться въ лса Іонстона черезъ…

— Вздоръ! Говорю вамъ, что іонстоновскіе лса ограждены каменнымъ кряжемъ, а камень вдь не горитъ..

— Я хотлъ только сказать, что, по мннію лсниковъ, опасность заключается…

— Вы хотли моего совта?— рзко перебилъ директоръ.— Ну, такъ вотъ мой совтъ: оставьте лса Іонстона подъ охраною скалъ и направьте вс силы въ ліадальскую долину! Длайте съ этимъ совтомъ что хотите! Вы вдь знаете, что я въ молодости провелъ нсколько лтъ въ этихъ лсахъ. Могу похвастаться, что знаю тамъ каждый пень… А впрочемъ, длайте, какъ сами знаете…

— Господи, кто же сомнвается въ вашей опытности, господинъ директоръ? Потому-то я и пріхалъ къ вамъ прежде, чмъ обратиться къ властямъ… Только я хотлъ обратить ваше вниманіе на…

— Говорю вамъ, защищайте ліадальскіе лса,— вотъ и все! Тамъ главная опасность! И совтую вамъ не терять времени. Не жалйте кнута… скачите, не останавливаясь! Лупите его, лупите!

Онъ крикнулъ это съ такимъ ожесточеніемъ, что робкій инспекторъ совсмъ струсилъ и, машинально повинуясь, дважды огрлъ лошадь кнутомъ. Телжка снова исчезла въ пыли.

Директоръ провожалъ телжку насмшливымъ, злораднымъ взглядомъ.

— Гм! Конечно, нужно было посовтовать совсмъ другое, какъ, очевидно, и ожидалъ инспекторъ… Они бы, разумется, поставили всхъ людей у кряжа… чтобы оберегать лса ‘ихъ Іонстона’, ихъ любимца… А я, конечно, долженъ былъ поддержать ихъ, ратуя за интересы ‘друга’! Но это, господа, дудки!.. Телеграфируйте о присылк войскъ и рабочихъ… сдлайте одолженіе!

Онъ сдлалъ надъ собой усиліе, принялъ боле встревоженный видъ и быстрыми шагами направился къ дому.

— Ужасный лсной пожаръ, Гетта!— крикнулъ онъ еще издали.— Въ опасности огромные нагорные лса!.. Іонстонъ счастливъ, какъ всегда, его лса оказываются за каменнымъ кряжемъ. По одну сторону все горитъ и гибнетъ, какъ въ аду, а по другую, конечно, тишина, и спокойствіе, и птицы распваютъ…

Онъ не совладалъ съ собой, и послднія слова вырвались у него съ какимъ-то злобнымъ смхомъ.

Посл обда, прежде чмъ отправиться въ банкъ, онъ опять забжалъ къ жен.

— Я ужасно боюсь за ліадальскіе лса, которые стоютъ милліоны!— сказалъ онъ очень озабоченно.

Въ город на вс распросы встрчныхъ знакомыхъ онъ отвчалъ торопливо:

— Ліадальскіе лса, ліадальскіе лса въ опасности! Это вдь на сотни тысячъ, если не на милліоны…

А самъ въ это время думалъ:

‘Ишь, вдь, какъ бгаютъ, и носятся, и суетятся, точно перепуганныя куры. И все попусту, изъ пустого любопытства… только отъ работы другъ друга отрываютъ!’

Въ банк директоръ пересталъ отвчать на разспросы и сталъ гнать отъ себя всхъ, кто приходилъ говорить о пожар. Не было разв дла въ банк, что ли? Кассиръ даже получилъ строгое внушеніе ссть на свое мсто и не запускать длъ ради пустой болтовни.

— Кажется, сегодня не праздникъ, господа!— замтилъ директоръ служащимъ.— Тамъ бдствіе… разореніе… а вы точно радуетесь! Прощу каждаго заняться своимъ дломъ… Мы не женщины!

Въ контор вс притихли.

— Кстати, пора намъ заняться пересмотромъ старыхъ документовъ Верглунда,— предложилъ директоръ въ совт.— Уже два года валяется дло. Принесите документы, господинъ секретарь.

Начался пересмотръ разныхъ старыхъ длъ и въ этотъ удушливый лтній вечеръ въ банк закипла работа, точно передъ годовой провркой.

Былъ уже поздній вечеръ, когда директоръ распустилъ совтъ, но самъ остался работать въ директорскомъ кабинет и долго еще не отрывался отъ банковскихъ длъ. Сыну онъ веллъ прислать за собой каріолку не ране десяти часовъ. Онъ хотлъ привести въ извстность вс потери, какія могутъ оказаться для банка послдствіемъ лсныхъ пожаровъ. Отъ времени до времени ему докладывались извстія о пожар.

Наконецъ его подсчеты стали приближаться къ концу, и онъ занялся подведеніемъ итоговъ.

Пріхалъ капитанъ Гельгезенъ и ночью же отправился въ горящій лсъ, чтобы принять начальство надъ всми работами!— доложили ему.

— Вотъ какъ!..

Директоръ хотлъ продолжать свою работу, но незамтно погрузился въ мрачное раздумье.

Спохватившись, онъ поднялся съ мста, поправилъ занавсь и, точно стряхнувъ съ себя докучливыя мысли, снова взялся за работу.

— Итакъ, я отмтилъ…

Онъ отыскалъ послднюю отмченную цыфру и обмакнулъ перо въ чернила, но снова задумался, и рука его точно застыла съ перомъ надъ строкой.

— Фу! Чортъ знаетъ, что со мной длается!— проворчалъ онъ вдругъ.— Надо же кончить, а то я просижу этакъ до утра.

Онъ снова обмакнулъ перо.

— Это густо поросшее лсомъ ущелье въ каменномъ кряж!.. Что, если Гельгезенъ знаетъ о немъ?..

Опять рука его застыла надъ бумагой и чернила высыхали на пер. Онъ поднялъ руку, не выпуская пера, и подперъ ею голову и тупо смотрлъ прямо передъ собою на раскиданныя по столу бумаги, и уже не думалъ о работ.

Тамъ, въ горномъ кряж, было одно ущелье… Посредин, въ торфяныхъ берегахъ, протекалъ пересыхавшій лтомъ ручей… Теперь торфъ долженъ быть сухъ, какъ порохъ! Немножко дальше начинался густой еловый лсъ, переполненный сухостойникомъ. И все это какъ мостомъ, соединяло горвшій лсъ съ лсами Іонстона.

О, директоръ хорошо помнилъ это опасное ущелье и тотчасъ же подумалъ о немъ, когда инспекторъ сообщилъ, что горитъ по берегамъ Террисванды…

О! это ущелье!

Въ молодости онъ не разъ принималъ бревна именно тамъ, возл этого самаго ущелья. Тогда онъ работалъ еще для своего отца… Они были еще очень небогаты, и дла были не велики: десять, пятнадцать дюжинъ бревенъ, больше никогда и не приходилось принимать. Зато было довольно времени для отдыха. Появлялась закуска и часто устраивалась цлая маленькая пирушка почти всегда возл того ручья, въ ущеліи… между Террисвандскимъ лсомъ и владніями Рэнебергскаго завода.

Какое это красивое ущелье! Теперь оно должно быть сухо, безъ единой капли воды…

Онъ ясно видлъ передъ собой всю мстность, съ ея еловой чащей и грудами валежника между черемуховыми и черничными порослями. Ему казалось, что подъ листвой черемухъ, тамъ, гд былъ самый толстый слой торфа, что-то трещало и ползло. Это огонь пробирался въ лса Іонстона!..

Никто не знаетъ объ этомъ ущеліи, да никто и не думаетъ о тхъ мстахъ. Все вниманіе обращено на Ліадальскіе лса, куда посланы вс рабочіе, хотя Ліадальскіе лса и безъ того ограждены рдкимъ березнякомъ и лугомъ…

Вотъ уже огонь прокрался къ еловой чащ, впереди которой, точно на аванпостахъ, стоятъ отдльныя елки, по одной, по дв, небольшими кучками… Дальше еловый лсъ идетъ плотной стной и постепенно переходить въ Іонстоновскій лсъ, по другую сторону кряжа… Огонь уже пробрался подъ землей, пластомъ пересохшаго у ручья торфа… тихонько, какъ змя… Дымъ и пламя появятся только тогда, когда запылаетъ еловая чаща, когда нельзя уже будетъ спасти лсовъ Іонстона… Да и тогда не сразу замтятъ бду, потому что вс теперь на другой сторон и, за густымъ дымомъ пожара, ничего не видно…

Теперь кончено. Все, что у Іонстона есть, все будетъ пожрано огнемъ…

Ему ясно представилось, какъ огонь усиливается, превращается въ цлое море дыма и пламени, охватываетъ весь лсъ, какъ огненными столбами, среди густого дыма, краснютъ огромныя сосны великолпнаго строевого лса Іонстона… Клубы темносраго дыма испещрены искрами, огненными змйками. Трескъ и шипніе… Валятся старыя деревья, и съ ними валится… падаетъ въ окончательную нищету и самъ Іонстонъ… со всей своей силой популярнаго человка… со всмъ своимъ родовымъ могуществомъ… Нтъ, ужъ ему теперь не встать! Пусть-ка Абрагамъ начинаетъ сначала и сдлается родоначальникомъ новой династіи!..

‘Да, это будетъ огонь!’ — бормочетъ директоръ, по прежнему глядя прямо передъ собой.— ‘Зайцы и лисицы изжарятся живьемъ и форель сварится въ лсныхъ ручьяхъ!’

Ему мерещится, что огонь уже несется дальше… Невозможно его остановить… Загораются новые лса… Исчезаютъ въ пламени цлыя деревни… Погибаютъ помстья Малькольмовъ и Рэнеберговъ…

Онъ сидитъ съ широко выкатившимися глазами и съ полуоткрытымъ ртомъ, вокругъ котораго осталась еще складка отъ злорадной усмшки. Онъ мысленно слдитъ за опустошеніями пожара…

— Только жаль, что такъ ужасно тихо!— бормочетъ онъ, какъ безумный.— Немножко втра, и было бы еще грандіозне!..

Выраженіе его лица измнилось: онъ нахмурился. Въ его взгляд появилось выраженіе хищнаго животнаго, которое насытилось кровью своей жертвы, и отходитъ, пресыщенное, брезгливое. Но воображеніе помимо его воли продолжало работать? Онъ опять увлекся.

‘Небойсь, какъ разгорится какъ слдуетъ, будетъ и втеръ… Всегда поднимается цлая буря надъ большимъ пожаромъ… Пойдетъ такая тяга, что только держись… по всей долин, отъ самыхъ горъ до устья рки! Да, это не то, что затопленная печка! Это пожарище! Будетъ горть эта старая родовая слава Іонстоновъ, Малькольмовъ и Рэнеберговъ!… Пожалуй, это почище перваго банкротства, и я — не я, если Іонстонъ не придетъ ко мн съ протянутой рукой. Только у него и останется, что возможность обратиться ко мн!’

— Хе, хе, хе!— засмялся онъ глухимъ, неестественнымъ, смхомъ и самъ испугался этого смха.

Съ него потъ лилъ ручьями.

А что, если капитанъ Гельгезенъ знаетъ мстность?— ‘Вздоръ, ровно ничего не знаетъ, и ночью помчится туда, куда его пошлютъ… руководитъ. Положимъ, завтра сообразитъ, что не тамъ тушилъ гд горло… да уже будетъ поздно!’

Онъ презрительно усмхнулся.

И на него… на этого капитана… ляжетъ вся отвтственность за умлыя распоряженія!..

Вдругъ онъ выпрямился.

— Отвтственность!… Да!…

Онъ уронилъ руку на столъ, кулакъ его сжался и на лбу выступили надувшіяся, какъ веревки, вены.

‘Я кажется рехнулся!— прошепталъ онъ.— Окончательно съ ума сошелъ! Разв не я самъ навелъ ихъ на ложный слдъ, настойчиво совтовалъ, почти приказалъ… Вдь это же все равно, какъ если бы я собственными руками поджегъ лса Іонстона… Отвратительное, низкое преступленіе! На меня, за меня одного ляжетъ вся отвтственность! Но, можетъ быть, еще не поздно? Что если распорядиться сейчасъ-же…’

Онъ задумался. Лицо его приняло какое-то странное, двойственное выраженіе. Птичій глазъ сверкалъ лихорадочнымъ блескомъ.

Вдругъ онъ вскочилъ съ кресла, схватилъ шапку и выбжалъ изъ кабинета.

— Ухалъ капитанъ Гельгезенъ?— закричалъ онъ.— Нтъ еще? Ну, слава Богу… И ты, Клаусъ, здсь! Позжай же сейчасъ — гони во всю прыть — и привези сюда Гордера. А разсыльный здсь? Пусть скачетъ на лошади и догонитъ инспектора путей сообщенія… Вернуть его!

Черезъ пять минутъ Гордеръ уже вбжалъ въ кабинетъ.

— Я обдумалъ дло: оказывается, мы страшно ошиблись!— заговорилъ директоръ.— Надо все перемнить… Въ каменномъ кряж есть сухое ущелье… По немъ огонь пройдетъ къ Іонстону. Не теряя ни минуты, надо вырубить тамъ лсъ и перекопать… Пошлите туда людей на лошадяхъ, а Финкенгагенъ пусть сообщитъ въ магистратъ. Я сейчасъ же и самъ поду распоряжаться въ лсъ и разошлю гонцовъ во вс стороны… Капитанъ можетъ догнать меня тамъ, въ ущельи. А ты, Клаусъ, бги къ Іонстону… Не напугай его, но толкомъ объясни, въ чемъ дло, и скажи отъ меня, что все, что только во власти человческой, будетъ сдлано.

— Я просто на-просто скажу ему, что ты самъ взялся за дло, и что, стало быть ему безпокоиться нечего!— объявилъ Клаусъ и выбжалъ изъ банка.

XIV.

Въ городъ назначили новаго полиціймейстера. Онъ усплъ уже сдлать оффиціальный визитъ директору Братту, и теперь директоръ санъ пріхалъ къ вену съ визитомъ.

Его провели въ кабинетъ.

— Надюсь, господинъ директоръ, что вы простите меня за этотъ пріемъ въ кабинет!— вжливо извинялся полиціймейстеръ.— Въ другихъ комнатахъ стоятъ еще нераспакованные ящики съ мебелью. Моя семья прибудетъ надняхъ, и тогда уже приступимъ къ устройству квартиры… Мой предшественникъ такъ торопился ухать, что я долженъ былъ опередить семью. Прошу покорно! На этомъ кресл вамъ будетъ удобне. Не позволите-ли предложить вамъ довольно сносную сигару?..

— Благодарю васъ! Итакъ, вашъ предмстникъ торопился отряхнуть прахъ этого города отъ своихъ ногъ? Неудивительно! Онъ самъ создалъ себ здсь положеніе, въ которомъ не было ничего пріятнаго Это хорошій юристъ, но порядочный букводъ. Можете себ представить, насколько онъ былъ умстенъ среди моряковъ и торговцевъ нашего бойкаго городка! Онъ постоянно попадалъ впросакъ, и ссорился со всми.

— Однако, это очень хорошій и спокойный человкъ!— возразилъ полиціймейстеръ примирительно.

— Да, конечно. Но онъ ухитрялся всегда попадать подъ колеса той самой колесницы, которою долженъ былъ править. Въ конц концовъ онъ былъ не на шутку раздавленъ…

— Не веселый примръ для его преемника!— усмхнулся чиновникъ.— Остаюсь, однако, того мннія, что, если бы горожане съумли ужиться съ нимъ, они получили бы въ немъ крупную и полезную силу на пользу своего города.

— Гм… не знаю! Онъ былъ болзненно упрямъ… Сразу подорвалъ свою популярность на довольно пустомъ вопрос… Можетъ быть вы уже замтили, какъ прекрасно наше городское освщеніе? Такъ вотъ извольте видть, онъ началъ съ того, что потребовалъ отъ городского совта два фонаря — писалъ и говорилъ именно два — для одного изъ ничтожнйшихъ переулковъ, причемъ, употребилъ въ дло весъ свой авторитетъ полиціймейстера и градоначальника. Ни о чемъ другомъ онъ не хотлъ знать, все время воевалъ изъ за своихъ двухъ фонарей и, такъ сказать, удавился на одномъ изъ нихъ. Во всемъ остальномъ мы были точно и безъ полиціймейстера, и порядокъ оберегался эти года самими гражданами.

— Надюсь, теперь граждане будутъ избавлены отъ такой отвтственности!— проговорилъ полиційместеръ не безъ внушительности.

— Какая, чиновничья заносчивость!— подумалъ директоръ, и усмхнулся.

— Надюсь также, что господинъ директоръ и прочіе вліятельные представители города поддержатъ меня?!— поправился чиновникъ.

— На меня пока можете разсчитывать!— отвтилъ директоръ снисходительно.— А многіе ли одного со мною мннія, увидите сами…

— Не могу сказать, насколько я вамъ благодаренъ за это общаніе!— поблагодарилъ полиціймейстеръ оффиціальне, чмъ это, по мннію директора, было нужно.

Директоръ искоса посмотрлъ на своего новаго знакомаго. Полиціймейстеръ былъ такого же могучаго тлосложенія, какъ и онъ самъ. Судя по осанк и самоувренности движеній, это былъ одинъ изъ тхъ людей, которые однимъ своимъ видомъ, еще издали на тротуар, требуютъ себ дорогу.

— Однако это, кажется, довольно спсивый парень, и не изъ робкихъ!— подумалъ Андерсъ Браттъ.

— Довольно лестно потрудиться въ такомъ быстро развивающемся город!— говорилъ между тмъ чиновникъ.— Число туристовъ въ этихъ мстахъ съ каждымъ годомъ увеличивается… Одинъ отель госпожи Михельсонъ даетъ уже понятіе о количеств путешественниковъ. Превосходная гостинница! Такое красивое, по истин барское, помщеніе, комнаты просторныя, съ высокими потолками, видъ изъ оконъ на море, обстановка со всми новйшими усовершенствованіями… А какая обширная зала для сходокъ и концертовъ!

— Гм… да, конечно… Впрочемъ, у насъ цлыхъ дв такія гостиницы! Эноксенъ храбро конкуррируетъ съ старымъ отелемъ. Его гостинница даже предпочитается мстными жителями.

— Неужели? А на мой взглядъ тутъ и сравненія быть не можетъ… Одно зданіе госпожи Михельсонъ… Впрочемъ… гм!— онъ какъ-то надменно вздернулъ верхнюю губу,— я не могу еще, конечно, высказываться вполн опредленно. Прежде, чмъ взяться за приведеніе города въ порядокъ, я долженъ буду вполн ознакомиться съ обстоятельствами…

— Приведеніе города въ порядокъ!— Директоръ даже привскочилъ на своемъ стул… Такой независимости, такой смлости отъ новаго чиновника онъ никакъ не ждалъ.

— Говорятъ, здсь царятъ очень дружныя общественныя отношенія между старожилами города?— снова заговорилъ полиціймейстеръ.— Есть премилыя семейства, знакомство съ которыми и для меня, и для жоей семьи будетъ истиннымъ удовольствіемъ. Одни Іонстоны уже цлая находка. Я и прежде слышалъ объ этомъ Іонстон, какъ объ удивительно симпатичномъ и достойномъ человк… Вчера я сдлалъ ему визитъ и, признаюсь, былъ положительно очарованъ.

— Да, у него есть что-то привлекательное, онъ сразу плняетъ людей!— проговорилъ директоръ.

— Не правда ли? Такой ровный, утонченно вжливый, развитой, и притомъ ни тни заносчивости… Впрочемъ, и то сказать, это представитель одного изъ достойнйшихъ родовъ Норвегіи.

Директоръ улыбнулся.

— А все-таки и его жизнь текла не очень ровно!— сказалъ онъ, не переставая усмхаться.— При всей своей неосторожности, онъ раза два бывалъ на краю гибели, и мн,— выраженіе лица директора приняло оттнокъ шутливой скромности,— именно мн приходилось выручать его. Въ послдній разъ онъ чуть не лишился всхъ своихъ очень цнныхъ лсовъ. Это было не дале, какъ ныншнимъ лтомъ, во время большого лсного пажара. Я совершенно случайно припомнилъ — я смолоду очень хорошо знакомъ со всми лсами нашего округа,— что есть ущелье, черезъ которое огонь можетъ передаться въ лса Іонстона. Вотъ, намъ и удалось во-время собрать людей и остановить огонь. Но это было не безъ труда… и въ самую послднюю минуту, увряю васъ! Еще немножко, и вс бы Малькольмы, вс Іонстоны, вс Рэнеберги были бы разорены окончательно. Имнія ихъ вдь вс въ одной куч…

Полиціймейстеръ замтилъ, что у директора погасла сигара и съ величайшей предупредительностью зажегъ ему спичку. Но въ его взгляд, которымъ онъ въ это время пытливо и быстро какъ бы пронизывалъ гостя, было что-то совсмъ полицейское. А затмъ онъ опять смотрлъ по прежнему, все такъ же гордо, но благожелательно.

— Да, Іонстонъ то же говорилъ объ этомъ, и говорилъ о васъ съ большимъ жаромъ!— сказалъ онъ медленно.

Директоръ какъ-то очень ужъ внезапно всталъ и собрался уходить.

— Итакъ, прошу васъ принять мое посщеніе не только какъ отвтный визитъ, но и какъ знакъ моего желанія быть здсь во всемъ къ вашимъ услугамъ!— сказалъ онъ съ несвойственной ему предупредительностью.— Вамъ придется устраиваться, потребуются столяры, плотники… Имйте въ виду, что на моемъ завод всякихъ рабочихъ сколько угодно, я всегда могу прислать, кого нужно.

— Очень благодаренъ, господинъ директоръ. Чрезвычайно вамъ обязанъ…

Директоръ вышелъ на улицу съ особенной торопливость.

— Этотъ новый полиційместеръ тоже, какъ видно, хочетъ поцарствовать… Птица высокаго полета, и занесется, Богъ знаетъ, куда, если только мы допустимъ. А впрочемъ, человкъ съ мозгами!.. Съ чего только эта спесь?.. Собирается подобрать себ отдльный кругъ знакомыхъ… Гм!.. И разумется, первымъ дломъ — Іонстонъ!

Онъ досадливо ударилъ палкой по тумб и на губахъ у него появилась не то горькая, не то пренебрежительная, усмшка.

— И съ чего это онъ вздумалъ вмшиваться въ это дло съ мадамъ Михельсонъ? Намеки вдь были ясны… Впутывается въ такія, совсмъ частныя, дла, точно старый горожанинъ, и все это съ первыхъ же дней! Такая безтактность доставитъ ему очень, и очень непріятныя минуты — это можно ему предсказать теперь же! Да и полезно будетъ во-время положить этому предлъ!

Онъ задумался.

— Однако вс эти его намеки, нащупыванья?.. Не лучше ли попытаться избгнуть лишнихъ недоразумній?.. По правд сказать, моя вражда къ вдов Михельсонъ въ самомъ дл не иметъ смысла и ни къ чему путному не приведетъ. У Эноксена положительно не выходить ничего приличнаго. Какъ ни бьемся, а все пахнетъ почтовой станціей, какимъ-то мелкимъ трактиромъ…

Постепенно онъ замедлилъ шаги и вдругъ направился въ сторону гостинницы госпожи Михельсонъ. Давно уже онъ не бывалъ въ этой мстности! Перестроенная и совершенно заново отдланная, гостинница дйствительно показалась ему очень представительной, по крайней мр, снаружи… Подъздъ съ большой дубовой дверью и мдными ршеточками у зеркальныхъ стеколъ былъ положительно недуренъ. А этотъ новый дворъ съ навсомъ для дилижансовъ! Гм!

У подъзда стоялъ великолпный дилижансъ, въ лакированномъ кузов котораго директоръ отразился, какъ въ зеркал. Со двора вели пару хорошихъ лошадей, такъ какъ время уже было готовиться къ отходу дилижанса…

— Въ сущности, досадно вдь, что вс эти удобства пропадаютъ для насъ даромъ! Съ чего же мы будемъ держать нашъ клубъ во второстепенной гостинниц, когда могли бы пользоваться несравненно лучшимъ помщеніемъ? Положительно не стоитъ упорствовать!

——

Госпожа Михельсонъ отдавала какія-то распоряженія въ кухн, когда ея племянница вбжала съ ужасной ветью: въ чистой гостиной госпожи Михельсонъ ея дожидался самъ господинъ директоръ Браттъ!

Вдова, и безъ того отнюдь не отличавшаяся блдностью, покраснла еще больше.

— Директоръ? Здсь, у меня? Боже праведный… Да что же это значитъ?

— Хочетъ поговорить съ тобой, тетя!

— Со мной? Какія же это такія несчастія угрожаютъ намъ опять!.. Нтъ, ни за что не выйду къ нему — никто не принудитъ меня ршиться на это! Разв не онъ отнялъ у меня и клубъ, и телеграфную станцію, и сходки, и общественные балы? Разв не онъ вредилъ мн, насколько это только было въ его власти, и угнеталъ, и порочилъ меня, несчастную, беззащитную, вдову, и словомъ, и дломъ… Не выйду, не выйду я къ этому злому человку, хотя бы для этого пришлось цлый день простоять здсь на мст! Поди, скажи ему это… такъ прямо и скажи!

Пятнадцатилтняя племянница растерянно остановилась въ дверяхъ.

— Да, да! Именно такъ и скажи!— добавила госпожа Михельсовъ.— Въ конц-концовъ онъ, кажется, выживетъ меня изъ моего собственнаго отеля… Впрочемъ, нтъ, этого ужъ не будетъ!..

Съ ршимостью женщины, доведенной до полнаго отчаянія, она оправила прическу, скинула фартукъ и направилась по корридору въ свою собственную квартиру. Она вооружилась всмъ достоинствомъ, личнымъ и своего отеля, чтобы дать отпоръ этому ужасному человку, ко, тмъ не мене, вошла въ гостиную дрожащая и блдная.

— Мн сказали, что со мной желалъ поговорить господинъ директоръ?— сказала она.— Смю ли спросить, какой новой бды это будетъ началомъ? Прошу покорно господина директора садиться!

Ея голосъ такъ дрожалъ, что ему стало даже жаль ея.

— Надюсь, вы повеселете посл этого объясненія! Мы вдь оба здшніе уроженцы и знакомы не со вчерашняго дня!— сказать онъ.

— Да, видитъ Богъ, господинъ директоръ, что вы на вки останетесь памятны и мн, и моему отелю! Въ т безсонныя ночи, когда я валялась въ слезахъ и молила Господа Бога…

— Позвольте вамъ сказать, что, не смотря ни на что, я никогда не переставалъ уважать васъ за энергію, умнье и добросовстность, съ какими вы ведете свое дло.

— Отъ васъ ли слышу?.. это что-то новое!— отвтила она дко, и не могла удержаться отъ улыбки и въ ея успокоенномъ взгляд появились какъ будто искорки.

Директоръ ласково положилъ свою жилистую руку на ручку ея кресла.

— Неужели вы допускаете, что я когда-либо имлъ какія-нибудь личныя чувства противъ васъ?— сказалъ онъ.

Она смутилась. Какъ же такъ?.. Ей казалось, что именно личной вражды и было не мало… Но изъ его словъ выходило, точно этого и допускать не слдовало…

— Вы такъ умны и разсудительны,— продолжалъ между тмъ директоръ,— что я буду говорить съ вами напрямки, какъ съ мужчиной. Не правда ли, мадамъ Михельсонъ, съ вами можно такъ говорить? И вотъ, вы, можетъ быть, знаете, что я посвятилъ вс свои силы, все свое вліяніе и значеніе въ город осуществленію моей завтной мечты о проведеніи въ нашъ городъ желзной дороги. Ради этого дла я готовъ былъ пожертвовать даже самимъ собой и всмъ, что только могло потребоваться. Притомъ, если вы меня знаете, вамъ должно быть извстно, конечно, что чувства для меня не имютъ ровно никакого значенія, и во всякомъ случа, уже не останавливаютъ меня на полпути.

Онъ нсколько разъ кивнулъ головой и похлопалъ рукой по ручк ея кресла.

— Да, желзная дорога, особенно въ послдніе годы, была для меня — все!— продолжалъ онъ, помолчавъ.— Ясно, что, пока дилижансы были помхой осуществленію моей идеи, я не могъ относиться къ нимъ иначе, какъ враждебно, а такъ какъ вашъ отель связалъ свою судьбу съ этими дилижансами, то и вы оказались въ числ моихъ противниковъ… Вотъ я и пошелъ противъ васъ. Понимаете? Да, что ни говорите, а съ вашей стороны поддерживать дилижансы было ошибкой, мадамъ Михельсонъ!

— Могу утшиться хоть тмъ, что такой человкъ, какъ Іонстонъ, былъ тоже за дилижансы!— возразила вдова не безъ ехидства.

— Іовстонъ, какъ вс мы хорошо знаемъ, въ общественныхъ длахъ совершенное дитя!— внушительно замтилъ директоръ.— Притомъ онъ попадаетъ иногда подъ несовсмъ хорошее вліяніе… Ну-съ, такъ вотъ, не смотря на серьезную помху, какую создалъ мн вопросъ о дилижансахъ, въ конц-концовъ, мн удалось настолько сплотить наши силы, что теперь постройка желзной дороги почти обезпечена. Какъ вы знаете, изысканія уже окончены. Теперь, когда борьба миновала, вы сами, конечно, понимаете, мн нтъ никакой причины враждовать съ вами, и я могу позволить себ относиться къ вамъ, госпожа Михельсонъ, и къ вашему прекрасному отелю, какъ и прежде, въ добрыя старыя времена. Не думаю, чтобы я ошибался, утверждая, что такая разсудительная дама, какъ вы, согласится, что я поступалъ вполн послдовательно. Я совершенно понимаю, что вы были озлоблены противъ меня, и что всякій на вашемъ мст почувствовалъ бы то же самое. Но теперь, вдь, вражд уже не остается больше пищи.

Онъ помолчалъ и улыбнулся.

— Вы будете богаты, госпожа Михельсонъ, очень богаты!— продолжалъ онъ.— Съ проведеніемъ желзной дороги ваши дла, вдь, еще поднимутся. А если вамъ понадобятся капиталы на расширеніе дла, банкъ къ вашимъ услугамъ — за это вамъ ручаюсь я… Итакъ остается намъ вернуться на старую, хорошую тропинку: я говорю о клуб. Мы всячески пытались утвердиться въ гостинниц Эноксена, но все это не тотъ сортъ! Пусть она остается запасной гостинницей на случай переполненія города прізжими и для мене зажиточныхъ путешественниковъ, но общественное собраніе должно помщаться именно и только у васъ. Мой сынъ тоже жалуется на залу Эноксена и находить ее неподходящей для музыкальнаго кружка… Придется вамъ принять обратно и музыкальный кружокъ. Не правда ли? Молодые люди, вдь, еще требовательне, насъ въ длахъ удовольствій.

— Во всякомъ случа, господинъ Клаусъ не былъ ко мн такъ жестокъ, какъ вы!— замтила она тонко.— Отъ времени до времени онъ удостоивалъ отель своимъ посщеніемъ…

— Гм! Гм!.. Директоръ всталъ.

— Ну, такъ вотъ, я протягиваю вамъ руку, мадамъ Михельсонъ!— сказалъ онъ мягко.

Вдова боролась съ подступавшими къ ея горлу слезами. Она была чрезвычайно взволнована.

— Господинъ директоръ былъ надо мной, какъ Божій бичъ!— сказала она наконецъ.— Если бы не было этихъ благословенныхъ туристовъ, которые меня выручали, я пошла бы съ сумой… Но, ужъ Господь съ вами! Видно, такова ужъ была наша судьба, что ни длается, все къ лучшему.

——

— Попробовали бы вы пойти противъ директора, когда онъ самъ протягиваетъ вамъ руку примиренія!— оправдывалась она потомъ передъ своими знакомыми.— Прямо скажу, какъ пожалъ онъ мн руку, почувствовала я, точно вс мои несчастія и заботы растаяли, какъ снгъ, и отъ всхъ моихъ мученій не осталось и слда!..

XV.

Въ послднее время Іонстонъ сталъ часто заходить къ госпож Браттъ, когда директора не бывало дома. Теперь онъ опять сидлъ у нея.

Вошелъ онъ такой усталый, точно прошелъ Богъ знаетъ какое разстояніе, и торопливо направился къ дивану, какъ бы опасаясь упасть. Потомъ онъ нсколько разъ тревожно подносилъ руку ко лбу и попросилъ стаканъ воды. У него кружилась голова.

— Теперь прошло!— сказалъ онъ, выпивъ воду, и вдругъ заговорилъ съ такимъ лихорадочнымъ оживленіемъ, что госпожа Браттъ встревожилась за него. Очевидно, его здоровье было не на шутку подорвано…

Въ разговор онъ сталъ перескакивать съ одного предмета на другой, не доканчивая начатое и былъ положительно какъ-то особенно страненъ. Теперь онъ вдругъ ни съ того, ни съ сего заговорилъ о какихъ-то старинныхъ вещицахъ, особенно о старинныхъ часахъ!

— Неужели же вы въ самомъ дл такъ интересуетесь такими пустяками, Іонстонъ?— выразила свое удивленіе госпожа Браттъ.

— Да, да… особенно старинными серебряными часами, знаете? такъ-называемыми луковицами! Это, можетъ быть, большое ребячество… я не отрицаю!.. И, пожалуйста, ничего не говорите объ этомъ Братту…

Онъ смотрлъ на свою собесдницу съ крайнимъ замшательствомъ, почти растерянно.

— Браттъ смется надъ такими слабостями,— продолжалъ онъ, смущенно улыбаясь,— да и въ самомъ дл это ребячество… А между тмъ… Знаете ли, старая серебряная луковица Братта дйствительно замчательнйшая вещь! Онъ самъ мн разсказывалъ, что эти часы пріобртены его ддомъ еще въ конц прошлаго столтія въ Копенгаген. Это одни изъ первыхъ часовъ, сработанныхъ фирмой Юргенсенъ, тогда еще одной изъ самыхъ ничтожныхъ въ Копенгаген, а теперь обладающей извстной всему міру фабрикой въ Швейцаріи… Одинъ изъ сыновей перваго Юргенсена былъ потомъ королемъ Исландіи…’ Такъ вотъ, не можете-ли вы… конечно, при случа… разспросить Братта разныя подробности объ этихъ часамъ (онъ взглянулъ на нее съ мольбой и неловко засмялся). Прежде Браттъ заводилъ эти часы, и даже постоянно ихъ носилъ… Мн любопытно, хорошо ли они шли… А? Небось не особенно надежный хронометръ, и Братту, врно, постоянно приходилось ихъ ставить?

Онъ вдругъ поникъ головой и угрюмо замолчалъ, но тотчасъ же спохватился и снова улыбнулся съ нервнымъ движеніемъ головы, точно ему что-то помшало въ кресл.

— Этакая старинная луковица… которая уже цлое столтіе показываетъ время и разницу между дйствительностью и мечтами, это, сударыня, удивительная вещь!— продолжалъ онъ.— Меня особенно занимаетъ вопросъ — васъ это, можетъ быть, разсмшитъ — спшатъ ли такіе старинные часы, или отстаютъ?.. Какъ это было въ послдніе годы съ часами Братта? По моему, старые часы съ потертымъ механизмомъ должны спшить? Не правда ли? Большая часть карманныхъ часовъ, сколько мн извстно, со временемъ начинаетъ спшить… А?

— Право, не знаю, Іонстонъ…

— Мн помнится… очень ясно помнится: года четыре тому назадъ Браттъ жаловался на свои часы…

— Очень возможно…

— Правда? Такъ вотъ, не можете ли сказать мн, какъ идутъ эти часы? Ставитъ ли ихъ Браттъ впередъ, или переводитъ назадъ. А? Мн только одно надо знать, спшатъ они, или отстаютъ.

Онъ заговорилъ съ такимъ жаромъ и при этомъ такъ пытливо заглядывалъ ей въ глаза, что она еще боле удивилась. Положительно, онъ ненормаленъ!

— Эти часы мужъ уже больше не носитъ,— сказала она.— Послдніе два, три года они валяются у него гд-то въ ящик. Впрочемъ, Браттъ говорилъ какъ-то, что хочетъ послать ихъ за границу починить.

— Сломаны? Совсмъ?— спросилъ Іонстонъ грустно.— И уже говорите, давно?

Онъ поднялъ руку и потеръ себ лобъ.

— Однако, съ чего это мы такъ разговорились о часахъ?— спохватился онъ.— Ахъ, да, меня навела на нихъ ваша хорошенькая золотая цпочка, сударыня. Я не могу себ представить васъ безъ этой тоненькой цпочки, которая такъ нжно выдляется на шелковой отдлк вашего платья. Только зачмъ на ней этотъ неподходящій бронзовый ключикъ?.. Впрочемъ, пожалуй, это и хорошо… Это врно придаетъ вамъ характеръ: много душевнаго изящества, много тонкой прелести, чистосердечія, которое стоитъ золота и которое превращаетъ вашъ бронзовый ключикъ въ золотой!

— Кажется, вы подносите мн истину въ сахарныхъ пилюляхъ?— смясь, замтила госпожа Браттъ.— Не скрою отъ васъ, что съ самой ранней юности спотыкалась объ аккуратность, какъ о что-то совсмъ мн несвойственное…

— Неужели? А знаете, я ужасно люблю ваши глаза, особенно когда вы сметесь. Взглядъ у васъ тогда такой умный и въ то же время такой ласковый… Такой взглядъ успокаиваетъ… Это мое признаніе, дальше котораго я не пойду… По крайней мр, вы улыбаетесь, и я могу еще немного погрться въ лучахъ вашего взгляда.

Онъ шутилъ, но въ голос его было что-то до такой степени печальное, что ей стало жутко.

— Мы вдь старые друзья, Іонстонъ,— сказала она.— Не правда ли? Вы имете ко мн немножко доврія?

— Немножко?

— Тмъ лучше, если много! Вы знаете, что я очень дорожу этимъ, Іонстонъ! Объясните же мн, для чего вы меня посылаете лазутчицей къ моему мужу по поводу этихъ старинныхъ часовъ? Мн это слишкомъ неловко,— прибавила она, чтобы снова свести разговоръ къ шутк.

— Нтъ, нтъ, не смйтесь надъ этимъ!— вскричалъ онъ.— А впрочемъ, пожалуй… Смйтесь, смйтесь отъ души…

— Послушайте, Іонстонъ, я подозрваю, что вы подговариваетесь къ этой старой луковиц! Не знаю, однако, хватитъ ли моего вліянія на Братта… Это вдь фамильная древность! Впрочемъ, постараюсь уговорить его сдлать вамъ этотъ подарокъ. Я скажу ему, что вы уже давно завидуете ему въ этой вещиц…

— Нтъ, ради Бога, не длайте этого!— вскричалъ онъ съ непритворнымъ ужасомъ.— Это бы ужасно оскорбило меня… Право, это бы разссорило насъ!.. Между старыми пріятелями, каковы мы съ Браттомъ, всегда бываютъ щекотливые предметы, которыхъ опасно касаться… Другимъ трудно понять это.

— Послушайте, Іонстонъ…

— Что?

— Вы такъ настойчиво запрещаете мн упоминать объ этомъ разговор мужу, что положительно приводите меня въ недоумніе.

— Во всякомъ случа общайте, что ничего ему не скажете! Дайте вашу руку. Ни слова о моей страсти къ часовому мастерству… Только однимъ вамъ довряю я такія свои слабости, вамъ, конечно, я доврилъ бы и большее… Однако, пора убраться…

Онъ торопливо распрощался и ушелъ.

Уже на алле онъ весь сгорбился подъ давленіемъ какой то угнетавшей его мысли.

— Какъ же теперь узнать, врно ли шли часы Братта, или бжала впередъ?— бормоталъ онъ, глядя въ землю.

По цлымъ ночамъ раздумывалъ онъ объ этой серебряной луковиц. Какъ теперь видлъ онъ ее передъ собой точь въ точь, какъ тогда въ клуб, за карточнымъ столомъ, когда директоръ вынулъ ее изъ жилетнаго кармана и объявилъ время для помтки на страховомъ договор — двадцать минутъ двнадцатаго…

Что, если часы спшили — такіе старые часы не могли идти врно,— и на самомъ дл было раньше, чмъ они показывали?.. Напримръ, только пять или десять минутъ двнадцатаго?.. Только въ этомъ случа онъ могъ бы успокоиться на мысли, что хотя бы и захалъ домой, то ни въ коемъ случа не нашелъ бы тамъ роковой телеграммы. На квитанціи было вдь помчено безъ четверти одиннадцать… а въ клуб, до подписанія договора, онъ просидлъ не мене двадцати минутъ… Надо еще прикинуть время прозда отъ пристани до клуба… Ясно, что такъ! Но если дйствительно было двадцать минутъ двнадцатаго…

Да, тогда, пожалуй…

Его ужасала мысль, что, можетъ быть, онъ въ самомъ дл подчинялся тогда какому-нибудь низменному инстинкту осторожности, который смшивалъ съ простымъ желаніемъ поскоре найти агента Тезена. Но вдь въ такомъ случа онъ поступилъ безусловно недобросовстно, не захавъ домой до клуба!.. Эта мысль укоренялась въ немъ вслдствіе работы воображенія, становилась съ каждымъ днемъ мучительне и медленно его подтачивала. Да, невеселы были для него эти длинныя, безсонныя ночи, когда онъ лежалъ съ открытыми глазами, уставясь тупымъ взглядомъ въ пространство, а передъ нимъ мелькали старинные серебряные часы директора Братта! Ему стало наконецъ казаться, что и его жизнь, и честь его зависятъ отъ положенія минутной стрлки этихъ часовъ, этой, такой тоненькой, узорчатой, стрлки, которая могла показать и десять, и двадцать минутъ двнадцатаго…

Если эта стрлка убжала впередъ,— о, тогда онъ спасенъ, и снова можетъ дышать полной грудью, и снова можетъ жить не стыдясь за себя…

А если часы отставали?..

И опять потянулись длинные, мучительные часы, когда въ своей болзненной мнительности онъ твердо врилъ, что стрлка наврное отставала и что вообще старые карманные часы почти всегда бываютъ засорены, и тогда отстаютъ, а не спшать. Мерещившаяся ему минутная стрлка неимоврно удлинялась, далеко уходила отъ маленькой часовой стрлки и грозно указывала половину перваго… А дома онъ видлъ депешу, которую онъ нашелъ бы, если бы захотлъ.

Тогда узорчатая стрлка точно пронизывала его мозгъ, и онъ невыразимо страдалъ.

Сегодня онъ первый разъ осмлился попытаться разспросить объ этихъ часахъ госпожу Браттъ. Онъ уже давно собирался это сдлать, но все не ршался… И вотъ, пока онъ тянулъ, часы сломались, и узнать уже нельзя ничего.

Вс его сомннія ожили и закопошились въ его душ съ небывалой силой. Онъ замиралъ отъ мучительной тревоги… Онъ ощущалъ въ груди что-то странное, точно тамъ вращалось какое-то колесо и все внутри у него переворачивалось.

XVI.

Клаусъ халъ на своемъ новомъ велосипед изъ города домой. Онъ былъ въ жокейской шапочк, сдвинутой на затылокъ, и низко склонился къ переднему колесу, а ноги его были въ полной работ. Какъ втеръ, несся онъ, позванивая и посвистывая, и ловко изворачивался объзжая по дорог возы и прохожихъ. Онъ очень гордился своимъ новымъ искусствомъ… И такое это легкое, простое дло — даже ребенка можно выучить! А какая быстрота! Всего семнадцать минутъ отъ дому до конторы, а недавно онъ създилъ въ Гейе къ сестр, и весь перездъ былъ не боле трехъ часовъ и пятнадцати минутъ, не смотря даже на горы!

Въ комнату онъ вошелъ чрезвычайно возбужденный. Вся семья сидла за послобденнымъ кофе.

— Гд ты пропадалъ, Клаусъ?— спросила Гертрудъ.— Мы ужъ съ часъ, какъ встали изъ за стола. Ты обдалъ?

— Эхъ, Гертрудъ, разв это насъ касается!— насмшливо остановилъ ее отецъ.— Можетъ быть, онъ былъ гд-нибудь съ товарищами, въ род гостинницы госпожи Михельсонъ! Стоить ли надодать ему разспросами…

— На этотъ разъ стоитъ, отецъ!— сказалъ Клаусъ торжественно.— Вотъ ты часто говоришь, что я могу забыть очень многое, а я никогда не забываю объ обд… Сейчасъ я дйствительно былъ у мадамъ Михельсонъ, но пообдать тамъ и не вспомнилъ! Вотъ читай!

Онъ передалъ отцу раскрытую телеграмму.

— Да, желзная дорога утверждена палатой!— продолжалъ онъ побдоносно.— Можете себ представить, какъ возликовала вся гостинница! Мы собрались тамъ, чтобы слдить за преніями по телеграфу… Когда получено было извстіе, что вопросъ ршенъ, мы проревли цлыхъ девять разъ ура!

— Слава Богу!— вскричала госпожа Браттъ.— Ты долженъ быть доволенъ, Браттъ! Ты сдлалъ крупное дло!

— Врно, врно! это дло отца!— восторженно поддержалъ ее Клаусъ.

— Да, Гетта, я доволенъ!— тихо проговорилъ директоръ, который наслаждался телеграммой, какъ вкуснымъ дессертомъ.— Да, могу безъ хвастовства сказать, кое-что для города я сдлалъ…

— А странно!— говорилъ онъ немного позже.— Нсколько лтъ назадъ я думалъ объ этой минут, какъ о чемъ-то невыразимо прекрасномъ. Я ожидалъ, что захлебнусь отъ гордости и сознанія одержанной побды… И вотъ, я только доволенъ, и не больше… Слишкомъ многіе прикасались къ этому длу и точно захватали его! Когда я впервые высказывалъ свою идею, я былъ одинъ, и вс недоврчиво покачивали головой,— такъ несбыточна казалась имъ моя мечта. Это невозможно, это немыслимо!.. А теперь, точно никто никогда и не думалъ иначе…

— Если ты думаешь, что твоихъ заслугъ не цнятъ, отецъ, такъ я могу кое-что теб выболтать!— сказалъ Клаусъ — Дло въ томъ, что въ город уже давно сговариваются сдлать теб овацію и почтить въ теб отца (помимо твоихъ троихъ дтей) желзной дороги. И еще сегодня у мадамъ Михельсонъ, была рчь объ этомъ. Хотятъ только воспользоваться торжественнымъ засданіемъ совта, когда получится оффиціальное увдомленіе о разршеніи дороги, для того, чтобы отрядить къ теб почетную депутацію отъ города и отъ всего округа. Депутація должна выразить теб глубокую признательность согражданъ и — разъ ужъ я началъ, надо договаривать — и поднести теб серебряный кубокъ съ соотвтственной надписью…

— Мн? Что ты говоришь, мой мальчикъ?..

— Взгляните, мамаша, только на отца!— засмялся Клаусъ.— Совсмъ подавленъ своей скромностью!

— Однако, Клаусъ въ самомъ дл на славу угощаетъ меня сегодня!— засмялся и директоръ.— Не правда-ли Гетта?

— Можетъ быть, вы думаете, что я израсходовалъ теперь вс свои новости, вс до послдней крупинки?— съ торжествомъ спросилъ Клаусъ.— Въ такомъ случа сильно ошибаетесь! Относительно кубка ршеніе состоялось давно, еще въ феврал. Вотъ сколько времени я могъ таить этотъ секретъ, а вы и не подозрвали! Ха, ха! Только ты, Гертрудъ, все разгадала, конечно? Я увренъ, что она будетъ теперь говорить, что видла меня насквозь! Правда?! Она просто-на-просто помшана на своей проницательности!— А главное дло въ томъ, что у меня есть еще кое-что въ мшк. Это ршено сегодня же, пока мы дожидались телеграммы у мадамъ Михельсонъ. Это ни боле ни мене, какъ постановленіе сходки повсить въ присутственной комнат городского банка портретъ отца, какъ основателя банка и ревнителя на пользу города!

— Слышишь, Браттъ?!— вскричала мать.

— Нечего сказать, прекрасное украшеніе присутственной комнаты!— пошутилъ директоръ и, смясь, погладилъ себя по щек.

— Отецъ совсмъ не тщеславенъ, матушка! Однако я знаю, что ему до смерти хочется висть въ банк — не повшеннымъ, конечно!

— Остри, остри надъ роднымъ отцомъ!— улыбаясь, протестовалъ директоръ и зашагалъ по комнат. Онъ былъ въ такомъ хорошемъ настроеніи духа, что просто весело было смотрть на него.

— И вдь не нашлось ни одного голоса противъ этого предложенія!— продолжалъ докладывать Клаусъ.— А потомъ постановили, что къ теб будетъ отряжена особая депутація просить у тебя разршеніе заказать Абрагаму Іонстону копію съ твоего превосходнаго портрета его работы. Каково?! Теперь понимаете, почему отцу не дали знать о сходк, и отчего я позабылъ пообдать!

Директоръ остановился и смотрлъ на сына, медленно сдвигая брови.

— Вотъ какъ!!— проговорилъ онъ, снова зашагавъ по комнат.— Безъ этого не обошлось-таки?— Ну, конечно… еще бы!.. Выше этой почести, разумется, не можетъ быть… Портретъ работы сына самого господина Іонстона!..

Онъ сталъ у окна и долго молча смотрлъ въ садъ.

— А Іонстонъ былъ на сходк?— спросилъ онъ, вдругъ быстро обернувшись къ сыну.

— Былъ… Его мы поздравляли съ новымъ увеличеніемъ богатства… Теперь его огромные лса стоятъ вдвое дороже и по размрамъ владній Іонстонъ настоящій владтельный принцъ!

— Нтъ — вдь только подумать, что это я, только я, собралъ ему вс эти богатства!— мрачно проговорилъ директоръ.— И теперь его сынъ… то бишь наслдный принцъ, хе, хе!.. хе, хе!.. соблаговолитъ изобразить меня… И это мн серьезно объявитъ депутація, въ вид награды за двадцать лтъ труда на пользу города, за основаніе двухъ банковъ, за проведеніе вопроса о желзной дорог!! Н-ть!— онъ обернулся къ дверямъ и расшаркался,— благодарю покорно! Не считаю себя достойнымъ такой чести и постараюсь уберечь стны банка отъ такихъ украшеній!

Онъ схватилъ шапку и почти выбжалъ изъ комнаты.

— Что же это такое?— кричалъ совершенно сбитый съ толку Клаусъ.— Сумасшедшій домъ у насъ, что-ли? хотятъ люди оказать ему всевозможныя почести, чуть не сажаютъ на тронъ, а онъ злится! Премію тому, кто во всемъ этомъ разберется! Вотъ и пойми тутъ науку жизни!

И, горько разсмявшись, онъ ушелъ въ столовую излить свое негодованіе на простывшемъ обд.

— Тоже толкуетъ о наук жизни… Философъ!— послала ему вслдъ сестра.

— Бдный Клаусъ!— вздохнула мать.— Онъ былъ бы вполн счастливъ, если бы былъ немножко хитре, и люди были поменьше злы…

Она проговорила это съ такимъ растеряннымъ видомъ, точно думала о другомъ, и вдругъ схватила за руку дочь.

— Слушай, Гертрудъ,— начала она шепотомъ.— Здсь кто-нибудь подслушаетъ… Пойдемъ въ садъ!..

И она увлекла встревоженную дочь за собой на веранду, потомъ въ садъ, въ самую дальнюю бесдку.

— Гертрудъ, я должна высказаться!— заговорила она, все еще безпокойно оглядываясь, не подслушиваютъ ли.— Я должна высказаться, хотя бы пришлось шептаться… Мн такъ страшно, Гертрудъ! Знаешь ли, отецъ совсмъ перемнился… Я давно уже замчаю, что съ нимъ творится что-то неладное… Только теперь, только сегодня, поняла я наконецъ… Но мы не можемъ ничмъ помочь, никто не можетъ намъ помочь… Онъ — я должна это сказать прямо — возненавидлъ Іонстона изъ зависти, и старается скрыть это. Онъ и самъ презираетъ себя за это, но онъ безсиленъ противъ овладвшаго имъ злого духа, въ конц концовъ онъ сойдетъ съ ума!..

— Нтъ, нтъ, мама!— перебила ее Гертрудъ.— Ты же знаешь, что отецъ никогда не умлъ длиться властью и значеніемъ… Это просто какая-то ревность и вовсе не относится только къ одному Іонстону… Это не ненависть!

— Ты ошибаешься, дитя мое! Разв ты не замчаешь, что точно къ нему прикасаются раскаленнымъ желзомъ, когда упоминаютъ имя Іонстона? Онъ, можетъ быть, и самъ пугается этого, но не можетъ преодолть бшенства, которое въ немъ поднимается. Всякое напоминаніе о Іонстонахъ для него жгучая обида… Обрати только вниманіе, какъ онъ борется съ собой и закусываетъ губы чуть не до крови… Хуже всего то, что при его прямодушіи онъ долженъ притворяться, лицемрить, а это его окончательно выводитъ изъ себя, и онъ доходитъ до изступленія! Не даромъ я всегда такъ пугалась, когда на его лиц появлялось это озлобленіе, и въ то же время какой-то стыдъ, какъ теперь, когда Клаусъ упомянулъ имя Іонстона… Знаешь ли, я уврена, что онъ и любить, и ненавидитъ Іонстона. Это просто какое-то безуміе! Я убждена, что между ними произойдетъ что-нибудь ужасное, и виноватъ будетъ только, только одинъ отецъ… Уже творится что то недоброе, Гертрудъ! Многое остается втайн навсегда, жизнь полна тайнъ… Господи, Господи! Да вдь это ужасъ! Отецъ невмняемъ… Онъ одержимъ злымъ духомъ… Онъ боленъ!..

Бдная женщина закрыла лицо руками и заплакала на груди дочери.

— Мама! Да вдь это почти совсмъ то же самое, что между мной и Абрагамомъ!— проронила Гертрудъ въ порыв внезапной откровенности.

Она сидла точно въ забыть, устремивъ взглядъ въ одну точку. Передъ ней раскрывался цлый новый міръ… Она такъ хорошо угадывала чувство, терзавшее ея отца… Разв этого не бывало и съ ней самой? Точно желзными когтями схватитъ что-то за сердце, и длаешься совсмъ другимъ человкомъ — скрытнымъ, озлобленнымъ, недоступнымъ…

Изъ бездны своего собственнаго чувства она такъ ясно, такъ удивительно ясно, видла все, что творилось въ душ отца! Ревность и зависть!.. Только эти дв страсти, какъ темныя тропинки, вели въ мрачную бездну. Разв не она сама загубила свою любовь, не имя силъ противостоять этимъ страстямъ? Разв не страдала отъ этого, какъ на пытк?..

Ей хотлось плакать. Но она не поддавалась малодушному порыву, я даже находила въ себ силы успокоивать мать, потихоньку лаская ея руку.

О, какъ она жалла отца! Она вдь знала, что эти чувства не ведутъ къ добру..! Чего бы она не дала, чтобы вернуть любовь Абрагама! Но прошло уже два года. Конечно, онъ забылъ ее…

Наконецъ, мать встала и озабоченно заходила взадъ и впередъ по бесдк.

— Мн приходитъ въ голову, Гертрудъ, — заговорила она посл долгаго молчанія,— что намъ бы слдовало написать Абрагаму… Какъ ты думаешь? Іонстонъ такъ постарлъ, опустился, что за него страшно… Не написать ли мн? Или, можетъ быть, ты…

Она пытливо взглянула на дочь.

— Можетъ быть, ты сама напишешь? Какъ ты думаешь, прилично ли это? Главное, какъ лучше? Во всякомъ случа, онъ долженъ быть теперь здсь. Мн кажется, мы положительно обязаны намекнуть сыну, что отецъ его въ опасности… Можно говорить только о здоровь… Напиши-ка, въ самомъ дл, Гертрудъ! ты…

— Я, мама? Да какъ же я буду писать теперь…черезъ два года?..

Прошлое представлялось ей чмъ-то смятымъ и порваннымъ въ куски. Цлыхъ два года, два года душевныхъ терзаній, для нея, и кипучей жизни, полной блеска и громкихъ побдъ — для него, прошло съ этого объясненія на большой дорог! Теперь онъ знаменитость, и она… она, конечно, превратилась для него въ юношеское воспоминаніе, только въ нчто, о чемъ вспоминаютъ съ улыбкой…

Ея болзненная ревность къ его искусству и ко всему, что могло занимать его помимо нея, снова запылала яркимъ пламенемъ. Зато въ свт этого пламени она только теперь въ первый разъ ясно увидла истину. Нтъ, не къ натурщицамъ она его ревновала и не одной ревностью терзала она… Нтъ, она ненавидла тогда его искусство, его славу, его высокую душу, его богатство, его происхожденіе — все, все, что ставило его неизмримо выше ея! А она не хотла быть ниже его. Она не могла примириться съ мыслью, что не можетъ быть такою же, не можетъ даже любить съ такимъ же огнемъ, какъ онъ. А все-таки, вдь она любила его всей душой, до безумія!.. Господи, до чего унизили ее эти страсти! Теперь она смирилась, но уже поздно… порвано, все порвано!

Но вдругъ она встрепенулась.

Разв они не росли вмст? Разв она не предложила ему своей дружбы на всю жизнь? Разв это одно уже не обязывало ее теперь поступить честно?..

— Ты права, мама! Я сама напишу!— сказала она твердо.— Сегодня же сяду писать и позабочусь, чтобы письмо пошло съ завтрашней же почтой,

XVII.

Вотъ такъ такъ!! Абрагамъ прискакалъ прямо изъ Парижа, даже не предупредивъ! Такъ стосковался молъ по отц, по тет Софи, и по родин, что вдругъ почувствовалъ совершенную невозможность оставаться въ Париж и удралъ, оставивъ недоконченную картину на мольберт!

— Въ сущности, теб бы слдовало заплатить за эту картину!— шутилъ онъ съ отцомъ.— Но я не такой алчный, какъ ты. Вдь ты здсь замучился, наживая деньгу! Говорятъ, мы страшно богаты! Даже жутко слышать… Зато ты выглядишь очень хорошо, отецъ! Положимъ, не говорю о здоровь, оно, повидимому, не того… Я только съ точки зрнія живописца! Ты сталъ такимъ красивымъ, такимъ интереснымъ старикомъ, что непремнно придется заняться твоимъ портретомъ.

— А что жъ, это идея, сынокъ!.. Однако, я все-таки не могу никакъ понять, какъ это ты вдругъ взялъ, да и пріхалъ… Эй, мальчикъ, у тебя что-то на ум!

— Милый папа, какія же могутъ быть у меня другія причины, кром тхъ, которыя я теб привелъ?

— Ой, хитришь, Абрагамъ! Ты что-то слишкомъ ужъ беззаботенъ и веселъ… Надуваешь ты меня!

— Господи, какъ же мн не быть веселымъ, вернувшись домой?!

— Положимъ, такъ во всякомъ случа, ты не можешь себ и представить, какъ я теб радъ! Не очень-то тоже весело съ утра до вечера возиться съ длами и не имть никого, съ кмъ отвести душу! Не стану скрывать и того, что я немножко одряхллъ и сталъ старикомъ довольно пасмурнымъ… Но если правда, что ты останешься у меня цлый годъ, я, разумется, совсмъ оживу! Однако, скажи мн, Абрагамъ, по совсти… Я вдь догадываюсь, что тетя Софи что-то насплетничала теб? А? И это, не смотря на мое формальное запрещеніе писать теб о моемъ здоровь?

— Да нтъ же, отецъ! Даю теб честное слово, что тетя ни въ чемъ не проболталась. По ея словамъ, ты все время пользовался превосходнйшимъ здоровьемъ. Теперь только я самъ вижу, что она безсовстно обманывала меня, такъ какъ вдь ты плоховатъ, отецъ?

— Ничего особеннаго! Такъ кто же? Ужъ не писала ли теб госпожа Браттъ?..

— Честное же слово нтъ! Но если ужъ ты непремнно хочешь вывдать вс мои тайны, я готовъ признаться теб, что меня соблазнила на эту поздку одна идейка… Старая идейка, отецъ, кое-что такое, что сидитъ въ человк, какъ заноза… Видишь ли что, я ужасно хотлъ бы написать портретъ Гертрудъ Браттъ!.. Она такъ хороша собой, и такъ своеобразна! Вотъ, была бы настоящая проба моихъ силъ!.. Но написать такое лицо не легко, да и мудрено уговорить ее. Прежде она какъ-будто и соглашалась, а въ конц концовъ всегда отказывалась…

— Вонъ оно что!— улыбнулся старикъ.— Ну, этому я, пожалуй, еще могу поврить… Такъ мое здоровье тутъ не причемъ?

— Скоре всего я пріхалъ сюда ради своего собственнаго здоровья, отецъ. Однако, ты начинаешь пугать меня… Что же такое съ тобой, чмъ ты лчишься?

— Ничего особеннаго: плохое кровеобращеніе, вотъ и все. Приливы крови бываютъ… Но вдь и то сказать: я постарлъ, я отяжеллъ.

— Изъ этого видно только одно: теб вредно возиться съ конторой! Да, да! Я твердо увренъ, что и въ теб сидитъ гд-то внутри художникъ, а жизнь здсь слишкомъ однообразна. Но теперь, когда ты такъ богатъ, ты могъ бы, кажется, пожить и въ свое удовольствіе. Отчего бы теб, напримръ, не бросить вс дла и не устроиться со мной? Мы бы выстроили себ хорошенькій домикъ въ одномъ изъ твоихъ лсовъ и зажили бы себ припваючи. Только этотъ домъ долженъ быть въ моемъ, а отнюдь не въ твоемъ вкус! Непремнно бревенчатый, съ березовой отдлкой, и гд-нибудь надъ глубокимъ оврагомъ, съ широкимъ видомъ на лсъ и на рку. Ахъ, если бы ты только зналъ, какъ меня тянетъ пожить и поработать на родин, среди родныхъ лсовъ! Развелъ бы ты вокругъ дома хорошій садъ, занимался бы только тмъ, что теб по сердцу. А? Какъ ты думаешь? Какъ бы славно поработали то каждый въ своемъ углу!

Старикъ улыбался.

— Какъ это странно, Абрагамъ,— сказалъ онъ, помолчавъ,— сегодня я чувствую себя совсмъ здоровымъ — такъ легко, какъ давно ужъ не было. И въ самомъ дл, пожалуй, мн не мшаетъ оторваться отъ всхъ этихъ торговыхъ длъ. Не созданъ я для нихъ…

— Просто, ты былъ всегда черезчуръ здоровъ и хвораешь отъ избытка здоровья, какъ можно расхвораться отъ слишкомъ обильной пищи!— поршилъ Абрагамъ.

— Такъ ршено, сынокъ? Поселяемся вмст? Прежде всего объдемъ наши лса и выберемъ хорошенькое мсто… Согласенъ? Я могу выхать черезъ три-четыре дня.

— Не ране?

— Ну, можетъ быть, черезъ два. Ты правъ, я здсь, какъ въ ям! Ничего мудренаго, что въ конц концовъ совсмъ станешь тутъ меланхоликомъ и кровь начнетъ бросаться въ голову. Все послднее время я страдалъ отъ этихъ приливовъ крови и чувствовалъ себя точно въ чаду А теперь мн хорошо, и въ голову не лзутъ черныя мысли.

— Побольше англійской соли, отецъ!

— Да, удивительно, какъ это духъ зависитъ отъ состоянія тла! Представить себ не можешь, какія мрачныя мысли иногда гнетутъ человка…

— Что это, ты, милый папа, все о какихъ-то своихъ черныхъ мысляхъ? Разв что-нибудь тревожитъ тебя?

— Мало ли что придумываешь въ одиночеств… особенно ночью! Лежишь, напримръ, и раздумываешь, не оказываешься ли на поврку мошенникомъ… Можетъ быть, все состояніе твое нажито простыми плутнями, какими такъ часто оказываются вс наши спекуляціи! За это вдь на томъ-то свт… да и совсть тоже есть у человка… А если нтъ дйствительныхъ угрызеній совсти, такъ ихъ вдь и не долго придумать… однми меланхолическими бреднями.

— Ты былъ слишкомъ счастливъ, отецъ, ты пресыщенъ своими удачами!

— Возможно! Очень возможно! Человкъ — такое слабое существо, что ему иногда не въ силу перенести даже счастіе… Какъ оглянусь назадъ, все кажется, что я уже цлые годы брожу точно во сн. Да, ты, братъ, правъ,— надо все это бросить и заняться чмъ-нибудь боле привлекательнымъ! Такъ что жъ? будемъ строиться? Да только, теперь, когда ты сталъ такимъ знаменитымъ художникомъ, теб нужна вдь такая резиденція, за которую не было бы совстно! Не правда ли, мой мальчикъ? Устроимъ что-нибудь этакое особенное, живописное… въ горахъ…

— Непремнно, папа! А главное, поправимъ твое здоровье. По моему, теб слдовало бы създить куда-нибудь на воды, пока будетъ строиться домъ. Я бы тоже былъ не прочь оглядться въ Европ. Все мое время вдь ушло на работу. Признаюсь, и мн было бы полезно пополоскаться немножко гд-нибудь на водахъ. Въ Париж и въ Италіи раскисаешь таки порядкомъ…

— Это неглупая мысль, Абрагамъ!.. Правда, правда… и теб тоже надо освжиться.

Цлый вечеръ просидли отецъ съ сыномъ, мечтая о будущемъ.

— Точно занавсъ взвился передъ цлой новой будущностью, передъ цлымъ міромъ радостей и наслажденій!— признался вдругъ старикъ.— Значитъ, есть же еще силы, которыми я не умлъ только пользоваться! Вотъ и хандрилъ отъ скуки… Ахъ, Софи, ты опять съ своимъ лкарствомъ?

— Да вдь знаешь, Іонстонъ… Докторъ такъ строго наказывалъ! Иначе, опять кровь…

— Нтъ, нтъ, благодарю покорно! Кровь у меня сразу пришла въ порядокъ. Я это чувствую… Одинъ видъ этихъ стклянокъ наводитъ на такія скверныя мысли. Фу! Нтъ, спасибо, унеси-ка свою микстуру. А вмсто нея, выпьемъ мы съ Абрагамомъ по рюмк хорошаго рейнвейна. Не правда ли, мой мальчикъ? Я думаю и мн не повредитъ хоть разъ посл столькаго времени испытать беззаботное настроеніе! Давненько, охъ, какъ давненько не бывалъ я въ такомъ настроеніи!

——

— Абрагамъ лучшее для меня лкарство! Видть эту его молодую энергію… Сознавать его счастливымъ… Но я не Абрагамъ! Я его отецъ, копившій для него деньги, чтобы скрасить его будущность, отецъ, которому теперь приходится отвчать передъ своей совстью… Гм!.. Нетрудно, конечно, умыть руки и вообразить себя безупречнымъ… Но каково-то оно на самомъ дл? Какъ бы тамъ ни было, а я присягалъ, и не могу теперь сказать по совсти, что присягалъ правильно… Какъ бы я ни старался забыть, а все-таки нтъ, нтъ да и вспомнишь!

Такъ размышлялъ Іонстонъ слдующей ночью, проснувшись около двухъ часовъ.

— Такъ, такъ!— пробормоталъ онъ.— Вотъ оно опять, какъ всегда. Прошлую ночь я спалъ такъ сладко, такъ хорошо… Проснулся и подумалъ, что еще ночь, а было уже восемь часовъ! Какъ славно работалось потомъ въ контор при мысли, что я привожу дла въ порядокъ, чтобъ имть возможность прокатиться съ сыномъ! Цлый день чувствовалъ себя хорошо… И вотъ, опять начинается! опять я въ пасти этого чудовища, которое когда-нибудь да изгложетъ меня.

— Вчность! почему при мысли о вчности всегда чувствуешь себя такимъ одинокимъ, безпомощнымъ? Да и въ самомъ дл, чего стоить все это, что насъ окружаетъ, въ сравненіи со всми этими ужасами! очень можетъ быть, это простая болзнь, бываютъ же болзни, въ которыхъ люди чувствуютъ себя одинокими, и тоскуютъ, и страшатся чего-то неопредленнаго…

— Да, я несомннно боленъ. Но боленъ-то я отъ несовсмъ ясныхъ, однако все-таки существующихъ, угрызеній совсти! Это вдь еще несомннне. Если бы разъяснились мои недоумнія, я выздоровлъ бы въ тотъ же мигъ и съ спокойной совстью похалъ бы съ сыномъ куда угодно. А то вдь я повезу съ собой вс эти страданія, и только отравлю ему жизнь.

— Ахъ, кабы узнать наконецъ… Какъ же это все было?

— Нтъ, конечно, ничего невозможнаго въ томъ, что часы спшили. Старые часы съ истертымъ механизмомъ и съ новой пружиной, непремнно должны спшить. Между одиннадцатью и сорокъ пять минутъ… ну, скажемъ сорокъ минутъ… и двнадцатью съ четвертью, напримръ?.. Совершенная невозможность была успть. Даже глупо думать объ этомъ.

— Да, да! Вришь всегда именно тому, чего желаешь! Вся штука въ томъ, что дло не въ томъ, чему врится…

И опять лежалъ старикъ съ вытаращенными зрачками и опять пристально вглядывался въ мерещившійся ему циферблатъ съ тоненькими узорчатыми стрлками. Весь вопросъ въ томъ, гд могла находиться стрлка… насколько она могла опуститься при разныхъ исходныхъ цифрахъ разсчета.

И опять пошли эти безконечные разсчеты, во сколько времени могъ онъ пріхать съ парохода домой, и могъ ли онъ застать телеграмму уже принятой. Холодный потъ выступилъ у него на лбу. Наконецъ, онъ тяжело поднялся съ кровати, умылъ лицо холодной водной и въ нершительности остановился передъ постелью.

Лечь опять на эту скамью пытки, или нтъ?

— Нтъ, это немыслимо! Лучше одться и попробовать уснуть въ кресл, это не такъ страшно.

Онъ попытался думать о сын, но вдь ради сына же онъ и наживалъ деньги, которыя…

Порывисто схватилъ онъ книгу и, зажегши свчку, сталъ читать.

— Очень возможно, что я и въ этомъ дл невиннйшій человкъ въ мір! Очень возможно и то, что будь я вполн здоровъ, я понялъ бы это и успокоился бы. Это видно уже изъ того, что въ день прізда Абрагама и на слдующій день у меня не было никакихъ сомнній. И тмъ не мене, я долженъ сойти съ ума!… Я не въ силахъ больше бороться. Не могу больше разсуждать! Знаю одно: ни за что въ мір не пошелъ бы я въ другой разъ присягать, въ чемъ бы то ни было. Почемъ я могу знать, вполн ли я увренъ… т. е. такъ увренъ, что и впослдствіи не усомнюсь? Нельзя же требовать невозможнаго!

— Если бъ я могъ хоть отдлаться отъ всякихъ выгодъ, полученныхъ отъ того договора? Но вдь это теперь все мое состояніе, или почти все… Я былъ бы спокоенъ, свободенъ… Какъ былъ бы я счастливъ!

— Но разв это мыслимо?

— Какъ на зло мн везетъ, и я на всемъ выгадываю, и вс называютъ меня счастливцемъ… А всякое увеличеніе этого богатства мучитъ меня, усиливаетъ мои страданія!

— Нтъ, черезъ это не перейдешь! Душа рвется, а простыя житейскія соображенія удерживаютъ… Естественно вдь… Кому охота обездолить родного сына… того, для котораго только и работалъ-то всю жизнь!

— Но, Господи, какое бы это было счастіе!… Отдлаться отъ всего по завщанію, или, еще лучше, сейчасъ же, при жизни! Я обезумлъ бы отъ радости…

— Поди, не мало состояній завщано на благотворительныя дла по такимъ же причинамъ… чтобы примириться съ своей совстью…

— А что, если бъ поговорить съ сыномъ?!

— Только это надо сейчасъ же, сію же минуту,— не откладывая, а то, пожалуй, еще испугаешься и раздумаешь!

——

— Абрагамъ, Абрагамъ!— услышалъ молодой человкъ сквозь сонъ. Онъ вскочилъ. У кровати стоялъ отецъ со свчой въ рукахъ, со всмъ какъ въ ту ночь, когда было ршено, что Абрагамъ посвятитъ себя живописи,

— Что такое? Что съ тобой, отецъ? Ты въ такомъ возбужденномъ состояніи!

— Я рядъ, что поршилъ, наконецъ, поговорить съ тобой, мой милый мальчикъ. Выручи меня, спаси своего отца!

Абрагамъ смотрлъ на него во вс глаза и не зналъ, что тутъ сказать.

— Есть вещи,— продолжалъ старикъ, серьзно глядя на сына,— вещи, другъ мой, которыя такъ давятъ человка, такъ давятъ, что ему становится не подъ силу переносить этотъ гнетъ, и онъ долженъ рехнуться или погибнуть… Видишь ли… Я не считаю себя клятвопреступникомъ или мошенникомъ въ буквальномъ смысл этого слова, но все-таки страхованіе ‘Конкордіи’ представляется мн теперь нечистымъ. Эта мысль убиваетъ меня… Нтъ человческихъ силъ оторваться отъ нея! Въ конц концовъ я убдился, что избавлюсь отъ угрызеній совсти только въ томъ случа, если лишусь всего богатства, нажитаго этими деньгами.

— Такъ вотъ оно что: душевная болзнь!— холодя отъ ужаса, подумалъ сынъ.

Но онъ овладлъ собой. Ясно было, что прежде всего слдовало успокоить отца и на все согласиться… По крайней мр, не противорчить…

— Мн ужасно жаль тебя, Абрагамъ!— снова заговорилъ между тмъ отецъ.— Ты могъ бы жить въ богатств, быть вполн независимымъ… Гм! Въ самомъ дл, не поступаю ли я слишкомъ жестоко.

— Да что жъ ты намренъ сдлать, отецъ? Не можешь же ты выставить себя на площади у позорнаго столба?

— Объ этомъ, другъ мой, я думалъ… много думалъ… цлыя ночи напролетъ,— угрюмо проговорилъ старикъ.— Я полагалъ на всякій случай сейчасъ же составить завщаніе, отказавъ все состояніе городу. А затмъ,— я сталъ бы при жизни устраивать пріюты, больницы, школы — сколько бы усплъ. Но не находишь ли ты, что все это ужасно… безумно?… А?! Лишиться цлаго богатства изъ-за какого-то старческаго каприза, безумной прихоти! Какъ ты думаешь?

— Ты обо мн сокрушаешься, отецъ? Вотъ охота-то! Слава Богу, я зарабатываю достаточно, и можешь быть увренъ, съ насъ хватить. Сдлай милость, отдавай или завщай свои деньги, кому хочешь, лишь бы самъ утшился! Только, смотри, ничего не говори тет Софи, пока дло не будетъ сдлано. Иначе, она станетъ отговаривать…

Іонстонъ опустился на стулъ и улыбнулся.

— Не знаю, оправлюсь ли я когда-нибудь и хорошо ли я длаю… Но если бы ты зналъ, какая гора сваливается съ души твоего отца! Да, теперь я усну! Только провели меня, пожалуйста, до спальни, голова у меня что-то кружится… Спасибо, сынокъ! Ахъ, если бы ты только зналъ, Абрагамъ, сколько я выстрадалъ, сколько выстрадалъ на этой постели!

Абрагамъ до утра не смыкалъ глазъ, все раздумывая о случившемся.

— Бдный, бдный отецъ! Слишкомъ ужъ онъ чувствителенъ для всей этой грубой дйствительности. Да и то сказать, жизнь его таки потрепала: то вверхъ, то внизъ… Сначала безграничное богатство, потомъ банкротство, потомъ опять какое-то шальное богатство, свалившееся точно съ неба. Нужно быть такимъ, какъ Браттъ, чтобы все это принимать съ легкимъ сердцемъ.

— Да, я начиналъ уже привыкать къ богатству… Кресла перваго ряда, спальные вагоны, дорогія гостиницы…

— Стоитъ ли думать о такой дряни! Вдь теперь вопросъ о томъ, стоитъ ли чего-нибудь Абрагамъ Іонстонъ, самъ по себ, безъ богатства, или нтъ, а это мы еще посмотримъ!..

На другой день директоръ Браттъ съ адвокатомъ Гордеромъ выходили очень взволнованные изъ дома Іонстона. Ихъ пригласили подписать, въ качеств свидтелей, завщаніе, которымъ Іонстонъ отказывалъ ршительно все, что останется посл его смерти,— городу и обязывался теперь уже употреблять вс свои капиталы, лса и доходы съ нихъ на благотворительныя дла, предоставляя себ самому только одно распоряженіе этими длами. На личныя нужды онъ оставлялъ себ только одну торговлю каменнымъ углемъ, домъ и тысячу кронъ деньгами.

— Странный человкъ! очень странный!— бормоталъ директоръ, который все еще не могъ придти въ себя отъ изумленія.— Вотъ ужъ этого-то я никакъ отъ него не ожидалъ!

— Да, цлое огромное состояніе!— задумчиво отозвался Гордеръ.— Почти все, что у него было…

— И что теперь останется отъ этого богача?

Директоръ остановился среди улицы и оглянулся на домъ Іонстона и на его угольный складъ у пристани.

— Угольный складъ даетъ, конечно, немного… Притомъ, завдывать складомъ большой трудъ, а старикъ не крпокъ… Можно сказать, что отъ этого богатства ровно ничего не останется…

— Выходить, что онъ пожертвовалъ не только деньгами, но и своимъ положеніемъ и спокойствіемъ, словомъ всмъ, что только у него было!— вскричалъ Гордеръ въ порыв восторженнаго удивленія.— Да, это по-истин удивительный человкъ!

— Признаюсь, и меня онъ совсмъ сбилъ съ толку!— согласился директоръ.— Со своимъ несмтнымъ богатствомъ, которое разросталось съ какой-то ошеломляющей быстротой, онъ даже начиналъ производить непріятное впечатлніе. Вдь это была огромнйшая сила. Мало-ли въ какую сторону могла направиться такая сила!.. Могущество отдльнаго человка всегда внушаетъ опасеніе. И вотъ теперь онъ опять бденъ и сразу завладлъ моими прежними симпатіями.

— Этакое великодушіе!..

— Еще бы!

— Такой неслыханный фактъ обратитъ на себя въ стран общее вниманіе. На Іонстона будутъ указывать, какъ на великій примръ!

— Въ этомъ, разумется, много соблазнительнаго…

— Вы хотите сказать, что именно это могло побудить его къ такому поступку, господинъ директоръ? Нтъ, всякій, кто только знаетъ Іонстона, вотъ ужъ никакъ не можетъ допустить этого! Наоборотъ, Іонстонъ живой примръ того, что еще не вывелись на свт идеалисты, которые способны жертвовать своими собственными выгодами ради своихъ ближнихъ.

— Ну, ну, разв я его не знаю?— возразилъ директоръ почти сухо.— Когда ему что-нибудь приходитъ въ голову, онъ способенъ увлечься, какъ дитя. Но, вообще, онъ никогда не поступалъ себ во вредъ… Но, тмъ не мене, конечно, его поступокъ великолпенъ и я этого вовсе не оспариваю.

— Поневол преклоняешься передъ такимъ поступкомъ!— все съ прежнимъ увлеченіемъ подхватилъ адвокатъ.

— Положимъ. Но не надо, однако, забывать, что въ такихъ случаяхъ люди сами себя возвеличиваютъ насчетъ другихъ. Іонстонъ самъ становится олицетвореніемъ великодушія и всякихъ добродтелей. А каково-то его сыну? Вдругъ изъ богатаго человка превращается въ труженика искусства, долженъ будетъ жить своимъ талантомъ, узнаетъ, что такое сила нужды и обстоятельствъ! Вдь за все это онъ ровно ничего не получитъ.

— Однако, сынъ самъ съ особеннымъ жаромъ хлопоталъ, чтобы дло было кончено, какъ можно скоре.

Директоръ поморщился.

— Во всякомъ случа, люди странные!— сказалъ онъ какъ бы нехотя.— Простите, Гордеръ, мн надо въ банкъ.

Онъ поторопился раскланяться и уйти отъ Гордера по боковой улиц. Онъ видлъ идущаго имъ на встрчу засдателя, и не хотлъ больше слышать восторженныхъ возгласовъ, съ какими Гордеръ непремнно сталъ бы разсказывать ‘изумительную новость’.

— Чортъ знаетъ что!— бормоталъ директоръ, быстро шагая по тротуару.— У этого Іонстона въ самомъ дл какой-то неистощимый запасъ идей, передъ которыми даже можно ротъ разинуть. Ничего подобнаго я еще не видлъ въ своей жизни! Отдать все свое огромное состояніе и съ такимъ же радостнымъ видомъ, съ какимъ всякій другой получилъ бы такое богатство? Ему, вишь, захотлось особаго, утонченнаго, наслажденія, и онъ, не колеблясь, приводитъ свою прихоть въ исполненіе. Добровольно отказаться отъ положенія перваго богача въ округ и остаться при одномъ куск трудового хлба — это вдь, что ни говори, не всякій ршился бы сдлать! Никогда еще не былъ я такъ озадаченъ… Поневол снимешь шапку передъ такимъ бариномъ! Въ город хочетъ строить больницу и пріютъ для старыхъ матросовъ! Въ деревняхъ — школы и лчебницы… У него недурныя идейки по этой части! И на каждую изъ такихъ затй по куску того самаго богатства, которое давало ему такой всъ въ округ!.. Это вдь каждый разъ дружный хвалебный хоръ газетъ и общее поклоненіе!.. Для тщеславія, если бы въ немъ только было тщеславіе, пищи было бы цлая пропасть. Шутка ли, благодтель всей страны!

— Будь я проклятъ, если все это не подниметъ его на такую высоту, на какой онъ до сихъ поръ никогда еще и не бывалъ! Будетъ тутъ чмъ поживиться — не одному тщеславію! Онъ получитъ страшное значеніе среди согражданъ. Пусть-ка кто нибудь осмлится пойти противъ него, такого смльчака разорвутъ на части!… Онъ будетъ для нихъ святымъ угодникомъ!

— Гм! Да, онъ уметъ таки считать. Разсчеты его таковы, что, какъ бы онъ ни поступалъ, всегда онъ выйдетъ первымъ человкомъ въ округ.

— Уменъ… страшно уменъ… и вдь достигаетъ всего, чего ни пожелаетъ… Теперь за свои собственныя деньги покупаетъ себ такое положеніе, какого въ нашей стран никакой смертный никогда еще и не удостаивался. И на что тутъ богатство, когда и безъ того будетъ власть… Теперь пляши вс по его дудк. Властелинъ!.. Папа непогршимый…

Дьяволъ!

И директоръ озлобленно ткнулъ палкой ступеньку лстницы и тяжелой поступью сталъ подниматься въ банкъ.

XVIII.

На слдующій день, успокоенный насчетъ душевнаго состоянія отца, который точно переродился, такъ повеселлъ, отдлавшись отъ своего богатства, Абрагамъ пошелъ къ лсопильному заводу Андерса Братта поблагодарить Гертрудъ за ея письмо.

Его красивая, мохнатая ‘крылатка’ раздувалась на зимнемъ втр.

Въ блдномъ, но мужественномъ лиц было выраженіе спокойнаго доврія и интереса къ жизни. Но было въ его взгляд и еще что-то особенное, что-то въ род легкой ироніи. Не безъ насмшливости относился онъ къ предстоявшему свиданію съ Гертрудъ. Два года передъ тмъ она еще всецло владла его сердцемъ, и онъ счелъ бы величайшимъ счастіемъ на-вки соединиться съ нею. Теперь, повидимому, не оставалось въ немъ и слда прежняго чувства, не врилось даже, чтобы она когда-нибудь на самомъ дл была такова, какою онъ представлялъ ее себ тогда.

Но все-таки чувствовалось нкоторое волненіе. Неужели еще оставались какія-нибудь иллюзіи? Или это было только одно волненіе художника, которому не удалось написать плнявшій его образъ, почему фантазія не хотла успокоиться? Во всякомъ случа, она оказала ему настоящее благодяніе, отказавъ въ своей рук! Честная, прямодушная, славная двушка! И какіе необыкновенные оттнки чернаго цвта… Волосы, глаза!.. Взглядъ этихъ глазъ бывалъ иногда такъ глубокъ, такъ глубокъ, что даже становилось страшно…

— Экій чистый снгъ на поляхъ!— перебилъ онъ свои размышленія.— И какое славное, только немножко холодное освщеніе… Эти запорошенные снгомъ склоны горъ съ заиндеввшими хвойными деревьями просто великолпны! Долина подъ своимъ снжнымъ покровомъ точно спитъ, закрывшись отъ солнечнаго свта простыней.

Сбоку виднлась широкая рка, почти сплошь скованная льдомъ и засыпанная снгомъ. Только посредин чернла узенькая полоска не замерзшаго еще стержня. А вотъ и лсопильный заводъ. Сначала полузаметенныя снгомъ избы рабочихъ, тамъ штапели заготовленнаго лса и досокъ, а вотъ, наконецъ, и самый заводъ, съ его большими постройками и несмолкаемымъ шумомъ.

Нтъ, какъ ни живописны чужія страны, а мила и понятна только одна родная страна!

Онъ остановился на дорог и провожалъ глазами прозжавшій возъ тесу. Рисовать именно такихъ мохнатыхъ, малорослыхъ лошадей, съ этими выразительными, некрасивыми мордами, когда-то было его страстью. Любовь къ животнымъ — вотъ, что прежде всего сдружило его съ Гертрудъ…

Онъ шелъ быстро, уже нигд не останавливаясь, пока не очутился въ гостиной господъ Браттъ.

Его приняла сама Гертрудъ.

При первомъ на нее взгляд онъ почувствовалъ, что двухъ послднихъ лтъ его жизни точно и не бывало. Сердце его громко застучало. Онъ заговорила ласково, даже сердечно, но вполн спокойно владй’ собой.

— Вы, конечно, догадываетесь: я пришелъ благодарить васъ за письмо. Да, это была очень, очень важная и своевременная услуга, я очень безпокоюсь о здоровь отца, но, кажется, мой пріздъ подйствовалъ на него хорошо. Вы показали себя врнымъ, честнымъ другомъ, какимъ вдь и общали остаться всегда. Поврьте, я говорю вамъ это искренно…

Это, конечно, была рчь холодная, приготовленная заране. Въ присутствіи госпожи Браттъ онъ выразился бы еще церемонне… И, тмъ не мене, пожимая руку двушки, онъ удержалъ эту руку дольше обыкновеннаго и почувствовалъ себя счастливымъ, замтивъ, что ея рука слегка дрожала.

Однако, его упоминаніе о дружб не понравилось Гертрудъ. Не понравилась ей и эта, совсмъ несвойственная Абрагаму, церемонность. Онъ говорилъ теперь не хуже инспектора Финкенгагена!

— Вамъ должна была написать моя мать, но ей было некогда. Прошу садиться, господинъ Іонстонъ!

— Вы ужъ не хотите больше называть меня Абрагамомъ?

— Если мн разршается такъ безцеремонно называть знаменитаго живописца, очень рада называть васъ Абрагамъ Іонстонъ.

Абрагамъ съ восторгомъ смотрлъ на нее.

Все та же и съ тми же горячими порывами!.. Только теперь она еще прекрасне! О, эти глаза, которые такъ и приковываютъ человка, заставляя его каждую минуту ждать чего-то новаго!!

Она была въ простенькомъ черномъ плать, мягко облегавшемъ ея фигуру… Ничего на ней не было лишняго, безвкуснаго. Въ свое время онъ вдь привилъ ей свои собственные вкусы художника, и научилъ ее одваться изящно.

Однако, пріемъ не могъ его особенно порадовать…

— Странно!— сказалъ онъ, помолчавъ.— Вотъ сижу возл васъ, и точно намъ и нечего сказать другъ другу…

— Прошли цлые годы!!

— Конечно. И вы все это время были счастливы, Гертрудъ? Командуете и властвуете такъ же, какъ и вашъ отецъ? Я слышалъ, много катаетесь на конькахъ…

— Я и прежде каталась.

— А разв я не помню? Я сталъ такъ разсянъ, говорю вздоръ… Такія странныя мысли… Господи! Я опять съ вами!!

Они помолчали.

— Слышали, отецъ отказался отъ своего состоянія?— спросилъ Абрагамъ, чтобы что-нибудь сказать.

— Да. Мать даже расплакалась,— такъ она была тронута необычайностью, и величіемъ этого поступка!

— А вы? Что же вы-то сами скажете, Гертрудъ? Вы вдь практичная барышня и не любите фантазерства. Можетъ быть, думаете: у отца недостаетъ въ голов какого-то винтика?

— Я того же мннія, какъ и мама. Вашъ отецъ не похожъ на перваго встрчнаго и не можетъ поступать, какъ большинство. Я вполн понимаю, насколько благородный поступокъ для него дороже богатства…

— Ну, а что вы думаете, напримръ, обо мн?

— О, я такъ рада, что вы лишились этого богатства! Теперь уже васъ ничто не остановитъ на пути къ слав! Я всегда опасалась, какъ бы не повредили вамъ эти денежные пуховики, на которыхъ иногда очень соблазнительно прилечь и успокоиться… Вамъ вдь всего только двадцать семь лтъ, и вы уже признанная знаменитость. На что же вамъ еще богатство? Вчера, узнавъ эту новость, я просто пришла за васъ въ восторгъ!!

Она уже забыла свое минутное неудовольствіе и говорила съ такимъ увлекательнымъ жаромъ. Для нея обднвшій Абрагамъ былъ во сто разъ миле и дороже прежняго богача.

— Послушайте, Гертрудъ!— вдругъ вскричалъ онъ.— Когда же вы позволите мн написать вашъ потретъ?

— Опять этотъ портретъ?— переспросила она растерянно.— Но вдь вы же остаетесь здсь, и для этого всегда будетъ время.

— Но вдь точно такъ же и въ прошлый разъ вы все откладывали со дня на день…

— Не будемъ говорить о прошломъ!— остановила она его.

— Да я и не собирался… Не будемъ… разумется! Позволю себ только напомнить, что мы всегда относились другъ къ другу съ довріемъ… съ самаго дтства. Такого товарища и друга мн уже не найти въ цломъ мір! Такъ позвольте же вернуться къ прежнимъ доврчивымъ отношеніямъ! Что бы вы ни думали, а вы, и одна вы, скрасили и освтили всю мою юность.

— Разв я не доказала вамъ свою дружбу и въ настоящемъ!— горячо отвтила она, зараженная его пыломъ.— Надюсь, и въ будущемъ за мной дло не станетъ. Но что же вы однако намрены теперь предпринять?— спросила она, чтобы перемнить разговоръ.

— Намренъ написать вашъ портретъ.

— Нтъ, я говорю вообще…

— Вообще? вообще хочу продолжать, такъ, какъ началъ, но уже дома, а не за границей. И я долженъ начать именно съ вашего портрета! И я знаю, что это будетъ что-то замчательное… Неужели же вы не хотите помочь бдному живописцу? Обращаюсь къ вамъ, наконецъ, во имя нашей дружбы!

Она ужъ готова была согласиться, но слово ‘дружба’ опять подйствовало на нее, какъ холодная вода.

— Мы поговоримъ объ этомъ въ другой разъ,— сказала она сдержанно.— Еще успемъ.

Онъ вскочилъ и глаза у него засверкали.

— Послушайте, Гертрудъ!— сказалъ онъ.— Я пріхалъ издалека…

— Это мн извстно, Абрагамъ Іонстонъ.

— Я такъ долго не видлъ васъ и все это время жилъ въ кругу, гд было много чудныхъ женщинъ, которыми можно было увлечься…

— Разв я сомнваюсь въ этомъ?

— Были, право же, премилыя, и вс такія уравновшенныя, точно выучили жизнь наизусть и никогда не затрудняются надъ вопросомъ, какъ имъ слдуетъ поступать. Вы же наоборотъ, Гертрудъ, вы вся — одна загадка, и ваши глаза всегда общаютъ какую-нибудь неожиданность. Вы умете врить безгранично, умете радоваться и огорчаться такъ глубоко, такъ искренно! Что же это будетъ, если вы кого-нибудь полюбите? Да вы замучаете и его, и себя! Но именно эта-то загадочность, эта глубина вашей души и удивительно привлекательны. Кто нами овладетъ, тотъ узнаетъ необыкновенное счастіе, или невыразимое горе, но ужъ, во всякомъ случа, будетъ жить… Съ непосредственностью вашей натуры, вы были бы чмъ-то особеннымъ среди этихъ ровненькихъ женщинъ западныхъ странъ, чмъ-то врод олицетворенія минувшихъ вковъ, этакой молодой бабушкой или прабабушкой! Я думалъ, что охладлъ къ вамъ… Нтъ, Гертрудъ, ни одна, никакая женщина не замнитъ мн васъ и никогда еще вы не были мн дороже, чмъ теперь!..

Она потупилась надъ швейнымъ столикомъ. Но руки у нея такъ дрожали, что она уже не могла продолжать работы. Онъ взглянулъ на нее.

— Нтъ, я таки вытащу васъ изъ за этого столика!— вскричалъ онъ, приближаясь къ ней и властно привлекая ее въ свои объятія.— Перестаньте же мучить меня! Теперь вамъ нечего гордиться и колебаться: вы можете сдлаться женой бднаго художника!..

——

Они не хотли выпускать другъ друга изъ объятій, и, обнявшись, вошли въ комнату госпожи Браттъ. Они вмст провели весь вечеръ, и она провожала его за рку, черезъ мостъ, подъ которымъ грохотала незамерзшая у плотины рка. Блыя горы и снжныя поляны были залиты луннымъ свтомъ. Морозъ крпчалъ.

— Ну еще одинъ поцлуй, милая — послдній!

— Хорошо, пусть это будетъ отъ бабушки или прабабушки… Такъ вдь ты сказалъ, Абрагамъ?..

XIX.

Директоръ уже два раза заходилъ къ Іонстону поговорить по поводу помолвки Абрагама съ Гертрудъ. Но и вчера, и третьяго дня Іонстонъ былъ боленъ. У него были сильные припадки головокруженія, и докторъ предписалъ ему безусловный покой. Къ нему никого не пускали.

Такіе припадки бывали у него и раньше, но всегда проходили благополучно. Не было причины особенно тревожиться.

Но вотъ прискакалъ къ директору нарочный. Іонстонъ извщалъ стараго друга, что очень серьезно боленъ, и хочетъ съ нимъ повидаться.

Директоръ поспшилъ къ больному.

Уже по одному виду осунувшагося, заплаканнаго лица госпожи Рэнебергъ онъ понялъ, что дло плохо.

Въ гостиной Абрагамъ тихо разговаривалъ съ директоромъ. Оказалось, Іонстонъ уже потерялъ было сознаніе, но теперь опять очнулся. Докторъ предполагалъ переполненіе мозговыхъ сосудовъ кровью и разрывъ одного изъ нихъ. Съ минуты на минуту можно было ждать новыхъ осложненій…

Директора провели въ спальню. Съ озабоченнымъ видомъ подошелъ онъ къ кровати и, при слабомъ свт завшенныхъ зелеными сторами оконъ, увидлъ больного. Сдые волосы Іонстона безпорядочно торчали изъ подъ пузыря со льдомъ. Борода разметалась.

— Что это съ тобой, Іонстонъ? Говорятъ, не на шутку расхворался?

Іонстонъ протянулъ руку и судорожно сжалъ руку директора.

— Ну, ну, я вижу, у тебя еще довольно силъ!— ободрительно замтилъ директоръ.— Дастъ Богъ, и остальное все придетъ въ порядокъ.

— Наши дти помолвились,— заговорилъ Іонстонъ, пытаясь освободить голову изъ подъ пузыря.— Я этому очень радъ.

— И я радъ — отъ души!

— По крайней мр, умираю съ увренностью, что Абрагамъ будетъ счастливъ… Съ этой стороны, я спокоенъ…

— Съ чего это ты, брать, собрался умирать? Надюсь, проживешь еще долго и ужъ наврно попируешь съ нами на свадьб.

Іовстонъ судорожно схватился за голову.

— Только бы не лишиться опять сознанія,— пробормоталъ онъ.— Кровь все приливаетъ… Ничего не успю… Послушай, Браттъ, ты былъ мн когда-то добрымъ другомъ,— продолжалъ онъ съ лихорадочной торопливостью.— Особенно тогда, когда я былъ еще совсмъ безпомощенъ. Спасибо теб!

— Надюсь, мы еще долго останемся друзьями! А теперь особенно, когда породнимся.

— Какъ это странно, въ послднее время ты такъ охладлъ ко мн… Мы даже какъ-то мало встрчались, ты былъ какой-то точно не прежній Браттъ. А вдь мы не ссорились…

Онъ говорилъ болзненно, прерывисто, пальцы безпокойно перебирали одяло.

— Позаботься о томъ, что я началъ, Браттъ!— продолжалъ онъ, не дожидаясь возраженій.— Главное, пріютъ для старыхъ моряковъ… Требуй, чтобы комнаты были не слишкомъ малы, чтобы было тепло… Старики всегда зябнутъ. Старика, вдь, не меньше жаль, чмъ ребенка.

— Будь покоенъ, Іонстонъ. Я общаю теб присмотрть за всмъ, и знаю вс твои желанія!— сказалъ директоръ горячо.— Но я твердо увренъ, что ты поправишься, и самъ откроешь пріютъ.

Іонстонъ не слушалъ. Онъ отвернулся, точно собираясь съ мыслями, и директоръ услышалъ тяжелый вздохъ, вырвавшійся изъ его груди.

Но вотъ Іонстонъ опять повернулся къ нему.

— Я всегда вспоминаю, Браттъ, о томъ времени, когда мы были съ тобой такъ дружны! Помнишь, когда ты еще носилъ эти старые серебряные часы, которы… которые еще всегда…

Онъ съ трудомъ, точно задыхаясь, договорилъ:

— ..всегда… отставали?..

— Ты хочешь сказать: бжали впередъ!— снисходительно поправилъ его директоръ, думавшій, ужъ не бредитъ ли больной.

Іонстонъ приподнялся въ кровати. Пузырь спалъ съ его головы. Пряди сдыхъ волосъ торчали во вс стороны.

— Ты… ты помнишь это наврное?— вскричалъ онъ, напряженно, лихорадочно вглядываясь въ лицо директора.

— Еще бы не помнить!— успокоительно подтвердилъ Браттъ.— Довольно я намучился…

— Андерсъ Браттъ!— торжественно перебилъ его Іонстонъ.— Отвчай по совсти, отвчай умирающему человку… Въ тотъ вечеръ, когда я застраховалъ ‘Конкордію’, бжали впередъ или отставали твои часы? По нимъ отмчено было время заключенія договора.

Директоръ вдругъ поблднлъ, какъ полотно. Онъ даже ухватился рукой за спинку стула, точно боясь не устоять на ногахъ. Но онъ сдлалъ надъ собой усиліе и отвтилъ дрожащимъ голосомъ:

— Могу теб поклясться, Іонстонъ,— никогда эти часы не отставали. Я ставилъ ихъ каждое воскресенье, и всегда приходилось переводить стрлку назадъ минутъ на десять, на пятнадцать… Ты застраховалъ свое судно въ субботу… Часы должны были показывать на добрыхъ десять минуть впередъ…

Напряженный взглядъ больного точно погасъ. Онъ опустился на подушку, и руки его остались неподвижны. На губахъ появилась улыбка.

— Теперь умру спокойно!— пробормоталъ онъ, закрывая глаза.— Ахъ, какъ мн легко, какъ хорошо! Спасибо… спасибо теб, Браттъ!

Вся мощная фигура директора содрогалась отъ волненія. Онъ наклонился къ больному и сдлалъ попытку погладить его руку. Но самъ онъ слишкомъ дрожалъ для этого, и руки точно нмли.

Вдругъ Іонстонъ заметался…

— Если я кого обидлъ, прошу простить… Мн худо… Абрагама скорй, сына…

Директоръ выпрямился и въ ужас кинулся къ дверямъ.

— Абрагамъ!— крикнулъ онъ не своимъ голосомъ.

Мимо него пробжали въ комнату госпожа Рэнебергъ и Абрагамъ. Тутъ же оказались его жена и Гертрудъ… Послднее, что видлъ директоръ, былъ сильный взмахъ рукъ больного вверхъ…

Онъ выбжалъ изъ комнаты, не помня себя, и очутился на улиц съ лицомъ землисто-срымъ, точно умиралъ самъ. Онъ остановился, растерянно оглянулся по сторонамъ, потомъ поникъ головой и машинально побрелъ къ себ домой.

——

Проходя черезъ свою прихожую, директоръ крикнулъ служанк, чтобы никого и ни подъ какимъ предлогомъ, не принимать. Служанка слышала, какъ онъ прошелъ въ кабинетъ и заперся на ключъ. Никогда еще этого онъ не длалъ, и она сообразила, что онъ ‘сокрушается по умирающемъ господин Іонстон’.

Затмъ въ кабинет стало такъ тихо, что ее забралъ страхъ.

Она подкралась къ дверямъ и стала прислушиваться. Послышались тихіе, жалобные стоны. Заскриплъ диванъ, точно подъ тяжестью метавшагося человка.

Когда она опять приблизилась къ дверямъ, стоновъ уже не было слышно, но раздавались какіе-то другіе звуки, очень похожіе на заглушенныя рыданія.

Служанка сама расплакалась, стало жаль директора. Можетъ же такой сильный господинъ такъ убиваться по друг!

Директоръ перебирался съ дивана на кресло, потомъ опять на диванъ, тамъ на качалку. Всюду видлъ онъ передъ собой Іонстона, то съ вскинутыми вверхъ руками, то съ устремленнымъ на него пытливымъ взоромъ. Съ невыразимымъ ужасомъ всматривался онъ въ видніе, которое становилось все ярче, страшне…

Директоръ уже не стоналъ и не рыдалъ.

Онъ спрашивалъ себя: неужели же онъ въ самомъ дл убійца? Неужели же его ядовитые намеки были единственной причиной болзни и смерти Іонстона?

Но другихъ причинъ однако не было, и кровь стыла у него отъ ужаса, когда онъ соображалъ, что самъ замучилъ человка, не случайно, а съ вполн сознательной злобой, изъ ненависти…

Разв онъ не зналъ болзненной мнительности и крайней щепетильности Іонстона?

Вдь было такъ убійственно ясно, что именно въ эту больную черту онъ и мтилъ своими намеками!… И тотъ не вынесъ…

— Господи! эти вскинутыя кверху руки умирающаго, который точно хватался за что-то, молилъ о помощи… Его грудь врно что-то давило, душило…

Стало смеркаться. Директоръ сидлъ, забившись въ уголъ, и дико смотрлъ прямо передъ собой. Онъ зналъ, что жена и дочь вернутся только тогда, когда все уже будетъ кончено,— и ждалъ ихъ.

Въ дом было тихо. Только издали доносился звукъ круглой пилы. Обыкновенно директоръ не слышалъ этого звука, такъ же привыкшій къ нему, какъ живущій у водопада привыкъ къ грохоту воды. На теперь почему-то этотъ звукъ слышался удивительно ясно, обрываясь, когда перепиливалось бревно, и постоянно заканчиваясь какимъ-то надодливымъ звукомъ:

Зззззз—кутъ!

Почему-то этотъ именно звукъ казался теперь директору такимъ страшнымъ, точно въ немъ было что-то общее съ мерещившимся ему Іонстономъ?

Онъ уже не могъ не прислушиваться къ звуку пилы, какъ не могъ и отвертываться отъ фигуры Іонстона съ вскинутыми вверхъ руками. Ему все казалось, что, при слдующемъ звук ‘зззззз—кутъ’, Іонстонъ умретъ и перестанетъ хрипть, и руки у него опустятся…

Перепиливались одно бревно за другимъ. Зззззз—кутъ!.. Опять свистла пила, опять отваливался кусокъ бревна — зззззз—кутъ!

Точно хрипъ и предсмертная икота…

Это становилось невыносимо! Онъ всталъ и зажегъ лампу.

При свт лампы и при вид знакомыхъ предметовъ на обычныхъ мстахъ онъ немножко ободрился. Къ нему вернулась способность размышлять, и онъ пересталъ всматриваться въ то, что ему мерещилось.

Онъ походилъ по комнат и поборолъ въ себ безпредметный ужасъ. Глупо поддаваться всякому нервному потрясенію!!..

Да, при ламп было гораздо лучше!

Онъ точно всплылъ на поверхность воды изъ какого-то страшнаго омута. Онъ даже могъ уже трезво взглянуть на случившееся.

Разв не любилъ онъ Іонстона такъ, какъ въ жизни не любилъ другого? Это была какая-то особенная, страстная привязанность, не простая дружба… Да, это онъ можетъ сказать, положа руку на сердце, и прибавить, что не разъ оказывалъ другу существенную поддержку… Все это прошло, но вдь это было, никто не можетъ отнять у него этого!..

Онъ прошелся изъ угла въ уголъ по комнат, и остановился передъ письменнымъ столомъ. Долго, тупо смотрлъ онъ на бумаги, сталъ перелистывать счетную книгу… Ему ужасно хотлось вернуться къ своему обычному, дловому настроенію…

Но мысли не повиновались, и все возвращались къ Іонстону.

— Разв онъ-то, Браттъ, могъ предвидть, чтобы человкъ съ чистой совстью замучилъ себя до смерти только излишнею мнительностью? Не могъ же и онъ самъ, Браттъ, въ свою очередь, казниться такимъ же образомъ и допустить себя до такой же расплывчатости?.. Надо быть мужчиной, трезве смотрть на жизнь!

И онъ опять зашагалъ по кабинету, но уже твердой, ршительной походкой. Іонстонъ уже больше не мерещился ему. Пилы не было уже слышно.

— Да, какъ бы тамъ ни было, а эта расплывчатость ничего, кром несчастій, не приноситъ! Себя уходилъ и другимъ надлалъ зла… Абрагамъ и Гертрудъ изъ-за этого лишились вдь цлаго богатства. Это подрываетъ и меня… Могу принять это за наказаніе… но въ чемъ же я виноватъ?.. Чортъ знаетъ, до какихъ крайностей не доводитъ насъ эта жизнь взапуски… Я не оправдываюсь… Какъ передъ Богомъ празнаюсь: конечно, я виноватъ! Я даже никогда не примирюсь съ собой, никогда не прощу себ этой гадости!— Но надо же умть мужественно принимать свою судьбу и нельзя валиться отъ перваго толчка…

Ему опять становилось какъ-то душно, и онъ прибавилъ въ ламп огонь. Въ темныхъ углахъ комнаты опять заблло что-то. Съ завода опять доносился зловщій звукъ: зззззз—кутъ!!!

Около часа ночи послышались бубенчики. Это возвращались госпожа Браттъ съ Гертрудъ.

Директоръ взялъ со стола лампу, вышелъ къ нимъ на встрчу въ переднюю. На его вопросительный взглядъ жена отвтила печальнымъ кивкомъ головы. Все было кончено!..

Онъ послдовалъ за женщинами въ гостиную, попрежнему не разставаясь со своей лампой. Тамъ онъ сталъ съ жадностью прислушиваться къ отрывочнымъ разсказамъ жены.

Лампа на кругломъ стол плохо освщала большую комнату, директоръ тяжело шагалъ взадъ и впередъ. Госпожа Браттъ сидла на кресл въ разстегнутой кофточк, со шляпой на голов. Гертрудъ стояла, опершись на спинку кресла.

— Господи, за что мы такъ рано лишились этого человка?— дрожащимъ голосомъ начала госпожа Браттъ, не глядя на мужа и обращаясь, какъ бы исключительно, къ дочери.— Разорвана на части цлая жизнь… Перестало биться сердце, способное чувствовать такъ возвышенно, такъ благородно… Посл него остается какая-то мрачная пустота… А какъ онъ любилъ Абрагама! Съ какимъ самоотверженіемъ, съ какой глубиной!.. Его духъ поддерживалъ благородные порывы во всхъ окружавшихъ его, точно освщалъ насъ всхъ…

Углы рта директора опустились, подбородокъ точно заострился, въ глазахъ сверкнули злые огоньки. Онъ вдругъ точно освободился отъ всякаго сознанія своей вины и въ немъ поднялись т же чувства, которыя мутили его и при жизни Іонстона.

Нельзя же равнодушно слушать такія апологіи! На все есть границы! Канонизируютъ его… Причисляютъ къ лику святыхъ!

Онъ вдругъ подошелъ къ столу и остановился, ярко освщенный свтомъ лампы.

— Его духъ, говоришь ты, Гетта?— заговорилъ онъ крикливо.— По моему ты поддаешься большой слабости! Іонстонъ былъ человкъ со многими, очень многими достоинствами. Я первый преклоняюсь передъ этими достоинствами! Но говорить такъ, какъ ты говоришь?! Напримръ, это его завщаніе?.. Если бы я роздалъ все, что у насъ есть, и ты осталась бы на снгу, нищей… Хотлъ бы я знать, какъ бы ты назвала такой ‘духъ’ во мн! Я ненавижу излишнюю сантиментальность… я презираю такихъ…

Мать и дочь смотрли на него съ испугомъ.

— Ну, ну… я не говорю!— спохватился онъ.— Это страшная потеря… Мы долго будемъ оплакивать его…

Онъ вдругъ оборвалъ свою рчь, взялъ лампу и направился обратно въ кабинетъ.

Его руки опять сильно дрожали. Поставивъ лампу, онъ сталъ лихорадочно хвататься то за одно, то за другое. Ему хотлось чмъ-нибудь заняться, но мысли ни на чемъ не сосредоточивались, и снова его мучилъ безотчетный страхъ.

Онъ пугливо косился по сторонамъ и вдругъ задрожалъ всмъ тломъ: опять заслышался звукъ пилы… ззззз—кутъ!— и никогда еще этотъ звукъ не былъ такъ мучительно ясенъ.

Конецъ.

‘Міръ Божій’, NoNo 7—12, 1897