Златоглав, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1939 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 50 минут(ы)

Г. Д. Гребенщиков

Златоглав

Эпическая сказка

Предисловие к второму изданию

На долю первого, правда, ограниченного издания этой книги, выпало редкое счастье — быть распроданной в течение первых двух месяцев после выхода в свет.

Второе издание, снабженное столь глубокой по замыслу и прекрасной по выполнению, обложкой работы художника Вс. Фед. Ульянова, надеемся, встретит еще более теплый прием у читателя.

Книгоиздательство Алатас В Чураевке,
Апрель, 1939 г.

Посвящение

Кто б ни был ты, наш будущий народ —

Пора кровавых бурь на Родине пройдет.

И верю я, что по путям тернистым,

Ты вновь придешь к своим истокам чистым!

От автора

В бытность мою в 1933 году в Холливуде, в штате Калифорния, после одной из моих лекций, ко мне подошел высокий, стройный господин и попросил навестить его — он хотел бы мне что-то показать. Это оказался очень талантливый художник Всеволод Федорович Ульянов, уралец, а то, что он хотел мне показать, оказалась серия великолепных картин, написанных им на тему: ‘Царевич’. — ‘Вот напишите сказку на эту тему’, — предложил он мне.

Вскоре со мной произошло несчастье: меня переехал автомобиль на улице Холливуда и судьбе было угодно, чтобы я пролежал в постели около трех месяцев. Это-то время и было мною использовано для сказки ‘Царевич’. Но сказка моя не совпала с идеей художника, к тому же и совместное издание книги, по целому ряду причин, не состоялось. Поэтому, сказка была забыта на целые пять лет. И к лучшему! Теперь, я основательно ее переделал для выпуска в свет под новым заглавием: ‘Златоглав’.

Но, как бы я не был далек от содержания картин художника В.Ф. Ульянова, я считаю все-таки его моим вдохновителем создания этой моей книги, — за что и выражаю ему мою искреннюю благодарность.

Так как обоюдоострый деспотизм современности врывается ныне в область чистого искусства, я должен был, в этой книге, отдать ему известную дань, признавая, что стихотворная форма далека от совершенства. Но я хотел запечатлеть часть тех духовных традиций и настроений, которыми подлинный русский народ жил в течение долгих столетий.

Но если в будущем этим традициям не найдется места в бытии России, пусть, как говорит Шиллер, то, что умерло в жизни, воскреснет в народных воспоминаниях и живет в литературе.

Георгий Гребенщиков.
Чураевка. 17 Февраля 1939 года.

I
Царевна Русь

Найду ль я ныне звончатые гусли,

Чтобы настроить звучной песни лад?

За порванные струны, не возьмусь ли,

Чтоб спеть мою балладу из баллад:

Слыхали ль вы о песне лебединой,

Когда она, взвиваясь в облака,

Напоминает о тщете долинной,

Как песня грустная родного ямщика?

Пусть голос мой, в пустынях мрака,

В трущобах дикости как вздох замрет,

Но где-то там, в пределах Зодиака,

Пусть он молитвой скорбной изойдет.

* * *

Рассказывать про Русь, да в эти годы,

Всяк ведает — задача не легка:

Изверились вернейшие народы:

Но скорбь о Родине так глубока.

Кто не знавал приданницы богатой,

Косящатых и росписных дверей

Ее дворцов и каждой бедной хаты?

Ее земель у девяти морей?

Кто не сидел в светелке хлебосольной,

Кто не делил с ней черствых сухарей,

Когда она, черницей богомольной,

Брела к вратам святых монастырей?

Кто не пленялся красным сарафаном,

Не знал про ширь немереной земли

И по каким морям и океанам

Не плавали России корабли?

* * *

О, Родина! Колдунья страшной сказки!

Святая Русь! Загадочен твой новый лик:

И ты ли, вместо материнской ласки,

Несешь сынам своим ярмо и стон велик?

Где мир полей твоих, твой Божий человек,

Ужель твой колокольный звон умолк навек?

В молчании твоем мы слышим то же:

Тоску о правде, вечную мольбу земли —

О милости, о лучших днях. Но Боже!

Мы крест лишения к Тебе не донесли:

И мнится вновь, как в дреме колыбельной,

Родимый шепот материнских уст:

О вечной жертве, вере беспредельной,

Когда народ был мудр и златоуст.

И вот опять я сказкой околдован,

Опять вхожу в волшебные врата

И верю, как Горыныч был закован,

Как ведьма-смерть в темницу заперта:

Как без героев нет и государства,

Как нет и праздников без звона звонарей,

Как не бывает радостей без царства,

Как сказок не бывает без царей,

Как жизнь людей в чужих краях плачевна,

Коль не живет в них добрая царевна,

Kоль сказочный царевич на лихом коне

Не ловит птиц, не тлеющих в огне:

О, сказка-быль, досуга плод свободный,

Кому твой безобидный сказ не мил?

В тебе мы слышим голос всенародный,

Святую древность богатырских сил:

Итак, я грежу вновь о сказке милой

И песнь-мечта, душа минувших слав,

Несет меня с неотвратимой силой

В былинный град, в грядущий Златоглав.

На вещих струнах новые Баяны

Вновь пропоют о радостях земли,

И новые примчатся Ерусланы,

Чтоб ведьмы старые на век ушли.

* * *

Пока Царевне, с нежною заботой

Мы уготовим новый, слезный путь,

Я бы сказал, с какою неохотой

Пытаюсь я вас сказкой обмануть.

Вернее — я сам ищу благих обманов

И вот с тоскою за перо берусь,

Чтобы из тьмы удушливых туманов

Сказать вам слово про Царевну-Русь.

Про ту Царевну-Русь, которой нету,

Которая в надмирной пустоте,

Или рассеялась по белу свету,

Иль, может быть, распята на кресте.

Но для меня она неистребима

И дух ее как целый свет велик.

В несчастии своем как мать любима

И вечно юн ее иконный лик.

Любить ее — удела нет святее,

Нет цели жизни вне ее границ

И всех пленительней моя затея —

Слезою оросить цветение страниц.

* * *

И кто же из сынов отчизны грешной

Не преисполнится печалью безутешной,

Коль сто племен и дома все бездомны, —

Стоят над бездною чужих грехов,

Когда их скорбь и ужасы бездонны,

Как тьма бесплодия и смерть веков:

Кто может замолить великий грех,

Каких разбойников благоразумных

Допустит Бог просить за всех?

И кто же образумит неразумных,

Чья искупительною будет кровь,

Чтоб мир и правда царствовали вновь?..

И только Ты, Чье Имя вечно свято,

Чья Жертва пламенем любви объята,

Рассудишь правильно удел наш грешный

И прекратишь наш ад кромешный:

О, помоги, чтобы Святая Русь очнулась

И на грехи свои смиренно оглянулась!..

* * *

Царевна-Русь! Как свято это слово! —

Сосуд надежд и чистоты державной,

Проходишь скорбно ты во тьме бесславной,

Среди безвременья, неслыханно-лихого:

Падешь ли жертвою, замученной жестоко?

Взойдешь ли новою зарей Востока?

Да будет Божий Суд к тебе безгневен!

Да будет искупительною Чаша!

Да станет белый свет для всех сугревен

И Домом Божиим отчизна наша!

II
В стране Услад

В стране Услад, где жизнь — одна улыбка,

Где дикий лес, да тишь, да зыбь озер

Где милая серебряная рыбка

Рисует на воде таинственный узор,

Где рыбий всплеск на глади вод чудесен,

Где слышны голоса лишь птичьих песен,

Где жизнь как сон, как сказка, как мечта —

Жила-была Царевна-Красота.

* * *

Быть может, там когда-то в складках Леты

Укрылась навсегда монашеская скорбь

Иль в тех водах завековали где-то

Русалки нежные до светлых зорь:

Но тише! Не тревожь гладь вод напрасно

Дырявым дном разбитого челна.

Здесь все погружено в лазурь безгласно

И жизнь дерзнувшего обречена.

Здесь даже эхо тихо-безответно:

Но припади в дубравах неприметно,

Когда усыпан звездами небесный свод

И посмотри на остров, над лазурью вод,

И ты увидишь там нездешний свет,

Такого даже в звездном мире нет:

Там день идет как вестник величавый,

От утра к вечеру лазурною тропой.

От счастия в глазах Царевны-Славы

Слеза дрожит звездою голубой.

И радость утра юная Услада

Сменяет вечером в молитвенную грусть,

Когда горят надмирные лампады

Далеких звезд и солнц, и молит: ‘Пусть

Всегда горят они под небесами,

Но, Господи, моленью моему внемли:

Да ниспадут они жемчужными весами,

Чтобы взвесить все грехи и подвиги земли!’

* * *

…Встречая зори утра и заката,

И озирая даль синеющих долин,

В чертоге облачном, в лаурь-палатах,

Жила-была Царевна-Властелин.

Сегодня, как вчера, с восходом солнца,

Когда весь кругозор и тих и пуст,

Царевна уже смотрит из оконца

И первый луч горит в улыбке уст.

В наклоне лика — кротость умиленья,

И устремляются к ней сонмы слуг:

Закон их жизни — радость угожденья, —

Царевна им сестра, и мать, и друг.

Но почему грустна она сегодня?

Бессонницей не смят ночной наряд:

О чем грустит любимица Господня?

И отчего в слезах невинный взгляд?

Кто потревожил царственные мысли.

Что лик Царевны побледнел слегка?

Какие облака над ней нависли,

Что к яствам не притронулась рука?

Впервые то случилось в царстве Грезы —

Царевна провела всю ночь в бреду.

Впервые пролила Услада слезы

И лебеди тоскуют на пруду.

Напрасно серны к ней пришли с приветом.

Напрасно птицы дивный гимн поют.

И в целом царстве, радостью согретом,

Печаль нежданная нашла приют.

* * *

Над царством высится, как храм лазурный,

Небесный свод — узоры из зарниц,

А у подножия простор безбурный,

Круг замкнутый — всех стран и всех границ.

Перед Царевной мир — ковер цветистый.

Причудливою тканию лежат поля,

Сверкают реки радугой лучистой,

Озерным бисером украшена земля.

Здесь изумруд лесов, там гладь пустыни.

Там горных круч дружина залегла

И всюду кротко теплятся святыни —

Церквей-обителей златые купола.

Там синева Карпат, здесь Альпы близко,

А там Урал, а там снега Алтая,

И сам Памир склонил пред нею низко

Свою главу: И даже Гималаи,

Как старые друзья стоят вдали —

Так сказочно просторы залегли:

Но что с Царевной нашею случилось?

Какою тучей солнышко закрылось?

И почему на трон, в широтах мира,

Она взошла не властною царицей,

А слабою, подстреленною птицей —

Едва влача священную порфиру?..

III
Колдун

Священна власть, когда она от Бога:

Но горе всем владыкам и царям,

Когда верховной власти хоть немного

Доверено пролазам и псарям.

Не то, что всякий псарь царю не верен, —

Есть и псари, достойные наград,

Но здесь не псарь, — мудрец высокомерен,

Cоветником был при дворе Услад.

Не льстец-хитрец, не вор и не болтун,

Всегда без сна на страже, ночь и день,

Был он, однако же, большой колдун:

И вот предстал как темной ночи тень.

* * *

В державе той, как и в любой державе,

Был свой особый, деловой уклад,

Когда Царевне о гражданской справе

Глава-правитель подавал доклад.

Не даром мрачная тоска томила

Всю ночь, как первый черный страх:

Как будто страшный великан-горилла

Хотел напасть и растерзать в горах.

Вот почему, в великом нетерпенье,

Она главу правления ждала:

Он страх ее рассеет без сомненья:

Но страшен был защитников глава!

Как будто маска на лице кумира,

Любимца толп, держателя основ:

Как будто потряслись основы мира.

Так вот она, разгадка вещих снов!

* * *

Дрожащим голосом, с мольбою,

С огнем, сверкающим из темных глаз,

Не в силах более владеть собою,

Он не сказал, а взвыл на этот раз:

‘Прости! Я больше не мудрец великий,

Я не достоин собственных седин:

Я жалкий твой холоп, бродяга дикий,

Отверженный от века блудный сын!..

Ты верила, что я мудрец и гений,

Что я апостол правды и добра:

Нет, я слуга земных грехопадений,

Я раб пороков, злата и сребра.

Так овладел мной Змей, тиран планеты,

Всех слуг его безжалостный мучитель:

И нет покоя мне, спасенья нету:

Ты знать должна — перед тобой губитель

Всех светлых и божественных начал,

Я их безжалостно в зачатке поражал.

Я угашал святую правду Божью,

Я воздавал не тем, кто заслужил.

Так истину я возвеличил ложью

И злом добро повсюду заменил.

Из века в век подвластны мне народы:

Их благо всюду насаждал мой бич.

Их рабской кровью добыл я свободу,

Дабы свободней был мой властный клич.

Я презирал слугу как хама

И прочно строил каторгу рабу.

Трудами нищего воздвиг я храмы

И мир готовил для него в гробу’.

* * *

Безмерна боль немых вопросов

Царевны, пораженной силой зла:

Такое покаяье сына Россов

Сжигало все желания дотла.

Что это? Низкий царедворца страх?

Подвох ли новый и бесчеловечный?

Решение ли покаяться в грехах

С открытым мужеством, чистосердечно?

Или слепое трусости движенье,

Когда князь зла влечет в пучину ада,

Когда, у пропасти уничтоженья,

Погубленной душе уж ничего не надо?

Но злой Колдун не чуял искуплений

За смертный грех, какого мир не знал —

Тягчайшее из тяжких преступлений:

И исповедь со вздохом продолжал:

‘Так мир для всех людей стал местом лобным,

Взаимоистреблением утробным,

Открытым кладбищем для благородства,

Для светлых дел темницею уродства:

И стал мне белый свет навек постыл,

Ибо творить добро я не имею сил!..

Какая скука — сеять без надежды, —

Когда уроды служат красоте,

Когда законы знания творят невежды,

Когда все молятся бездушной пустоте:’

‘Кощунствуешь!’ — воскликнула Царевна.

‘Я все кляну!’ — взревел он на нее.

И взгляд его метнулся к небу гневно:

‘Доколе же он терпит зло мое?

Зачем щадить врага в борьбе неправой?

Зачем в пределах твоего двора

Преступность покрывается со славой?..

Познать всю истину тебе пора!..

Все кончено с судьбою человека:

На край погибели пришел весь свет:

Никто не мог помочь ему от века —

Ни Будда, ни Христос, ни Магомет!..

Но я перед тобою отвечаю —

Тебе злой жребий вынуть суждено:

Всю мира скорбь тебе одной вручаю —

Великих жертв ничтожное зерно!..’

И он прибавил сухо и сурово

Еще одно убийственное слово:

* * *

Бела как снег, недвижна и безмолвна,

Неумолимо-царственно строга,

Царевна слушала слугу верховна,

Досель неведомого ей врага:

Как первый гром над малой пташкой Мая,

Как смертный град над нивой трудовой,

Все на пути своем испепеляя,

Пронесся смерч над грезой золотой.

Змеею зло ужалило Усладу,

Все царство змеем облегло:

Кого молить, кто может дать пощаду,

Когда вокруг владычествует зло?

Последнее признанье колдуново,

Как пламя адово в душе горит:

О, жуткое, неслыханное слово:

‘Последний Русский, Белый Царь убит!’

И огненной волной святого гнева

Наполнилась невинная Услада.

С угрозой властною Царевна-Дева

Спросила страшного посланца ада:

‘Как смел прийти ты с вестию такою?

Как мир посмел содеять это зло?

Как смеешь сам ты быть передо мною?

Как смеет солнце светить так светло?’

‘Я пред тобой как тень земных хотений.

Я — быль, украшенная небылицей,

Но в яркий день чернее призрак тени —

Везде я поползу твоей темницей!’

* * *

Но старика заметно покидала сила.

Он помолчал и досказал уныло:

‘Убит не только Белый Русский Царь,

убиты все: царица, все царевны:

И, кажется, царевич-государь!..’

‘Царевич?!’ — вскрикнула она напевно,

И эхо первое здесь прозвучало,

Тоскливо облетело небосвод,

Безмолвием все радости сковало,

Откликнулось во всех глубинах вод,

И в недрах гор грозою отдаленной,

И в буйных ветрах песни похоронной,

И на просторах снежною метелью,

И на лугах пастушеской свирелью,

И в глубине взыскующих сердец:

Все царство облетел тоски гонец.

IV

Плач Царевны

Ни синь небес, ни звуки песен майских,

Ни солнца луч, ни воды с бирюзой,

Усладу не влекут красою райской —

Улыбка глаз углублена слезой.

Идет она к прудам и в глубь забвенья

Роняет слезы жемчугом отборным:

И лебеди и рыбы с изумленьем

Сплываются к тем дивным зеренам:

Идет она в леса и там вздыхает,

И снова начинает слезы лить

И все зверье и царство птиц сзывает,

Чтоб скорбный плач со всеми разделить.

На грудь к ней села горлица лесная

И с грустью доверительно сказала:

‘Орлица моего супруга растерзала:’

О птичьей жалобе совсем не зная,

К ней подползла древесная козявка

И, приподнявши крылышки, пропела:

‘Моих склевала деток горлица-лукавка:’

И дерево сухое проскрипело:

‘Козявки источили мое тело:

Такая тля, а вот — убить сумела!’

Медведь пришел с распухшей мордой, рыжий

И жалобу принес на пчел бесстыжих:

‘Изжалили всего, — ворчал детина. —

Для них — весь мед, а мне — одна малина!..

Нет правды никакой на свете!..

И у меня, ведь, маленькие дети:’

Но поболтать и мир честной послушать,

Приковылял безногий мухомор:

‘От насморка, слышь, хорошо откушать

Грибного табачку: Сказать отрадно:

Мои тут гномы, — а их большой собор, —

От всех хвороб — нюхнуть, чихнуть и ладно.

У нас, признаться, тут житьишко хоть куда!

Живешь во всю и умер — в ус не дуешь:

Не то, что вы купцы да господа, —

Небось и ты грибками-то торгуешь?..

Да, да, народишко чегой-то возгордился.

А жить бы, да благодарить Христа!

Так, мила дочь, грибная жизнь проста —

Сегодня умер, завтра возродился’,

* * *

‘Сегодня умер — завтра возродился:’

Как мил этот безногий сам!

Воистину — мир бедный возгордился

И вот пример великим мудрецам:

И много троп по лесу исходила

Царевна одинокая в тоске.

Хвоя целительно смолой кадила.

Царевна Грез вздремнула на пеньке,

И видела во сне: она крестьянка:

Где-то в лесу, вдали от чуждых глаз,

Часовенка седая на полянке.

В ней огонек горит — святой алмаз.

Монашек серенький свершает бденье.

В часовне одиноко, на коленях,

Печальная боярыня стоит,

И трепетно в руке ее свеча горит,

В другой — просвирка, кружевной платок,

Скомканный во влаг слез обильных:

Она недвижно смотрит на Восток

И что-то видит там в кругах кадильных.

И вот она к крестьянке обернулась.

Приподняла свой дымчатый покров

И, осушая слезы, улыбнулась

Улыбкой робкою, просящею без слов.

Крестьянка видит — перед ней царица,

Государыня российская стоит

И со слезами радости ей говорит:

‘Никто не захотел со мной молится

Никто не мог частицу разделить

И хоть одну слезу за сына моего пролить’.

И часть просвирки подала девице,

Признательно взглянула на нее

И молвила устами голубицы:

‘Теперь исполнится желание мое:’

Крестьянка до земли ей поклонилась

И на пеньке, проснувшись, очутилась.

Забыла все: свой замок, сан высокий,

Лазурный трон, волшебный пруд глубокий,

И сонмы грез и беспечальность сна, —

Приявши скорбь — очеловечилась она.

И только утром, по росе холодной,

Пришла к дворцу, усталая, украдкой,

И от касания руки ее свободной,

В дворце все становилось страшною загадкой.

Все замерло кругом в оцепененьи

И замок сказочный стал мрачен и не мил:

Покинул ли Колдун бразды правленья

Иль чарами отчаянья затмил?

И вновь ушла, не зная или зная,

Куда идет, зачем и почему:

И стала всему прошлому чужая,

Надевши странницы убогую суму.

Но в опустевшем замке поселилось

Тоскующее эхо — плач напевный,

Во все края призывом разносилось

Молитвой, панихидою вседневной.

И слышал его всяк во сне и наяву:

‘Ау! Ау! Ау! Царевича зову’.

V
В платочке черном

В платочке черном, скрывшим смоль бровей,

В наряде скитском, в пояске тесемкой,

Крестьянка бедная, во цвете дней,

Бредет сугорбленная под котомкой.

Идет она в Восточные Нагорья

Из древне-праведных скитов Поморья,

Идет по травам русского безбрежья,

Христовым именем к святым местам.

Вокруг все та же глушь, пустынная, медвежья:

Деревни серые то тут, то там.

Святая грусть в глазах ее покорных,

Печаль томит: народ родимый болен:

Уж не блестят кресты церквей нагорных,

Разбиты башни древних колоколен.

Печать уныния на всем легла.

Потух неугасимый свет лампад.

Молчат угрюмо все колокола.

Могло ли это быть в стране Услад?

* * *

…А мир велик, в миру — еще темнее,

Еще многоболезнее обиды,

Еще бездомней, нежели в лесу:

Куда ни постучись — везде тревога,

Во всякой хижине своя потеря:

Там сына увели: Там мать убили —

За то, что дочь родную укрывала:

Там сам отец в неволю заточен:

Все против всех и каждый против брата.

Все виноваты, сиры и убоги,

Все точат нож на бедных и богатых

И все богатства предают огню.

И каждый раб решил стать господином,

И каждый господин прикинулся рабом:

Кого жалеть и за кого молиться?

Кого спросит о дорогой потере?

Кому поведать таинство души?..

* * *

О, сколько их таких же одиноких,

Безмолвно ищущих любимых и родных,

Исчезло без следа в пучине смуты,

В могилах неизвестных полегло.

И все-таки несла свой крест исканий

Крестьянка юная, Царевна Веры,

И, наконец, нашла кровавые следы:

Поморка юная зашла случайно

Под кров простой лесного зимовья,

Но вместо мирного дорожного приюта

Нашла глухой разбойничий притон:

И здесь увидела, как в море хмеля

Народ топил свой грех и честь, и разум,

Как он творил здесь страшную расправу.

Здесь слышала она: ‘Долой Россию!..’

И здесь же раздалось в упор расстрелу:

‘Да здравствует престол царей Московских!’

И пусть же в споре пьяных лиходеев,

Пришедших пропивать добро чужое.

Среди тупых, неслыханных глумлений,

Произнеслись слова: — ‘Егорьев крест:’

‘Да ты слыхал ай не, чего толкую?..’

‘А не слыхал и слухать не желаю:

Хресты теперь в запрете: Водка — дело!..’

‘А я те говорю: што хрест-то царский!..

С груди, слышь, самого убитаго Миколы’.

‘Миколы?.. Га!.. Вот я те, падло, к стенке!..’

Но пьяный встал и взвизгнул с плачем:

‘Ох, гнус!.. Разграбили каку державу!..’

А сам скосил глаза на крест с упреком:

‘Егорий!.. Эх!.. Видать ты сплоховал:

Не твердый ты, выходишь, генерал!..’

И с горя он решил Георгия пропить.

Но не хотел никто принять креста —

Во тьме падения он ранил совесть:

Лишь незнакомка робко подошла —

И всхлипнул падший воин виновато:

‘Деваха!.. Што-нибудь подай за Сивку!..’

И воровски солдатская рука тряслась,

Когда на грудь Поморки приколола

Знак доблести, эмблему русской славы:

Так, из греха кабацкого был поднят

Священный знак и мужества, и чести,

И многовековых отеческих побед.

Как чудо новое, как сила свыше —

Георгиевский крест повел Царевну

К стезям иным, к иным ее скорбям.

* * *

Путем-дорогою идет Поморка,

Путем, исхоженным народом русским,

Что по Владимирке тащил оковы,

В Сибирь далекую, в страну снегов,

Куда когда-то Царь Благословенный

Приять свой подвиг скитника ушел:

* * *

‘Слух идет в народе, будто Белый Царь

Скрылся, как и прадед, в потайном скиту:

И никто не верит, также как и встарь,

В царскую погибель, в смерть и пустоту:

Но уста закрыты, все должны молчать —

Вместо воли — рабства скорбная печать:

Всюду свищут пули, выстрелы: трах, трах!..

С красною печатью бродит дикий страх,

Брызжет свежей кровью в каждую избу,

Каждый темной ночью ждет свою судьбу:

Застывает в страхе каждое лицо —

Русь объяло смерти пламенной кольцо:

Вместо воли — пуля, вместо хлеба — штык,

Чтобы к пыткам каждый гражданин привык:’.

* * *

…Много скорбных истин странница познала,

Много жутких воплей в немоте людской:

Не исчислить скорби в праведном терпенье,

Слез в глазах молящих, брани озорной,

Злобы непощадной, смеха через слезы

И бессчетных казней, казней без суда:

Всюду кровь и стоны, голод — царь лютой:

Что же происходит на Руси святой?

Как раскаты грома был ответ суровый —

Сказ кровавый матушки земли сырой:

‘На рубеже искушенных столетий,

У порога великих и грозных времен,

Без малого двадцать веков спустя

После распятия Иисуса Христа, —

Благоверного государя, царя

Христианской великой России,

Со всею августейшею семьею,

Короной мученической кончины

Верноподданный его народ венчал:

А потому свершается суд правый,

Суд Божий, грозный, величавый,

Над Всероссийской грешною державой:’

VI

Искушения Царевны

Куда еще идти, искать напрасно

Былые отблески в глуши пустынь,

Когда огни надежд везде угасли,

Потрясены твердыни всех святынь?..

Но вот Царевна, по тропе долинной,

Дошла до горной пропасти пустынной,

Где не было ни птиц и ни зеленых трав,

Ни полевых цветов, ни шепота дубрав.

Но пеплом землю буря замела:

Здесь шахт заброшенных зияет пасть —

Здесь были сожжены священные тела:

Здесь Русь цареубийц должна проклясть.

Дрожа от ужаса и слез бессильных,

Царевна преклонилась до земли

И увидала на камнях обильных

Следы кровавые в седой пыли:

Внизу поток ручья по камням скачет.

И показалось ей, что кто-то плачет

Поблизости, как будто под землею:

Царевна оглянулась: горный лес пустой,

Хрустнули сухие ветки под ногою

Да ветер зашуршал пожухлою листвой:

Но плач опять как эхо повторился,

И, удаляясь в лес, Царевну поманил:

Как будто где-то отрок заблудился

И лес пустой призывами будил.

Царевна юная, в порыве жгучем,

Свершая над собою знак креста,

Тревожно мечется в лесу дремучем:

Склонилась над ручьем, чтоб охладить уста,

Но видит впереди скалу гранита,

А на скале — распластанный орел:

Румянцем залились ее ланиты:

Орел родной, могучий и двуглавый,

Но участь скорбную он здесь обрел.

Тяжел был путь его из дальних стран —

Стрела в груди. Сочилась кровь из ран.

И вымолвил орел слова, как стоны:

‘Я должен здесь погибнуть без короны,

Но я все тот же символ русской славы,

Великой и святой твоей державы:

Жесток теперь Святой Руси удел,

Но я тебя одну найти хотел,

Чтобы сказать: не потеряй креста!..

Не быть Руси без помощи Христа!’

Орел замолк: Померкли очи славы.

Закрылся клюв, на грудь поникли главы:

Царевна близко подошла к орлу,

Из теплой раны вырвала стрелу.

В сосуд воды прозрачной налила,

Омыла рану мертвого орла:

Но все усилия были бессильны

Перед всесильной волею небес.

Иное назначение святых чудес.

Лишь Воля Божья милостью обильна.

И вспомнила Царевна о Царице

И о кресте, ей посланном в пути.

В тени дерев, у тела мертвой птицы,

В смятенье и душевной битве,

Она простерлась в трепетной молитве

С крестом Георгия у девственной груди.

Впервые не Царевна — Божья раба —

Смиренным был ее земной поклон:

И вдруг все погрузилось в дивный сон:

Пред ней возникла грозная борьба.

Вздымая вихри мощными крылами,

Двуглавый ожил и взлетел: И диво!

Откуда-то перед ее очами

Явился Всадник на коне ретивом,

А перед всадником, в наряде гада,

В змеиной чешуе — исчадье ада,

С угрозою протягивало жало

И в страхе белого коня держало.

Как молния вздыбил над змеем конь:

Копьем разит Георгий, Воин Храбрый,

Но Змей живуч, дыхание — огонь,

И расширялись пламенные жабры:

Так бился змей, невинных пожиратель,

Дракон-Горыныч, черных сил держатель:

И в тот же час из-за дерев предельных

Отчаянья донесся крик свирельный.

Как будто там над жертвою Дракон

Неумолимый совершал закон.

Но битва с ним упорно длилась —

Вот уже солнце за гору спустилось.

Как светлый луч разит тьму грозной тучи, —

Георгий действовал своим жезлом.

Все мужества лишь тем всегда могучи,

Что смело борются с неравным злом.

* * *

Вот, наконец, в пылу последней схватки,

Горыныч, пятясь, явно ослабел,

Но сатанинские хитры уловки,

Он искусить Царевну захотел:

Он наступил на отрока больного,

Прекрасного, но в рубище убогом,

С чертами мертвенного страха на лице.

Пусть поразит ее в глухом земном конце

Вот этот лик из рода Мономаха.

Над отроком Георгий простер жезло,

Чтобы чудовище его похитить не могло.

А Змей-Горыныч, пользуясь заминкой,

Прикинулся лихою невидимкой

И ускользнул от нового удара,

Чтоб стать огнем всемирного пожара:

И капля крови на стальном щите,

Расширилась и стала морем крови:

И не увидит мир цветущей нови,

Но раскаленной уподобится плите…

VII
Царевич

Всегда ли сказка — плод мечты досужей?’ —

Однажды разум у мечты спросил.

Мечта ответила: ‘А суетная быль — не хуже ль?

И вымысел — не вестник ли бесплотных сил?’

Случается — и в сказке быль бывает.

Как жизнь бывает тоньше грез и сна,

Как зов молитвы светом согревает,

Так сказка смысла и значения полна:

Не все ль равно: Царевна ли начаровала

Или крестьянка вымолила у Христа,

Но радость и печаль она познала,

Познает и несение креста:

* * *

Мечтой Царевны был — Руси святой венец:

И вот Царевич!.. Как он слаб и бледен,

Как он унижен и как беден, —

В пятнадцать лет — испытанный мудрец.

‘Мой юный брат! Что смотришь так сурово?

Открой уста, поговори с сестрицей,

Скажи мне хоть одно живое слово —

Ты мне поручен матерью-царицей!..’

Глаза Царевича молитвенно воззрились

На лик Георгия, не зная, что сказать

И снова, в ожидании, закрылись.

Небесный воин снял молчания печать.

Давно замолкшие вдруг дрогнули уста

И речь Царевича была проста:

‘Я был в небытии: — сказал устало. —

Я жил рабом среди рабов голодных,

Где сытое приволье сказкой стало,

Где больше нет людей свободных,

Где все во власти мрака и растленья,

Где запечатаны все добрые слова,

Где в пламени погибли все растенья,

Где кровью орошается трава,

Где брата предают и друга проклинают,

Где, вместо Бога, к сатане взывают,

Где даже избранных казнят бесславно,

Где Голод-Царь нещадно истязает

Все племена, с которыми недавно

Под небом родины молился мой отец…

За то и принял мученический венец…’

* * *

Царевич, как орленок, встрепенулся

И на Царевну зорко оглянулся:

‘Мой царь-отец послал меня к народу,

Чтоб я познал всю скорбь его без меры,

Чтоб я изведал рабство и свободу

И испытал всю крепость Русской Веры…

И я узнал, какие лицемеры

Подчас служили русскому царю:

Я сам за них в огне стыда горю.

Никто иной, это они шептали

Хулу, и на народ, и на царей,

Это они неправдой расшатали

Русь, кованную подвигом богатырей.

Это они веками распинали,

И правду Божью, и любовь Христа:

Теперь они же первые познали,

Куда идет Россия без креста.

Но истина едина и строга, —

Возмездие неумолимо судит…

Когда не распознали друга от врага —

Враг победителем, наверно, будет…’

* * *

Раскаты грома прокатились где-то.

Царевич речь свою на миг прервал.

‘Всех верных под знамена света

Собрать мне Император приказал.

Всех воинов, кто не забыл значенья

Когда-то ими принятой присяги,

Собрать в бесчисленные ополченья

Под древнерусские святые стяги.

И милость Божия свершается на мне…

Как не дивиться мне святому чуду? —

Святой Георгий здесь, на боевом коне,

И верен Рыцарю вовеки я пребуду!’

* * *

На небе новый гром и — пламенем зарниц,

Свет запредельный над землей открылся…

Царевна пред Георгием упала ниц

И радостью Царевич озарился.

* * *

О, называющий себя царем природы!

Как жалок ты, когда ты зло творишь,

Но и тебя минуют все невзгоды,

Когда любви хоть каплю сохранишь.

Не каплями ли дождь живит все злаки?

Не в каплях ли могущество морей?

Не в звездах ли божественные знаки —

Законы света даже для зверей?

И как ничтожна и смешна затея —

Разрушить небо, звезды угасить

И, в пламени земного Прометея,

Свой род звериный истребить!..

Такого ль, человек, ты ждал конца,

Когда во тьму начался твой возврат,

Когда последний Хам убил отца

И в океане крови спрятал Арарат?..

* * *

О, Русь заблудшая, в твоих пределах,

Не просияли ль подвиги святых?

И на земле твоей, в разгаре дела,

О, сколько было радостей простых!

Не для простых ли сердцем, юродивых,

Господь нечестие твое терпел?

Но пробил час для дел Его правдивых —

И Божию терпенью есть предел:

* * *

В молчании, думам этим внемля,

Царевич радостно потрогал землю.

‘Прости мне, Господи, мое дыханье!

Бальзам Твой я вдыхаю грудию чужою.

Чужое сердце я ношу с тоскою:

Но по плечу ли дано мне заданье?’

Опять настало краткое молчанье

И ветер задержал травы качанье.

‘Сестра моя, ты это знать должна, —

Сказал Царевич сказочной Царевне. —

Чужою жизнью жизнь мне спасена.

Спасение пришло, как в сказке древней…

Среди жестокого грехопаденья

Творились подвиги воистину святых.

Да знают будущие поколенья

О днях, венцом терновым повитых.

Так сверстник мой свершил святой обман:

Играючи, с невинною улыбкой,

Он нарядил меня в свой нищенский кафтан

И спас от казни жертвенной ошибкой,

А сам венец Царевича приял…

Никто об этом никогда не знал,

Но так свершился подвиг жертвы новой

За жизнь Царевича и за престол…

Так избежал я участи суровой,

Бродяжкою, без имени, в леса ушел.

Теперь, в ничтожестве, я сам не верю:

Царевич я иль жалкий самозванец…

Так много испытал я в лапах Зверя,

Так долго я был просто оборванец.

Но видит Бог всю боль моих желаний

Об утолении мирских страданий.

Завет: Завет царя я выполнить мечтаю

И громче Самозванца повторяю:

‘Тень праотцев меня усыновила,

Царевичем из гроба нарекла’, —

Дабы слепая вражеская сила

Разрушить наше царство не могла:’

Святой Георгий поднял стяг воздушный

И с высоты Двуглавого позвал.

Веленьям Рыцаря небес послушный,

Орел на стражу до восхода стал…

Небесный Воин, взяв копье, склонился

На гриву византийского коня

И белым облаком на горы взвился.

Осколки скал как факелы огня

Далекий путь во мраке освещали:

‘Царевич Русский жив и будет здрав.

Воздвигнем ему Город Златоглав!..’

* * *

Но сказка наших дней — на быль намек:

С терпением Георгий все изведал.

Всю Русь изъездил вдоль и поперек,

Но Змея дух нигде покоя не дал.

Повсюду грязь и мерзость запустенья.

Насилие, невежество и тупость.

Взаимных ссор слепое средостенье

Иль просто обывательская глупость.

Вчерашние рабы царя и Бога

Трусливо перешли во вражий стан.

К добру совсем запрещена дорога,

Зато бездонны муки христиан.

Святые все давно ушли на небо,

Все преподобные покинули скиты.

Даже у пахаря нет корки хлеба —

По всей стране голодные хвосты:

Лишь кое-где в лесах, в часовнях малых,

Молитвенные очаги мерцали

И там остатки воинов усталых

О прошлой славе тризну совершали.

Вовеки так: народу недонесть

Его судьбы до радостной зари,

Когда он позабыл свой долг и честь —

Кто возглавляли некогда верхи

И на призыв Георгия были глухи.

И все свои причины выставляли:

Один народ безмерно прославляли,

Другие обуздать его клялись,

А третьи просто от России отреклись…

Но все сходились на одном бесславье:

Разрушить Русское самодержавье!..

Исчезло пламя северных варягов,

Никто не поднимал державных стягов

За Родину, за свет родного очага —

Все стадно отдалось во власть врага,

И не было нигде священного огня…

Со скорбью Георгий повернул коня.

VIII
Три витязя

Волшебный замок, парки и пруды,

Послушные мечты, в одно мгновенье

Придвинулись, как сон иль наважденье,

Чтоб отрок взял правления бразды.

Но, видя их, Царевич содрогнулся,

Закрыл рукой глаза и отвернулся.

И простонал с волненьем и тревогой…

‘Не прочны и опасны царские палаты…

Теперь нам надобно совсем немного:

Любовью братской будем мы богаты!’

И тут же на глухой лесной тропинке

Странника он увидал седого.

Когда-то видел он точь в точь такого,

И помнит где: на простенькой картинке,

В руках у четырех сестриц-соседок…

‘Федор Кузьмич, Благословенный предок?’

Воскликнув радостно, Царевич вопросил.

И слышала Царевна, как Двуглавый

При виде старца громко возгласил:

‘Всепобедителю Наполеона, слава!’

Но старец с кроткою улыбкой проронил:

‘Хваленье Господу Единому в веках’,

И посох дрогнул у него в руках.

* * *

Федор Кузьмич — былого Александра тень,

Святого подвига великая ступень…

Он жил здесь целое столетье,

Никем незнаемый, в глухом скиту,

Чтоб дать приют и жизни простоту

Праправнуку на грани лихолетья…

И, удаляясь со старцем в тихий скит,

Царевич позабыл о робкой ласке

Поморки юной, феи нашей сказки…

Но Двуглавый видел из-под облаков,

Как дремучими просторами лесов.

Царевна странницею одинокой,

С печалью тихой, с думою глубокой,

Брела к таинственному замку вновь,

Чтоб в нем замуровать свою любовь…

* * *

Земля да просветится чудесами!

Семь дней спустя, дремучими лесами,

Где горы белоснежно-высоки,

В тиши торжественного полнолунья,

По берегам необитаемой реки,

В печали одинокого раздумья,

Промчался светлый Божий Гений.

Он был на резвом белом скакуне.

Узор хвои и лиственные тени

Прятали по временам склоненный лик,

Но в легкости, в посадке на коне,

Вид Всадника был грозен и велик…

В святом безмолвии минуты велики.

Молитвенно затих завороженный лес

И очи звезд были бездонно глубоки.

Вдруг гимн мольбы вознесся до небес:

‘Спаси нас, Господи, в Твоей пустыни,

Обитель древнюю — Россию сохрани

И все родные древние святыни

Щитом Георгия Святого осени!’

В простом челне, поодаль, впереди,

Рекою плыли трое, в шлемах медных,

В кольчугах воинов, с крестами на груди —

Три витязя Российских сил победных.

Георгий выехал на мыс высокий.

Сияние луны с конем слилось,

Лампадой запылал затон глубокий

И пение испуганно оборвалось.

‘Смотри, смотри!’ — сказал в восторге младший.

‘Господь услышал нас’, — промолвил старший.

И, снявши шлемы, истово крестились…

Как трубный глас пронесся над рекой:

‘Отважным воинам привет и слава!’

И лодка утлая сама пристала

К скале высокой, мшистой и крутой.

Три витязя, как будто в сновиденье,

Сошли с челна и земно поклонились

Начальнику Христолюбивых сил,

А старший витязь кротко попросил

Благих его иль грозных повелений.

В ответ возле Святого появились

Младого спутника черты и стройный стан.

И первым бросился к нему Руслан.

‘Откуда, как?.. Возможно ль это снова?

Ужели дни твои остались невредимы?..’

И вновь был глас заботливо-суровый:

‘Дела Господни неисповедимы…’

И все три витязя, в порыве восхищенья,

Не смели верить явному виденью…

Они пришли сюда, желанием горя —

Лишь поклониться праху русского царя,

А встретили тут истинное диво:

Наследник жив!.. Все тот же нежный,

Лишь взгляд стал грустный и мятежный,

Бросился навстречу, обнимает,

По имени всех нежно называет:

‘Всеслав — надежда! Славный наш Руслан!

И ты Олег, князь киевских предгорий,

Как счастлив я, что вас Святой Егорий

Призвал в этот священный стан,

Где верною дружиной служит лес,

Где столько испытаний и чудес…

Вы видите? — Здесь Федора святого скит,

Здесь наш орел над скалами парит.

Здесь мне от плена дано избавленье…

Руси отсель начнется возрожденье!

И снова здесь, над царскою могилой,

Сойдет к нам Бог с непобедимой силой…

Святой Георгий в этом нам порука…

Он только что вернулся к нам с пути.

Но на Руси теперь такая скука:

Там воинов Христовых он не мог найти…’

Царевич оборвал рассказ, запнулся,

На лик Святого робко обернулся.

Георгий в первый раз сошел с коня

И, сняв седло, стременами звеня,

Пустил коня под белые березы.

На лицах витязей блеснули слезы…

* * *

Без слов — во взорах их тревога —

Все пребывали около Святого,

Чтобы вкусить познанья неземного,

Но Светлый Воин пребывал в молчаньи…

Без слов возникла белизна шатра,

Но тихое природы созерцанье

Никто не смел нарушить до утра…

И день настал, и ночь зарю затмила:

И вновь луна светила изначально —

Святой Георгий прошептал печально:

‘Прими мольбу мою, о, Сил Небесных Царь!

В сей грозный судный час над миром грешным,

Да вострепещет всякая земная тварь!..’

И взором грустно-безутешным

Скользнул он по вершинам дальним.

* * *

Прохладный ветерок что-то шептал сосне.

Откушав черствого ржаного хлеба,

Забылись витязи в могучем сне.

В лучах луны дымок струился к небу

От мирного походного костра.

Вела свой сказ река в просторах мглистых.

На шелковой траве, в лугах росистых

Гуляет белый конь, свободный до утра…

Царевич задремал под пышной елью.

Поодаль, за леском, в убогой келье,

Всю ночь подвижник молится бессонно.

Он в длинной и простой рубашке белой,

И над сгорбленной фигурой похуделой

Ладан пихт струится благовонно…

С высоты гранитных скал прибрежных,

Распростерши крылья величаво,

Зорко наблюдает страж Двуглавый

За покоем далей безмятежных:

Но вот как будто где-то кликнул лебедь…

И где-то цапля плачет одиноко,

Пролетая над рекой глубокой.

А что там светлое плывет над плесом?

Лебедь белая иль облачко лесное?

Иль лунный луч скользнул крутым откосом?

Нет, это фея, плавною стопою,

Идет над лесом как дыханья пар.

То вестница ль небес, что так прекрасна?

Раба ль земли, — полна пьянящих чар?

Как звездные лучи — ее ресницы,

Глаза полузакрыты, как во сне.

Одетая чудесною десницей,

Она чиста была как белый снег…

* * *

Вот подошла, склонилась к изголовью —

Царевич спит… Будить иль не тревожить?

Будить ли сердце девичьей любовью?

Зажечь ли кровь, — терзания умножить?

Подать ли чару сладостной отравы —

Позвать ли вновь на трон мечты и славы?

Венчать ли терниями наслажденья,

Короною любовного томленья?

Нет!.. Пусть он спит сном бестревожным,

Пусть он заботится лишь о возможном,

Но пусть не знает он в душе своей

О муках ангелов, не принятых землей.

Она склонилась, грустно улыбнулась,

И в светотканный кутаясь наряд,

На витязей уснувших оглянулась

И, поклоняясь Георгию, потупив взгляд,

Ушла: И унесла с собою новый

Венец тоски и радости, терновый…

* * *

Чуть свет-заря, Царевич пробудился

И взгляд его на миг остановился

На шитой жемчугом, серебряной парче.

Она горела в первом утреннем луче…

Он посмотрел, прищурившись немножко,

Приблизился, слегка рукой потрогал:

Шапка, с гривною кафтан, сапожки —

Все, как у княжичей далекой старины —

Какою тонкою рукой смастерены!..

Кто б мог принесть ему сей дар чудесный?

Три витязя? Иль кто-то неизвестный?

Он робко взял наряд, к реке спустился

И там, умывшись, истово молился

И Господа за все благодарил.

Как новому главе российских сил,

Все витязи провозгласили: Слава!

И он ответил кротко-величаво:

‘Божией милостью, Мы объявляем:

Отец наш, государь всея России,

С любовью мудрою вручил народу,

И скипетр, и державу, и свободу,

И в манифесте своем свято верил,

Что наш народ окажется достойным

Хозяином Руси многоплеменной…

Понеже, на отчизне нашей ныне

Свобода лишь для смерти исступленной, —

Признали мы за благо и молили

Георгия Победоносца нам помочь

Братоубийственную смуту превозмочь

Без тяжких жертв, без крови и насилий…

И вас, России Витязи, мы просим

Восстановить закон в его благом пределе

И рыцарским примером показать на деле,

Что мы не зря Христово имя носим…’

* * *

Три витязя все враз перекрестились,

Георгию Святому поклонились

И перед ясными Царевича очами

Спокойно препоясались мечами…

Над миром утро раннее вставало,

Река в тумане белом утопала,

Могучий лес дышал прохладой росной…

Три витязя с надеждой богоносной

Сошли к реке и стали в утлый челн…

Отшельник у скита шептал в молитве:

‘Да не погибнут верные в неравной битве!’

И закачались витязи над глубью волн.

IX
Плененный Кремль

Мы позабыли детские мечтанья

И бабушкины добрые сказанья,

Златые сны и сказки и былины

И песни вещие про древние годины,

О русских витязях, о славных битвах,

О чудодейственных святых молитвах,

О колдовском и ядовитом зелье,

О богатырском боевом похмелье…

О том, как Соловей Разбойник свищет

И погубить всех православных ищет,

О том, как одноглазая шептунья,

Сухая, длиннозубая колдунья

Заманивает в сети вражеского стана

Отважного борца за правду, Еруслана…

И как Илья и Святогр молились,

За Землю Русскую, за веру бились,

Как русские святые подвизались

И от земных наград навеки отказались…

Как вера процвела и прозвучала,

Как пронеслась о ней стоустая молва

Во все концы с Карпат и до Байкала…

Как на крови замученных за веру

Построилась первопрестольная Москва

И как стократно, в меру и не в меру,

Как на ветру неугасимая лампада,

Испытывалась мощь Святого Града…

Но, знать, иссякло Божие терпенье,

Невинной кровью пересытилась земля,

И взял он их Москвы в Свои селенья

Всех праведников, веру и царей

И отнял у России всех богатырей…

* * *

Москва-река, равнинное отродье,

Река ленивая, с водою зацвелой,

Нередко топит вешним половодьем

Весь низ Москвы, седой и новоселой.

Но Кремль стоит как витязь в крепкой броне

И, в стоголосом древнем перезвоне,

Он смотрится в весенние разливы,

Как в зеркало давно-минувших бед…

В столетиях теряется кровавый след…

Испытанный в веках, небоязливый,

Видал он и потопы и пожары,

Потоки крови, бунты и измены,

Татарского нашествия удары,

Опричников — исчадие геенны,

Смерть Филиппа от руки Малюты,

Ивана Грозного неистовый правеж,

Отрепьева растерзанное тело

И вора Тушинского злое дело…

Мучения Аввакума казнью лютой,

Петра Великого безбожье и кутеж

И, в пламени Москвы, в набатных звонах,

Закат побед великого Наполеона!

О, сколько раз в тревогах колокольных

Будил Москву бессонный витязь Кремль

И собирал на площадях раздольных

Для диких бунтов рабски-злую чернь…

В угоду злу и для расправ неправых,

По проискам предателей лукавых,

Во время мстительных потех бесчинных,

Немало полегло голов невинных.

Ох, много на тебе греха, старуха!..

Не ты ль вскормила русскую разруху?

Не ты ли в дни побед и силы славной,

От преизбытка гордости державной,

Москва не раз дразнила Сатану?..

Не за это ль ты сама в плену?..

Не даром Змей, почуявший свободу,

Унесший шкуру от Победоносца,

Приполз живьем к московскому народу,

И, под личиной хитрой огненосца,

Разнес соблазн и кривду и раздоры

В безбрежные российские просторы!..

Недаром всюду брат пошел на брата

И истребляется все то, что свято!

О, ты Москва, не хуже ли Содома,

Свершая столь неслыханное дело:

Впервые Иверская Богоматерь

Покинула Московские пределы!..

* * *

Москва бушует, дикая и вся в крови, —

Потоками ее опять залита

Вся Площадь Красная, и вновь убита

В народе совесть, честь и символы любви!..

Под грохот пушек, под глухие взрывы

Народ спешит на адские призывы:

‘Долой, нам неугодные законы!’

‘Топчи и жги священные иконы!’

‘Отца и матерь почитать позорно!’

‘Смерть избранным!’, ‘Плебеям слава!’

‘Отныне — Вера — опиум, отрава!..’

И древний Кремль бесстыдно и покорно

Стал уверять, что сердце и рассудок

Есть смертный грех и предрассудок…

И нищенскую на народ надел суму,

И всю Россию обратил в тюрьму…

* * *

Но надобно сказать, что не безвинно

Народ изведал зубы гидры красной

Все выкрики и месть будут напрасны,

Пока все мытари не принесут повинной,

Пока не понесет возмездия народ

За то, что он содеял в дни свобод.

И долго будут помнить поколенья

Век наших смут и общего паденья,

Как в страхе рабском, разуметь не смея,

Народ Российский поклонялся Змею…

Пресыщенный грехом, кроваво-бурый,

Дракон легко взял русскую натуру,

И весь народ, по грозному приказу,

Разносит и питает страшную заразу…

Ревет, поет, бесчинствует, потеет,

Всем жертвует в безумной простоте,

А сам не видит и не разумеет,

Что на чешуйчатом, драконовом хребте

Таился для народа страшный яд

И для самих вождей — убийственный заряд…

И вот, с музыкой, с песнею, с побаской,

Даже с ухарской, веселой пляской,

Росы поспешают в пасть драконью…

Такой удел покорных беззаконью…

Истории нелживые итоги

Красноречивей правду говорят:

Истреблены десятками подряд

Эти любимцы толп, кощунства боги…

* * *

Но некто спросит с миною надменной,

Как некогда в пылу спросил Пилат:

‘А что есть истина? — Что есть закон?’

О, есть закон простой и неизменный,

Всех радует, хранит, все созидает он,

И плод дает, умноженный в сто крат,

Закон тот управляет всей вселенной…

Но люди, злобствуя хуже зверей,

Считают тот закон причудой дикарей.

Но лучшего нам дать никто не мог,

Чем То, что в простоте зовется: Бог!..

X
Трубный зов

Река течет как вечность величаво.

Привольно-дики синие просторы

И спят по берегам седые горы, —

Богатыри, уснувшие со славой…

Как острая стрела челнок убогий

Скользит по глади вод реки угрюмой.

Всеслав глядит вперед с глубокой думой,

А у Руслана голос звонко-строгий:

‘Скажи, Всеслав, чему же верить мне, —

То явь была или видение во сне:

Как будто сам Святой Георгий на коне

Нас ждет на высоте скалы высокой…

Как будто бы Царевич нас встречает

И для спасения Руси благословляет…

Поведай мне о тайне сей глубокой?’

Всеслав ответствовал загадкой новой:

‘Дорога наша, милый брат мой, далека

И там, где кончится великая река,

Нас ожидает час судьбы суровой…

Плыть по течении реки не трудно,

Но сколько нужно сил и воли смелой

Для просветления души осатанелой,

Для пробужденья спящих непробудно…’

С доверчивостью юной и невинной

Задумался послушный друг Руслан…

И без того от радости он пьян.

Весь Божий мир такой предивный!

Так много красоты, загадок и чудес

Под этой синей кровлею небес…

Глаза его скользнули по щетине

Поросших ельником высоких гор,

На склонах их раскинулся цветов узор.

Здесь, над водою, наклонились ивы

И ветви их задумались лениво,

Засматриваясь в глубь воды прибрежной,

Вот цветик луговой с раскраской нежной,

На нем росы предутренние слезки,

А вот родные белые березки…

Но почему так часто и невольно

В груди тревога, сердце бьется больно?

Все та же дума, что томит Всеслава:

В плену у Змея Русская Держава…

* * *

Молчит Всеслав, задумчив и печален.

Настала ночь. Челнок опять причален

И вновь костер горит, и снова диво.

Все тот же сон: беззвучно и красиво

Подъехал на коне Пресветлый Воин…

За ним — Царевич. Лик его спокоен,

Под ним ретивый, золотистый конь —

Глаза коня как яхонт, грива как огонь…

Как витязи молились в эту ночь,

Чтобы последнею ценой-могилой

Собрать испытанные в битвах силы

И поскорей измученной Руси помочь!..

И на заре им ветеран Двуглавый,

С высот принес поруку вечной славы:

Нерукотворный Спас и Крест чудесный —

Дар от Пустынницы Безвестной.

Никто не спрашивал орла — откуда?

Но твердо каждый витязь знал,

Что есть Россия-Мать, Обитель Чуда…

Дар принят был как боевой сигнал.

* * *

И раздается клич — призыв чудесный,

Всем воинам с седых времен известный:

‘В час утренний трубят… Встает заря.

Пора, пора всем воинам щиты поднять

И, если суждено, святую смерть принять

За веру, за отечество и за царя!’

И тут великое свершилось чудо —

Как птицы белые, невесть откуда,

Слетелись конницы, лихие казаки,

Гусары и уланы, кирасиры,

Блеснули старой гвардии мундиры,

За ними всех знамен пехотные полки…

Как на смотру красивым строем шли,

Скрываясь в дымке призрачной дали.

Слышались оркестры, ржание коней,

Звук песен, грохот барабанов,

Лязг оружия угрюмых великанов

Воскресшей армии… И вслед за ней

Несметной силой рати всех родов,

Сраженные за Русь за тысячу годов…

Вот Павловские строгие полки,

Вихрастые Суворовские парики.

Там Ермака тяжелые пищали,

Здесь древние кольчуги, бердыши,

А там как призраки былой печали,

Как стоны грешной иоановой души,

Стрельцов ватага, кровью налитых…

И копья острые и ржавые щиты

Соратников Димитрия Донского,

И Александра Невского походный стан,

И пыль степей от буйного набега

Былинного и вещего Олега,

И Игоря плененный караван,

И смелые варяги Рюрика седого…

Все поднялись, все снова встали,

Все кровию Россию созидали…

И грозно требуют немедленный ответ:

Где Царь, где Вера, почему России нет?

* * *

Открылись лагери, палатки и шатры

И встали в памяти Царевича смотры,

Когда в былые императорские дни,

Все пели гимн: ‘Боже Царя Храни!’

Ужели все это теперь забыто?..

Ужели царь с царицею убиты?..

‘О, Боже, неужели суждено нам вновь

Рекою разливать родную кровь?..’

И взял Царевич, юный вождь народный,

В руки стяг Георгия, под марш походный…

И посылал во все края и уголки

Призывный клич священного начала…

Повсюду сила ратная вставала,

Со всех концов шли ратные полки,

Трехцветный флаг вздымали все ветра…

‘В Москву! На Киев! В чудный град Петра!

XI
Кащей Бессмертный

Нет, нет! И новый мир не благороден

И не велик и вовсе не свободен!’

Сказал себе раскаявшийся лжец,

Хранивший входы в сказочный дворец.

‘Как сам Кащей, все серо и безлико!..

А, впрочем, разберись теперь, поди-ка!’

И — не успел старик продлить своих речей,

Как перед ним явился сам Кащей…

Как он за этот век переменился!

Должно быть, кровию веков напился…

Но как он влез через стальной затвор?

Неужто и Кащей проник как вор?

И как кошмар, как злое наважденье,

Пред стражем было страшное виденье:

Ни зверь, ни рыба и не человек —

Подобного он не видал в свой долгий век:

Тупой и низкий, весь в морщинах лоб,

На первый взгляд — безликий остолоп…

Глаза зеленые — сквозные дыры,

И рот в крови, как у вампира,

Но в складках рта стальная власть бульдога,

На черепе растительность убога…

А челюсти как западня глухая,

Все хлопает, клыками громыхая…

Уши движутся, как ставни на шалнерах,

Но чванство европейское в манерах…

Как сбруя, золото на лапе каждой…

Напитан ядом мировой паук,

Ревнителей тайных лож и ‘меценатов’ наук,

Всех благ и сил земных завоеватель,

А потому всех ценностей держатель,

Почетный лжец и благодетель щедрый

И вор невинных душ жестокосердный…

Короче говоря — преображенный Змей,

Кащей бессмертный, вечный лиходей…

* * *

‘Мне кажется, — сказал он политично, —

(Он знал и наш язык вполне прилично)

Все наше царство, знаете, в большой беде,

А мы всегда готовы помогать в нужде…’

Старик прервал его: ‘Кто это ‘МЫ’?

Строители всечеловеческой тюрьмы?..

‘Ну, для чего нам ссориться, друг милый? —

Прошавкал странный гость. — Ведь наши силы

Могли бы, говоря вполне негласно,

Вы понимаете: монархия теперь,

Хотя бы и волшебная — не в моде…

Войдите в наш союз иль нечто в этом роде…

Извольте знать: мы миром управляем,

Когда на бирже судьбами играем —

И знаем, как судьба всех царств плачевна…

Так вот-с… Я думал бы, что и Царевна

Из замка возвышающих обманов,

Могла бы выйти в свет… И без сомненья

Я мог бы ей помочь в одно мгновенье

Стать, скажем, первою звездой ‘экрана’

Или женой всемирного борца…

У ней ведь нет ни матери и ни отца…

Я сам пещись о ней, поверьте, стану…’

‘Все ваше красноречье бесполезно!’

Прервал его Царевны страж.

Но выходец из ада, кланяясь любезно,

Как дух болотный, как мираж,

Все дерзостнее придвигался к трону,

‘Свободы совести Царевны я не трону,

Но, право, мне, как истинному другу,

Хотелось оказать ей лишь услугу!..’

* * *

В тот час, одна, на высоте чертога,

Царевна в даль лесов смотрела строго

И слушала, как посланный с орлом сигнал

Под знамя подвига героев призывал.

Но вот в покой ее благоуханный

Проник какой-то смрад и шорох странный…

Она поспешно в тронный зал спустилась

И, потрясенная, остановилась.

А чудище, ощеряясь беззаботно,

Протягивает лапу к ней бесчинно

И молит громко и развязно:

‘Я к вам пришел совсем не беспричинно!..

— он звякнул челюстями прекурьезно. —

Нам надо все решить, пока не поздно:

Я должен вас, сударыня, предупредить,

Чтоб вы никак не ввязывались, право,

В затеи бесталанного Всеслава, —

Вам это может очень повредить…

Нам все уже доподлинно известно,

Что и Царевича они изобрели,

И призывают ратников со всей земли…

Вам это не идет… Вы так прелестны!

Я без ума от ваших девственных манер:

На вас поженится любой миллионер!

Оставьте ваши царские палаты…

Притом они совсем не так богаты…

Теперь какой-нибудь торговец пивом

Владеет замком более красивым…’

И тут Кащей всей лапою тяжелой

Уже коснулся дивного престола…

И даже страж вздрогнул, ворча с досады:

‘Какие могут быть на свете гады!’

Царевна же, не повышая тона,

Протяжно возгласила, — ‘Прочь от трона!’

Как взмах крыла — сложились три перста

И пламя Животворного Креста

С победным ликованьем запылало,

Сразив протянутое Змеем жало…

И, вместо воплощенья адской мысли,

Лишь клочья пепла в воздухе повисли…

Но зло и поражение ликует:

Царевна глубоко потрясена

И никогда не успокоится она,

Что Змей-Кащей на свете существует…

XII
Поход Всеслава

Купец, богач и чародей отличный,

Делец и практик был приличный,

Прикидываясь другом человека,

Воистину — Кащей сего изысканного века,

Везде хозяйничать и править мог.

Забыв недавнее уничиженье,

Он делает дальнейшее движенье —

В Москву. Как свой приходит к Кумачу, —

Кумач был там тогда главою, —

По-свойски Трошку треплет по плечу, —

Он Кумача был правою рукою, —

В Кремле ведет себя, как дома,

И держит речь перед лицом Содома:

‘Послушайте друзья, как это странно, —

В наш век войну вести столь не гуманно:

Вы истребляете всех этих ‘белых’…

Сие для вас совсем не экономно, —

Их помощь может быть для вас огромна, —

Нет командиров более умелых!

Попробуйте хоть раз, вместо расстрела,

Пообещать им, скажем, слово: ‘Русь’ —

За результаты я вам лысиной клянусь:

Они вам создадут бойца-солдата,

Каким гордились и цари когда-то!..

А там: Вы уничтожите их смело…’

Кумач прищурился: ‘Вот это дело!’

* * *

Но прибывают силы у Всеслава

И двигаются на Москву упорно,

Хотя и предают его позорно

Соратники из зависти лукавой…

Когда-нибудь историк наш усердный,

Для правды вящей и нелицемерной,

Изучит путь былинного похода

И всю судьбу Российского народа

Начертит он рукой бесстрастной,

По всей России линиею красной,

Отметит он бесчисленные реки,

Моря и горы, степи и поля,

Чтоб все увидели, как Русская Земля

Была облита кровью… Чтоб навеки

Будущие поколенья не забыли,

Сколько предки их за Русь голов сложили…

Всюду Шипки, Альпы, всюду Плевны,

Лишь нет Суворова да рук Петровых,

Но множество расстрелов гневных,

А еще больше казней нездоровых…

Не мог Царевич видеть это дело…

Рубить или казнить — ему не по плечу.

И попросил он тихо и несмело:

‘Родные витязи! Я к Кузьмичу хочу!’

* * *

Но выше и смелей летал Двуглавый.

Полки всех витязей покрылись славой.

Они как ветры буйные носились

И сразу в четырех концах России бились.

Дружины шли и с Запада и с Юга

И хладный Север обратили в друга:

Поднялся Тихий Дон, за ним встала Кубань,

Восстал Тамбов и вновь сдалась Казань,

А с нею появился золотой запас…

Воинственно дымился весь Кавказ,

И развернулась во всю мощь и ширь

Безбрежная и хлебосольная Сибирь…

Змей окружен был огненным кольцом.

В Москве забили смертную тревогу

И там даже безбожники молились Богу

Перед своим безрадостным концом…

* * *

Но положенья этого стерпеть не мог

Кащей — кроваво-огненный бульдог…

Напуганный Всеславовым успехом,

Он создавал ему помеху за помехой.

Чтоб легче навредить и разлагать,

Он вызвался Всеславу помогать.

Он стал нашептывать на верных братьев.

Придумывал измены. Слал проклятья

Наихрабрейшим командирам,

Заигрывал с потусторонним миром

Подсовывал на подпись приказанья

О пользе иностранного влиянья.

Народную придумал ‘директорию’

И разглашал о ней кровавую историю…

Из всей Европы вызвал представителей,

Как на подбор, всех опытных вредителей…

Солдатов лучших конных эскадронов

Шептал, что у пехоты нет патронов.

И создавал общественное мненье,

Что лучшая победа — отступленье.

Пускал он ложь, позорную шумиху

И создал полную неразбериху.

Так, в угоду Змею — лицемеру,

Многие убили долг и веру…

Многие решили жить за рубежом,

Чтоб строить Родину в краю чужом…

* * *

В тоже время армия из пленных,

Мутному подобная потоку,

Грезя о Карпатах несравненных,

Пробивалась с Запада к Востоку.

Русь ее встречала простодушно,

Баловала, славила радушно,

Облегчала ей тяжелую дорогу,

Чем могла, давала ‘запомогу’.

Молодые вдовы и невесты,

Забывая о мужьях и женихах,

Пораженных в битвах повсеместных,

Шли за пленными, венчались впопыхах…

Хоть пошаливали братья на походе

И недобрая молва пошла в народ, —

Постепенно забирали они силу,

Многие стяжали верность и любовь,

Рядом с Русью храбро проливали кровь,

Вместе находили братскую могилу…

* * *

Но вот, однажды, перед тяжкой битвой,

Когда Всеслав с надеждой и молитвой,

Готовился к решительной борьбе,

Вождь братской армии, в простой избе,

Сидел и забавлялся с черной кошкой.

Вдруг кто-то робко постучал в окошко…

За окнами трещал мороз жестокий

И мрак стоял полуночно-глубокий.

Окно было украшено узором

Из нитей льда и снега… Перед взором

Вождя, во мглистых хлопьях снежной вьюги,

Мелькнула шубка временной подруги…

Он поспешил впустить… Открыл объятья…

И вдруг в нем перепутались понятья:

В дверях избы из жалких клочьев меха,

В искрах непочтительного смеха,

Выглянула дьявольская рожа.

‘Добрый вечер, доблестный вельможа!

Я с тобой пришел поговорить немного, —

Я — посол от грозного Бульдога…’

Этим было сказано все сразу, —

Целый свет танцует по его приказу…

Полководец сел на крашенную лавку…

‘Пора тебе занять главную ставку…

Подумай-ка: за это все резоны!’ —

И дьявол заглянул в глаза персоны: —

‘В твоих руках соединятся силы…

Тебе поклонятся всесильные светила,

Уж я не говорю, что ты избавишь

Твои войска от лишних битв… Но слава!..

Ты нам заменишь самого Всеслава

И тем ты родину свою прославишь!..

А сколько всяческих запасов на пути:

Оружия, сырья, скота, зерна!..

Твоя страна будет восхищена,

Коль все это ты сможешь привезти…

Ты станешь лучшим из Наполеонов,

А главное, — владельцем миллионов!’

* * *

Не устоял герой пред низкой лестью

И счел предательство — великой честью…

XIII
Гибель Всеслава

Ветры буйные гуляют в чистом поле.

Русь бушует в воле и в неволе…

Завывает злым голодным волком

Смерть над новым Русским Святополком.

Кровью братской и разгулом пьяна,

Рать не слушает мечтателя Руслана…

В грозной схватке с силой Печенега,

Змей ужалил Вещего Олега…

Разделен он с воеводою Всеславом

Каменным Уралом величавым.

Обливаясь кровью, бьется и страдает:

Сила в битвах тяжких скоро убывает.

Воины редеют… Всюду дезертиры.

Тут казны нехватка… Лошадей падеж…

Там сыпняк пришел на зимние квартиры,

Поражая армию как острый нож…

Здесь людей сгибает небывалый холод,

В каждое окно стучится голод.

Порваны остатки верных сил…

О пополнении Олег уж не просил…

Все падало — достоинство и честь,

Как вдруг с Востока прогремела весть:

‘Наш витязь, твердокаменный Урал,

Знамена русские кощунственно попрал…’

Так были витязи врагом окружены…

А из дружины страхом сражены…

* * *

Тогда для Змея не было помехи:

Он все перед собой поверг во прах

И начал небывалые потехи,

Какие мог творить лишь дикий страх…

На сотни верст растянуты обозы —

С хребтов Урала и до гор Байкала…

Русь никогда такой беды не знала

В трескучие сибирские морозы.

И не был никакой в мире исход

Столь пагубен, как ‘ледяной поход’.

Здесь быль смешалась с жуткой небылицей,

И длинной, бесконечной вереницей

Шли смешанные армии к Востоку,

Не ведая своей судьбы жестокой.

Медленно тянулись дни и поезда…

Точно муравьи из старого гнезда,

Каждый что-нибудь тащил и тяжко бился,

Каждый маленьким и жалким становился…

День идут вагоны, а стоят недели.

Бельмами глядят застывшие окошки.

Нет ни топлива, ни хлеба крошки, —

Палую конину даже дети ели…

Сотни лошадей под ношей тяжкой

Падают в лесу, в степях холодных,

Трупами, застывшими в запряжке

На питание волков голодных…

Косит смерть людей направо и налево,

Сеет тысячами по дороге трупы.

Тянутся пешком, закутавшись в тулупы,

Тысячи бегущих от слепого гнева…

Тянутся и падают и проклинают,

Богохульствуют, ползут и застывают.

Смерть хозяйничает здесь победно —

Тысячи в снегах погребены бесследно.

Тысячи повстанцами убиты,

Тысячи безвестностью покрыты.

С четырех концов, четыре палача

Рубят неустанно со всего плеча:

Тощий голод — вечная причина слез.

Белый, леденящий в жилах кровь мороз.

Пожиратель воли — призрак красный

И четвертый, самый черный и опасный —

Истребитель духа — страх напрасный

В страхе жизнь при жизни вся изъята,

Вся душа на смертный суд заклята…

Таковы четыре страшных брата…

* * *

Замкнулась, как в обители, Царевна,

В своем чудесном, сказочном дворце,

Но сердцем, и всенощно и вседневно,

Чуяла о грозном, роковом конце:

И неустанно, в трепетной молитве,

Умоляла Благостного Спаса:

‘О, положи пределы братской битве.

Внемли отчаянью немого гласа!’

В часы тоски, сомнений и страданий,

Смотрела долго в призрачную даль

И думы одиноких ожиданий

В песенную вылились печаль:

‘Русский брат мой, русский витязь, — где ты?

Ужель порвется песней недопетой

Твой богатырский, сказочный удел?

Когда ты был могуч, богат и смел,

Берег ли ты доспехи Божьей Воли?

О, если б мы любовь к отчизне сберегли,

Ты избежал бы ныне рабской доли

Да не покинул бы родной земли.

Не затоптал бы родины в чужой пыли!..

Но знать прогневали мы Провиденье,

Знать суждена нам чаша искупленья…

Тогда всему случившемуся покорись

И с силой темною в себе самом борись:

Она бы не коснулась нашего порога,

Когда б мы сами не забыли Бога’.

Замолкла дума-песня Царь-Девицы

Но дух — корабль небесный без ветрил, —

Несется по простору вещей птицей —

Считать бесчисленность родных могил…

* * *

Но что же с нашим витязем Всеславом?

И почему он не спешит к иным державам?

Всеслав остался на Сибирской Шипке

И, верною дружиной окруженный,

Он не покинул родины сраженной —

Один решил ответить за ошибки!..

Он видел, как он побежден бесславно,

Как предавал его союзник инославный,

Как гибла на пути измученная рать,

Как, нарушая честь и воинства законы,

Союзников недавних эшелоны,

С добычей русскою торопятся бежать…

Не сдавшийся врагу, но обреченный,

Бессильный и глубоко потрясенный,

Он ждал свой смертный час спокойно,

Как истинному рыцарю пристойно.

И пробил час его… Он без боязни

Предстал перед лицом неправой казни.

Но перед силой духа русского орла,

Даже вражеская дрогнула стрела:

Стрельцы не смели убивать героя,

И, перед ликом черной смерти стоя,

Всеслав перекрестясь, сказал сердито

Главе стрельцов — надменному бандиту:

‘Что ж, распустил солдат как банду! —

и властно крикнул: — Исполнять команду!’

И ядовитая, каленая стрела

Сердцу рыцарскому гибель принесла…

* * *

Тучами в ту ночь закуталась луна…

Вдруг заискрились копыта скакуна:

К месту казни прискакал Георгий…

И легко понес из адских оргий

Дух витязя, непобежденный злом,

Чтоб наградить его бессмертия жезлом…

Бури — веры, над тайгою вея,

Душистей ладана, белее лилий,

Слез кристально-чистых не жалея,

Тело витязя убитого покрыли…

Даже в лагере врага, и нелюдима,

Память его будет свято чтима…

Искренно-прекрасна смерть Всеслава!

Нет! Не погибнет Русская Держава!..

XIV
В святом скиту

Лесная глушь: Зеленые дубравы

И мшистые ковры в тенистых елях,

Ручьи гремучие, лугов отавы,

И радуга на шелковых качелях:

О, сколько радости приносит просинь

В ущелье теплое лесных холмов,

И сколько золотистых теремов

Построено из пышно-хвойных сосен!

Вот зелень бархатная на поляне —

И марево дрожит в далекой круче,

Соседний ствол в берестяном сафьяне —

И ширь в полете поднебесной тучи.

О, сколько кроется в тебе чудес,

Всегда таинственный дремучий лес!

Недаром у тебя живут все феи,

И берегут причуды снов и сказок

И Лель, наверно, здесь и Берендеи,

И сотни голубых лукавых глазок:

Под тенью хвойной твоего шатра

Угомоняются разгульные ветра!

Под покровом дебрей недоступных,

Под сенью первобытной красоты,

Прячешь ты и каторжан преступных

И древние отшельничьи скиты:

В лесной избушке теплица лампада.

Привольная река течет и говорит

О вечности, о построенье града,

Что куполами в небесах горит.

Царевич, с лестовкой из перламутра,

Шепчет: ‘Господи, спасение ускорь!’

А мыслит — о румяных зорях утра,

О грусти и стыдливости вечерних зорь:

Легко Царевичу дышать прохладой

И ароматами сосновых хвой.

Жизнь с Кузьмичом — великая награда —

Такой он весь уютный, теплый, свой.

У Кузьмича и беднота святая

И святость до убожества простая:

Черствый хлеб его вкуснее царских блюд.

Ах, если бы так жил весь русский люд!

Кузьмич весь день в труде и на молитве.

И день, и ночь без сна, но беспечален —

Легко забыть с ним все земные битвы.

Как малое дитя он прост и весел,

Все спорится, все ладится в его руке:

Нет лучшей радости, когда, навесив

Гребные весла, плыть с ним по реке

И видеть отражения берез,

Или, бродя средь пчел, повеселеть до слез,

Когда рои летят на Кузьмича,

Садятся на руки, на голову, на грудь,

Как ворот из бобра густеют на плечах,

А в бороде готовы как в раю заснуть:

Но радостней всего сидеть с ним рядом,

Когда он тешет новое бревно

И в аромате щеп, и поте градом,

Из уст его летит словесное зерно:

Рассказы об угодниках и о святынях,

О лавре Сергия, о благости кадил,

О Серафиме Саровском в пустыне,

Куда Кузьмич на поклонение ходил,

Когда еще тяжелый крест царя носил:

Великим счастьем Бог благословил

Царевича под тихим скитским кровом:

И он забыл о времени суровом.

Стал крепче телом, на лицо смуглее,

На лошади и на челне смелее,

И часто возвращался в скит с уловом:

XV
Однажды на лесной поляне

Когда безветренно в лесных ущельях,

Когда безоблачно на небе голубом,

Когда весь люд в полях и в рукодельях,

А на дворе весна в зените золотом —

О, кто ж тогда не знает о стремленье

Куда-то вдаль, куда-то на просторы?

Чье сердце не смягчают умиленья,

Кого не радуют цветов узоры?

Тогда и зверь, и рыбка, и букашка,

И малая, невинная лесная пташка

Заботятся о продолжении пород,

Чтоб утвердить бессмертие из рода в род…

* * *

Но прост и чист, и в мыслях простодушен,

Царевич юный Кузьмичу послушен.

Лишь изредка на лошади рысистой

Промчится по лугам или тайге тенистой,

По сочным травам, прямо, без дороги,

Не зная ни греха, ни суетной тревоги…

И где-нибудь на берегу гранитном,

В закатном пурпуре иль рано по утру

Замрет вместе с конем как памятник Петру…

Но вот однажды, на лесной поляне,

Вблизи от пашен, по лугам гарцуя,

Встречает он крестьянку молодую,

Девицу кроткую, с лукошком на руке.

Шла она из леса к голубой реке.

Зеленый плат с каймою золотистой,

Как зреющая нива — яркий сарафан,

Как незабудки — очи голубы,

Как маков цвет лицо и гибок стан.

Она смутилась, низко поклонилась,

Нечаянно рассыпала грибы,

Но тихая, из-под ресниц лучистых,

Улыбка радости упала на цветы…

‘Здравствуй, девушка! Скажи: откуда ты?’

Но девушка, склонившись над грибами,

Чуть слышно молвила лилейными губами:

‘Спроси у сердца, у мечтаний чистых!’

И тотчас отошла к скалистому откосу —

Ветер растрепал льняную косу…

И скрылась сказочною невидимкой

В лесу, покрытом голубою дымкой…

Царевич долго мчался за русалкой вслед —

Но в том-то и загадка, что разгадки нет…

XVI
Любовь Царевича

Сильна как смерть. О, нет! Сильнее смерти —

Жизнь бабочек и равно жизнь планет,

Но никаких надежд и самой жизни нет,

Коль нет любви. — Любовью все измерьте!

И потерял Царевич сон свой и покой.

Постель пустынника тверда и холодна.

И овладела им мечта одна:

Искать следы русалки молодой…

Все чаще он садится на коня,

Все дольше бродит по лесным тропинкам.

Уходят кедры в даль, загадочно маня,

Роняя на земь чистые слезинки

Душистых смол как Божий ладан.

Но путь к лесной русалке не разгадан…

Ни ест он и не пьет. Молитва горяча,

А сам не слушает святого Кузьмича:

Далеко уплывает в душегубке…

Как голубь о потерянной голубке

Воркует где-нибудь наедине

И ищет что-то взором на глубоком дне…

Невидимо следит за ним Царевна.

В ее глазах и торжество и слезы…

Вот прячется она за белые березы

И ждет Царевича в тиши полдневной…

Идет он по лугам. За ним на поводу —

Проворный конь срывает цвет травы.

И странные слова твердит он как в бреду:

‘Не знаю сам, не ведаю, о чем грущу…

Но где ты милая? Тебя, тебя ищу!’

Лесные бабочки летают на пути,

Равнина кончилась и некуда идти.

Но в этот миг, слегка, как сновиденье,

Как знак божественного дуновенья,

Вся белая, как свет от полнолунья,

К нему спустилась дивная колдунья…

* * *

Исчезли дебри и лесные тени.

И сердце смолкло, перестало биться,

Не знал Царевич, плакать иль молиться?

И робко опустился на колени…

Призванье прозвучало еле внятно:

‘Я сын царя, могущественного когда-то…

У нас была империя, дворцы и злато…

Теперь их нет… Но мне теперь понятно,

Что все земное поглощает пустота,

Когда не понята святая красота!’

В священном трепете, благоговейно,

Припал к ее руке невинными устами.

И прошептал весь лес душистыми листами:

‘Как сердце человеческое чародейно!’

* * *

Как лилия полна благоуханья,

Так, затаив эфирное свое дыханье,

Вечным счастьем преисполнилась Царевна

И прозвучал ответ ее напевно:

‘И я покинула мой замок славный,

Чтоб послужить тебе, мой Царь Державный!’

XVII
Безмолвный гость

Веселый, резвый, заново рожденный,

Царевич соколом примчался ко скиту.

Он обнял Кузьмича и, не желая слушать,

Внес в избу радостную суету,

И признавался, что не прочь покушать…

Он сел за стол, забывши помолиться,

Уже успел над блюдом наклониться,

Как вдруг, не смея взять рукою лжицы,

Он видит за столом, против божницы,

Георгия Святого облик мрачный…

Царевич вспомнил, — в детстве был научен, —

Как неверными Георгий был замучен…

И раздвоился день его удачный:

На нем еще лежал свет из окна,

А остальная часть избы была темна…

Зренье ли его мгновенно помутилось?..

Иль в сердце кровь остановилась?..

Под грустным взором Вещего Гонца,

Он вспомнил все опять с начала до конца

И угадал в молчании Победоносца,

Верховных сил оруженосца,

Про гибель всех, сражавшихся за Веру…

Увидел новый, несмываемый позор

И собственного наказанья меру:

‘Когда герой за Родину сражался

Я здесь лесною сказкой забавлялся…

Могу ль спасти я падших миллионы,

Когда нести свой крест я не способен?..’

Но благостный раздался глас в избе:

‘Есть надежда и благой завет тебе:

Царь свят, непобедим и всем угоден,

Когда он мудростью блюдет законы.

И ты подымешь шапку Мономаха,

Но только — в схиме скромного монаха’,

* * *

Пораженный вестью, старец хлебосольный,

Замер неподвижно с чашей запрестольной.

Наклонившись над нетронутою пищей,

В хижине сидел уже не царь, а нищий…

XVIII
Матерь Света

Сплетаются добра и зла концы…

Кто ограждает в поле птичьи гнезда,

Когда в них малые лежат птенцы,

А с неба, где плывут святые звезды,

Слетает коршун, чтоб добычу взять?

Нельзя страдания словами рассказать,

Когда любовь — невинной жертвы пламень,

Угашена неумолимым роком,

Когда сердцам грозит могильный камень…

Да сбудется реченное пророком:

Путник не возжаждет прежде

И не соберет в сосуды чистых вод,

Пока сопутствует его надежде

Богатый водами нагорный небосвод…

Но вот иссяк живой родник, и — Боже!

Тогда всех благ земных ему дороже

Из мутной лужи дождевая влага…

Таков закон потерянного Блага…

* * *

Как лебедь раненый страдал Царевич.

Опять нет радости. Нет утешенья…

Ужели прадедов былые прегрешенья

Еще не отмщены последней жертвой?

Доколе, Господи, не снимешь испытаний

С Руси измученной, несущей крест страданий!

Печален и суров на этот раз

Испытанного Кузьмича рассказ:

‘Пора узнать тебе, праправнук милый,

Что и мои Господь испытывает силы:

Уже прошло без малого сто лет,

Как духу моему прощенья нет…

Среди живых лишь призраком бреду, —

Еще не удостоен Страшному суду:

Для блага родины, в угоду близким,

Приял я на душу поступок низкий:

Прикрыл насилие над царственным отцом

А сам венчался окровавленным венцом…

Да, милый, не легка мужицкая рубаха,

Но много тяжелее шапка Мономаха…

Но близок час Господнего прощенья!

Без ропота, но подвигом суровым,

Щитом труда и долгого терпенья,

Очистился и грешный наш народ

И процветет он Именем Христовым…’

Царевич слушает, внимает свято,

Но сердце смертною тоской объято…

* * *

А между тем в лесу, во тьме глубокой,

Томится и аукает далеко

Лебедью покинутой — Царевна:

Кличет и тоскует одиноко —

Скучно ей, темно и несугревно…

Вот донесся в скит призыв печальный

И упал на сердце песни погребальной…

* * *

Ночь и тьма как черное крыло греха…

Обуглился костер. Нетронута уха.

Кузьмич стучит веслом о борт челна.

Снова крик лебяжий… Вновь зовет она.

Взгляд ее припомнил: все забылись муки,

И тотчас он идет на те лесные звуки,

Пряменько, без тропы, не чувствуя земли…

Вокруг уснувшей ратью горы залегли.

Вспомнил: где-то миллионы братьев пали,

А живые миллионы — все в печали…

Где-то за горами вражьи племена.

Меркнут в памяти святые имена…

‘Молнии сверкают… Господи — помилуй!’

Отняла земля остаток нашей силы.

Валится весь мир стеною звездной…

Нет, это Царевич падает над бездной.

А рядом с ним… А рядом с ним — русалка…

Плачет и ласкается, смеется жалко:

‘Мой жених! Царевич! Милый, где ты?’

Только от Царевича уж нет ответа:

Он очнулся первый… Замер, онемел —

Красоты земной окончился предел —

Онемела и ослепла в ярком свете

Дивная Царевна перед чудом:

Над лесною дремью, над бездонным прудом,

В гимне ангелов надзвездного напева

Пречистая сияла Приснодева

Это Она хранит Своим Покровом

Всю Русь, идущую в венце терновом…

Это Она, Благая Матерь Мира,

Идет по мукам страждущих и сирых.

Это она ведет слепых, хромых, убогих

Стезей, сужденной для немногих…

И заступается перед Сыном Божьим

За люд бродячий, сбитый бездорожьем…

И вот она же, в грозный час последний,

Пришла спасти от тяжкого паденья

Царевича, стоявшего над бездной…

И над Царевной робкой и болезной,

Сжалилась в недобрый испытанья час

И затмила свет ее печальных глаз,

Чтоб не чуяла смертельной боли,

Как из болот зыбучих, Матерь Света

Возносит юный дух по Высшей Воле,

В предвечные обители Всепетой…

Пала ниц Царевна, кланяясь Царице…

Ярче и быстрее сказочной Жар-Птицы

Понеслась любовь ее в чертог чудесный,

К высшей истине и к красоте небесной…

XIX
Марш смерти

Долго ли, коротко ли длится вещий сон,

Но в сказочном дворце набатный звон

Царевну разбудил… К ее постели

Из парка птицы странные летели.

То не были знакомые Жар-Птицы,

Ни Птицы Синия — посланницы чудес,

То были призраки колдуньи-огневицы —

Их стаями затмился свод небес.

Их вещий сон стал явной былью:

Все царство отдано во власть насилью.

Оно пришло во сне как смертный тать.

Царевна рвется, но не может встать

И, слыша громы грозного крушенья,

Хватается за окончанье сна,

Когда Владычицей была ослеплена…

* * *

Но ворон каркает, и чайки плачут

И ветры буйные по дебрям воют…

И тучи никнут серой пеленою,

И вихри дикими конями скачут.

Молчат и терпят серые равнины,

В глубоком трауре далекие вершины

И потрясается вся твердь земная,

Всеобщий похоронный марш свершая…

Простец и рыцарь, пахарь и мудрец,

Духовник кроткий, генерал почтенный —

Все приняли бесславия венец

Иль мученичества венец нетленный…

И гибель огненной стопою,

Испепеляя храмы и дворцы,

Ведет на смерть бесчисленной толпою

Все племена, разит во все концы.

И сотни тысяч вольных палачей

Свершают казнь невольных миллионов,

У миллионов меркнет свет очей —

Мир содрогается от бури стонов…

Так смерть справляет мести тризну…

Возмездие ли правит столь жестоко?

Веленье ли бессмысленного рока

Судило рабством возродить отчизну?

Печать двадцатого запомним века,

Когда из окровавленных потерь,

Как будто бы для блага человека,

Свободно вырос многоликий зверь.

Вы видели на площадях не раз,

Когда он толпы призывал к разгрому,

Когда кровопролития экстаз

Привил и малому и пожилому…

Но дьявол не был бы самим собой,

Когда б не посмеялся над глупцами,

И рабства небывалого творцами,

Игравшими народною судьбой:

Он затоптал их в той же общей яме,

Что рыта для других кровавою борьбой…

И ныне видит мир, как Змей сгорает

В своей же кузнице, в горне,

Как слуг своих нещадно пожирает,

Чтоб над свободой их натешиться вполне.

* * *

Но ни свободы, ни любви не стало.

Ушла легенда, замолчал певец.

Зато всеобщей ненависти жало

Пронзило землю из конца в конец.

* * *

А ты, земля!.. Вселенская ли ты планета

Иль только капля Млечного Пути?..

И все же — для тебя одной воспета

Мечта влюбленного в тебя поэта,

Но от тебя, плененной, нет ответа…

Целые века нелепо и бесцельно

Питают вечную кровавую борьбу,

Чтоб уготовить общую судьбу

И гениям и палачам смертельным…

Была ты дном всемирного потопа,

Грусы, моры, глады и пожары были

И все-таки нечестия не смыли,

Не укротили зла слепых холопов.

Погрязшую в грехах, лишенную стыда,

Поправшую любви божественный закон,

Тебя объемлет князь греха. Дракон,

И, может быть, поглотит без следа…

Спеши покаяться… Очистись и молись

И пагубных лобзаний Змея берегись!..

XX
В чужих краях

Лишенная угла — родного крова,

Творящая мечта, держава слав,

Царевна, странницей убогой снова,

Ушла на рубежи иных держав.

Но злобно посмеются там над нищей —

Там не поверят в истинную быль…

Там бросят грязь и пересудов пыль

В лицо Царевны без угла и пищи…

* * *

Неведом путь и горек хлеб изгнанья,

Но Странница устремлена вперед,

А впереди все то же испытанье

Готовит ей глухой тоски черед.

Но видит вновь родимых лиц черты:

И в поте тружеников-земледельцев,

И в рабстве у лихих рабовладельцев,

Что щедры на могильные кресты…

Крестами русскими весь мир покрыт,

Могилами усеяны все страны,

Но древний наш обычай не изжит —

Жить верой в лучшее — пускай смертельны раны…

Царевна слушает родную речь

И музыку — души родной творенье,

И захотелось ей везде возжечь

Лампады, — душ бездомных утешенье.

И всюду замерцали те лампады:

В полях, лесах и в мировых столицах

И, точно знак божественной награды,

Надежда вспыхнула на скорбных лицах.

Факелами правды вожделенной,

Вестниками жертвы добровольной,

По всем путям Изгнанницы бездольной,

Затеплились огни во всей вселенной.

* * *

Нет на свете края, где бы ни звучал,

Голос русской песни или громкий спор…

Нет пустыни дикой, где бы ни стучал

Строителя российского топор.

Русь явила всюду силу созиданья —

Без ее искусства в мире нет народа:

Так же как Израиль после дней Исхода,

Всюду побеждает силою страданья…

Так идет по миру русская мечта,

Вера и надежда, скорбь и красота…

С ними неустанно в ратном бытии,

Страж, покрытый царственною славой,

Честь героев — наш Орел Двуглавый, —

Делит он скитанья, плач и литии.

И сочатся капли крови, кровь из старых ран,

На поля и горы всех заморских стран…

Среди всех народов, малых и великих,

Пахнет Русью: И на всех языках

Плачет и тоскует праведная давность,

Всюду раздаются песни и молитвы,

Слышны зовы труб — для последней битвы

За всемирную Христа Державность:

XXI
Явление князя Владимира

Но вот нежданное блеснуло чудо —

Равноапостольный, Руси Святой Креститель,

Владимир-Князь, как говорили всюду,

Явился вновь в престольную Обитель.

Без мала тысяча годов прошло со времен,

Когда Владимир созвал в древний Киев,

Крестить в Днепре все сто племен,

Чтоб поразить всех будущих Батыев.

И вот опять пришел к родному люду.

Хоть видеть Князя не было достойных,

Зато на праздниках благопристойных,

Все верили свершившемуся чуду.

* * *

В большой толпе сермяжного народа,

Царевна слушает Святую Литургию.

Во славу знаменательного года,

В смущении придерживая панагию,

Епископ произносит слово поученья

О днях далеких Русского Крещенья.

Монах в архиерейском облаченьи,

Святитель скромный и на вид простой,

Во Имя Божие и истины святой,

Он пламенное начал обличенье:

‘Что вам сказать на этой вещей тризне?

Истерлось как алтын и оскудело слово.

Какой псалом пропеть о Матерее Отчизне,

Как возродить любовь к деяниям былого?

О, если бы из своей гробницы

Наш русский богатырь, простой наш дед Илья

Да поглядел бы из-под рукавицы,

Чем стала есть Российская Земля, —

Чтоб он сказал? Каким бы крикнул криком

На весь народ поправший Божье дело?

Кровавою слезой заплакал бы пред Ликом

Творца и Спаса? А потом бы смело

Свой поднял меч на нас как на врагов,

Не смогших уберечь родимых очагов,

На нас, кто презирать все старое умеет,

А Правде Божьей в очи поглядеть не смеет.

Покаемся: понятны ль нам стертые скрижали,

Заветы предков, писанные русской кровью?

Познаем ль мы все то, что предки наши знали,

Согреем ли грядущее их кроткою любовью?

И сможем ли припасть к земле родимой ухом

И услыхать ушедших витязей простые голоса:

Проникнемся ли вновь их богатырским духом,

Чтобы творить победных жертв святые чудеса?

О, нет! Не по плечу нам тяжкий меч Олега.

Железный панцырь Игоря нам не под силу.

Зато мы сами роем для Руси могилу,

Зато мы рабствуем у нынешнего печенега.

Когда-то сам Олег ошибся беспредельно:

Из мертвой головы коня он принял смерти жало.

Не тоже ли теперь с Святою Русью стало?

Змея могильная ужалила ее смертельно.

И уж не верится, что все, что было — было —

Все тьмой кромешною лихая кривда скрыла.

И мнится — чудится родная старина,

Как сказка, радугой небесною озарена.

Но это было, что Русью свергнуты Монголы,

Монастыри построили столетние твердыни,

И стали для нас святы вещие глаголы

О князе-Солнышке, о Киевских Святынях.

А там узор причудливый неведомых Славян.

За тьмой веков сокрыт их быт, отваги полный.

Когда-то был у них сказитель их Баян,

Но быль о нем сокрыли время волны.

Все стало сказкой: правда и преданья.

У скал забвения все их дела разбиты,

Но не прошли бесплодно их страданья:

Они в сердцах наших на новые века сокрыты’.

* * *

Царевна слушала, но не слыхала,

Чем кончилась святительская речь —

Ветров тысячелетних опахала

Успели в сердце новые огни зажечь:

‘Мечи булатны, стрелы остры у варягов’ —

Это Садко Богатый снарядил струги

И, под защитою Славянских стягов,

Свершает по морям широкие круги.

И ветры Севера вздувают домотканых,

Цветистых парусов крутые груди.

Как стаю лебедей в лазурной первозданной,

Ведут флотилию Садковы люди.

О, люди древние, богатыри ушедшей славы,

Отважные борцы с природой дикой,

Творцы могучей Северной Державы,

Создатели Святой Руси Великой!

О вас поют нам северные ветры,

Сказания о вас хранят морские волны,

Слова о Полку Игоря текут бессмертно,

Как Русь обороняли наши воеводы.

Как воду пил из Дона Игорь Славный,

Зачерпывая струи шлемом медным.

Как скорбно причитала Ярославна,

И весть слала супругу с ветром всепобедным.

О, ветер, ветер, многокрылый князь простора,

Челны твои облачны летят по всему свету.

Нет гонцов тебе равных и преграды нету.

Скажи: не встречал ли ты богатыря Святогора?

Куда уехал он на резвом, на Буланом?

Когда покинул он Руси Святой пределы?

Не пал ли он бок о бок с Ерусланом

В бою за праведное Божье Дело?

Отвечает ветер песней заунывной,

Ропотом-укором и тоской призывной:

‘Во все концы света я вьюгами дую,

Я тысячу лет о правде Божьей тоскую.

Я белыми снегами землю русскую покрываю,

Я сотни племен в одну семью собираю.

Но чернь непокорная, шать бездомовая,

Тормозит славное дело Христовое.

И без креста эти люди по свету шатаются,

А христианами тоже считаются.

Не за то ли и дома, и по всему свету,

Нет для них счастья и мира для них нету.

Но бессчетны по всей земле их могилы:

И вот я зову их и кричу во всю силу:

Посмотри ты народ на землю предвосходную,

На зарю предвосходную, Самому Богу угодную,

На восход родной, на все Русское бытие-начало,

Когда Русь была-быть и Святою стала.

А и ты, Иван, Иван Миллионноголовый,

Ведь когда-то ты был и силен, и толковый.

Встань-ка ты, Иван, на обе твои ноги

Да очисти к Родине своей дороги.

Погляди на себя: какой ты за тысячу лет стал детина,

Будь-ка ты богатырем, а не сиротиной.

Да и пора тебе знать Родины своей былое,

Чтобы лучше строить свое счастье золотое’.

* * *

А после панихид и многолетий,

Народ был позван к скромному столу —

И как же памятны минуты эти,

Когда средь нищих, за столом, в углу,

Царевна слушала опять, забыв о хлебе,

Как будто с ангелами пребывала в небе.

Сказатель светский, поседев в науках,

Отборным жемчугом пересыпал балладу:

Он говорил про Русь как светлую Усладу

И создал стройный гимн в словесных звуках:

* * *

‘Неведома для нас судьба былых племен,

Прапраотцов теперешней России

И вечно взор ваш будет изумлен

Перед загадкою языческой стихии.

Но знаем мы — история нам в том порука:

Ни сила воинов, ни светская наука,

Ни величание бездушного кумира,

Народам не дадут ни счастия, ни мира.

В просторах Севера Славянские народы

Влачили темное Перуново плененье

И луч с востока не принес бы им свободы,

Когда бы не пришло Христово озаренье.

Христово озарение и яркий свет Креста

Пришли на Русь из града Константина

И, как по мановенью Божьего перста,

Возникло царство Северного Исполина.

И Ты, праматерь Русская, невеста из невест,

Ты, женщина-сестра, прими благодаренье:

Тобою к нам внесен из Византии Крест,

Через тебя пришло Христово озаренье.

Княгиня Ольга, Руси краеугольный камень,

Тобой испытана апостольская мука,

Тобой возжен святого Православья пламень,

Тобой озарено языческое сердце внука.

Владимир-Князь взял долгих тридцать лет

На размышление и выбор правой Веры.

Свободно выбрал он Христа Новый Завет.

Свидетелем тому — Печерские Пещеры.

Там сотни лет во тьме глубокой

Мiру сиял неугасимый мира свет.

Печерские подвижники и ныне многооко

Взирают на небо из смуты наших лет.

Мир мiрови принес Владимир свету.

Мир мiрови и счастье всем народам,

О, если бы мiр внял его завету,

Он не пошел бы в рабство лже-свободам.

Поймите правильно, потомки православных,

Поймите и запомните на все века:

Владимир нам принес в руках державных

Тот виноград, что подала Спасителя рука:

Свободу Веры, милость и смиренье,

Любовь и подвиг, все дары труда.

И было благостно Владимира горенье

Избавить Русь от казней навсегда.

И знают все пришельцы в Киев Стольный,

Как над Днепром на много верст окрест

В руках Владимира, на берегу раздольном,

Сиял величественный древний Крест.

Тот Крест сиял для всей Руси Великой,

Он освещал века и поколенья,

Пока по воле темной силы дикой

Упал во прах людского оскуденья.

И Прахом все пошло, повсюду мерзкий прах:

Прах бытия, прах духа, прах свободы.

Повсюду голод, казни, смерть и страх —

Погибли без Креста Российские народы.

И видит мир: Святая Русь распята.

И кару тяжкую несут Владимировы дети.

Когда же Русь с Голгофы будет снята?

И где предел заслуженного лихолетья?

О, никогда мы не увидим света,

Ни мира, ни любви, ни скромного богатства,

Пока когда-то, кто-то сильный, где-то,

Не поведет нас вновь к Кресту, оплоту Братства.

Но Братство создает Святая Вера.

Мертва же Вера без любви священной.

Последуем ли мы Владимира примеру,

Чтоб засияла Русь опять по всей вселенной?

Во всей вселенной не пройдут страданья,

Пока Россия не сойдет с креста.

Таков удел заслуженного испытанья.

Таков Завет Распятого Христа!

Но верим мы и вещим сердцем чуем:

Уже близка, близка милость Господня,

И всей душою с вами торжествуем:

‘Русь возрождается, вновь поднимается сегодня!’

‘Сегодня?’ — спрашивали тихо люди.

‘Сегодня!’ — выговаривал твердо каждый.

И с облегченьем поднимались груди,

А сердце жертвенною наполнялось жаждой.

И, незаметно для всего застолья,

Котомку тощую без слов взяла

И в новый путь, в родимые раздолья,

Царевна Русь, благословясь, ушла:

XXII
Златоглав

Еще одно последнее сказанье…’

…В стране снегов, в стране немых изгнаний,

В юдоли слез сияет крест страданий, —

Не там ли луч мирского упованья?

Да, есть на Севере великая страна,

Во имя мiра жертвует собой она,

На казнь и на позор, на смерть осуждена,

Но с ней одной не совладает сатана…

В стране той царствует кровавая стихия,

Испытаны все злодеяния лихие,

Но она первая низвергнет Змия…

Страна та — новая, грядущая Россия…

* * *

Уж собираются, подобно тучам,

Все скорби, слезы, стоны и молитвы

В священную грозу на Севере могучем…

И созывает для последней битвы

Святых подвижников Архангел Гавриил…

Уже последнюю слезу Господь пролил

Над истекающей в крови державой…

И с новой силой, с всепобедной славой,

Святой Георгий, витязей начальник,

Дружин замученных печальник,

Прокладывает горнюю дорогу

К спасению Руси, угодной Богу…

* * *

Как первый вестник Божьего прощенья,

Уже восстал из гроба Петр Великий.

За ним встают, в нежданном обновленье,

Историей прославленные лики:

Кутузов и Суворов, Минин скромный,

За тысячу годов их список многотомный.

А там как символ совести народной,

Является Сусанин благородный…

И пронеслось стрелою повсеместно,

Что появился наяву, чудесно,

Как древности и нови связь,

Со всей дружиной Благоверный Князь

Александр, святой воитель Невский…

Придет и Воевода Радонежский!..

Их всех Царевна молит: Русь избавить

От козни лютой и судеб бесславных,

Чтобы очистить и на путь направить

Заблудшихся потомков православных…

Ее молитва, полная горенья,

Возносится в небесные селенья —

В ней стыд и горечь покаянья

И робкое на милость упованье:

‘Нам не добыть победы без усилий,

без мужества не одолеть насилий.

И только жертвою благословенной

Заслужим щит святых богатырей…

И будет Русь Обителью Священной,

А не Голгофой для народа и царей.

Как предки древние, во время оно,

Спасали Русь молитвой покаянной,

Так мы, попратели основ закона,

Преклонимся пред Силой Первозданной!’

И чувствуя рассвета приближенье,

Собравши все свободные ветра,

Царевна им дает распоряженье —

Указ разнесть народам до утра:

* * *

‘Кто бы ни был ты, наш будущий народ —

Пора кровавых бурь на родине пройдет,

И в преизбытке богатырской силы.

Восстанешь ты из временной могилы.

И верю я, что по путям тернистым,

Покинувши звериные пещеры,

Ты вновь придешь к своим истокам чистым,

И водрузишь опять знамена Веры.

И тогда, вновь стоя на былой крови,

Увидишь ты, как много для тебя любви

Вложили в прошлом мученики-предки,

Чтоб жил ты не в железной клетке,

А на свободе, силою несокрушимой,

Средь всех народов, как в семье родимой…

Тогда найдешь ты на горах высоких,

Превыше всех высот скалу седую,

А в ней, схороненную, быль былую

Кровавых дней, недавних и далеких…

На месте древних храмов разоренных,

Трудами поколений сотворенных,

Там на скале, на высоте орлиной,

Найдешь могучий крест, страданий символ,

Воздвигнутый народною былиной…

Глубокий склеп там выдолблен в горах,

А в нем Подвижников нетленный прах…

Над входом в склеп и днем и ночью темной,

В огненной грозе и буре неуемной,

Пылает Духа свет неугасимый

И светит всей земле необозримой…

И сохранит те скалы, спрятанные тучей,

Все тот же страж — дух витязей могучий.

И будет час и час тот недалеко: —

Одумается Русь, покается глубоко

И потечет к подножию того креста

И вновь попросит милость у Христа!’

* * *

Пройдут года, пройдут десятилетья, —

Положенному сроку точен счет,

Но вместо тягостного лихолетья,

Чреда времен счастливых потечет.

Тогда все витязи из праха встанут,

Тогда душа у всех будет чиста, —

Тогда дни возрождения настанут, —

Тогда Царевна Русь откроет всем врата.

И гимном раздадутся радостные клики,

Когда со всех сторон строители придут,

Когда все племена и все языки

Дары труда для Златоглава воздадут.

Не будет ни одной страны на свете,

Откуда не было бы русского гонца

И все как равные родные дети,

Найдут приют под кровлею Творца.

Возникнет Град Святой и небывалый,

Столица мiра — плод бессмертных слав —

Где белоснежно-сине-ярко-алый

Священный стяг возглавит Златоглав.

Но Златоглав возникнет на Востоке,

Где чист простор и ныне свято-тих,

Где счастья нового бьют чистые истоки,

Где благостный Царевну ждет жених.

И ненависти там не будет места:

Все роды-племена станут любимы,

Все веры и обычаи терпимы

И скажет всем Царевна-Русь-Невеста:

‘Да освятятся стены Нового Кремля

Владычицы Небесной посещеньем,

Да озарятся люди всепрощеньем,

Да просвятится Русская Земля…

Ныне Святой Георгий вновь на страже

С Христовым воинством повсюду станет

И подвиг витязей да непрестанет,

Дабы во всякий час святым жезлом

Расправится с невыносимым злом!

И всякий труженик с молитвой скажет:

‘Благословим Любви Христовой крылья —

Мы с ними не рабы цепей бессилья, —

Любовью возвеличим все дела…’

Великий Златоглав во все колокола

Благовестит указ святому клиру:

Вселенской да будет Литургия —

За ниспосланье мира всему мiру,

Благодарим Вас Силы всеблагие!

Как Светлое Христово Воскресенье

Я с вами праздную Руси спасенье!

Да возликует правый и неправый

Перед Вышнею Господней Славой:’

XXIII
Заключение

Кончилась ли сказка? Нет, конца ей нету —

Это лишь загадка будущим поэтам.

Это — предложение судьям неизвестным —

Разрешить задачу приговором честным…

Всякое бывает… Как-то, кто-то, где-то

Будет недоволен вещей сказкой этой:

Едко усмехается иль сурово спросит:

‘Почему сказатель прошлое возносит?’

Для подобных судий — их у нас не мало —

Есть ответ немудрый: ‘Где твое начало?..’

Без корней подземных не растут растенья —

Всякий новый листик — веток порожденье.

Сколь он ни кичится, сколь он ни бунтует —

Первою же бурей листья с веток сдует…

Также всходит солнце, но не вечен день…

Подруби лесину — будет новый пень.

Кто-то скажет: ‘Новый мы насадим сад’,

Но седое время спятит вас назад…

Никогда не сможешь нового создать,

Коль порвал с корнями жизни благодать.

И за то разрушен жизни нашей Храм,

Там же, где нет Храма — нету счастья там.

Там, во тьме, угаснут радости народа —

И любовь и вера, правда и свобода.

В том ли ваше счастье, новые? А ну-т-ко!..

Неужели в силе ненависти жуткой?

Потому-то снова, явно или тайно,

Каждый грезит сказкой иль мечтой случайной…

Тех, кто умер сердцем, сказка не разбудит,

Тот же, кто не умер — лучшим другом будет.

* * *

Так сложились сказки горюном-народом,

Так поет он песни бедам и невзгодам…

Так в цветах легенды ищет он утех,

Так он лечит раны и смертельный грех…

Если б не легенда — что бы с миром сталось?

Каждое бы сердце смертной скукой сжалось.

Так как зло предельно, добру ж нет предела,

То и зло послужит для святого дела…

Как бы ни судили ‘мы’ или ‘они’ —

‘Там’ уж наступают просветленья дни.

Если ‘здесь’ без толку всяк волен кричать —

‘Там’ народ научен делать и молчать…

Вечные законы в творческом гореньи,

Лучшая же сказка — в храмопостроеньи.

И мы знаем твердо: на Вершине Слав —

Воплотится сказка в Дивный Златоглав!..

————————————————

Исходник здесь: http://grebensch.narod.ru/

Г. Д. Гребенщиков

Златоглав

Предисловие к второму изданию

Посвящение

От автора

IЦаревна Русь

IIВ стране Услад

IIIКолдун

IV

Плач Царевны

VВ платочке черном

VI

Искушения Царевны

VIIЦаревич

VIIIТри витязя

IXПлененный Кремль

XТрубный зов

XIКащей Бессмертный

XIIПоход Всеслава

XIIIГибель Всеслава

XIVВ святом скиту

XVОднажды на лесной поляне

XVIЛюбовь Царевича

XVIIБезмолвный гость

XVIIIМатерь Света

XIXМарш смерти

XXВ чужих краях

XXIЯвление князя Владимира

XXIIЗлатоглав

XXIIIЗаключение

Читайте также:

I
Царевна Русь

II
В стране Услад

III
Колдун

V
В платочке черном

VII
Царевич

VIII
Три витязя

IX
Плененный Кремль

X
Трубный зов

XI
Кащей Бессмертный

XII
Поход Всеслава

XIII
Гибель Всеслава

XIV
В святом скиту

XV
Однажды на лесной поляне

XVI
Любовь Царевича

XVII
Безмолвный гость

XVIII
Матерь Света

XIX
Марш смерти

XX
В чужих краях

XXI
Явление князя Владимира

XXII
Златоглав

XXIII
Заключение