С. Елпатьевскій
І. Зимній вечеръ въ кухн.
І. Зимній вечеръ въ кухн.
Зимний вечер в кухне, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 8 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Лтомъ семья рдко бываетъ въ сбор, по вечерамъ не засиживаются и огня не вздуваютъ. Цлый день въ пол, въ лсу, въ огород, вс заняты своимъ дломъ, приходятъ вечеромъ усталые, измученные, наскоро поужинаютъ и спшатъ ‘дорваться’ до постели. Зимой не то,— огромные снга, раннія сумерки, метели да стужа рано гонятъ людей въ избы.
И намъ, ребятамъ, нтъ лтняго раздолья. Мы цлый день на улиц, играемъ въ клюшки, катаемся на санкахъ, но вечеръ такъ быстро спускается и такъ рано пустетъ улица.
Темнетъ. Вдали догораетъ багровая полоса зимняго заката, синетъ снгъ, загораются звзды. Прохала изъ лса заиндеввшая лошадь дяди Захара съ возомъ дровъ, и улица становится тиха и пуста. Морозъ крпнетъ, задуваетъ рзкій холодный втеръ, закурились крыши избъ, изгороди огородовъ. Гд-то завыла собака долгимъ протяжнымъ воемъ, одинъ за другимъ загораются огни лучинъ въ избахъ, и смутный, красноватый свтъ протягивается полосами сквозь обледенлыя маленькія стекла, еле выглядывающія изъ-подъ огромныхъ занесенныхъ снгомъ крышъ, изъ окутанныхъ соломой стнъ…
А морозъ все крпнетъ. Щиплетъ носъ, уши, давно болвшій большой палецъ ноги вдругъ затихаетъ, я пугаюсь и, увязая по колна въ сугробахъ, торопливо бгу къ дому.
Кухня ярко освщена. Тихо потрескивая, весело горитъ сухая лучина, вставленная въ свтецъ. Я торопливо раздваюсь и лзу на полати.
Какъ я помню нашу старую кухню и долгіе зимніе вечера! Внизу подо мной, у самой двери, огромная кровать ддушки и бабушки, широкія крашеныя деревянныя лавки со спинками, называвшіяся у насъ диванами, тянутся по стнамъ вокругъ длиннаго стариннаго фасона стола, за которымъ обдало не одно поколніе, огромная печка съ приступками и печурками грузно вдвигается въ глубь кухни. По стнамъ надписи — ‘Кирика и Улита’, предохраняющіе отъ клоповъ, черные тараканы знаютъ, что Кирикъ и Улита къ нимъ не касаются, и задумчиво бродятъ по блой стн печки, спускаются на полъ и ползутъ къ свту, тихо пошевеливая своими длинными усиками.
Щелкаетъ челнокъ въ стану Насти, ткущей холстъ, жужжатъ веретена бабушки, матери, Домны и Варьки, которую съ осени посадили за пряжу, заставивши по обычаю състь посыпанный на черный хлбъ пепелъ отъ пряжи. Сбоку стола отецъ въ старомъ полукафтан съ прихваченными ремешкомъ волосами ковыряетъ шиломъ хомутъ, на полу ползаетъ полуголый, въ одной рубашечк, Митя и высматриваетъ, когда падаютъ изъ свтца въ тазъ съ водой сгорвшіе угли лучины, составляющіе его неотъемлемую собственность. Вс уврены, что березовые угли хорошо помогаютъ росту, почему Мит и разршается сть ихъ сколько угодно, и почему лицо и руки Мити вымазаны углями, словно сажей. На кровати подъ овчиннымъ одяломъ тихо всхрапываетъ ддушка.
А вьюга все разыгрывается на улиц, нтъ-нтъ морозъ треснетъ въ стну. Отворятъ дверь — блый паръ клубомъ ворвется въ кухню и пойдетъ по полу и на мгновеніе скроетъ копошащагося у таза Митю.
— Ну-ка, двоньки,— обращается Домна къ старшей сестр,— давайте-ка стихъ споемъ!
И толстымъ мужичьимъ голосомъ запваетъ:
— ‘Ужъ ты матушка мати Морея,
Гд ты ноцку спала-ноцевала?’
— ‘Я во город въ Ёрусалим
Я Христа хоронила’…
— подхватываютъ сестры и бабушка.
— ‘Тутъ стоитъ Іюда-предатель… Онъ всмъ дьяволамъ продаватель, онъ да и продалъ Христа на пропятье испоцали Христа распинати’… — рзко выговариваетъ Домна.
Долго-долго тянется суровый однообразный раскольничій мотивъ, и басъ Домны покрываетъ вс голоса.
— Ну, что, право, Домна,— протестуетъ Варька,— только и знаешь — ‘руцки-ножки прободати’… Давай, Настя, про Іосафа-царевича споемъ.
Время отъ времени сестеръ посылаютъ погостить въ женскій монастырь къ бабушкиной племянниц-казначейш. Тамъ он учатся мудренымъ вышивкамъ и скромнымъ манерамъ, приличествующимъ двицамъ духовнаго званія, и оттуда привозятъ ‘стихи’, которые были въ мод между молодыми послушницами.
— ‘Изъ пустыни старецъ въ царскій домъ приходитъ’,—
высокимъ сопрано начинаетъ Настя. Мотивъ сладкій, тягучій… Сестры поютъ въ унисонъ, низкимъ старческимъ контральто поетъ бабушка, неувренно подтягиваютъ Домна и мать.
Я слушаю, какъ Іосафъ-царевичъ упрашиваетъ старца показать ему камень драгій, чтобъ узнать цну его.
— ‘Удобне можешь солнце взять рукою.
А сего не можешь постигнуть во вся вки вковъ’,—
съ чувствомъ поютъ сестры.
Глаза слипаются, вьюга все лютуетъ за окномъ, Іосафъ-царевичъ все упрашиваетъ старца и стучитъ въ окно и глухимъ жалобнымъ голосомъ, который вьюга разноситъ по улиц, говоритъ:
— Бю-а-атюшки, матушки! Милостыньку Христа ра-а-ади!..
Я слышу, какъ отворяется примерзшая форточка, и просыпаюсь. Втеръ и снгъ врываются въ окно. Бабушка протягиваетъ руку съ ломтемъ хлба и, заглядывая въ тсную форточку, что-то говоритъ, и до меня доносятся послднія слова:
— Заночуйте… Ничего…
— Ахъ, и метель, да стужа какая! — говоритъ бабушка, захлопывая форточку. — Съ ребятишками плетется, сердешная…
Входитъ баба, обсыпанная снгомъ, съ краснымъ лицомъ и темными корками давно отмороженныхъ щекъ. За ней входятъ двое ребятъ лтъ восьми-десяти. У нихъ висятъ черезъ плечи такія же сумы, какъ и у матери.
— Богъ помочь! — говоритъ баба, кланяясь, окоченлыми пальцами разстегивая полушубокъ и разматывая старые рваные платки, которыми была окутана голова. Домна раздваетъ ребятъ.
— Погорлые? — спрашиваетъ мать.
— Погорлые, радльница. На Митревъ день погорли.
На стол дымятся горячія щи. Обжигая губы, жадно глотаютъ иззябшія, проголодавшіяся дти, монотоннымъ унылымъ голосомъ разсказываетъ баба:
— Все погорло… Ночью. Только хлбъ обмолотили,— радовались, послалъ Богъ… Корова была стельная. Хоро-ошая корова… На кого я ихъ оставлю? — отвчаетъ она на замчаніе матери.— Самъ-то въ лсу все…
Дти съ сонными глазами додаютъ остатки щей, баба совсмъ разомлла отъ усталости и горячихъ щей, отъ тепла жарко натопленной кухни и, пошатываясь, лзетъ на печку вмст съ дтьми.
Снова тихо въ кухн. Щелкаетъ челнокъ, жужжатъ веретена, потрескиваетъ и вспыхиваетъ лучина, шипя падаютъ въ воду горячіе уголья. Медленно вытягиваются нитки изъ заткнутыхъ въ гребень мочекъ льна, медленно тянется длинный зимній вечеръ.
Издали глухо доносится звонъ колокольчика, лица оживаютъ, работа останавливается, и вс напряженно прислушиваются. И начинаются долгіе разговоры и разныя предположенія, кто бы это могъ прохать, когда нигд не слыхать про мертвое тло, и становой только недавно прозжалъ насчетъ податей, и теряются въ догадкахъ, пока я не сообщаю, что утромъ околицей прохалъ Карлъ Адамычъ.
— И то онъ, изъ городу детъ…— словно обрадовавшійся концу сомнній, подтверждаетъ отецъ. — Хлбъ запродалъ, барын на почту деньги возилъ.
Протяжный, надрывающій душу вой собаки смутно доносится втромъ, и опять вс настораживаются и прислушиваются.
— У Фетисовыхъ воетъ… — ршаетъ Домна. — Кончается у нихъ старикъ-то…
Иногда бабушка начнетъ разсказывать про старыя времена.
Жестокіе разсказы про жестокія темныя времена.
…Давно, давно случилось, моего отца еще на свт не было, мать ей разсказывала… Ходила по городамъ и селамъ черная смерть… Поршили у насъ на сход село оцпить и кругомъ сторожей поставить съ дубинами, чтобы никого не впускать и не выпускать, пока моръ не пройдетъ..
И пришелъ въ ту пору плотникъ, въ город работалъ, нашъ же крутогорскій и, видать, больной. Посл открылось, на кокошникъ жемчужный позарился, на улиц поднялъ, дочк несъ. Отвели ему лсную сторожку, человка отрядили, въ дегтю человка этого всего вымазали, чтобы носилъ изъ села ду и питье и подавалъ бы больному въ окошко, а семь заказъ былъ сдланъ, чтобы въ сторожку не ходить и съ больнымъ не видаться. Померъ плотникъ, могилу ему выкопали тамъ же въ лсу, въ овраг, на другой день хоронить положили и тоже заказали, чтобы лишняго народа не было и чтобы роднымъ не прощаться.
А была у плотника дочь,— большая двка, просватана ужъ была. И растужилась дочь, что не простится со своимъ родителемъ, что никто-то надъ нимъ не поплачетъ, никто глазъ не закроетъ, положатъ его въ землю необмытаго, неприбраннаго… Ночью срядилась она, крадучись, задворками въ лсъ убжала, обмыла отца, чистую рубаху надла, волосы расчесала, глаза мдными пятаками закрыла, на грудь икону положила, а въ изголовьи свчу восковую зажгла. Какъ должно срядила отца на тотъ свтъ… Приходятъ утромъ двое десятскихъ, которыхъ міръ хоронить отрядилъ, смотрятъ: лежитъ покойникъ прибранный честь-честью, а дочь не хоронится, молится, да причитаетъ надъ отцомъ.
Собрали тогда сходъ и поршили двку на своихъ глазахъ оставить. Вырыли посередь села яму глубокую и длинную, чтобы человку лечь можно было, а вылзть нельзя, опустили туда двку и стали ей на веревочк ду и питье спускать. Ночью сторожъ у ямы стоялъ, а днемъ со всхъ концовъ села видать, и никому нельзя было подойти и вытащить двку. Только прошло дней немного, окликаютъ утромъ двку,— молчитъ, шестомъ потолкали,— не откликается. Вечеромъ опять попытали,— лежитъ, какъ мертвая. И засыпали… А сверху камень положили, вотъ что теперь посередь села лежитъ.
Проходилъ ночью сторожъ въ ночной колоколъ бить и слышитъ, ровно стонетъ кто подъ камнемъ. Испугался сторожъ, къ себ было убжалъ, да заснуть не могъ. Разбудилъ старосту, вмст пошли, нтъ-нтъ да и застонетъ подъ камнемъ-то, посл сказывалъ,— протяжно такъ. Народъ сбулгачили, собрались кругомъ, боятся камня коснуться, споры пошли, кто говоритъ,— стонетъ, а кто,— такъ, мерещится. А подъ утро и стонать перестала,— такъ и не тронули.
Въ жуткомъ молчаніи затихшей комнаты съ особенно жалобнымъ воемъ бьется вьюга въ обледенлыя стекла. Я помню то мсто. По какому-то безмолвному уговору мы, мальчишки, никогда не играли тамъ въ бабки и клюшки, и съ страннымъ ощущеніемъ сжимающагося сердца, далеко обходилъ я срый, плоскій, никогда не обраставшій травой камень, посередь села.
А встревоженные нервы слушателей не успокаиваются, и разбуженная память все вызываетъ темные образы, страшныя воспоминанія…
Домна разсказываетъ свою исторію.
….’На моихъ глазахъ было, у родителей еще жила… Именинникъ былъ князь, нахало гостей видимо невидимо. Ну, пировали, пировали, а потомъ, прохлады ради, на охоту похали. дутъ селомъ — князь, гости, дозжачіе разные верхами, собакъ на сворахъ ведутъ… А мальчишка одинъ,— такъ махонькій, лтъ восьми, со Степу нашего,— возьми да и запусти камнемъ въ собакъ. И,— случись такой грхъ — угодилъ камень въ самую, значитъ, первую, любимую собаку князя. Завизжала собака, оглянулся князь, видитъ собака его любимая ногу поджимаетъ.
— Кто,— спрашиваетъ,— это сдлалъ?
— А вонъ,— говорятъ ему,— мальчишка съ того двора…
— Взять его въ торока!
Взялъ его главный дозжачій, на сдло къ себ. посадилъ, въ поле выхали.
— Поставь его,— говоритъ князь,— вонъ на тотъ бугоръ!
Мсто этакое открытое указалъ. Отвезъ его дозжачій, поставилъ тамъ, къ князю воротился.
— А ну,— приказываетъ князь,— спустить на него собакъ.
Спустили. Рванулись собаки къ бугру, подлетли, повертлись-повертлись, полаяли, назадъ побжали и мальчика на тронули. Дозжачій догадался.
— Это,— говоритъ,— ваше сіятельство оттого, что въ одеж онъ, человка въ немъ собаки признаютъ. Раздть бы…— говоритъ.
Ну, раздли мальчика. Опять собакъ спустили, науськали. Какъ подлетли псы, такъ въ секундъ-время и разорвали.
И стояли тутъ гости княжіе и ловчіе, и дозжачіе, видлъ народъ православный… Только дьячокъ въ ту пору, Вавила Лаврентьичъ, вступился. Народъ булгачить сталъ. Въ овин у себя ночью сходку собралъ, прошеніе къ царю писать, руки прикладывать, ходоковъ выбирать… Посл родитель сказывалъ, можетъ, и князю живу бы не быть… Только Іуда одинъ князю доложилъ. Перепороли мужиковъ, до полусмерти выдрали Вавилу на княжьей конюшн, и посл въ монастырь на покаяніе отдали. Съ той поры онъ и въ Богоявленское къ намъ переведенъ.
Громкій крикъ раздается съ полатей, Даша захлебывается слезами, уткнувши голову въ подушки, за ней начинаю ревть и я. Ддушка поднимаетъ голову на кровати и говоритъ недовольнымъ голосомъ:
— Напугали ребятъ-то. Нтъ другого разговора. Дашенька! Родимая,— зоветъ онъ:— поди-ка ты ко мн! Что я теб скажу…
Мы живо слзаемъ съ полатей и, пока собираютъ ужинать, забираемся къ ддушк подъ тулупъ и слушаемъ его веселыя сказки.
Длинный столъ накрывается столешникомъ домашней работы, на первомъ мст, подъ божницей въ углу, садится ддушка, рядомъ съ нимъ бабушка, съ другой стороны отецъ, мы, дти, а на конц мать и Домна, которыя подаютъ и уносятъ блюда.
Ужинъ идетъ чинно и молчаливо, по разъ навсегда заведенному обычаю. Онъ не очень роскошенъ, нашъ ужинъ. Пустыя щи, приправленныя въ постные дни грибами, а въ скоромные — ложкой сметаны, или такая-же похлебка съ картошкой, каша съ масломъ и большіе ломти чернаго хлба, котораго всегда съдается очень много — вотъ и все. Первымъ опускаетъ ложку въ общую деревянную, крашеную чашку ддушка, за нимъ бабушка, отецъ, мать, Домна, а потомъ ужъ и мы, дти. Мы должны были сидть тихо и чинно,— разговоры, шалости, смхъ во время ды считались большимъ грхомъ,— деревянная ложка больно стукалась о лобъ нарушителя порядка, и ужинъ снова продолжался чинно и молча. А соблазновъ было такъ много, всякому хотлось поймать побольше грибовъ, въ скудномъ количеств плававшихъ во щахъ, или зацпить кусочекъ сметаны. Въ особенности много искушеній представляла каша. Ради экономіи въ масл она уминалась и по краямъ только смазывалась сверху, а въ средин длалась ложкой маленькая ямочка, куда наливалось масло, всегда ужасно искушавшее насъ. Положеніе было — сть съ краевъ, и когда ложки приближались къ ямк, наступалъ опасный моментъ, рдко обходившійся безъ инцидентовъ.
Чаще всего доставалось неукротимой Варьк.
Сидть все время смирно, не болтая ногами, никого не задирая, не скаля зубы и не запуская ложку не вовремя, и не въ положенное мсто — было выше силъ Варькиной души, и много ложекъ было обломано объ ея буйную голову.
Мы благодаримъ ддушку съ бабушкой и отца съ матерью за хлбъ-за соль, торопливо гурьбой читаемъ молитвы на сонъ грядущій и спшимъ забраться на полати, гд мы спимъ зимой, когда втеръ выдуваетъ нашу горницу, и на полу становится холодно спать.
Тамъ уже ждетъ насъ со своими разсказами Василиса странница. Безродная вковуша, Василиса служила у насъ нянькой раньше Домны и выняньчила старшихъ брата и сестру. Съ тхъ поръ она бродитъ по святымъ мстамъ, и изрдка заходитъ къ намъ по дорог изъ Соловковъ къ Тихону-Задонскому или къ Троиц-Сергію, въ Печерскую Лавру, Старый Іерусалимъ. Въ лютыя зимы она живетъ у насъ по два и по три мсяца.
Тогда намъ раздолье. Тихимъ, ласковымъ голосомъ, тмъ особеннымъ, протяжнымъ тономъ бывалой разсказчицы, говоритъ она намъ про земли, которыя проходила, про чудные народы, которыхъ видла, про диковинные цвты, плоды и деревья, и про горы, выше нашей церкви, и про морскія волны, больше избы…
И уходитъ отъ насъ все темное, мрачное — и растерзанный собаками мальчикъ, и заживо похороненная чумная двка,— и чудятся намъ нетлнныя, благоухающія мощи, и благочестивые схимники, живущіе въ каменныхъ пещерахъ, питающіеся просвиркой и ковшомъ воды, и градъ Іерусалимъ, гд спускается съ неба огонь и сами собой загораются пасхальныя свчи…
Тихо въ кухн, только пвучій голосъ Василисы монотонно раздается съ полатей, пока мать, выбирающая внизу истрепанныя дтскія пальтишки и рубашонки, и свои старыя юбки для погорлой бабы, не крикнетъ намъ снизу:
— Будетъ вамъ, полунощники! Спать пора.