А. В. Дружининъ
‘Зимній путь’, поэма Н. Огарева (‘Русскій встникъ’, 1856, No 6).
‘Зимний путь’, поэма Н. Огарева, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1856
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том седьмой.
С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865
Г. Огаревъ — поэтъ того періода нашей словесности, который не имлъ поэтовъ. Не многіе изъ ныншнихъ читателей и литераторовъ могутъ припомнить въ точности, когда г. Огаревъ напечаталъ свое первое стихотвореніе, много ли и гд онъ работалъ, имли ли его скромныя пснопнія успхъ какого либо рода. Поэтъ нашъ плъ лниво и не смло, рдко и какъ будто разсянно, посреди общей холодности къ длу чистой поэзіи, въ бурномъ хаос столкнувшихся теорій, при шум полемики и борьбы, во время успха сатирическихъ, психологическихъ, ультрареальныхъ прозаиковъ. Если его стихотворенія когда нибудь выйдутъ въ свтъ полнымъ собраніемъ, читатель прочитаетъ ихъ, какъ произведенія поэта и новаго и стараго въ одно время,— а въ ум памятливаго цнителя промелькнетъ свтлое воспоминаніе о небольшомъ количеств истинно поэтическихъ вещицъ, давно-давно затерянныхъ въ журнальномъ хлам, но въ свое время заставлявшихъ задумываться не одного человка, сочувствующаго изящному. Воспоминаніе о чемъ-то миломъ, слабомъ, грустномъ, мечтательномъ какъ-то поневол сливается со всякимъ отзывомъ о дарованіи и карьер г. Огарева. Картины, имъ изображаемыя, могли трогать только записныхъ любителей поэзіи, масса читателей не могла съ особеннымъ радушіемъ на нихъ любоваться. Описаніе тихаго лтняго вечера, знойнаго полдня въ лсу, стараго, пустого дома, въ которомъ какъ-будто еще бродитъ тнь когда-то милой женщины, лунной ночи и печальныхъ думъ, навянныхъ ея вліяніемъ — вотъ въ чемъ состояла большая часть вещей г. Огарева. И надо признаться, много тихой грусти, много нжной задумчивости было въ этихъ произведеніяхъ. До сихъ поръ намъ памятно, слово въ слово, одно изъ стихотвореній нашего поэта, называется оно, кажется, ‘Въ дилижанс’, когда оно было напечатано, о томъ мы не можемъ сдлать даже предположенія. Въ сумерки, поэтъ садится въ почтовую карету, наполненную незнакомыми пассажирами. Ихъ бесда ему не по вкусу, онъ грустенъ и раздражителенъ, стукъ колесъ и безсмысленный говоръ сосдей причиняющій ему терзанія. Какъ вдругъ одна изъ женщинъ поворотила свое лицо къ свту — въ очерк ея лица было что-то плнительное… но пускай самъ поэтъ разскажетъ намъ все происшествіе,
И изъ-подъ шляпки вился локонъ темный…
Какое сходство! Боже! Грудь моя
Стснилась, холодъ обдалъ тайный…
Опять оно, виднье прежнихъ дней
Передо мной возникло такъ случайно,
И я съ нея не могъ свести очей,
Сквозь тьму глядя на ликъ едва примтный,
Тревожно жизнь мою я повторялъ,
И снова былъ я молодъ, и привтно
Кругомъ съ улыбкой Божій міръ взиралъ!
И я любилъ такъ полно и глубоко,
О, какъ же я былъ счастливъ въ этотъ разъ!
И я бъ желалъ, чтобъ намъ еще далеко
Далеко было хать,— чтобы насъ
Безъ отдыха везла, везла карета.
И не имлъ бы этотъ путь конца,
И лучшія я пережилъ бы лта,
Глядя на очеркъ этою лица!
Все это полно чувства и поэзіи. Стихотвореніе, часть котораго мы сейчасъ выписали, понравилось намъ еще по другой причин. Въ немъ было мене унылаго, недовольнаго, грустно-лниваго элемента, который безпрерывно и безпрерывно проявлялся въ другихъ стихотвореніяхъ г. Огарева, сообщая имъ печать однообразія и, что еще хуже, безсилія. Посл стихотворенія, врзавшагося намъ въ память и здсь частью выписаннаго, мы уже почти не встрчались съ небрежной музой нашего поэта. Она стала еще лниве прежняго, а рдкія псни ея сдлались еще уныле. И когда на сцену выступилъ кругъ поэтовъ нын дйствующихъ и нын пользующихся успхомъ, когда и читатель и критикъ стали обращаться съ стихотвореніями гораздо деликатне, нежели обращались съ ними прежде, талантъ г. Огарева не откликнулся на реакцію, въ пользу поэзіи. Посреди голосовъ свжихъ, сильныхъ, самоувренныхъ, иногда нестройныхъ, но во всякомъ случа громкихъ, едва-едва слышался лнивый шопотъ нашего поэта, шопотъ какъ-будто насмшливый. Молодой поэтъ Майковъ могъ увлекаться природою и древнимъ міромъ, Фетъ сочинялъ свои произведенія, исполненныя жизни и свжести, г. Щербина отправлялся за вдохновеніемъ въ древнюю Грецію, г. Полонскій изображалъ намъ картины Кавказа, вс эти поэты дйствовали горячо и бодро, но примръ не увлекъ старшаго ихъ собрата. Изрдка раздавалось со стороны г. Огарева какое-нибудь грустное стихотвореньице, какъ какое-то литературное memento more. Но наконецъ развитіе поэтической и журнальной дятельности разшевелило небрежнаго поэта. Первые номера ‘Русскаго Встника’ украсились вещью, подъ названіемъ ‘Зимній Путь’ поэта г. Огарева. Вс читатели прочитали ‘Зимній Путь’ и ‘Зимній Путь’ понравился всмъ читателямъ. Никто изъ критиковъ и даже праздныхъ фельетонистовъ не сказалъ дурного слова о талант г. Огарева. Многія лица, весьма развитыя въ поэтическомъ отношеніи, прочли ‘Зимній Путь’ по нсколько разъ и запомнили изъ него цлыя страницы. Иначе и быть не могло, все произведеніе заслуживаетъ своего успха. Оно тепло и свжо, въ немъ есть мастерскія картины природы, два или три эпизода изъ временъ юности, набросанные съ талантомъ, наконецъ стихъ его легокъ и граціозенъ, удобенъ для чтенія, удобенъ для памяти. Вслдствіе всхъ этихъ неоспоримыхъ достоинствъ, ‘Зимній Путь’ имлъ успхъ и имлъ бы успхъ еще большій, если бъ ему не вредила та странность въ дарованіи г. Огарева, до которой мы лишь мимоходомъ коснулись въ начал нашего очерка.
Никакой поэтъ не можетъ существовать безъ энергіи, безъ того живого и необходимаго элемента, съ которымъ лниво-грустная муза г. Огарева никакъ не можетъ поладить. Подъ словомъ энергія, мы разумемъ не пламенность, не особенную фактуру стиха, длающую стихъ желзнымъ и алмазнымъ (любимые эпитеты старыхъ критиковъ), даже не выдержанность манеры, даже не трудолюбіе, такъ необходимое и первокласснымъ геніямъ. Подъ словомъ поэтическая энергія мы разумемъ убжденіе самого поэта въ томъ, что онъ иметъ право жить и пть во весь свой голосъ свершая тмъ призваніе, ему данное отъ природы. Для человка, одареннаго поэтическою энергіею, слово муза есть не пустая выдумка изъ старой миологіи, для него вдохновеніе существуетъ не въ вид метафоры, придуманной классиками, а въ форм духовнаго ощущенія, и знакомаго, и понятнаго, и уважительнаго. Поэтъ энергическій будетъ всегда твердо стоять на своихъ собственныхъ ногахъ, каковъ бы ни былъ успхъ его пснопній. Онъ не будетъ выставлять на показъ свою лность, а небрежное обращеніе съ музой станетъ онъ считать почти-что за преступленіе. Къ тем, его вдохновившей, такой поэтъ не будетъ подступать неохотно, какъ иногда подходитъ отъ нечего длать иной бальной кавалеръ къ некрасивой двиц, никмъ не приглашаемой на танцы. Всякій предметъ, затронувшій его поэтическое чутье, будетъ ему казаться высокимъ, прекраснымъ, или, по крайней мр, живописнымъ до крайности. Онъ не станетъ двоить своихъ ощущеній о бросаться съ одного пути на другой, но схвативши извстный предметъ, отдастся ему весь, хотя бы на одно мгновеніе. Слдуя такой дорогой, поэтъ съ энергіею всегда будетъ имть свой всъ и свою цну, хотя бы въ общей сложности своего направленія, онъ гршилъ противъ самыхъ важныхъ законовъ искусства. Жизнь и постоянство, сила и сосредоточенная мысль способны всюду влить настоящую кровь, всюду высказаться самымъ мткимъ способомъ. Не только поэтъ, поставившій своею цлью одно свободное служеніе чистому искусству,— но и поэтъ-сатирикъ, и поэтъ-дидактикъ будутъ полны значенія, если каждый изъ нихъ пойдетъ по своей троп съ энергіею, про которую сейчасъ говорилось. Вс первые поэты стараго и новаго времени, вс второстепенные дятели, оставившіе посл себя почтенный слдъ въ искусств, съ избыткомъ обладали элементомъ поэтической энергіи. Не въ одной словесности изящной, но и въ музык, и въ живописи, и въ наук видимъ мы то же самое. Сколько осталось намъ великихъ и умныхъ книгъ, построенныхъ на ошибочной систем, на неврной гипотез, на обманчивомъ парадокс! Но ученые мужи, сочинители этихъ книгъ, врили когда-то и ошибочной систем, и гипотез, нын опровергнутой, и парадоксу, нын никому не кажущемуся истиной. И вруя въ свой предметъ, и энергически дйствуя въ его защиту, они создавали безсмертныя творенія,— скептики же и индефферентисты, жившіе съ ними въ одно время, ровно ничего не создали. Въ наше время музыкантъ Вагнеръ волнуетъ всхъ европейскихъ композиторовъ своими оперными нововведеніями — онъ можетъ быть весьма неправъ передъ общимъ ареопагомъ, но онъ богатъ энергіею, и можно смло ручаться, что слдъ его не пропадетъ въ искусств. Живописцы Фламандской школы были, по нашему мннію, образцомъ полезной энергіи, они, мало того, что создали новую блистательную школу въ искусств, но такъ сказать породили поэзію своего родного края. Что было-бы изъ этихъ мастеровъ, еслибъ они принимались за свой трудъ безъ глубокаго убжденія въ его законности, если бы, рисуя окрестности Гаги, они сердцами улетали подъ ясное небо Италіи и глядли на свои родныя равнины съ небрежною усмшкою? Ихъ взглядъ раздвоился бы безплодно и вмсто гигантовъ въ род Рюисдаля и Вандеръ-Нээра, мы имли бы какихъ нибудь Рафаэлей Менгсовъ, пригодныхъ на одно созженіе! Такъ велико значеніе энергіи поэтической, такъ огромна ея роль во всхъ искусствахъ, что каждое уклоненіе отъ ея законовъ составляетъ нчто подобное диссонансу или смшной пискливой нот въ оркестр. Лордъ Байронъ, въ минуту хандры, пытается уврить Европу, что человку его званія непристойно писать стихи, что онъ считаетъ унизительнымъ брать деньги за свои поэмы — эта дтская выходка, опровергнутая всею жизнью и дятельностью поэта, остается смшнымъ пятномъ его біографіи. Пушкинъ, въ періодъ ‘увядшей младости’ и ‘баловней поэтовъ’, относится къ своей муз съ юношескою небрежностью, вс лучшіе поклонники Пушкина возстали на него, и самъ поэтъ не замедлилъ искупить своего промаха самымъ геройскимъ, самымъ энергическимъ служеніемъ длу своей жизни. Поэты второстепенные всего чаще терпятъ отъ заблужденій подобнаго рода, тмъ чаще, что въ ихъ натур боле шаткости, что ихъ скоро плняетъ обманчивая прелесть дидактики съ туманностью, небрежности съ поверхностнымъ юморомъ.
Пора, однакоже, перейдти отъ общихъ соображеній къ фактамъ и доказательствамъ. Мы уже сказали, что ‘Зимній Путь’ г. Огарева есть явленіе отрадное и почтенное, но охарактеризовать его значеніе какимъ нибудь другимъ, боле опредлительнымъ словомъ, мы почти не въ состояніи. Намъ хотлось сказать, что оно оставило въ насъ свтлое впечатлніе, но этого мы сказать не можемъ, потому-что у г. Огарева самыя свтлыя картины зачернены унылыми пятнами, неизвстно для какой потребы набросанными. Сказать, что ‘Зимній Путь’ навваетъ читателю мысли грустныя и полезныя, мы тоже не можемъ, потому-что унылыя отступленія съ примсью лниво-небрежнаго юмора не научаютъ насъ ровно ничему. Отыскать въ ‘Зимнемъ Пути’ слды энергической дидактики, которая когда-то имла свою цну и теперь по временамъ сообщаетъ оригинальную красоту вещамъ г. Некрасова — мы также не въ состояніи. Всюду, гд поэтъ высказывается и кидаетъ свой личный взглядъ на предметы, имъ воспваемые, встрчаемъ мы одну блдность, двойственность, колебаніе и нкоторую кислоту взгляда: просимъ прощенія за смлость фразы. И надо отдать справедливость таланту г. Огарева, не смотря на эти важныя недостатки, ясно свидтельствующія о его бдности по части поэтической энергіи, вся вещь изобилуетъ замчательными страницами. Раздробивъ ‘Зимпій Путь’ и выбросивъ изъ него слабыя строки, о которыхъ мы говорили, мы все-таки получимъ въ результат рядъ мелкихъ стихотвореній, поэтически задуманныхъ и отчетливо выполненныхъ.
‘Зимній Путь’, какъ и слдовало ожидать, начинается описаніемъ ночного вызда и ясной лунной ночи, при чемъ поэтъ сообщаетъ намъ не безъ юмора, что онъ любитъ съ мудрою заботой свершить обязанности дня, то есть, вкусить обдъ и ужинъ, потому-что прибавляетъ онъ: ‘Всегда порядокъ въ жизни нуженъ’. За исключеніемъ этого отступленія, въ которомъ мы не видимъ совершенно никакой надобности, идетъ рядъ очень хорошихъ страницъ, опять перерываемыхъ замчаніями поэта о томъ, что мста, по которымъ лежитъ путь ‘ему знакомы такъ, что даже скучно’ и о томъ, что мерцающіе огоньки въ окнахъ и двушки, прядущія ленъ, ‘тревожатъ міръ души его тоской болзненной и трудной’. Это послднее замчаніе, уложенное въ нсколько стиховъ, идетъ непосредственно за картиной, прекрасно набросанной, а за нимъ идетъ картина еще лучшая, изображеніе доброй старушки-помщицы, молящейся и гадающей въ карты о своемъ внук Ван. Отдавая всю справедливость обоимъ очеркамъ, мы видимъ себя въ необходимости ршительно осудить отступленіе, ихъ раздляющее. Ежели картины, изображаемыя поэтомъ, наводитъ на него тоску болзненную и трудную, то для чего же онъ не ищетъ картинъ, которыя не наводили бы на него этого непріятнаго ощущенія, совершенно лишняго при творчеств? Или, если он все-таки ему пріятны, не смотря на тоску, ими пробужденную, то поэтъ обязанъ передать ихъ такимъ образомъ, чтобы и читатель вполн раздлилъ его воззрніе. Стало быть передъ г. Огаревымъ, какъ живописцемъ русскихъ сценъ, открываются дв дороги, дв манеры живописи. Онъ можетъ идти или за Пушкинымъ, картины котораго такъ свтлы, успокоительны и прелестны, или за Гоголемъ, придававшимъ всмъ своимъ пейзажамъ (за исключеніемъ украинскихъ) колоритъ мрачный, но совершенно опредленный и естественный. Вмсто того нашъ поэтъ остановился на какой-то среднепропорціональной точк, на которой предметы двоятся и туманятся, выводы его пошли совершенно наперекоръ представленіямъ и самъ онъ не могъ сказать читателю ничего опредлительнаго.
Вслдъ за тмъ поэтъ прозжаетъ мимо кладбища, на которомъ похороненъ одинъ изъ его деревенскихъ друзей, обрисованный очень коротко и блдно, дале за кладбищемъ и косогорами и за рядомъ глупыхъ вхъ (можетъ быть мы черезчуръ придирчивы, но намъ досадно, для чего невинныя вхи названы глупыми), чернетъ пустырь, на которомъ недавно стояло богатое село, исчезнувшее отъ пожара. При вид мстности, свидтельницы печальной катастрофы, картина пожара возникаетъ передъ воображеніемъ путника и онъ передаетъ намъ съ большимъ успхомъ всю сцену ужаса и смятенія. Пожаръ случился ночью и зимняя вьюга разнесла пламень по кровлямъ. Стихи описанія весьма картинны и сжаты, для примра выписываемъ небольшое число ихъ, при окончаніи:
Хватались бабы за пожитки,
Спасать холсты, корыта, нитки,
А по дворахъ раздался рёвъ
Въ огн покинутыхъ коровъ,
Въ забытой люльк визгъ ребячій
Безсильно замеръ въ общемъ плач.
Спасенья нтъ! Толпа глядитъ —
Оцпенвъ — какъ все горитъ,
Багровый свтъ въ мерцаньи длинномъ
Ложится по снгамъ пустыннымъ…
Такъ въ пору ранняго утра
Я не засталъ ужь ни двора…
Безъ словъ, безъ длъ, безъ помышленій,
Бродили люди, словно тни…
Все это очень хорошо и наводитъ на хорошія мысли, не смотря на то, что какая-то сдая баба мотаетъ глупо головой во время пожара, а становой уныло щелкаетъ языкомъ.
Шестая строфа, или шестая глава, или шестое отдленіе, состоитъ изъ лучшихъ страницъ во всей вещи. Лсъ, посеребренный луннымъ сіяніемъ, обступаетъ кибитку нашего путника: по снгу стелются тни длинныхъ стволовъ. Далеко въ лсную глубь уходить взоръ. А за лсомъ, на гор стоитъ и старется старый барскій домъ, когда-то хорошо знакомый поэту. Къ этому дому когда-то вела дубовая аллея, дворъ его окаймляется литой ршеткой, столтній садъ шумлъ за домомъ и все вокругъ было полно жизнью, веселостью, роскошью, радушіемъ. Въ дом жилъ старый богатый генералъ съ красавицей дочерью, поэтъ вспоминаетъ и о старик и о его дочери, и о роскошной ихъ жизни, и о первомъ бал, на которомъ ему пришлось быть въ ихъ дом, и о томъ, какъ царица вечера, молодая сосдка, прошла съ нимъ вмст польскій. Выписывать всхъ этихъ отрывковъ мы не будемъ, потому-что они и безъ насъ будутъ оцнены читателемъ. Скажемъ только, что заключительная страница эпизода, приводящая многихъ цнителей въ восхищеніе, вовсе не кажется намъ лучшею во всемъ отрывк. Весь разсказъ веденъ прекрасно и мы не находимъ причины хвалить его окончаніе въ ущербъ началу и средин.
Слдующимъ за тмъ эпизодомъ мы недовольны боле, чмъ всми другими недостатками поэмы, взятыми въ сложности. Дло идетъ о жизни и смерти какого-то школьнаго учителя, съ которымъ поэтъ вмст воспитывался и долго поддерживалъ дружескія сношенія. Мужъ этотъ въ юности отличался любовью къ философіи. изученіемъ Шеллинга. Философія не выучила его ничему, Шеллингъ не далъ гроша въ кармамъ, и бдный юноша
Вчно недовольный
И міромъ, и собой самимъ,
И тяжкой бдностью томимъ,
Пошелъ онъ, какъ учитель школьный,
Въ вашъ край печальный, и готовъ
Былъ съ добросовстностью милой
Учить читать тупыхъ птенцовъ
И по складамъ и безъ складовъ.
Но тщетно! Сила измнила!
Онъ сталъ грустить, потомъ спился
И помшался…
Вся эта тирада, съ ея сухостью, съ ея неестественнымъ и лишнимъ юморомъ, съ ея страннымъ тономъ, въ которомъ слышится все, что угодно, кром твердаго поэтическаго голоса, есть совершенный диссонансъ, которому лучше было бы и на свтъ не появляться. Отъ нея такъ и ветъ слабой стороной отжившаго литературнаго періода, который былъ боле всего бденъ поэзіею, а богатъ хитро-сплетенностью теорій. Можно прикрывать свою поэтическую бдность шутливо-грустно-ироиическими выходками, но при дарованіи г. Огарева мы не можемъ объяснить этой ошибки ничмъ, кром того недостатка въ поэтической энергіи, о которомъ мы говорили такъ много. Ясно видимъ мы, что тема, служившая началомъ всего эпизода, взята нашимъ поэтомъ отъ нечего длать, какъ бы изъ милости, безъ сердечнаго къ ней влеченія. Неопредленность замысла привела и къ неопредленности исполненія, какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ. Что хотлъ сказать поэтъ личностью своего школьнаго учителя? Изобразить избранное существо, погибшее посреди житейской прозы? — но гд же факты и гд сочувствіе и гд протестъ противъ невниманія людей къ избранному? Просто честнаго юношу, угасшаго безвременно въ скромной дол — но отчего же вмсто слезъ и теплаго сожалнія, поэтъ отзывается о своемъ геро съ пустымъ юморомъ? Педанта, непонимающаго дйствительности и за то уничтожающагося? — но авторъ даже не накидываетъ намъ слабаго абриса, по которому мы могли бы судить такимъ образомъ. И наконецъ, неужели поэзія можетъ состоять въ томъ, чтобы о всхъ предметахъ говорить небрежно и ироническимъ тономъ? Стерна упрекали въ томъ, что онъ льетъ слезы, говоря о мертвомъ осл — не бросаются ли поэты нашего времени въ другую крайность, то есть въ стремленіе къ сатир и юмору, тамъ, гд по ходу дла, ни того ни другого не требуется?
Послднія страницы ‘Зимняго Пути’ однакоже сглаживаютъ часть непріятнаго впечатлнія, оставляемаго вышеизложеннымъ эпизодомъ. Въ нихъ встрчаемъ свжее описаніе лтней пышной ночи съ соловьинымъ пньемъ, и нсколько строкъ, весьма врно передающихъ ощущенія утомленнаго прозжаго въ глухую ночь, на короткомъ отдых въ станціонной комнат, передъ нагорвшею свчою, возл часовъ, смло пощелкивающихъ гд-то въ уголку. Послднее описаніе, конечно, не можетъ назваться сіяющимъ или свтлымъ, но въ немъ авторская манера примнена къ длу съ точностью, выдержана отъ первой строки до послдней, оттого и ведетъ къ желаемой цли какъ нельзя удовлетворительне. Не одинъ дорожный человкъ вспомнитъ строки г. Огарева въ минуты, подобныя имъ описаннымъ, а это значитъ много и весьма много.
Короткой, но изящной картиной заканчивается все произведеніе. Ночь миновалась, путь кончается, и скоро долженъ показаться городъ, къ которому неслись мы вмст съ нашимъ поэтомъ.
Но кони мчатся на востокъ,
Луна потухла. По немногу
Разсвта трепетный потокъ
Яснй ложится на дорогу.
И свтомъ пурпурнымъ горя
Встаетъ студеная заря,
И солнце съ выси блдно-синей
Блеститъ надъ блою пустыней.
Здсь оканчиваемъ мы разборъ съ немного тяжелымъ чувствомъ. Мы должны были высказать нсколько истинъ и, можетъ быть, не совсмъ пріятныхъ истинъ поэту, котораго уважаемъ и цнимъ отъ всего сердца. Но можемъ сказать съ полной искренностью: мы не позволили себ ни одного замчанія пристрастнаго, ни одного совта, непримнимаго къ длу. Мы не тшили своего самолюбія и не позволяли себ, увлекаясь правами рецензента, строго говорить о талант, заслуживающемъ общей симпатіи. Именно оттого, что мы цнимъ г. Огарева и разсчитываемъ на его труды, мы позволимъ себ быть можетъ слишкомъ придирчивый взглядъ на его прошлую и настоящую дятельность.
1856.