ЖУРНАЛЬНЫЕ ЗАМЕТКИ
ЖУРНАЛЬНЫЕ ЗАМЕТКИ
I. ОТВЕТ ‘СВИСТУНУ’
I. ОТВЕТ ‘СВИСТУНУ’
Свистун.
II. МОЛОДОЕ ПЕРО
II. МОЛОДОЕ ПЕРО
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Журнальные заметки, Достоевский Федор Михайлович, Год: 1863
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах
Том двадцатый. Статьи и заметки. 1862—1865
Л., ‘Наука’, 1980
I. Ответ ‘Свистуну’
II. Молодое перо
В сороковом номере газеты ‘Очерки’ было напечатано о нас следующее постороннее письмо, присланное одним посторонним лицом в вышеупомянутую газету.
Г-н Редактор!
Надеюсь, что вы дадите место моей заметке в вашей газете. Цель ее — уличить редакцию ‘Времени’ в явной недобросовестности и непоследовательности и отметить характеристическую черту для будущего историка русской литературы и журналистики.
В январской книжке этого года редакция ‘Времени’ по поводу объяснений своих в нападении, произведенном на свистунов в объявлении об издании журнала на 1863 год, выгораживает, между прочим, из числа этих злокозненных людей покойного Добролюбова, признавая его за человека, ‘глубоко убежденного, проникнутого святою, праведной мыслью, за великого бойца за правду’. Далее редакция почтенного журнала говорит, что по силе и значению в литературе Добролюбов был бог, и восхваляет себя за борьбу с ним против неуважения его к народу и неверия в его силы.
Справедливость последнего подлежит суду критики, что касается до первого, то во имя уважения к памяти покойного следует остановить г-на редактора ‘Времени’ и указать ему на руководящую статью его журнала, помещенную в No 3 прошлого года, — вскоре после смерти Добролюбова.
Голос ‘Времени’ прозвучал не без резкости и резюмировался окончательно в мнении о Добролюбове таким образом на стр. 32: ‘Мы чувствуем желание взглянуть свысока на Добролюбова, потому что находим у него очевидные недостатки, промахи всякого рода, мысли неточные, недодуманные, мелкие, фальшивые, вопиющие противоречия и плоскости, концы, вовсе не идущие к началу, начала не доведенные до конца и т. д. Этих ошибок, этих примеров всякого рода путаницы и бессвязицы можно было бы набрать столько, сколько угодно’ и т. д.
Пусть редакция ‘Времени’ сравнит сама это прежнее свое мнение с новейшим и объяснит, путем какой логики и какого чувства пришла она к мнению о покойном как о человеке, проникнутом святою, праведной мыслью, как о великом бойце за правду?
Примите, и проч.
Вот наш ответ:
Господин Свистун!
Мы решились вам отвечать, хотя ваше письмо адресовано не к нам, а редактору ‘Очерков’. Но так как дело касается лично до нас и в вашем письме говорится только об нас, то вы, конечно, и не удивитесь, что мы берем на себя приятную обязанность отвечать на это письмо. Решились же мы вам отвечать по трем нижеследующим причинам:
Причина первая: По тону вашего письма в газету ‘Очерки’ мы убедились, что вы, милостивый государь, человек совершенно посторонний, то есть что вы не принадлежите к раздраженным против нас лично редакторам и издателям и, кроме того, что вы браните нас не из каких-нибудь выгод. Извините нас за эту откровенность, но вы имени вашего не подписали, а на нас столько пишется ежедневно ругательств, столько гаденьких пошлостей, что мы невольно принуждены быть подозрительными и различать между нашими оппонентами. Иным отвечать — так слишком уж много им чести будет. В вашем же письме мы не видим никаких намеков, никаких посторонних затаенностей. Вы прямо заботитесь о деле и добиваетесь решения противуречия, поразившего вас в нашем журнале. Вы, видимо, тоскуете и беспокоитесь и, несмотря на все старания и напряжения ваши, вы все-таки не в состоянии своими собственными средствами разрешить вопрос. Мы искренно спешим вам на помощь, — вам, человеку благородному (потому что вы заботитесь о правде), человеку добрейшему (это видно) и, наконец, человеку бескорыстно питающему благородную любовь к отечественной словесности (это уже очевидно).
Причина вторая: Кроме чрезвычайно резкого выражения вашего, милостивый государь: ‘уличить редакцию ‘Времени’ в явной недобросовестности’, вс остальное написано у вас без особенных ругательств. Значит с вами говорить еще можно. Теперь нам стоит только уличить вас в некотором непонимании дела, и вы, как человек, прежде всего отыскивающий правду, вероятно, тотчас же сознаетесь в своей ошибке и возьмете выражение ваше о нашей недобросовестности (единственное оскорбительное для нас выражение в письме вашем) назад.
Причина третья: Мы отвечаем вам, милостивый государь, еще и потому, что вы в письме вашем подписались: ‘свистун’, без прилагательного ‘хлебный’. В противном случае, то есть если б вы подписались: ‘хлебный свистун’, мы бы не стали вам отвечать.
Собственно, против свиста мы ничего не имеем. Это только особенная форма проведения мысли, употреблявшаяся в последнее время с большим успехом в отечественной словесности. Мы сами иногда посвистывали. И потому ваша подпись: ‘свистун’ — очень хорошая подпись. Но хлебный свистун есть тот, который продает свой свист и, главное, направление своего свиста за деньги тому, кто больше даст, и таким образом свищет на первого встречного по заказу. Согласитесь сами, что иметь дело с такими господами неприлично. Да и такие случаются между ними ярыги, что и представить себе нельзя. Не отвечать же им. Теперь, окончив вс предварительное и обстоятельно перечислив вам почтп по пальцам все побуждения, склонившие пас отвечать вам, мы просим у вас извинения, милостивый государь, за некоторое многословие наше, заставившее вас, очевидно, потерять несколько драгоценных минут вашего драгоценного времени (потому что время для человека, ищущего правды, всегда драгоценнее, чем для человека, ищущего неправды). Мы вс это очень хорошо понимаем. Но ведь возможности нет, милостивый государь! Иной раз изложишь свою мысль, кажется уж ясно, а смотришь: тут же, перед вами же так ее перевернут, что сам не узнаешь и дивишься. Вот хоть бы и вы, милостивый государь (говорим это с горестью), вы, почтенный любитель отечественной словесности! Ну как бы, кажется, не понять вам наших слов о Добролюбове? А между тем вот не поняли же вы!.. И потому извините за излишнее теперешнее многословие наше: такую уж манеру взяли, просто разжевываем и в рот кладем, точно грудным детям или старикам беззубым. Побольше-то наговоришь, так оно как будто и яснее.
Итак, к делу:
Помилуйте, почтенный свистун, где же у нас противоречие? Вы свидетельствуете, что мы, с одной стороны, выставляем покойного Добролюбова за человека, ‘глубоко убежденного, проникнутого святою, праведной мыслью, за великого бойца за правду’, называем его богом (не для нас, разумеется, богом, а для его яростных последователей, вы забыли разъяснить это) и, по вашему же заявлению, тут же, после этих похвал, мы восхваляем себя за борьбу с ним против неуважения его к народу и неверия в его силы.
Но, смотря с другой точки зрения, в другой статье нашей (написанной прежде) мы пишем, что находим у него ‘мысли неточные, недодуманные, мелкие, фальшивые, вопиющие противоречия и плоскости: концы, вовсе не идущие к началу, начала, не доведенные до конца, и т. д. Этих ошибок, этих примеров всякого рода путаницы и бессвязицы можно было бы набрать столько, сколько угодно’ и т. д.
Мы уже не говорим о том, милостивый государь, что оба эти отзыва выхвачены вами отрывками из средины статей наших. Представляясь отрывками, без последовательной связи с своим предыдущим, они кажутся гораздо более резкими, и видимое противоречие их между собою гораздо неожиданнейшим, чем на самом деле. Но мы все это вам уступаем и не хотим прибегать к таким мелким оправданиям, потому что, в сущности, и не нуждаемся в оправдании. Мы только вам разъяснить хотим, да и то только вам лично, потому что чувствуем к вам Особенную симпатию.
Если вы, милостивый государь, хоть капельку потрудитесь углубиться в нашу мысль и рассудите вместе с нами, то вы сейчас же сами вс поймете. В самом деле: чем первый наш отзыв о Добролюбове противоречит в сущности второму? Вс дело в том, что вы никак не можете себе представить, чтоб человек, ‘глубоко убежденный, проникнутый святою, праведной мыслью, великий боец за правду’, мог хоть когда-нибудь ошибиться и наврать вздору. Помилуйте, да это случается на каждом шагу, каждый день. Оглянитесь кругом. Вот, например, стоит перед вами человек, по житию чуть не праведник, убежденный в правде глубоко и свято, вы его уважаете, вы его, наконец, любите, и вдруг этот прекрасный господин, в одно прекрасное утро и единственно, чтоб достигнуть своей благороднейшей цели, начинает в ваших же глазах колотиться об стену головою. Что вы скажете тогда, милостивый государь? Откажете ли вы ему тогда в возвышенности духа и в том, что он проникнут святою и праведной мыслью? Очевидно, нет: он в жертву самого себя, свою голову приносит, так что вс это может оставаться при нем — то есть и глубокое убеждение, и святость и праведность. Откажете ли вы ему в том, что он великий боец за правду? Очевидно, нет. С этой-то целью он и стукается перед вами головой об стену, да как еще — в кровь! и вс это за правду. Разве вы таких бойцов не видывали? В чем же вы найдете, наконец, ошибку этого господина, его изъян, абсурд? Очевидно, в средствах, им употребляемых для достижения его цели. Он в средствах и только в средствах ошибается, не так взглянул на предмет, и в этом смысле вы, разумеется, найдете в поступке его столько ‘путаницы и бессвязицы, сколько вам будет угодно’.
Но, скажете вы, ваш прекрасный человек был сумасшедший, дурак. Неправда, милостивый государь, он мог быть не только не сумасшедшим и не дураком, но даже очень умным человеком. Он только ошибался, и больше ничего. Разве умные люди не могут ошибаться? Да гениальные-то люди и ошибаются чаще всего в средствах к проведению своих мыслей, и часто чем гениальнее они, тем и крупнее ошибаются. Вот рутина, так та реже ошибается. Вы не верите: разверните историю, оглянитесь кругом, и вы каждую минуту найдете преумного человека, который для благороднейшей цели стукается лбом об стену. Нужно только глаза иметь и увидите. Возьмите людей исторических: ну, Петра Великого, например, или помельче, возьмем хоть Сперанского… Разве они не ошибались и в то же время не имели благороднейшей цели — счастья отечества? Возьмите других европейских людей: Игнатий Лойола, например. Ну для чего он употребил столько благороднейшей энергии, столько силы духа и упрямства, столько огромного ума! А между тем цель его была высокая — счастье человечества. Чем он хотел достигнуть его? — усилением католичества, — значит, колотил головой об стену.
‘Да, но Добролюбов не мог так, как они, ошибаться! — говорите вы, и это — голос всех последователей Добролюбова. — Он был без ошибок, он не мог ошибаться’. Но в этом-то мы с вамп к разнимся, милостивый государь, такого детского и смешного поклонения мы не можем иметь, хотя эта разница и не составляет предмета настоящего противуречия. Не забывайте этого. Дело идет теперь только о пашей непоследовательности, о нашей нелогичности и о нашей недобросовестности, в которых вы нас обвиняете. Что же касается до Добролюбова, то будь он раз-гений, он все-таки мог ошибаться, по крайней мере так же, как ошибались и те нами названные великие люди. А ведь Добролюбов далеко был не гений, а разве только что умный человек. Для своего времени он мог делать те же самые ошибки, как те для своего. Конечно, были умные люди, которые и тогда не ошибались, но, по нашему убеждению, Добролюбов не принадлежал к их числу…
Ясное дело, что довольно грубое сравнение наше о стуканьи лбом не может быть отнесено к Добролюбову во всей его резкости. Но отчасти — непременно да. Предположите же теперь, что мы действительно и глубоко убеждены, что Добролюбов не понимал народа, видел в народе и в обществе по преимуществу одно только темное царство, грубые и наносные явления, так сказать, кору, принимал за сущность дела, даже иногда явления самые светлые и отрадные в нашем народе, грубо не поняв их, относил к мерзейшим, в силах народных усомнился и придавал значение по преимуществу одной только западной выкройке. Положим, что мы глубоко и свято убеждены во всем этом. Ну вот это-то и есть его стуканье об стену. Что ж из того? Разве такое убеждение разрушает в нас веру, что Добролюбов был в то же время благородный деятель, что он стремился неуклонно к правде, то есть к освобождению общества от темноты, от грязи, от рабства внутреннего и внешнего, страстно желал будущего счастья и освобождения людей, а следовательно, был благороднейший деятель в нашей литературе. Даже, может быть, самые ошибки его происходили иногда от излишней, страстности его душевных порывов. Добролюбов мог даже, если б остался жив, во многом изменить свой взгляд на вещи, поправить свои ошибки, найти другую, настоящую дорогу к своей цели, только одной своей благородной и праведной цели он не мог изменить никогда. Цели и средства — это разница, милостивый государь. Белинский был благороднейший из благороднейших деятелей русских, но раза три в жизни основным образом менял свои убеждения. Одной правде он не изменял никогда. Это чрезвычайно яркий пример, милостивый государь, зачем вы его не припомнили?
Мы боролись с Добролюбовым и убеждены, что хорошо делали. Некоторые из бездарных последователей его в настоящую минуту довели презренье к народу и неверие к силам его до такого абсурда, что разве только один безобразно громадный размер их нелепости, пошлости и бездарности делает их безвредными. Скоро сделает и смешными, это непременно, потому что это уже и теперь начинается. А между тем, благодаря свято-чтимой молодежью памяти Добролюбова, эти бездарные, единственно только тем, что прикрываются авторитетом Добролюбова, который бы их сам отверг, все-таки имеют некоторое и чрезвычайно вредное влияние на молодежь. Против этого надобно бороться, и мы будем бороться.
Прибавим наконец, чтоб кончить о Добролюбове, что мы всегда признавали в нем талант и, кроме того, во многом соглашались с ним, в том именно, в чем он не ошибался, и тут он был увлекателен и высокоталантлив, а следственно, если мы умели это заметить и оценить (и поверьте, получше многих других), то опять-таки имели право и хвалить его. А в похвале-то вы нас и упрекали. Теперь перейдем к нашему главному вопросу.
Итак, милостивый государь, где ж оно, где ж это противоречие? Вся штука вышла из того, что вы не хотели даже и предположить, чтоб умный и свято проникнутый любовью к правде человек мог ошибаться! Да что это за безграничное поклонение перед авторитетами! Что за служебность (мы нарочно выбираем словцо помягче) перед человеком, которого почитаем и уважаем. По нашему мнению, можно уважать безо всякой служебности. Нет, почтенный свистун, вс это обличает только некоторую вашу неумелость, некоторую вашу скороспелость, некоторую неудачу вашего мышления, а… не нашу недобросовестность. Согласитесь, милостивый государь, что взваливать на людей такое тяжкое обвинение нужно осмотрительнее, совестливее, не торжествуя заранее, конечно, если вы только сами человек…
Ах, милостивый государь! Вы не поверите, в какое положение мы иногда бываем поставлены. Кажется, уж на что разжевываем, кажется, уж ясно говорим, — нет, хоть что хочешь делай с иным деятелем, просто хоть кол теши. Это что еще бы! С нами, может быть, уже сотни таких примеров случались. Многие лезут-то ведь не для правды, а с тем, чтоб как-нибудь оскорбить, оговорить. Самолюбие в них до последней болезненности раздражено, так что отца родного готов на рынке продать, только чтоб дали ему вас ущипнуть. Не отвечать же таким, разумеется. Притом же тупость, тупость… Да кстати, вот вам один анекдотик из сотен с нами случившихся. Позвольте вам его рассказать, тем более что он имеет необыкновенное сходство с вашим письмом (то есть сюжет другой, но прием-то мышления тот же, логика одинаковая). Наконец и то, что случай этот вовсе не заключает в себе той злокозненности и злокачественности, об которых мы сейчас говорили. Это просто замечание, сделанное нам одним любителем отечественной словесности, таким же бескорыстным и добродушным искателем правды, как и вы. Замечание это было сделано нам в ‘Сыне отечества’ в прошлом году, в одном из воскресных нумеров в ноябре месяце. Будьте так добры, выслушайте.
Разительное сходство с настоящим случаем.
Рецензент ‘Сына отечества’ разбирал октябрьскую книжку ‘Времени’. В сентябрьской книжке нашей была статья г-на Родевича ‘По поводу общественной нравственности’. В октябрьской же помещена была другая статья на ту же тему, г-на Сокальского. Далее будем говорить словами самого рецензента:
‘Указанными статьями мы и можем кончить обзор вышедшей книжки ‘Времени’ (октябрьской). В заключение мы укажем в ней только на одну странность. В разбираемой нами книжке, между прочим, помещено письмо г-на Сокальского: ‘Заметка по вопросу об общественной нравственности’, вызванное статьей г-на Родевича о том же предмете. В том, что явились эти заметки, удивительного нет ничего, но удивительно следующее примечание, сделанное к письму редакцией: ‘Хотя эта статья и противоречит статье г-на Родевича, недавно напечатанной в нашем журнале, но так как она прогрессивна и гуманна и трактует о деле с особенной оригинальной точки зрения, то нам кажется, что подобные противоречия служат к дальнейшему разрешению вопроса’. Мы позволяем спросить: считает ли после этого редакция самую статью г-на Родевича прогрессивной и гуманной?’
Ах, боже мой, да почему же нет? Точно прогрессивный и гуманный человек не может ошибаться? Сошлись, положим, г-н Родевич и г-н Сокальский. Оба они и прогрессивны и гуманны, оба стремятся к той же цели. Но во взгляде на дело, но в средствах к достижению цели они расходятся радикально и вот — заспорили. Неужели один из них должен уж непременно сейчас же сделаться и не прогрессивным и не гуманным, потому только, что он не согласен, противоречит? Противоречие противоречию розь. Ведь у них цель одна. Да они и оба могли ошибаться и в то же время оставаться и прогрессивными и гуманными. По тысяче человек иногда сходятся и спорят в парламентах, и бывает, что один идет против всех, и впоследствии оказывается, что он-то и был прав. Что ж, неужели все остальные 999 мошенники и дураки или не прогрессивные и не гуманные? Прямо приходится вывести, что прогрессивные и гуманные люди никогда не ошибаются, никогда друг другу не противоречат, а ведь это явный абсурд, особенно среди нашей действительности. Ну как бы, кажется, не понять этого абсурда, как бы, кажется, не домыслить! А ведь вот же не понял, не домыслил человек! Ну, посудите сами, милостивый государь, ну как прикажете отвечать на такие вопросы? А ведь почти вс такие. В наше-то, в наше-то положение вникните. Мы, разумеется, и не отвечали ‘Сыну отечества’, да вот теперь кстати по поводу вашего письма припомнили… Сходство-то уж очень с вами разительное.
А впрочем, милостивый государь, относительно вас мы не тяготимся. Обращайтесь к нам и впредь, присылайте, присылайте нам ваши противоречия! Вс, что можем, — мы для вас сделаем, ценя вашу благородную жажду правды и вашу прекрасную любовь к отечественной словесности. Еще раз извините за многословие, но что ж делать! разжевываем, разжевываем…
По поводу литературной подписи. ‘Современник», No 1 и 2
Брамбеус! решительно Брамбеус! Прочел с удовольствием. Фыркал, прыскал со смеху. Пыхтел, задыхался. Потел! Игриво. Молодое перо. Талант. Каратель пороков. Упование России… Игрун, визгун, танцует. Далеко пойдет. Молодец. {Невинное подражание слогу барона Брамбеуса, сделанное не без цели.}
И вс-то дело из-за г-д Скавронских. Г-н А. Скавронский поместил в декабрьской книжке ‘Времени’ заявление о том, что подписью его злоупотребляет какой-то другой г-н Н. Скавронский, в Москве. Г-н А. Скавронский испугался, чтоб его как-нибудь не смешали с г-ном Н. Скавронским. Ну так вот, как смел г-н А. Скавронский испугаться и напечатать, что оп А. Скавронский, а не H. Скавронский? Он — простой, обыкновенный сочинитель. По крайней мере, если б был генерал от литературы, какой-нибудь Катков, а то — А. Скавронский! И туда же! Обличить, обличить скорее, неотлагательнее! Страждет литература, страждет общество. Надо карать, свистать, плевать. Даже непочтительность к старшим замечается. Если вс это спускать, так ведь что из этого выйдет?
Впрочем, дело ясное: Молодое перо. Надо было дать пищу сатирическому уму. Искусство для искусства. А действительно, игриво написана статейка (в ‘Современнике’, в номере первом и втором. Вообще в ‘Современнике’ как будто начинается опять искусство для искусства. Новая похвальная струя). Я, действительно, смеялся (кроме шуток): очень, очень забавно и с несомненным талантом. Только вся штука мне кажется несправедливою. Извините, молодой рецензент, но у меня болит сердце. Вы начинающий талант, блестящий — это правда, но послушайте, однако, нас, стариков. Не тратьте даром молодых сил, сил юных, пылких, неопытных. Еще у Кошанского сказано, что хорошие мысли предпочитаются блестящему слогу. Слог — это, так сказать, внешняя одежда, мысль — это тело, скрывающееся под одеждой. Взгляните на старую кокетку: одежда ее блестит совершенствами, разубрана розами, пахнет мускусом. Но, однако, что скрыто под сей одеждой? Фальшивые зубы, фальшивые косы, фальшивые, так сказать… впрочем, опасно пускаться в дальнейшие подробности. Одним словом, молодой человек, вы убежали бы от ветхой прелестницы с отвращением и ужасом. Убегайте же подобным образом от наружного литературного блеска, берегите себя от соблазнов блестящего слога, дуньте на тень Брамбеуса, которая носится перед вами, соблазняя вас на мишурные подвиги, и она исчезнет, как исчезает колечко табачного дыма, выпущенное ловким военным курителем. Вместо всего этого заботьтесь о содержании, о мысли. Размыслите, молодой, но блестящий писатель, ведь вы ошибаетесь.
Почему, скажите, г-н А. Скавронский не имеет права досадовать, что другой писатель подписывается его именем? Потому что он не генерал, не великий писатель? Но ведь всякому свое дорого. Что ежели б вы сами изобрели себе какой-нибудь псевдоним и приобрели себе славу, а другой какой-нибудь проказник в Москве взял бы да и стал подписываться вашим же псевдонимом, да еще, положим, где-нибудь в ‘Русском вестнике’. Ну что бы вы тогда сказали? Конечно, и вы бы тотчас же ‘впились’ в нарушителя собственности. Или нет? Не верится что-то. Ведь впились же вы теперь в почтенного А. Скавронского за то только, что, по вашему мнению, он суется в калашный ряд. Ну что ж, что он не так славен, как вы? Он, может быть, еще будет так же славен, как вы? Вспомните разговор престарелого Аннибала и молодого Сципиона при их свидании:
Аннибал. Я был славен, когда ты еще не родился.
Сципион. Я буду славен, когда ты умрешь.
Не правда ли, что это величественно? Это из древней истории. Все эти римские анекдоты тем хороши, что с успехом прилагаются к современной русской литературе. Повторяю вам, молодой человек, всякому свое дорого. Если г-н А. Скавронский ценит свой труд (а это благородная черта), то и ревнив к своему труду. Как он смеет представляться генералом, говорите вы? Но он, может быть, вовсе и не представляется генералом, а требует себе только своего, своего собственного. Кто знает, если б вы могли отдать ему свое блестящее имя, то он, может быть, и не взял бы его. Мне, дескать, мое дорого, а чужого не надо. Я не знаю ваших сочинений, молодой поэт, знаю только одну теперешнюю статью вашу о ‘Литературной подписи’ в ‘Современнике’. Она игрива, бесспорно, но, может быть, А. Скавронский и не захотел бы подписаться под вашей статьей. Всякому свое, да и только. Употреблю сравнение. Представьте себе, молодой, но талантливый рецензент, представьте себе какой-нибудь великолепный дом на Невском проспекте или где-нибудь поблизости на канавке. Дом, так сказать, палаццо, вилла, дворец, полы парке, ну и все там эти роскоши. Прохожие любуются величественной архитектурой. Какой-нибудь скромный и отчасти голодный чиновник, с ветхим портфелем под мышкой и даже без замочка, потому что ключик лет десять тому назад затерян семерыми детьми, пробирается мимо, в притруску, в департамент, но, подняв нечаянно голову, встречает дом, и сердце его оживляется. Архитектура производит свое действие, потому что искусство неотразимо. Он ощущает удовольствие и с новым рвением спешит на службу. В этом великолепном доме живет богач и, разумеется, радуется. Но вот рядом с великолепным домом богача стоит еще маленький деревянный домик, в один этаж, окна в четыре не больше и осененный березками. В этом доме живет бедняк и наслаждается невозмутимым спокойствием совести. Всех этих мраморов и этажерок нет у него, но он об них не тужит: у него есть хорошая книга, испытанный друг, всегда готовая котлетка — и чего же больше для счастья человеческого? Но вот однажды утром молодое поколенье зажигает дом богатого владельца. Через два часа остается один только пепел (разумеется, владелец спасается, так нужно для сравнения, вы увидите дальше). На другое же утро молодое поколенье зажигает и деревянный домик скромного счастливца. Через полчаса от него не остается и камня на камне. Разумеется, и богатый владелец и бедный счастливец будут горько плакать, но кто вам поручится, что бедняк не заплачет еще горче, чем великолепный вельможа… Теперь оборотим медаль и разъясним аллегорию. Представьте себе, что богатый вельможа — это вы, генерал и блестящий писатель, владелец бедный — это А. Скавронский. Различие качеств обоих домов пусть означает различную степень ваших литературных талантов, таланты здесь изображены под видом домов, что употребляется в литературе (см. дом Краевского на Литейной и дом Старчевского на Мойке). Представив вс это, вы тотчас же догадываетесь, что А. Скавронскому точно так же дорог и, может быть, еще дороже его скромный талант, чем вам ваш блестящий.
Но вы, может быть, не согласитесь и с этим сравнением, молодой рецензент, вы, может быть, скажете, что поступок А. Скавронского омерзителен, что воображать себя генералом, которым интересуется публика, смешно и что надо карать общественные, так сказать, язвы. Что это, наконец, святое дело журнала, его направление, его назначение. Что А. Скавронский самолюбив, тогда как А. Скавронский не должен быть самолюбив. О молодое перо, молодое перо! — восклицаю я. Согласен, согласен, что вс смешное в литературе надо искоренять и преследовать, но мало ли в литературе нашей что делается? Мало ли в ней не только смешного, но даже омерзительного делается, а между тем вы обратили внимание только на А. Скавронского, и избрали его предметом блестящей статьи своей, и пропустили омерзительное. Да ведь это сплетня, только сплетня и ничего больше. Какое уж тут святое дело журнала, его направление и назначение, какие тут язвы. Тут просто литературная игривость молодого пера — и ничего больше. И наконец, зачем вы смотрите на весь этот факт только с смешной стороны? Возьмите его хоть со стороны коммерческой. За литературный труд получается у нас плата. Если господин под вашим псевдонимом начнет писать плохие статьи, так ведь, пожалуй, подумают, что это вы пишете плохие статьи и будут вас пропускать в журнале, не разрезывать. Справятся немногие, уверяю вас. Так ведь это, так сказать, подрыв. А г-н А. Скавронский имеет известность. Г-н А. Скавронский с талантом, уж это как хотите-с. Жаль вот, что я не читал его ‘Бедных в Малороссии’, о которых вы упоминаете в вашей блестящей рецензии. Но я зато читал его ‘Беглых в Новороссии’ и знаю наверно, что роман этот имел очень большой круг читателей и приобрел писателю значительную известность. Ну вот, г-н А. Скавронский и дорожит этой известностью. Да если б даже он преувеличил немного свое значение (хотя, право, его протест во ‘Времени’ нисколько этого не доказывает), так ведь это так возможно, так всякому безобидно. Ведь это со всяким, ей богу со всяким, может случиться. Ведь вот бы, например, чего доброго, пожалуй, вопьетесь теперь в меня за то, что я не согласен с вашей рецензией. Вы же так щекотливы, так обидчиво чувствуете чужое самолюбие… А знаете что, молодой человек: ведь это вы нарочно написали ‘Бедных в Малороссии’ вместо ‘Беглых в Новороссии’ — для усиления своего остроумия. Будто, дескать, и название-то романа забыл, потому что не стоит и помнить. О молодое перо! Истинно говорю, мое сердце скорбит, что столько остроумия потрачено с такою эфемерною целью. Заботьтесь о мыслях, молодой человек, о мыслях и вспомните мое сравнение с престарелой кокеткой.
Ведь еще это знаете что? Ведь это литературная, так сказать, халатность, да еще халатность-то с распахиванием халата (Vous comprenez? {Вы понимаете? (франц.).} ‘Ничего, ничего, молчанье!’).
Нет, опять-таки, почему ж непременно только генералы смеют писать о себе заявления, почему именно вы за генералов одних стоите, почему они так вам милы, блестящий и талантливый аристократ? Но ах… Что ж это я… Позвольте… да!.. ах, боже мой, да ведь я дал маху. Вы тоже и генералов литературных отделываете. Хотя, впрочем, этот генерал уже не генерал, а статья совершенно особенная. У вас написано:
‘Поверит ли, например, кто-нибудь, что один литератор вдруг ни с того ни с сего объявил недавно в ‘Северной пчеле’, что он так велик, что его даже во сне видит другой литератор? Что должна думать и чувствовать публика, которую потчуют подобными заявлениями?’
Да это про Тургенева, про известное заявление Тургенева, напечатанное в ‘Северной пчеле’ прошедшей осенью! А другой-то литератор, который видел сны, это, разумеется, г-н Некрасов. Вс ведь это теперь заявлено официально, следовательно, можно называть и имена. А ведь, однако, бы и тут покривили, молодой человек. Ведь Тургенев вовсе не заявлял, ‘что он так велик’, как вы утверждаете и что поэтому его и видят во сне, да вовсе и в мыслях этого не имел, ошибаться тут уж никак нельзя было. История эта слишком известная: человека приглашают в журнал, боятся, что потеряли его сотрудничество, заискивают в нем, для чего и пишут ему чувствительные письма, напоминая о прежней дружбе и о том, что даже и теперь его видят во сне, и только что человек не подался на чувствительность, не поверил и отказался от журнала, — начинают распространять и писать в журнале, что его чуть не выгнали, потому что не согласны с его направлением. Нет, уж согласитесь сами, что тут уж не только сны, тут уж и наяву-то было другое. Покривили, покривили душою, молодой человек! Ведь вы вс это знали и зазнамо иначе выставили, а ведь это уж не совсем честно (в литературном отношении, разумеется). Вы добиваетесь славы Сенковского, Жюль-Жанена, Дружинина, это похвально, добивайтесь, но:
Береги честь смолоду, —
гласит пословица. Или вы уж так весь впились в интересы редакции ‘Современника’, что, впиваясь, оставили прежнее у порога? Конечно, талантливый молодой человек, вы защищаете новых друзей ваших, дружба дело святое, прекрасное, но вы напрасно думаете, что г-н Тургенев уж так обидел г-на Некрасова, напечатав о его ежедневных снах: видеть во сне отсутствующего друга — факт, по-нашему, очень похвальный, которого стыдиться нечего, если он искренен и если наяву вс продолжалось точно так же, как и во сне. Но г-н Тургенев доказывает, что не так продолжалось, а для этого и напечатал это письмо. Конечно, может быть, и лучше бы было совсем не печатать об этих письмах: ведь г-н Некрасов и, в самом деле, да еще очень мог видеть известного человека во сне и даже с самою бескорыстною целью. Но ведь что ж прикажете делать, когда наяву-то совсем напротив было. Ведь тут терпенье потерять можно. И презабавная у вас, право, мысль, молодой человек: одного пусть щиплют, теребят и душат, а тот и не пикни. Сложи руки да улыбайся. Про одного два года пишут, что его выгнали из журнала, а тот, с фактическими доказательствами в руках, два года молчит и не объявляет, в чем правда, и вот только что успел заявить настоящую правду, он уж и виноват выходит. И вот уже молодое, но талантливое перо скрыпит всему свету о новом его преступлении. Проказники!
Автограф неизвестен.
Впервые напечатано: Вр, 1863, No 2, отд. II, стр. 213—226, без подписи (ценз. разр. — 6 февраля 1863 г.).
В собрание сочинений впервые включено в издании: 1918, т. XXIII, стр. 205—226. Принадлежность статей Достоевскому засвидетельствована H. H. Страховым (см.: наст. изд., т. XVIII, стр. 209), второй статьи — с некоторым сомнением (см. ниже).
Печатается по тексту первой публикации.
Заметка ‘Молодое перо’ тесно связана с последующими полемическими выступлениями писателя в адрес Салтыкова-Щедрина, в частности со статьей ‘Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах’.
Рядом с названием статьи ‘Ответ ‘Свистуну» в списке H. H. Страхова поставлен знак вопроса. Печатая эту статью, Л. П. Гроссман писал в примечаниях по поводу примеров, приведенных в ней для доказательства положения: ‘… гениальные-то люди и ошибаются чаще всего в средствах к проведению своих мыслей’, а также об оценке деятельности Игнатия Лойолы как о характерных для Достоевского (1918, т. XXIII, стр. 203). Эти наблюдения исследователя могут быть дополнены: в ‘Ответе ‘Свистуну» есть и другие принципиально важные формулировки, перекликающиеся с теми, которые содержатся в статьях, бесспорно принадлежащих Достоевскому.
Так, в ‘Ответе ‘Свистуну» дано следующее определение ‘хлебного свистуна’: ‘…хлебный свистун есть тот, который продает свой свист и, главное, направление своего свиста за деньги тому, кто больше даст, и таким образом свищет на первого встречного по заказу’. Это определение и по смыслу, и по формулировке очень близко к сказанному в статье ‘Необходимое литературное объяснение по поводу разных хлебных и нехлебных вопросов’: ‘… все эти хлебные господа первые несут свои ‘таланты’ на толкучий рынок и продают их туда, где больше дадут, то есть в другие редакции’.
Кроме того, ‘Ответ ‘Свистуну» написан в том снисходительно-ироническом тоне, который присущ вообще полемическим выступлениям Достоевского. В этой статье налицо и некоторые более частные, но чрезвычайно характерные особенности стилистической манеры писателя. Таково, например, своего рода ‘нагнетение’ смысла путем нарочитого употребления одного и того же определения с разными определяемыми словами в одной и той же фразе: ‘… что нового скажет ‘Русский вестник’ в своем новом отделе’ (»Свисток’ и ‘Русский вестник»), ‘Странная, действительно странная судьба этого странного писателя!…’ (‘По поводу элегической заметки ‘Русского вестника»), ‘Разражаться друг против друга в подписное время — старинная привычка старинных журналов, а отвыкать от старинных привычек, известно, нехорошо…’ (‘Необходимое литературное объяснение по поводу разных хлебных и нехлебных вопросов’), ‘… напечатано о нас следующее постороннее письмо, присланное одним посторонним лицом’ (‘Ответ ‘Свистуну»), ‘…несколько драгоценных минут вашего драгоценного времени’ (там же).
Отличительной особенностью синтаксиса Достоевского являются скобки, которыми писатель широко пользуется, заключая в них не только собственно вводные предложения, но и предложения придаточные, а также всякого рода уточнения: ‘… время стремлений, борьбы, колебаний и веры (потому что наше время есть время веры)… ‘ (‘Г-н —бов и вопрос об искусстве’), ‘Нельзя же говорить (потому что так задалось в кабинете)…’ (там же), ‘…Гоголь (до болезни его)…’ (‘Последние литературные явления’), ‘…вам, человеку благородному (потому что вы заботитесь о правде)…’ (‘Ответ ‘Свистуну»), ‘…несколько драгоценных минут вашего драгоценного времени (потому что время для человека, ищущего правды, всегда драгоценнее, чем для человека, ищущего неправды)’ (там же), ‘…в другой статье нашей (написанной прежде)…’ (там же).
В свете сказанного сомнения H. H. Страхова в принадлежности статьи ‘Ответ ‘Свистуну» Достоевскому представляются необоснованными.
‘Журнальные заметки’ — начало нового этапа в полемике ‘Времени’ (а позднее — ‘Эпохи) ‘ с ‘Современником’, которая велась на протяжении всего периода издания журналов братьев Достоевских (см. об этом: Нечаева, ‘Время’, стр. 266—287, Нечаева, ‘Эпоха’, стр. 185—189, Г. М. Фридлендер. Новые материалы из рукописного наследия художника и публициста. ЛН, т. 83, стр. 97—107).
На этом новом этапе полемика ‘Времени’ с ‘Современником’ стала полемикой Достоевского с Салтыковым-Щедриным. Она возникла в обстановке начавшегося кризиса революционно-демократических идей, связанного с крушением надежд революционно-демократического лагеря на ближайшее осуществление крестьянской революции. В этих условиях Достоевский активно противопоставил почвенническую идеологию революционно-демократической, которая, по его мнению, со смертью Добролюбова и заключением в Петропавловскую крепость Чернышевского была профанирована их учениками и последователями. Первое же выступление Достоевского в адрес революционной демократии было воспринято ею как тактический ход редакции ‘Времени’, воспользовавшейся уроном в рядах противника для нанесения удара. Это в значительной степени повлияло на характер и содержание полемики Достоевского с Салтыковым-Щедриным, которая от выступления к выступлению — как с той, так и с другой стороны — становилась все более насыщенной элементами памфлетности, выпадами личного характера. Свою роль сыграли в этой полемике и цензурные обстоятельства, исключавшие возможность прямого и полного обсуждения проблем, связанных с русской государственностью, народом, революцией.
Однако, несмотря на формы ведения спора, его принципиальная идейная подоплека, в основе которой лежали политические, эстетические и этические разногласия писателей, была очевидной. Отголоски этой длившейся более полутора лет полемики можно найти в целом ряде прямо к ней не относящихся произведений Достоевского и Салтыкова-Щедрина, написанных как в 60-е, так и в позднейшие годы. Идейные взаимоотношения писателей, привлекавшие внимание еще дореволюционных исследователей, {См.: А. Л. Волынский. Русские критики. Литературные очерки. СПб., 1896, стр. 413—420, Ив. Иванов. Писарев, его сподвижники и враги. (‘Молодая Россия’ шестидесятых годов). ‘Мир божий’, 1899, No 2, стр. 209—232.} подробно рассмотрены в кн.: С. Борщевский. Щедрин и Достоевский. История их идейной борьбы (Гослитиздат, М., 1956). Однако, богатая по материалу и наблюдениям, эта книга отмечена известной прямолинейностью исследовательского подхода. С. С. Борщевский рассматривает отношения Достоевского и Салтыкова-Щедрина как спор непримиримых антагонистов, борьбу революционного (Щедрин) и реакционного (Достоевский) мировоззрений. Между тем принципиальные идейные расхождения писателей не исключали глубинной общности их гуманистической позиции и идеала. Эта общность — в беспощадном отрицании существующего мира, в боли за поруганную личность, в понимании сложности человеческих отношений, обусловленной самой природой человека. ‘Он не только признает законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идет далее, вступает в область предведений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдаленнейших исканий человечества’, — писал Щедрин об авторе ‘Идиота’, выражая в этих словах и свое собственное писательское кредо (Салтыков-Щедрин, т. IX, стр. 412).
‘Жизненные и литературные пути Достоевского и Салтыкова во многом сходны, и эта близость еще резче обнажала разногласия’, — справедливо отмечает Л. М. Розенблюм (ЛН, т. 83, стр. 40), существенно дополняя и корректируя освещение темы ‘Щедрин и Достоевский’ в книге С. С. Борщевского. {Существенный вклад внесла Л. М. Розенблюм в разработку этой темы и как автор комментария к полемическим статьям Щедрина (см.: Салтыков-Щедрин, тт. V и VI).}
Начало полемики с Салтыковым-Щедриным было положено Достоевским в ‘Объявлении о подписке на журнал ‘Время’ на 1863 г.’, напечатанном в сентябрьском номере ‘Времени’ за 1862 г. Достоевский сделал здесь неожиданный по своей резкости выпад, который революционная демократия с полным основанием могла принять на свой счет. ‘… Мы ненавидим, — писал он, — пустых, безмозглых крикунов, позорящих вс, до чего они ни дотронутся, марающих иную чистую, честную идею уже одним тем, что они в ней участвуют, свистунов, свистящих из хлеба и только для того, чтоб свистать, выезжающих верхом на чужой, украденной фразе, как верхом на палочке, и подхлестывающих себя маленьким кнутиком рутинного либерализма. Убеждения этих господ им ничего не стоят. Не страданием достаются им убеждения. Они их тотчас же и продадут за что купили. Они всегда со стороны тех, кто сильнее. Тут одни слова, слова и слова, а нам довольно слов, пора уже и синицу в руки’ (стр. 211).
На это обвинение Достоевскому не могли сразу ответить те, к кому оно в первую очередь было адресовано: ведущие органы революционной демократии ‘Современник’ и ‘Русское слово’ правительственным распоряжением от 15 июня 1862 г. были приостановлены на 8 месяцев. Тем не менее реакция либеральной прессы, и в частности ‘Отечественных записок’ (см. об этом выше, стр. 292), побудила Достоевского выступить в январском номере ‘Времени’ за 1863 г. с ‘Необходимым литературным объяснением по поводу разных хлебных и нехлебных вопросов’. Однако эта статья лишь усугубила конфликт Достоевского с революционно-демократическим лагерем, так как писатель резкой гранью отделил в ней Чернышевского и Добролюбова от их последователей, которые, по его словам, ‘бездарно волочили великую мысль по улице и вместо того, чтоб произвести энтузиазм, надоели публике’. В особую заслугу ‘Времени’ Достоевский поставил разногласия с Чернышевским и Добролюбовым, когда они ‘были боги’, подчеркнув тем самым беспристрастность и принципиальность в позиции своего журнала, что в атмосфере назревающей полемики могло быть и было воспринято как элемент похвальбы.
Первый по возобновлении, январско-февральский, номер ‘Современника’ в конце января уже поступил в цензуру, поэтому ответа на ‘Необходимое литературное объяснение…’ в нем еще быть не могло: Однако ‘Современник’ не прошел мимо напечатанного в сентябрьской книжке ‘Времени’ ‘Объявления о подписке…’. В хронике ‘Наша общественная жизнь’ (печатавшейся анонимно) Щедрин язвительно цитировал приведенные выше строки из него, прямо относя их к так называемым ‘мальчишкам’ — как презрительно окрестил передовую молодежь катковский ‘Русский вестник’: ‘… мальчишки — это, по счастливому выражению ‘Времени’, ‘пустые и безмозглые крикуны, портящие вс, до чего они дотронутся, марающие иную чистую, честную идею уже одним тем, что они в ней участвуют’, мальчишки — это свистуны, свистящие из хлеба (какая разница, например с ‘Временем’! ‘Время’ свистит и в то же время говорит: ‘из чести лишь одной я в доме сем свищу!’) и только для того, чтобы свистать, выезжающие верхом на чужой украденной фразе, как верхом на палочке, и подхлестывающие себя маленьким кнутиком рутинного либерализма’ (С, 1863, No 1—2, отд. II, стр. 372). В примечании Щедрин следующим образом оговаривал свое свободное цитирование: ‘Справедливость требует, однако ж, сказать, что ‘Время’ не прилагает этих эпитетов собственно к мальчишкам, по своему обыкновению, оно беседует в пустыне и о пустыне. Но этот ‘маленький кнутик рутинного либерализма’ — прелесть! Как должно было взыграть сердце Н. Ф. Павлова при чтении этих строк! Что должен был он сказать! Очевидно, он должен был сказать: вс это я уже целых два года думаю, a M. M. Достоевский только возвел в перл создания!’ (там же). Таким образом, Щедрин не только конкретизировал адрес, в который послал свое обвинение Достоевский, но и уподобил позицию редактора ‘Времени’ M. M. Достоевского позиции беспринципного журналиста Н. Ф. Павлова, издателя проправительственной газеты ‘Наше время’. В этом же номере ‘Современника’ Щедрин выразил свое отношение к напечатанному в 12-й книжке ‘Времени’ за 1862 г. письму писателя Г. П. Данилевского, известного под псевдонимом А. Скавронский. В своем письме в редакцию ‘Времени’ Данилевский извещал читателей, что он не имеет никакого отношения к печатающемуся в Москве Н. Скавронскому (псевдоним А. С. Ушакова). В редакционном примечании к письму были подробно перечислены произведения Данилевского (А. Скавронского) с указанием, где и когда они были напечатаны.
В неподписанной заметке-‘рецензии’ на ‘Литературную подпись’ (под таким заголовком было напечатано во ‘Времени’ письмо А. Скавронского) Щедрин уничтожающе высмеял хлестаковский поступок Г. П. Данилевского, сделал веский упрек редакции ‘Времени’ в поощрении хлестаковщины. Представленная сатириком интрига А. и Н. Скавронских задевала и лично Достоевского, так как в ней заключался пародийный намек на сюжетную коллизию ‘Двойника’.
С ‘Объявлением о подписке на журнал ‘Время’ на 1863 год’ резко полемизировал в этом же номере ‘Современника’ и М. А. Антонович в своем. ‘Кратком обзоре журналов за истекшие восемь месяцев’, напечатанном анонимно. Выпады в адрес журнала Достоевских содержались и в разделе ‘Внутреннее обозрение’, автором которого был Г. З. Елисеев.
Материалы первой книжки ‘Современника’ за 1863 г. давали, таким образом, понять читателям и редакции журнала »Время’, что ‘Современник’, не оставивший без ответа сентябрьского ‘Объявления о подписке…’, не пройдет мимо напечатанного в январском номере ‘Времени’ за 1863 г. ‘Необходимого литературного объяснения…’.
Подтверждением этому было письмо за подписью ‘Свистун’ в 40-м номере газеты ‘Очерки’, появившееся на следующий день после выхода в свет январско-февральской книжки ‘Современника’, —10 февраля 1863 г. Автор письма, которое Достоевский приводит полностью в статье ‘Ответ ‘Свистуну», сопоставляя высокую оценку Добролюбова в ‘Необходимом литературном объяснении…’ с пренебрежительным отзывом о нем же в статье ‘Н. А. Добролюбов. По поводу первого тома его сочинений’, написанной H. H. Страховым (Вр, 1862, No 3), уличал редакцию ‘Времени’ ‘в явной недобросовестности и непоследовательности’.
Газета ‘Очерки’, просуществовавшая немногим более трех месяцев (с 1 января по 8 апреля 1863 г.), была своего рода филиалом ‘Современника’, так как ее издатель, либеральный журналист А. Н. Очкин, привлек к участию в ней ведущих сотрудников ‘Современника’ — Г. З. Елисеева и М. А. Антоновича: первого — по внутреннему, второго — по политическому отделам газеты. Г. З. Елисеев был фактическим редактором ‘Очерков’. Участием Антоновича и Елисеева определился круг печатавшихся в газете авторов, близких или прямо принадлежавших к ‘Современнику’ (см.: Н. И. Якушин. Газета ‘Очерки’ — орган революционной демократии. РЛ, 1969, No 1, стр. 151—164).
Кто был автором письма в редакцию ‘Очерков’, скрывшимся под псевдонимом ‘Свистун’? ‘Словарь псевдонимов’ И. Ф. Масанова и другие источники не дают ответа на этот вопрос. Анализ содержания, фразеологии и лексики письма позволяет выделить из ряда возможных и известных авторов как наиболее вероятных Антоновича и Салтыкова-Щедрина. Не исключено также, что напечатанное в ‘Очерках’ письмо было написано ими совместно. Сам Достоевский прямыми и точными данными на этот счет, возможно, не располагал, хотя в полном неведении, по-видимому, не был. Об этом свидетельствует иронический акцент, сделанный в его ‘Ответе ‘Свистуну» на эпитете ‘посторонний’. Так или иначе, письмо в ‘Очерках’ могло быть воспринято писателем в одном ряду с полемическими выступлениями в адрес ‘Времени’ в январско-февральской книжке ‘Современника’.
В свете обозначившейся в выступлениях ‘Современника’ и ‘Очерков’ перспективы полемики революционно-демократических изданий с журналом ‘Время’ Достоевский счел тактически более целесообразным предварить ответ ‘Современнику’ ‘Ответом ‘Свистуну», в котором отстаивал основные положения статьи ‘Необходимое литературное объяснение…’, доказывая, что в них нет противоречия с мыслями, высказывавшимися во ‘Времени’ ранее. Опровергая обвинения в недобросовестности и непоследовательности, предъявленные ‘Свистуном’ редакции ‘Времени’, Достоевский утверждал, что они — следствие ограниченности собственных убеждений его оппонента, его одностороннего подхода к людям и явлениям жизни, его неспособности преодолеть ‘безграничное поклонение перед авторитетами’.
Если в ‘Ответе ‘Свистуну» Достоевский, хотя и не без иронии, выделял своего оппонента из разряда ‘хлебных свистунов’, то в статье ‘Молодое перо’ прямо причислял к таковым Салтыкова-Щедрина, которого узнал в анонимном авторе рецензии на ‘Литературную подпись’ А. Скавронского. Подчеркнуто конкретной направленностью этой статьи Достоевский, возмущенный личными выпадами Щедрина против M. M. Достоевского в хронике ‘Наша общественная жизнь’, как бы парировал содержавшееся там же замечание сатирика о том, что ‘Время’, ‘по своему обыкновению <...> беседует в пустыне и о пустыне’ (см. выше, стр. 302). Щедрин не назван в статье по имени, его инкогнито как автора рецензии на ‘Литературную подпись’ было приоткрыто Достоевским в прозрачном намеке, сопровождавшемся оскорбительной сентенцией, которая вызвала справедливое возмущение Щедрина (см. ниже, стр. 307). Дискредитируя сатирика в глазах читателей, Достоевский тем самым ставил под сомнение авторитет ‘Современника’, членом редакции и ведущим сотрудником которого с 1863 г. стал Щедрин. Этой двойной целью и был предопределен характер статьи-отповеди Достоевского за Скавронского, неожиданной по своей резкости и по самой сути содержащихся в ней оценок и уподоблений.
Г. П. Данилевский (А. Скавронский), представленный в статье ‘Молодое перо’ скромным писателем-тружеником, имел в литературных кругах репутацию, близкую к характеристике, данной ему сатириком, {Г. П. Данилевский выразительно упомянут как ‘еще очень молодой, но уже необыкновенно назойливый литератор’ в ‘Литературных и житейских воспоминаниях’ Тургенева (Тургенев, Сочинения, т. XIV, стр. 70). Тургеневский же отзыв о сборнике малороссийских рассказов Данилевского ‘Слобожане’ (там же, т. V. стр. 422), напечатанный в 1854 г. в ‘Современнике’, был не менее резок и уничижителен, чем щедринская рецензия на ‘Литературную подпись’. Написанную Данилевским биографию Г. Ф. Квитки (Основьяненко) отрицательно оценил Н. Г. Чернышевский (см.: С, 1856, No 1, отд. IV, стр. 1—6). Хлестаковские претензии Данилевского, поощряемые некоторыми изданиями провинциальной украинской прессы былп высмеяны Д. Д. Минаевым в статье ‘Господин Гарибальди и господин Скавронский’ (Я, 1862, 6 июля, No 25, стр. 347-348).} которая была одной и неглавной в ряду причин, побудивших Достоевского выступить против Щедрина. ‘Литературную подпись’ А. Скавронского Достоевский расценивал как закономерный поступок писателя, дорожащего своим трудом, как факт, не заслуживающий ни большого общественного внимания, ни тем более осуждения. В реакции Щедрина на этот факт Достоевский видел проявление безыдейности его юмора, своего рода искусство для искусства, с которым еще недавно на страницах ‘Современника’ вели борьбу Чернышевский и Добролюбов. Достоевский прямо отказывал Щедрину в преемственной связи с Чернышевским и Добролюбовым, утверждал, что его деятельность идет вразрез с идеями вождей революционной демократии.
Достоевский начинает свою статью подражанием слогу О. И. Сенковского (барона Брамбеуса), оговариваясь в примечании, что делает это ‘не без цели’. Эти первые строки должны были навести читателя на мысль о сходстве критической манеры Щедрина с манерой пресловутого барона Брамбеуса, который, по словам Чернышевского, ‘избрал остроумничанье своею специальностью, старался ни одного слова не сказать без украшения остроумием’ (Чернышевский, т. III, стр. 47). Подражание Сенковскому напоминало о его рецензии на ‘Мертвые души’ Гоголя, которой редактор ‘Библиотеки для чтения’ снискал себе особую ‘славу’ (см.: БдЧт, 1842, No 8, т. LIII, отд. VI, стр. 24—54). Эту многолетней давности рецензию воскресил для читателя Чернышевский, процитировавший ее как образчик разносной и поверхностной критики Сенковского в ‘Очерках гоголевского периода русской литературы’ (1856 г.) ‘Вы видите меня в таком восторге, в каком еще никогда не видали, — цитировал Чернышевский Сенковского. — Я пыхчу, трепещу, прыгаю от восхищения: объявляю вам о таком литературном чуде, какого еще не бывало ни в одной словесности. Поэма! Да еще какая поэма!’ и т. д. (Чернышевский, т. III, стр. 63). То, что в ‘Современнике’ еще вчера было предметом осуждения, сегодня стало образцом для подражания — к такому логическому выводу подводил Достоевский читателя, сближая Щедрина с Сенковским.
Не оставил без внимания Достоевский и выпад Щедрина в рецензии на ‘Литературную подпись’ А. Скавронского против Тургенева, обвинив сатирика в передергивании фактов из желания угодить редактору ‘Современника’ Некрасову (см. ниже, стр. 307).
Таким образом, писатель, имя которого сам Достоевский в статье ‘Два лагеря теоретиков’ поставил рядом с именем Гоголя, был выведен в ‘Молодом пере’ беспринципным, гоняющимся за дешевой славой журналистом, к которому Достоевский обращал свое сентенциозное: ‘Береги честь смолоду’.
В статье ‘Молодое перо’ бесповоротно определился памфлетный характер последующей полемики Достоевского со Щедриным, резкость которой усугублялась от выступления к выступлению, как с той, так и с другой стороны. См. в наст. томе статьи: ‘Опять ‘Молодое перо», ‘Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах’, ‘Необходимое заявление’, ‘Чтобы кончить’.
Стр. 72. Мы сами иногда посвистывали. — Достоевский прежде всего имеет в виду свою статью ‘Щекотливый вопрос’, названную в подзаголовке: ‘Статья со свистом, с превращениями и переодеваньями’. Эта статья и комментируемые слова писателя вызвали презрительно-иронический отклик М. А. Антоновича в 9-м выпуске ‘Свистка’: ‘Даже ‘Время’, болезненное и хилое, по самой природе своей предназначенное для плача и сетования, усиливалось и натужилось свистать, — что, конечно, очень вредно действовало на его слабый организм, оно осклаблялось болезненно и раздражительно, и это осклабление в простоте своей принимало за свист, оно сочиняло статьи ‘со свистом и пляскою, с переодеванием’ и т. д., рассуждало о ‘хлебных свистунах’, о ‘либеральных кнутиках’ и т. д. Вследствие этого, подражая той знаменитой мухе, которая говорила некогда: ‘мы орали’, и ‘Время’ говорит теперь о себе: ‘и мы свистали!’ Действительно, свистали, оно свищет и теперь, только в собственный кулак и на собственную шею’ (С, 1863, No 4, ‘Свисток’, стр. 6—7).
Стр. 74….Петра Великого… — К осмыслению и оценке деятельности Петра I Достоевский не однажды обращался в своем творчестве, наиболее развернутый отзыв и нем содержится в статье ‘Два лагеря теоретиков’ (1862, см. выше, стр. 14—16).
Стр. 74. Сперанский Михаил Михайлович (1772—1839) — граф, государственный деятель и ближайший советник Александра I, сторонник конституционной монархии, автор ‘Плана государственного преобразования’ (1809). В 1812 г. подвергся опале и был сослан в Нижний Новгород, в 1819—1821 гг. занимал пост сибирского генерал-губернатора, в последние годы царствования Александра был возвращен из ссылки. В николаевскую эпоху руководил изданием ‘Полного собрания законов Российской империи’ и ‘Свода законов’. См. о нем: М. Корф. Жизнь графа Сперанского, т. 1—2. СПб., 1861.
Стр. 74—75. Игнатий Лойола доколотил головой об стену. — Лойола, дон Иниго Лопес де Рекальдо (1491—1556) — основатель и первый генерал иезуитского ордена. В 1622 г. был канонизирован папою Григорием XV. Высказанная здесь Достоевским отрицательная оценка католичества и папского Рима получит развитие в его позднейшем творчестве, и прежде всего в его романах ‘Идиот’ и ‘Братья Карамазовы’. Однако уже в 1864 г., в набросках неосуществленной статьи ‘Социализм и христианство’ (см. выше, стр. 190) Достоевский высказывает свое отношение к католическому христианству в формулировках, близких к тем, которые вложит через несколько лет в уста князя Мышкина.
Стр. 75. Белинский ~ раза три в жизни основным образом менял свои убеждения. — В статьях 1860-х годов Достоевский часто упоминает Белинского. В 1867 г. за границей им была написана не дошедшая до нас статья ‘Знакомство с Белинским’, в которой, по-видимому, Достоевский не только излагал свои впечатления от встреч с Белинским, но и оценивал его убеждения. Замысел этой статьи, вероятно, в какой-то степени преломился впоследствии в ‘Дневнике писателя’ за 1873 и 1877 годы. См. об этом подробнее: Достоевская, А. Г., Воспоминания, стр. 159—161, 425—428, а также в кн.: Кирпотин, Достоевский и Белинский.
Стр. 77. Родевич Михаил Васильевич (р. 1839) — публицист 1860-х годов, воспитатель пасынка Достоевского П. А. Исаева, на почве чего между ним и писателем произошел резкий разрыв отношений (см.: Д, Письма, т. I, стр. 383—390).
Стр. 77. Сокальский Николай Петрович (1834—1871) — публицист 1850—1860-х годов, сотрудник ‘Современника’, а также ‘Времени’ и других изданий.
Стр. 77. ‘Указанными статьями ~ прогрессивной и гуманной?’ — Достоевский цитирует анонимный обзор ‘Текущая журналистика’, напечатанный в воскресном XLVI номере газеты ‘Сын отечества’ за 1862 г. (18 ноября, стр. 1108). Этот обзор почти целиком был посвящен разбору октябрьской книжки ‘Времени’.
Стр. 78. Вообще в ‘Современнике’ как будто начинается опять искусство для искусства. — Поборником чистого искусства выступал А. В. Дружинин, который сотрудничал в ‘Современнике’ в эпоху ‘мрачного семилетия’, после смерти Белинского и до прихода в 1855 г. в журнал Чернышевского. Смысл утверждения Достоевского в том, что Салтыкову-Щедрину, занявшему в ‘Современнике’ после смерти Добролюбова и ареста Чернышевского положение одного из ведущих критиков, по сути дела, ближе принципы теоретика искусства для искусства, нежели идеи вождей революционной демократии, боровшихся за реалистическое гоголевское направление в литературе. Достоевский здесь в известной мере предвосхитил обвинения против Щедрина Д. И. Писарева в полемической статье последнего ‘Цветы невинного юмора’ (1864).
Стр. 78. Еще у Кошанского сказано, что хорошие мысли предпочитаются блестящему слогу. — Достоевский, по-видимому, имеет в виду следующее рассуждение Н. Ф. Кошанского: ‘Есть люди, кои полагают Красноречие в громких словах и выражениях и думают, что быть красноречивым значит блистать Реторическими украшениями, и чем высокопарнее, тем кажется им красноречивее. Они мало заботятся о мыслях и их расположении и хотят действовать на разум, волю и страсти Тропами и Фигурами. Они ошибаются’ (Н. Кошанский. Частная реторика. СПб., 1832, стр. 11).
Стр. 79. …вы бы тотчас же ‘впились’ в нарушителя собственности. — Здесь и ниже Достоевский обращается к Щедрину, пользуясь его же словом из рецензии на ‘Литературную подпись’ А. Скавронского. Сатирик писал там: ‘В заключение, мы просим извинения у г-на Н. Скавронского, что привлекли его к этому нелепому делу. Он поймет, что предметом статьи нашей служил не он, а собственно А. Скавронский, который почему-то впился в Н. Скавронского и требует, чтоб их разлучила публика’ (, 1863, No 1—2, отд. II, стр. 141—142).
Стр. 80. ...молодое поколенье зажигает дом богатого владельца ~ и деревянный домик скромного счастливца. — Достоевский не только не был солидарен с журналистами, обвинявшими молодежь в поджогах, но в статье ‘О новых литературных органах и о новых теориях’ прямо обвинял реакционную прессу в подстрекательстве общественного мнения. Кроме того, Достоевский, несомненно, был солидарен с двумя запрещенными цензурой редакционными статьями его старшего брата, которые были посвящены петербургским пожарам (см.: ЛН, т. 86, стр. 48—54). В них отвергалось обвинение молодого поколения и требовались розыски виновных.
Стр. 80. …таланты здесь изображены под видом домов, что употребляется в литературе (см. дом Краевского на Литейной и дом Старчевского на Мойке). — Издатель ‘Отечественных записок’ и ‘Голоса’ Краевский Андрей Александрович (1810—1889) и издатель ‘Сына Отечества’ Старчевский Адальберт-Войтех Викентьевич (1818—1901) были петербургскими домовладельцами. Достоевский, по-видимому, намекает на тот факт, что эти не имевшие ни литературного таланта, ни убеждений журналисты нажили себе состояние от литературы, умело подвизаясь на поприще издательской деятельности.
Стр. 81. …я не читал его ‘Бедных в Малороссии’ ~ Но я зато читал его ‘Беглых в Новороссии’ и знаю наверно, что роман этот имел очень большой круг читателей и приобрел писателю значительную известность. — В своей рецензии на ‘Литературную подпись’ А. Скавронского (Г. П. Данилевского — см. выше, стр. 302) Щедрин пародирует названия трех его произведений: ‘Пенсильванцы и каролинцы на Украине’, ‘Село Сороконановка’ и ‘Беглые в Новороссии’. Сатирик следующим образом описывает тот ‘кабалистический маскарад, в котором А. и Н. Скавронские интригуют друг друга и не могут никак оно знаться’: »Да ты Н. ли Скавронский?’ — вопрошает А. Скавронский. ‘Да ты А. ли Скавронский?’ — в свою очередь вопрошает Н. Скавронский. ‘Моя ли повесть ‘Село Сарановка’? — мучительно спрашивает сам себя А. Скавронский, — или я все это во сне видел: и ‘Сарановку’, и ‘Пенсильванцев и виргинцев’, и ‘Бедных в Малороссии’?» (, 1863, No 1—2, отд. II, стр. 140). Роман ‘Беглые в Новороссии’, в несправедливом отношении к которому Достоевский упрекал Щедрина, был напечатан в 1-м и 2-м номерах журнала ‘Время’ за 1862 г. В разгар полемики между Достоевским и Щедриным во ‘Времени’ (1863, NoNo 1—3) печатался другой роман А. Скавронского — ‘Беглые воротились’. В конце 1863 г. оба романа, объединенные названием ‘Воля’, вышли отдельным изданием в Петербурге (на обложке — 1864 г.). Это дало повод Салтыкову выступить с развернутой рецензией в декабрьской книжке ‘Современника’ за 1863 г. Сатирик отрицательно оценивал произведение Данилевского-Скавронского как ‘совершенно исключительное явление в современной русской литературе’. Эту исключительность сатирик видел ‘в невоздержности, в фантазерстве и в бесцеремонном служении тому, что по-французски зовут словом blague, a по-русски просто-напросто хлестаковщиной’. Подробно аргументируя свою оценку анализом романа ‘Беглые в Новороссии’, Щедрин косвенно парировал предъявленные ему Достоевским за А. Сяавронского обвинения,
Стр. 81. ‘Ничего, ничего, молчанье!’ — Цитата из ‘Записок сумасшедшего’ Н. В. Гоголя (1835).
Стр. 81….про известное заявление Тургенева, напечатанное в ‘Северной пчеле’ прошедшей осенью! — Речь идет о ‘Письме к издателю ‘Северной пчелы» И. С. Тургенева (СП, 1862, 10 декабря, No 334). Задетый неверным, с его точки зрения, освещением в печати его конфликта с ‘Современником’, Тургенев доказывал, что инициатива его разрыва с редакцией ‘Современника’ принадлежала исключительно ему, в то время как редактор ‘Современника’ Некрасов разными способами старался предотвратить этот разрыв. В подтверждение этого Тургенев ссылался, в частности, на письмо к нему Некрасова, в котором тот признавался, что видит его часто во сне. Все это и дало повод Щедрину, не называя имени Тургенева, интерпретировать его письмо как заявление о своем величии.
Стр. 82. Вы добиваетесь славы Сенковского, Жюлъ-Жанена, Дружинина… — Т. е. славы журналистов, прежде всего заботившихся о форме своих сочинений. Жанен (Janin) Жюль (1804—1874) — известный французский театральный критик, член Французской академии.
Стр. 82. Или вы уж так весь впились в интересы редакции ‘Современника’, что, впиваясь, оставили прежнее у порога? — Достоевский намекает на сотрудничество Щедрина в конце 50-х годов в ‘Русском вестнике’ и в 1862-м — во ‘Времени’. Этим намеком, вызвавшим возмущение Щедрина, Достоевский давал понять, что анонимный автор рецензии на ‘Литературную подпись’ А. Скавронского ему известен. Подробнее об этом см. ниже, стр. 313.