Жизнь, значение, последние дни Л. Н. Толстого, Дудоров-Орловец Петр Петрович, Год: 1910 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

П. Орловец

Жизнь, значение, последние дни Л. Н. Толстого

Публикуется по: Жизнь, значение и последние дни Л. Н. Толстого / Сост. П. Орловец. Екатеринослав: Д. И. Абрамович, 1910.

Как он умирал

Это было 28 октября.

Еще было темно, когда Л. Н. Толстой вышел из своей спальни и направился в комнату доктора Маковецкого.

Лицо великого писателя было строго и выражало непреклонную решимость.

Доктор уже ждал его.

Вдвоем они вышли во двор и прошли в конюшню.

Доктор сходил за кучером, разбудил мальчика Фильку и приказал запрягать экипаж.

И пока шла запряжка, Толстой молча стоял на дворе, глядя на дом, из которого теперь уезжал навсегда.

Он молча прощался с своею колыбелью, и глаза его чуть заметно улыбались гордой улыбкой.

— Садитесь! — произнес вдруг около него Маковецкий.

Филька зажег фонарь и вспрыгнул на лошадь.

Он должен был ехать вперед и освещать путь.

Лев Николаевич отвел свой взор от дома и сел в коляску.

— На станцию Щекино,— твердо проговорил он.

И невольно еще раз вспомнил письмо, оставленное на столе.

Это было короткое письмо, в котором он писал о том, как тяготит его настоящая обстановка жизни, как душа его вдруг почувствовала потребность уединения, и в котором, трогательно прощаясь с семьей, он просил не разыскивать его.

Коляска дрогнула и покатилась по дороге, с каждой минутой все больше и больше отдаляя Льва Николаевича от Ясной Поляны.

А впереди постепенно разливался рассвет.

И по мере того, как Лев Николаевич удалялся от Ясной Поляны, мрак рассеивался все больше и больше.

Словно зарево новой жизни занималось перед великим писателем.

Не знаю, как кому, но мне именно так рисуется момент отъезда великого писателя.

Какой пункт наметил он себе последним этапом?

Хотел ли он провести остаток дней в глухой обители, собирался ли он к духоборам на Кавказ?

Кто знает!

Вдвоем с доктором они сели в вагон первого попавшегося поезда и тронулись в путь.

И с уст великого старца сорвался облегченный вздох.

— Свершилось,— прошептали его губы. — Я иду в мир, иду как простой крестьянин.

И улыбка удовлетворения, что отныне он до конца дней своих будет жить согласно со своими убеждениями, озарила его лицо.

Это было начало конца.

А смерть подстерегала Льва Николаевича, чтобы положить конец его жизни в самую великую из ее минут.

Доехав до ст. Горбачево, они выехали на Козельск, в вагоне 3-го класса, прицепленном к товарному поезду, наполненному чернорабочими и крестьянами.

Доехав в 5 ч. вечера до Козельска, путники сели в экипаж и отправились в Оптину пустынь.

Сумрак уже сгустился над землей, когда экипаж остановился у подъезда монастырской гостиницы.

Отец Михаил, смотритель гостиницы, вышел навстречу путникам.

— Михаил, может быть, вам неприятно мое посещение? — спросил ласково Лев Николаевич.— Я ведь отверженный церковью Лев Толстой.

Но смотритель тихо покачал головой.

— Мы все очень рады, — ответил он

И пошел вперед, чтобы показать путникам комнату.

Было еще рано, когда на другой день Лев Николаевич направился к старцу Иосифу, тихому отшельнику, которого знал уже давно.

Что-то тянуло его в эту келью, где, удалившись от мира, кончал свои дни подвижник.

‘И я уйду’,— думал великий писатель.

О чем говорил он со старцем — осталось тайной. И старец не поведал ее миру.

Но когда Лев Николаевич вышел от него, лицо его было спокойно и задумчиво.

А в номере его уже ожидал какой-то незнакомец, высокий, темноволосый, одетый в высокие сапоги. Запряженный зкипаж уже ждал у подъезда. Втроем они сели в него и быстро понеслись к Шамардинскому монастырю, где проводила свою жизнь сестра Льва Николаевича — монахиня Мария Николаевна.

Тут, около тихой обители, Лев Николаевич собирался погостить недели две.

Но не так-то легко было ему скрыться, как он думал.

Едва узнали в Ясной Поляне о случившемся, как все пришло в движение.

Словно громом поразило Софью Андреевну исчезновение мужа.

Но сын ее, Андрей Львович, тотчас же распорядился о розысках отца.

Отыскав след, он сам поехал в Шамардинский монастырь.

Его поездка оказалось роковой.

Обиженный розысками, Толстой решил покинуть Шамардино и тотчас же выехал в Козельск.

Вероятно, еще раньше он простудился, потому что, не доезжая станции Остапово, он почувствовал себя настолько плохо, что его пришлось вынести из вагона и поместить в квартире начальника станции.

И в тот же день в Ясную Поляну полетела печальная телеграмма: ‘Лев Николаевич болен’.

Это было 3 ноября.

Восьмидесятидвухлетний организм, изнеженный уходом в Ясной Поляне, не перенес тяжелого путешествия, и Толстой заболел.

Первой приехала его любимая дочь Александра Львовна, которая дежурила у отца до самой его смерти.

Она одна из всей семьи знала тайну отца.

Вслед за ней приехали и Софья Андреевна с сыновьями Андреем Львовичем и Михаилом Львовичем, и Чертков, друг Льва Николаевича, были выписаны врачи, Стаковский и Никитин.

Но семья, за исключением Александры Львовны, не была допущена к больному из опасения взволновать его.

Воспаление легких разыгрывалось быстро.

И весь мир волновался, следя за недугом великого писателя.

Отреченный от церкви Лев Николаевич тихо кончал жизнь, отвергая все попытки Синода, старавшегося убедить сего раскаяться и отказаться от своего учения.

Тщетно убеждали его приехавшие Исидор, разянский епископ, и княгиня Куракина.

— Я никогда не сорился с церковью,— ответил Лев Николаевич,— я только веровал по-своему.

Лев Николаевич не признавал обрядностей, не признавал государства.

Многое из его учения было утопично, но он верил, и Бог судья ему за это.

Смерть быстро подходила к нему.

6 ноября его поразил жестокий припадок сердца.

— На свете миллионы людей, многие из них нуждаются. Зачем же вы все собрались около одного Льва? — тихо проговорил больной, открыв глаза.

И уснул. Это были его последние слова.

Ночью был второй припадок.

И больной впал в бессознательное состояние.

Семья была допущена к нему.

Но было поздно.

Он не узнал никого.

И в 6 ч. 5 м. утра 7 ноября Лев Николаевич тихо скончался.

П. Орловец

В отъезде Л. Н. не было никакой неожиданности, никакой катастрофы. Рано или поздно это должно было произойти. Этого ожидали.

Возможно, что Софья Андреевна ожидала этого меньше других.

За всеми заботами и вниманием, которыми Софья Андреевна всегда окружала Льва Николаевича, многие не видели, что именно эта заботливость об удобствах жизни и не была ему нужна. Весьма многие считают, что Россия обязана Софье Андреевне в том, что она своими неустанными попечениями сумела сохранить жизнь и здоровье великого писателя. В этом есть несомненная правда. Но правда эта не исключает трагедии.

Терзания души великого писателя усугублялись нашествием в Ясную Поляну поклонников и любопытных. Приходилось жить, как на торжище. Он не мог не знать, что его именем многие торгуют.

Лев Николаевич со своею проницательностью не мог не видеть, что таится за благоговейными улыбками и подобострастными взглядами этих господ. С христианским смирением он терпел все это.

Как же не понять, что он пожелал наконец найти покой уединения? Он просит покоя для последних дней своей жизни.

Орлы и львы умирают в пустыне.

Надо понимать это.

Главнейшие этапы его жизни

Лев Николаевич Толстой родился 28 августа 1828 года в Крапивенском у., Тульской губ., в 15 верстах от Тулы в получившем теперь всемирную известность наследственном имении матери Ясной Поляне.

Льву Николаевичу не было и двух лет, как умерла его мать, и воспитателем детей (их было пятеро: Николай, Сергей, Дмитрий, Лев и Мария) занялась дальняя родственница Толстых Т. А. Ергольская. В 1837 году семья переехала в Москву, но скоро, после смерти отца, оставившего дела в расстроенном состоянии, трое младших детей снова поселились в Ясной Поляне под наблюдением Т. А. Ергольской и тетки по отцу, графини А. М. Остен-Сакен. В 1840 году тетка умерла, и дети должны были переехать в Казань к новой опекунше П. И. Юшковой, сестре отца.

Образование Л. Н. шло сначала под руководством грубоватого гувернера-француза St. Тhоmаs, заменившего немца Ресельмана. Пятнадцати лет Л. Н. поступил в 1843 г. в Казанский университет и провел там два года на восточном факультете, два года — на юридическом. Но скоро Л. Н. надоело работать, занятия шли крайне неуспешно, и он бросил университет, поселившись в 1847 г. в Ясной Поляне. Через год Л. Н. держал в Петербурге экзамен на кандидата прав, но работа опять ему быстро надоела, и, сдав всего два экзамена, он вернулся в деревню.

Туда, в Ясную Поляну, в 1851 году приехал старший брат Л. Н. — Николай, служивший на Кавказе, и увез брата к себе. Осенью 1851 года Л. Н. поступил юнкером в 4-ю батарею 20-й артиллерийской бригады, стоявшей в казацкой станице под Кизляром, на берегу Терека. Там Л. Н. стал писать. 9 июня 1852 года он отослал в ‘Современник’ первую часть автобиографической трилогии ‘Детство’. Некрасов, бывший редактором ‘Современника’, сразу оценил начинающего писателя, и повесть была напечатана в том же году в сентябре под инициалами Л. Н. Т. ‘Детство’ имело чрезвычайный успех.

Скоро произведенный в офицеры Л. Н. оставался на Кавказе два года, участвуя во многих стычках и подвергаясь всем опасностям кавказской боевой жизни. В 1853 г., когда вспыхнула Крымская война, Л. Н. перевелся в дунайскую армию, участвовал в сражении при Ольтенице и в осаде Силистрии, а с ноября 1854-го по конец августа 1855 года был в Севастополе. Л. Н. долго жил на страшном 4-м бастионе, командовал батареей в сражении при Черной, был при адской бомбардировке во время штурма Малахова кургана. Несмотря на все ужасы осады, Л. Н. за это время написал рассказы ‘Рубка леса’ и ‘Севастополь в декабре 1864 г.’. Последний рассказ, напечатанный в ‘Современнике’, произвел потрясающее впечатление и был замечен императором Николаем I,который велел беречь даровитого офицера. Военную карьеру Льва Николаевича сгубила сатирическая песенка, написанная им, в которой задевался целый ряд важных генералов. Л. Н. был послан курьером в Петербург. Там он написал еще два ‘Севастопольских рассказа’, чем окончательно укрепил свою известность. В Петербурге шла разгульная жизнь, оставившая горький осадок на душе Л. Н. Без всякого сожаления в начале 1857 года он оставил Петербург и отправился за границу. Там, в Германии, Франции, Англии, Швейцарии, Л. Н. провел всего около 1 ¹/₂ лет (в 1857 и 1860-61 гг.), внимательно изучал в Германии вопросы народного образования, сблизился с Ауэрбахом, познакомился с Прудоном и Лелевелем. После смерти брата Николая Л. Н. вернулся в Россию. Это было тотчас по освобождении крестьян. Л. Н. работал как мировой посредник по Крапивенскому уезду, в то же время занялся устройством школ. Особенно прославилась яснополянская школа. С 1861 г. Л. Н. издает журнал ‘Ясная Поляна’, пишет в нем педагогические статьи.

В конце 50-х годов Л. Н. полюбил Софью Андреевну Берс, дочь московского доктора из остзейских немцев. Л. Н-чу шел уже четвертый десяток, Софье Андреевне было всего 17 лет. Л. Н. пугала эта разница лет, он боялся, что брак этот не даст счастья любимой девушке. Три года таил страсть Л. Н. и осенью 1862 г. женился на Софье Андреевне. Пошли года высшего благополучия: личное счастье, материальное благосостояние, всероссийская, а затем и всемирная слава. За это время Л. Н. заканчивает свою повесть ‘Казаки’ (1862 г.), создает ‘Войну и мир (первые три части появились в1868 г., закончен роман в1869 г.) и ‘Анну Каренину’ (1875-1877).

Летом 1866 года Л. Н. выступает в военно-полевом суде защитником рядового Шибунина, приговоренного все же к смертной казни.

‘Анна Каренина’ явилась переходом к третьему периоду литературной деятельности. Л. Н-ча охватило душевное беспокойство, наступило разочарование в жизни, мысль о самоубийстве была так сильна, что Л. Н. прятал от себя шнурок, чтобы не повеситься на перекладине, перестал ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком легким способом избавления себя от жнзни. В поисках ответа на измучившие его сомнения и вопросы Л. Н. лихорадочно бросился в область богословия. Пошли беседы с монахами, священниками, хождение к старцам Оптиной пустыни, изучения древнегреческого и древнееврейского языков, сближение со старообрядцами, сектантами. Л. Н. делает попытки все большего и большего опрощения, отказывается от прихотей и удобств жизни, много занимается физическим трудом, становится вегетарианцем, отдает семье все состояние, отказывается от прав литературной собственности. К 1881 году относится знаменитое письмо Толстого к императору Александру III. В 1883 г. Л. Н. познакомился с В. Г. Чертковым. В 1892 году он много работает на пользу голодающих. В то же время Л. Н. написал ‘Чем люди живы’ (1881 г.), ‘Смерть Ивана Ильича’ (1886 г.), ‘Власть тьмы’ (1887 г.), ‘Крейцерову сонату’ (1890 г.), ‘Плоды просвещения’ (1891 г.), ‘Хозяин и работник’ (1895 г.), ‘Воскресение’ (1899 г.), множество небольших повестей, легенд, сказок, статей политических, религиозно-нравственных.

От 20-22 февраля 1901 г. состоялось определение Синода, которым Толстого и его последователей отлучили от церкви.

В 1908 году, 28 августа, весь мир праздновал восьмидесятилетие со дня рождения Толстого.

Чем дальше, тем больше тяготился Л. Н. жизнью в Ясной Поляне, противоречившей его убеждениям, мешавшей ему сблизиться с народом. И вот теперь он сделал этот последний шаг: ушел от семьи, ушел навсегда.

Памяти Великого…

Вдруг оборвалася жизнь драгоценная,
Жизнь, как небесный глагол, вдохновенная,
Дивно-прекрасная, любвеобильная,
Жизнь гениальная… светлая… сильная!..
Верить не хочется в весть ту фатальную,
В весть, как раньше над гробом, печальную,
В весть, что сгустила вкруг тьму беспросветную,
В силу над смертию жизни победную…
С болью глядим мы во тьму, онемелые,
Скорбно поникшие, осиротелые,
Жизни утративши благо бесценное,
В сердце и в памяти век незабвенное…
Долго средь хаоса пошлого, дикого
Мы согревались сияньем великого,
И лишь вчера озарял нас пленительный
Жизни прекрасной аккорд заключительный…
Сыплются иглы печального ельника…
Нету великого с нами отшельника,
Тела коснулась печать уже тления,
Дух же средь нас останется гения.
Словно святыню всем сердцем любимую,
Разумом суетным не постижимую,
В душах хранить будем свет озаряющий,
Дивных заветов огонь согревающий…
Вечно живо будет имя писателя,
Дивных страниц и творца, и создателя…
И хоть средь нас уже нету Толстого,
Тише… умолкни, надгробное слово…

Лери [1]

Вот что писалось о кончине Толстого в разных органах печати

Когда в Петербург пришли первые известия о Толстом, всеми овладела странная, шумная восторженность. Как следует еще и смысла не разобрали, и новость, пущенную кем-то из редакции до выпуска газет, перевирали всячески, — а восторженностьстояла в воздухе, переполняла сердца. В ресторанах, по улицам, в частных квартирах мгновенно собравшиеся люди говорили друг другу:

— Вы слышали? Лев Толстой…

— Да, да. Ушел-таки старик?

— Слава Богу, ну теперь он и умереть может со спокойной совестью. А то как-то за него страшно было.

— Да, помилуйте, что ж он такое особенное сделал? — попытался было возразить какой-то скептик.

Но ему никто не ответил, посмотрели только, и скептик замолчал, почувствовав общественное настроение.

Этот скептический вопрос остался, однако, у меня в памяти. Как много людей, не попадающих в такт с жизнью, оторванных в силу скептического своего отношения к современности от всех наших событий, больших и малых, могут повторить невинные, рассудительные и слепые слова: ‘Да что же он такое сделал?’

Действительность, включая сюда и кончину великого старца, к биографии его уже не прибавит ни единой точки. Толстой сам, при жизни своей, докончил свою биографию.

Есть великая и последняя красота в целостности. Там, где резец довел последнюю черту, где линии выступили в полном и законченном совершенстве, ко всякому суду примешивается заранее готовое оправдание.

Нет ничего вернее этого оправдания, потому что оно дано в самом произведении, оно совершилось с последней его линией, оно замкнулось в осуществленной резцом гармонии.

Толстой, завершивший себя в великую гармонию с самим собою, как бы соединил свои концы и начала — и этим оправдал все то, что лежало на нем тяжелою, неразрешенною укоризною.

Этим летом один мой приятель, живший в нескольких верстах от Ясной Поляны, имел возможность изучить отношение тульской интеллигенции и яснополянских крестьян к графу Толстому. Это отношение характерно и многозначительно уже потому, что тульские жители имели великого человека постоянно перед глазами, свыклись с ним, сблизились территориально близостью, которая в общих чертах походит на близость домашнюю. Вот что он рассказал:

— Вы себе представить не можете, до чего Лев Николаевич нелюбим среди тульской интеллигенции. ‘Лгун, буржуа, мистификатор’ — это еще самые мягкие выражения, слышанные мною от разных докторов, мелких журналистов, земцев, акушерок и гласных. Ненависть слепая, ожесточенная, себя не помнящая. Один намек на Льва Николаевича способен был раздражать этих людей.

— Ну, а крестьяне?

— Крестьяне — те помягче. Без ненависти, но не без осуждения. Обычные их фразы о нем: ‘Ну да, что ж, дело барское…’ — и с усмешечкой едва ли не презрительно. Очень они к Толстому недоверчивы. Кто недоверчив, кто совсем равнодушен. Познакомился я с одним мужиком-сектантом. Сдружились. Ходил я к нему с охотою, мужик умный, толковый. Лицо тихое, усталое, с бородой, улыбка замечательная. Как-то спросил я его о Толстом. Он махнул рукою: ‘Знаю я его и бывал у графа, как же. Да только не стоющее все это’. Я к нему, конечно, пристал, уж очень интересно было, что он со Львом Николаевичем говорил и как к нему попал. Так вот мой мужичок и рассказывает мне: ‘Дело это давнишнее, в ту пору я книжки графа Льва Толстого читал, ими поощрялся. Думал, вся она тут, истина, вся до капельки. Ну и загорелось это мне самому ко графу пойти. Не понимал я кое-чего, тако вот, думаю, он объяснит малость, ну, и повидаю его, батюшку. Надумано — сделано. Идти мне было неблизко, в ту пору я жил далече. Пришел, прождал его, как водится. Ну, принял он меня. Комната ничего себе, и было бы мне свободно поговорить, коли бы он один. А в ту пору случился у него писатель, Максим Горький, как наш брат, в поддевке. Потолковали с пятое на десятое, а тут слуга входит да и докладывает, что, мол, кушать подано. Граф оборотился к Горькому и говорит ему, что-де, Алексей Максимович, пойдем в столовую. ‘А ты, братец, — это он мне говорит,— пойди на кухню, там тебя накормят’. Взяла меня обида, я не стерпел да и говорю: ‘Что ж это вы, Лев Николаевич, его за свой стол сажаете, а меня на кухню? Нешто я не такой же человек? Сами говорите, люди под Богом равные ходим, а тут мне обиду учиняете’. Граф с лица немного переменился, подошел ко мне да этак ласково, со слабостью: ‘Прости меня, добрый человек. Если б я один жил, я бы всегда тебя за свой стол сажал, но я не один, а домашнее мои меня же осудят. Так уж ты прости’. И поклонился мне. Ну, я пошел на кухню. А там и вовсе увидел, что оно все неподходящее. Слабый он человек, вот что. А говорит хорошо, — так вот что мне мой мужичок рассказал.

Скончался великий писатель. Не стало человека, имя которого знает вся громадная Россия, которое пользуется почетною известностью во всем культурном мере, до Америки, Индии, Японии включительно. Иссяк источник мыслей, находившей себе отголоском в умах и сердцах сотен тысяч людей различных наций, традиций, мировоззрений, создавший себе нерукотворный памятник в истории развития художественного творчества и свободной мысли, в благодарной памяти современников и потомства. Один из величайших писателей всех времен и народов, он не нуждается в провозглашении ему вечной памяти, вечная память останется за ним в культурном человечестве, бессмертие суждено его имени и произведениям его творчества. Останутся бессмертными его творения во всем мире, но особенно в России, родной ему по крови и духу, по языку и складу мысли, по образцам, им созданным, по течениям, им в русском обществе уловленным и направленным.

Бедность нашего обычного языка, недостаток подходящих слов для выражения сильных чувств никогда так не постигаются, как в минуты невознаградимых общественных потерь, когда общество остается без лучших его украшений, без того, в чем оно справедливо видело свою гордость и славу.

Привыкшие к обычным выражениям для заявления о своей скорби по поводу разных мелких утрат, мы бессильны выразить всю глубину своего горя, когданас настигнет исключительное несчастье, когда испытываемая обществом потеря ничем не может быть заполнена. Какими словами может передать русское общество все значение утраты, понесенной им со смертью ‘великого писателя земли русской’? Все, что может быть сказано по этому поводу, будет слишком слабо и ничтожно в сравнении с тем значением, которое имел Л. Н. Толстой во всем читающем мире. С тех пор, как наша литература стала на ноги, не было писателя, который в такой степени способствовал бы завоеванию для русских места в умственной жизни Европы. Если бывшие до него первоклассные русские писатели содействовали этому, приближая Россию к Европе, то гениальный художник-мыслитель, только что сошедший в могилу, приблизил Европу к нам, возбудил в западных соседях глубокий интерес к русской литературе, к русской мысли, к образам, волнениям, страданиям русских людей, которые выведены им в его романах и рассказах. Русская литература, мало известная иностранцам, под предводительством Толстого пробила толстую стену, отделявшую нас от Европы, и заняла во всемирной литературе одно из самых почетных мест. Колоссальный талант Толстого не мимоходом только поразил воображение иностранных читателей, он продолжал удерживать их внимание в течение многих лет, постоянно волнуя чувство и мысль, наталкивая на ряд вопросов, то или иное решение которых необходимо при сознательном отношении к жизни. ‘Долговечность и слава — враги’,— писал Некрасов. К Толстому это неприменимо: чем более он жил, тем более росла и ширилась его слава, потому что круг вопросов, интересовавших читателя с годами все более и более, у него расширялся, потому что страстное отношение его к вопросу о благе человечества не только не уменьшалось, но возрастало с годами, потому что_: основным свойством его огромного литературного таланта до конца дней оставалось то ‘святое беспокойство’, которое было свойственно и некоторым другим лучшим нашим писателям, не имевшим, однако, его гениального дарования. Этим свойствам своим Толстой обязан тем, что в последние годы во всем мире не было другого писателя, за произведениями которого следили бы с более жгучим интересом. Едва ли преувеличением будет сказать, что в настоящее время из всех писателей самою популярною фигурой в Европе и в Америке является Толстой. Западноевропейский читатель теряет в лиц великого русского писателя одного из наиболее известных ему и наиболее чтимых ему авторов.

Но потеря, испытываемая читателем-иностранцем, конечно, не может сравниться с той, которую несем мы, русские люди, видящие в Толстом не только великого художника и несравненного изобразителя человеческих радостей и страданий, но неутомимого борца за свободу мыслей, за то, что составляет девиз большинства лучших писателей. Удивительная энергия, поразительная отзывчивость на вопросы, волнующие человечество, никогда не ослабевающий интерес к окружающей жизни отличили Толстого до последних дней его существования. Он остался до конца дней своих полным жизни и творчества и является одним из немногих русских писателей, сохранившим до старости всю свою мощь, не потерявшим ни одной крупицы своего огромного таланта. Этим живым и страстным отношением ко всему, что касается общественной жизни, объясняется высокое значение, которое имел Толстой не только как художник, но как мыслитель, педагог, создатель народной литературы. Во всех видах творчества, в которых выразилась его писательская деятельность, он был самобытным и неподражаемым, и его гений был неисчерпаемым источником художественных образов и всеобразных идей, поражавших своею красотою и смелостью, привлекавших своей отзывчивостью на вечные вопросы жизни и сознания. И далеко еще не было сказано великим художником-мыслителем его последнего слова, дряхла его плоть, но оставался свежим и мощным его дух.

Кончина гения

Скончался великий русский гений, пользовавшийся всемирной славой, скончался великий художник и народник Л. Н. Толстой! Русская литература потеряла в лице Льва Николаевича творца: произведения, которые никогда не умрут. Уже в одном из первых его произведений (‘Казаки’) великий талант дошел до размера гениальности. С годами этот талант рос, креп и развивался, принимая разнообразные оттенки, выливаясь то в ту, то в другую форму. Не будучи профессиональным литератором, а работая по вдохновению, Л. Н. Толстой творил много, обрабатывал свои произведения бесконечно, долго и тщательно и достиг всемирной известности. Без риска можно указать, что на литературную работу по вдохновению ушла вся жизнь Толстого, всегда бодрого, сильного и способного к труду. Покойного великого писателя всегда тянуло жить на ясном освежающем лоне природы, вне условий городского быта. Умея обобщать жизнь человека, животных и всю природу, Толстой творил сильно и оригинально, он сразу начал с проявления внутренней силы, и эта сила никогда уже почти не изменила ему — был ли он прав или заблуждался в своих взглядах, но в нем всегда проглядывала сила оригинальности. Будучи поклонником Руссо, он всегда стремился к первобытной простоте.

Сила и яркость красок в строго литературных произведениях Л. Н. так велика, что равного ему нет в настоящем и едва ли будет в близком. Той славе, которая распространилась об его литературных произведениях далеко за пределами нашего отечества, Л. Н. обязан исключительно самому себе. Держась в последние годы близко к природе, Толстой любил все окружающее и народ.

Толстой был пророком.

Толстой был протестом против современной усложнившейся жизни, в бешеном своем потоке забывающей о правде и любви. Он, как мировой колокол, вещал человечеству о возможности иной светлой, радостной жизни.

И к мощным ударам этого колокола прислушивался весь мир, в сердцах людей которого уже зажигается жажда новой чистой жизни.

Удары колокола будили веру в новую жизнь, звали к ней.

И не замолкнут со смертью Льва Николаевича удары колокола.

Мысли великого старца остались воплощенными в огненные слова любви и правды.

Они будут звать вперед. Слова правды и любви будут звучать человечеству.

Замечательное совпадение

В книге ‘Круг чтения’, избранных, собранных и расположенных на каждый день мыслей многих писателей, Львом Толстым на 7 ноября стоят изречения:

Жизнь есть сон, смерти — пробуждения. Смерть есть начало другой жизни.

Монтень

…Когда придет конец, то я оставлю жизнь так же, как я ушел бы из гостиницы, а не из своего дома, потому что я думаю, что пребывание наше здесь предназначено нам как переходное и только временное.

Цицерон

Мы можем только гадать о том, что будет после смерти, будущее скрыто от нас. Оно не только скрыто, но оно не существует, так как будущее говорит о времени, а умирая, мы уходим.

Все остальные изречения говорят только о смерти. Точно великий мыслитель предчувствовал, что в этот день ему придется ‘оставить жизнь… не из своего дома’.

Завещание

Л. Н. пожелал быть похороненным в родной усадьбе, в Ясной Поляне, под тем курганом, где проводил дни детства и устраивались пышные похороны и не возлагались венки.

Ради высокой идеи Толстой в зените славы отказался от громадных доходов от своих сочинений. Своим последним шагом великий духом человек доказал миру, что в своих заблуждениях и в правде он был искренен.

Отвергая церковные обряды, он просил похоронить его без обрядов.

Согласно его желанию и были произведены похороны.

К читателю

Серьезных читателей нередко возмущает тот факт, что деятели средств массовой информации для разговора о серьезных проблемах и серьезной литературе привлекают популярных беллетристов, авторов детективов и дамских романов. Парадокс заключается в том, что широкая читательская аудитория из уст этих апостолов массовой культуры именно и узнает о многом, что является важным и существенным — не только для настоящего, но и для будущего. Разумеется, эти духовные ценности не являются собственно изобретениями детективщиков, имена которых стоят в первых строчках рейтингов продаж. В данном случае популярные личности из области общедоступной масскультуры зачастую являются всего лишь ретрансляторами и адаптерами более квалифицированных и изысканных суждений, звучащих в узком кругу творческой элиты. Пройдет сто лет, и вряд ли кого-то будет интересовать, что сказали о величайших писателях XXI века Борис Акунин, Дарья Донцова, Татьяна Устинова.

Точно так же мало кому ныне интересно, что говорил и писал о Льве Николаевиче Толстом популярнейший беллетрист начала XX века П. Орловец. А между тем его произведениями в предреволюционное десятилетие зачитывались сотни тысяч россиян, которые не жалели потратить несколько копеек на покупку книг, издававшихся большими тиражами в дешевых сериях и обладавших тем несомненным достоинством, которое ныне почти утрачено — захватывающей увлекательностью.

П. Орловец [2] — плодовитейший беллетрист [3] и журналист своего времени, обладавший специфическим литературным чутьем, а также умением быстро и оперативно реагировать на вызовы времени. Как восстановить самоуважение российского гражданина после поражения в русско-японской войне? П. Орловец публикует в 1909 году научно-фантастический роман ‘Клады великой Сибири’ — мечта отомстить японцам подвигает героев романа на то, чтобы построить сверхсовершенное судно, способное перемещаться во всех трех стихиях. С помощью этого стратегического ноу-хау герои романа топят военный флот японцев и стирают с лица земли города Страны восходящего солнца.

Как доказать самому себе и талантливому российскому народу, что и в России существуют свои Шерлоки Холмсы и докторы Ватсоны, ничем не уступающие ‘супер-героям’ Конан Дойля? Деятельная натура П. Орловца побудила его написать целую серию петербургских детективов, основанных на материалах криминальной хроники. Тоненькие книжки-брошюрки о подвигах питерского сыщика Фрейберга распродавались быстрее, чем горячие пирожки. Одни названия этих ‘бестселлеров’ способны были потрясти и невинную гимназистку, и бесхитростную прачку, и благородную даму: ‘Похититель живых людей’, ‘Громила-любитель’, ‘Страшная телятина, или Тайна подполья’.

П. Орловец много сотрудничал с различными газетами. Кажется, это умение пригодилось ему и после 1917 года. Известно, что уже в 1925 году в московском издательстве ‘Добролет’ тиражом 70 000 экземпляров он выпустил книгу стихов под сногсшибательно-завлекательным названием ‘Даешь крестьянам самолет’. И хотя история не оставила нам точную дату смерти этого самобытного беллетриста — в справочниках указана только обтекаемая: ‘после 1929 года’, — можно с уверенностью говорить о том, что российским читателям первой трети XX века имя П. Орловца было превосходно известно, а для массового читателя, который еще не пережил эпохи ‘культурной’ революции, Орловец был таким же авторитетом, каковым для современного массового читателя являются авторы криминальных эпопей про ‘слепых’ и ‘бешеных’.

Но работая, так сказать, в ‘низком жанре’, он никогда не считал себя ‘с Пушкиным на дружеской ноге’ и тем более — с Львом Николаевичем Толстым, его великим современником. Поэтому вскоре после кончины Толстого П. Орловец написал несколько заметок, посвященных этой огромной национальной утрате. Может быть, эти заметки были написаны далеким от совершенства слогом, но их безыскусность тем сильнее доносила до читателя масштаб подлинного горестного чувства, ощущения драгоценности ушедшего великана духа. Эти заметки, дополненные стихами Лери, были напечатаны отдельной книгой и стали достоянием широких масс. Может быть, благодаря этому уважение к памяти Л. Н. Толстого поселилось в сердцах не только собратьев-литераторов и образованных интеллигентов, но и в сердцах тех, кто, собственно, и представлял собой ‘массового’ российского читателя.

Книга П. Орловца ‘Жизнь, значение и последние дни Л. Н. Толстого’, хотя и является своеобразным артефактом истории, ныне относится к разряду забытых текстов. Она не станет предметом размышлений для филолога, не обретет научной ценности, но у нее никто не отнимет ее ‘фотографического’ значения — подлинности чувства.

М. Р.

Сноски

[1] Лери (1883-1944) — Владимир Владимирович Клопотовский, поэт-сатирик, фельетонист, журналист. Родился 10 марта (26 февраля) 1883 года в Петербурге. Печататься начал около 1905 года. До Октябрьской революции сотрудничал в ‘Одесском листке’, ‘Киевских откликах’, ‘Орловском листке’, в редакции ‘Биржевых ведомостей’, во время гражданской войны — в ‘Южном слове’, редактировавшемся И. А. Буниным и Н. П. Кондаковым. Эмигрировал в 1920 году, жил в Праге, Берлине, Париже, работал в ‘Голосе эмигранта’ под редакцией Б. С. Оречкина (Берлин, 1921-1922), в ‘Руле’, ‘Последних новостях’, ‘Возрождении’, ‘Биче’, ‘Иллюстрированной России’ и других периодических изданиях. Издавал и редактировал журнал ‘Театр и жизнь’ (1921-1923). С 1920 года стал сотрудником рижской газеты ‘Сегодня’. В конце 1927 года переселился в Ригу, вошел в редакцию газеты. В 1941-1943 годах — редактор газет ‘Правда’, ‘За Родину’, ‘Русский вестник’, ‘Слово’, издававшихся в Риге для населения оккупированных Германией территорий. Использовал криптонимы и псевдонимы ‘В. К.’, ‘Л.’, ‘Весеньев’, ‘Зритель’, ‘Ирель’, ‘Дядя Митяй’. Автор статей, пародий, стихотворных фельетонов, сатирического романа в стихах ‘Онегин наших дней’ (отдельное издание: Берлин, 1922), также эстрадных обозрений и скетчей, ставившихся в рижском Театре русской драмы. Умер в Риге 28 марта 1944 года (http://www. russianresources.lt/archive/Leri/Leri_0.html).

[2] Собственно Петр Петрович Дудоров (1872 — ум. после 1929 года). Публиковался под псевдонимами П. Орловец, П. П. Антонов-Орловец, П. Антонов.

[3] Вот несколько наименований в алфавитном каталоге РНБ (общее число — 200): ‘Дочь волны: Повесть из быта исландских рыбаков’ (1903), ‘В стране марионеток: Воспоминания об Японии’ (1904), ‘Приключения Карла Фрейберга, короля русских сыщиков’ (1908), ‘Похождения Шерлока Холмса в России’ (1908), ‘Похождения Шерлока Холмса в Сибири’ (1909), ‘Друг народа боярин Артамон Матвеев’ (1911), ‘Праведный старец: Рассказ из запорожской старины’ (1912), ‘Первый русский печатник Иван Федоров: Исторический рассказ из времен царя Ивана Васильевича Грозного’ (1912), ‘Под сенью домны’ (1924), ‘Под небом над республикой’ (1925), ‘Паровозы на дыбы’ (1925), ‘По-новому: многополье, травосеяние’ (1926).

Опубликовано в журнале: ‘Нева’ 2008, No5, Петербургский книговик