Жизнь Николая Лескова. Том 1, Лесков Андрей Николаевич, Год: 1948 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Андрей Лесков

Жизнь Николая Лескова по его личным, семейным и несемейным записям и памятям

В двух томах

ТОМ ПЕРВЫЙ

ЧАСТИ ПЕРВАЯ-ЧЕТВЕРТАЯ

МОСКВА

‘ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА’

1984

Вступительная статья, подготовка текста, комментарии

А. А. ГОРЕЛОВА

Оформление художника В. МАКСИНА

OCR и вычитка — Александр Продан, Кишинев

alexpro@enteh.com

17.09.06

СОДЕРЖАНИЕ

Ал. Горелов. Книга сына об отце

Вступление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ИЗ СЕМЕЙНОЙ СТАРИНЫ

Глава 1. Автобиографические наброски

Глава 2. Отец

Глава 3. Мать

Глава 4. Ближние

Глава 5. Нянька

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ОТ КОЛЫБЕЛИ ДО ПИСАТЕЛЬСТВА

(1831—1860)

Глава 1. Рождение и детство

Глава 2. Гимназия

Глава 3. ‘Предел учености’

Глава 4. Орловская уголовная палата

Глава 5. Киев

Глава 6. Первая семья

Глава 7. Столоначальник

Глава 8. Коммерческая деятельность

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПИСАТЕЛЬСТВО

(1860—1864)

Глава 1. Первая проба пора

Глава 2. Публицист обеих столиц

Глава 3. Катастрофа

Глава 4. Бегство

Глава 5. За рубежом

Глава 6. Париж

Глава 7. Снова на родине

Глава 8. ‘Отвержение от литературы’

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В ТЕНИ И НЕБРЕЖЕНИИ

(1865—1874)

Глава 1. Характер

Глава 2. ‘Преломи и даждь’

Глава 3. Вторая семья

Глава 4. На Фурштатской

Глава 5. Колывань

Глава 6. Киевский гость

Глава 7. Дрон

Глава 8. Еще у ‘Тавриды’

Глава 9. ‘Великолепная книга’

Глава 10. ‘В хороший час’

Глава 11. Внимание ‘сфер’ и великосветские почитатели

Комментарии

КНИГА СЫНА ОБ ОТЦЕ

Судьба Николая Лескова (1831—1895) — одна из самых драматических и поучительных глав в истории русской литературы XIX столетия. Пора творчества, духовные искания писателя могучего дарования пришлись на необычайно сложную пореформенную эпоху. Время вызвало в российском общественном движении ‘появление разночинца, как главного, массового деятеля’, а это внесло решительную новизну в характер освободительной борьбы, обозначив ее ‘разночинский’ период ¹. Подорвавшая устои крепостничества эпоха тем не менее изобиловала ‘следами и ‘переживаниями’ ² крепостного века в экономике и политике, в общественном и индивидуальном сознании.

Лескову, который был истинным разночинцем по своим родовым корням и житейскому опыту, предстояло познать ‘трудный рост’ (XI, 508) ³, испытать в силу ‘невыработанности’ мировоззрения и мятежности натуры притяжения к полярным общественным группам, направлениям, пережить отталкивания от чуждого во имя утверждения своего подлинного ‘Я’, ошибаться, озаряться прозрениями и чувствовать, что нет конца-края дороге к истине: ‘Я <...> лишь ищу правды в жизни, и, может быть, не найду ее’ (X, 298).

Как и у его гениального современника Льва Толстого, все это было большим, нежели ‘противоречия только личной мысли’: ‘трудный рост’ Лескова обусловили в высшей степени сложные, противоречивые условия, ‘социальные влияния, исторические традиции, которые определяли психологию различных классов и различных слоев русского общества…’ ⁴. В писательском и гражданском хождении Николая Лескова наблюдалось искреннее

¹ Лeнин В. И. Полн. собр. соч., т. 25, с. 94, 93.

² Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 38.

³ Здесь и далее в скобках указываются том и страницы издания: Лeсков Н. С. Собр. соч. в 11 томах. М., 1956—1958.

⁴ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с, 22.

стремление служить социальному прогрессу, интересам народного большинства, но восхождение неумолимо осложнялось драматическим в своем существе упованием на возможность усовершенствования неправедного общества ‘изнутри’, с помощью христианско-нравственных, реформистски-просветительских рецептов. Выступления писателя против революционных концепций преобразования мира оказывались в несогласуемом противоречии с резкой лесковской критикой российской ‘социабельности’, но они были неотвратимы, предрешены характером его развития, его биографией.

Горький обособлял Лескова в кругу литераторов пореформенной поры от лиц более четкой и вместе с тем более узкой идеологической ориентации: ‘не народник, не славянофил, но и не западник, не либерал, не консерватор’. Зачастую в такой позиции заключался источник независимой силы художника, он непосредственно принимал в русло своей прозы настроения широкой народной стихии. Однако нередко политическая аморфность препятствовала взлету освободительного пафоса Лескова на высоту бескомпромиссного отрицания ненавистных ему институтов косной романовской государственности и норм российского общежития. И это невзирая на то, что социальный гнев писателя (особенно в сочинениях позднего периода) перехлестывал через берега реформистских концепций совершенствования мира.

То жизненное поле, что суждено было писателю перейти, оказалось Русью ‘умоокраденных губернаторов’, знающих ‘все, кроме нужд народа’, Русью милитеров, голубой полицейской рати, митроносных пустосвятов, ‘профессоров банкового направления’, бесчисленных ‘казенных людей’, к коим ‘законы не прикладны’, — страной, где только прозвище дурака или признание сумасшедшим давало ‘привилегию’ ‘пользоваться свободою мышления’ (VI, 374)… Но оно же было и Русью простолюдинов-‘страдателей’, исполненных гуманного самоотречения терпеливцев-‘праведников’, богатырей духа, способных сообщать силу душе ‘угнетенного человека’ ¹, было поприщем действия ‘очарованных странников’, загадочных ‘чудаков’ и ‘антиков’, ‘честных нигилистов’. Проницательный и наблюдательный аналитик отечественных историко-бытовых явлений, Лесков сумел отобразить многоразличные ипостаси русского национального характера, сочувственно показал жертвенный подвиг истинных революционеров, невзирая на остроту своей полемики с их идеями.

¹ Лесков Н. Вычегодская Диана. (Попадья-охотница). — Новости и биржевая газета, 1883, N 67, 9(21) июня.

В густонаселенный мир лесковской прозы вошли представители, кажется, всех современных ему сословий, состояний, профессий, званий, чинов, фракций, всех разновидностей человеческой натуры. Он умел разглядеть ‘в одном поколении’ своих соплеменников ‘людей как бы разных веков’ ¹. Именно это качество таланта вызвало восторженный возглас горьковского героя из ‘Жизни Клима Самгина’: ‘Но, он, Лесков, пронзил всю Русь’ ².

М. Горький отнес писателя к кругу своеобразных мыслителей (в их ряду были названы Достоевский, Писемский, Гончаров, Тургенев), ‘у которых более или менее прочно и стройно сложились свои взгляды на историю России, которые имели свой план работы над развитием ее культуры, и — у нас нет причин отрицать это — <...> искренно верили, что иным путем их страна не может идти’ ³. Горький же подчеркивал, что Лесков-художник вполне достоин встать рядом ‘с такими творцами литературы русской, каковы Л. Толстой, Гоголь, Тургенев, Гончаров’ ⁴.

Великий знаток России, неутомимый экспериментатор в области литературных жанров и языка, неповторимый мастер по искусству сопряжения реализма с канонами фольклора, с художественным наследием Древней Руси и XVIII века, Лесков, внимательно всматривавшийся в народные религиозно-философские системы, в типы массового сознания, еще не вполне открыт нашим читателем, не вполне прочитан и осмыслен нашей наукой.

Тем не менее отечественное литературоведение обладает бесценным путеводителем по миру лесковской жизни — единственной в своем роде мемуарно-биографической книгой ‘Жизнь Николая Лескова по его личным, семейным и несемейным записям и памятям’.

Этот труд, принадлежащий перу Лескова Андрея Николаевича, сына писателя, объединяет в себе личные воспоминания и кропотливейшее биографическое разыскание, факты творчества и житейскую историю личности. Показывая, как жил и работал человек ‘самоистязающей’, мятущейся души, книга об одном из самых трудных характеров минувшего века волнует бесстрашным пафосом правды. Сосредотачивая внимание на том, что составило силу и обаяние Лескова, его биограф не скрывает теневых сторон богатой натуры, стремится связать причинной связью

¹ Горький М. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 24. М., 1953, с. 184.

² Там же, т. 19, с. 288.

³ Там же, т. 24. с. 62.

⁴ Там же, с. 235.

или сопоставить огромное число сведений, показаний, данных, старательно собранных им на протяжении полувека, — в каком бы сложном и прихотливом узоре ни сочетались они между собой.

Начальные главы ‘Жизни Николая Лескова’ — родовая сага, обильная документами и фамильными ‘памятями’, что были сохранены в лесковской родне, но остались безвестны и сокрыты для понимания природы лесковского творчества.

Здесь всего ценнее — попытка раскрыть разночинный сословный и демократический мировоззренческий ‘грунт’, на котором зиждилось творчество писателя.

Как бы перелистывая старинные альбомы, всматриваясь в пеструю лесковскую родню — начиная от сурового сельского священника деда Дмитрия из села Лески, что сумел внушить о себе трепетные воспоминания, — вчитываясь в незавершенные автобиографические наброски отца, Андрей Лесков свидетельствует о скудности достатков и простонародности бытового уклада семьи будущего писателя. Повествователь замечает особенную ласку отзывов Николая Семеновича из всех ‘иже по плоти’ ему, о бабушке, имевшей воистину народную душу. Он внимателен к проявлениям дружбы отца с крестьянскими ребятишками и ‘бородачами’, допускавшими ‘паныча’ даже на секретные раскольничьи моления, мемуарист воскрешает поэтическую атмосферу деревенских поверий, легенд. Автор-биограф вспоминает о первой встрече отца с полуапокрифическими историями из детской книги и о созерцании немудреных церковных росписей, производившихся ремесленниками-богомазами, о разнотолках в орловских слободках и первом знакомстве с бывшим киевским студентом, подвергнутым опале за политическое вольнодумство… В тщательно инкрустированном писательскими признаниями и мемуарами биографическом труде отражается многотрудный процесс становления личности, но прежде всего в нем прорисовывается обогащение народными впечатлениями. Огромный мир раздвигал перед Лесковым широкие горизонты России. Дороги выносили его то к муравейникам ярмарок, то к губернским заставам, то к укромным ‘маластырькам’, то к тихим речным перевозам… И всюду — от Брод до Черного Яра, от Одессы до Ладоги — главным действующим лицом житейского эпоса выступал русский мужик. Так стихийно закладывались основы демократизма писателя.

Андрей Лесков исподволь и непосредственно подводит читателя к уразумению того, что демократические сюжеты, проблемы социального бытия народа не могли не идти об руку с жизнью Н. С. Лескова. И если из глубины лет в петербургский писательский кабинет плыли картины, стучались герои, доносились имена,

речь, песни Гостомельщины, Орловщины, если в доме столичного литератора полновластно чувствовали себя простонародные вкусы и привязанности,— все это было сущностью, натурой художника с молодых лет.

Ощущение нераздельности с простым народом даст Лескову смелость и право произнести в первые же его писательские годы, что он знает ‘русского человека в самую глубь’: ‘Я вырос в народе на гостомельском выгоне с казанком в руке, я спал с ним на росистой траве ночного, под теплым овчинным тулупом, да на замашной панинской толчее за кругами пыльных замашек <...>. Я с народом был свой человек, и у меня есть в нем много кумовьев и приятелей <...> Я стоял между мужиком и связанными на него розгами <...> ‘ ¹ Собственный жизненный опыт не позволил писателю ‘ни поднимать народ на ходули, ни класть его себе под ноги’ ².

Верный своему свободному построению биографии-хроники, Андрей Лесков щедро вводил факты, говорящие о редком богатстве достоверных наблюдений и впечатлений будущего писателя, вне которых не была бы возможна столь обильная жатва. И тема ‘праведничества’ народной личности, и защита равенства людей разных наций и верований, и критика аморальной философии дельцов, умевших наживаться на общенародном горе (‘крымские воры’ в Крымскую войну), — все это придет в будущую прозу Лескова из вполне конкретных его впечатлений 1840—1850-х годов: из Орловской палаты уголовного суда, из рекрутских присутствий, из вольных студенческих ‘лицеев’ университетского Киева, с ‘барок’ частной компании Шкотта. Самая калейдоскопичность фактов, приводимых А. Н. Лесковым, известное уравнивание им бытовых эпизодов, в которых действует отец, и моментов его духовной биографии симптоматичны: в ранней судьбе писателя отнюдь не было гарантий того, что глубокое, сердцевинное, но несколько аморфное народолюбие будущего художника приобретает твердость демократизма последовательного. Встречи с бывшим членом разгромленного властями свободолюбивого киевского Кирилло-Мефодиевского общества Афанасием Марковичем, с основоположником русской научной статистики демократом Дмитрием Журавским, позднее — недолгая дружба с Тарасом Шевченко прерванная смертью поэта, — были весьма показательными вехами в духовном развитии писателя, и можно пожалеть и посетовать, что они не были подробно рассмотрены

¹ Лесков-Стебницкий Н. С. Сб. мелких беллетристических произведений. СПб., 1873, с. 320.

²Там же.

Андреем Николаевичем Лесковым. Но крупная, самобытная, жадная к знанию мысль его отца воистину металась от одних теоретических трактатов к другим (Фейербах и Кант, Герцен и Ренан, Оуэн и Пирогов), не получая необходимой опоры в строгости социально-философских штудий, не освобождаясь от эклектики, от религиозности и политического идеализма.

Лесков в 1890-е годы выразительно говорил о пробелах в своей теоретической ‘школе’: ‘Мы не те литераторы, которые развивались в духе известных начал и строго приготовлялись к литературному служению. <...> Между нами почти нет людей, на которых бы лежал хоть слабый след благотворного влияния кружков Белинского, Станкевича, Кудрявцева или Грановского. Мы плачевные герои новомодного покроя, все посрывались ‘кто с борка, кто с сосенки’ ¹. В этих словах отразились свойственные позднему Лескову поиски теоретической упорядоченности воззрений на мир. Но тяготение к систематизации взглядов проявилось еще в киевский период (1850—1857, 1860 гг.) и, по всей видимости, сопровождало будущего литератора и те три года (1857—1860), которые он служил разъездным агентом частной коммерческой компании ‘Шкотт и Вилькинс’. Вне постоянства интереса и стремления к теоретическому знанию как основе понимания мира невозможно было бы обрести и ту внушительную эрудицию, что присутствует в статьях Лескова начала 1860-х гг. (см. хотя бы его отклики на труды по политической экономии, статистике, праву, лесоводству, сельскому хозяйству в ‘Отечественных записках’). Научные уроки Д. Журавского и передовой киевской профессуры (А. П. Вальтер, Н. И. Пилянкевич, И. М. Вигура) отразились и в тех публицистических статьях Лескова из ‘Современной медицины’, где он жарко нападал на русские предреформенные порядки, впервые заявляя свою оппозиционность по отношению к существующему режиму и призывая российскую интеллигенцию к литературной активности ‘в деле разоблачения общественных язв’, к ‘решительным законам и мерам, в особенности касательно интересов рабочего, страждущего класса’, населяющего большие города России.

В книге Андрея Лескова выявлено многообразие жизненных притяжений, испытанных отцом в Киеве, разъяснено, почему писатель именовал древнюю столицу Руси своей ‘житейской школою’.

В главах, где речь идет о ранней публицистике писателя, оттенен протестующий пафос первой серьезной работы Николая

¹ Фарeсов А. О Лескове. — ‘Новое время’, 1900, 26 мая (8 июня), N 8708.

Лескова — ‘во многом щекотливых’ ‘Очерков винокуренной промышленности (Пензенская губерня)’, где автор, писавший за год до царского Манифеста от 19 февраля 1861 г., осуждал ‘всю систему покровительства многоимущим, выгодно поставленным особам вроде губернаторов и предводителей дворянства’, и нападал на правовое неравенство сословий.

Манифест об отмене крепостного права был воспринят Лесковым с доверчивостью человека, недостаточно искушенного в политике — как начало целой цепи благодетельных реформ сверху, а это — согласно его представлениям — требовало отмежевания от попыток революционного разрешения социальных проблем. Молодой публицист разоблачает плантаторские настроения в среде закоренелых крепостников, вступается за мужиков, от лютой нужды вынужденных воровать лес. Он клеймит тунеядство обладателей латифундий, весь век предающихся ‘безумному шлифованию <...> солнечной стороны Невского проспекта и Кузнецкого моста’, приветствует деятельность петербургских комитетов, созданных при Географическом и Русском вольно-экономическом обществах. По справедливой оценке биографа, ‘в один зимний полусезон он выдвигается в ряды заметных публицистов, общественных фигур Петербурга и Москвы’.

Между тем действительность ставила перед лояльной правительству публицистикой нелегкие вопросы: от Казанской до Виленской губернии катились бунты крестьян, обманутых в своем ожидании ‘чистой воли’. Правительство жестоко расправилось в апреле 1861 г. с восставшими мужиками села Бездна Казанской губернии.

Через месяц после бездненской трагедии Лесков писал на страницах либеральных ‘Отечественных записок’ по поводу проектирования ‘законов неумолимых’ о наказаниях: ‘воскрешать Ликурга, Нерона и прочих в мире почивших законодателей, отметивших свои деяния в истории человечества темными пятнами тирании, значит не знать самых основных выводов исторической науки, указывающей на совершенную несостоятельность строгих мер и свидетельствующей о всегдашнем стремлении человечества злоупотреблять запретительными правилами. Виселицы и эшафоты не прекращают убийств в просвещенной стране (Англии. — А. Г.), учреждения которой Европа ставит в образец себе, и не прекратят их, пока истинное просвещение и ясно выработанное понятие о человеческом праве не положит конца бесправию <...>‘ ¹.

¹ ‘Отечественные записки’, 1861, N 5, отд. III, с. 18.

В оценке публицистики, как это наблюдается и в ряде других случаев, ‘сложность и противоречивость творческого облика Н. С. Лескова несколько упрощены’ ¹, автором биографии писателя объем рассматриваемого материала заужен. И все же Андрей Лесков вскрывает, насколько непрочно было сближение отца, человека искренних демократических симпатий, с кругом обласкавших его либералов-постепеновцев — сближение, убеждавшее как будто бы в ошибочности, даже опасности взглядов революционеров-‘инакомыслящих’. Свидетельства тому — острые лесковские столкновения с реакционной печатью, критика ‘цветословия’ общественно-бесплодных столичных комитетов — ‘говорилен’, руководимых лицами либерального лагеря. Конфликтуя в 1862 г. с ‘деспотствующим’, как он выражался, ‘Современником’ по коренным общественным вопросам, Лесков вместе с тем находился в отмечаемой его сыном ‘большей или меньшей рабочей близости’ с демократическим журналом ‘Век’ и не раз уважительно высказывался о Чернышевском и о том же ‘Современнике’. И оттого же по адресу Лескова раздается увещевательный голос ‘нетерпеливца’ Г. З. Елисеева, стремящийся убедить оппонента, что он пока еще не нашел ‘своего настоящего пути’.

Андрей Лесков убежден: ‘Это был зов. Мало того — это оказалось и пророчеством’. Однако обострение полемики нарастало с быстротой, не предугаданной ее участниками: это диктовалось кризисностью социально-политической ситуации. Путь — ни с ретроградами, ни с ‘нетерпеливцами’, а скорее с ‘партией реформ’, — на который вступил Лесков, был чреват для него резкими столкновениями с прогрессивным лагерем, в итоге же тяжелой духовной драмой.

‘Катастрофа’, ‘Бегство’, ‘Отвержение от литературы’ — так называет биограф-сын главы, посвященные последовательным актам драмы из жизни отца, которая простерлась достаточно далеко — почти на два десятилетия.

Катастрофа разразилась тогда, в начале 60-х годов, когда возникла первая в истории страны революционная ситуация, а Петербург озарился пламенем большеохтинских гостинодворских пожаров.

Тридцатого мая в ‘Северной пчеле’ была опубликована передовица, в которой автор ее, Николай Лесков, потребовал от петербургского градоначальника огласить имеющиеся в полиции

¹ Дeсницкий В. Предисловие к кн.: Лесков Андрей. Жизнь Николая Лескова по его личным, семейным и несемейным записям и памятям. М., 1954, с. VII.

‘основательные соображения <...> насчет происхождения ужасающих столицу пожаров’. Требование открыть народу ‘поджигателей’ было связано в статье с подозрениями, павшими на членов не названной им прямо ‘корпорации’ (студенчества) и на ‘политических демагогов’ — составителей некоего ‘мерзкого и возмутительного воззвания’, то есть прокламации левых революционеров ‘Молодая Россия’.

Автор статьи предлагал властям решительную, но альтернативную программу: ‘Щадить адских злодеев не должно, но и не следует рисковать ни одним волоском ни одной головы, <...>, подвергающейся небезопасным нареканиям со стороны перепуганного народа’. Статья породила двоякий резонанс. Александр II объявил ложью слова о ‘стоянии’, бездействии вызываемых на пожары брандмейстерских и полицейских команд. Прогрессивные круги, и особенно революционные демократы, увидели в ней желание автора-‘охранителя’ призвать все силы власти к защите режима — тем более, что в статье выражалось особого рода упование, нацеленное против левых кругов. (‘На народ можно рассчитывать смело’, последний исполнен ‘готовности употребить угрожающие меры против той среды, которую он подозревает в поджогах’.) ‘Пожарная’ статья и некоторые сопутствовавшие ей выступления смятенного Лескова провели глубокую борозду между писателем и либерально-демократической печатью.

Лесков-сын делает акцент на душевных терзательствах отца и несколько стушевывает сложность и противоречивость его реальной позиции: ведь ‘пожарно-полемический угар’ оказался не вполне остывшим и через двадцать лет, в 1881 году, когда Лесков излагал в ‘Обнищеванцах’ историю с петербургскими пожарами исключительно как бы устами тогдашней молвы. Он и тут скорее винил, нежели обелял желавших народного бунта ‘специалистов’ (социалистов). Впрочем, при освещении событий 1862 года автор книги предложил изрядную подборку фактов, приглашая читателя к самостоятельному их доосмыслению.

Как нигде столь широко в лесковиане, освещена в ‘Жизни Николая Лескова’ история первой заграничной поездки писателя, стремившегося за рубежом погасить в себе боль, вызванную ‘пожарной историей’. Но драма Лескова в сущности лишь начиналась. Его полемика с революционной демократией оказалась затяжной.

В Париже Лесков напишет рассказ ‘Овцебык’ (1862), где прояснит свое кредо. С большой человеческой симпатией нарисует Лесков портрет героя, искренне желающего народу социального

блага и пытающегося найти в народной среде революционные начала. Однако действительность разрушит надежды внутренне честного Василия Богословского. Революционер-агитатор, по убеждению писателя, не достигает цели, ибо игнорирует низкий уровень крестьянского социального сознания.

Андрей Лесков справедливо рассматривает рассказ как ‘прелюдию’ к полемическому роману ‘Некуда’ и цитирует слова Горького о противостоянии лесковского взгляда наиболее оптимистическим общественным ожиданиям: ‘В печальном рассказе ‘Овцебык’ чувствовалось предупреждающее — ‘Не зная броду — не суйся в воду!’ В этой позиции заключалось определенное мужество, но была и несвоевременность: ‘Людям необходимо было верить в свободомыслие мужика, в его жажду социальной правды, а Лесков печатает рассказ ‘Овцебык’, рискуя встретить и действительно встречая недоумение и протест. ‘Что же делать, если дух горит, ни с чем не считаясь, кроме собственных велений, неукротимых и бесстрашных’, — пишет биограф. Лесков брал на себя смелость выступить в ‘Овцебыке’ против того, что отзовется теоретической бакунинской самоуверенностью, будто народ всегда готов к революции ¹. Но в таком выступлении писателя было нечто схожее с посягательством на заветную мечту передовых демократических сил. И оттого результатом публикации рассказа был ‘неуспех первой значительной беллетристической работы’, который не только ‘остро уязвил автора’, а и отбросил тень на судьбу глубокой и поэтической повести ‘Житие одной бабы’, печатавшейся одновременно: критика отвернулась и от нее.

Лесков не уступал.

Уже в ‘Овцебыке’ прозвучало приговором герою, язвительно-пессимистическое словцо ‘некуда’. Теперь писатель решил: демонстративно выдвинуть его в название романа об участии молодежи в русском освободительном движении и дал сценам из жизни петербургской ‘коммуны’ заглавие ‘Некуда’ (1864— 1865).

Появившийся роман углублялся в истоки русского ‘нигилистического’ (т. е. революционно-демократического) брожения и рисовал рожденные переходной эпохой России фигуры общественных деятелей, нередко списанные с реальных прототипов. Среди них были положительные (они же — страдательные) типы ‘чистых нигилистов’: Елизавета Бахарева, Вильгельм Райнер, Юстин Помада. Были и их антиподы — те, кто казались автору

¹ Маркс К., Энгельс Ф. и революционная Россия. М., 1967, с. 50.

накипью движения и вообще ‘вредителями русского развития’, способными лишь ‘засорить путь’. Попытка заглянуть в тупики прогресса — нежизнеспособные ‘ассоциации’, руководимые беспринципными Белоярцевыми и их карикатурными приспешниками, обернулась критикой современных форм движения передовой молодежи как бесперспективных, а общий скепсис автора привел к мысли о неизбежности трагического финала судеб действительно лучших людей целого поколения. Как и в статьях ‘Северной пчелы’ 1862 года, Лесков продолжал утверждать мысль о том, что истинное развитие общества происходит там, где формы русской жизни совершенствуются исподволь, где наследие крепостнической эпохи изживается неспешным честным трудом.

Противоречивый в своих изначальных посылках, то и дело переходивший в памфлет, роман вызвал бурю негодования. В ‘Современнике’ писалось, что автор ‘либерал на словах, а на деле, что хотите’. Писарев назвал в ‘Русском слове’ Лескова ‘тупоумным ненавистником будущего’ и призывал отлучить его от русской журналистики.

Корни пережитой писателем драмы отвержения и изоляции, разумеется, уходят не только в биографию самого Лескова, но и в биографию времени. Боевой авангард русской демократии жил тогда страстной верой в скорую народную революцию. Отсутствие этой веры, а тем более высмеивание ее, не прощалось никому, вплоть до Щедрина, которому Чернышевский указал на ‘несвоевременность’ его ‘Каплунов’. Напомним, что Щедрин поплатился за свой скептицизм вынужденным уходом из редакции ‘Современника’ ¹. ‘Шестидесятые годы не знали снисхождения к ошибкам, — напишет Андрей Лесков, — не отличая их от самых тяжелых преступлений. Слишком острое было время’. Но с течением лет острота полемики уступала место более спокойному аналитическому подходу к явлениям современной жизни. Пристально вглядевшийся в роман, спустя четыре года после его появления, Николай Шелгунов, упрекая Лескова за неуменье ‘понимать разницу между идеей и делом’, охарактеризует Лизу Бахареву как ‘истинный тип современной живой девушки’ ². И одновременно в освободительном движении 60-х гг. взгляду современников вскоре явятся реальные двойники отрицательных персонажей книги ³. Горький, разобравшийся в том, что роман на самом деле

¹Макашин С. А. Салтыков-Щедрин на рубеже 1850—1860 годов. Биография. М., 1972, с, 460, 446—453, 487—494 и др.

²Шелгунов Н. В. Литературная критика. Л., 1974, с. 202.

³ См., например, письмо Н. А. Вормса Н. П. Огареву в 1866 г. — ‘Литературнее наследство’, т. 62. Герцен и Огарев. II, М., 1955, с. 52.

оказался много сложнее, нежели это представлялось его первым критикам, найдет в Райнере человека, окруженного ‘сиянием благородства и почти святости’ ¹.

Присоединяясь к горьковской точке зрения на произведение, сын-биограф приводит подборку высказываний самого автора романа, из которых неопровержимо следует, что Лесков, многократно вспоминая ‘некудовскую историю’, часто говоря о романе и находя известную правоту неприятелей книги, на протяжении всей жизни азартно защищал честность своих писательских побуждений. А. Н. Лесков цитирует важнейшее признание писателя 1882 г.: ‘<...> я тогда показывал живым типом, что социалистические мысли имеют в себе нечто доброе и могут быть приурочены к порядку, желательному для возможно большего блага возможно большего числа людей’. К приведенным А. Н. Лесковым материалам следует добавить еще одно горячее самооправдательное заявление, содержащее не только признание действительных ошибок писателя, но и его указание на шаткость прежнего политического мировоззрения: ‘Ошибки’ мои все были ‘искренние’, мне никогда не было препятствия взять направление более выгодное, но я всегда принимал такое, которое было невыгодно мне. Это я делал не по упрямству, а так выходило: я, как русский раскольник, приставал ‘не к той вере, которая мучает, а к той, которую мучают’. Идеалы мои всегда. были чисты, хотя, может быть, не всегда всем ясны, — на меня имели влияние временные веяния. Это <...> происходило не от корысти и расчетов, а от моей молодости, страстности, односторонности взгляда и узости понимания. Большая ошибка была в желании остановить бурный порыв, который теперь представляется мне естественным явлением, это было отдрагивание пружины, долго и сильно отдавленной в другую сторону. Я верно понял дурные страсти и намерения одних людей, но сильно обманулся в других. Критик, трактующий широкое положение, мог оценить верность картин в ‘Некуда’ и поставить автору на вид недорисовки некоторых планов. В ‘Русском вестнике’ Каткова было когда-то сказано, что ‘к этому роману обратится за справкою историк недавней эпохи’, и это, может быть, правда, но историк должен будет и осудить автора за то, что он как будто играл в руку с теми, чьи чувства и идеи не лучше чувств, одушевляющих нигилистов. Я сделал ошибку молодости, отважась писать такой роман в России, где действует цензура <...> В этом и есть моя ошибка: она сделана искренно, т. е. без дурных побуждений,

¹ Горький М. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 24, с. 230.

но я ее себе не прощаю и не хочу простить. Все напраслины, какие я перенес, — как они ни пошлы и ни обидны, — я принимаю с радостью, как возмездие, следовавшее мне за неосторожность и легкомыслие, благодаря которым труд мой мог быть трак

Андрей Лесков

Жизнь Николая Лескова по его личным, семейным и несемейным записям и памятям

Читайте также: