ЖИЗНЬ МЕЖДУ ИНДІЙЦАМИ.
(переводъ съ англійскаго).
ЖИЗНЬ МЕЖДУ ИНДІЙЦАМИ.
(переводъ съ англійскаго).
‘Нива’, No 36, 1870
Жизнь между индейцами, Английская_литература, Год: 1870
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Тотъ, кто читалъ романы Купера изъ индйскаго быта — а какой сколько-нибудь образованный человкъ не читалъ ихъ?— и только изъ нихъ почерпнулъ свои понятія о характер американскихъ дикарей, питаетъ о нихъ представленіе, исполненное, поэтической и романической прелести, но увы, лишенное всякаго дйствительнаго основанія. Вотъ почему я позволяю себ предать гласности слдующій эпизодъ изъ моей жизни.
Въ 1862 году я былъ учителемъ въ Нью-Ульм, въ штат Миннесота,— городк, трагическая участь котораго слишкомъ извстна, чтобы я сталъ о ней распространяться. Вслдствіе близости стоянки Сіу, я естественно имлъ случай основательно изучить характеръ и особенности этого индйскаго племени, и воспользовался этимъ случаемъ, хотя черезъ то лишился многихъ красивыхъ иллюзій. Почти каждый день индйцы проходили мимо моей двери — и не разъ доводила меня до ужаснйшаго гнва равнодушная грубость въ обращеніи гордыхъ воиновъ съ ихъ несчастными женами — squaw (скуо). То он тащили на спин сто фунтовъ муки съ нсколькими папузами (младенцами), то жена съ такимъ же грузомъ шла рядомъ съ лошадью, на которой халъ благородной супругъ ея, горделиво пріосанясь съ однимъ ружьемъ на плеч. Сегодня я удивлялся страшной грязи, въ которой эти люди утопали, завтра изумлялся ихъ неразборчивости на пищу. Старую корову, которая околла у моего сосда, утащили на лошади — и пожрали вмст съ неочищенными внутренностями (прибавляю, что я формально ничего не преувеличиваю). На охот я однажды напалъ на компанію Сіу: они варили въ желзномъ котл множество утокъ, гусей и степныхъ куръ, на половину ощипанныхъ, со всми внутренностями, и посл съ завиднымъ аппетитомъ поглотили этотъ ужинъ, въ вид десссерта они прибавили къ нему нсколько дюжинъ яицъ, которыя они набрали изъ гнздъ водяныхъ птицъ, и въ которыхъ находилися птенцы въ разныхъ степеняхъ развитія. Весело было бы глядть, съ какимъ наслажденіемъ уписывались это кушанье, если бы мысль о состав его не возбуждала невольно тошноту.
Впрочемъ, я вовсе не намренъ ограничиться одними общими замчаніями. Я напротивъ имю въ виду одну весьма типичную личность, обрисованіемъ которой надюсь достигнуть моей цли — разоблаченія истины. За симъ ввожу ее безъ дальнйшихъ предисловій дйствующимъ лицомъ.
Однажды, во время классовъ, въ дверяхъ школы, къ великому увеселенію дтей, явился индецъ исполинскаго роста. На немъ была пестрая шерстяная рубаха, кожаные штаны и индйская обувь — мокассины. За плечами у него висло, въ вид плаща, грязное шерстяное одяло, а на правой рук покоилось неизбжное двуствольное ружье. Онъ привтствовалъ меня граціознымъ движеніемъ руки и какими-то гортанными звуками, которыхъ я къ сожалнію не понялъ, такъ какъ, съ одной стороны, я недавно еще только пріхалъ, а съ другой — не имлъ ни малйшаго желанія изучать этотъ варварскій жаргонъ. Чтобы избавить дтей отъ лишняго соблазна, а увелъ моего дикаго гостя на дворъ и по англійски спросилъ, чего онъ желаетъ. Но если я пренебрегъ его языкомъ, то и онъ съ своей стороны оказалъ англійскому языку не мене радикальное презрніе. Онъ съ достоинствомъ покачалъ головою и опять заладилъ свои гортанные звуки, а а вторично попыталъ дйствіе англійскаго языка. Мы могли бы не трудиться: спустя четверть часа мы ни мало еще не просвтили другъ друга. Наконецъ индйцу пришла счастливая мысль: онъ началъ объясняться знаками — а я тотчасъ же сталъ понимать его. Сначала онъ досталъ изъ-за пазухи засаленную, измятую и по складкамъ сильно-поврежденную бумагу, и подалъ мн ее съ предосторожностями и гримасами, безъ сомннія долженствовавшими свидтельствовать о важности документа. Я развернулъ бумагу и прочелъ слдующія строки на англійскомъ язык.
‘Симъ каждому дается знать, что податель сего, Томаго, есть великій и знаменитый вождь. Онъ былъ нкогда храбръ на военномъ пути и мудръ въ совт, но теперь старъ и дряхлъ. Сто весенъ уже надъ нимъ пронеслось и снгъ столькихъ же зимъ ублилъ его голову. Томаго всегда былъ другомъ блыхъ. Никогда блый человкъ не уходилъ отъ его двери голоднымъ, и не покидалъ его ложа усталый. Блый! нын Томаго старъ — отплати же ему и не потерпи, чтобы онъ алкалъ или жаждалъ, или чтобы холодный зимній втръ обдувалъ его непокрытое тло. Блый! да не будетъ великій вождь Томаго оставленъ твоей благотворительностью!’
Слдовала подпись какого-то правительственнаго агента, имени котораго не припомню. Прочитавъ бумагу, я еще разъ пообстоятелыіе оглядлъ моего гостя. Это былъ человкъ въ самомъ цвт лтъ — никакъ не боле сорока — а законному владльцу документа слдовало быть столтнимъ старпомъ. Не умеръ-ли онъ? Не унаслдовалъ-ли отъ него этотъ индецъ просительное письмо, какъ въ Европ наслдуются дворянскія грамоты и другія лестныя и полезныя вещи? До этого не трудно было добраться. Я указалъ на письмо и произнесъ, вопросительно глядя на индйца, слово: ‘Томаго’? Едва я это сдлалъ, глаза дикаря засвтились, онъ словно выросъ, возвысился — и гордо ткнувъ себя въ грудь пальцемъ, напыщенно повторялъ ‘Томаго’!
— Э! да ты, я вижу, плутъ изрядный!.. подумалъ я про себя:— прехладнокровно присвоиваешь себ чужія заслуги. Только что же тутъ собственно значитъ этотъ документъ? Что ты просишь милостыни, основываясь на добродтеляхъ своего предка?
Я досталъ изъ кармана четверть доллара и подалъ его самозванцу. Жадность, съ которою онъ схватилъ монету, сначала заставила меня подумать, что я не ошибся въ моей догадк, но такъ какъ онъ не уходилъ и продолжалъ жестикулировать, я скоро понялъ, что онъ вроятно для того только принялъ это пожертвованіе, чтобы меня не оскорбить отказомъ, но что главная просьба его все еще не понята мною. Онъ не переставалъ показывать на бумагу, и отъ усердія дополнялъ свои гримасы тми же гортанными звуками. Я думалъ-думалъ, наконецъ ветхое состояніе письма навело меня на мысль, что можетъ-быть онъ желаетъ получить копію съ него. Я поэтому досталъ изъ кармана бумагу и карандашъ, и пантомимой показалъ будто пишу. Но лицу его мгновенно мелькнулъ лучъ пониманія, и онъ началъ кивать головой съ такимъ усердіемъ, которое, по настоящему, не приличествовало достоинству вождя.
— Болванъ! пробормоталъ я сквозь зубы:— если въ этомъ дло, чего же ты пантомимой не показалъ, что надо писать?
Впрочемъ, тотчасъ затмъ я внутренно извинился передъ нимъ, такъ какъ легко было сообразить, что достопочтенный г. Томаго могъ имть лишь самое неясное понятіе объ этомъ искусств.
Теперь, когда я узналъ наконецъ, чего нужно было моему пріятелю, остальное не представляло затрудненія. Такъ какъ мн въ эту минуту было некогда, притомъ мн хотлось оставить индйца въ нкоторой неизвстности насчетъ важности и трудности требуемой услуги, то я далъ ему понять, чтобы онъ вечеромъ зашелъ еще разъ. Я это легко объяснилъ ему, указывая на солнце и потомъ описывая пальцемъ кругъ по направленію къ западному горизонту. Онъ понятливо закивалъ и удалился, повторивъ изящный жестъ, которымъ привтствовалъ меня входя.
По окончаніи классовъ, я не откладывая принялся за работу,— а когда дикій воинъ вернулся вечеромъ, я вручилъ ему мое произведеніе. Онъ въ третій разъ сдлалъ тотъ же жестъ, на этотъ разъ вроятно желая выразить мн свою благодарность,— и уже собирался уходить, какъ вдругъ я вспомнилъ, что подлинникъ письма все еще у меня въ карман. Я вынулъ его и подалъ ему. Почтенный Томаго принялъ его, кивая, и съ довольнымъ видомъ разорвалъ на мелкіе кусочки. Это меня сначала удивило, но подумавъ, я сообразилъ, что въ сущности расчетъ его вренъ. Есть товары, цнность которыхъ соразмрна ихъ рдкости: если бы золото валялось на дорог, оно перестало бы быть предметомъ общихъ желаніи,— и если бы англійскихъ лордовъ было больше чмъ крестьянъ, крестьяне уже не хотли бы съ ними мняться званіемъ. Нтъ! Томаго -му не приходилось допускать существованія своего драгоцннаго письма въ двухъ экземплярахъ.
Лто прошло, и наступила осень. Въ октябр почтенный Томаго вторично постилъ меня,безъ всякихъ вступленій, онъ опять подалъ мн просительное письмо, печальное состояніе котораго дйствительно указывало на неоходимость новой реставраціи. Я немедля согласился на его просьбу — и вечеромъ онъ удалился съ новой копіей, написанной на этотъ разъ на самой крпкой бумаг, какую я только могъ достать. Эту мру предосторожности я принялъ отчасти въ интересахъ моего доврителя, отчасти въ моихъ собственныхъ, такъ какъ я не могу сказать, чтобы перспектива сдлаться безсмннымъ секретаремъ его свтлости — внушала мн особенное удовольствіе. Я не ошибся въ расчет. Томаго цлыхъ четыре мсяца ко мн не показывался. Когда же онъ явился, то уже не одинъ, а въ сопровожденіи парня лтъ двадцати, отличавшагося непомрнымъ безобразіемъ и красными воспаленными глазами. Холодъ стоялъ жестокій, и потому я пригласилъ ихъ войдти къ намъ погрться. Жена моя, сильно боявшаяся индйцевъ, смотрла на эту парочку съ нескрываемымъ испугомъ, между тмъ какъ во взглядахъ дтей моихъ преобладало любопытство. Индйцы дрожали отъ холода и прижимались къ печк, чтобы благотворнымъ тепломъ ея оживить свои окостенлые члены.
— Much cold (много холодно), сказалъ Томаго жен моей съ гримасой, жена ограничилась тмъ, что признала эта неопровержимую истину кивкомъ головы.
— Папузъ! продолжалъ индецъ, указывая на двадцатилтняго ‘младенца’. Я засмялся, но жена моя опять только кивнула головой.
— Папузъ much hungry (много голоденъ)! уврялъ Томаго жену.
Тутъ я счелъ за лучшее вмшаться и сказалъ ей:
— Ты бы лучше что-нибудь говорила, чмъ головой кивать, душа моя. Разговора они не понимаютъ, а киванье понимаютъ и, что еще хуже, принимаютъ непремнно за знакъ согласія.
— Папузъ much hungry! повторилъ Томаго, но не получилъ отвта.
Я засмялся — и, не смотря на страхъ, жена моя тоже засмялась. Въ этомъ не было ничего опаснаго, но она опять кивнула, а это напротивъ было весьма опасно. Она бдная еще не имла понятія о прожорливости этихъ краснокожихъ. Ободренный Томаго продолжалъ:
— Томаго much hungry, о-o-oh!..
При этомъ онъ пальцемъ показывалъ сперва на собственный ротъ, потомъ на кухонный столъ, на которомъ еще видны были слды обда.
— Ну вотъ, добилась! сказалъ я.— Если эти милые гости съдятъ у насъ все до чиста, можешь сама себя поблагодарить — я умываю руки.
Жена моя, разумется, поняла шутку, но изъ послдующихъ затмъ приготовленій ея къ угощенію нашихъ гостей, я замтилъ, что усплъ внушить ей высокое мнніе о ихъ пищеварительныхъ способностяхъ. Котелъ, въ которомъ мы кипятили воду для кофе, она налила до самого края, и мельница работала два раза для доставленія достаточной порціи горячаго напитка. Впрочемъ, такъ какъ жена вмсто настоящаго кофе взяла жареный ячмень, то эта расточительность еще не грозила раззореніемъ нашимъ запасамъ. Когда кофе былъ готовъ, жена положила на столъ шестифунтовой хлбъ и огромный кусокъ вареной говядины, затмъ послдовало приглашеніе гостямъ ссть къ столу. Они не заставили себя просить, и заняли мста, мы же приняли наблюдательную позицію — и являлись дйствующими лицами только тогда, когда надо было наполнять опорожненныя чашки или возобновлять запасы хлба, масла и мяса.
За исчезновеніемъ перваго груза — жена моя слдила сравнительно хладнокровно, но когда огромный кофейникъ опустлъ, а шестифунтовый хлбъ съ мясомъ и разными мелочами исчезли, и Томаго повторилъ свое стереотипное ‘Папузъ much hungry’! съ такимъ невиннымъ видомъ, какъ будто они съ недлю въ глаза не видали ничего състнаго,— ее, не смотря на холодъ, бросило въ легкую испарину. Да не подумаютъ, что этотъ феноменъ былъ вызванъ сожалніемъ о погибающей провизіи — нтъ! жена моя далека отъ столь эгоистическихъ мыслей,— это было больше отъ удивленія такимъ невроятнымъ подвигамъ, и удивленіе это постепенно переходило въ нкоторый ужасъ. Въ теченіе одного часа, столъ и кофейникъ три раза пустли и опять наполнялись — и все еще раздавался боевой кличъ Томаго: ‘Папузъ much hungry’! Кончилось тмъ, что я обоихъ столкнулъ съ лстницы, не безъ энергіи, невольно восклицая: ‘вы безстыдники, обжоры’! Старый оскалился и безъ сопротивленія ушелъ съ ‘младенцемъ’.
Послдній визитъ Томаго, въ видахъ возобновленія письма, я получилъ въ ма или іюн, но за нимъ врно послдовало бы еще много другихъ, если бы вспыхнувшее тогда ужасное возстаніе индйцевъ не прервало вс мирныя сношенія между блыми и краснокожими. Да не боятся читатели, что я стану надодать имъ исчисленіемъ уже извстныхъ событій. Возстаніе Сіу 13 августа 1862 года — перешло въ область современной исторіи, и восьмидневная осада Нью-Ульма составляетъ слишкомъ выдающійся эпизодъ этой ужаснйшей изъ всхъ индйскихъ войнъ, чтобы читатель могъ быть съ нею незнакомъ. Я упомяну лишь о томъ, что непосредственно относится къ моему разсказу.
Утро 19 августа останется навки для меня незабвенно. Я опять сидлъ въ классной и занимался съ дтьми, какъ вдругъ шерифъ городка вошелъ и знакомъ отозвалъ меня. Къ ужасу моему я узналъ отъ него, что Сіу поднялись и совершили безчеловчнйшія здоднія въ форт, помщающемся къ западу отъ насъ. Шерифъ въ тоже время выразилъ опасеніе, что компанія горожанъ, отправившаяся въ это же утро по окрестностямъ съ музыкой и флагами (съ цлью набрать волонтеровъ и этимъ избавить край отъ рекрутскаго набора), попала въ руки дикарямъ. Впослдствіи оказалось, что его опасеніе было основательно. Первая изъ двухъ повозокъ попала въ засаду, и изъ шести сдоковъ только одинъ спасся отъ пуль краснокожихъ. Вторая повозка, предостереженная этой катастрофой, разумется повернула оглобли — и со всевозможной поспшностью воротилась въ городъ съ ужасной встью. По дорог конечно предваряли попадавшихся фермеровъ, и страшная новость мигомъ полетла во вс стороны. Слдствіемъ того было, что началось въ полномъ смысл переселеніе въ городъ и что въ центр его собралась огромная масса народу. Я самъ, съ плачущими женой и дтьми, покинулъ школьный домъ, расположенный у самаго края города, и потому слишкомъ небезопасный,— и отвелъ свое семейство въ кирпичный домъ, въ которомъ помщалось окружное присутственное мсто. Самъ же я взялъ свое двуствольное ружье и примкнулъ къ военному отряду, который начиналъ формироваться на улицахъ. Вс годные къ оружію жители проворно собрались — и такъ какъ постоянно отовсюду прибывали подкрпленія, то мы въ скоромъ времени составили весьма приличную боевую силу. Въ такихъ случаяхъ, но американскому закону, шерифъ длается главнокомандующимъ города,— и посл краткаго совщанія мы двинулись подъ его начальствомъ къ мсту нападенія, чтобы тамъ собрать достоврныя свденія объ участи погибшихъ. Мсто это отстояло отъ города на восемь англійскихъ миль, и такъ какъ мы двигались со всми необходимыми предосторожностями, то мы пришли туда не ране 4 часовъ но полудни. Вс наши опасенія подтвердились самымъ ужаснымъ образомъ. На трав лежало три трупа, съ которыхъ дикарями была совлечена почти вся одежда, впрочемъ — противъ нашихъ ожиданій и обыкновенія дикарей — не изувченные. Четвертую жертву мы нашли еще живою, но съ раздробленной выстрломъ челюстью. Несчастный въ этомъ вид проползъ цлую англійскую милю и встртилъ насъ съ радостью, близкой къ безумію. Его положили на повозку и отвезли въ городъ, гд, несмотря на самый тщательный уходъ, онъ умеръ посл долгихъ страданій отъ антонова огня. Пятый, мальчикъ, впослдствіи самъ въ цлости явился въ Нью-Ульмъ: во время стрльбы онъ соскочилъ въ высокую траву — и такимъ образомъ ему удалось ускользнуть незамченнымъ.
Но возвратимся къ нашей экспедиціи. Мы забрали лошадей и повозку сосдняго фермера, который бжалъ бросивъ имущество, и привезли мертвыхъ въ городъ. Раздирательный плачъ вдовъ и сиротъ надрывалъ намъ душу. На обратномъ пути мы нсколько разъ сворачивали въ сторону, въ недалекія фермы, и во многихъ находили жертвы сатанинской ярости дикарей. Одинъ домъ въ особенности представлялъ ужасное зрлище. Вся семья лежала на полу, перебитая, въ тхъ самыхъ позахъ, въ какихъ застигъ ихъ топоръ. Мать лежала среди дтей, ручонки ихъ все еще судорожно сжимали ея платье. Отецъ лежалъ близь двери, а подл него — топоръ, которымъ онъ, увы! напрасно, пытался оборониться. На двор мы увидли трупъ взрослой двушки, безстыдно обнаженной, со всми признаками гнуснйшаго насилія. Сначала негодованіе придавало мн силу смотрть на эти ужасы, но спустя нсколько секундъ меня до того всего перевернуло, что у меня голова закружилась — и я долженъ былъ держаться, чтобъ не упасть. Я охотно бы бжалъ, но я точно окаменлъ — и противъ воли все глядлъ на эти плавающія въ крови тла. Вдругъ я у ногъ своихъ замтилъ бумагу, которая показалась мн знакомою, потому что была сложена совершенно такъ, какъ я обыкновенно складывалъ письма. Полумашинально я ее поднялъ и вышелъ, чтобъ на двор вздохнуть свободне и воротить себ полную власть надъ душой и тломъ. Когда мы вышли на большую дорогу и медленно шли за печальной колесницей, я развернулъ бумагу, предчувствіе не обмануло меня — это было просительное письмо Томаго! письмо, которое я столько разъ переписывалъ, которое по всей вроятности отворило краснокожему негодяю не одну дверь! И вотъ благодарность за мои труды, за гостепріимство оказываемое этимъ дикарямъ всмъ городкомъ! Сколько разъ они садились къ нашему столу, прикрывали свою наготу одеждой отъ насъ полученной! А теперь — пришли рзать нашихъ мужчинъ, ругаться надъ нашими женщинами, сажать дтей нашихъ на острые колья! Жгучее бшенство сжимало мн сердце — и я въ ум далъ клятву, что отнын не пощажу ни одного краснокожаго, а буду стрлять ихъ какъ собакъ — гд, когда и какъ бы они мн ни попадались.
Восемь дней длилась кровавая борьба съ дикими, борьба изъ за нашего существованія и — что несравненно драгоцнне — изъ за чести нашихъ женщинъ. Посл краткаго сраженія, бывшаго 20 августа, въ которомъ индйцы были отбиты, 24-го они воротились, въ числ 1,500 противъ 500, для ршительной битвы. Съ 7 ч. у. до 6 ч. в. продолжалось сраженіе, восемдесятъ изъ нашихъ лучшихъ людей были убиты или ранены. Усилія наши увнчались успхомъ. Со всхъ сторонъ отраженные, кровожадные враги вечеромъ отступили — и на слдующее утро совсмъ удалились. Въ то же время мы получили подкрпленія изъ Сентъ-Поля, и за днями смертельной тоски послдовали радостные часы… но только часы! Не надолго могли мы прогнать мысль о неврномъ будущемъ. Дома наши были сожжены, жатвы погибли, что оставалось намъ, какъ не покинуть возлюбленныя мста, и потянуться вдаль — гд люди хотя и знали о нашихъ бдствіяхъ, но едва-ли могли оцнить ихъ вполн. А оставаться — нельзя было и помыслить. Въ понедльникъ, 26 августа, рано утромъ составился длинный поздъ изъ ста пятидесяти повозокъ, на которомъ перезжало населеніе цлаго графства. Много слезъ по лилось на прощаніи съ милымъ городкомъ, но презрніе земныхъ благъ овладло всми. На улицахъ, передъ домами, грудами лежало имущество, которымъ вообще человкъ такъ дорожитъ. Это былъ исходъ изъ Египта, въ маломъ размр, какъ Моисею съ тыла угрожалъ Фараонъ, такъ намъ угрожали тысячи кровожадныхъ дикарей, которые каждую минуту могли напасть и уготовить нашимъ милымъ участь хуже смерти.
Въ несчастіи познаются люди. Везд гостепріимно растворялись передъ нами двери, и въ Сентъ-Пол намъ дали пріютъ, гд мы могли собраться силами посл всего пережитаго.
Между тмъ злодямъ ихъ неистовства не прошли даромъ. Правительствомъ въ Вашингтон были приняты вс мры къ подавленію мятежа, на сколько оно могло это сдлать при собственномъ бдственномъ положеніи. Генералъ Сибли немедленно выступилъ съ волонтерами противъ дикарей, ему и пріемнику его, генералу Попу, посчастливилось взять въ плнъ шайку, совершившую столько безчеловчій. Тотчасъ же былъ наряженъ военный судъ, и начато слдствіе. Четыреста индйцевъ найдены виновными и приговорены къ смерти, Попъ ждалъ только утвержденія приговора президентомъ, чтобы исполнить его. Но Линкольнъ — кому неизвстенъ милосердый, кроткій правъ благороднаго мученика свободы!— никакъ не могъ примириться съ мыслью о такой гуртовой казни и подписалъ приговоръ лишь 39 человкъ, уличенныхъ очевидцами. Наказаніе остальныхъ онъ замнилъ пожизненнымъ заключеніемъ въ смирительномъ дом.
Для осужденныхъ была поставлена огромная вислица, въ форм треугольника, такъ чтобы съ каждой стороны помстилось по тринадцати преступниковъ — и слдовательно были казнены за разъ вс тридцать девять. По обнародованіи дня и часа казни, тысячи людей повалили къ форту, передъ которымъ она должна была совершиться,— и я также слъ на пароходъ, чтобы быть свидтелемъ послдняго дйствія трагедіи. Но не печаль наполняла мое сердце,— нтъ, месть, жгучая месть, которую мн хотлось утолить предсмертными судорогами этихъ чертей въ человческомъ образ. Пускай филантропы винятъ меня за такое чувство, но я описываю не то, что мн слдовало бы чувствовать, а то, что я чувствовалъ на самомъ дл. Вдобавокъ, можетъ -быть и филантропы нашли бы мои чувства естественными, если бы, подобно мн, видли грудныхъ младенцевъ, насаженныхъ на колья, и женщинъ, обезчещенныхъ и до смерти замученныхъ.
Какъ бы то ни было, я похалъ и осмотрлъ роковую платформу, на которой — черезъ нсколько минутъ — 39 человкъ (или врне, изверговъ) должны были поплатиться за свои злодянія. Кдва кончилъ я свой осмотръ, какъ ропотъ въ толп повдалъ мн о приближеніи несчастныхъ. Они шли попарно, со связанными руками, но со всми украшеніями и признаками индйской знатности, подъ сильнымъ военнымъ конвоемъ. Спокойно взошли они на платформу, съ безстрастнымъ стоицизмомъ дали себя поставить подъ бревнами, съ которыхъ висли рядомъ роковыя петли,— и пять минутъ спустя все уже было готово къ нажатію страшной пружины. Взоръ мой пытливо прошелся по всмъ этимъ бронзовымъ лицамъ — и остановился на одномъ. Я сталъ вглядываться — не ошибся: передо мною, среднимъ изъ тринадцати, стоялъ мой старый знакомый, Томаго! Съ этой минуты на немъ сосредоточилось все мое вниманіе, я видлъ одного его, и когда наконецъ былъ данъ сигналъ и полъ опустился, когда 39 человкъ задрыгали въ предсмертной судорог,— не думаете ли вы, что я спеціально услаждался корчами Томаго? Нтъ! если вы это думаете, вы ко мн несправедливы. А съ содроганіемъ отвернулся отъ ужаснаго зрлища, я въ душ возблагодарилъ Линкольна за его милосердіе, я въ первый разъ вполн созналъ истину поговорки, что мщеніе есть обоюдоострый мечъ, который поражаетъ мстителя не мене чмъ жертву…