Жизнь и смерть, Подъячев Семен Павлович, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 49 минут(ы)

ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ.

(Записки).

… Позвали сегодня на сходку… Думалъ, какое-нибудь серьезное дло, а оказалось, собрались по пустякамъ: дяд Налиму, старому, на половину выжившему изъ ума богатю, пользующемуся почему-то большимъ авторитетомъ, ‘взбрело въ башку’ сдлать міру предложеніе: не работать по праздникамъ въ продолженіе всей рабочей поры.

— Я и на сходку-то за этимъ пришелъ, православные,— сказалъ онъ,— давно не бывалъ, устарлъ… нон вона каки хахали пошли: умные все, обученные… гд намъ, дуракамъ!

И при этомъ смотрлъ въ мою сторону.

‘Старики’ согласились съ его предложеніемъ и составили приговоръ, что, если кто ослушается и будетъ въ праздникъ работать, — съ того (въ этомъ-то вся и штука) ‘два двадцать’, т. е. на четверть водки.

Мн стало досадно, и я заявилъ, что не согласенъ.

Поднялся крикъ… заспорили… Дядя Налимъ, весь трясясь, брызгая слюной, какимъ-то не своимъ, а бабьимъ визгливымъ голосомъ началъ ругать меня забастовщикомъ и богоотступникомъ.

Я плюнулъ, махнулъ рукой и ушелъ домой…

——

Вчера, въ Петровъ день по утру пришелъ ко мн въ гости товарищъ. Пришелъ онъ съ фабрики верстъ за пятнадцать… Товарища этого я не видалъ давнымъ-давно и очень былъ радъ его приходу.

Дома у меня тснота: избенка старая, восьми-аршинная, необычайно мрачная, внутри вся заваленная разной рухлядью… Грязь, туча мухъ, тараканы, клопы, вонь отъ дтскихъ тряпокъ. Жена у меня — баба грязная, злая, худая, какъ палка, съ огромными глазами, то и дло кричитъ на дтей.

Кром того, на моей ше старая мать, слпая, помшанная (покойный отецъ мой, въ пьяномъ вид, избилъ ее полномъ, посл чего она помшалась). То про себя, то громко на всю избу бормочетъ она на печк все одну и ту же молитву: ‘да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его’…

Принять гостя въ такой обстановк было совстно: онъ заявился ко мн такимъ франтомъ, что я просто ротъ разинулъ отъ удивленія. Поэтому я взялъ потихоньку отъ жены изъ кошелька, лежавшаго ‘у боговъ’, полтину и повелъ его въ шинокъ, къ ‘Мюръ-Мерилизу’…

Этотъ ‘Мюръ-Мерилизъ’ у насъ въ деревн своего рода ‘бытовое явленіе’… Лтомъ онъ здитъ съ таратайкой, зимой съ салазками по ярмаркамъ, а по престольнымъ праздникамъ возитъ ‘товаръ’. Сверху у него селедки, пряники, лимоны, конфетки ‘ириски’, а снизу — водка, такъ что у него можно и выпить, и закусить…

Онъ вдовый и одинокій, но въ изб у него просторно и чисто… Гостей принимаетъ ласково и привтливо. Можно заказать самоваръ, сварить яицъ и сидть, сколько угодно…

Мы пришли и сли къ столу… ‘Мюръ-Мерилизъ’ подалъ, что надо, и отошелъ въ сторону, за переборку…

Всю мн душу перевернули разговоры, съ товарищемъ. Я слушалъ его, и мн было горько и обидно за себя… Какъ онъ далеко ушелъ отъ меня! Какъ я отсталъ во всемъ, озврлъ, одичалъ, опустился!

Живетъ онъ на фабрик табельщикомъ и получаетъ сорокъ рублей въ мсяцъ. Дтей нтъ, жена тоже на мст и тоже зарабатываетъ.

Вспомнили старину — то время, когда мы жили въ Москв на чугунно-литейномъ завод… 1905 годъ…

— Ну, какъ же ты живешь, товарищъ?— спросилъ онъ,— Крестьянствуешь, а?.. На землю слъ… Да и постарлъ же ты сильно. Точно не ты это…

— Да не я и есть,— отвтилъ я.— Плохо живу… бдно, сро, дти, жена, мать убогая, отецъ померъ. Пока живъ былъ,— здсь работалъ, дома, а я на сторон… Теперь мн волей-неволей пришлось хозяйствовать… трудно… Плохо я зналъ хозяйство: съ дтства въ Москв… Да и жену свою плохо зналъ: женили мальчишкой, работница въ домъ понадобилась… Прідешь, бывало, домой на праздникъ, не поговоришь путемъ, да и не объ чемъ, собственно говоря, — глядь, черезъ девять мсяцевъ радость: Акульку Богъ далъ…

Онъ засмялся, а я угрюмо замолчалъ.

Въ это время вдругъ стекла въ одномъ изъ оконъ со звономъ полетли въ избу, и вслдъ за тмъ я услыхалъ хорошо знакомый мн голосъ жены:

— Разбойникъ! кабатчикъ! кровопійца!— кричала она на всю улицу,— кабакъ здсь открылъ… народъ спаивать… ахъ ты, сволота эдакая! Вс я твои рамы вышибу. Спалю, и суда мн не будетъ!..

— Что это?— тревожно спросилъ товарищъ.

Я покраснлъ.

— А это, видишь вотъ, моя подруга жизни.

Жена набросилась на меня… Выступилъ на сцену взятый потихоньку полтинникъ.

— Жуликъ! Мошенникъ! Пьяница!— понеслось по улиц,— и пріятель твой такая же, должно быть, сволочь… Подохъ бы ты, чертъ… Му-у-читель! Взаправду вонъ люди-то говорятъ про тебя: забастовщикъ проклятый! Въ Москв жить нельзя, мошеннику,— стало быть, хорошъ! Этапомъ пригнали.

Дальше я уже плохо помню, что было. Помню только, что я какъ-то очутился у себя въ изб и, весь трясясь отъ бшенства, держалъ надъ жениной головой топоръ и кричалъ:— ‘Убью! молчи, убью!’ Она, въ свою очередь обезумвъ, лзла на меня и вопила, тараща поблвшіе и вышедшіе изъ орбитъ, глаза:

— Бей, мучитель! бей! бей! на — бей!..

Дти… впрочемъ что ужъ… Тяжело!.. И стыдно, стыдно…

Товарищъ ухалъ, не повидавшись со мною больше…

——

Начался покосъ… Я проснулся задолго до восхода солнца. Сплю я не въ изб, гд душно и множество наскомыхъ, а въ чулан, сколоченномъ изъ досокъ.

Чуланъ этотъ одной стороной выходитъ въ сни, а остальными во дворъ, благодаря чему сильный запахъ навоза постоянно царитъ въ этомъ моемъ ‘кабинет’… Мн слышно, какъ жуетъ и вздыхаетъ корова… Птухъ горланитъ надъ самой головой и будитъ меня. Поднявшись, я сую ноги въ опорки, надваю картузъ и выхожу на дворъ гд на перевод виситъ съ вечера отбитая коса и лежитъ въ уголк брусочекъ.

Взявъ то и другое, выхожу черезъ калитку въ огородъ и оттуда торопливо иду версты за полторы, на мсто покоса.

Покосъ у меня купленный, ‘снятой’, какъ говорятъ у насъ, за пять рублей въ сосднемъ сел у попа. Свой-же, котораго немного, я обыкновенно начинаю косить, когда управлюсь съ купленнымъ…

До восхода солнца еще не скоро… только что начинаетъ розовть востокъ… Свжо… туманъ стелется по низкимъ мстамъ, какъ дымъ, во ржи кричатъ дергачи, гд-то далеко крякаютъ утки… Каждый звукъ отчетливо и ясно слышенъ въ чуткомъ воздух…

Трава и цвты стоятъ наклонившись, мокрые отъ росы.

Я иду, мало обращая вниманія на красоту природы… мн не до того… Я думаю, какъ бы только успть побольше накосить травы, высушить и отвезти лишній возъ въ городъ на рынокъ… Денегъ нтъ. Мука на исход… чай, сахаръ тоже…

Придя на мсто, я торопливо точу косу и начинаю ‘тяпать’… Жикъ, жикъ! Жикъ, жикъ!— раздается подъ косой, и мягкая мокрая трава ложится валами…

Кошу я по кустамъ, которые то и дло надо обкашивать вокругъ, что очень задерживаетъ и затрудняетъ работу. Пока мокро и не взошло еще солнце, я по возможности выбираю, гд поразгонистй, по полянкамъ, чтобы подвалить побольше. Но вотъ огромнымъ огненнымъ шаромъ выплыло солнце, и все заблестло и ожило… Сверкаетъ роса, чирикаютъ птички, трещатъ кузнечики… Какой-то особенный бодрящій запахъ наполняетъ воздухъ. Я усердно кошу. Солнце поднимается все выше и выше. Верстъ за пять въ монастыр ударили къ заутрен. Я начинаю чувствовать голодъ.

— Хорошо-бы теперь попить чайку,— думаю я, длая свальникъ.

Время идетъ, солнце начинаетъ нагрвать спину. Трава обсохла, только кое-гд въ тни, за кустами лежитъ роса… Косу приходится точить чаще… чувствуется усталость, и ужасно хочется сть.

— Скоро-ли принесутъ?— съ тоской и злостью голоднаго человка думаю я,— какого они тамъ чорта!..

Но вотъ, наконецъ, слава Богу, я слышу тоненькій голосокъ своего сынишки шагахъ въ двадцати отъ меня..

— Тя-я-я-тька… а тятькъ… гд ты?

— Здсь… гопъ!— радостно кричу я,— сюда иди… гопъ!..

— Гопъ!— откликается сынишка и выходить изъ кустовъ, держа въ рукахъ узелокъ.

— Богъ помочь, тятькъ!— говоритъ онъ.— Много-ль накосилъ?

— Спасибо,— отвчаю я,— принесъ?..

— Принесъ… на, на, шь… чай, пось хотца?..

— Да, есть таки малость,— отвчаю я, вшая косу на сучекъ.— Ну, давай, чего ты тутъ мн?

Беру узелокъ, развязываю концы… Все то же: ломотокъ черстваго хлба и въ чашк кислое снятое ‘синь-синемъ’ молоко съ творогомъ… ‘Лаженое’, какъ говорятъ у насъ.

Сынишка садится возл меня и смотритъ, какъ я мъ.

— А вы позавтракали?— спрашиваю у него.— Топила мать печку-то?

— Истопила,— отвчаетъ онъ,— у ней нонче хлбы… лепешекъ напекла. Мы ли…

— Что же ты мн, чудакъ, не принесъ лепешку-то? говорю я,— сами ли, а объ отц забыли… Нехорошо, братъ.

Я огорченъ и обиженъ. Мн кажется, что одна-дв лепешки скрасили бы мн весь этотъ день… Никто обо мн не подумаетъ. Сынишка смотритъ на меня вопросительно и смущенно. Глаза у него большіе, круглые…

— Я не знаю… мамка ничего не сказала…— говоритъ онъ печально.

— Что она длаетъ-то?

— Сно на усадьб трясетъ.

Молчимъ…

— Тятькъ!— окликаетъ онъ меня, немного погодя.

— Ну?..

— Купи мн, подешь въ городъ, ножикъ вонъ такой, какъ у Мартына у пастуха… косной… во-о-стрый, разво-острый!.. во, каку палку такъ до разу и перемахнетъ!..

— Ладно. На вотъ чашку, тащи къ матери… Спасибо..

Онъ уходитъ. Я беру косу и принимаюсь за дло.

Жарко… я вевь мокрый отъ поту. Вольно спин… Злоба острая и мучительная наполняетъ душу, и вмст съ тмъ тоска и дума о дтяхъ, о себ… Все то же, одно, одно и одно!..

Къ полднямъ, когда солнце стоитъ прямо и печетъ немилосердно, бросаю косить и, усталый, съ трясущимися руками, облитый потомъ, озлобленный и голодный, иду домой обдать…

Вхожу въ избу… сердце сжимается еще сильнйшею тоской…

Жара… духота… пахнетъ хлбами… Полъ черный, загаженный, тряпки. Тучи мухъ повсюду. Люлька на длинномъ во всю избу ‘оцп’ виситъ посреди избы, и въ ней на какихъ-то издающихъ острый запахъ тряпкахъ ворошится и оретъ золотушный съ болячками на голов ребенокъ. Жена, обтрепанная, босикомъ, потная, злая, ругается и кричитъ на дтей:

— Чтобъ вы передохли, проклятые, дай-то, Господи…

На печк, несмотря на страшную жарищу, лежитъ мать и по обыкновенію бормочетъ, какъ тетеревъ на току, все одно и тоже: ‘да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его’…

Сажусь къ столу, предварительно оторвавъ отъ висящаго на стнк, купленнаго какъ-то зимой отрывнаго календаря ласточекъ и читаю. Сначала ‘мысли о воспитаніи’, потомъ ‘народная мудрость’, потомъ ‘меню’… Этотъ ‘отдлъ’ особенно привлекаетъ мое вниманіе… Читаю:

‘1. Супъ-пюре изъ чечевицы. 2. Каплунъ съ компотомъ изъ сливъ. 3. Вафли и молоко’…

— стъ кто-нибудь и это,— думаю со злостью, глотая слюну,— черти проклятые…

И я чувствую, какъ острая ненависть противъ этихъ невдомыхъ людей, для которыхъ составлено это ‘меню’,— сжимаетъ мн грудь…— А я вотъ… За что?..

— Ты что за столъ-то слъ, жрать что-ли, а?..— спрашиваетъ жена…

Я нкоторое время почти съ ужасомъ гляжу на нее… Господи, на что только похожа эта ‘все выносящаго русскаго племени многострадальная мать’.

— Что у тебя другихъ-то словъ нту, что-ли?— говорю ей,— ‘жрать’, ‘чертъ’, ‘сволочь’, только отъ тебя и слышно. Не можешь ты и говорить по людски…

— А что?— не понимая и глядя на меня, спрашиваетъ она.

— Давай сть,— махнувъ рукой, говорю я — ладно ужъ…

— Успешь… У меня вонъ съ ранняго утра маковой росинки во рту не было… Звалъ бы щенятъ-то… Залзъ, разслся, лба не перекрестилъ… давай ему!.. Было бы чего, спроси сперва, жрать-то… много-ль припасъ-то съ умной своей головой?..

— Вонъ тоже,— продолжаетъ, не умолкая, жена,— на печи дьяволъ лежитъ, не подыхаетъ… Корми ее… бормочетъ съ утра до ночи не всть что, голову индо вскружила… пришибить бы, что-ли… да грха боюсь…

— Давай!— кричу я.

— Сейчасъ!.. Чего орешь то? не великъ господинъ…— На, жри, не подавись!— говоритъ она, ставя на столъ чашку, въ которой что-то дымится и издаетъ ‘духъ’.— Посоли, я даве забыла посолить-то…— Капуста вотъ вся доходитъ, на дн осталось самая малость… Мука тоже вся — продолжаетъ она съ какимъ-то злорадствомъ — еще на одни хлбы, а то и нту… Царица небесная, матушка! Что намъ длать-то, что намъ длать-то?! Какъ мы жить-то будемъ… батюшки-свты, батюшки-свты!..

Я отодвигаю чашку и встаю.

— шь,— сквозь слезы говоритъ она,— что же ты?.. Хлебай еще… молока дать?..

— Не надо. Сно-то тамъ на усадьб просохло, небось?— спрашиваю я.— Сейчасъ его убирать или какъ?

— Знамо, сейчасъ… чего ему валяться-то… оно давно поспло… сейчасъ уберемъ его… да за тмъ подемъ, сгребать… Натяпалъ волочужку, а?

— Больше.

— Ну да, больше! Ты все такъ говоришь, а начнемъ сгребать, нтъ ничего… положить подъ себя охапку, и вся твоя работа… Люди-то вонъ, посмотри, какъ работаютъ… а ты тяпъ, тяпъ! тяпъ, тяпъ! Руки бы отшибъ, ей-Богу!..

— Да ну тебя къ чорту!— наконецъ потерявъ терпніе, кричу я,— чортъ!

— Чортъ-то самъ четверть!— кричитъ она мн вдогонку.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Перетаскавъ съ усадьбы въ сарай сухое сно, мы съ женой, бросивъ ребятишекъ однихъ, демъ сгребать траву, которую я накосилъ давеча… Ее привеземъ сюда же на усадьбу и здсь высушимъ.

Работаемъ оба молча, подальше другъ отъ друга… Она кладетъ свою скирду, а я свою… Если мы сойдемся вмст, то непремнно начнемъ ‘лаяться’.

Впрочемъ, когда собранную траву приходится навивать на телгу,— жена становится на возъ, а я подаю.

— Что ты, — кричитъ она, — словно, прости Господи, по яйцамъ ходишь… по рублю ступень… До коихъ же поръ мы съ тобой здсь пробудемъ? Ишь накосилъ, глядть не на что, а тоже, какъ и путный, пошелъ на работу изъ дому, чмъ свтъ… Вонъ посмотришь, добрые-то люди…

Привезя домой на усадьбу траву, мы раскладываемъ ее на маленькія кучки, чтобы она за ночь не сгорлась и не почернла. Жена идетъ ставить самоваръ, а я отпрягаю лошадь и длаю кое-что около сарая: подгребаю ошурки, очесываю сторону…

Самоваръ у насъ почему-то ужасно долго не поспваетъ, а передъ тмъ какъ ‘поспть’, иметъ одну особенную привычку: начинаетъ жалобно ‘выть’. Это его вытье въ нкоторомъ род крестъ моей жизни. Какъ только онъ заведетъ свою псню, жена заводитъ свою:

— Ну, завылъ, притка тебя задави!— говоритъ она,— вой, вой, собака, на свою голову!.. Ужъ не иначе,— обращается она ко мн,— ужъ вспомяни ты мое слово, не передъ добромъ это онъ воетъ… Ужъ, знаю я, выживаетъ кого-нибудь… Да кого-жъ, правда, окромя меня?.. теб вотъ радость будетъ: другую заведешь по своему скусу, умную… а то я для тебя вдь дура, гд мн супротивъ тебя… А зачмъ бралъ меня таковскую-то, а? Искалъ бы умную, коли я теб опротивла… Я бы, можетъ, безъ тебя-то въ тыщу разовъ счастливше была… Я теб не какая-нибудь досталась… измываться-то надо мной…

Напившись чаю, я иду снова косить. Домой возвращаюсь ночью… Возвращаюсь усталый, голодный, и сейчасъ же, поужинавъ тми же щами, что и за обдомъ (къ вечеру, впрочемъ, они длактся еще хуже), иду къ себ въ чуланъ и ложусь спать.

Но уснуть скоро не могу: въ голову лзутъ мысли торопливыя, назойливыя, пугающія.

И такъ каждый день!.. Сколько еще ихъ впереди?..

——

Сегодня у меня горе: кто-то ночью повалилъ дв колодки пчелъ, залилъ ихъ и такимъ образомъ погубилъ. Когда я увидалъ это злое дло,— каюсь, заплакалъ… У меня всего только четыре колодки, и мн не легко было развести ихъ.

Но дло даже не въ этомъ,— Богъ съ ними, съ пчелами! Но какая же злоба и какая дикая тьма должны быть въ человк, чтобы сдлать такое дло!..

Думаю, что это мн за вчерашнее… Вчера былъ праздникъ — Казанская, а я посл обда работалъ. Вышелъ цлый скандалъ, чуть не драка, но я все-таки сдлалъ по своему. Съ какой стати долженъ я подчиняться выдумк какихъ-то дикарей, у которыхъ одна цль — выпить?..

Они кричали:

— Что ты, сукинъ ты сынъ, за таковскій выискался, одинъ противу міра идешь, а?

— Я противъ міра не иду — сказалъ я имъ,— а противъ вашихъ порядковъ иду. Кто не хочетъ работать — не работай, а я хочу, и никто не сметъ мн запретить.

Скандалъ этотъ начался у меня на усадьб. Я трёсъ сно. Вижу, идетъ ко мн, опираясь на палку, дядя Налимъ. Я сразу понялъ, въ чемъ дло, и сдлалъ видъ, что не замчаю его. Онъ подошелъ и, не сказавъ обычнаго: ‘Богъ помочь!’ — спросилъ:

— Прорабатывать?

— Да,— отвтилъ я,— погода хорошая… вёдро… чего-жъ звать. Завтра, почемъ знать, можетъ, дождикъ пойдетъ… пропадетъ добро.

— Та-а-къ, правильно!.. А вдь нон,— продолжалъ онъ, помолчавъ, — люди сказываютъ, праздникъ большой, въ кругу. Нон Пресвятыя чудотворныя иконы Казанскія Божія Матери, а?.. Забылъ, знать? Какъ ты, басурманъ, полагаешь? Не слыхалъ звону-то?.. Ты въ храмъ-то Господній сходилъ, а? Ахъ ты, сукинъ ты сынъ!.. возьму вотъ палкой, да начну охаживать… Забылъ, что надысь на сходк говорено было… Забылъ?

— Помню,— сказалъ я,— да мн наплевать, что вы тамъ поршили.

— Наплевать, а?.. Наплевать теб?.. Проплюешься, сукинъ ты сынъ, проплюешься. Ахъ ты, мошенникъ ты эдакой, пра-а_:хвостъ! Язва! Погоди, мы съ тобой сдлаемъ… заплюешь ужо…

Онъ ушелъ, а спустя полчаса посл его ухода ко мн прибжалъ сынишка и, запыхавшись, выпалилъ:

— Тятька, тятька, или скоре… Таматка къ намъ подъ окошки мужики пришли, тебя зовутъ… ругаютъ тебя стра-а-а-сть какъ!

Дйствительно, подъ окнами моей избы собралась кучка мужиковъ изъ самыхъ отборныхъ пьяницъ и горлопановъ.

— Вотъ онъ,— ткнулъ на меня пальцемъ дядя Налимъ,— возьмите вотъ его боготступника… ‘Мн, гытъ, наплевать на все… Я, гытъ, по своему длать стану. Я, гытъ, не намренъ васъ слушать’…

На меня набросились со всхъ сторонъ, требуя ‘два двадцать’. Я сказалъ: не дамъ. Начался крикъ, сквернословіе, трясеніе кулаками… ‘зубы вышибить’ ‘придушить’ и т. д. Вообще вышла безобразнйшая сцена, на которую, разинувъ рты, смотрли мои дти.

Въ заключеніе, кто-то крикнулъ:

— Погоди, такой сякой, бол отдашь!.. спекаешься, взвоешь, мы тебя найдемъ…

И вотъ, дйствительно нашли…

——

Невеселую картину представляетъ, наша деревня. Чмъ живетъ она помимо ‘жратвы’ — неизвстно.

У меня какъ-то разъ вышли вс чернила… Идти за другими въ лавку далеко, а было нужно: пришла баба съ просьбой — написать письмо въ Москву къ сыну… Пойду, думаю, спрошу у сосда, нтъ ли молъ. Прихожу, спрашиваю.

— Что ты,— говоритъ,— Господь съ тобой, каки у насъ чернилы? На кой они намъ лядъ…

Обошелъ всю деревню, вс тридцать два двора, и нигд не нашелъ…

Живемъ, точно отрзанные отъ всего міра. То, что длается на бломъ свт, до насъ не касается. ‘Мало ли чего таматка господа придумаютъ… Наше дло маленькое… намъ бы хлбушка, а больше ничего и не надыть’…

Вс не то чтобы избгаютъ другъ друга, а какъ-то удивительно злобно ненавидятъ. Если случилось горе, бда, то это для другихъ радость… Неистощимая тема для разговоровъ.

— Такъ ему, сукину сыну, и надыть… Подъ другими-то рылъ яму, самъ въ нее и ввалился… Богъ-то наказалъ…

Вс и каждый слдятъ другъ за другомъ: куда похалъ, что сдлалъ, что купилъ, что сълъ, что выпилъ?..

Все, что за послдніе годы волновало и волнуетъ нашу ‘многострадальную Русь’, какъ-то прошло мимо нашей деревни стороной, не задло и краемъ, а если и задло, то какъ-то по дурацки, совсмъ не такъ, какъ надо, а шиворотъ на выворотъ. И мн кажется, что не скоро опять заднетъ такъ, какъ надо…

А кто виноватъ?..

Впрочемъ, какое мн дло?.. Мн самому, я выразить не могу, до чего мн надоло это нищенское прозябаніе, грязь душевная и тлесная, тснота!.. Эта проклятая ‘власть земли’!..

Убить-бы, что-ли, кого-нибудь, обобрать, плюнуть бы на все!..

——

Ходили къ попу на помочь всей деревней косить лугъ. Косить начали посл обда, часу во второмъ и къ вечеру, еще далеко до заката солнца, кончили…

Батюшка сдлалъ угощеніе. Подносилъ каждому самъ чайной чашкой… Закусывали огурцами да селедками ‘рзанныя горлушки’.

Въ конц-концовъ вс перепились и стали кричать псни. Батя тоже ‘выпимши’ стоялъ посреди насъ и дирижировалъ, махая по воздуху обими руками.

Домой на ночь я не попалъ… Ночевалъ гд-то во ржи и потерялъ картузъ…

——

Отвратительно чувствую себя посл этой помочи… Тоска невыносимая, и стыдно, точно укралъ что.

О, сколько разъ я давалъ зарокъ не пить,— но нтъ, не могу, не могу, не могу!..

Водка… Что такое водка въ деревн и какъ ее пьютъ?.. Водка это — все… За водку сдлаютъ, что угодно…

И, странное дло,— мн кажется, пьютъ ее не затмъ, что пріятно пить, а потому, что каждый не увренъ въ своей жизни, т. е. не увренъ, что онъ твердо стоитъ на ногахъ и не упадетъ, какъ ребенокъ, только что начавшій переступать.

Боязнь жизни и заставляетъ пить. ‘Хоть часъ, да мой!’ Мн вотъ думается, что если бы, допустимъ, у меня было все хорошо, т. е. зналъ бы я, что и сегодня, и завтра буду сытъ, обутъ, одтъ, въ чистой изб, не съ дикой бабой а съ дйствительной подругой жизни, не съ золотушными, малокровными, пузатыми дтьми, и что впереди мн бояться нечего, то я не пилъ-бы такъ или даже совсмъ бы не пилъ… Но… Страшно жить такъ, а какъ перемнить эту жизнь? Кто ее перемнитъ? кто поможетъ?..

Я часто съ грустью и съ болью въ душ думаю, что т люди, которые хотли перемнить нашу жизнь къ лучшему, вс погибли… И кто изъ тхъ, за кого они погибли, вспоминаетъ ихъ добрымъ словомъ?

Можетъ быть (впрочемъ, даже наврно), придетъ время — вспомянутъ, только долго-долго ждать этого! Мн не дождаться, а дти… Страшно подумать, а похоже на то, что и дти не дождутся!

Дти, дти… Господи, что мн съ ними длать?.. Какъ вывести въ люди?.. Какъ показать свтъ?.. Какъ спасти ихъ?.. Больно мн отъ этихъ вопросовъ… хочется плакать… хочется взять и разорвать самому свое сердце!..

——

Сно въ город на базар ‘нипочемъ’: десять-двнадцать копекъ пудъ… Привозятъ его страшно много. Вся площадь заставлена возами.

Что длать?.. Мука вся. До нови еще далеко, да и мало надежды на эту новь. Повидимому, придется получить одну только солому, ибо рожь во время цвта хватило два раза подрядъ морозомъ. Разсчитывалъ на картошку, но и тутъ ошибся: картошка почему-то не уродилась. Рядомъ, на полос у Птюшкина отличная, а у меня по орху,— какая то паршивая и больная. Жена говоритъ — отъ того это, что я, ‘не благословясь’, дло длаю…

— Люди вонъ все съ молитвой, благословясь, а ты все съ чертомъ… Онъ твой пріятель, онъ тебя и остилъ: ничего у тебя и нту, ничего и не будетъ…

Не знаю и не придумаю, что длать… Ужасъ беретъ, когда вспомнишь, что впереди осень съ длинными, темными, втренными ночами, а за ней — холодная, безконечная зима!..

Теперь я вотъ здсь, въ этомъ чулашк спасаюсь… одинъ все-таки: и пописать вотъ могу и почитать что достану, а осенью, когда начнутся холода? А зимой?..

Волей-неволей приходится торчать въ изб съ утра до ночи, часто безъ всякаго дла, слушать ругань жены, плачъ дтей, бормотанье матери… А грязи и гадости всякой въ изб зимой прибавится вдесятеро: отелится корова, теленка беремъ въ избу…

Горе и горе!.. Ни просвта, ни надежды…

——

Осталось три дня до престольнаго праздника Ильи Пророка, а у меня мука вся и вообще, какъ говоритъ жена, ‘все — все’… Что длать? Жена просто на стну лзетъ…

— У людей вонъ праздничекъ Христовъ встрчаютъ,— начала она вчера вечеромъ за ужиномъ,— а у насъпылины муки въ дому нту-ти… Надвай суму да иди подъ окнами стрлять… А все ты, со своей умной-то головой… То ему не такъ, это ему не эдакъ… умница, подумаешь!.. Рчистъ гд не надыть, мразь стоячая! Чего сидишь-то, чего думаешь, чего ждешь-то?.. Съ неба теб свалится, само придетъ?.. Сходилъ бы къ пріятелю въ лавку, попросилъ бы, покланялся бы… Може, далъ бы чего: чайку, сахарку, муки хучь пудъ… Праздникъ вдь на двор-то, а наши дти чернаго куска не увидятъ. Сходи по утру.

— Не дастъ,— сказалъ я,— и ходить нечего.

— Ну, такъ что-жъ длать-то, а?.. Съ голоду околвать что ли?

— Сна продать бы воза три,— сказалъ я.

— Дарма-то отдавать?.. спасибо! А весна придетъ,— самимъ покупать въ тридорога, аль послднюю коровенку со двора тащить?

— Занять бы у кого-нибудь?..

— Поди займи, коли ловокъ… Меня все, небось, наровишь послать… Я и такъ рвусь, какъ собака, а самъ ни съ мста., портки вс протеръ, сидя на одномъ мст — чинитъ нельзя стало… Ступай-ко, ступай къ своему Наумычу, покланяйся… Какой ты есть дому хозяинъ, а? Вонъ они щеняты-то скулятъ, жрать просятъ… твои, небось… не съ солдатомъ я ихъ пригуляла-то, не въ подол теб ихъ принесла… Долженъ заботиться, долженъ кормить…

Я молчалъ. Что я могъ сказать на это? Она заплакала и начала ругаться скверными словами. Я ушелъ къ себ въ чуланъ, легъ, и мн слышно было, какъ, надрываясь, захлебываясь, не плакалъ, а ‘вопилъ’ въ люльк больной ребенокъ, и какъ жена проклинала его…

Въ конц концовъ я не выдержалъ и самъ заплакалъ… Слезы были тяжелыя, невыносимыя, злыя…

——

Завтра у насъ ‘престолъ’, Илья пророкъ…

‘Приди ты, немощный, приди ты, радостный,

Звонятъ ко всенощной, къ молитв благостной’ —

зубрилъ я, помню, когда-то въ школ… Какъ давно это было!.. А теперь?.. Какая тутъ молитва ‘благостная’, когда вс мысли направлены на то, какъ бы ‘справить’ праздникъ по настоящему, ‘какъ у добрыхъ людей’, то есть… изъ послдняго купить водки, сварить пива, угостить гостей и дня два-три быть самому пьянымъ…

Этого дня ждутъ годъ. За недлю еще до праздника говорятъ объ какомъ-нибудь дл, которое нужно сдлать: ‘ну, обожди… посл праздника’… И вотъ, какъ я сталъ себя помнить, изъ года въ годъ праздникъ ‘справляется’ одинаково… Все одно и то же, до тошноты… Такъ же по утру, ‘чмъ свтъ’, ударяютъ къ заутрен, такъ же посл заутрени начинаютъ перезванивать къ водосвятію, такъ же кричатъ на обоихъ клиросахъ любители-пвчіе, такъ же ходитъ и гнуситъ рыжебородый дьяконъ, такъ же посл обдни торгуютъ неподалеку отъ церкви въ палаткахъ пряниками, такъ же ходятъ толпами съ гармошками молодые парни, такъ же толкутся, сбившись въ кучу, какъ овцы, двки, такъ же начинается по избамъ гульба, такъ же подносятъ ‘стакашкомъ’ водку, упрашивая выпить: ‘сватъ, родной, выкушай! Сватьюшка, а ты-то, ты-то, родная!.. Дождались, слава те, Господи, сподобились… Илья-пророкъ, батюшка… доживемъ ли, нтъ ли еще до этого дня’ и т. д.

Все то же, все то же!.. И все-таки другимъ — радость. А я… Нтъ, убгу куда-нибудь завтра, скроюсь!.. Господи, научи, коли ты есть, что мн длать? Гд искать покоя? Какъ утишить эту муку душевную, тоску эту проклятую, которая неотступно терзаетъ меня!..

——

Утромъ въ праздникъ проснулся рано и сразу почувствовалъ, что меня какъ будто кто стукнулъ обухомъ по голов и крикнулъ:

— Вотъ онъ, пришелъ, радуйся!..

Было еще рано, вставать не зачмъ… лежалъ, думалъ, и слушалъ, поджидая чего-то непріятнаго и предчувствуя, что это непріятное не замедлитъ явиться. Такъ оно и случилось.

Жена вышла на дворъ доить корову и, услыхавъ мой кашель (я за послднее время сталъ кашлять тяжело и по долгу, въ особенности по ночамъ), крикнула:

— Проснулся, хозяинъ, съ праздникомъ!..— И, видя, что я молчу, продолжала со злобнымъ ехидствомъ:— Вставай..скоро пироги поспютъ… я самоваръ приготовлю, а ты иди, выкушай рюмочку пока… гости, небось, прідутъ, царь въ карет… съ гостями опять выпьешь… у меня все ужъ припасено: и закусить, и выпить…

И вдругъ сразу оборвала и завыла, точно голодная собака, и.алобно и отчаянно:

— Что-жъ это такоича, а? До коихъ же поръ я буду терпть-то?.. Что-жъ теперича, въ самомъ дл, по міру идтить, суму надвать? Вдь сть-то нечего… укусить, скажи, нечего, останный хлбъ на брусу лежитъ… Ты бы объ этомъ-то подумалъ, проклятый! Ты бы хучь объ дтяхъ то подумалъ, ужъ я про себя-то не говорю, ужъ мн все одно… Дти-то за что муку-то мученскую несутъ… андельскія-то душки чмъ виноваты, а? Не хочетъ ни объ чемъ подумать, прилипъ къ одному мсту: ни просить, ни сходить куды разузнать… не пропрешь!.. Само къ нему придетъ, съ неба свалится…

— Господи,— еще шибче завопила она,— Царица ты моя небесная, ма-а-тушка!.. Хуже-то мы, посмотрю я, всхъ!.. нтъ-то насъ хуже: разуты, раздты, голодны… О-о-о, батюшки вы мои родимые!.. Что мн длать-то, что мн длать-то?.. О-о-о!.. о-о-о!..

Я молчалъ, сознавая, что жена по своему права, и отъ этого мн длалось еще гаже. Между тмъ она не умолкала… вой ея, по всему вроятію, былъ слышенъ у сосдей и далеко по улиц. Мн стало невтерпежъ. Я вскочилъ, кое-какъ поправилъ свой костюмъ, схватилъ картузъ и буквально убжалъ изъ дому,— сначала въ огородъ, а оттуда, слыша все тотъ же вой и не въ силахъ выносить его, перелзъ черезъ плетень и задами, по усадьбамъ, на правился подъ горку, на ту сторону ручья, въ лсъ.

Въ лсу было тихо, сыро и какъ-то необычайно грустно. Полянки были скошены, и на молодыхъ березкахъ на нижнихъ вткахъ кое-гд уже висли желтые листья. Уже чувствовалось во всемъ — и въ глубокомъ молчаніи лса, и въ поблекшей трав, и въ самомъ воздух — приближеніе осени. Какая-то тоска, тихая и печальная, казалось, стояла вокругъ, какъ туманъ надъ болотомъ. Хотлось не жить… Хотлось тихо и незамтно слиться съ природой и вмст съ ней уснуть.

Безпорядочныя, ненужныя, странныя мысли проносились въ голов… Вся моя жизнь съ самаго ранняго дтства, какъ только я сталъ себя помнить, какими-то отрывками, клочками, проходила передо мной и будто нарочно дразнила и мучила своимъ убожествомъ.

Между тмъ, пока, я бродилъ по лсу, солнце взошло и стояло уже довольно высоко. Подъ его лучами стали сохнуть покрытые росою за ночь листья и трава.

Въ сел зазвонили къ обдн.

— Куда же мн идти и что длать?— задалъ я себ вопросъ и, не зная, что на него отвтить, слъ на старый пень и, свернувъ папироску, сталъ курить.

И опять странныя, ненужныя и злобныя мысли закружились и замелькали въ голов, точно снжинки во время мятели…

Звуки колокола наполняли весь лсъ и еще пуще волновали и раздражали. Мн чудилось, что колоколъ не звонитъ, а кричитъ что-то отчаянно и тоскливо, все одно и то же… И въ этомъ крик нтъ никакого значенія и смысла, а только одна мертвая тоска.

Я всталъ и пошелъ по направленію звуковъ въ село.

‘Зайду къ лавочнику, попрошу,— съ тоской предчувствуемаго напраснаго униженія, думалъ я:— дастъ, дастъ, а не дастъ — наплевать!..

— Не дастъ,— наплевать! казалось, звонилъ и колоколъ.

Войдя въ село, я не пошелъ прямо въ лавку, зная, что она теперь заперта, и хозяинъ Григорій Наумычъ въ церкви. Я забрался въ пустую ригу и легъ тамъ на какіе-то мелкіе, заброшенные за негодностью ухвостья съ цлью дождаться конца службы.

Ударили ‘къ достойной’, спустя долгое время — къ молебну, и наконецъ вдругъ, какъ-то отчаянно-радостно, точно подъ пляску, затрезвонили ‘во вс’… Молебствіе кончилось…

Побывъ въ риг еще съ полчаса, я вышелъ и направился въ лавку задворками, точно воръ, стыдясь своего костюма, боясь съ кмъ-нибудь встртиться.

Подойдя, я увидалъ, что лавка еще заперта, но хозяинъ Григорій Наумычъ уже дома. Мн видно было сквозь кусты акаціи и сирени въ палисадничк передъ домомъ, что самъ онъ сидитъ бокомъ возл окна на своемъ обычномъ мст и пьетъ съ женой чай…

Окно, около котораго онъ сидлъ, было открыто. Я пріотворилъ калитку и прошелъ палисадничкомъ. Григорій Наумычъ меня какъ-то не замтилъ.

— Здравствуйте,— сказалъ я,— съ праздникомъ!

Онъ быстро обернулся и, какъ всегда дланно-ласково и радостно, воскликнулъ:

— А-а-а, сынокъ! (онъ постоянно такъ называлъ меня). Ты это какъ, а? Въ церкви, что-ли, былъ?— И, окинувъ меня съ ногъ до головы пронзительнымъ взглядомъ, добавилъ:— да словно не похоже.

— Нтъ,— сказалъ я,— не въ церкви… Я къ вамъ.

— Зачмъ больше?..

— Да дльце есть…

Онъ помолчалъ. Допилъ съ блюдца чай, хлюпая губами, выплюнулъ на полъ кусочекъ сахару и сказалъ:

— Проходи въ хату, или чай пить. Проходи…

Онъ поднялся съ мста, вышелъ въ сни и, что-то потихоньку напвая, отперъ для меня входную дверь.

— Чудно мн, — сказалъ онъ, снова окинувъ меня съ ногъ до головы взглядомъ и пропуская изъ сней въ комнату:— что это теб вздумалось. У васъ, чай, тоже праздникъ… Какъ же ты это отъ праздника-то?..

Я ничего не отвтилъ и поздравилъ съ праздникомъ его, жену Анисью Петровну, худую, длинную бабу съ большимъ ртомъ и тонкими синими губами, сидвшую за столомъ и пившую чай.

Она молча и съ нескрываемымъ презрніемъ кивнула головой и, обратившись къ мужу, спросила:

— Теб еще налить?.. Пей, чаю много.

— Насыпь!— отвтилъ мужъ и, обращаясь ко мн, сказалъ:— Садись къ столу. Давай съ нами чай пить… Анисьюшка, насыпь ему. Бери, вонъ, стулъ-то… Подвигайся…

Я подслъ къ столу. На стол, помимо самовара и чайнаго прибора, стояла закуска: колбаса, нарзанная ломтиками, сыръ, копченая селедка и два пирога — одинъ съ рисомъ, другой съ вареньемъ.

— Закуси, сынокъ… съшь вонъ пирожка,— предложилъ мн Григорій Наумычъ и, вдругъ спохватившись, воскликнулъ: — А что-жъ я теб выпить-то, а? И изъ головы вонъ, ей-Богу. Самъ-то я не пью, ну, мн ни къ чему, забылъ… Не выпивши, закусить потчую… Охъ, грхи тяжкіе…

Онъ всталъ, отворилъ шкафчикъ со стеклянными дверками и, доставъ оттуда бутылку, изображающую медвдя, налилъ въ рюмку ‘съ наперстокъ’ какой-то настойки.

— Выкушай, на вотъ,— сказалъ онъ.

Я выпилъ. Онъ заткнулъ бутылку пробкой и, поставивъ ее опять въ шкафчикъ, слъ на свое мсто къ столу, а я почему-то слдилъ за каждымъ его движеніемъ пристальнымъ, точно прилипшимъ взглядомъ.

— Ну, что скажешь, сынокъ, а?— тяжело вздохнувъ, спросилъ онъ.— Какъ поживаешь?.. Давно тебя не видать.

— Плохо живу,— сказалъ я.

— Что такъ?

— сть нечего.

— Ну?

Возгласъ былъ противный, глубоко лицемрный и лживый. Я чувствовалъ, что онъ отлично знаетъ, что у меня нечего сть, нисколько не удивляется и знаетъ, что я сейчасъ у него попрошу… У меня поднималось что-то къ горлу и сверлило въ груди.

— Скоро, небось, жать начнете?— спросилъ онъ опять тмъ же лицемрнымъ голосомъ.— Аль ужъ начали?..

— Жать-то нечего, — сказалъ я.— Пропало зерно. Одна солома.

— Божья воля.

Я опять промолчалъ. Онъ какъ-то подозрительно посмотрлъ на меня, но все еще пытался отодвинуть объясненіе — зачмъ я пришелъ.

— А у тебя много ребятишекъ-то?

— Четверо…

— Гей… ишь ты… четверо, и-да! четверо… Вотъ оно что.

И, забарабанивъ пальцами по столу, отвернулся и посмотрлъ въ окно. Было видно, что онъ не только понялъ, зачмъ я пришелъ, но и ршилъ уже про себя не давать ничего. Смущенный и подавленный, я молчалъ.

— Ну, такъ какъ же, а? Въ чемъ дло-то?— помолчавъ, спросилъ онъ.

— Не можете ли вы дать мн взаймы (я хотлъ сказать: ‘мшокъ’, да не посмлъ) пудъ муки?..

— Эва!— какъ-то даже радостно воскликнулъ онъ, не глядя однако на меня, и бгая глазами по сторонамъ.— Гд-жъ ты раньше то былъ?.. Приди ты третьевось — далъ бы, слова бы не сказалъ, а теперича нту у самаго… Послдній мшокъ сторожъ вонъ съ барскаго двора взялъ, нту, сынокъ, ни пылины… Да ты, чудакъ, занялъ бы у кого-нибудь въ деревн-то… Неужли во всей деревн пуда муки не найдешь? Отдашь, небось… Скоро вонъ, Богъ дастъ на дняхъ, своя будетъ, обойдется дло-то… Пей чай-то, простылъ стаканъ…

Онъ замолчалъ, звнулъ и забарабанилъ опять пальцами по столу, глядя въ сторону своими равнодушно лицемрными глазами. Видимо онъ былъ доволенъ, а во мн поднималась и закипала дкая злоба. Такъ и подмывало размахнуться и ударить этого самодовольнаго, нахально лгущаго человка.

— Отдыхать-то будешь, аль нтъ?— лниво промямлила жена.

— Сосну часокъ,— отвтилъ онъ.— Пей, пей чай-то!— обратился онъ ко мн:— пей… Да, давненько тебя что-то не видать… Заходи почаще, у меня газеты есть, почиталъ бы… нтъ ли чего новенькаго… Самъ-то я все какъ-то время не выберу… Да и смотрть сталъ плохо, не вижу, особливо вотъ на лвый глазъ… Боюсь, сынокъ, не темная-ли вода подступаетъ!— прибавилъ онъ съ какой-то ласковой живостью, очевидно доставляя мн случай выказать ему свое участіе.

— Вы дали бы мн хотя рубль,— сказалъ я, перебивая его,— осенью продамъ овса, отдамъ.

— Ну вотъ,— воскликнулъ онъ,— опять, денегъ, рубль! Чудакъ ты, сынокъ! Ступай, погляди въ ящик, есть-ли тамъ рубли-то? Монетокъ двадцать, никакъ, мдными валяются… Какъ у меня торговля, такъ только, нужда заставляетъ, надо какъ-нибудь кормиться, надо вкъ доживать, какъ-нибудь… Нтъ, сынокъ, не могу, мы деньгами не торгуемъ. Нту… Были, признаться, деньжонки,— продолжалъ онъ, мелькомъ взглянувъ на меня,— собрались было, да истратилъ. Быка у Кузьмы купилъ, затратилъ деньги-то… теперича вотъ подбился, сижу вотъ, товаръ въ долгъ роздалъ… Тотъ придетъ, проситъ: ‘дай!’ — другой… Дашь, ну и говори, что пропало: ходить перестанетъ, забудетъ, какъ тутъ и дверь-то отворяется… Нтъ, сынокъ, извини, — и жалко мн тебя, а нту… Были — не отказалъ бы…

Я слушалъ, глядя ему въ лицо съ какимъ-то новымъ и страннымъ чувствомъ, похожимъ на любопытство. Вдругъ, какъ-то сразу, неожиданно, точно варомъ какимъ обварила меня всего съ головы до ногъ и ударила въ сердце пришедшая въ голову мысль:

— Чего ты ждешь?

Я почувствовалъ, какъ у меня затряслись руки и кто-то будто началъ стучать по голов молотками.

Я вскочилъ. Должно быть, въ эту минуту было въ моемъ лиц что-то особенное. Его спокойное самодовольство исчезло, смнившись тревогой, внезапной и какъ-то жалкой.

— Что ты, сынокъ, а?— съ испугомъ и понизивъ голосъ, спросилъ онъ:— поблднлъ даже весь… Да съ чего ты это а?.. осерчалъ, обидлся? А ты не серчай… Ей-Богу, у самаго нту… Погоди, постой! полтинникъ, ужъ такъ и быть, дамъ!..

И, сказавъ это, онъ ползъ въ карманъ за кошелькомъ.

Я схватилъ фуражку и выбжалъ…

На улиц я остановился, оглядываясь кругомъ, какъ внезапно проснувшійся отъ сна. Въ вискахъ у меня стучало… Сердце сильно колотилось въ груди…

— Нездоровится, знать, а? Гд былъ-то?

Это спрашивалъ у меня знакомый угольщикъ, Иванъ Долгобороцый, съ любопытствомъ заглядывавшій мн въ лицо.

Я немного отряхнулся и сказалъ, гд былъ и зачмъ.

— Га, захотлъ тоже!— воскликнулъ онъ: — да у него кровь изъ зубовъ пойдетъ… дастъ онъ, держи карманъ-то. Спятъ на деньгахъ, анафемы! Эхъ! Вотъ-бы на кого експпріяторовъ-то наставить… любезное бы дло… ей-Богу!.. Ты куда же теперича? пойдемъ ко мн, выпьемъ… поднесу для праздника.

— Мн, братъ, не до праздника,— сказалъ я:— жрать нечего, дти голодаютъ… Ты не выручишь-ли, не дашь-ли пудъ муки?

Онъ весело засмялся и сказалъ:

— Да бери хучь два! Небось, когда-нибудь отдашь… Что-жъ теб безъ хлба сидть, не жрамши?.. Бери! Богъ веллъ длиться, сыты авось будемъ… мн плохо придется — я къ теб приду. Чай, не прогонишь? Такъ-то, родной! Пойдемъ-ка вотъ, выпьемъ для праздника по баночк… Посидимъ, потолкуемъ, дло-то, глядишь, и обойдется… Пойдемъ!..

——

Рожь сжали, свозили и обмолотили…

Я, кажется, не собралъ и смянъ. Зато соломы оказалось много. Въ овинъ ‘сажали’ безъ малаго по пятисотъ сноповъ, а намолачивали съ нихъ полторы мры… Бывало, въ хорошій годъ съ этого же самаго овина намолачивали 15-18 мръ…

Какъ жить? Что будетъ впереди? Сколько дожидаться еще до новей! Все надоло, и не глядлъ бы ни на что. Хожу, какъ въ воду опущенный, а душой овладло какое-то странное равнодушіе… Пьяный пастухъ съ подпаскомъ ‘заладилъ’ все стадо въ яровое: все смяли, перепутали, заваляли такъ, что теперь и на косу не поймаешь…

Я съ пастухами разругался, но какъ-то равнодушно. У нихъ случилось тоже несчастіе: старшій хозяинъ зарзалъ подпаска, малаго лтъ двадцати. Произошло это страшное дло изъ-за пустяковъ: подпасокъ съ похмелья стащилъ у пастуха сапожныя ‘головки’ и гд-то ихъ около казенки продалъ за три четвертака, которые и пропилъ. Это узналось, и вотъ, когда онъ возвратился утромъ назадъ, пастухъ набросился на него и началъ бить. Билъ долго и жестоко. Потомъ, очевидно совсмъ озврвъ отъ злобы, схватилъ ножикъ и выпустилъ у подпаска кишки. Дло это было не гд-нибудь въ уединенномъ мст, одинъ на одинъ, а при народ, и никто не догадался разнять дерущихся… ‘Такъ и надыть, не воруй… Ишь ты, ловкачъ, какой выискался’…

Тло подпаска и теперь еще валяется на мст преступленія, дожидаясь начальства, а мы по череду караулимъ его.

Караулилъ и я… Долго глядлъ въ молодое застывшее лицо съ выраженіемъ почти еще дтскаго страданія, и въ моей голов стояла одна неотвязная мысль:— ‘Изъ-за чего онъ убитъ?..’ Изъ-за какихъ-то несчастныхъ головокъ цною въ три четвертака!

——

Скоро Успенье,— свъ. Что намолотили, почти уже съли… Въ земств мы должны, и тамъ, говорятъ, не даютъ.. Зарзъ!..

Дома каждый день изъ-за нужды, изъ-за тсноты ругань, свара, попреки… Жена говоритъ, что опять ‘затяжелла’, но я ей не врю: вретъ, со злости. А если это правда, что-же тогда?!.

Хорошо-бы уйти куда-нибудь, скрыться на время, освжиться, побыть съ чужими людьми… Уйти отъ себя, отъ дикихъ и страшныхъ мыслей, постепенно овладвающихъ мною, не дающихъ покоя ни днемъ, ни ночью, ни на досуг, ни за работой…

Мысли гадкія, низменныя, злыя,— все объ деньгахъ, какъ бы добыть ихъ, какъ разбогатть сразу… И я знаю даже, какъ это сдлать: встревоженное лицо Наумыча, его испуганно забгавшіе глазки то и дло оживаютъ въ памяти. И за ними упрямо тянется рядъ другихъ воспоминаній…

…Деньги онъ всегда держитъ дома: боится положить ихъ ‘въ банку’, думая, что она лопнетъ… Прежде я хаживалъ къ нему часто и пользовался полнымъ его довріемъ. Онъ почему-то, кажется, даже любилъ меня, часто просилъ почитать ему книжку, добытую въ школ, изданіе ‘Посредника’, или газету.

Разъ какъ-то сидлъ я у него въ праздникъ за чаемъ, и въ это время изъ сосдняго барскаго имнія пріхалъ верхомъ приказчикъ подъ предлогомъ (какъ это посл объяснилъ мн Наумычъ) купить кое-что въ лавк, а на самомъ дл затмъ, чтобы размнять на мелочь сторублевую бумажку. Наумычъ вышелъ къ нему въ лавку, а я остался въ комнат одинъ. Минутъ черезъ пятнадцать Наумычъ возвратился изъ лавки обратно и прошелъ въ другую комнату, ‘спальню’, гд у него стоитъ широкая съ грудой подушекъ, покрытая стеганымъ ватнымъ одяломъ кровать.

Прямо противъ меня, гд я сидлъ, висло зеркало, и я видлъ въ немъ всё, что продлывалъ Наумычъ.

Войдя въ спальню, онъ откинулъ край одяла, всталъ на колнки, наклонился, подлзъ немного подъ кровать и какъ-то особенно быстро и ловко поднялъ изъ половицы небольшую, въ аршинъ, доску… И изъ образовавшагося подъ ней отверстія онъ вытащилъ металлическую шкатулку.

Мн сразу стало понятно, въ чемъ дло. Чувствуя какую-то неловкость, я всталъ съ мста и, пройдя въ дальній уголъ къ окну, сталъ глядть на улицу.

Минутъ черезъ пять онъ вышелъ изъ спальни и, увидя меня у окна, спиной къ нему, сказалъ:

— Ты что-жъ, сынокъ, не пьешь? Пей… Наливай самъ… Куда это только старуха запропастилась, песъ ее знаетъ. Наливай, я сейчасъ…

Отпустивъ приказчика, онъ возвратился, и мы снова принялись за чай. Онъ чувствовалъ какую-то неловкость, видимо хотлъ разъяснить мн что-то, какъ будто сдлалъ какое нехорошее, стыдное дло.

— Прикащикъ это изъ имнья, Иванъ Иванычъ — говорилъ онъ,— взять кое-что по мелочи… Размнялъ ему бумажку: ‘мелкіе, говоритъ, нужны — поденщицъ разсчитывать!’ А у меня словно, прости Господи, мняльная лавка… Мн и самому мелкія нужны… Да и нтъ крупныхъ-то, откель имъ взяться? Бьюсь, какъ рыба объ ледъ… Съ монетки на монетку перебиваюсь… Какія у меня деньги? Откуда?… Есть сотня-другая, берегу подъ старость. Такъ он у меня не здся, не дома, а въ банк положены, подъ книжку… Распустили про меня славу добрые люди, — продолжалъ онъ, схлебнувъ съ блюдца чай,— что денегъ конца-краю нтъ.

Онъ поставилъ блюдце на столъ, посмотрлъ на меня какимъ-то жалкимъ взглядомъ и заговорилъ доврчиво и тихо:

— Вотъ теперича и боюсь, сынокъ, не скрою отъ тебя, по ночамъ не сплю… все жду: вотъ-вотъ придутъ эти, какъ ихъ, ну, грабители-то ноншніе… убьютъ, сукины дти, ни за что. Вонъ въ Прудищахъ, лтось, въ Казанскую пришли вдь къ Лапину пятеро съ леворвертами… Все вдь, что было-то… подумай, сынокъ, самъ, своими руками отдалъ… Да и отдашь! Что станешь длать, отдашь! Имъ вдь человка жизни лишить — все равно, что, не за столомъ сказано, въ дворъ сходить. Чего имъ бояться то?.. Бога? Они въ него не врютъ… Поймаютъ ихъ, повсятъ… ‘Наплевать! все одно, такъ-ли, этакъ-ли, а издыхать не миновать’… Отптый народъ! Боюсь!.. Истинный Господь, до смерти боюсь, сынокъ! Ну, какъ придутъ, что станешь длать, а?

Его глаза смотрли на меня растерянно и вопросительно, ожидая какого-нибудь успокоительнаго, ободряющаго отвта. Но мн было тогда только весело и смшно.

— Придется отдавать,— сказалъ я и улыбнулся.

— Чего отдавать то?.. Отдавать-то нечего!— нахмурившись и внезапно разсердившись, заговорилъ онъ,— теб вотъ любо… Зубы скалишь, смешься… Чего теб смшно-то? А? Чего смшно? Ничего смшного нту. Плакать надо, а ему смшно. Эдакая подлость пошла по Россіи, а? Слыхано-ли было допрежь?.. Думано-ли? Приходятъ: ‘давай!.. руки кверху!’ Тьфу!

На эту тему, когда мн приходилось бывать у Наумыча, онъ выпускалъ безконечное число злобныхъ и трусливыхъ словъ, а во мн шевелилось насмшливое веселое желаніе, чтобы его дйствительно ограбили…

Почему? Или уже и тогда эта мысль, которая сейчасъ овладла и захватила меня всего, смутно бродила на самомъ дн моей души, изрдка подавая свой голосъ, точно аукаясь откуда-то издалека, и тихонько, ощупью, сбившись съ дороги, въ потемкахъ брела ко мн навстрчу?

И вотъ, мы сошлись, наконецъ, и теперь у меня есть огромная и властная поддержка во всемъ. Если я усталъ на работ, она шепчетъ мн въ уши: ‘ничего, ничего… тогда отдохнешь’… Если жена, плача и крича противныя слова, набрасывается на меня, тыча въ глаза нуждой, она снова шепчетъ: ‘Ничего, ничего… все это вдь, пока ты не сдлалъ то… сдлаешь, и ничего этого не будетъ… потерпи… все это пройдетъ, пройдетъ, пройдетъ!..’

И трусливые глазки Наумыча смотрли на меня робко и тревожно, какъ въ тотъ разъ, когда онъ признавался въ своихъ опасеніяхъ или когда предлагалъ мн полтинникъ…

Порой мн становилось жалко, но странно: жаллъ я не Наумыча, а себя. Вспоминалось другое время, вспоминался прізжавшій ко мн товарищъ. Ухать бы хоть на время къ нему, туда, гд идетъ другая жизнь, отряхнуться, забыть все это: стыдъ, и тоску, и позоръ, и нищету, изъ которой нтъ выхода…

Тяжело… Стою на краю пропасти… Упаду въ нее или нтъ?..

И нтъ кругомъ ничего… И нтъ никого, кто-бы протянулъ руку помощи!..

——

Приходилъ утромъ староста Василій Василичъ, по прозванью ‘Шестъ-каршинный’ и засталъ меня съ ребятишками за завтракомъ. Пришелъ онъ, какъ всегда, озабоченный и сердитый, съ книгой подъ мышкой…

Значеніе его появленія я, конечно, понялъ сразу и не далъ ему начать давно надовшихъ рчей. Показавъ на дтей, на грязь и убожество своей избы, я сказалъ одно слово.— Видишь!..

— Вижу,— согласился онъ,—и-да! а какъ же быть-то?

— Какъ хошь…

— Когда-жъ будутъ-то?

— Не знаю.

— Кому-жъ знать-то, а? Тотъ говоритъ ‘обожди’, другой ‘нту’, а меня за это дятъ… Эхъ-ма! Все то по новому пошло, только для нашего брата все по старому — все хуже… На то давай, на другое давай… На памятникъ лтось генералу Скобелеву собирали… подай!.. Провалитесь вы совсмъ и съ должностью съ этой!.. А все нужда да баба: ‘соглашайся… тридцать цлковыхъ — деньги… на полу не подымешь’… Вотъ и труби теперь годъ годеньскій… сапогъ бол того, бгамши въ волость, истреплешь… Опять — время теряю. Люди косить, а ты, аки сукинъ сынъ какой, или отмряй участокъ для какого-то дьявола… Цльную, понимаешь, недлю ходили, путались пятеро дураковъ: Спирьк Птюшкину земли участокъ отводили… отрубъ-то этотъ… Дери его чертъ,— на хуторъ захотлъ, баламутка непутевая!.. Ему, сукину сыну, все одно… онъ объ чемъ хлопочетъ-то: продать аль заложить да пропить, а ты вотъ тутатко изъ-за него цлую недлю теряй… Чего она стоитъ-то! Ну, наплевать бы, погода плохая была, все одно тогда путаться-то, а то вдь ведро,— благодать… люди косить, а ты ходи…

— А что у васъ за спшка? Можно бы и посл,— спросилъ я.

— А шутъ ихъ, прости Господи, знаетъ!.. Спшка и есть… Чудно, голова:— заикнись только, что вотъ-молъ на хуторъ желаю, на высылку, такъ въ тебя и вцпятся обими руками: иди скорй!.. пожалуйте!.. Сюпсидію даютъ, деньгами, сколько-то корней изъ казеннаго лсу на стройку… Шутъ ихъ знаетъ, чего имъ охота насъ по хуторамъ порознь, аки чертей какихъ, распихать?.. Неиначе ужъ тутъ штуки каки-нибудь… Ужъ это какъ Богъ Святъ, и къ маменьк не ходи… Задемъ на хутора,— дальше хать некуда!.. Къ Птюшкину то къ этому, къ обармоту-то самъ надысь земскій прізжалъ изъ городу съ членомъ устроительной по земл комисіи Чесаловымъ… Пріхали, а онъ пьянй вина,— спитъ въ холодк въ шалашик… насильно добудились, дьявола!..

Онъ сдлалъ покурить и, пуская дымъ къ порогу, сердито продолжалъ:

— Попа вонъ тоже намедни встртилъ… Тоже присталъ, тоже каки-то деньги требуетъ: ишь, не додали ему каки-то, лтось кругъ полей ходили, иконы подымали, молебствали насчетъ прекращенія дождя, такъ ишь не доплатили ему въ т поры… А я-то тутъ при чемъ? Мн безъ этого дловъ по горло… И, дивное дло, все-то имъ мало! Ему-ли ужъ, прости Господи, долгогривому, не житье?.. Нтъ, все мало!.. все ‘дай’!.. тьфу!.. По теперешнему времю только и житье — попу да скворцу: скворецъ прилетлъ неизвстно откеда, а ужъ ему домъ готовъ. Попъ пришелъ — тоже самое: ‘пожалте’…

— А ты слышалъ — заплевавъ папироску и бросивъ окурокъ на полъ, продолжалъ онъ, перемняя внезапно тему разговора:— Зябкина-то, Василь Яковлича, какъ обчекрыжили? Чище хрусталя, дальше хать не куда!

— Кто?— встрепенулся я,— когда? гд?..

— Нашлись добрые люди! Знамо, ужъ не мы, тумаки, намъ гд ужъ, когда мы всего боимся, всякая курица заклевать можетъ… Эти, какъ ихъ, забастовщики-то ноншніе… они!.. Пришли трое середь бла дня… самаго-то не было, ухамши былъ съ краснымъ товаромъ на ярманку въ Кузево. Жена была дома, братъ да старуха… Вмст со щикатулкой и взяли-то. Говорятъ,— правда ли, нтъ ли,— семьсотъ цалковыхъ ахнули! Закуска, а?.. Хы, хы, хы! Вотъ, чай, теперича Васька-то?.. Пронесло, небось, чище ничмъ съ касторки, хы, хы, хы! Такъ и надо! Такъ имъ мошенникамъ и надо! за дло… Истинный Господь, за, дло! Позавидуешь людямъ, ей-Богу,— какъ умютъ сдлать… Скоро и хорошо… взялъ да пошелъ. А мы вотъ, прости Господи, аки черти какіе… бгай вотъ, выкуся языкъ, аки песъ какой…

— Что-жъ это онъ такую сумму при себ держалъ?— спросилъ я, чувствуя, какъ какой-то ознобъ пробжалъ по моему тлу.— Да еще правда ли это?

— Ну, вотъ аще! Говорю, правда — стало быть, врно. Зачмъ таку сумму при себ держалъ? Хы, чудакъ человкъ,— зачмъ… да они, старые обормоты, нешто выпустятъ изъ рукъ деньги! Боятся,— пропадутъ… Чего тутъ,— недалеча ходить, про свого тестя скажу: до старости тоже вотъ дожилъ, а тумакъ тумакомъ, тетеревъ какой-то, ей-Богу… Тоже, вотъ, всю жизнь копилъ, дегтемъ торговалъ… накопилъ денегъ шесть сотъ и не знаетъ куды съ ними дться… Мыкался, мыкался, словно баба съ рабенкомъ: то туды сунетъ, то сюды… Досовался до дла, допрятался…

Онъ засмялся и продолжалъ:

— Потха, истинный Господь, и смхъ, и грхъ! Упряталъ онъ ихъ разъ въ сара: у воротъ подъ лапу въ землю зарылъ… Въ банк они у него были, въ жестяной, длинная эдакая банка,— онъ мн опосля казалъ,— съ крышкой… и все замть, одними золотыми… Ладно. Успряталъ это онъ ихъ, и не терпится ему: безперечь въ сарай повадился бгать… ‘здсь ли, молъ? Цлы ли?’ А молодая смтила это дло… ‘Что такоича значитъ — все въ сарай да въ сарай?..’ подсмотрла, да и того — изъ банки-то изъ этой, не будь глупа, побол сотни и вынула… Вс-то взять побоялась, удавится, молъ, старый лшій… не захотла, значитъ, на душу грха брать…

Онъ весело ухмыльнулся, блестя глазами, и продолжалъ:

— Вотъ иду я разъ въ церковь,— забылъ въ какой праздникъ… Иду, а рано еще,— къ заутрен не ударяли… Гляжу,— что за диво: сыпетъ мн навстрчу тестюшка мой, лица на немъ нтъ… Взопрлъ, такъ и льетъ съ него.— ‘Куда ты?’ — спрашиваю.— ‘Къ теб’….— А самъ духу не переведетъ.— Зачмъ?— ‘Такъ и такъ, говоритъ,— ограбили… Полтораста не досчитаюсь никакъ… взяли, руками взяли! Свои, не иначе… что длать, научи?’ — Что, говорю, учить тебя. Я теб скольки разовъ, дураку, твердилъ: положь въ город подъ книжку, цлы будутъ… процентъ будешь получать, а ты все свое… Вотъ теперича теб наука, умне будешь. Говори слава Богу,— не вс… Заболлъ, что ты думаешь — съ огорченія-то: дв недли въ больниц вылежалъ… А деньги, пока хворалъ, у жены у моей сохранялись. Мн было давалъ, да я не взялъ… ‘Отдавай, говорю, вонъ дочери своей… Ну тебя и съ деньгами-то! Пропадутъ,— наживешь съ тобой бды!..’

— Что-жъ онъ и теперь ихъ при себ держитъ?— спросилъ я.

— Нтъ, какой при себ!.. Выучили!.. Послушался, положилъ… радехонекъ теперь, благодаритъ постоянно, когда увидитъ… Самъ дома не живетъ,— ушелъ, въ богадльну предлился… Живетъ,— помирать не надо… Такъ вотъ они какіе: безъ полна не увришь…

Онъ посидлъ еще немного и ушелъ.

Жена, копавшаяся надъ чмъ-то у печки и молчавшая все время, пока мы разговаривали, обернулась ко мн, какъ только онъ скрылся за дверью, и сказала страннымъ голосомъ, въ которомъ звучало и осужденіе, и злоба, и зависть:

— Вотъ какъ люди-то богатютъ, не боятся! Врно пословица-то говорится: пустишь душу въ адъ — будешь богатъ… Не боятся и ада мошенники! И то сказать: этакъ, вотъ, дома-то сидя за печкой, не много наживешь… Подъ лежачій камень и вода не бжитъ.

— Что-жъ, стало быть, и мн, по твоему, за грабежъ приниматься?— спросилъ я,— взглянувъ на нее и ожидая отвта.

— Гд ужъ теб!— съ нескрываемымъ презрніемъ воскликнула она:— куда ты годенъ-то? Сиди ужъ, Ерема, дома… Вотъ скоро суму надвать придется, просить подъ окошками… самое по теб это дло… знай, потряхивай сумочкой-то!..

Она опять завыла по своему, потомъ принялась браниться, потомъ, по обыкновенію, зная, что я этого въ особенности не выношу, накинулась, какъ цпная собака, на дтей.

— Черти, дьяволы проклятые, чтобъ вы передохли вс, чтобъ вамъ засадъ слъ въ глотки-то и съ отцомъ-то вашимъ вмст, окаянная сила, мучители!.. Шелъ бы хучъ, дьяволъ тебя задави, въ люди куды ни на есть, на мсто на зиму-то… Въ Москву бы шелъ… Да, правда,— спохватившись и еще съ большей злостью и ехидствомъ продолжала она,— и въ Москву-то теб нельзя: за хорошія дла выгнали… Забастовщикъ проклятый! Безстыжія твои бльмы — бол ничего!.. За-а-лъ ты мою жизнь, мошенникъ!.. За-а-лъ, су-у-кинъ ты сынъ!.. За-а-лъ!..

Я слушалъ эти надовшія постылыя причитанія, но думалъ не о нихъ, въ голов у меня, какъ въ темномъ лсу, бродили и откликались свои мысли.

——

Цлую недлю ненастье: пасмурно, сро, тоскливо. Надвигается осень, ночи длаются длинне, темне… Втеръ шумитъ по осеннему: глубоко, угрюмо, зловще. На двор сквозь прогнившую на крыш солому постоянная капель. Коровенка жмется въ уголъ, выбирая гд посуше. Въ изб грязь, вонь, сырость, дтскій вой, бормотаніе старухи, ругань жены и… почти голодовка.

Съ вечера ложусь спать въ своемъ чулан рано, какъ только стемнетъ. Огня не зажигаю, потому что нтъ керосина. Жена нащепала изъ березоваго полна лучины, высушила ее и украдкой, чтобъ не видали сосди (‘а то совстно… осудятъ’),— жжетъ ее съ вечера и ночью, вставая къ ребенку.

По ночамъ я сплю мало: лежу навзничь, подложивъ подъ голову руки, гляжу въ темноту и думаю… Мысли тянутся такія же темныя, угрюмыя, какъ осеннія облака, и, кажется, даже воютъ и гудятъ такъ же зловще, какъ втеръ.

Подъ утро уснешь, и снятся странные, ненужные сны, отъ которыхъ потомъ весь день носишь въ душ что-то мучительное и нездоровое…

Вчера видлъ себя молодымъ и свободнымъ… Живу я въ Москв… И ее видлъ, свою Дуняшу… Гд она теперь?… демъ мы съ ней, будто бы, въ праздникъ по Плющих на Двичье Поле на гулянье… вдругъ, откуда ни возьмись, собачонка прямо подъ колеса пролетки…

— Ваня, Ваня!— кричитъ Дуня, — смотри, собачку задавили, собачку задавили! Задавили, задавили!.. Боже мой…

Проснулся. Хлынули воспоминанія… Вся жизнь прошла въ памяти съ самаго дтства… Такъ сдлалось тоскливо и такъ жалко самаго себя, что не утерплъ и заплакалъ…

Боже мой! Неужели кончена жизнь, и ничего-то уже, ничего нельзя ждать отъ нея?.. И умирать придется, зная, что и дтямъ предстоитъ эта же горькая чаша?..

Такъ ли? Кончено, уже все и для тебя, и для нихъ?.. Нтъ, нтъ! Огонекъ еще не погасъ, еще теплится гд-то мерцающей звздочкой, еще, можетъ, разгорится и освтитъ рано или поздно эту проклятую тьму, и не будетъ ея…

Будь она проклята, эта сырая, промозглая, душная тьма!

Только… гд же онъ, огонекъ этотъ?.. Какъ разглядть его, какъ пройти къ нему, чмъ поддержать? Голова напрягалась до отупнія, до боли, а тьма была все такая же. И когда въ полузабытіи я съ усиліемъ пробирался къ огоньку сквозь буераки и чащу,— онъ исчезалъ…

И опять смутно мерцалъ, — такъ же далеко и неясно. И когда я окончательно выбивался изъ силъ, — передо мною являлась пара глазъ: они смотрли на меня съ вопросомъ и тревогой и начинали бгать по сторонамъ, испуганные и жалкіе. Я зналъ ихъ. Это были глаза Наумыча.

— Боится,— проносилось въ уставшемъ мозгу…— А мн что же?.. Такъ и оставаться навсегда въ этой постылой промозглой ям?..

——

У меня семейная радость: умеръ маленькій… Ему пошелъ только двнадцатый мсяцъ.— Подъ конецъ я не могъ смотрть на него… Это была одна сплошная гноевая болячка… Подсохнетъ, сдерется, какъ кожа съ картошки, эта гадость и сейчасъ же снова начинаетъ мокнуть и гноиться… Кричалъ онъ днемъ и ночью, и этотъ неумолкаемый крикъ смертельно терзалъ мое сердце. Нсколько разъ посылалъ я жену въ больницу, но она, будто на зло мн, предпочитала лечить его какими-то домашними средствами, какой-то травой-чередой… Теперь, когда мальчикъ уже успокоился, она плачетъ и опять винитъ меня:

— Ты, ты всему длу, мошенникъ, причиненъ,— кричитъ она,— погоди, дождешься, всхъ робятъ погубишь, всхъ голодной смертью поморишь… Какой ты есть отецъ, когда дти разумши, раздмши, голодныя… За какимъ ты чертомъ женился?

Сколотилъ я изъ досокъ кое-какой гробикъ и вырылъ на погост могилку…

Погостъ у насъ отъ церкви съ версту или даже больше, глухой, старый, заросшій травой и запущенный…

Я провелъ тамъ почти весь день… Выбралъ сначала мсто, повырубилъ сучья, корни и началъ рыть яму. Рыть было трудно: глинистая земля слежалась и затвердла, какъ камень… Уставъ, я садился отдыхать, и странное чувство какой-то тихой и даже пріятной скорби, отъ которой хотлось плакать, наполняло мою душу.

Глубокая, жуткая тишина царила на кладбищ. Неслышно падали съ березъ уже сильно пожелтвшіе листья… Высокая трава, ‘метла’ пожухла и побурла… пахло легкой гнилью… На бугоркахъ-могилахъ стояли кое-гд кресты, другіе уже валялись на земл, подгнивъ снизу… Нкоторыя могилы, вырытыя, очевидно, зимой и заваленныя кое-какъ мерзлыми комьями, теперь проваливались, и какъ-то особенно жутко было глядть на эти зіяющіе провалы… Все поросло травой, бурьяномъ, кустарникомъ и стояло въ тихой задумчивости среди сырого тлнія.

Я глядлъ на эти забытыя, заросшія, заброшенныя могилы и думалъ:

— Какіе люди лежатъ подъ ними? Вдь они тоже жили когда-то, двигались, думали, страдали, радовались — и нтъ ихъ… И я буду лежать здсь же, и меня зароютъ въ такую же яму… Что останется отъ меня? Куда днется то, чмъ я сейчасъ живъ, что заставляетъ меня двигаться, думать, страдать и работать? И почему т люди, которые врятъ въ загробную жизнь, боятся все же смерти? Если бы я могъ врить, если-бъ былъ твердо убжденъ, что тамъ есть что-то другое лучшее или хоть просто иное, я не сталъ бы, кажется, дожидаться смерти, а изъ одного любопытства узнать поскоре, что и какъ тамъ, убилъ бы себя… Я очень завидую этимъ людямъ-дтямъ, врующимъ въ то, чего никто не видалъ и не знаетъ. Чего имъ бояться? Самыя страданія на этой земл пріобртаютъ и смыслъ, и значеніе: вдь чмъ больше горя, грязи, нищеты и униженія здсь, тмъ больше награда тамъ…

А я? Во что я врю? За что мн уцпиться? Прожить въ нищет, въ грязи, въ униженіяхъ всю жизнь и въ конц концовъ попасть въ яму, гд меня съдятъ черви и ничего отъ меня не останется… Зачмъ же я страдаю?.. Нтъ, я буду бороться!.. Пусть мои братья, ‘свободные граждане’, ковыряютъ свою проклятую глину, живутъ въ лачужкахъ, пусть ‘все терпятъ во имя Христа’, пусть ждутъ и врятъ, что имъ будетъ хорошо тамъ… Я не могу. Я хочу, чтобы мн было хорошо здсь… Хоть бы годъ, недлю, день — все равно… Отъ этого года, недли, дня, отъ одного яркаго часа освтятся промозглые сумерки всей моей невыносимой жизни…

Да, я этого хочу… И я сдлаю это, сдлаю, сдлаю…

——

Кое-какъ, съ грхомъ пополалъ, схоронилъ я своего несчастнаго мальчишку. Потомъ зло поругался съ батюшкой изъ-за денегъ. Началъ онъ меня при всхъ (дло было въ воскресенье) ‘усовщевать’ въ томъ, въ чемъ я совсмъ неповиненъ. Я чувствую, что онъ меня ненавидитъ. Впрочемъ, онъ и не скрываетъ этого. Даже называетъ не по имени, а ‘сознательный’.

— А-а-а, сознательный, ну какъ поживаешь? Почитываешь. Толстого, а?.. Максимку Горькаго тоже? Доброе дло, до-о-о-брое дло. Ахъ ты, горе луковое! Профессоръ кислыхъ щей, философъ Спиноза!.. Конституція, революція!.. Ка-жъ же!.. Взять бы тебя, да — погоди, дождешься еще — разложить въ волости, да вмазать штукъ полтораста! Забылъ бы и думать, что есть какой-то Толстой!..

И, сверкнувъ злыми глазами, онъ сказалъ съ угрозой:

— Ты у меня помути народъ, ты помути! Я терпливъ, но всему бываетъ конецъ, и мое терпнье лопнетъ… Ты вдь кто, а? Пойми ты себя, возьми въ голову-то въ свою: червякъ вдь ты, паръ, ничтожество. Фу-у-у — и больше ничего, неосязаемый предметъ… теб ли соваться-то, а?.. Почему ты въ храмъ божій не ходишь, какой ты примръ подаешь своимъ дтямъ, да и другимъ тоже, а?.. Гд и чему учился? Помни, дружокъ, что ты у меня всегда на примт, глазъ я съ тебя не спускаю: чуть что, фи-и-ть и кончено! Попадешь, не оглянешься, къ ледовитому океану… Мн вдь все передано: ты мои дйствія осуждаешь и критикуешь, носъ суешь не въ свое дло? Думаешь, не знаю, что ты проповдовалъ насчетъ колодца, а? ‘Молебствіе не поможетъ, напрасно это?’ Какъ такъ напрасно? Почему напрасно? Это, значитъ, молиться теб напрасно? Стало быть, ты не признаешь уже и силу молитвы?.. Это чмъ пахнетъ, понимаешь ты?..

Дло было въ томъ, что у насъ почти пересохъ колодецъ, и въ немъ откуда-то появилась пропасть лягушекъ… Лягушекъ повытаскали, но он появились снова. Бабы перестали черпать воду, считая, что она ‘поганая’. Батя узналъ объ этомъ и посовтовалъ ‘освятить’ колодецъ. Подняли иконы, пришли къ колодцу всмъ міромъ,— мужики, бабы, двки, ребятишки, — настоящій праздникъ устроили… Батя прочелъ молитвы, какія полагаются, объ уничтоженіи гада и освятилъ колодецъ. Но лягушки и посл этого не пропали…

По этому поводу, какъ-то вскользь и безъ всякаго намренія, я высказалъ кому-то изъ мужиковъ скептическое, хотя и невинное по существу замчаніе. ‘Добрые люди’ передали, какъ водится, съ добавленіями, и онъ еще больше возненавидлъ меня.

— Вотъ Богъ тебя и наказалъ — заключилъ онъ:— сына вотъ отнялъ… Ты это знаменіе-то понялъ ли? Или какъ по твоему, а?

— По моему,— отвтилъ я угрюмо,— не меня наказалъ, а только сжалился надъ младенцемъ.

— Гм! Философія опять. Толстой!.. Брось, я теб говорю, все вдь это у тебя чужое, своего ничего нту… Ничего не понимаешь, а туда-же судишь обо всемъ… Работалъ бы больше, а то съ философіей-то своей живешь хуже послдняго нищаго. Жена твоя мн жаловалась: ‘не знаю, говоритъ, что и длать: ничего нту, съ голоду мремъ’… Хорошо? что, а?

— Да я-то чмъ же виноватъ?

— А кто-же? У другихъ есть, а у тебя вонъ какого-нибудь гривенника, и того нту… а главное: заботы имть добыть его и попросить ты отъ гордости не можешь… Какъ, дескать, я, такой-сякой, сознательный, кланяться стану… отъ этого и гибнешь,— что смиренія въ теб нтъ, ласки, покорства… волкомъ на всхъ глядишь… Ну, никто теб и не поможетъ… Что? Неправда? Я вдь насквозь тебя вижу: злоба у тебя, зависть, ненависть, бунтъ, крамола!.. Плохо ты кончишь, попомни мои слова — плохо!

Закопавъ въ землю гробикъ, я ушелъ съ кладбища, оставивъ на могил воющую жену, и, выпросивъ у кого-то на водку, напился до безпамятства…

Говорятъ, что я ходилъ посл того по деревн, сквернословилъ, плакалъ, проклиналъ, грозился все кого-то убить и ограбить.

‘Убить и ограбить’… Да, значитъ, и въ пьяномъ вид эта мысль не покидала меня. Хорошо, что никто, по обыкновенію, не придаетъ значенія пьянымъ рчамъ…

Съ этого случая я перестаю пить…

——

Вотъ и настоящая осень пришла… Уже половина почти сентября, а погода стоитъ удивительно хорошая… Дни солнечные, теплые, ясные и тихіе. Ночи еще лучше. Когда въ изб все замолкнетъ, уснетъ (со смертью маленькаго стало тише), я ухожу изъ своего чулана въ огородъ и сажусь тамъ подъ старой яблоней на скамейк. Я сижу здсь подолгу. Надо мною темносиняя бездна, усыпанная звздами. Точно кто-то играетъ ими: он то загорятся, то погаснутъ, то замигаютъ, то падаютъ… Налво, на восток, виситъ, точно фонарь, мсяцъ, окруженный бловатой дымкой, и когда долго не спускаешь съ него глазъ, кажется, видишь его тихое движеніе въ ночномъ неб.

Тишина вокругъ поразительная. Все — и деревья, и оставшіеся еще на вткахъ листья, и кусты, и плетень, и пустое поле за огородомъ, и овины, и избы,— все замерло, притаилось и ждетъ чего-то…

Тихая грусть вдругъ защемитъ сердце, начнешь перебирать свою жизнь… Что сдлалъ, какъ было прежде и какъ стало теперь? Что будетъ дальше? Какой смыслъ въ моей жизни? Какъ придетъ смерть? Какая она будетъ? Гд?

Тяжело станетъ на душ, обида и жалость къ себ и другимъ… Зачмъ все такъ вышло? И почему вышло именно такъ, когда могло-бы быть иначе? Кто виноватъ въ этомъ?

Часто только подъ утро я возвращался къ себ, въ свой постылый чуланъ, и, вмсто синяго неба съ мсяцемъ и звздами, на меня глядло окаянное убожество, грязь и тоска моей повседневной жизни. Завтра будетъ то же самое и послзавтра… Нужели такъ до конца жизни?.. Эта мысль, точно ударъ кнута, сразу разогнала очарованіе смутныхъ ночныхъ настроеній… И когда он окончательно разсивались, а постылые будни еще не успвали захватить цликомъ мою душу,— въ ум рзко и отчетливо звучало:

— Нтъ, такъ не должно быть… Надо ршиться…

‘Ршиться’ порой мн кажется такъ просто: придти туда,— отодвинуть доску подъ кроватью и вынуть ящикъ. Въ этомъ ящик все, что мн нужно, чтобы сразу стало иначе… Да, но раньте нужно сдлать еще что-то… Какъ я это сдлаю? Что буду длать въ это время? Что буду думать посл?.. Какъ будутъ смотрть на меня эти испуганные глаза?.. И порой мн хотлось плакать о себ и молиться,

— Господи, да я ли это думаю?.. Да гд же я, прежній, у котораго еще не было этихъ неотвязныхъ мыслей?..

——

Ходилъ туда подъ предлогомъ купить махорки… Кажется, я и самъ думалъ въ ту минуту, что иду за махоркой, но мои глаза пытливо и быстро всматривались во всю обстановку, а въ ум пробгали соображенія о томъ…

Приняли меня, какъ и всегда, ласково. Самъ пригласилъ пить чай.

— Что тебя, сынокъ, давно не видать?— говорилъ онъ, оглядывая меня съ ногъ до головы, ни слуху, ни духу… Вспоминалъ я объ теб, что, молъ, такое значитъ? Обидлся, знать, за тогдашнее?.. Ну, какъ поживаешь? Похудлъ ты за это время, обросъ, почернлъ… Нездоровится, знать?.. Да?..

— Всего тутъ есть,— сказалъ я, не глядя ему въ лицо,— плохо живу.

— Сердцемъ ты горячъ, сынокъ. Да… Надо бы, надо теб какъ нибудь поправляться… Н-да… Конечно, надо… Управился-ли съ длами-то?..

Я махнулъ рукой.

— На мсто-бы на какое поступилъ на зиму-то, а?— сказалъ онъ, отыскивая мой взглядъ глазами… Я тоже взглянулъ ему въ глаза и вдругъ почувствовалъ, какъ будто что-то изъ моихъ глазъ перебжало въ его и изъ его въ мои. Это было мгновеніе, острое и жуткое. Я вздрогнулъ, а онъ отвелъ глаза и, вздохнувъ, сказалъ опять тмъ же тономъ просящимъ и жалкимъ, какъ тогда, въ праздникъ:

— Да, сынокъ, тяжелыя времена пришли… Послушаешь: тамъ убили, тамъ ограбили, тамъ въ церковь забрались… Подумай, въ церковь! Не то ужъ насъ,— Бога и того ограбить норовятъ. Что-же это будетъ, сынокъ? Что будетъ, а?..

Я молчалъ и, глядя на его огромную лысину, весь холодя и содрагаясь отъ какого-то пріятнаго ужаса, думалъ:

— Да, бываетъ.. Придетъ кто-нибудь и къ теб… Тогда ужъ… Вотъ по этому мсту,— топоромъ… лезвіемъ… по самый обухъ… черепъ на дв половинки… кровь зальетъ глаза и лицо, и бороду… Не закричитъ,— не успетъ… Упадетъ сразу… Куда? Мои глаза пытливо измряли: куда упадетъ голова, какъ падаетъ тло…

— На мсто бы шелъ — опять послышался его голосъ, прерывая молчаніе… Сколько времени мы молчали оба? Одну секунду или минуту? Или полчаса?

— Да и то хочу попробовать въ Москву сходить,— совралъ я.

— А теб можно-ли въ Москву-то?— спросилъ онъ какъ-то вкрадчиво…— Я слышалъ, правда-ли нтъ-ли, люди говорятъ: нельзя теб, ишь, въ Москву-то…

— Мало-ли, что говорятъ…— отвтилъ я, подумавъ:— вранье все!

— Та-а-а-къ!— протянулъ онъ, какъ будто съ облегченіемъ…— Да вдь оно, конечно, можно и такъ… Мало-ли тамъ народу-то?— а когда думаешь?

— Да къ Покрову какъ-нибудь… дровишекъ вотъ еще надо навозить, запасти на зиму…

— Та-а-а-къ!— опять протянулъ онъ, помолчавъ, и сказалъ:— Ты тогда толконись ко мн: я теб письмецо дамъ къ знакомому, на Арбат живетъ… Лавка своя, торгуетъ… можетъ, онъ тебя по моей рикиминдаціи не впихнетъ-ли куды… Пшкомъ пойдешь?

— Да, наврно. На машину денегъ нтъ.

— Пшкомъ то долго. Послдніе сапожонки растреплешь, пока дойдешь… На машину-бы добылъ…

Онъ помолчалъ и прибавилъ:— Не бо знать, какъ сумма шесть-то гривенъ…

— Да гд-жъ денегъ-то взять?

Онъ поглядлъ на меня опять, что-то обдумывая и какъ будто не ршаясь, и потомъ сказалъ:

— Я, пожалуй, дамъ… такъ и быть, выручу ужъ… Жалко мн тебя, ей-Богу, жалко… Человкъ ты хорошій, а пуще того дтей твоихъ жалко… Поступишь на мсто, все, глядишь, копейку пришлешь… сыты будутъ. Ко мн и приходи тогда съ вечера,— барабаня по привычк пальцами по столу, продолжалъ онъ:— побудешь у меня, а часиковъ эдакъ съ двнадцати аль попозднй — пойдешь, себ съ Богомъ… Приходи, приходи! Мы рады посидть съ тобой ночь-то, а то, вришь?— измучились вдь…

Онъ заговорилъ тише и какъ-то жалобно, опять какъ тогда, въ праздникъ:

— Время пришло глухое, ночи долгія… Долгія ночи-то! Стукнетъ гд или мышь заскребетъ… вотъ-вотъ, думаешь, идутъ уже… всю ночь и не спимъ, запираемся кругомъ… Собака была у насъ, помнишь,— жуликъ-то… Песъ ее знаетъ съ чего издохла въ одночасье… Ужъ не отравилъ-ли кто, думаемъ, съ подвохомъ съ какимъ-нибудь… Боимся сынокъ, ей-Богу!.. Придутъ — что тогда? Много-ль намъ надо, люди мы старые… Страшно!..

Лицо у него стало вдругъ сердитое, и онъ заговорилъ со злостью:

— Время пришло, прости Господи, окаянное, люди стали какіе-то злоди: ни Бога, ни совсти, ни страху, ни трепета… Намедни послушалъ: мальчишки во какіе, отъ земли не видать,— псни какія поютъ… Господи-Создателю! Волосъ дыбомъ всталъ: про власть предержащую такое въ псн выражаютъ, страсти, истинный Господь! А съ кого переняли?.. Извстно, не сами выдумали… Дальше-то чего-же ждать, а? Дальше-то что-жъ пойдетъ?.. Обхватила Россію зараза, вълась, вкоренилась, какъ клопы въ деревянной кровати, трудно вывести теперича… И вшаютъ вотъ, сколько ужъ перевшали подлецовъ, а пользы видится мало: не помогаетъ, такъ только себя тшатъ… Я, вотъ, газету читаю… Дума эта, напримръ, правые тамъ… Знаю: хорошіе люди, и рчи ихнія мн, старому человку, по душ, а только дивлюсь я, какъ это они не поймутъ, что ршетомъ воду черпаютъ?.. Неужели не видятъ, не смыслятъ, что рчи ихнія только потха одна для ноншняго народу… Смется надъ ними народъ, злобствуетъ на нихъ… Они думаютъ, народъ все такой-же, какъ допрежь былъ… Какъ мы, старики: ‘чего извольте’ да ‘слушаю-съ’… Ну, нтъ, ужъ теперича не то!.. страху этого прежняго нту… Смиренія нтъ, покорности нтъ, злоба одна… Ничего не подлаешь,— вкоренилась, говорю, зараза… вълась…

— Да вдь сами говорите: вшаютъ, кажется, довольно?— возразилъ я. Старикъ опять весь побагровлъ и, немного помолчавъ, сказалъ:

— Ну и что-жъ, что вшаютъ… пустое это дло! Что ему, сукину сыну, значитъ, что его повсятъ?— Наплевать! Нешто онъ скорбитъ объ своей жизни… Отчаянный: на все идетъ, а попался вшай!— скоро и хорошо… Это разв наказаніе?.. Это въ род какъ: отвтилъ, молъ, мелкихъ нту…

Онъ замолчалъ и нервно забарабанилъ по столу пальцами. Лицо его покрылось красными пятнами, сдыя брови сердито нахмурились, и изъ-подъ нихъ глядли на меня пристально и злобно маленькіе, нечистые, будто осочкой прорзанные, китайскіе глаза.

— Придетъ,— началъ онъ опять,— какой-нибудь… У котораго нтъ ничего… перебьетъ, перержетъ всю семью, дтей малыхъ, андельскихъ душекъ, не пощадитъ… Оберетъ, что надо, и уйдетъ.— Давай посл того гулять!.. Возьмутъ его какъ-нибудь, можетъ, пьянаго… Живо это осудятъ, веревку на глотку… вздернули… га-а-тово! Подрыгалъ ногами минутъ десять и шабашъ… тьфу! Да нешто этого онъ заслужилъ по длалъ-то своимъ, а? Нтъ, ты его оставь, да муку ему придумай… На всю жизнь… Да такую, чтобы мучился ежечасно, день и ночь, безпрестанно… Вотъ ему, что надо. И чтобы другіе, которые ему подобные — вострепетали… Вотъ тогда поймутъ… Такъ-ли я говорю? Вотъ то-то и ойо-то… а вы имъ не толкуйте: то-ce, пято-десято… и — да!..

Онъ торопливо, большими глотками, допилъ простывшій чай и, желая видимо перемнить разговоръ, спросилъ:

— Такъ, значитъ, придешь?

— Приду,— отвтилъ я, почему-то вздрагивая и чувствуя, какъ все захолонуло у меня внутри.— Приду, непремнно.— Спасибо вамъ за ласку.

— Не на чемъ… Приходи,— съ вечера приходи… Поступишь тамъ, можетъ, Богъ дастъ, въ Москв, тогда сочтемся… Чай, отдашь?

— Спасибо!— еще разъ поблагодарилъ я и, отуманенный, точно пьяный, ушелъ отъ него.

——

Новость въ деревн: опилась водкой ‘до смерти’ Аринка Гущина.

Сходилъ, между прочимъ, посмотрть. Лежитъ баба около сарая, съ какимъ то чернымъ лицомъ. Пальцы на рукахъ скрючены, голова не покрыта,— волосы растрепаны. Одинъ глазъ полузакрытъ, другой смотритъ.. Рядомъ — ‘вещественное доказательство’ — пустая бутылка изъ-подъ водки, а другая, цльная, за пазухой. Гд баба достала денегъ на водку, пока еще неизвстно. Выяснилось только, что взяла въ казенк ‘на чистыя деньги’ дв бутылки да полбутылки. Полбутылки выпила тамъ же, на мст, около казенки, а дв взяла съ собой и, придя въ деревню, около своего сарая, выпила, очевидно, уже цлую бутылку и ткнулась тутъ же, гд сидла…

Тла не трогаютъ: ждутъ ‘начальства’, по обыкновенію, ‘караулятъ’… Мужъ пришелъ съ фабрики, дти — дв двочки — смотрятъ удивленными глазенками, ничего не понимая. Вокругъ, съ возбужденными лицами толкутся и трещатъ, какъ сороки, обрадованныя выходящимъ изъ ряда событіемъ бабенки. Мужики или хмурятся, или потихоньку посмиваются… Мужъ, высокій, тонконогій, съ худымъ лицомъ, плохо одтый крестьянинъ не проявляетъ никакихъ признаковъ горя: онъ куритъ папироску, безпрестанно сквозь зубы, противно, по фабричному, ‘цыркая’ на землю слюной, и, какъ будто, даже доволенъ.

А надъ этой деревенской картиной виситъ срое, мутное, низкое небо, изъ котораго по временамъ мороситъ дождь… Каркая, пролетаютъ мимо вороны, жалобно ‘вопитъ’, точно плачетъ гд-то на усадьб, овца, упрямо и монотонно тявкаетъ собака… Кричатъ птухи, наноситъ откуда-то дкимъ горькимъ дымомъ, за овинами въ пустомъ пол кричитъ пастухъ: О-о-охъ!.. о-о-охъ! о-о-охъ!..

Тоска… Господи, какая тоска!..

——

Дома все то же…— или, впрочемъ, еще гораздо хуже. Снаружи, съ улицы, жена ‘загодя’ завалила, по нашему ‘запелдила’ избу осокой на зиму, для тепла. Закрыла до половины окна, и потому въ изб даже среди дня полутемно, какъ говорится: ‘днемъ съ огнемъ’. Дти ходятъ словно пришибленныя, жалкія, голодныя, съ выпяченными животами, разутыя… Съ перваго еще сентября начались въ школ уроки, а мой старшій мальчишка сидитъ дома: мать не пускаетъ безъ сапогъ… вс обуты, а ты разумши, ‘стыдно, учитель осудитъ’…

Къ довершенію, къ ужасу моей жизни, жена сказала правду: она, дйствительно, ‘чижолая’… Умершему исполнился-бы годъ…

Подлость! грязь! стыдъ!

На жену просто страшно смотрть: лицо худое, щеки втянулись, желтыя пятна, синяки подъ огромными съ блескомъ глазами… Походка точно у пьяной… ‘Такъ меня и швыряетъ всяе изъ стороны въ сторону’, — говоритъ она, постоянно злая, обтрепанная, въ огромныхъ стоптанныхъ опоркахъ на босую ногу.

— Издохнуть бы мн, провалиться… Такъ нтъ: и чертъ-то меня не беретъ, кошку живущую… Не разродиться бы дай-то Господи! Пузо бы у меня лопнуло, у псовки… Что надлала, а?.. На году почитай двое!?.. Что-жъ это будетъ-то… о-о-ой, батюшки! Ой, батюшки!

— А все ты… все ты, кобель проклятый!— накидывается она на меня…— Ужъ хоть бы не такъ досадно,— жили бы по людски, а то придетъ время,— рожу, завернуть щенка не во что… Лишняго завалящаго лоскутка въ дому не найдешь… О-охъ, батюшки! О-охъ, батюшки!

И такъ каждый день… Я хорошо понимаю, что и она по своему права, нельзя такъ жить… Надо ихъ, во что бы-то ни стало надо — обуть, одть и кормить… Но гд же я возьму?..

И какой-то злой, знакомый голосъ ясно шепнулъ въ душ:— Гд?.. Не знаешь, гд взять?.. И чего только ждешь?.. Пока ты не ршаешься и все только раздумываешь, все равно придетъ другой, ршительный и сильный, и возьметъ… сильнымъ жизнь…

И мн показалось вдругъ все такъ просто: солнце, что ли, перестанетъ свтить, когда исчезнутъ эти два никому ненужныхъ существа,— противный скупецъ съ прорзанными осочкой глазами и эта баба безъ человческой мысли въ тупой голов?.. Кому они нужны?.. Взялъ кто-нибудь изъ муравейника двухъ муравьевъ, выбросилъ, раздавилъ… Не все ли равно? Кто замтитъ?

— Врно!— говорило что-то въ душ твердо и опредленно… Добро и зло выдумали люди, а въ сущности… можетъ быть, зло-то и нужно?.. Можетъ быть, въ немъ и есть самая суть нашей жизни… Большинство людей привыкаетъ работать правой рукой. Но есть и такіе, что все длаютъ лвой. А результаты т же.

Этотъ аргументъ въ ту минуту показался мн совершенно убдительнымъ:

— Да, да, именно такъ: одни — правой, и говорятъ: такъ и надо, это добро. А другіе — лвой… пьютъ, дятъ… и говорятъ: мы вотъ и такъ сыты… ха-ха… Ну, такъ. Это врно. Теперь другое. Если сдлать лвой рукой… убить. А т-то, правые, глядишь — поймаютъ. Бываетъ вдь это и даже довольно часто… Тогда они меня правыми-то своими руками заборятъ…

И мн представилось съ какой-то ощутительной ясностью: это сдлано, и все осталось по старому. Муравейникъ жизни копошится попрежнему, только нтъ въ немъ ни ихъ, тхъ двухъ, ни меня… а дти мои останутся… еще несчастне, чмъ теперь?..

— Ну, что-жъ… Меня ‘только повсятъ’,— какъ говорилъ Наумычъ,— не боле… А ту-то, неизбжную муку, которой онъ хотлъ бы предать грозящихъ ему невдомыхъ враговъ,— ее-то я терплю ежедневно, ежеминутно, безпрестанно… Петля можетъ только избавить отъ нея… Меня не будетъ… Не-бу-детъ… Что это значитъ? Прежде всего не будетъ этой тоски, этого стыда, вражды, озлобленной жены, крика голодныхъ дтей… Ничего я этого не услышу. Плохо это? Нтъ, это хорошо… Это — успокоеніе. Наумычъ правъ: это не можетъ удержать отъ того, что можетъ быть сдлано ‘лвой рукой’… ‘Мигъ одинъ — и нтъ волшебной сказки’, тяжелой, страшной, ненужной сказки… Такъ чего же бояться… А зато — этотъ мигъ могущества… Держать ее, эту жизнь, и свою и чужую, въ своихъ могучихъ, сильныхъ рукахъ…

Я задрожалъ отъ жуткаго наслажденія…

— Бояться смерти на вислиц?.. Какъ глупо! Вдь смерть всегда со мною и безъ вислицы… Со мною и спитъ, и стъ, и ходитъ, и радуется, и плачетъ, и караулитъ, и глумится надо мной, выбирая только по своему усмотрнію время, когда взять и покончить. Она постоянно играетъ мной, какъ кошка мышкой: хочу — сейчасъ съмъ, хочу — погожу, а все-таки въ конц концовъ ты мой, и ничего отъ тебя не останется, точно не жилъ на свт… А вотъ же нтъ: я самъ буду держать тебя въ рукахъ, и ты будешь работать не по своей, а по моей вол…

Это было мгновеніе потрясающей радости… Но вслдъ за этимъ пришло другое. Острая жалость къ себ вынырнула откуда-то неожиданно и бурно. Я заплакалъ… Господи! Почему я — именно я — испытываю все это, почему и откуда вошли въ меня эти мысли?.. И заглушаютъ что-то другое, мое собственное, съ чмъ я когда-то былъ спокоенъ и счастливъ…

——

Я завтра пойду туда… Да, пойду непремнно! Ждать больше я не могу. За чмъ я пойду? За этой шкатулкой, что стоитъ подъ кроватью? Странно, но я совсмъ мало думаю о ней и о деньгахъ… Я думаю только о себ. Съ мучительнымъ и даже пріятнымъ чувствомъ прислушиваюсь я къ движеніямъ своей мятущейся души, которой теперь нужны уже не деньги и не то, что можно добыть на нихъ… Нужно сдлать… нужно дойти до конца въ чемъ-то, требующемъ завершенія.

Въ моей горькой жизни оставалось одно: теплился огонекъ надежды… Теперь онъ звалъ меня… Куда?.. Къ Наумычу…

Какъ ребенокъ, проснувшійся однажды и нашедшій у себя подъ подушкой игрушку, которую ему принесъ ночью рождественскій ддъ, я всякое утро посл того радуюсь и шепчу про себя: а у меня есть, а у меня есть, а у меня есть!..

——

И какъ я это ‘сдлаю’?.. Сразу, вотъ теперь? Нтъ… вроятно, еще нтъ.. Я пойду туда… пока еще это надо обдумать, надо взвсить и подготовить…

Чмъ я это сдлаю?

Ружье, одностволка?.. вотъ она виситъ на стн, давнымъ-давно заряженная крупной дробью… ружьишко дрянное, старое, съ надколотой капсулькой, съ которой сваливается нердко пистонъ… Не годится, дастъ осчку… да и что додумаютъ хозяева, увидвъ, что я пришелъ съ ружьемъ… Какъ сразу забгаютъ тревожные, прорзанные осочкой глаза Наумыча. ‘Зачмъ, молъ, теб въ Москву ружье?’ Сказать, что взялъ только на дорогу, дойти до васъ… дло молъ, ночное? Нтъ, ружье вообще не годится: гулъ выстрла отдастся ночью по всей деревн… А за выстрломъ отчаянные бабьи вопли. Вдь ее то не убьешь тмъ же выстрломъ… А ружье одноствольное… Мысль, врное воображеніе работало отчетливо и быстро.

Топоръ? Есть у меня старый, небольшой! Годится: за поясъ, подъ пиджакъ, когда понадобится, можно выхватить быстро… взмахнуть и… Мн слышался уже сухой хряскъ черепа въ маленькой комнатк Наумыча. Лампа стоитъ на стол — свтитъ… окна занавшенныя… большіе часы на стн хлопаютъ маятникомъ, выговаривая, какъ живые: такъ, такъ! такъ, такъ!… Кровь… Господи, Господи помоги мн! Гд ты, Господи, гд ты?! Видишь-ли ты, что со мной длается?.. Помогите кто-нибудь… разорвите кто-нибудь мое сердце!..

——

Гд я? Что со мной? Я опять въ своей каморк? Вс спятъ, а я сижу за столомъ. И передо мной моя тетрадь, куда я заносилъ вс эти свои черныя, кровавыя мысли?

И это уже сдлано? Неужели, о неужели?.. Люди, милые мои братья… Я такъ люблю васъ… Можете-ли вы простить меня?.. Самъ я, все равно, себя не прощу. Сейчасъ брезжитъ утро… Вечера для меня уже не будетъ… И пусть эта тетрадь скажетъ вамъ, что я сдлалъ и отчего ухожу…

Что, если-бы меня теперь, какъ хотлъ Наумычъ, насильно оставили жить?.. О нтъ, нтъ, это было-бы слишкомъ, слишкомъ жестоко…

Какъ это было?.. Вотъ какъ:

Я ушелъ изъ своего чулана, когда въ изб стало совсмъ тихо, и вс заснули, было часовъ десять или немного поздне…

За плечами у меня была сумка, набитая сномъ,— въ рукахъ узелокъ съ краюшкой хлба… За поясомъ, подъ длиннымъ и широкимъ мужичьимъ пиджакомъ, болтался топоръ, который при каждомъ моемъ шаг потихоньку ударялъ топорищемъ по ног…

Ночь лунная, тихая, чуткая, съ легкимъ морозцемъ.

Тихо крадучись вдоль забора, спустился я подъ горку, позади овиновъ, къ ручью, перешелъ его и пошелъ лсомъ, стороной, по тропинк… Въ лсу было необычайно тихо и торжественно.

Подъ ногами съ трескомъ ломались сухіе сучья, шуршали опавшіе листья. Отъ деревьевъ ложились уродливыя, странныя тни, а луна, окруженная яркими звздами, свтила съ нжною жалостью… Я слышалъ на ходу, какъ въ груди колотилось сердце — то часто, то рдко, точно испорченные часы. Въ голов мелькали и кружились странныя, совсмъ ненужныя, пустыя мысли… А за ними, притаившись… да, именно, именно, притаившись на самомъ дн души, какъ змя, лежало то, что я собирался сдлать… И я боялся: если эту змю потревожить, она ужалитъ, и я сойду съ ума…

То, что мн нужно было сдлать, было страшно… Я понималъ, что это страшно, но… я не знаю, чмъ объяснить это,— я шелъ безъ колебаній. Я зналъ, что я это сдлаю… Зачмъ? Я зналъ также, что пользы отъ этого мн не будетъ, и о деньгахъ не думалъ… И зналъ, что за этимъ будетъ огромное, непоправимое страданіе… да, да, хорошо зналъ… я все зналъ — и все таки сдлалъ!..

Къ дому Наумыча я подкрался со стороны поля. Пройдя въ тни высокаго плетня, завернулъ за уголъ и заглянулъ въ окна… Окна были плотно завшены, и огня не было видно.

Кругомъ все было тихо. Село спало. Избы стояли темныя, молчаливыя и печально выжидающія. Свтъ луны освщалъ дорогу мертвымъ, фосфорическимъ свтомъ… Гд-то очень далеко тявкала собака, и стучали колеса… кто-то халъ…

Я постоялъ еще, слыша, какъ въ груди колотится испуганное сердце… Потомъ, какъ-то сразу, машинально шагнулъ въ полуотворенную сломанную калитку и, подойдя къ окну, стукнулъ въ раму… стукнулъ и испугался… Отвта не послдовало.

Весь холодя, я стукнулъ сильне три раза подрядъ… Отдернулся снизу уголъ занавски, и я увидлъ, какъ Наумычъ, приложивъ лицо къ стеклу и загородивъ щеки ладонями рукъ, старается разглядть, кто стучитъ.

— Кто тутъ?— послышался сквозь двойныя рамы испуганный голосъ.

— Я!— тоже какъ-то глухо и испуганно вырвалось у меня.

— А-а-а!.. Сейчасъ!… обожди!— очевидно, сразу узнавъ меня и обрадовавшись, крикнулъ онъ.

Занавска опустилась, и свтъ, вырвавшійся было изъ окна въ отдернутый уголъ, пропалъ.

Сразу стало темне, тихо и жутко.

…Не убжать ли, пока не поздно?..

Поздно: Григорій Наумычъ уже громыхалъ засовомъ отворяя дверь.

— Ты что-ль, сынокъ?!— крикнулъ онъ съ крыльца.

— Я…

— А мы со старухой думаемъ: кто это?… Испугались,— не жулики ли, молъ, пришли?.. Иди, иди скоре! Вотъ и хорошо сдлалъ, что пришелъ!— радостно говорилъ онъ, впуская меня и запирая снова запоры и засовы входной двери. Въ Москву собрался никакъ?

Я не отвтилъ и молча, держась позади, прошелъ за нимъ изъ сней въ домъ. Здсь въ небольшой кухн (она же и прихожая), отдленной отъ горницы ‘тесовой’ переборкой, я снялъ свою набитую сномъ сумку и, положивъ ее въ сторонку, въ уголъ, сказалъ: ‘Бльишко тутъ… рубашки.. кое-что’…

Голосъ мой звучалъ странно. Сердце похолодло и мучительно ныло, въ ногахъ чувствовалась тяжесть, и я едва передвигалъ ихъ. Мы вошли въ горницу.

Здсь было тихо, свтло и уютно. На стол горла небольшая лампа подъ зеленымъ стекляннымъ колпакомъ. Передъ ‘Божьей благодатью’, занимавшей чуть-ли не полстны, висли подрядъ три затепленныя лампадки, тихій свтъ ихъ отражался въ золоченыхъ и серебряныхъ ризахъ, по временамъ вздрагивая и нервно колыхаясь. Большіе, почернвшіе отъ времени часы рдко, важно, самоувренно, щелкали маятникомъ: такъ… такъ… такъ… На лежанк около печки лежалъ, растянувшись во весь ростъ, откормленный срый котъ и круглыми зелеными глазами, поднявъ и настороживъ уши, какъ-то подозрительно глядлъ на меня.

Около этой лежанки, прислонясь къ ней спиной, на низенькой скамеечк сидла сама хозяйка и вязала на деревянныхъ ‘пруткахъ’ варежку изъ черной шерсти..

Я поздоровался съ ней. Неохотливая и въ обычное время старуха молчаливо кивнула головой.

— Садись, сынокъ,— сказалъ Григорій Наумычъ, показавъ мн на стулъ.— А мы вотъ со старухой не спимъ,— продолжалъ онъ, подождавъ.— Она вонъ вяжетъ, а я читаю ей Евангелье.— Время-то у насъ и идетъ. Такъ, почитай, до самаго до свту и сидимъ, не ложимся… Ночь-то нын — годъ: идетъ, идетъ, конца нтъ… Сколько одного керосину прижгешь… Боимся, сынокъ, боимся… напалъ на насъ, теб одному будь сказано, на обоихъ страхъ: чудится все, не спится. У страха, видно правда, глаза велики… Чуть гд стукнуло, Господи Исусе, не идутъ-ли?.. Напуганы до смерти… Да и какъ не бояться?..

Онъ взглянулъ на меня и заговорилъ тише:

— Только и разговору:— Тамъ убили, тамъ ограбили.. А про меня, знаешь, слава пущена: ишь, много у меня денегъ… Сво-о-лочи, право, сво-о-лочи!.. откуда он у меня деньги? Какія деньги?

— На чужбинку-то вс больно лакомы,— продолжалъ онъ, немного помолчавъ, и вдругъ взглянулъ мн въ лицо.— А ты ихъ наживалъ?.. Попробуй-ка, наживи… ихъ нажить-то не легко… Накося: придетъ съ втру,— ‘давай! руки кверху’… Тьфу, сволочи!..

Онъ опять замолчалъ и, закрывъ книгу, отодвинулъ ее въ сторону.

— Таб еще не скоро,— сказалъ онъ спокойне, взглянувъ на часы.— Эна еще время-то, одиннадцатый въ начал!— Чаю напьемся, письмо я пріятелю напишу… успешь сто разъ! Живо добжишь… Только вотъ что я теб скажу, сынокъ: придешь къ моему знакомому, смотри, Боже тебя избави, не вздумай выпимши притти, что-бъ отъ тебя водкой не пахло, ни-ни!.. Услышитъ,— бда! Не любитъ! Первымъ долгомъ спроситъ: ‘пьешь?’ Говори: нтъ. Смотри, сынокъ, помни это. Не подгадь…

— Ладно!— сказалъ я.

— То-то, молъ, ладно. Ладно да не играетъ. Ну, посиди пока, помолчи, а я напишу. А ты, мать, подика-съ, разбундорь самоваръ,— чайку попьемъ… покрпче завари: сонъ разгоняетъ.

— Ишь ты, точно въ свтлый праздникъ заутрени ждешь,— сказала жена,— о Господи, Царь небесный!.. грхи тяжкіе!..

Онъ ничего не отвтилъ. Молча, выдвинулъ въ стол ящикъ, порылся тамъ, досталъ листикъ почтовой бумаги, конвертъ, опять задвинулъ ящикъ и, вставъ съ мста, прошелъ къ какому-то угольнику, стоявшему на полу подъ святыми иконами. Изъ него онъ досталъ ручку и пузырекъ съ чернилами.

— Давно не писалъ,— сказалъ онъ, усвшись на свое мсто.— Какое наше писанье… Да и вижу плохо,— охъ-хо-хо! Помирать, видно, пора…

Онъ надвинулъ на носъ очки, лежавшіе на стол, и медленно вынулъ пробочку изъ пузырька. Все это онъ длалъ, не торопясь, съ серьезнымъ видомъ, обдумывая, очевидно, какъ писать письмо.

Жена его въ это время довязала рядъ и положила варежку. Поднялась и, вздыхая и переваливаясь на ходу, какъ утка, ушла въ кухню ставить самоваръ.

Мы остались одни.

Наумычъ началъ царапать перомъ по бумаг, низко и немного на правую руку склонивъ голову. Я сидлъ насупротивъ, черезъ столъ, и вся его лысая, съ красной шишкой надъ лвою бровью голова была передо мною.

Было тихо, только часы выговаривали свое обычное: ‘такъ-такъ! такъ-такъ’! Потихоньку скрипло перо, да изрдка потрескивало что-то въ горящихъ лампадкахъ.

Я почувствовалъ, какъ чья-то рука осторожно продвинулась за бортъ моего пиджака и взялась за топорище. Это была моя рука… Уже?— подумалъ я со страхомъ.— Неужели теперь? Вотъ оно… подошло.

— Разъ, два! разъ, два!— какъ-то странно и дико стучало у меня въ голов въ то время, какъ холодло сердце:— разъ, два! разъ, два!

И вотъ, не отдавая себ отчета, я, — или не я, а кто-то другой, потому что я совсмъ не хотлъ сдлать это сейчасъ, въ эту именно минуту…— тихо поднялся (также точно не я), тихо вынулъ изъ-подъ полы топоръ и, шагнувъ съ мста, ударилъ, размахнувшись изо всхъ силъ, лезвіемъ по склонившейся къ столу голов… Голова ткнулась объ столъ, а подъ столомъ застучали по полу судорожно задрыгавшія ноги…

Потомъ все тло грузно опустилось… грудь уперлась на край стола, а голова немного наклонилась на бокъ, и я увидалъ высунувшійся изо рта кончикъ языка…

Нсколько секундъ я смотрлъ на это, и мн хотлось опуститься на полъ, подражая движеніямъ этого грузнаго тла.

Но въ это время въ кухн, за. переборкой, что-то громко стукнуло,— что-то упало. Я вздрогнулъ, оглянулся и, держа въ правой рук окровавленный топоръ, на цыпочкахъ, быстрыми скачками, точно ‘балуясь’, бросился туда… Старуха стояла около печки и тряпкой вытирала ушедшій облитый кипяткомъ самоваръ. Стояла она ко мн спиной и, должно быть, не слыхала моего прихода. Я поднялъ топоръ обими руками…

Слдующихъ мгновеній я уже не помню. Сколько времени я стоялъ надъ убитой женщиной,— не знаю. Очнулся я какъ-то вдругъ. Все было удивительно тихо. Свтила лампа. Часы ровно, спокойно, невозмутимо говорили свое такъ… такъ… такъ… На двор прокричалъ птухъ…

Я насторожился. Птухъ,— какъ это всегда бываетъ,— прокричалъ еще и еще… Ему, тише, съ отдаленія откликнулся другой. Это тамъ, въ деревн, недалеко отъ моего дома…

И сразу я будто очнулся, точно это мгновеніе легло гранью между всми этими днями и моей обычной жизнью… Не надо этого, не надо… Вернуться къ себ, туда, до той минуты, когда я вышелъ изъ дому… Не надо, не надо, не надо…

——

И вотъ, я вернулся… Я сижу за своимъ дневникомъ, но это… то, что я сдлалъ, тамъ, у Наумыча, осталось… Тамъ все еще свтитъ лампа, тикаютъ часы… и на полу — въ лужахъ крови… Господи! Какъ же сдлать, чтобы этого не было, чтобы не было, чтобы не было…

Впрочемъ,— средство есть… Оно въ моихъ рукахъ.

Конецъ, конецъ!..

Записку? Нтъ, не надо.— Вмсто записки — этотъ дневникъ. Изъ него видно, ‘что въ смерти своей я никого не виню’… И въ жизни тоже — виновенъ я самъ, а, можетъ быть, и не самъ, не знаю… никто не знаетъ.

Теперь, посл всего этого и посл крика птуха… я, можетъ быть, сумлъ-бы разобраться въ этомъ вопрос, но — мн некогда… Скоро утро… Днемъ людской муравейникъ закопошится особенно оживленно, три муравья изъ него исчезли…

Взглянуть въ послдній разъ на дтей. Я вдь ихъ люблю всхъ — блдныхъ и худосочныхъ. Только теперь вижу, какъ я люблю ихъ. Но я не имю уже на это права. Да и некогда…

Прощай жизнь! Прощай, моя бдная!

С. Подъячевъ.

‘Русское Богатство’, No 3, 1912

ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ.

Читайте также: