——————————————————————-
——————————————————————-
Жизнь И. С. Никитина, Городецкий Сергей Митрофанович, Год: 1912
Время на прочтение: 21 минут(ы)
В утро 21 сентября 1824 года у воронежского купца Саввы Евтихиевича Никитина и жены его Прасковьи Ивановны родился сын Иван.
Савва Евтихиевич был младшим сыном дьячка, уволенного по прошению в 1792 году и занявшегося торговлей, ко времени рождения сына он обладал налаженным воскобелильным делом, имел свой свечной завод и лавку в городе. Сохранились сведения о выдающейся его физической силе, атлетической внешности и любви к кулачным боям, частым между городской молодежью и слободской — слобод Чижовки и Придачи. Был он не чужд и образованности, начитанный в церковных книгах и будто бы знакомый с допушкинской литературой. О его библиотеке говорит поэт в стихотворении ‘Из библиотеки старинной’.
О практическом же его уме ясно свидетельствует значительность торгового его оборота, достигавшего в пору расцвета ста тысяч и охватывавшего не только Воронеж, но и донские и украинские ярмарки.
Прасковья Ивановна женщина была смиренная и безответная. Ничего мы о ней не знаем фактически и очень много психологически. Не от нее ли эта женственная и скорбная тишина, озаряющая мужественное, грубоватое лицо поэта, очень схожее с лицом матери? Не от нее ли та глубочайшая душевная тишина, которую призван был пропеть миру Никитин и которую так беспощадно смутила, растревожила, изорвала в кровавые клочья и переродила в болезненно надрывную скорбь русская мещанская и деревенская ‘грязная действительность’? И уж, во всяком случае, от нее исходит тот величавый гимн материнству, который неустанно запевает Никитин всякий раз, как поэтическая мысль его касается материнства. Жизнь имела для Никитина несколько таких чудотворных жезлов, исторгавших песню из его души: тишина в природе, дети, хозяйственное благополучие и некоторые другие впечатления всегда заставляли его петь полным голосом. Материнство среди них стоит на видном месте.
Детство поэта было одинокое.
Анна Тюрина, двоюродная сестра его по матери, была ему товарищем в играх.
Старик, заводский караульщик, поздними вечерами под открытым небом рассказывал ему сказки.
‘Размахивая руками, вооруженными дратвой, в облаках тютюна’, как говорит один биограф, учил его грамоте знакомый сапожник.
В 1833 году Иван Никитин отдан был в Воронежское духовное училище, которое и кончил в первом разряде через пять или семь лет. В аттестате его значилось, что он ‘поведения — весьма хорошего, способностей — очень хороших, прилежания — постоянного, успехов — весьма хороших’. К первым годам его пребывания в духовном училище относятся сведения о первых прочтенных им книгах. Это были ‘Мальчик у ручья’ Коцебу и ‘Луиза, или Подземелье Лионского замка’ Радклиф. В 1839 году Иван Никитин поступил в Воронежскую духовную семинарию, в классы словесности, приходящим, где и пробыл до 1843 года. В ‘Списках воспитанников, окончивших полный курс семинарских наук в Вор. Дух. Сем. за истекшее столетие (1780-1880)’ А. И. Николаева приводятся любопытнейшие документальные данные об этом периоде жизни поэта:
‘Иван Никитин, сын воронежского купца Саввы, исключен был по малоуспешности, по причине нехождения в класс. Вступив в семинарию в сентябре 1839 г., вообще он мало занимался, даже редко ходил в класс, особенно в философском классе, впрочем, в низшем отделении числился по годовой ведомости во 2-м разряде, на экзамене в 1840 г. по гражданской истории отмечен — хорошо, на экзаменской русской задаче (из предложения ‘юноши должны избегать наклонности к рассеянию и забавам’) балл 3, такой же балл и на декабрьской в 1839 г. задаче из предложения: ‘память праведного с похвалами’, обучался и французскому яз. и отмечен в 1840 г. лектором (учеником 2-го высш. отд. Ив. Матвеевым) достаточно, в декабрьских списках отметки:
Свящ. писание — весьма хорошо,
гражд. история — безуспешно,
греч. яз. и франц. — достаточно,
словесность — хорошо.
В философск. кл. за вторую треть 1841/2 г.
Логика — дов. хорошо,
Свящ. пис. — никогда не ходил,
библ. ист., рус. ист., гр. яз. — не ходил в класс,
матем, — порядочно, лат. яз. — хорошо.
На экзамене не был и задач экзаменных не подавал ‘по болезни’.
В годовой за 1842/3 г. ведомости значится: ‘…способностей — хороших, прилежания — малого, успехов — недостаточных, поведения — довольно хорошего, по предметам: по свящ. пис. — за нехождением в класс неизвестен, логике и психологии — хорошо, а на экзамене не был неизвестно почему, по библейской ист., по рус. гражд. ист. и греческ. яз. — в класс не ходил, по мат. и физ. — недостаточно, на экзамене не был, по лат. яз. — недостаточно’.
Таковы внешние данные пребывания Никитина в семинарии. Бытовая же и психологическая сторона этого времени отлично изображена самим поэтом в ‘Дневнике семинариста’. Извлекать из него какие-либо сведения для непосредственного переноса в биографию не представляется возможным, ибо все-таки это не автобиография, а неоконченное художественное произведение, написанное к тому же с определенной тенденцией: обратить внимание общества на уродливость семинарской жизни. Но как фон для сухих резолюций семинарских ведомостей о ‘безуспешности’ и ‘нехождении в класс’ Никитина эти картины подходят как нельзя лучше.
Только одну оговорку необходимо сделать. Н. Поликарпов в своей исторической справке ‘И. С. Н. как воспитанник Вор. дух. сем.’ (‘Вор. тел.’, 1896, No 119) указывает, что в числе тогдашних преподавателей семинарии были и незаурядные, как, напр., Н. С. Чехов (словесность), В. П. Остроумов (логика), М. И. Скрябин (Свящ. писание), о которых, по его словам, ‘с восторгом вспоминали их питомцы’. Все-таки как бы ни были неблагоприятны для умственного развития условия постановки учебного дела в тогдашней семинарии, даровитые натуры находили себе окольные пути и пробивались сквозь угнетающую среду.
Ко времени пребывания Ивана Никитина в семинарии относится тот первый могущественный взрыв творческих сил, который решает судьбы людей и определяет им место в историческом процессе. В Иване Никитине этот стремительный рост ринулся по двум направлениям: в сторону сознания себя как поэта, во-первых, и как западника, во-вторых. Было кое-что в атмосфере Воронежской семинарии, что особенно благоприятствовало первому. На почве живых еще воспоминаний о Серебрянском и Кольцове среди семинаристов развился повышенный интерес к литературным занятиям. Никитин скоро приобрел название семинарского литератора, семинарского поэта среди товарищей, а от проф. Чехова, которому показал первое свое стихотворение, получил поощрение и совет продолжать свои опыты.
Первоначальному периоду поэтического развития Никитина, по-видимому, нельзя отказать в известной гармоничности. Сосредоточенность, присущая его натуре, оказала ему тут первую и лучшую свою услугу. Благоприятный хор товарищей удовлетворял его самолюбие и давал его творчеству реакцию, необходимую для всякого развития. Конечно, ни одной песни этого времени не дошло до нас. Но сквозь отрывочные и неполные сведения смутно реет прекрасный отроческий облик тогдашнего Никитина, освещаемый такими драгоценными, хоть и малыми, фактами, дошедшими до нас, как следующее: играл на гуслях, бродил с ружьем в окрестностях…
Иной была вторая сторона его духовного роста: резкое и острое увлечение западничеством.
Если в первой были заложены зачатки всего его поэтического подвига с таким страстным устремлением к мировому и мирскому счастью и, значит, зачатки всего его личного счастья и душевного благостроения, то во второй скрыты корни глубочайших его личных мучений и того неизбывного надрыва, который прервал и смял его песню.
Западничество взяло Никитина огневой десницею Белинского. Белинским зачитывались в семинарии. Никитин отдался ему беззаветно.
Всей душой потянулся он к тому, что было в западничестве от гуманизма. Идеал свободноразвитого человека, благоговение к науке-истине и культуре-красоте внедрились навсегда в самую глубину его существа и дали основной тон всему его творчеству. Эта часть западнического влияния как нельзя лучше совпала с врожденными Никитину духовными задатками. Но была другая сторона в воспринятом влиянии: это отрицание ‘грязной действительности’. Со всем пылом юного ученика Никитин усвоил и ее, тяжкой ценой разрушения своего душевного мира заплатив за ученичество. Исчезает облик отрока, играющего на гуслях и мечтательно бродящего в лесах и полях. Намечаются первые штрихи того портрета, который мы позднее видим в Рус. худ. листике Тимма. Выбритый и выстриженный по-европейски господин, в сюртуке, с непослушными вихрами на голове, со следами довольной от сознания своей культурности улыбки на губах.
Отрицание ‘грязной действительности’, другими словами, отлучение от всех бытовых, житейских мелочей и от самого сока жизни, потому что в отрицаемом, среди грязи и навоза, таилось не одно жемчужное зерно, от рождения связанное неразрывной нитью с сердцем поэта, нанесло удар под самый корень зеленорадостному древу песнопения, подымавшемуся в Никитине. Не стало места миру и тишине в никитинской песне, горе и злоба получили возможность родиться в ней. Редчайшие личные качества исказились в корне. Если в воображении отодвинуть силу, обрушившуюся на Никитина, переместить его на мгновение в другие исторические условия, — какая величавая картина развертывается перед нашими глазами, какое умиляющее поэтическое зрелище является нам утраченным. Не пушкинская жизнерадостность, не толстовское тяжелое жизнеутверждение, а идиллический лироэпос непредвидимой широты и размаха утрачен нами.
Ко времени выхода Никитина из семинарии благосостояние его отца разрушилось. Главной причиной его разорения было введение свечной монополии. Он продал свой завод и дом и купил постоялый двор, который стал сдавать в аренду, помещаясь с семьей во флигеле. Оставалась еще у него свечная лавка у Смоленского собора. Смутные сведения указывают на то, что было намерение отправить молодого Никитина в университет. Не осуществилось оно будто бы по настояниям матери, желавшей сына женить да в лавку посадить. Первое не осуществилось, но второе исполнилось, и полгода поэт провел за прилавком — до смерти матери.
Савва Никитин после смерти жены стал пить запоем. Дела шли все хуже и хуже. Иван Никитин не сдавался перед несчастьями. То он выходит с возом на Смоленскую площадь торговать свечами, ладаном и посудой под градом насмешек, которыми осыпали его другие торговцы. То он пытается достать себе место конторщика или приказчика. Когда же это ему не удается, он рассчитывает арендатора и сам становится дворником, то есть начинает вести все хозяйство извозчичьего постоялого двора. ‘Сердце мое обливалось кровью от грязных сцен, но с помощью доброй воли я не развратил своей души’. Возможно ли представить, какой бытовой ужас скрывается за этим спартанским по своей целомудренной сдержанности признанием, сколько и каких мучений перенес Никитин в этот период своей жизни.
В том же письме говорит он: ‘Продавая извозчикам овес и сено, я обдумывал прочитанные мною и поразившие меня строки, обдумывал их в грязной избе, нередко под крики и песни разгулявшихся мужиков’. И далее: ‘Найдя свободную минуту, я уходил в какой-нибудь отдаленный уголок моего дома. Там я знакомился с тем, что составляет гордость человечества, там я слагал скромный стих, просившийся у меня из сердца. Все написанное я скрывал, как преступление, от всякого постороннего лица и с рассветом сжигал строки, над которыми я плакал во время бессонной ночи.
Тяжелая эта жизнь еще более отягощалась частыми ссорами поэта с своим отцом. Они любили друг друга, но отношения между ними были ужасные. Кротко ухаживая за отцом, когда он бывал пьян, Иван Никитин становился к нему суровым, когда он вытрезвлялся. Де Пулэ приписывает Ивану Никитину следующие слова, неоднократно им будто бы повторяемые: ‘Я в состоянии убить того, кто решился бы обидеть старика на моих глазах, но когда он отрезвляется и смотрит здравомыслящим человеком, вся желчь приливает к моему сердцу, и я не в силах простить ему моих страданий’.
Хозяйничество поэта несколько поправило дела Никитиных. Явилась возможность построить флигель, который был сдан внаем профессору семинарии. Непосредственное и постоянное общение с народом, несмотря на обстановку, в которой оно происходило, не могло все-таки не давать пищи наблюдательному уму и затаенному сердцу Никитина, чтение книг питало его с другой стороны, в центре его духовной жизни уже стояло, по-видимому, собственное поэтическое творчество, голод в людях, в обществе, в среде был, вероятно, наиболее ощутимым в эту пору. Известно, что отчасти удовлетворяла его дружба с мещанином г. Нижнедевицка Иваном Ивановичем Дураковым. Одним из первых слушателей и советчиков поэта был он, и добрую о нем память надолго сохранил Никитин. Ища выхода своим силам, Никитин посылал в столичные журналы свои стихотворения, но отклика не получил никакого.
В октябре 1849 года Иван Никитин послал два своих стихотворения, ‘Лес’ и ‘Дума’, в редакцию ‘Воронежских губернских ведомостей’. Редактором газеты был в то время В. А. Средин, а ближайшими сотрудниками Н. И. Второв и К. О. Александров-Дольник. Оба только что перевелись на службу из Петербурга в Воронеж, первый — советником губернского правления, второй — товарищем председателя губернской палаты, оба окончили Казанский университет и наряду со службой занимались археологией, этнографией, статистикой, изучали и собирали воронежские древности, они основали в Воронеже кружок, собиравшийся на квартире Второва для бесед, чтения и научных занятий и состоявший из преподавателей местных гимназий, семинарии и кадетского корпуса, священников и побывавшей в университете молодежи.
Такая редакция не могла пройти мимо стихотворений, из которых одно, как мы можем судить, отличалось сильным чувством природы и предсказывало богатое развитие. 5-го ноября вышел No 45 ‘Вор. губ. вед.’ со следующим ответом Никитину от имени редактора: ‘На днях присланы нам от неизвестного лица при письме, подписанном буквами И. Н., два стихотворения, которые мы по прочтении нашли так замечательными, что готовы были на этот раз из уважения к дарованию отступить от принятой нами программы и поместить их в нашей газете. Единственное препятствие, которое удерживает нас, это незнание нами имени автора!’ Этому препятствию не суждено было исчезнуть: Никитин не открыл своего имени, и стихи напечатаны не были. Поэт не мог преодолеть противоречия, которое было между внутренней и внешней его жизнью, того, что он сам позднее, в письме к Кони, назвал ‘двусмысленным положением’. Тем не менее успех, хотя и неиспользованный, не мог не отразиться благотворно на его творчестве.
Стихотворения следующего, пятидесятого года носят следы большой сосредоточенности и душевного мира. От ‘безотрадной ничтожности’ бывания поэт устремляется к созерцанию бытия:
И чужды мне земные впечатленья,
И так светло во глубине души:
Мне кажется, со мной в уединенье
Тогда весь мир беседует в тиши.
‘Тишине молюсь’, — говорит он в стихотворении ‘Вечер’, в другом: ‘как мне легко’. Можно сказать, что темой этого года был стих: ‘Смолкла дневная тревога’.
Получив добрый отклик от людей, которых уважал, поэт внутренне окреп, уверился в себе. Ему стало легче переносить свою судьбу, он в ней увидел смысл:
К борьбе с судьбою я привык,
Окреп под бурей искушений:
Она высоких душ родник,
Причина слез и вдохновений.
Этим процессом самоуглубления и развития можно объяснить, что только через четыре года Иван Никитин вновь решает обратиться в редакции. По-видимому, новый этап предчувствовал он, уже не удовлетворяясь сделанным за эти годы, и остро ощутил необходимость общественно проверить то, во что сам верил со страхом: свое поэтическое призвание.
6 ноября 1853 года он пишет Ф. А. Кони и просит ‘приговора’: ‘Будьте моим судьею, покажите мне мое собственное значение или мою ничтожность’.
Как настоящий художник, желающий всех достижений, а не некоторых, полной победы, а не половинчатой, пишет в этом письме Никитин: ‘Если же из приложенных здесь стихотворений Вы увидите во мне жалкого ремесленника в деле искусства, тогда сожгите этот бессмысленный плод моего напрасного труда. Тогда я пойму, что дорога, по которой я желал бы идти, проложена не для меня, что я должен всецело погрузиться в тесную сферу мелкой торговой деятельности и навсегда проститься с тем, что я называл моею второю жизнью’. Нам неизвестно, что ответил Ф. А. Кони Никитину на это письмо.
12-го ноября Никитин в подобном же письме, сохраняя те же выражения и также говоря о своем мещанском происхождении и о том, как действует на него природа, и также прося ответа на тот же вопрос ‘быть или не быть’, пишет В. А. Средину. В начале письма он открывает свои инициалы, которыми подписал четыре года тому назад свои стихи. В конце письма он лукавит, говоря: ‘С просьбою о напечатании своих стихотворений в одном из современных журналов я не обращаюсь к кому-либо по своей неизвестности и неуверенности в силе своего дарования’ (Ф. А. Кони он писал именно так: ‘…обратиться к Вам с просьбою о напечатании’). К письму были приложены стихотворения ‘Русь’, ‘Поле’ и ‘С тех пор, как мир наш необъятный…’.
Письмо Никитин написал ‘по совету Дуракова’, и Дураков сам доставил письмо в редакцию.
В No 47 ‘Вор. губ. вед.’, в отделе ‘Смесь’ (Никитин сам назвал его в письме), появилась ‘Русь’ и была перепечатана ‘С.-Петербургскими Ведомостями’ No 275. Это было первым выступлением Никитина в печати.
Тотчас же состоялось знакомство Никитина с редакцией. Гласный думы Н. Рубцов разыскал поэта и при вез его к Н. И. Второву. Вот как описывает последний этот момент: ‘Бледный, худощавый, выглядывавший как-то исподлобья, в длинном сюртуке, Иван Саввич робко следовал за Рубцовым, и когда последний с торжеством объявил, что это тот самый Никитин, с которым я желал познакомиться, он, словно подсудимый, призванный к ответу, стал извиняться, что позволил себе такую дерзость (то есть написать письмо) и проч. Насилу мог я усадить его, но и затем, как только начинал я говорить с ним, он тотчас же вскакивал, и немалых усилий стоило мне уговорить его вести разговор со мною сидя’.
Стихи Никитина стали в списках распространяться по городу. Поэт приобретал знакомства, вступил во Второвский кружок, подружился с А. Нордштейном, был приглашен к губернаторше Е. Долгорукой.
Из петербургских литераторов горячо откликнулись на ‘Русь’ И. И. Введенский и А. П. Майков, принявшие Никитина как поэта народного. Купец Рукавишников, уезжая в Иркутск, звал его с собою на прииски с жалованьем 1.200 руб. в год на всем готовом. Гр. Д. И. Толстой через Н. И. Второва сделал Никитину предложение издать его стихи.
В октябре 1854 года поэт отправил рукопись первой своей книги стихов в Петербург к гр. Д. И. Толстому. Этот год, по-видимому, сыграл большую роль в жизни Никитина. Под влиянием новых знакомств, бесед с друзьями, чтения, под влиянием быстрого и широкого литературного успеха в поэте ускорился рост его душевных сил. С расцветом поэтическим совпала жизненная зрелость. В июле 1854 года Никитин начал писать ‘Кулака’. Еще много было противоречий между окончательно сложившимся в Никитине культурным человеком типа западников и ролью дворника, но достаточно посмотреть его записки этой поры, чтобы увидеть в них юмор, глубокую и прочную победу личности над средой. Отрываемый и теперь от книг окриками извозчиков: ‘Савельич, овса! Э, малый, да ты острыгся! Вишь виски-то щетина щетиной!’ — Никитин в тот же день мог слушать комплименты губернаторши его стихам, и то, что раньше трагически парализовало его творчество, теперь, наоборот, становясь не более как одним из жизненных контрастов, возбуждало способность творить, звало к картинам широты всеобъемлющей.
Года через два, по замечанию Н. И. Второва, Никитин ‘сделался уже светским человеком. Он бросил свой длиннополый сюртук и сшил себе платье по моде, сделался очень развязен’. Самостоятельно изучив французский язык, Никитин в ту пору хоть и пугал друзей своим произношением, но объяснялся по-французски.
В литературном отношении Никитин в этот период оказался между двух огней: из Петербурга, от Майкова и др., шло к нему требование быть поэтом-народником и прежде всего удовлетворять неясным исканиям того неопределенного, что грезилось петербургским литераторам под именем народной души. С другой стороны, воронежский литературно-культурный кружок всячески воспитывал в Никитине литератора. Это было бы неплохо, если б вкусы этого кружка не стояли на такой безнадежно средней высоте, которой недоступно было понимание всех зачинающихся в Никитине стихийно-поэтических сил. Странным, должно быть, казалось Никитину, когда А. Майков писал ему: ‘Завидую, что вас вспоила и вскормила сермяжная Русь’.
К весне 1855 года относятся первые сведения о той болезни поэта, которая привела его к безвременной могиле.
Пишущему эти строки воронежские старожилы рассказывали о необычайной силе поэта, унаследованной от отца, и о том, как он, например, с пудовой гирей в каждой руке взбирался по лестнице на крышу своего дома. Это молодечество, по рассказу Н. Второва, заставило его однажды, в 1850 или 1851 году, хвалясь силой, сдвинуть с места нагруженный воз, причем у него ‘как бы порвалось что внутри’, от чего началось хроническое расстройство желудка, переставшего принимать всякую пищу, кроме куриного супа, кашицы да белого хлеба. В прелестное весеннее утро 13 апреля 1855 года болезнь эта получила возможность резко прогрессировать, потому что Никитин, по примеру, но против предостережения Второва, с которым гулял, соблазнился на купанье. Это купанье имело следствием очень тяжелую болезнь, которую Н. Второв, в терминах своего времени, определяет сначала как ‘горячку’, потом как ‘скорбут’ и признаками которой указывает лишение ‘употребления ног’ и постоянное лежание в постели. Бывший директор воронежской гимназии и тамошний помещик П. И. Савостьянов предложили больному поэту пожить у него в имении ‘Сухие Гаи’. Никитин принял предложение. Его привез, за ним ухаживал и носил его ‘молодой парень, одетый и остриженный по-русски, кажется, один из дальних родственников больного’. Хозяин наделил поэта медицинскими книгами, и Никитин погрузился в них. В записке из ‘Сухих Гаев’ ясно передано ощущение этого лета: ‘Вижу самого себя медленно умирающего, с отгнившими членами, покрытыми язвами, потому что такова моя болезнь’.
В конце июня Никитин уже возвратился домой.
Врач Кундасов принес ему облегчение от скорбут, отменив диету и допустив в пищу кислые щи, квас и т. д. Но, по-видимому, теперь Никитин был уже болен. 13-го октября он пишет: ‘Вчера для меня был страшный день. Я думал, треснет мой череп, — так болела голова от расстройства желудка!’
В начале 1856 года вышло первое издание стихотворений Никитина. Издатель, гр. Д. Толстой, вице-директор департамента полиции, подал поэту мысль поднести книгу высочайшим особам. Никитин согласился и был в восторге, когда получил подарки от обеих цариц и цесаревича Николая Александровича. ‘Рука дрожит’, — пишет он Н. Второву. Знаки сочувствия шли со всех сторон к поэту. Генерал-майор Комсен из Кременчуга прислал ему полное собрание сочинений Пушкина. Еще какая-то ‘почтенная особа’ — ‘Мертвые души’ в золотом переплете. В Воронеже книга имела большой успех: ‘Было 150, все дотла распроданы’. Столичная критика приняла ее менее горячо, чем следовало. Фаддей Булгарин издевался.
1856 год был омрачен для Никитина смертью Дуракова. Никитин писал И. И. Брюханову: ‘Бедный Дураков! Мне тем более грустно, что настоящее время я почитаю каким-то светлым исключением из моей жизни’.
В 1857 году Н. И. Второв, переведенный на службу в Петербург, уехал из Воронежа, и кружок его распался. Разлука с ним была тяжела для Никитина. В Воронеже к этому времени не оставалось почти никого из друзей Никитина. Опять в нем начались сомнения. ‘Видно, я ошибся в выбранной мною дороге’, — пишет он Н. Второву 15 апреля. ‘Неумолкаемая гроза и гроза отвратительная, грязная, под родною кровлей’ стала опять для него ‘невыносимой битвой’. Творчество поэта не находило себе выхода. Поэма ‘Городской голова’ не удавалась: ‘…раз десять начинал я новую работу, поэму, но разрывал в мелкие куски. Жалкое начало! Дрянь выходит из-под пера’. Противоречие между требованием ‘невозмутимого мира’ и жизнью опять мучило поэта. Он с увлечением читает ‘Последнего из могикан’: ‘Все-таки легче, когда забудешься, хоть ненадолго’.
Письмо к Плотниковым, от 12 июля этого года, ярко рисует некоторые стороны жизни поэта. Любовь к хозяйничеству сидела в нем крепко. Он охотно исполнял в Воронеже всевозможные поручения своих деревенских знакомых. Попросили купить коляску — он покупает и торгуется: ‘Как я ни старался выжать что-нибудь из немца — хозяина коляски, нет! не уступил ни гроша! Толкует, что она из бука, и при этом долго вертел указательным пальцем под самым моим носом, ей-богу, не понимаю, что же тут общего между буком и моим носом?’ В этом же письме Никитин и счет посылает:
‘За гайку 1 руб. 22.
За овес и сено 1. 40.
За сало — 35.
Соду 1. 75.
Конфекты 1. 5.
На дорогу 1. 23.’
2 августа 1857 года Никитин счел законченным своего ‘Кулака’ и отправил его в Петербург ‘под покровительство Константина Осиповича (г. Александрова-Дольника)’. После весенней слабости, осенью, опять в нем чувствуется твердость и уверенность. ‘Покуда мне сомневаться и в ‘Кулаке’ и в самом себе!’ Отзывы его о прочитанных к этому времени книгах резки и определенны. Про Щедрина он пишет: ‘Это выстрелы в воздух, холостые заряды… Много грома и мало пользы!’ Шекспир ему нравится: ‘Какое славное лицо по отделке Фальстаф!’ 1 ноября Никитин пишет Александрову-Дольнику о своих беспокойствах по поводу издания ‘Кулака’: ‘Вот три месяца о ‘Кулаке’ ни слуху ни духу, жив ли он и как проходит сквозь цензуру? Уж скорее бы с ним покончить, посмотреть и послушать, что и как, и — тогда за новую работу: до сих пор что-то не работается. Забота плохой двигатель труда, если она не о самом труде’. Наконец первые пять экземпляров поэмы были получены поэтом — 4 марта 1858 года. Как раз в это время он отправлял Плотниковым какой-то комод и в один из ящиков его положил ‘Кулака’.
Через десять месяцев книга была распродана.
Весну этого года характеризуют следующие три фразы из записки от 14 апреля: ‘Хозяйство мне просто шею переело’. ‘Дворник говорит: я жить не хочу’. ‘Кухарка легла на печь. Я, говорит, стряпать не хочу, хоть все оставайся без обеда’. ‘Записки семинариста’ подвигаются вперед тихо, даже слишком тихо’. В мае Никитин переехал на дачу, ‘если только можно назвать дачею сальные заводы, где все есть: и страшное зловоние, и тучи мух, и ночью лай собак, и, к несчастию, сквернейшая погода’. А дома старик отец пьянствовал: ‘Сказал было старику, чтобы он поберег свое и мое здоровье, поберег бы деньги — вышла сцена, да еще какая! Я убежал к Придорогину и плакал навзрыд… Вот вам и поэзия’.
В конце июля здоровье поэта ухудшилось. Доктор запретил ему ‘работать головою’ и заставил пить исландский мох. Никитин стал читать Шиллера в подлиннике, браня Жуковского за плохие переводы. Осенью он пишет: ‘Я все болен и болен более прежнего’. Доктор прописывает ему диету. Он хотел бы ехать к Плотниковым в деревню, но не может. День проходит у него в работе на дворе, в возне с извозчиками. Вечером он берется за чтение. Когда чувствует себя лучше, читает Шиллера с лексиконом, ‘покамест зарябит в глазах’. Ложится в 12, встает с первым светом.
К концу 1858 года Никитин почувствовал себя богачом, получив за ‘Кулака’ полторы тысячи рублей. Он стал строить всякие планы и остановился на мысли открыть книжный магазин. Но на это дело денег еще не хватало. В. А. Кокорев, принимавший близкое участие в распространении ‘Кулака’, дал Никитину три тысячи рублей авансом за новое издание его стихотворений. ‘… Я берусь за книжную торговлю не в видах чистой спекуляции, — писал ему Никитин. — У меня есть другая, более благородная цель: знакомство публики со всеми лучшими произведениями русской и французской литературы, в особенности знакомство молодежи, воспитанников местных учебных заведений’. Кроме этой цели в Никитине сильно было желание выравнять свое социальное положение в родном городе. Очевидно, таково еще было общество, что венок поэта не заслонял собою метлы дворника. ‘Я был страдательным нулем в среде моих сограждан’, — в том же письме писал Никитин. ‘Вы поднимаете меня как гражданина, как человека’. Во второй половине декабря Курбатов уже отправился в Москву и Петербург за товаром.
В разгаре этих планов по городу ходил пасквиль на одно ‘значительное лицо’. Кто-то пустил сплетню, что автор пасквиля Никитин. Поэт страдал и возмущался. Де Пулэ сообщает следующее: ‘Я никогда не видал его в таком мрачном состоянии духа, никогда лицо его не выражало такой скорби и негодования, как 8 ноября 1858 г., когда он принес и прочел мне одно из превосходных своих стихотворений, оканчивающееся следующими словами, которые поэт едва дочитал: ‘Грудь мою давит тяжелое бремя…’ Никитин торопился с открытием магазина ко времени дворянских выборов. Тревоги и волнения в конце концов свалили его в постель.
Выборы начались. Был уже февраль. Только 15-го числа этого месяца приехали Придорогин и Курбатов с товаром. Вот как описывает событие де Пулэ: ‘Новый книгопродавец не вставал с постели. Друзья его в продолжение трех суток не выходили из магазина, устанавливая по полкам книги и прочие вещи. Толпы любопытных останавливались перед новой вывеской, на которой красовались слова: ‘Книжный магазин Никитина’. Был четверг, на масленице. В девятом часу утра Никитин пригласил священника и вместе с ним и Саввою Евтихиевичем, едва живой, отправился в свой магазин. Отслужили молебен с водоосвящением. Когда Никитин по окончании молебствия оглянулся вокруг себя, на свою приобретенную такою дорогою ценою собственность, он истерически зарыдал и упал на грудь отца’. Это было 22 февраля 1859 года.
Публика повалила в дом Соколова на Дворянской улице, где был магазин.
В деле Никитина было много своеобразного. Ведомый как настоящее коммерческое предприятие, его магазин был в то же время проникнут идеей культуры. Среди книг были сочинения Тургенева, Крестовского, Костомарова, Островского, античные, французские, английские и немецкие (во французских переводах) классики, сочинения исторические и политико-экономические. Были следующие книги: ‘Речи и отчет о состоянии Московского Университета за 1858 г.’, ‘Химические сведения о различных предметах из вседневной жизни Джонсона’, ‘Гром и молния’ Араго, ‘Метода для взаимного обучения взрослых людей’ Золотова, были детские книги. Наряду с книгами магазин был богат ‘отличными иностранными принадлежностями для письма — почтовой бумагой, конвертами, сургучами и т. п.’. 1-го марта при магазине открылся ‘кабинет чтения’ с платою за вход по 10 коп. сер., или в год 12 руб. Для бедных и учащихся рассрочка.
Никитин с головой ушел в новое дело. Друзья стали упрекать его в скупости и скопидомстве, бояться, что талант его погибнет в торговых хлопотах.
Здоровье поэта становилось все хуже и хуже. Дела идут хорошо. Он всячески пополняет свой магазин. Прослышав, что в Нижнедевицке у какого-то священника есть сочинения Иннокентия, он добывает их. 20 февраля Придорогин писал Второву про Никитина: ‘Худ он стал, как скелет, и едва-едва может перетащиться с одного дивана на другой, так он слаб и истощен!’ Через месяц: ‘Здоровье его скверно. Он начал лечиться гомеопатией’. 8 мая сам Никитин писал Второву: ‘Верите ли — едва хожу, едва владею руками. Если настанет тепло и не поможет мне купанье, тогда останется одно: умереть’. 22 июня он пишет ему же: ‘Ноги мои распухли, покрылись красно-синими пятнами и окончательно отказываются мне служить’. Он мечтает ехать в Петербург, но болезни и дела не пускают его. 11 июня Придорогин пишет Второву, что доктора определили чахотку. Потом продолжает: ‘Физическое истощение убило в нем поэта, но зато с необыкновенною силою развернулся в нем мелочный и раздражительный дух спекуляции’. Действительно, от этого года осталось только пять стихотворений. Друзья видели причину этого в торговых делах. Сам Никитин — в болезни: ‘Я похож на скелет, обтянутый кожей, а вы хотите, чтобы я писал стихи’.
По-видимому, поэт был более прав, чем его друзья. В конце июля ему полегчало, и он тотчас принялся за ‘поправку своих мелких стихотворений’. Эта работа, результаты которой можно видеть при сравнении первого издания стихов со вторым, была тяжела и не богата творчеством. Литературные вкусы автора ‘Кулака’, конечно, были уже не те, что у дебютировавшего под эгидой гр. Толстого поэта, они сделались строже, в них наметился большой сдвиг от лирики к эпосу (‘Все кажется риторикою’), но все же дух мелочной кропотливости несомненен в этой работе, как несомненна и причина появления его: образ жизни и болезни.
В погашение своего долга В. Кокореву Никитин предполагал выпустить ‘или два томика, или одну объемистую книжку’, включив сюда и ‘Кулака’. Но, как известно, книжка вышла без поэмы.
12 ноября 1859 года умер И. А. Придорогин. Смерть его тяжело перенес Никитин. Конец этого года отмечен новой вспышкой ссор с отцом на денежной почве.
Новый, 1860 год наступал при благоприятных условиях. Здоровье Никитина несколько восстановилось, он бросил диету, дела шли хорошо: магазин дал около полутора тысяч прибыли. Отношения с отцом были спокойней. Слава поэта все росла. Устроенный в воскресенье 9-го апреля в зале кадетского корпуса литературный вечер обратился в триумф Никитина. На программе стояли: ‘Уездный лекарь’ Тургенева, ‘Чернец’ Шевченко, ‘Литераторы-обыватели’ Щедрина, ‘Забытая деревня’ Некрасова, ‘Обоз’ Успенского, в музыкальной части — Глинка. Никитин выступил седьмым номером и прочел ‘Поэту-обличителю’. Его два раза заставили повторить стихотворение. По словам местной газеты, ‘публика была довольна’.
К лету у Никитина созрела мысль съездить в Петербург и Москву. 10 мая он писал И. Брюханову: ‘А я мечусь как угорелый, отыскивая денег’. В начале июня Никитин выехал на почтовых. Он ехал отдохнуть и развлечься, но поездка вышла чисто деловой. В Москве он стоял в No 94 гостиницы Чижовых, близ Кремля. Москва не произвела на него особенно сильного впечатления. В Петербурге он остановился у Второва, по Бассейной, в доме Аничкова. Здесь он никого кроме книгопродавцев и писчебумажных оптовиков не видел. Хотелось ему увидеться с Майковым, но Майков жил в Парголове. Хотел Второв показать ему Петергоф, но не успел.
Осенью в Воронеже возникла мысль издать литературный сборник. У де Пулэ начались собрания по этому вопросу. Никитин здесь читал отрывки из ‘Дневника семинариста’. Работать над этой повестью ему мешала торговля. ‘В магазине мечусь как угорелый, а другого исхода нет, нужно метаться’, — пишет он Второву. Де Пулэ рассказывает, что Никитин читал ему конец повести у себя в магазине и при начале чтения воскликнул: ‘Доконал меня проклятый семинарист!’ По окончании чтения у него пошла кровь горлом.
До мая состояние здоровья Никитина было удовлетворительно, хотя он не переставал жаловаться в письмах на него. ‘Здоровье мое плоховато’ (письмо к Вицинскому от 3 февраля). ‘Сух, как гриб, тонок, как спичка, — короче: гадок до последней степени’ (к Н. А. М — ой от 17 февраля). Он мечтает о лете, о купанье, о поездке в столицы. Дела продолжают улучшаться: в феврале было уже 200 подписчиков. Магазин Никитина стал своеобразным клубом, куда приходили потолковать о событиях, об освобождении крестьян, манифест о котором читался в Воронеже 10 марта. Утром этого дня Никитин слышал первого весеннего жаворонка (‘Как же я был рад его песне!’).
С начала этого года и по июль Никитин переписывался с Натальей Антоновной Матвеевой, которую любил. Никитин был влюбчив, и это была не первая его любовь. В апреле было у него свидание с Матвеевой, которая приезжала в Воронеж. Памятью его осталось одно из лучших стихотворений: ‘На лицо твое солнечный свет упадал’. Любил Никитин скрытно, сдержанно, глубоко и целомудренно. Необычайные некоторые строки его писем к Матвеевой, в общем, многословных. Трагически звучат следующие слова из письма от 19 апреля: ‘Ведь я не сложил, не мог сложить ни одной беззаботной, веселой песни во всю мою жизнь! Неужели в душе моей не нашлось бы животрепещущих струн? Неужели на лице моем только забота должна проводить морщины?’
На третий день Пасхи Никитин гулял по кладбищу с Г. Зиновьевым, толкуя о смерти. Никитин говорил: ‘Вот 25 лет, вот 30, а здесь 40, ну что за лета! Ведь таким только жить да жить бы!’ Даже 60 лет не казались ему долголетием. Потом он сказал: ‘Видно, брат, и до нас доходит очередь’.
1 мая он встречал за городом, пил чай на воздухе и простудился. У него началось кровохарканье. 23 июня он пишет: ‘Вот уже восьмая неделя, как я лежу на одном боку, и если выезжаю на полчаса, то эта прогулка удается редко’. 7 июля он пишет: ‘Лежа третий месяц в четырех стенах, без надежды на лучшее, не имея сил даже ходить по комнате, потому что захватывает дыхание, — трудно сохранить душевное спокойствие’. Врачи растерялись. Последний раз он был в своем магазине в приезд Кокорева. Встреча их была тяжела для здоровья Никитина. Он много говорил Кокореву: ‘Вы дали мне новую жизнь… вы… вы спасли меня… не подойди так скоро смерть, я не остался бы здесь, в этом городе… здесь мне душно!’ Ему сделалось дурно.
Из друзей больного навещал один де Пулэ: все разъехались. Ходила за ним А. Тюрина. Отец в пьяном виде часто беспокоил его, ругаясь, бросаясь солеными огурцами. ‘Иван Саввич, при болезненной раздражительности, до такой степени волновался этим, что при виде отца приходил в ярость, обнаруживавшуюся скрежетом зубов и истерическими припадками’ (письмо А. Перелешина к Н. Второву).
1 сентября де Пулэ получил от Никитина записку с просьбой приехать для составления духовного завещания. 3 сентября Никитин исповедовался и причащался. Перед исповедью он, напрягая последние силы, прошел к отцу, стал на колени, целуя руку, говорил: ‘Батюшка, простите меня’. Отец был пьян и мычал бессмысленно.
В ближайшие после этого дни было составлено духовное завещание в присутствии духовника, душеприказчика де Пулэ, Зиновьева и Чеботаревского.
Положение Никитина все ухудшалось. Со дня составления духовного завещания де Пулэ ежедневно навещал его. Вот его впечатления от 24 сентября: ‘Дух у меня бодр, но организм убивает меня’, — говорит он и, бедняк, беспрестанно плачет. Он понимает свое положение, но все еще питается иногда надеждою, впрочем, во многих отношениях стал дитя. Куда девалась его прекрасная мужественная наружность! Весь иссох, лицо и голова с кулак. Его бьют наповал то понос, то кашель, перестает один, начинается другой. У него ‘чахотка кишечная, кашель без мокрот’ (письмо к Н. Второву).
На 26 сентября, день своего ангела, Никитин звал к себе де Пулэ: ‘Если буду жив, приезжайте с сестрою пить чай’. Отец был трезв в этот день. Он говорил с де Пулэ. Де Пулэ сказал, что больному необходимо спокойствие. Никитин приподнялся с дивана, стал на ноги. ‘Он был страшен, как поднявшийся из гроба мертвец’. Он воскликнул: ‘Теперь поздно говорить о спокойствии! Я себя убиваю? Нет, вот мой убийца’. Он глазами показал на отца.
16 октября его хотели соборовать. С утра в этот день пьяный отец не выходил из комнаты умирающего, требуя ключей и денег и произнося проклятия. Никитин умолял отвести отца. Не вынеся такой сцены, де Пулэ ушел. Никитин сказал ему: ‘Баба, баба!’ Соборование было назначено около пяти часов, но отец Арсений пришел в четыре. Никитин доживал последние минуты. Он знаками просил чего-то. Подали пить. Он проговорил: ‘Нет, супу… есть хочу’. Это были последние слова. Он окинул плачущих родных мутным взглядом и закрыл глаза навсегда.
Де Пулэ, вернувшись, застал Никитина уже мертвым. И над телом не переставал бушевать пьяный отец.
Похороны были торжественны и многолюдны. Голову поэта украсили двумя венками — из искусственной и живой зелени. Гроб от Троицкого собора до могилы несли на руках. По мысли А. Михайлова, Никитина погребли насупротив Кольцова. Тотчас была открыта подписка на памятник.
В день смерти был опечатан магазин. С 23 октября по 10 ноября приводилась в известность его наличность.
Магазин был запродан купцу Лашкину за 7800 рублей (по описи был оценен в 9000 руб.). По 1 декабря шла сдача товара. Наследники просили раздать скорее деньги. За вычетом расходов по погребению и шестинедельному поминовению в 204 рубля, деньги были розданы наследникам 11 февраля 1862 года.
Через пятьдесят лет, в день смерти, на площади Воронежа, которую постоянно переходил Никитин, идя из своего дома в свой магазин, в присутствии родных поэта, городских властей и многочисленных депутаций, был открыт ему памятник по проекту И. Шуклина.
1912
Впервые — Никитин И. Полное собрание сочинений под редакцией С. Городецкого. СПб., 1912, т. 1.