Вера Жакова
Вера Жакова
Жизнь и чудеса юродивой Елены Ягуновой, подвижницы Троицкого монастыря
Жизнь и чудеса юродивой Елены Ягуновой, подвижницы Троицкого монастыря
М. С. Погребинскому.
Жизнь и чудеса юродивой Елены Ягуновой, подвижницы Троицкого монастыря, Жакова Вера Николаевна, Год: 1936
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Поп Арсентий Ягунов неторопливо ходил вокруг своего ветхого дома. В родах умирала жена. Заглядывая в слюдяные окна, коротко спрашивал:
— Сдохла?
Повитуха Авдотья, вытирая желтые, кошачьи глаза, уговаривала:
— Перестань озорничать, батюшка. Нехорошо.
Когда все было кончено, вошел в комнату, сердито посмотрел на покойницу, оттолкнул повитуху с ребенком и ушел в кабак. До утра тряслись ветхие избенки сельца Шатиловки от его песен. Так началась печальная жизнь Елены Ягуновой.
Арсентия в губернии звали ‘дикий поп’. Искусный в спорах с раскольниками, обладавший таким голосом, что вызывали его на двунадесятые праздники в Нижний, мечтал он в молодости пойти в гусары. Отец, забитый, многосемейный пономарь, пригрозил проклятием, Арсентий смирился, затаив острое желание ‘насолить’. Кому — он точно не знал. Не то мужикам, не то архиерею, не то жене, которую доконал побоями. Ради этого ‘насолить’ ругался он с помещицей своего села, ради этого азартно спорил с раскольниками, ради этого беспросветно пьянствовал и скандалил с благочинными.
Детство — перезвон желтых колосьев, коричневые овраги в зеленоватой пене кашки, на сиреневом горизонте черные крылья ветрянок и ‘кудатино царство’ — огромное дупло древнего вяза. Зарыв в землю ненавистный недовязанный чулок, Елена, мечтавшая уйти ‘куда-то’, пряталась сюда от побоев отца и приставаний няньки Васены. В ‘кудатином царстве’ было прохладно, шелест веток наполнял его неповторимыми мелодиями. Сидя в ‘кудатином царстве’, девочка видела, как пьяный отец, вытащив на улицу горшки, бил их коромыслом, а после, присев на корточки, разговаривал с черепками:
— Лежите… Виноваты, значит?
Девочке становилось смешно. Казалось, что отцу скучно, что он живет в своем ‘кудатином царстве’. Когда Арсентия не было дома, Елена пробиралась в его комнату. На полу лежали кучи старинных книг и рукописей, пахнувших мышами, ладаном и еще чем-то — не то вином, не то засохшей травой. Жадно вдыхая терпкий запах, девочка рассматривала миниатюры апокалипсисов времен Грозного, заставки евангелий из глухих монастырей, иллюстрированные рукописные сборники скитских стихов. Золото и киноварь, зеленые островерхие города, воины на стремительных тонконогих конях — когда же и где так живут люди? Однажды за этим занятием Елену застал Арсентий и жестоко выпорол ее. Девочка не плакала. Она окончательно поняла, что у отца свое ‘кудатино царство’, тайное, как ее дупло.
Шелест веток и крики птиц научили девочку петь. Подрастая, Елена привыкла понимать мир, как песню. Поют деревья, поет земля, поют люди. Радость, тоску, слезы и смех отдают они песне. И казалось, что даже неуклюжие стога звучат, как притаившийся, отдыхающий ветер.
Она пела все время и пела так, что даже отец, если бывал трезв, выходил на крыльцо и удовлетворенно дергал бороду:
— Мой голос… Вся в меня.
Ее никто не ласкал, и случайная ласка какой-нибудь сердобольной старухи казалась оскорблением. А самыми счастливыми минутами бывали те, когда пьяный Арсентий бил посуду и разворачивал навозные кучи, отыскивая невидимых врагов. Сидя в ‘кудатином царстве’, девочка вместе с отцом переживала приступы яростного гнева. Казалось, что отец, устав буйствовать, ее спрашивает:
-Как жить мне, господи?
В 1848 году помещица сельца Шатиловки Эмилия Карловна Ульянова пожертвовала в местный храм иконы святой Эмилии и святого Никанора. Все знали, что это портрет барыни и ее любовника, управляющего Никанора Исаева. Арсентий, встретив его, предупредил:
— В святых мордой не вышли.
Во время служб перед новыми образами прятал кадило за спину, а однажды, как бы невзначай, ткнул святой Эмилии в нос кукиш. Оскорбленная Ульянова подала в консисторию жалобу об осквернении храма. Консистория, обрадованная возможностью отделаться от ‘дикого попа’, подняла шум. Впредь до окончательного решения Арсенитю запретили служить.
Арсентий заперся в комнате. Во всем случившемся было страшно одно: его сошлют в заштатный монастырь, и там некому будет ‘насолить’. В Шатиловке хоть посуду можно бить по-своему, а там? Арсентий подходил к окну. Целую жизнь молился он чужому богу, жил чужой жизнью и чужой всем уйдет из нее.
По ночам Елена слышала тяжелые, отрывистые шаги. Скорчившись от нестерпимой боли, девочка сдерживала желание подойти и приласкаться к отцу, ибо чувствовала, что нет оскорбления сильнее ласки для того, кто по-настоящему одинок.
Из консистории пришел указ: попа Арсентия Ягунова за оскорбление храма сослать на вечное покаяние в Гороховецкий монастырь.
У чиновника, привезшего бумагу, Арсентий смиренно выпросил позволения отслужить обедню в последний раз. Чиновник помялся, поважничал, но согласился.
В церковь собрался весь приход. Поправляя сбившиеся космы рыжих волос, на амвон спокойно и уверенно вошел Арсентий. Ткнув пальцем в икону святой Эмилии, гневно сказал:
— Несть бога на земле.
В церкви поднялся шум, кто-то смеялся, кто-то лез в драку. Бабы запричитали. Консисторский чиновник, взвизгнув, бросился вперед:
— Вяжите его, православные!
Подняв чиновника за шиворот, Арсентий яростно рявкнул:
— Превыше бога — человек!
Елена не вышла провожать отца. Закусив губы от бессильной ярости и обиды, сидела в углу, слушая бабий вой вокруг телеги. Нянька всхлипывала:
— Дочь благослови, озорник.
Дочери Арсентий не заметил или сделал вид, что не замечает. А когда растаяли последние клубы пыли, Елена со страшным рыданием бросилась к няньке, до крови прокусила ей руку.
Елену из милости взяла двоюродная тетка, дьячиха Татьяна Степановна Щербатова. Несколько дней пичкала ее медом, плакала о пропавшем братце, а потом заявила:
— Хватит прохлаждаться, матушка. Работай.
Елена стала работать: доила корову, пасла свиней, полола грядки, стирала на дьячихиных дочерей Дунюшку и Санюшку. Татьяна Степановна невзлюбила Елену. Сидя за чаем, жаловалась попадье:
— Мои девки смирные, на улицу не выходят, все в подворотню глядят. А эта, ровно волк, одна по лесу шатается.
‘Кудатино царство’ заменила песня. Сильнее стало ее очарование, ее сила. Песня помогала работать, песня была облегчением. Уходя в лес, к заросшему осокой озеру, Елена начинала петь, и ей казалось, что песни застывают в воздухе, как островерхие сказочные города из отцовской книги. И когда становилось тяжело дышать среди внезапно выросших стеклянных дворцов, девочка пряталась за деревья, желая разглядеть созданное царство. Шелестела осока, умирало медное эхо, и прозрачный город таял в дымке перламутрового тумана.
Елена никогда не плакала. После побоев забивалась в угол и дрожала от желания вытащить дьячихины горшки во двор и переколотить их коромыслом или подойти и вцепиться сонной тетке в волосы так, чтобы заорала она на всю деревню.
Осенью 1852 года проездом из своего имения ‘Нерастанное’ в Нижний к дьячихе заехала генеральша Ховрина. Татьяна Степановна мастерски отгадывала сны. Генеральше, женщине рыхлой и мнительной, вечно снилось необыкновенное. Рассуждение, что означает крылатый медведь, оборвала песня. Это Елена, собиравшая в саду вишни, вспомнила страну ‘островерхих городов’. Генеральша насторожилась. Поставив на стол недопитую чашку, беспокойно сказал:
— Господи, какой голос!..
Забыв о снах, генеральша кружевным носовым платком вытирала глаза. Молодость. Петербург. Салон Зинаиды Волконской. Цветы у выреза первого бального платья. Концерты Вельегорского. Когда Елена замолчала, генеральша властно, так что дьячиха вскочила с места, заявила:
— Беру в Нижний!
Больше всего дьячиху обозлило, что Елена не простилась с ней. Ворчала на дочерей. Встав на молитву, выругалась:
— Всякую падаль терпишь, господи.
Евдокия Петровна Ховрина, племянница князя Грузинского, покровительство талантам считала признаком хорошего тона. По праздникам в передней ее дома на Большой Покровке толкались молодые чиновники, бедные воспитанники дворянского института, благонамеренные семинаристы. Генеральша милостливо выслушивала оды, прославлявшие ее добродетели, кормила авторов пирогами, обещала хлопотать — и до следующего праздника забывала таланты. Голос Елены выходил за пределы хорошего тона. Генеральша решила стать благодетельницей.
Девушке отвели целый мезонин. Она испуганно обошла две комнаты, наполненные екатерининской мебелью. Открыла старинный клавесин. Клавиши запели, как ветер солнечной осени. Перебирала книги в шкафу. Все нерусские. Распахнула окно и, жадно вдыхая горячую пыль суетливой улицы, прошептала:
— Кабы мое было.
Вечером Евдокия Петровна позвала Елену вниз. Презрительно оглянув толпу приживалок, девушка подошла к туалету, за которым сидела генеральша. Хрустальные флаконы дробили желтое пламя свечи. Нитка жемчуга лежала рядом с кружевами, и казалось, что они вспыхивают, как морозный узор на окнах.
— Тебе надо учиться… Подойди ближе.
Елена не двигалась. Сытый, надменный голос рождал растерянность и упрямство. Генеральша удивленно подняла брови:
— Милая, я тебе говорю?
Елена не шелохнулась. У приживалок испуганно вытянулись лица. Среди уродливых старушечьих гримас матово вспыхнула жемчужная нить.
— Милая, ты невоспитанна. Будешь учиться музыке, пению и по-французски. Ступай.
Потянулись однотонные, тихие дни. Генеральша позабыла о Елене. Девушка чувствовала себя чужой и ненужной. Это сознание рождало бешенство, упорное стремление сделать так, чтобы о ней, Елене Ягуновой, все знали и все говорили. Ради этого она старательно играла гаммы и зубрила французские глаголы, ради этого гоняла приживалок, учивших ее покорности, так, что те, отплевываясь, шипели:
— Змея подколодная… поповна.
Песню, помогавшую стирать белье, заменили романсы и оперные арии. Елене нравилась их напряженная страстность и красота мелодий. Но девушка скучала о песенках ‘кудатиного царства’ — простых и печальных, таивших радость облегчения и надежды. Новой песней охвачен новый мир, новую песню надо петь. О чем же она? Где отыскать ее? Выслушав заключение учителя пения, худосочного, забитого немца, о том, что голос Елены ‘составит украшение лучшего театра’, генеральша сказала ему разнежено:
— Иди на кухню. Скажи, чтоб накормили с моего стола.
Как только открылся театр, Евдокия Петровна повезла Елену на трагедию ‘Королева шотландская Мария Стюарт’. Приехав домой, девушка черным ходом убежала в сад. Холод осенней ночи захватывал дыхание. Елена закрыла глаза. Сад наполнили аплодисменты — это шелестели деревья, похожие на скелеты чудовищ. ‘Кудатино царство’ рушилось от исступленного вопля шотландской королевы:
— Я жить хочу! Я властвовать стремлюсь!
В жизни все просто: один хочет жрать больше, другой — меньше. Ее, сироту, замуж возьмет какой-нибудь поп. Надо варить щи, растить детей, ублажать мужа. Надо искать новое ‘кудатино царство’. Нет, песня сильнее жизни, и песней она покорит жизнь.
Сбросив бурнус, подошла к зеркалу. Удивленно разглядывая девушку с растрепанными пепельными волосами, повторила:
— Я жить хочу! Я властвовать стремлюсь!
Насмешливо запел сверчок. Елена вздрогнула. Клавесин улыбался, как череп, желтым оскалом клавиш. Сна не было. Вытирая мокрые глаза, кутаясь от рыданий в тяжелое, пахнущее потом одеяло, Елена первый раз в жизни, охваченная нежностью и непонятной тоской, тихонько прошептала:
— Папаша.
По вторникам у Ховриной собирались друзья — директор ярмарочной конторы, губернский чиновник Павел Мельников, Улыбышев (Улыбышев Александр Дмитриевич — музыкальный критик, литератор — прим.), чиновная нижегородская знать.
Играли в карты, музицировали, рассказывали анекдоты о купечестве. Анекдоты Евдокия Петровна слушала с удовольствием, но слова ‘ярмарка’ не любила. Перенос ее из Лыскова в Нижний считала она величайшим святотатством и оскорблением князей Грузинских (Князья Грузинские — крупные помещики Нижегородской губернии. Им принадлежало село Лысково, на территории которого располагалась часть Макарьевской ярмарки — прим.) Вообще о ярмарке в салоне Ховриной говорили неприязненно. Улыбышев, наигрывая Моцарта, ехидно спрашивал Толстого:
— Отвыкли, граф, от музыки-то, а?
Мельников, передразнивая купцов, гладил обозначившийся живот:
— Нижегородцы — водохлебы. Волгу выхлебали.
Елену в салон не допускали: боялась генеральша, что поповна скажет что-нибудь грубое.
Но после того как девушка выучила арию Эвридики из глюковского ‘Орфея’, Евдокия Петровна решила развлечь гостей.
Тихонько звенели хрустальные подвески люстр. Елена с любопытством разглядывала звезды на фраках мужчин, бриллианты на платьях женщин. Генеральша складывала веер.
— Моя воспитанница… Елена Ягунова.
Павел Иванович Мельников удивленно поднял брови:
— Не священника ли Ягунова дочь будете?
Елена кивнула головой. Мельников развел руками:
— Знавал вашего батюшку (Писатель П.И.Мельников-Печерский (1819-1883) в то время был близок к кругу нижегородской консистории — прим.)
Глядя на матовые плечи, чуть прикрытые серебристым крепом, прибавил:
— Слышали, наверно? Повесился он недавно в монастыре… Беспокойный человек.
Гости не замечали Елену. Стоя у кресла генеральши, девушка кусала губы от поднимавшейся тоски и гнева. Казалось, что в смерти отца виноваты эти сытые люди. Но когда Евдокия Петровна попросила спеть, уверенно и гордо подошла к фортепьяно.
Просто и жалобно заговорила тень Эвридики. Эвридика плакала. От блеска слез блекла пышность ховринского салона: выступили трещины на колоннах и обвалившаяся известка, заметной стала плесень на бронзовых люстрах, стыдливо пестрели выцветшие ковры. Эвридика плакала. Ее слезы смыли напыщенную важность гостей, и отвратительные уроды наполнили зал, помнивший проказы последнего потомка царя Давида. Кончив, отыскала глазами Мельникова и улыбнулась ему с презрением победителя. Плыл шепот:
— Подумайте… поповна…
Меломан Улыбышев, склонившись к Евдокии Петровне, спросил, что она думает делать с Еленой дальше. Громко, чтобы все слышали, генеральша ответила:
— В Париж повезу… Не пропадать же ей.
Оставшись одна, Елена тяжело опустилась на старинный, крытый синим бархатом диван. Складки серого крепового платья легли на бархат, как сказочные драконы из отцовских книг. От лунного света зелеными стали морозные окна, белые изразцы печки похолодели от их мерцания. Сплетались призрак отца и город Париж.
— Пожалуйте к барыне.
Вслед за горничной Елена сошла в спальню генеральши. Сапфирова лампада причудливыми тенями наполнила комнату. Даже Евдокия Петровна, лежащая среди подушечек и подушек, казалась призраком:
— Спасибо, милая, повеселила стариков! Только зачем, ма шер, ты строишь глазки Мельникову? Он женат, это неприлично.
Повернувшись на бок, генеральша охнула.
— Насчет отца сказать запамятовала. Впрочем, ты не огорчайся: весной поедем в Париж, сдам тебя в актрисы — не то что об отце, обо мне забудешь. Покойный князь Егор Александрович о Париже слышать не мог. Под старость все войной туда собирался. ‘Я, — говорит, — покажу, как ярмарку отбирать’. Да что ты стоишь, равно каменная?
Сердито зевнув, сунула для поцелуя руку:
— Иди спать.
Каждый вторник девушка пела в салоне. Привыкла к комплиментам, научилась остроумно болтать о пустяках и угождать генеральше. Жить — это, чтобы свой особняк, свои лакеи, свои книги, свой выезд. Жить — это побеждать. Лучшая песня — песня победы.
Однажды, озорства ради, после арии из ‘Русалки’ Елена вполголоса запела шансонетку из водевиля ‘Жених трех невест’. Неожиданно аплодисменты заглушили первый куплет.
Генеральша, закрывшись веером, трясясь от жирного смеха, восторженно повторяла:
— Еще, ма шер, еще. Ах, господи, до чего хорошо!
Ошеломленная успехом, Елена не спала ночь. Так вот что им надо — не Эвридику, а дешевую бабенку. Не оперу, а водевиль. Вот почему в театре сплетничают они во время действия. Вот почему книги в ее шкафу — сплошь французские фривольные романы.
Сжав кулаки, прижимаясь мокрой щекой к спинке кровати, яростно прошептала:
— Ненавижу. Всех ненавижу!
Весной к генеральше приехал ее племянник Митенька Талызин, вечный студент Московского университета, владелец захудалого сельца Медяны Казанской губернии. Митенька любил говорить умное. Елена фыркала за его спиной. Толстый Митенька напыщенно декламировал о высоких добродетелях жены и христианки. Елена как бы невзначай напевала водевильные шансонетки. В конце концов, девушка поняла — Митенька ее любит.
Шелестели яблони, тяжелые от розовых цветов. Елена протянула руку навстречу ветру, пахнувшему остро и пряно. Странную радость рождали эти прикосновения. Митенька шел рядом, и Елена видела, как от солнца золотится пушок на его щеках. Запинаясь, Митенька рассказывал что-то о Москве. Яблоневые ветки царапали лицо, и, охваченная острым желанием этой легкой, сладкой боли, Елена кусала губы, словно разжигая ее. В птичьем крике потонули Митенькины слова:
— Будьте моей женой.
В церкви Пятницы ударил к ‘достойно’. Холодные голоса колоколов напомнили, что рядом только неудачник, вечный студент. Тихонько отодвинувшись, глядя в тупое, свежее Митенькино лицо, Елена прошептала:
— Не могу… Не надо.
Во время сборов за границу простудилась генеральша. Охая, ворчала:
— Наказал господь. На старости лет вместо богомолья собралась в проклятый Париж. Недаром его Егор Александрович не любил.
Елена, не выходившая из спальни генеральши, сурово поджимала губы:
— За границей доктора получше нижегородских.
Из Петербурга приехал генеральшин сын поджарый желчный чиновник Александр Егорович Ховрин. Генеральше становилось хуже. Елена растерянно бродила по улицам. В городе цвела черемуха, бабы продавали сирень. Плескалась река: ‘умереть’. В лавках хрипели весы: ‘умереть’. Розовое солнце на заборах звенело: ‘не выживет’. Дымилась серебряным туманом далекая стрелка. Торжественно и спокойно звенели колокола. Вот этот мужик в лаптях и валенной шляпе скажет:
— Умерла.
На первой панихиде стояла спокойно, не замечая не узнававших ее завсегдатаев салона. Когда все разъехались, крадучись подошла к гробу и тяжело опустилась на колени. Потрескивали оранжевые свечи. Веселые искры танцевали на золотой парче. Монашенка бубнила псалтырь. Прижавшись лицом к холодному подножию подсвечника, Елена всхлипнула:
— Обманула!
Прохлада ‘кудатиного царства’ внезапно наполнила тело. В голубом небе кричали журавли. Поп Арсентий разговаривал с черепками.
— Как жить мне, господи?
После похорон Елену позвал Александр Егорович. У окна стоял смущенный Митенька. Оранжевое солнце переливалось в навощенном паркете, и Елене казалось, что идет она по гробовой парче.
— Мамаша перед смертью просила устроить вашу свадьбу. — Ховрин пожевал губами, вздохнул довольно и сыто. — Вот жених ваш. Свадьба будет через неделю. Тороплюсь в Петербург, а воля покойницы для меня священна.
Когда Ховрин вышел, Елена подошла к Митеньке и, преодолевая внезапное отвращение, тронула его за рукав.
— Послушайте, вашей женой я не буду. Вы — дворянин, я — поповна, я не пара. Я не люблю вас, я хочу быть актрисой.
Митенька нехорошо усмехнулся:
— Девичьей блажи меры нет. Жене дворянина актрисой, по-моему, быть позорно. Актрисы на ярмарке…
Размахнувшись изо всех сил, Елена ударила Митеньку по лицу. Властно и холодно отчеканила:
— По-вашему не бывать!
Свадьбу справили скромно. Ховрин сам благословил молодых. Елена, ошалев от ярости, ни слова не сказала мужу. Когда нужно было идти переодеваться, на минуту задержалась у окна. Под солнцем, омытая ночным дождем, парчой переливалась трава. Жадно следя за беспокойной пляской искр, девушка в подвенечном платье и вуали упала без чувств.
Несколько дней нижегородская знать жила неслыханным скандалом. Свахи и кумушки, захлебываясь, рассказывали купчихам о дворянском разврате. Ховрина лицемерно утешали сердобольные дамы. Митеньку хлопали по плечу знакомые.
В мезонин, где сидела Елена, приходила только прислуга. Очнувшись, Елена увидела свою горничную. Стоя на коленях и целуя ей руку, девушка тихонько плакала:
-Барышня, смиритесь. Не изменишь женской судьбы.
Хозяин, опасаясь нового скандала от Елены, упорно повторявшей: ‘Руки наложу, а Митенькиной женой не стану’, повез ее на увещевание к нижегородскому епископу Иакову. В келье, где пахло ладаном, кипарисами и постным маслом, девушка выслушала наставления о семье, покорности и непристойной жизни ее отца.
Кончив, преосвященный спросил укоризненно и скучно:
— Что ты хочешь, заблудшая?
Рванувшись вперед так, что закачалась тяжелая серебряная лампада перед божницей, Елена гневно крикнула:
— Жить хочу, владыко!
По совету владыки, Талызин для усмирения отвез жену в Троицкий монастырь, под Арзамасом, где игуменьей была дворянка Аглаида Званцева. Прощаясь, галантно расшаркался:
— Надеюсь, не будете скучать? Подновлю дом, приеду за вами.
Елена передернула плечами:
— Приезжайте. Только меня не найдете…
Проводив Талызина, игуменья зашла к Елене. Закутавшись в турецкую шаль, девушка сидела в углу. Звонили к вечерне. На столе, покрытом белой скатертью, рядом с розовой просфорой лежало евангелие в черном бархатном переплете. Аглаида неслышно опустилась на стул.
— Плачьте, милая… Слезы облегчают.
Последний закатный луч, словно крыло сказочной птицы, скользнул по комнате. Елена твердо ответила:
— Виноватые плачут. Мне плакать не о чем.
Тяжело вздохнув, Аглаида перекрестилась.
— О грехах плакать надобно. Милости просить у бога.
Елена протянула руку к евангелию.
— Ни у бога, ни у людей милости просить не буду. По-своему жить хочу.
Беззвучную тоску сменило возбуждение. Елене хотелось двигаться, петь, смеяться. Иногда казалось, что она уже вырвалась из монастыря и живет в Париже. Тогда девушка доставала лучшие платья, торопливо одевалась и, вместо зеркала, причесывалась перед стеклом иконы. Через прозрачное отражение ехидно улыбался спаситель. Елена отшатывалась. Ведь она в монастыре, и скоро приедет за нею ненавистный муж. Некуда бежать: за монастырем — поле, а дальше — глухие леса.
Чем дальше Елена уходила от людей, тем сильнее тянулись к ней люди. В конце концов, она привыкла, что в ее келье вечно толпится народ. Единственная мысль, единственное желание — убежать! — наполняли ее, мешая ощущать действительность.
Однажды, когда девушка сидела одна, дверь в келью неслышно отворилась и грузная женщина бросилась на колени.
— Матушка, помоги…
Неистовый крик отрезвил Елену. Женщина слюнявыми поцелуями покрывала ее подол.
— Матушка, даруй сына… Убьет муж, коли девка будет.
С отвращением ударив ногой бессмысленное бабье лицо, Елена опрометью бросилась к игуменье. Мать Аглаида пила чай. Вцепившись в ручку резного кресла, Елена крикнула:
— Посмешищем меня делать? Посылайте к Талызину!
Аглаида спокойно отодвинула чашку, заперла дверь и, расправив рясу, опустилась на кресло. Желтые пальцы неторопливо перебирали гранатовые четки. От мерцания лампады камни вспыхивали, и Елене казалось, что руки игуменьи покрывает кровь.
Аглаида посадила девушку на диван. Погладила волосы, застегнула пуговку на корсаже. На столе среди розового фарфора мутными изумрудами вспыхивал виноград. За окном кружился голубой снег.
— Митеньку я с детства знаю. Весь в отца — зверь зверем. Замучит он тебя, запакостит. Будешь полы за его полюбовницами мыть. Оставайся у нас. Тут тебе почет, уважение, обители — прибыль. Болезнь твоя — божье знаменье. Подвиг юродства господь тебе посылает. Не отказывайся… Велик сей подвиг, праведен. При царе Иване Василий Блаженный жил, а молебны ему до сих пор служат… Согласна?
Ежась от гадливости, Елена прошептала:
— Согласна.
Вернувшись к себе, Елена осторожно расспросила послушницу о происшедшем. Узнала, что уже два месяца выдают ее за юродивую, ибо отказывалась она от пищи, говорила непонятное, не спала по ночам и от ее прикосновения бесноватая купчиха Дарья Гребнева исцелилась. Монашенки посылают к ней богомольцев, называют ее ‘чудотворицей’. Девушка улыбнулась. Ну что же, все к лучшему. Судьба велит быть актрисой. Из монастыря убеждать легче, чем от Митеньки.
В переполненном храме Елена чувствовала себя, как на сцене. Несложная механика заранее придуманных чудес превращалась в торжественное театральное действо. Знали о нем игуменья, поп и несколько старших матерей. Два раза перед богомольцами Елена ‘исцеляла’ игуменского кучера Михея. Мастерски притворялся он расслабленным, с искусством большого артиста поднимался от благословения матушки, восторженно рыча:
— Исцелен есть раб недостойный…
Под сводами древнего храма в истеричных судорогах корчились кликуши. От страшного визга звенели лампады, и колебалось пламя свечей. Елена обливала их святой холодной водой — несколько дней специально студили ее на леднике. Бабы стихали. Страшная тишина, когда вздохи молящихся казались осенним ветром, наполняла церковь. Девушка шла к выходу. Охваченная экстазом толпа целовал ей ноги, и прекрасная мелодия ‘хвалите имя господне’ звенела победным маршем из неведомой сказки.
У крестьянки сельца Тихомирова Лукерии Ряпиной монастырский конюх выкрал и в лесу, в условленном месте, спрятал корову. По молитве Елены Лукерья скоро и легко нашла ее. Состоятельных богомольцев Елена принимала лично. Игуменья, благословляя ее на этот подвиг, посоветовала:
— Говори непонятно. Любит непонятное человек.
Богомольные дворянки, старые девки, истовые купцы толпами шли к девушке. Монашенки рассказывали им, что Елена питается одним хлебом, что носит под платьем власяницу и каждую ночь ее посещают видения мучеников.
Елена скоро научилась болтать бездумную ерунду. Господи, как мало надо людям и как легко быть святой! Спрашивают, хорош ли жених, — можно рассказать сказку о белом бычке. Советуются, как выиграть тяжбу, — засмеяться и скороговоркой пробормотать ‘отче наш’.
Откровения Елены разгадывала специально приставленная к ней мать Ефимия, содержавшая в молодости девичье заведения у Макария. Белый бычок — не годится избранный жених, ‘отце наш’ — молебен праведному судье, князю Давмонту Псковскому.
В губернии заговорили о чудесах юродивой матушки Алены. Прозревали слепые от ее прикосновения, ‘исцелялись’ бесноватые, проходила зубная боль. Неплодные рожали, бедные — богатели. Завидущие сестры Серафимо-Дивеевского монастыря тоже завели юродивую. Но кривая старушонка Наталия Иванова не смогла соперничать с Еленой. Богател Троицкий монастырь, из Петербурга приезжали на поклон к матушке Алене.
Каждый вечер, выпроводив послушницу, Елена запиралась на ключ и пересчитывала деньги, которые ‘на подаяние бедным’ осторожно выпрашивала у богомольцев. Прятала часть их под половицу и с наслаждением умывалась. Гнусная комедия святости, которую ради собственной свободы играла она перед одержимой, жаждущей чуда толпой, постепенно теряла свою остроту, становясь противной обязанностью. Ни в Шатиловке, ни у генеральши не думала она, что так беспомощны и несчастны люди. Ненавистью живет мир. Ненавидит мужик господина, покупатель — купца, солдат — офицера, ибо хотят жрать. Ненависть ведет толпу богомольцев к ней, верят они, что есть человек, живущий жизнью свободной и чистой, а она ненавидит их. Ну, что же, победит умеющий ненавидеть до конца.
Накидывала платок, шла к Аглаиде. Игуменья хвастала возросшими доходами и завистью арзамасских монастырей. Елена улыбалась. Даже эта старая лошадь ненавидит. Этой и то жрать хочется…
Иногда Аглаида, хитро подмигивая, доставала из шкапа графинчик старинной вишневки, угощала Елену, рассказывала, как прячут грех в женских монастырях. Жадные руки переодетых гусар, сладострастных купцов и ловеласов тянулись к девушке. Это бог. Это толпа, ждущая чуда. У игуменьи похотливо опускались углы высохших губ. Расплескивая вино, жарко шептала:
— Скучно тебе? Намекни только. Не хочешь? Так за любовь выпьем!
Однажды, вырвав у игуменьи бокал, Елена подняла его к иконе богоматери. На серебряной ризе скользнула красная горячая тень:
— За ненависть выпьем, матушка!
Елена любила перебирать платья и безделушки, подаренные генеральшей. Помнили они другую Елену: девушку, умевшую мечтать. Подносила к лицу зеркальце. Строгие серые глаза, надменный изломанный рот, пепельные легкие косы. Все прежнее, а прежнего не вернуть. Прижималась щекой к душистому креповому платью, в котором впервые пела Эвридику.
Хотелось шепнуть: ‘Расскажи’. Платье молчало. На куски разбит мир. Некого любить, не о ком мечтать, некому верить. Одно осталось — далекий город Париж. И неужто даже там шансонетка победит Эвридику?
Когда скопленных денег оказалось достаточно для поездки за границу, Елена смиренно рассказала игуменье о твердом намерении принять иночество. Аглаида обрадовалась:
— Давно бы так… Митеньке сегодня же напишу.
Талызин долго ругался с игуменьей, отказываясь оставить жену в монастыре. Позабыв приличия, тоненьким от злости голосом кричал:
— Я, матушка, ваши козни насквозь вижу!.. Мне батюшка сказывал, как вы в молодости с последними писарями шашни заводили. И десяти тысяч, что генеральша Елене Арсентьевне отказала, вам не видать.
Плюнув от злости, Аглаида стукнула кулаком по столу.
— Молчи, дурак бессмысленный! Знаю, как твой батюшка младенцев в бане растлевал… А жена твоя сумасшедшая. Сам говори с ней…
Спокойно и строго встретила Елена мужа. До земли поклонилась:
— Разрешите иночество принять.
Размякнув от ослепительной улыбки, Митенька шепелявил:
— Хватит, Елена Арсентьевна, погостили… Домой поедем…
Опустив тяжелые ресницы, Елена вздохнула:
-Не могу. Господу дан обет. Сказывала вам мать Аглаида?
— Мать Аглаида врать с молодости горазда. Ей по чину врать полагается, а вам слушать ее не след.
Наклонившись к Митеньке так, что завитки пепельных волос коснулись его лица, Елена насмешливо закончила:
— Несчастный вы, Митенька, не учиться вам, не жениться силы нет.
Пообещав Аглаиде разнести монастырь в пепел, Митенька уехал.
А через неделю заглянул в обитель полицейский чиновник из Нижнего, секретно уведомил Аглаиду, что юродивая Елена Ягунова благословила на бунт мужиков села Архиповки Арзамасского уезда. Аглаида растерянно всхлипывала:
— Да как же так, батюшка? Мать Алена — чистой жизни девица.
Чиновник нахмурился.
— Пришел к вашей Алене атаман сего происшествия и говорит: ‘Благослови на кровавое дело’. Она ж ответила: ‘Благословляю’. Так и в деле записано.
Игуменья испуганно перекрестилась:
— Что ж делать с ней? К мужу отправить?
— Повремените, матушка. Я еще к вам зайду.
В Елениной келье произвели тщательный обыск, нашли паспорт на имя сборщицы Марфы Лукьяновой и три тысячи денег. Аглаида от злости потеряла человеческий облик.
— Я, матушка, в Екатерининском институте училась. Меня царская фамилия знала. Но этакой подлости я видывала… В Сибири сгноить мало… Тьфу!
Елену заперли в подвале, где окна в частых железных решетках еле пропускали дневной свет. Со стен капало. Раз в сутки сама Аглаида приносила ей ломоть хлеба и кружку воды. Ржаво скрипел засов, и девушка снова оставалась одна. Богомольцам сказали, что матушка Алена удалилась в затвор.
Разницы между днем и ночью не было. Время, полное воспоминаний, время тоскливое, как похоронный напев, звенело тяжелыми каплями смрадной воды. Ни слез, ни отчаяния, ни тоски… Страшное буйство овладело Еленой, и казалось, что одним прикосновением может она разрушить безмолвный подвал.
Однажды Аглаида принесла черную рясу и платок. Кинув одежду, крикнула:
— Одевайся… Чиновник ждет!
В келье, где Елена Талызина стала матушкой Аленой, поглаживая пышные бакенбарды, сидел переодетый любезный и предупредительный полицейский чин. Аглаида вышла. Потрескивала лампада, на диване тускло искрились бисерные подушки.
— Архиповские мужики, Елена Арсентьевна, уверяют, что вы благословили их на бесчинства. Но муж ваш, дворянин Талызин, ручается, что это лож.
Презрительно улыбнувшись, Елена спросила:
— А сколько вам денег Митенька дал?
Чиновник покраснел:
— Сожалею, что лучшие добродетели христианки — покорность и смирение — потеряны вами. Черной неблагодарностью отплатили вы благодетелям вашим.
Гневно сдвинув брови, Елена вплотную подошла к чиновнику. Мартовские сумерки наполнили келью, и в этой безмятежной тишине сильнее казался звонкий голос Эвридики:
— Благодетели ваши — воры. Лучше руки наложу, чем поклонюсь ему. Я архиповских на бунт благословила, я купчихе Водовозовой велела мужа отравить, по моему слову деминские бурлаки караван сожгли… Ненавижу я всех, проклинаю!..
Оттолкнув растерянного чиновника, Елена бросилась к двери и дальше знакомым переходам на улицу, в церковь. Напрасно Аглаида таскала за косы послушницу Федору, напрасно бесновался чиновник — все монахини были у всенощной.
Славой затворницы юродивой Алены по-прежнему жила обитель. Рассказывали монахини богомольцам, что уподобилась матушка видеть богородицу. Продавали кусочки черной ряски, уверяя, что ее коснулась пречистая своим покровом. Мать Аглаида на приставания богатых верующих допустить к матушке скорбно качала головой:
— Не могу… Плоха мать Алена, очень плоха… Истомила себя постом, иссушила молитвою… Уготовлен ей, видимо, райский венец.
Даже в этот весенний вечер, когда размытые дороги дышали первым туманом, древнюю деревянную церковь наполняли крестьяне окрестных деревень. Елену узнали. Восторженный шепот: ‘Молитвенница наша вернулась’, — заглушил хор. Ее почтительно пропустили вперед. Поп, осведомленный насчет затворницы, поперхнулся. Скоро появилась Аглаида и приезжий чиновник.
Было душно. Как призрак, плыли клубы кадильного дыма. Сотни глаз с мольбою, надеждой, безумием глядели на озверевшую от ненависти Елену. В церкви стояло четверо — Аглаида, чиновник, поп и она. Девушка знала — одно ее слово, и двинется за нею толпа. Разорвут Аглаиду на клочья, невиданным бунтом вспыхнет Арзамасский уезд. А как же Париж? Сказочный город славы, свободы, счастья? Принести его в жертву Митеньке, наконец, этой толпе? Стоит ли? Кого можно обманывать, того легко победить.
Вспомнив, что ризница выходит на кладбище, Елена проскользнула в притвор.
Аглаида засопела. Чиновник кашлянул. Какая-то баба положила на блюдо пятак. Безмятежно и торжественно звенели аккорды ‘господи, помилуй’.
В ризнице Елену встретила ничего не знавшая казначея мать Смарагда. От неожиданности ахнула:
— Вернулась?
— Иди. Игуменья зовет. Я обожду… Душно…
В раскрытом сундуке переливались древние ризы. Багровая парча и зеленый аксамит, голубой бархат и золотые кружева. Схватив горящую свечу, Елена минуту полюбовалась их нестерпимым радостным блеском. Потом подняла шитый жемчугом сиреневый стихарь и, запалив, бросила его в сундук. Ризницу наполнил смрад. Дернув засов, девушка выбежала на кладбище.
Ветер раздул пожар. Елена, охваченная радостным безумием, глядела, как в густой синеве плещут крылья оранжевых сказочных птиц. Это свобода! Теперь никто не помешает ей убежать.
Метались испуганные люди. Голосили женщины, плакали дети, ржали лошади. С грохотом рухнули стропила храма. Девушка торжественно засмеялась. Отомстила… Обманутым отомстила зато, что жизнь обманывала ее. В толпе Елену узнала какая-то баба. Дикий вопль: ‘Матушка, помоги!’ — перекрыл тревожные стоны набата.
Протянутые руки, изломанные страшными криками рты. Кричать вместе с ними? Нет! Рванувшись вперед, девушка бросилась в цепкие объятия огня.
Так весной 1854 года сгорел Троицкий монастырь Арзамасского уезда.
1936