Жизнь Есенина
Жизнь Есенина
Рассказывают современники
Рассказывают современники
Содержание
Жизнь Есенина
Его звали Сергей Есенин
Его звали Сергей Есенин
Каков я прежде был, таков и ныне я…’
Жизнь Есенина, Есенин Сергей Александрович, Год: 1988
Время на прочтение: 604 минут(ы)
Жизнь Есенина / Сост., вступ. ст. и прим. С. П. Кошечкина.
М., Правда. 1988.
OCR Ловецкая Т.Ю.
С. Кошечкин. Его звали Сергей Есенин
Константиново. Спас-Клепики. 1895—1912
Москва. 1912—1915
Петроград. 1915—1918
Москва. Поездка в Туркестан. 1918—1921
Поездка за рубеж. Снова на родине. 1922—1923
Грузия. Азербайджан. 1924 —1925
Москва. Ленинград. 1924—1925
Именной указатель авторов воспоминаний
Источники текстов
Видные русские литераторы всегда охотно помогали начинающим авторам. В их письмах запечатлено немало раздумий о художественном творчестве, значении образности, своеобычности читательского восприятия стихов и прозы.
Заботливым наставником молодых был и Владимир Галактионович Короленко. Однажды он высказал такую мысль. Для того чтобы на лирика обратили внимание, он должен в нескольких выдающихся стихах заинтересовать читателя _о_с_о_б_е_н_н_о_с_т_я_м_и_ своей поэтической личности. Важно, чтобы читатель узнал поэта в его индивидуальности и полюбил известное _л_и_ц_о. ‘С тех пор уже все, до этого лица относящееся, — замечает Короленко, — встречает симпатию и отклик, хотя бы это был элементарнейший лирический порыв…’ {Короленко В. Избранные письма. В 3 т. Т. III. M., Гослитиздат, 1936, с. 17.}.
Эта мысль большого русского писателя приходит на память, когда думаешь о литературной судьбе Сергея Есенина.
В русской поэзии немало памятных дат. Одна из них — 9 марта 1915 года. В этот день безвестный рязанский парень пришел на квартиру знаменитого петербургского поэта Александра Блока и, потряхивая золотистыми кудрями, прочел ему несколько своих стихотворений. Опытный мастер, чью строгость в делах изящной словесности литераторы знали и ценили, сразу же определил в нежданном госте ‘талантливого крестьянского поэта-самородка’. И хотя, по признанию Блока, он и Есенин были ‘такие… разные’, автор ‘Незнакомки’ ввел юношу в круг своих близких знакомых, с интересом встречал его новые публикации.
Вслед за Блоком и тогдашним петербургским читателям — сначала по отдельным стихам, а потом по первой книге ‘Радуница’ — стало ясно, ‘какая радость пришла в русскую поэзию’ (С. Городецкий). Вскоре заговорили о есенинском таланте в провинции. К тому времени относятся слова, сказанные поэтом позже: ‘Тогда я понял, что такое Русь. Я понял, что такое слава…’
Имя Есенина все чаще и чаще появлялось на страницах журналов, сборников, книг… В стихах певца из Рязани радовалась и печалилась чистая, не тронутая никакими ядами молодая душа, чуткая к дыханию времени, быстротекущей жизни, легкоранимая. Трогало ‘очарование свежести и мгновенно покоряющей непосредственности’, ‘какое-то первородное, но далекое от всякой грубости здоровье’ (В. Чернявский). Подкупали нежность и кротость, но, пожалуй, еще больше — скрытые за ними сердечная боль, неутоленное желание, безоглядная удаль, готовая выплеснуться и разгуляться на разбойном просторе.
За строчками и строфами, полными радости и грусти, открывался истинно русский поэт, плоть от плоти своего народа, беззаветно влюбленный в отчую землю, ее природу. Открывалась живая самобытная личность, и черты ее характера, драматизм переживаний, чистота стремлений были близки и понятны многим современникам.
Читатели полюбили это лицо, стали следить за его судьбой по стихам, выискивая их среди публикаций других авторов. У Есенина, писал в те годы Александр Воронский, ‘может быть, нет полной отшлифовки, попадаются невыношенные, невыверенные строки, но все это искупается заразительной душевностью, глубоким и мягким лиризмом и простотой… В образ всегда вложено большое чувство’ {Воронский А. Сергей Есенин. В кн., С. Есенин. Собрание стихотворений. Т. II. М., Госиздат, 1926, с. L, LI.}.
Однажды поэт признался: ‘Мне кажется, я пишу стихи для самых близких друзей’. И это было правдой. Ведь только близким людям можно рассказать о своих душевных страданиях, сокровенных думах. Только друзьям можно доверить свои заветные мечты, надежды… Вспоминается зоркое наблюдение Максима Горького: ‘Настоящее искусство возникает там, где между читателем и автором образуется сердечное доверие друг к другу’ {Горький М. Собрание сочинений. В 30 т. Т. 24. М., Гослитиздат, 1953, с. 171.}.
Читая Есенина, читаешь автобиографию души художника, видишь движение характера во времени, само время.
Тихая радость первых встреч с окружающим миром, робкие мысли о неустроенности жизни, милосердие к слабым, бедным, униженным, томление по ‘нездешним перелескам’, предчувствие небывалой грозы, восторг в дни революционной бури, ожидание скорого ‘мужицкого рая’ и крушение этих надежд, растерянность и тяжкое похмелье в ‘Москве кабацкой’, минуты счастья с любимой женщиной, обретение веры в новые ‘путеводительные светы’ и горькое сознание: ‘остался в прошлом я одной ногою…’, трагические раздумья о несовершенстве действительности и собственной души — ни о чем не умолчал поэт. Ничего не скрыл — ни хорошее, ни плохое, все выкладывал, как на духу: ‘Себя вынимал на испод’. Распахнутость — до конца: ‘Вот такой, какой есть…’ Рассказывая о себе, он рассказывал о мире, в котором жил, и его раздумья о мире были раздумьями о нем самом.
Много дум я в тишине продумал,
Много песен про себя сложил…
Но каждый ли из тех, кто слагает песни ‘про себя’, интересен людям?
‘Отчего Кантемира читаешь с удовольствием? — спрашивал Константин Батюшков.— Оттого, что он пишет о себе. Отчего Шаликова читаешь с досадой? — Оттого, что он пишет о себе’ {Батюшков К. Нечто о поэте и поэзии. М., ‘Современник’, 1985, с. 183.}.
Есенину было что сказать. И он умел это сказать на языке поэзии.
Читатель есенинских стихов невольно подпадает под их обаяние, а через них — под обаяние самой личности поэта. Они излучают какой-то внутренний свет, которому, пожалуй, трудно найти название.
Опять я теплой грустью болен
От овсяного ветерка.
И на известку колоколен
Невольно крестится рука.
Тонкая, негромкая мелодия, словно подводное течение, захватывает тебя, и ты уже чувствуешь, как притягательна колдовская эта музыка, как привлекательна душа, ее родившая. Любовь нежная — без умиления и сюсюканья. Трепетность сердечная — без патоки и слащавости. Грусть — без надрывной слезливости и так называемой мировой скорби.
‘Есенин умеет покорять властно, накрепко и безраздельно’,— гласит одна из записей в книге посетителей Музея-заповедника в Константинове.
‘На всю жизнь остался Есенин в сердце’, — говорится в другой.
— Но, может быть, все-таки речь надо вести не о Есенине, а о лирическом герое его поэзии? — спросит иной искушенный в литературоведческих терминах читатель.— Ведь и в лирике действует принцип типизации и, как наставляет теория, литературный образ не адекватен реальному поэту.
По теории все это верно. Но вот на практике…
Как-то не поворачивается язык сказать, например, такое: ‘Лирический герой Есенина пишет матери: ‘Ты жива еще, моя старушка…’ Да нет же, это сам поэт изливает свою нежность к милому ‘несказанному свету’. Это поэт, а не его заместитель страдает и мучается от ‘тоски мятежной’.
Такой высокий авторитет в поэзии, как Анна Ахматова, пишет в заметках ‘Пушкин в 1828 году’:
‘В 1828 году Пушкин… влюблялся и разлюблял и, как никогда, расширил свой донжуанский список, о чем он сам говорит:
{Ахматова А. Сочинения. В 2 т. Т. II, М., ‘Художественная литература’, 1986, с. 173.}
Пушкин говорит, сам! Он герой его лирики, как герой есенинской лирики — сам Есенин. Поправка на специфику литературы в данном случае существенной роли не играет, хотя помнить о ней надо. И памятную фразу: ‘Что касается остальных автобиографических сведений,— они в моих стихах’ (‘О себе’, 1925) — не следует считать универсальным ключом к каждому есенинскому произведению.
И все же из стихов Есенина мы знаем не только о диалектике его души, но и как в разные годы он выглядел (‘желтоволосый, с голубыми глазами’ или ‘худощавый и низкорослый’), как одевался (‘шапку из кошки на лоб нахлобучив’ или ‘в цилиндре и лакированных башмаках’), как ходил (‘легкая походка’ или ‘иду, головою свесясь’), где бывал (‘нынче вот в Баку’ или ‘стою я на Тверском бульваре’), с кем дружил (‘Поэты Грузии! Я нынче вспомнил вас’ или ‘в стихию промыслов нас посвящает Чагин’), как звали собаку его Друга (‘Дай, Джим, на счастье лапу мне’)…
Деталь за деталью, штрих за штрихом — и возникает образ поэта во всей жизненной реальности. Вот он идет луговой долиной, кому-то приветливо машет рукой, вот он беседует с сестрой, стоит перед памятником Пушкину, приехав в родительский дом, сбрасывает ботинки, греется у лежанки…
Есенин говорил о стихотворцах-ремесленниках:
— Все они думают так: вот — рифма, вот — образ, и дело в шляпе: мастер. Черта лысого — мастер… А ты сумей улыбнуться в стихе, шляпу снять, сесть, вот тогда ты — мастер!
Сам он умел не только ‘улыбнуться в стихе’…
Всем нам, читателям и почитателям Есенина, известно о нем и его времени многое. Но мы хотим знать еще больше. Нам интересно знать, например, как он относился к тем или иным событиям, не отраженным в его стихах, как работал, как читал свои произведения со сцены, каким книгам и писателям отдавал предпочтение, как его воспринимали современники… Словом, все: от мелочей быта до самых высоких материй, касающихся творчества поэта, тогдашней жизни народа н страны.
И тут незаменимыми источниками разнообразных свидетельств могут быть воспоминания родственников, а также людей, близко знавших поэта в те или иные периоды его жизни. И потому книги с такими материалами не залеживаются ни в магазинах, ни на библиотечных полках.
Конечно, современник всегда субъективен, он смотрит на выдающуюся личность со своей точки зрения. Увидеть большое с близкого расстояния дано не каждому. И тут важно чувствовать психологическую достоверность рассказа, умение отделить явно надуманное от неточного, правду от правдоподобия. Но и неглубокие, содержащие фактические ошибки мемуары не должны быть оставлены без внимания. И они — документ времени, которое наложило свой отпечаток и на мемуариста, и на того, о ком он вспоминает.
‘Мемуарная биография’ Есенина начала писаться сразу же после его гибели. Тогда же Маяковский в стихотворении ‘Сергею Есенину’ по этому поводу сказал так:
Вам
и памятник еще не слит,—
где он,
бронзы звон
или гранита
грань? —
а к решеткам памяти
уже
понанесли
посвящений
и воспоминаний дрянь.
Действительно, были опубликованы воспоминания мелкие, поверхностные, нередко основанные на разного рода слухах, предположениях, превратных суждениях. Иные мемуаристы, используя момент, пытались примазаться к славе знаменитого поэта, опускали его до своего уровня, окутывали его жизнь почти детективными ‘черными тайнами’.
Но тогда же печатались и материалы, рисующие образ поэта любовно и правдиво. Среди их авторов были видные прозаики, поэты, критики: Сергей Городецкий и Николай Тихонов, Александр Воронский и Софья Виноградская, Всеволод Рождественский и Николай Асеев… Собственно, с них-то и началась мемуарная Есениниана…
‘Сергей Александрович Есенин. Воспоминания’ — так называлась первая книга, целиком составленная из мемуаров. Она была выпущена Госиздатом в 1926 году. Ее подготовил верный друг поэта, редактор Собрания сочинений Есенина писатель Иван Евдокимов.
В том же году появились сборники ‘Есенин. Жизнь. Личность. Творчество’ и ‘Памяти Есенина’, изданные соответственно ‘Работником просвещения’ и Всероссийским союзом поэтов. Часть каждой книги занимали воспоминания.
1926—1927 годами помечены отдельные брошюры и книги с воспоминаниями С. Виноградской, И. Грузинова, И. Розанова, В. Наседкина, А. Мариенгофа…
К 70-летию со дня рождения поэта (1965) издательство ‘Московский рабочий’ предприняло выпуск объемистого тома ‘Воспоминания о Сергее Есенине’ (составители и авторы примечаний А. Есенина, Е. Есенина, К. Зелинский, А. Козловский, С. Кошечкин, Ю. Прокушев, общая редакция Ю. Прокушена. В 1975 году книга с небольшими изменениями была переиздана). С рассказами о встречах с поэтом на страницах книги выступило более пятидесяти авторов — его сестры, друзья, знакомые… ‘Живой Есенин’ — так назвал свою статью об этом сборнике замечательный русский поэт и прозаик Николай Рыленков.
Отдельным изданием выпущены ‘Воспоминания родных’ (‘Московский рабочий’, 1985. Составители Т. Флор, Н. Есенина, С. Митрофанова). Среди материалов сборника — рассказ дочери поэта Татьяны Есениной о ее матери Зинаиде Николаевне Райх и отце, рассказ, которого любители поэзии давно ждали.
Наиболее полным собранием мемуаров о поэте стал двухтомник ‘С. А. Есенин в воспоминаниях современников’ (1986). Он пополнил осуществляемую издательством ‘Художественная литература’ серию литературных мемуаров. Составитель двухтомника А. Козловский включил в него более шестидесяти воспоминаний. Немалое число материалов ранее в такого рода издания не входило. Ряд мемуаров дан в большем объеме, чем в прежних публикациях. Воспоминания обстоятельно прокомментированы, что значительно поднимает научную ценность издания.
Один из важнейших вопросов, встающих перед составителями подобных сборников,— в каком порядке размещать воспоминания?
В двухтомнике композиция строилась — с определенными отклонениями — по датам первого знакомства с Есениным. Составители тома ‘Московского рабочего’ стремились так отобрать и расположить материал, чтобы перед читателем предстал жизненный путь поэта. Такой же принцип положен в основу ‘Воспоминаний родных’.
Настоящая книга задумана тоже как повествование о всей жизни Сергея Есенина, ведущееся современниками поэта. Но в отличие от прежних сборников ее композиция выдержана — с небольшими отступлениями — в строго хронологическом ключе.
Многие авторы воспоминаний встречались с поэтом на протяжении нескольких лет, о чем и рассказали в своих записках. Семь разделов этой книги, соответствующие различным периодам жизни Есенина, включают в себя фрагменты мемуаров, относящиеся именно к тому отрезку времени. Перед читателем проходит жизнь поэта от детских лет до трагической гибели в 1925 году.
О жизни поэта рассказывают самые разнообразные люди — от безвестной константиновской крестьянки до всемирно прославленного писателя или артиста. Люди разных вкусов, характеров, возрастов, уровней образования. Их голоса не похожи один на другой, в их речах нетрудно обнаружить расхождения, невольные ошибки памяти. Но, пожалуй, никто из авторов не задается целью навести ‘хрестоматийный глянец’, приукрасить или подогнать тот или иной факт под существующие стандарты. И еще одно достоинство: воспоминания написаны с любовью к Есенину, деликатностью по отношению к его человеческим слабостям и опрометчивым поступкам. Начинается книга воспоминаниями о детстве и отрочестве поэта. У каждого почитателя Есенина на памяти строки из стихотворения ‘Мой путь’:
Изба крестьянская.
Хомутный запах дегтя,
Божница старая,
Лампады кроткий свет.
Как хорошо,
Что я сберег те
Все ощущенья детских лет.
Как хорошо, что сберег… Можно ли оценить выше то, что дало поэту детство? Дало не на год, не на два — на всю молодость, на всю жизнь.
Может быть, Есенину досталось какое-то необыкновенное детство? Может, рос он в каких-то особых условиях?
Словно предвидя эти вопросы, Есенин заметил в одном автобиографическом наброске: ‘Детство такое же, как у всех сельских ребятишек’.
Именно этим, самым обычным деревенским детством и был он богат, и это богатство стало благодатной почвой для развития его удивительного таланта.
Первая глава по сравнению с другими невелика по объему, в ней нет интригующих ситуаций и подробностей. Но она важна для понимания истоков есенинской поэзии, ее тем, ее образности. Атмосфера, в которой родился поэт и где началось формирование его мироощущения, выявлена здесь во всей своей реальности.
Слово ‘Константиново’ Есенин ни разу не упомянул ни в стихах, ни в поэмах. Но, когда, например, читаешь: ‘Вспомнил я деревенское детство, вспомнил я деревенскую синь’ или ‘Я посетил родимые места, ту сельщину, где жил мальчишкой’, сразу же мысленно переносишься в Константиново. Там поэт не только родился, там прошли его детство и отрочество, туда не раз приезжал в зрелые годы.
Тропками памяти ведут нас в родное село Есенина его сестры — Александра Александровна и Екатерина Александровна. Они до мелочей знали крестьянский быт своих односельчан, их заботы, взаимоотношения. Обе сестры (особенно Екатерина Александровна) обладали литературным даром и о пережитом смогли поведать с редкой простотой и проникновенностью.
Из их уст мы узнаем, какими были в жизни их родители, как они воспитывали своих детей.
‘Родился я с песнями’,— сказал поэт. В самом деле, песня была постоянной спутницей жизни Есениных. И сколь благотворно действовала она на детскую душу! Народные песни открывали перед мальчиком красоту окружающего мира, пробуждали любовь к людям, отчему дому, родному селу, к тропинкам, убегавшим за дальнюю околицу…
Эх, песня,
Песня!
Есть ли что на свете
Чудесней? —
выплеснется позже в стихах Есенина.
Народное песенное слово, впервые услышанное в Константинове, поэт ставил у истоков собственного творчества. И свои стихи он часто сравнивал с песнями: ‘В первый раз я запел про любовь…’, ‘Пел и я когда-то далеко…’, ‘Мое степное пенье…’.
Здесь не отдавалась дань традиции: стихи Есенина по мелодичности, богатству, гибкости ритма — кровная родня народной песне. Музыка, заложенная в них, помогает наиболее полно проявиться чувствам и мыслям в словесном движении. Звуковая организация его стихов тонка и гармонична, что идет от врожденного чувствования отчего языка, всех его оттенков.
Слова ‘Родился я с песнями…’ — начало четвертой строфы есенинского стихотворения ‘Матушка в Купальницу по лесу ходила…’. Вся строфа-двустишие звучит так:
Родился я с песнями в травном одеяле.
Зори меня вешние в радугу свивали.
Рядом с песнями — травное одеяло, вешние зори… Они как бы открылись ему одновременно — песни и природа. Музыка слова слилась с музыкой земли — шорохом трав, шелестом листьев на деревьях, тишиной вечерних полей и лугов…
Воспоминания друзей детства, школьных приятелей Есенина открывают перед нами жизнь деревенских детей вне родного дома. ‘Сверстники мои были ребята озорные,— писал поэт позже.— С ними я лазил вместе по чужим огородам. Убегал дня на 2—3 в луга и питался вместе с пастухами рыбой…’ (‘Автобиография’, 1924).
Село Константиново и его окрестности Есенин знал как свою избу. И, может, с василька или колокольчика, с зеленокосой березки или смолистой сосны, с жеребенка или рыжей дворняжки для него начиналось чувствование родной земли, ощущение родства человека и окружающего его мира природы.
Читая свидетельства товарищей Есенина по учебе, преподавателя второклассной Спас-Клепиковской школы Евгения Михайловича Хитрова, видишь, как поэзия природы, крестьянского труда, народных праздников сливалась с образным словом, услышанным из уст учителя или прочитанным в книжке.
В Спас-Клепиках Есенин понял значение слова, его силу и красоту. Пусть самые первые строчки, набросанные в школьной тетрадке, подражательны, вялы — ‘свое’ еще не пробудилось. Но уже появилось ощущение: ‘готов все чувства изливать, и звуки сами набегают’. И определен идеал: служение народу. Тут мудрыми наставниками были Пушкин и Лермонтов, Кольцов и Некрасов…
Незабываем образ Есенина-ученика, слушающего чтение Хитровым произведений Пушкина: ‘Он впивался в меня глазами, глотал каждое слово. У него первого заблестят от слез глаза в печальных местах, он первый расхохочется при смешном’…
Из Константинова и Спас-Клепиков виделось: ‘И мне широкий путь лежит, но он заросший весь в бурьяне’.
В Москве он ступил на этот путь.
В первом московском периоде жизни Есенина существенны несколько моментов, так или иначе отраженных в воспоминаниях. Это его непосредственное знакомство с демократическими кругами, рабочими, участие в общественной деятельности, приобщение к литературной среде…
Для него не прошли бесследно и пребывание в типографии Сытина, и работа как члена Суриковского литературно-музыкального кружка, и занятия в Народном университете имени А. Л. Шанявского. Это, несомненно, в значительной мере помогло ему глубже заглянуть в реку жизни, преодолеть внутреннюю ‘разлаженность’ (его слово), с какой он начал городское бытие.
Вот что говорил Есенин о своем состоянии в письме, посланном задушевному другу Грише Панфилову по приезде в Москву:
‘Ну ты подумай, как я живу, я сам себя даже не чувствую. ‘Живу ли я, или жил ли я?’ — такие задаю себе вопросы после недолгого пробуждения. Я сам не могу придумать, почему это сложилась такая жизнь, именно такая, чтобы жить и не чувствовать себя, то есть своей души и силы, как животное’ (написано до 18 августа 1912 года).
И несколько строк из письма от февраля 1914 года: ‘…Ни минуты свободной… Распечатался я во всю ивановскую. Редактора принимают без просмотра… Я очень изменился’.
Между этими письмами — полтора года. Но по тональности они совершенно разные. По второму письму видно, что молодой человек обрел себя, к нему пришло ощущение собственного ‘я’. Пришло понимание серьезности его призвания, нужности людям его стихов. Это было, пожалуй, самое главное.
Для каждого начинающего автора его первое появление в печати — событие волнующее, праздничное. Надо полагать, те же чувства охватили и Есенина, когда в первом номере журнала ‘Мирок’ за 1914 год он увидел свое первое напечатанное стихотворение ‘Береза’. Подписано оно было псевдонимом — ‘Аристон’.
В воспоминаниях друга юности Есенина Николая Сардановского есть разъяснение этого слова — механический музыкальный ящик. Действительно, такого рода ‘механизм’ тогда существовал. В рассказе И. Бунина ‘Я все молчу’, опубликованном в 1913 году, описывается, как на свадебном пиру в господском доме ‘захлебывался охрипший аристон то ‘Лезгинкой’, то ‘Вьюшками’…’ Один из персонажей того же рассказа с дочерьми станового танцевал ‘под аристон’.
И все-таки, мне думается, название музыкального ящика никакого отношения к есенинскому псевдониму не имеет. Слово ‘Аристон’ молодой поэт заимствовал из другого источника — поэтического, а именно из стихотворения Гавриила Романовича Державина ‘К лире’.
В этом стихотворении поэт укоряет своих современников, что они стали ‘чужды красот доброгласья’, ‘к злату, к сребру лишь стремятся’, ‘помнят себя лишь одних’… Подобные мысли близки раздумьям Есенина о людях его времени, людях черствых, гоняющихся за деньгами, равнодушных к своим собратьям.
Державин продолжает стихотворение:
Души все льда холоднея.
В ком же я вижу Орфея?
Кто Аристон сей младой?
Нежен лицом и душой,
Нравов благих преисполнен?
Вот откуда есенинский псевдоним! Державин называет Аристоном греческого философа Платона, сына Аристона. Впрочем, это для Есенина значения не имело: важна была суть поэтического образа — благородство, великодушие, готовность бороться со злом. Он, начинающий поэт Сергей Есенин, во многом похож на юношу из державинского стихотворения. Как и Аристон, он молод, ‘нежен лицом и душой, нравов благих преисполнен’. Почему бы это имя и не взять псевдонимом?
Именем ‘Аристон’ Есенин подписал только ‘Березу’. Вскоре, как сообщал он Грише Панфилову, редакторы псевдоним сняли и посоветовали подписывать стихи своей фамилией. И хорошо сделали! Из того, что было напечатано Есениным в 1914 году, особо надо сказать о стихотворении ‘Кузнец’. К сожалению, в воспоминаниях оно даже не называется. Стихотворение написано с искренним воодушевлением, в духе тогдашних риторических произведений суриковцев:
Куй, кузнец, рази ударом,
Пусть с лица струится пот.
Зажигай сердца пожаром,
Прочь от горя и невзгод! —
Закали свои порывы,
Преврати порывы в сталь
И лети мечтой игривой
Ты в заоблачную даль.
‘Кузнеца’ опубликовала газета ‘Путь правды’ — под таким названием в Петрограде выходила тогда большевистская ‘Правда’. Стихотворение было помещено в разделе ‘Жизнь рабочих России’ рядом со стихотворением Демьяна Бедного ‘Быль’.
Публикация в большевистской газете стояла в одном ряду с распространением письма рабочих, поддерживавших большевистскую ‘шестерку’ в Государственной думе, с участием в нелегальных сходках, с установлением надзора царской охранки… Все это характеризовало молодого Есенина как человека, чувствующего политическую атмосферу тех лет, стремившегося быть ближе к борцам за народное дело, помогать им. Однако, замечает современник, главными мотивами его стихов все же оставались деревня и природа, ‘революционного порыва’ в них не было.
‘Революционный порыв’ будет позже…
Немаловажную роль в формировании миропонимания, расширении культурного кругозора Есенина сыграл Народный университет имени А. Шанявского. В краткой автобиографии ‘О себе’ (1925), написанной для трехтомного ‘Собрания сочинений’, он посчитал нужным заметить: ‘В Университете я познакомился с поэтами Семеновским, Наседкиным, Колоколовым и Филипченко’.
Воспоминания товарищей по университету дают возможность увидеть некоторые стороны студенческой жизни Есенина. Она не замыкалась в стенах аудиторий. Молодой поэт охотно посещал творческие собрания сотрудников журнала ‘Млечный путь’, художественные выставки… Не праздное любопытство привело его в дом старого гусляра Федора Александровича Кислова. Характерно свидетельство Анны Изрядновой, ставшей в 1914 году гражданской женой Есенина: ‘Все свободное время читал, жалованье тратил на книги, журналы, нисколечко не думая, как жить’.
Из воспоминаний Г. Деева-Хомяковского можно сделать вывод, что Есенина уговорил уехать в город на Неве кто-то из петербургских писателей. Других источников, подтверждающих этот факт, на нынешний день не установлено.
Судя по всему, о переезде в Петербург Есенин начал помышлять еще осенью 1913 года. ‘Думаю во что бы то ни стало удрать в Питер..,— писал он Грише Панфилову.— Москва не есть двигатель литературного развития, а она всем пользуется готовым из Петербурга’,
В начале 1915 года Есенин вновь возвращается к той же теме (в разговоре с ‘шанявцем’ И. Ливкиным):
— Нет! Здесь, в Москве, ничего не добьешься. Надо ехать в Петроград.
В автобиографии ‘О себе’ (1925) читаем: ‘Восемнадцати лет я был удивлен, разослав свои стихи по журналам, тем, что их не печатают, и поехал в Петербург’.
День его приезда в столицу уже назывался — 9 марта 1915 года.
В Москве Есенин, образно говоря, топтался в прихожей русской поэзии.
В Петрограде он смело вошел в ее горницу.
Веселым парнем,
До костей весь пропахший
Степной травой,
Я пришел в этот город с пустыми руками,
Но зато с полным сердцем
И не пустой головой.
Эти слова произносит один из персонажей неоконченной драматической поэмы Есенина ‘Страна негодяев’ (1922—1923). Но их можно отнести и к самому поэту. Правда, появился он в тогдашней российской столице не с пустыми руками: привез стихи.
Из воспоминаний современников явствует, что жизнь свела поэта здесь с людьми самых разных умонастроений. В одних он обрел искренних друзей, в других — тайных недоброжелателей, завистников. Увидел юродствующих во Христе мистиков, лицемерно распинающихся в ‘любви к русскому мужичку’. Это они, говоря словами Горького, встретили талантливого юношу ‘с тем восхищением, как обжора встречает землянику в январе’.
Поэт позже признавался литературоведу Ивану Розанову, что, живя в Петрограде, он, Есенин, ‘много себе уяснил’. Уяснил он, в частности, и антинародный характер войны с Германией. Войны, прославляемой на все лады многими столичными поэтами, среди которых были и близкие к Есенину Сергей Городецкий и Николай Клюев. Ведь поначалу дань ура-патриотизму отдал и Есенин:
Ой, мне дома не сидится,
Размахнуться б на войне.
Полечу я быстрой птицей
На саврасом скакуне.
Угар войны быстро прошел, и вскоре Есенин предложил в горьковский журнал ‘Летопись’ свое большое стихотворение, направленное против царизма, развязанной им кровавой бойни. Публикация его не состоялась по не зависящим ни от автора, ни от редактора причинам. ‘…Вчера цензор зарезал длинное и недурное стихотворение Есенина ‘Марфа Посадница’, назначенное в февраль…’ — сообщал Горький Ивану Бунину в письме от 24 февраля 1916 года.
Среди авторов воспоминаний, вошедших в третью главу,— люди, принявшие самое близкое участие в его судьбе.
Здесь одним из первых должен быть назван Сергей Митрофанович Городецкий. ‘Он встретил, меня весьма радушно’,— отметил Есенин в ‘Автобиографии’ (1924).
Автору этих строк в начале шестидесятых годов посчастливилось довольно часто видеться с Городецким, подолгу беседовать с ним о Есенине, литературном окружении Есенина в предреволюционные годы. В одной из бесед я коснулся вопроса, который имеет отношение и к помещенным в этом разделе воспоминаниям Городецкого.
‘Что я дал ему в этот первый, решающий период? Положительного — только одно: осознание первого успеха, признание его мастерства и права на работу, поощрение, ласку и любовь друга. Отрицательного — много больше…: эстетику рабской деревни, красоту тлена и безвыходного бунта’. Так пишет Городецкий в своих воспоминаниях ‘О Сергее Есенине’ (они впервые были напечатаны в журнале ‘Новый мир’, No 2 за 1926 г.).
Дореволюционные книги Городецкого мне довелось прочитать в студенческие годы, запомнился мне и доброжелательный отзыв Блока о его сборнике ‘Ярь’. Когда мне в руки попал номер журнала с воспоминаниями о Есенине и я прочитал выше приведенные строки, они меня удивили. Да, были в стихах Городецкого языческая древность, славянская мифология: Перун, Стрибог, Веснянки, в его строках дышала первородная сила, жило ощущение полноты жизни. Но при чем тут ‘эстетика рабской деревни’, ‘красота тлена’? Поэт наговаривает на себя, да и только. Об этих своих мыслях я и сказал однажды Городецкому.
— Вы знаете,— ответил Сергей Митрофанович, помолчав,— я и сам сейчас чувствую, что тогда я краски сгустил. Как говорится, переборщил — по-нынешнему — в самокритике. Такое с нашим братом бывает…
Надо отдать должное Городецкому: он для своего юного друга сделал многое. И не случайно в автобиографиях Есенина имени Городецкого сопутствуют добрые дела.
Именно Городецкий свел Есенина с Клюевым, редким знатоком жизни крестьян русского Севера, художником широкого дыхания, мастером образа самобытного, кряжистого. Связь между поэтами продолжалась до смерти Есенина. Между ними было всякое: любовь сменялась враждой, отчуждение — дружбой. Но до конца дней своих каждый в глубине души оставался верным первому чувству.
Клюев предостерегал Есенина от тлетворного влияния салонных писателей: ‘…Мы с тобой козлы в литературном огороде и только по милости нас терпят в нем… в этом огороде есть немало колючих кактусов, избегать которых нам с тобой необходимо для здравия как духовного, так и телесного’ {Есенин и современность (сб.). М., ‘Современник’, 1975, с. 239.}.
О Клюеве много говорилось неверного, одностороннего. Не всегда справедливы к Клюеву и авторы этой книги, рисующие образ человека внешне и внутренне неприятного, отталкивающего (например, воспоминания Галины Бениславской). Поэт трагической судьбы, Клюев в самом начале пути своего друга сказал пророческое:
Изба — питательница слов —
Тебя взрастила не напрасно:
Для русских сел и городов
Ты станешь Радуницей красной.
Со страниц первой книги ‘Радуница’, поэм ‘Русь’, ‘Марфа Посадница’, повести ‘Яр’, написанных Есениным в предреволюционные годы, вставала Русь обильная и убогая, сильная и немощная, радостная и печальная. Русь, полная тревог и ожиданий, неизбывной тоски и надежд на будущее. И не случайно первые же раскаты революционных событий поэт встретил светлой и радостной песней:
О Русь, взмахни крылами…
Как пишет В. Чернявский, ‘в февральскую эпоху’ в Есенине произошла ‘большая перемена. Он казался мужественнее, выпрямленнее, взволнованно-серьезнее’.
Под гром событий поэт одну за одной пишет свои, как он их называл, ‘маленькие поэмы’: ‘Певущий зов’, ‘Товарищ’, ‘Отчарь’, ‘Октоих’.
Петр Орешин запечатлел чтение Есениным ‘Товарища’: ‘Голос его гремел по всей квартире, желтые кудри стряхивались на лицо’.
В книге (раздел четвертый) есть еще один рассказ о чтении ‘Товарища’. Это было годом позже, но поэт читал стихи с такой страстью и подъемом, как будто они только написаны и он еще не остыл от работы над ними.
‘Товарищ’ в отличие от остальных трех ‘маленьких поэм’ написан в более реалистическом ключе. Не случайно это произведение входило во многие революционные ‘Чтецы-декламаторы’ тех лет, исполнялось со сцены в рабочих и красноармейских клубах.
Жаль, что не осталось мемуарных свидетельств о службе Есенина в военно-санитарном поезде No 143, о его поездке летом 1917 года на Север, где в одной из деревень Вологодского уезда был зарегистрирован его брак с Зинаидой Николаевной Райх, о его самовольном уходе из армии Керенского… Судя по отдельным крупицам, рассыпанным по разным источникам, дни и недели исторического года были насыщены важными для поэта событиями.
‘Преображение’ — так назвал он свою поэму — первый отклик на Великую Октябрьскую революцию. Поэт обращается к образам возвышенным, планетарным, его слово звучит как вдохновенное слово пророка, объявляющего радостную весть о пришествии ‘светлого гостя’. ‘Есенин,— вспоминает Орешин,— принял Октябрь с неописуемым восторгом, и принял его, конечно, только потому, что внутренне был уже подготовлен к нему, что весь его нечеловеческий темперамент гармонировал с Октябрем’.
Литераторы, встречавшиеся с Есениным в те бурные дни, пишут о его внутренней энергии, о его стремлении быть среди народа, впитывать в себя все, что волновало людей, открывших сердца ветру революции.
Первые послереволюционные годы жизни Есенина сравнительно полно отражены в воспоминаниях. И, пожалуй, как ни о каком другом периоде, об этом отрезке времени написано немало противоречивого, взаимоисключающего. С особой наглядностью это проявилось в освещении темы — Есенин и имажинизм.
Городецкий, например, полагал, что имажинизм сыграл немаловажную роль в развитии Есенина: ‘Имажинизм был для Есенина своеобразным университетом, который он сам себе строил’. Владимир Кириллов считал: имажинизм — ‘это тот же жест, необходимый, как ‘скандал’ для молодого таланта’. Другие говорили о пагубности имажинистского влияния на Есенина.
В критической литературе уже высказывалось мнение, что не следует ни преувеличивать, ни вообще отвергать значение имажинизма в творческом развитии Есенина… ‘На определенном историческом этапе,— справедливо замечал Николай Рыленков,— имажинизм был для него не только средством закрепления и утверждения нового стиля, получавшего иногда крайнее выражение, а и формой размежевания… со всеми теми, кто отводил ему в литературе роль пастушка, идиллического Леля’ {Рыленков Н. Душа поэзии. М., ‘Советский писатель’, 1969, с. 147.}.
В прокрустово ложе имажинизма Есенина, разумеется, не уложить. Он прошел сложный период как мастер, знающий свое дело. Это было для него проверкой сил.
‘Пугачев’ с его органическими, хотя и усложненными образами, ‘сгущенной’ образностью убедительно показал широту творческих возможностей Есенина.
В отличие от некоторых современников сам поэт считал трагедию своей удачей. Отрывки из нее он охотно читал в дружеском кругу (об одном таком чтении рассказывает Максим Горький) и, выпустив тремя отдельными изданиями, включил ее в трехтомное Собрание стихотворений.
И все-таки ‘Пугачев’ не стал венцом творческих поисков поэта. Они продолжались. Друзья слышали от него все чаще и чаще: ‘Писать надобно как можно проще. Это трудней’.
Хотя и ‘Пугачев’ дался ему нелегко…
Об имажинизме спорил Есенин с Александром Ширяевцем, когда приехал весной 1921 года в Ташкент. Об этой поездке вспоминает Валентин Вольпин. Первая встреча Есенина с Востоком была кратковременной, но оставившей заметный след в душе поэта. В туркестанских впечатлениях, в разговорах с Ширяевцем о своеобразном колорите восточной поэзии, вероятно, следует искать исток тех тем, которые воплотились спустя три года в знаменитых ‘Персидских мотивах’.
Есенин вернулся в Москву в июне, а осенью того же, 1921 года познакомился со знаменитой американской танцовщицей, ирландкой по происхождению, Айседорой Дункан. Она отправилась в голодную и холодную страну не ради какой-то корысти или праздного любопытства. ‘Я прибыла в Россию… для того, чтобы наблюдать и строить новую жизнь,— заявила артистка.— В Москве родилось новое чудо. И я приехала туда для того, чтобы учить детей Революции, детей Ленина новому выражению жизни’.
Думается, читатель пятого раздела этой книги с интересом познакомится с воспоминаниями очевидцев о посещении Владимиром Ильичей Лениным концерта Айседоры Дункан в Большом театре 7 ноября 1921 года, в день празднования четвертой годовщины Великого Октября.
По свидетельству Ильи Шнейдера, директора школы-студии Дункан, Есенин, не пропускавший ни одного выступления артистки, был в Большом театре с группой своих друзей…
Человек, презревший буржуазный мир и смело устремившийся к революционной нови… Прославленная артистка, утверждавшая своим искусством бессмертие Октября… Нет, не могла она быть злым гением Есенина, оказывать на него, скажем так, неблагоприятное влияние, о чем пишут некоторые мемуаристы и литературоведы. ‘Часто вспоминаю тебя со всей моей благодарностью тебе’ — с такими словами к чуждым людям не обращаются (письмо Есенина к Дункан от 20 августа 1923 года).
Весной 1922 года Дункан была приглашена на гастроли в страны Западной Европы и Америки. Вместе с нею выехал и Есенин — с целью ‘издания книг: своих и примыкающих ко мне группы поэтов’, как писая он в заявлении на имя А. В. Луначарского.
Из мира, где ‘в страшной моде Господин доллар’, где душу ‘сдали за ненадобностью под смердяковщину’, он яснее увидел смысл преобразований в Советской России. ‘…Жизнь не здесь, а у нас’,— писал он из Германии своему московскому другу.
По письмам Есенина, по воспоминаниям людей, встречавшихся с ним в городах Европы и Америки, можно судить, в каком подавленном душевном состоянии находился поэт во время этой поездки. ‘…Весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то важное и даже неясно помнит — что именно забыто им?’ — таким в Берлине видел Есенина Горький.
Очерк великого писателя о поэте, тревожная судьба которого искренне его волновала,— лучшее, что есть в мемуарной Есениниане. Это здесь сказаны точные и мудрые слова о чуде русской литературы: ‘…Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой ‘печали полей’ {Слова С. Н. Сергеева-Ценского. (Прим. М. Горького).}, любви ко всему живому в мире и милосердия, которое — более всего иного — заслужено человеком’.
Мимо внимания Горького не прошла отчужденность, с какой Есенин вглядывался в жизнь общества стяжательства и чистогана. Это мир не для искусства, не для поэзии.
Первыми словами, которые поэт сказал дома, были: ‘Доволен больше всего тем, что вернулся в Советскую Россию’.
Эпиграфом к двум заключительным разделам книги можно бы поставить строки Есенина: ‘Учусь постигнуть в каждом миге Коммуной вздыбленную Русь’.
Как справедливо отметил Маяковский, Есенин вернулся из-за границы ‘с ясной тягой к новому’. Поэт старался стать ближе к тому, что появилось и постепенно утверждалось в жизни молодой страны. Его ‘напоенный сердцем взгляд’ тянулся в завтрашний день.
После поездки за рубеж Есенин прожил недолго: около двух с половиной лет. Но то, что за этот небольшой период было написано, свидетельствовало о новом взлете есенинского таланта, обретении им новых сил для творческого горения. Большие поэмы ‘Песнь о великом походе’, ‘Анна Снегина’, цикл ‘Персидские мотивы’… Двадцать, как он называл, ‘маленьких поэм’, среди которых такие вещи, как ‘Возвращение на родину’, ‘Русь советская’, ‘Поэтам Грузии’, ‘Баллада о двадцати шести’, ‘Письмо к женщине’, ‘Мой путь’… Более шестидесяти лирических стихотворений, ‘Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве’, ‘Поэма о 36’…
‘Так много и легко пишется в жизни очень редко’ — слова из его батумского письма от 20 декабря 1924 года.
Когда думаешь о последних годах жизни Есенина, его пребывании в Азербайджане и Грузии, вспоминаешь самое удачливое время и в жизни Лермонтова, Некрасова, ‘болдинскую осень’ Пушкина…
О Есенине этих лет пишут Всеволод Рождественский и Петр Чагин, Дмитрий Фурманов и Тициан Табидзе, Юрий Либединский и Иван Евдокимов… Мы вслушиваемся в их слова с сердечной радостью и болью.
Как отрадны страницы, где рассказывается о Есенине — ‘товарище бодрым и веселым’, о его выступлении у памятника Пушкину, о встречах с рабочими нефтяных промыслов, с партийными руководителями Азербайджана, о его дружбе с грузинскими поэтами. Не забудется лицо Есенина, каким его увидел Качалов: ‘…спокойное (без гримас, без напряжения, без аффектации актеров, без мертвой монотонности поэтов), спокойное лицо, но в то же время живое, отражающее все чувства, какие льются из стихов’.
И горько читать последние страницы летописи его жизни…
Весной 1925 года Есенин публикует стихотворение ‘Мой путь’, где есть такие строки: