Жизнь Амброза Бирса, Нил Уолтер, Год: 1929 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 159 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Уолтер Нил

Жизнь Амброза Бирса
(главы из книги)

Содержание:

Вступление

Предисловие

Глава I. Его образование и ранние годы

Глава II. Наша первая встреча

Глава III. Его внешний вид

Глава IV. Его характер

Глава V. Солдат Бирс

Глава VI. Его отношения с Хёрстом

Глава VII. Политика и политики

Глава VIII. Теодор Рузвельт

Глава IX. О браке

Глава X. Его сексуальные отношения

Глава XI. Откуда и куда?

Глава XII. Люди и их боги

Глава XIII. Бог как автор

Глава XIV. Призраки

Глава XV. О расовых и религиозных предубеждениях

Глава XVI. Рассказчик анекдотов

Оценивая относительную высоту горных пиков, мы смотрим только на их вершины.
Амброз Бирс [1]

Уильяму Рэндольфу Хёрсту[2]

Тому, кому я никогда не видел, с кем никогда не общался, кто не знает об этом посвящении, кто открыл страницы своих газет и журналов Амброзу Бирсу, когда ни один американский издатель не хотел с ним сотрудничать, кто более чем четверть века — от рассвета первого дня знакомства до заката последнего — позволял Бирсу писать всё, что тому было угодно, и не писать, что тот не хотел, кто был глух ко всякой клевете, чья вера в гениальность Амброза Бирса никогда не колебалась, чьи обильные денежные выплаты были постоянными и неизменными, независимо ни от чего, кто был бесконечно терпелив, несмотря на сильные попытки раздразнить, и не давал волю гневу, кто, публикуя в своих газетах и журналах сочинения Амброза Бирса, внёс больший вклад в литературу своей эпохи, чем любой другой издатель, кто без всякой платы, только из уважения, передал права на опубликованные работы Амброза Бирса самому автору, чтобы могло выйти в свет собрание сочинений, которое обогатило американскую литературу, душа которого, несмотря на множество грехов, будет прощена из-за благородного обхождения с Амброзом Бирсом — Уильяму Рэндольфу Хёрсту посвящает эту книгу

автор.

Амброз Бирс[3]

Что с того, что ложные боги заполнили обманутый мир

Невежеством, мошенничеством, хитростью, притворством

И долгие годы с дерзостью

Угнетали людей своей тиранией,

Силой, на которую не получали права у Природы,

Когда приходит человек, вооружённый пером, похожим на бич,

И хлещет по лицу ханжества, скрытому под вуалью,

И с грубой шуткой разбивает светоч фальшивой Мудрости?

Ты, мудрый насмешник, измученный устаревшими знаниями,

Который победил исступление человеческого Греха,

Который извлёк разум из руды, богатой Глупостью,

И издевался над самодовольным лицемерием ‘Добродетели’.

Ты, проказник, который крал у всех мудрецов

И обрезал крылья у парившего Заблуждения!

Вступление
I

Жизнь Амброза Бирса в течение долгих лет соприкасалась с моей жизнью. Наше знакомство включало самый зрелый период его жизни и завершилось только после его смерти. Поэтому было бы желательно, чтобы я представился тем читателям, которым я неизвестен, и особенно поколениям, ещё не рождённым. Поскольку я верю, что Амброз Бирс останется в литературе, пока существует наша цивилизация, а, возможно, и дольше, было бы желательно, чтобы читатель знал его биографа.

Но такое самопредставление — это насилие как над традицией, так и над практикой. Обычно биограф приглашает какого-то друга, чтобы тот написал вступление к книге, в хвалебных и вежливых выражениях описывая его достижения. Или он нанимает какого-нибудь профессионального писателя, чтобы тот сочинил вступление. Или, что бывает чаще, биограф сам пишет вступление, а затем просит какого-то выдающегося человека поставить под ним свою подпись. Всё это в рамках правил. Я предпочитаю вместо такого вступления поместить автобиографическую заметку, поскольку дело касается меня, и я один буду за него ответственен. Таким образом, вся эта ‘безвкусица’ лежит на моей совести. Я достаточно силён, и моя кожа достаточно толста, чтобы выдержать любые нападки. Итак, приступим.

II

Я аристократ. Я открыто признаю это — аристократ по рождению, воспитанию и образованию. Более того, я верю в аристократическую форму правления и в наследственную монархию. Эти утверждения поразят и возмутят некоторых моих читателей. Наверное, я последний американский аристократ, настолько глупый, чтобы признаваться в таком позорном преступлении, как эти высокомерные заявления. И всё же я не чувствую стыда, и я действительно верю, что психически, физически и морально аристократ превосходит человека, бесчисленные предки которого были хамами, не знавшими правил приличий и редко поднимавшимися выше уровня посредственности. Я могу быть не достоин титула аристократа, но я аристократ. И после этого беззастенчивого признания я милостиво разрешаю тем, кто со мной не согласен, отложить этот том.

Снова я разойдусь с нынешней практикой, поскольку расскажу о своих предках, и расскажу о них с гордостью. Это не противоречило бы нормам нашей эпохи, если бы мои предки были низкого происхождения — вилланами, крестьянами или йоменами. Если бы они были коммунистами или анархистами, всё было бы хорошо. Тогда бы я говорил о них с гордостью. Но так случилось, что я благородного происхождения, что многие из моих предшественников были знаменитыми людьми и достигли больших успехов. Да, лучше мне забыть о своём происхождении!

Более того, некоторые скажут, что пытаюсь лететь по жизни на крыльях своих предшественников вместо того, чтобы запрыгнуть в свой собственный аэроплан. Я не знаю людей благородного происхождения, которые использовали бы своих предков, чтобы возвеличить себя. Но неистребимо представление, что человек с хорошей родословной только слоняется без дела, болтает о своих предках, а сам не способен превзойти их и вообще не достоин их наследия. В этой связи я снова подтверждаю, что я один ответственен за ‘безвкусицу’, проявленную в этом вступлении. Я беру на себя весь позор. Я не стану относить его на счёт своего друга или профессионального писателя.

Но не волнуйтесь. В тринадцати поколениях я имею четыре тысячи девяносто шесть предков: двое родителей, четыре дедушки и бабушки, восемь прадедушек и прабабушек, шестнадцать прапрадедушек и прапрабабушек и так далее. Даже если я их как-то опозорю, я не знаю ни одного случая, когда они опозорили меня. Расскажу только о нескольких американских ветвях своей семьи.

Я происхожу от капитана Чарльза Нила из королевской армии, который в 1650 году приехал в Виргинию. До сих пор в округе Ричмонд (Виргиния) стоит старинный колониальный особняк семьи Нилов ‘Мораттик-холл’. Нилы играли видную роль во всех политических и военных делах своей колонии и своего штата с появления на этом континенте до настоящего дня[4].

Я также происхожу от Пьера Бодуэна, который приехал в Новую Англию в 1687 году и умер 18 августа 1706 года. Его правнук Джеймс III в 1794 году основал Боудин-колледж в Мэне. Прапраправнучка Пьера Бодуэна — моя бабушка Элизабет Апшер Боудин. Внук Пьера Джеймс II изменил написание фамилии с Бодуэна на Боудина.

Судья Фрэнсис Хопкинсон[5], подписавший Декларацию независимости, был моим прапрадедом, а его первая жена Энн Борден — моей прапрабабушкой. Его сын, судья Джозеф Хопкинсон[6] был автором слов патриотической песни ‘Да здравствует Колумбия!'[7].

III

Я родился 21 января 1873 года в Иствилле, в округе Нортгемптон — одном из двух округов, входящих в Восточный берег Виргинии[8]. Я старший из двух сыновей судьи Гамильтона С. Нила и Элизабет Боудин Смит. Мои родители были двоюродными братом и сестрой. Мой отец учился в Академии Святого Иоанна в Аннаполисе (Мэриленд) и в Виргинском университете и вскоре после того, как окончил университет, начал юридическую практику на Восточном берегу Виргинии. Он родился в 1821 году, перед Гражданской войной участвовал в двух заседаниях генеральной ассамблеи и умер прямо на месте судьи после шестнадцати лет работы в судебной системе. Выйдя из Союза[9] вместе с Виргинией, он был дважды ранен и капитулировал вместе с генералом Ли[10] при Аппотомаксе. Мой дядя, в честь которого я был назван, погиб в сражении при Сайлерс-Крик после отступления из Ричмонда. Другой дядя оглох на всю жизнь после разрыва снаряда. Все члены моей семьи, способные носить оружия, служили в армии Юга. Исключение составил Ф. Хопкинсон Смит[11], который уехал на Север, потому что был ‘слишком горд, чтобы воевать’. Позднее мой отец был одним из поверенных генерала Ли.

Своё образование я получил от отца, от частных учителей и в Колледже Уильяма и Мэри. Когда я учился в колледже, мой отец умер. Я два года занимался фермой и в то же время продолжал обучение под руководством преподобного Джорджа У. Истера. Это был человек большой учёности, который не только заставлял меня много читать, но и пытался (с переменным успехом) погрузить меня в тонкости латинского и древнегреческого языков. Через два года после смерти отца я переехал в Вашингтон, взяв с собой всю семью — мать, брата и шестерых сестёр. Здесь в 1894 году, в возрасте двадцати одного года я основал собственный издательский дом, который носит моё имя.

Под руководством отца я прочитал Кока, Блэкстона, Кента[12] и других юристов разных эпох, а потом сам изучал английское право. Приехав в Вашингтон, я возобновил изучение права под началом полковника Роберта Ф. Хилла, который служил в армии Союза от Мичигана, а позднее был членом федерального совета по пенсиям. Я также посещал лекции в Колумбийском университете (ныне Университет Джорджа Вашингтона). Под началом бывшего посла США в Испании Хэнниса Тейлора я изучал английское и римское право и современную дипломатию, частично используя собственные книги Тейлора. Тогда я хотел стать юристом. Меня интересовали все отрасли права, особенно его историческое развитие от древнего Израиля до настоящего времени. Я всё ещё продолжаю изучать сравнительное право. Одна из книг, которые я написал и издал, посвящена американской конституции и называется ‘Суверенитет штатов’.

IV

Мой издательский дом с самого начала быстро развивался. Тридцать пять лет своего существования он, хотя не без задержек, неуклонно движется вперёд. Сначала я ограничивался изданием книг, связанных с Югом, особенно с Гражданской войной, которые были написаны южанами. Многие годы этой областью пренебрегали. Когда я вступил в неё, ей, по существу, никто не занимался.

В 1903 году, примерно через год после знакомства с Бирсом, я перевёз редакцию из Вашингтона в Нью-Йорк, но сохранил вашингтонский штат нетронутым. Летом 1911 года я совсем переехал в Нью-Йорк. После того, как я поселился в Нью-Йорке, до полного переезда я приезжал в Вашингтон дважды в месяц — первого и пятнадцатого и оставался там несколько дней.

К 1909 году, ко времени, когда было опубликовано собрание сочинений Амброза Бирса (сейчас это двенадцать томов, включающих 5000 страниц), ‘Издательство Нила’ подошло в той точке, когда количество изданных названий исчислялось сотнями. Были охвачены многие отрасли литературы, в том числе история, биографии, воспоминания, литературоведение, различные эссе, художественная проза, поэзия, религия, путешествия, детские книги и книги, связанные с наукой управления. Только военные сочинения составили серьёзную, большую библиотеку. Некоторые их этих книг были опубликованы на других языках, а представленные авторы включают американцев, англичан, французов, немцев, русских и японцев.

Сказав так много о себе, что некоторым читателям, несомненно, не очень приятно, я перехожу к обсуждению некоторых особенностей этого тома в следующем предисловии.

Предисловие
I

Амброз Бирс умер пятнадцать лет назад. Несмотря на настойчивые просьбы множества людей, я отказывался писать о нём раньше (эту книгу я начал в июне 1927 года). Мне казалось, что я находился слишком близко к Бирсу, что я должен был подождать, чтобы увидеть его в истинном свете. Но и откладывать нельзя, пока не ослабела память. Не прошло ни одного дня со смерти Бирса, чтобы я не думал о нём, и время до сих пор не исцелило боль от его утраты.

Я сомневаюсь также, смогу ли я передать, особенно будущим поколениям, свою оценку характера Бирса и роль его сочинений в литературе. Я не хочу петь дифирамбы. Я должен отделить Бирса от своего друга, затем написать о нём без пристрастия, как написал бы о каком-нибудь великом литературном деятеле елизаветинской эпохи.

Меня не беспокоит мнение других во всём, что касается вкуса, приличий, симпатий. Но я сомневаюсь, смогу ли я как одна из сторон в долгой, близкой дружбе, похожей на любовь отца и сына, показать мысли и слова Амброза Бирса в том виде, в каком они приходили ко мне от него. Не будут ли откровения о его жизни предательством этой любви и дружбы? Я решил, что не будут. Вот несколько причин, почему я так думаю.

Много лет, предшествующих его смерти, Бирс часто просил, чтобы я стал его биографом. Я сам не напрашивался. Я сказал, что у меня должны быть развязаны руки, что мои оценки его творчества оскорбят его друзей и потревожат его вечный сон. Я должен буду написать то, что, безусловно, оскорбит его, если он будет жив. Это произвело на него впечатление. Я пообещал, что не буду ничего писать, если он не хочет. Но он не желал этого слушать. Он заявил, что он если бы он писал чью-то биографию — например, мою — то пошёл бы точно таким же путём. Человек, который выбрал публичную карьеру, особенно литературу, должен быть готов, что его будут оценивать потомки, если будущие поколения вообще будут его читать. И характер, и сочинения должны получить настоящую оценку. Поэтому он предпочёл бы, чтобы враги и друзья, которых он приобрёл в течение жизни, вволю ругали и хвалили его. Пройдут века, и критики найдут ему подходящее место.

Я не сомневаюсь, что если бы Бирс после моей смерти писал мою биографию, он без колебаний высказал бы всё, что знает обо мне, точно так же, как я сейчас выскажу всё о нём — всё, что думаю об этом человеке и о его сочинениях.

Один мой коллега предложил, чтобы я написал биографию Бирса, но чтобы её издали через несколько лет после моей смерти, когда все, кто его знал, будут мертвы. Что ж, из кровных родственников Бирса сейчас жива только его дочь Хелен, которая, кажется, редко видела своего отца. Она посещала его несколько раз лет за пятнадцать-двадцать до его смерти. У Бирса не осталось и настолько близких друзей, чтобы я считался с их мнением. Никто из них не снизойдёт до слёз. Я единственный близкий друг, который ещё жив.

Посмертное издание не решит вопрос, с которым я столкнулся: должен ли друг, даже с разрешения друга, раскрывать всё, что он узнал после близкого общения? Отложенное издание не может решить этический вопрос. Я не из тех людей, что уклоняются от вопросов. Мой ответ заключается в выходе этой книги. Никто другой не смог бы написать её. Ни один из его друзей, живых или мёртвых, не был так близко связан с этим гением, как я.

II

Представляя в этой книге мысли и высказывания Бирса, я использовал три метода. Первый — прямая цитата в кавычках. Второй — выражение его мысли словами, похожими на его слова, но не настолько точно, чтобы нужны были кавычки. Третий — кавычки, используемые, в основном, для удобства читателей там, где по контексту понятно, что я цитирую по памяти и не использую точные слова Бирса. Я доволен тем, что в любом случае я передаю дух диалогов, а во многих случаях — точные слова Бирса. В некоторой степени, стиль Бирса повлиял на мой, как и на стиль других писателей. Хотя мой стиль был и так хорошо развит ещё до того, как я прочитал хотя бы строчку Бирса. В своё время я написал сотни тысяч слов и сейчас пишу несколько часов в день, таково моё призвание.

III

Что касается моего обращения с мёртвыми, я буду с ними не более милостив, чем с живыми. В связи с этим прибавлю, что я придерживаюсь взглядов, выраженных Бирсом в предисловии к четвёртому тому собрания сочинений (‘Облики праха’). Привожу цитату:

‘Мотивы, по которым я писал и теперь издаю эти сатирические стихи, не нуждаются в защите или оправдании. Исключение составили стихи с упоминаниями тех, кто уже скончался. Тому, кому важен только читательский интерес, может показаться, что стихи неправильно выброшены из собрания. Если эти куски, точнее значительная часть моей работы, представляют самостоятельный интерес, их нельзя замалчивать. Поэтому я решил сохранить их. Единственный вопрос — кто и когда их издаст. Кто-то, конечно же, найдёт их и выпустит в свет. Я не имею отношения к смерти человека, что не мешает мне искренне сожалеть о его уходе. Всё же я не согласен с тем, что это должно влиять на мою литературную судьбу. Сатирик может не признавать замечательную доктрину, что, осуждая грех, нужно прощать грешника. Если при этом он позволит в своей работе затрагивать эту тему, его ждут определённые трудности’.

Кроме того, я считаю, что если человек мёртв, то он мёртв, и через год после смерти он так же мёртв, как Тутмос. Я думаю, что человек, который умер недавно, защищён от критики не больше, чем любой житель Пальмиры. Когда я боролся с искусством письма, один из моих старых учителей обычно писал на моей грифельной доске ‘Nihil de mortuis nisi bonum[13]’, чтобы я переписывал. Но у меня были сомнения. Мой детский ум запомнил апофегму учительницы из воскресной школы: ‘Если человек жил с честью, то никакие слова не обесчестят его после смерти’. Думаю, что она была права, когда таким образом перефразировала капитана Стэндиша[14].

IV

В 1866 году, после увольнения из армии Союза Бирс приехал в Калифорнию. 25 декабря 1871 года он женился и вскоре, в 1872 году поехал в свадебное путешествие по Европе. Лондон, казалось, предоставил необыкновенные возможности для литературной карьеры. Он пребывал там до 1877 года, затем вернулся в США — ненадолго, но остался здесь. В Калифорнии в 1877-1884 годах он сотрудничал с ‘Оверлэнд Мансли’, редактировал ‘Аргонавт’ и ‘Васп’ и много лет писал ежедневную или еженедельную колонку под названием ‘Болтовня’ для ‘Сан-Франциско Экзэминер’. Он был горным инженером, пробирщиком, старателем и занимался этим время от времени в Калифорнии, Колорадо и много где ещё. Несколько лет он работал пробирщиком на монетном дворе в Сан-Франциско. Как горный инженер и старатель он видел многие этапы жизни Запада. Кажется, после того, как он записался в армию Союза, не было периода, когда бы он не общался с людьми, которые занимали видные места в литературе и других видах искусства. Например, в Калифорнии и Дакоте это были Сэмюэл Л. Клеменс, Брет Гарт, Артур Макюэн и Хоакин Миллер[15].

Но в этой книге я не буду касаться ни того периода жизни Бирса, когда он был горным инженером, пробирщиком и старателем, ни знакомств, которые он тогда вёл. Я попытаюсь раскрыть этого человека в пору его зрелости и буду использовать события и происшествия, которые оставили свой след на его характере и его достижениях, которые показывают того человека, каким он стал со временем. Если поступить иначе и рассказать о его жизни год за годом, это было бы интересно, но тогда пришлось бы расширять биографию до двух или более томов. Каждый день, который прожил Бирс, представляет общественный интерес. И самый большой интерес — в его устных и письменных замечаниях о человеческой круговерти. Он всегда находился в гуще событий, его взгляд был незамутнённым, а язык и перо — острыми. Ограниченный объём и желание представить предмет этой книги в одном томе заставляет меня пропустить многое из того, что относится к этому человеку и его работе.

V

Чтобы охватить Бирса как человека, его художественный метод, трудности, которые возникали в его работе, мне кажется желательным рассказать о культурном положении той эпохи. Не только так, как видел её он сам, поскольку его суждения кто-то может посчитать неубедительными, но и так, как видели её компетентные обозреватели, с которыми он был связан. Поэтому я много цитирую таких выдающихся критиков, как Персивал Поллард, Герман Шеффер[16] и другие. Любая биография Бирса обязательно должна быть книгой о современных нравах, об общем состоянии культуры (не только американской), о его геракловых усилиях очистить авгиевы конюшни американской литературы потоком динамичной критики. Неоспоримо, что в этом он значительно преуспел. Он был пионером и прокладывал путь для тех, кто потом смело шёл по его тропе. Он был создателем мужественной критики. Многие прекрасные явления нашей литературы существуют благодаря его влиянию. Он родоначальник американской критики, он дал заряд американской литературе, которого хватит на века. Эта биография — не просто жизнь Амброза Бирса, это обзор борьбы против ложных норм эпохи.

VI

Какие-то мысли Бирса, процитированные в этой книге, могут показаться вторичными. Хочу сказать, что Бирс никогда не претендовал на создание какой-либо философской системы. На самом деле, он считал, что всякая мысль может существовать вне её источника. Любой человек, передающий какую-то мысль, через переработку, через отбор, через поиск истины делает эту мысль своей. Поэтому в этой книге я цитирую услышанные мной от Бирса мысли, которые ему не принадлежат. Впервые они были выражены Аристотелем, Платоном, Сократом, Диогеном, Эпикуром, Лукрецием, Сенекой, Маркой Аврелием, Паскалем, Декартом[17] и многими другими, чья мудрость совпала с мудростью Бирса. Кто-то интересовался, читал ли он Ницше. Я подтверждаю — читал, и читал с отвращением. Он полагал, что Ницше исказил философию своих учителей, но его поклонники остались довольны. Бирс не терпел тех, кто утверждал, что придумал какую-то мысль. Разумеется, каждый человек, от самого невежественного до самого мудрого, создаёт для себя какую-то философию, основанную на многих источниках. Но самопроизвольная мысль не может быть выражена, не может существовать. Отделив зёрна от плевел, накопив мудрость, любой писатель выражает старую идею новым способом. Новой может быть форма, но не мысль. Как высказано — вот что главное в литературе.

VII

В газетах и журналах были напечатаны многочисленные статьи об Амброзе Бирсе, ссылки на которые появились в нескольких книгах и брошюрах. Все они кишат ложными сведениями. Я указал только на несколько ошибок. Исправление всех ошибок не входит в мои планы, поскольку это разрушило бы целостность книги. Кроме того, опровергать с доказательствами ложные утверждения, неверные толкования, поверхностные оценки, нелогичные пересказы идей, искажения фактов, изложения событий, которые никогда не происходили, извращения мотивов, намёки на слабоумие, преуменьшение литературных успехов, очернение человека и намерений, выраженных в его работах — это означает только бессмысленно унижать интеллектуального титана, чьи размеры не подходят под линейки критиков. Я выявляю неточности только тогда, когда авторы (или озлобленные, или просто невежественные) как будто бы обладают авторитетом из-за своего знакомства с Бирсом или с его работами. Но всё равно я указал только на некоторые из множества ложных утверждений, которые они высказали. Некоторые из этих ‘авторитетов’ уже полностью дискредитировали себя. Другие своими сочинениями доказали, что им нельзя верить. По меньшей мере, один из них известный лжец. А ещё один не заслуживает доверия, хотя много лет Бирс был его наставником в искусстве стихосложения.

Не следует думать, что я осуждаю всё, что было опубликовано о Бирсе. Отнюдь нет. О нём с большим пониманием писали Шеффер, Поллард и другие, хотя не очень подробно и с неточностями в отношении как фактов, так и толкований. В дальнейшем, через несколько лет я собираюсь подвергнуть критике критиков Амброза Бирса в отдельной книге. В ней будет обсуждаться всё стоящее внимания, и я надеюсь опровергнуть всё ложные утверждения и толкования. Я закончил эту книгу 16 февраля 1929 года и узнал, что в прошлом году было издано, по меньшей мере, три книги о Бирсе. Я не забуду о них, когда начну писать книгу критики критиков, биографов и толкователей Бирса. Они получат свою награду — похвалу или осуждение.

VIII

Эта книга могла бы называться ‘Амброз Бирс’ или ‘Амброз Бирс, каким я его знал’. Но такие названия могут ввести в заблуждение или укажут на меньший охват повествования. Хотя эта биография не касается многих сторон жизни её героя, но мне кажется, что самое подходящее название — то, что выбрано. В конце концов, уже изданные книги описывают лишь малую часть жизни героя.

Когда я писал эту книгу, у меня было сильное искушение напечатать в ней письма, адресованные мне Бирсом. Но, преодолев это искушение, я включил только три письма. Бирс написал мне примерно восемьсот писем — от одной страницы до двадцати и более. Они обладают достоинствами подлинной литературы. Ограниченный объём книги мешает включить в неё больше трёх писем.

Если бы у меня было время, я написал бы несколько томов вместо одного, где рассказал бы больше интересного (для меня интересного) о Бирсе. Но в этой книге, надеюсь, я сумел хотя бы обрисовать этого человека в общих чертах, описать методы, которые он применял, отразить его мнения по многочисленным темам. Мой интерес к Бирсу не ослабевает.

В конце концов, я написал эту биографию, в основном, для своего удовольствия и в качестве долга перед потомками. Я не очень много думал о ныне живущих. Они, за немногими исключениями, не были ни справедливы, ни великодушны в своём обхождении с человеком, которого можно назвать первым прозаиком этого континента. Это моё мнение. Меня совершенно не занимает, что думают на этот счёт остальные. Никто не обязан читать то, что я написал. Всем читателям я даю карт-бланш сколько угодно проклинать меня и эту книгу. А между тем: vale et valete[18]!

16 февраля 1929 года.

У. Н.

Глава I
Его образование и ранние годы

I

Бирс рассказывал мне (и часто повторял), что он родился на ферме в Западном резерве[19] в Огайо и оставался на ней до семнадцати лет. Когда фермерская жизнь ему надоела, он сбежал из дома в Чикаго и занимался внештатной работой для газет. Затем началась Гражданская война, и он записался в армию Союза. Он говорил, что происходил из старинной новоанглийской семьи, образованной и уважаемой. Его предки, которые были английского происхождения, 25 июня 1842 года переехали из Новой Англии в Огайо, в округ Мейгс.

Родители назвали его Амброз Гвиннет Бирс. Некоторое время после возвращения из Лондона он подписывался как А. Г. Бирс, а потом отбросил среднее имя. Он прекратил пользоваться им задолго до того, как Артур Макюэн в сатирической статье назвал его Всемогущий Бог Бирс[20]. Но потом много лет говорили, что Бирс изменил подпись на ‘Амброз Бирс’ из-за того, что его раздражало бонмо Макюэна. Какой абсурд! Даже если бы Бирс задолго до того не отбросил свою раннюю подпись, он был бы только доволен таким прозвищем, и он действительно был им доволен.

Я ни разу не слышал, чтобы он упоминал девичью фамилию матери или имя отца. Но он говорил, что его отец был очень начитан и работал личным секретарём у Франклина Пирса[21], когда этот джентльмен был президентом. Полное имя его отца — Марк Аврелий Бирс, матери — Лора Шервуд Бирс. Они оба, несомненно, принадлежали к джентри.

25 декабря 1871 года Амброз женился на Мэри Дэй из Сан-Франциско, дочери горного инженера капитана Х. Х. Дэя, который пользовался большим уважением.

Новоанглийское происхождение было очевидным предметом гордости Бирса. Однажды в Библиотеке Конгресса он наткнулся на ведомость семьи Бирсов и обнаружил, что его предки были рабовладельцами. Он с ликованием написал мне об этом открытии, говоря, что сейчас может считаться представителем южной аристократии. Без сомнения, он действительно гордился своим происхождением от рабовладельцев.

Он говорил мне и больше, кажется, никому, что он как сын фермера выполнял на ферме всю чёрную работу и от восхода до заката пахал землю. Этой жизнью он едва ли гордился, но и не стыдился её. Он знал, что многие выдающиеся люди когда-то пахали землю и что фермерское занятие во всех цивилизациях считалось почётным. Но эта жизнь ему не нравилась. Он желал более насыщенной жизни, и так он объяснял своё бегство в Чикаго.

То, что Бирс рассказывал мне о своём детстве, было неправдой. Его отец был образованным человеком, семья Бирсов некогда была известна по всей Новой Англии, его предки с отцовской и материнской стороны были джентри. Да, он родился на ферме и пахал землю. Но…

Он вовсе не убегал с фермы в Чикаго, и многое из рассказанного им было чистым вымыслом. Вместе с родителями он переехал с фермы в Элкхарт в штате Индиана и жил здесь, пока не записался в полк индианских добровольцев.

Недавно, летом 1927 года я узнал правду о ранней жизни Бирса — с переезда в Огайо и до зачисления в федеральную армию. В июле 1927 года я получил письмо от капитана Орвилла Трайона Чемберлена, который живёт в Элкхарте, на Уэст-Франклин-стрит, 417. Он написал мне:

‘Я слышал, вы пишете об Амброзе Бирсе. Я хорошо знал его молодым человеком до того, как он записался в 9-й индианский добровольческий полк. Тогда он работал на кирпичном заводе Стипла и в ресторане Фабера’.

Капитан Чемберлен был на год старше Бирса. Они вместе жили в Элкхарте, оба записались в армию в Индиане, вместе служили и принимали участие в нескольких битвах Гражданской войны. В следующем письме, написанном 23 июля 1927 года, капитан Чемберлен дополнил то письмо, которое я процитировал:

‘Отвечая на ваше письмо, хочу сказать, что мне кажется, хотя я не уверен, что Амброз Бирс приехал со своей семьёй в Элкхарт из Уорсо, штат Индиана, за год или два до Гражданской войны. Семья жила на Уэст-Франклин-стрит в доме, которым владел отец. Затем этим домом владел Элмер Фелт. Я знал Амброза только под именем Амброза. Амброз работал на разгрузке кирпичей на кирпичном заводе Джорджа Стипла в западной части Элкхарта, а потом в бакалее-ресторане-салуне, которой управлял А. Фабер. Там Амброз лично прислуживал мне за столом. Думаю, что его образование было очень ограниченным, и, в основном, это было самообразование’.

Выдержки из элкхартской ‘Дейли Трут’, октябрь 1922 года (день месяца в моей вырезке пропущен):

‘На прошлой неделе мы опубликовали заметку об Амброзе Бирсе — писателе, который когда-то жил здесь. У. Х. Андерсон[22] внёс в неё бесценное дополнение. В письме от 10 октября мистер Андерсон пишет:

‘Меня заинтересовала ваша субботняя статья об Амброзе Бирсе. Меня много лет интересует его карьера из-за того, что он связан с нашим городом. Мне кажется, я владею сведениями, которые могут быть интересны и которые отсутствовали в вашей статье о нём и его семье.

Старинный особняк Бирсов находился на Франклин-стрит. Затем он принадлежал элкхартскому аптекарю Элмеру Фелту, который полностью переделал и модернизировал его. Кажется, это был дом под номером 522. Во всяком случае, это был первый дом к востоку от жилища Гарри Кеплера, которое было под номером 524. Мне часто приходилось бывать в этом доме много лет назад. Члены семьи тогда очень интересовались карьерой Амброза Бирса, которого здесь помнили лучше, чем сейчас. Казалось, они очень гордятся тем, что занимают дом, где он когда-то жил.

Двадцать или двадцать пять лет назад один из братьев Амброза Бирса работал носильщиком на железной дороге компании ‘Лейк Шор’ и ездил в Толидо или Кливленд.

Его хорошо знала большая часть жителей. Он был мало похож на носильщиков, как их обычно представляют. Он был высокий, хорошо сложенный, всегда чисто выбритый, вне работы надевал модную одежду, у него были густые русые усы. Он носил лёгкую трость, с которой при прогулке очень изящно обращался. Это был красивый, величавый человек, очень спокойный. Очевидно, у него не было близких. Я никогда не слышал его имени, обычно о нём упоминали как о ‘брате Амброза Бирса’. Ему было, наверное, 38-40 лет. Он производил впечатление хорошего джентльмена».

Другими интересными сведениями об Амброзе Бирсе и его родителях я обязан мистеру Морису Фринку — редактору городских новостей в элкхартской ‘Дейли Трут’. В статье, напечатанной в его газете 30 октября 1922 года, он писал:

‘Много лет назад, до начала Гражданской войны Марк Аврелий Бирс и его жена переехали в Элкхарт из своего дома возле Янгстауна в Огайо. У них было двенадцать детей, двое сыновей умерли в младенчестве. Дожившие до зрелости сыновья и дочери носили единственные в своём роде имена: Абигейл, Адиссон, Аврелий, Амелия, Анн, Августус, Андрью, Алмеда, Альберт, Амброз.

Время, война и всё то, что случается с другими семьями, разбросали Бирсов. Марк Аврелий и его жена умерли здесь и были похоронены в Уорсо. Старшая дочь Абигейл умерла в Африке, ‘в чём-то вроде армии’. Старожилы смутно помнят её. Другие тоже скончались, каждый в своё время… кроме одного.

Андрью Бирс, восьмидесяти пяти лет, до сих пор[23] вместе с женой сидит в крошечной гостиной домика, похожего на коробку, в Уорсо.

К Андрью Бирсу то и дело приходят друзья, а иногда незнакомцы. Они спрашивают о его брате — единственном из десятерых, который прославился. Самый младший сын, бывший элкхартец, Амброз написал несколько рассказов, ставших американской классикой. Но немногие жители Элкхарта знают, что один из лучших писателей нашей страны мальчиком играл на грязных улицах довоенной деревни.

‘Не удивлюсь, если Амброз Бирс ещё жив, — сказал один из элкхартцев, который знал Бирса тогда, когда тот работал на кирпичном заводе. — Броз был весёлым парнем. Никто не знал, что он ещё отмочит. Он столько всего натворил, что я не сильно удивлюсь, если он скоро вернётся’.

Этот же собеседник так рассказал о ранних годах Бирса:

‘У парня было, как говорится, мало шансов. Он рано бросил школу и пошёл работать на кирпичный завод. Когда он ‘отучился’ на заводе, он стал искать работу в центре города. В те дни Андрью Фабер на Мейн-стрит основал свою бакалею-ресторан-салун и взял Амброза разнорабочим. Когда парни собирались наверху и играли в карты, то именно Амброз Бирс приносил им пиво и сэндвичи.

Затем обстреляли форт Самтер[24], и Элкхарт загорелся патриотизмом. Молодые люди записывались в армию раньше, чем их призывали, и молодой Бирс был в числе самых первых. Он вступил в 9-й индианский пехотный полк.

Затем он удивил своих знакомых. Армия как будто проявила в молодом Амброзе те черты, которые не были видны в Элкхарте. Его образование было ограниченным, и он всегда казался странным и чудаковатым. Но скоро я узнал, что он служил офицером при штабе генерала Уильяма Гроуза в армии Камберленда[25]. Он всю войну служил инженером-топографом и получил много наград’.

В другой статье, опубликованной в ‘Эдвин Валентайн Митчеллс Бук Ноутс’ за август-сентябрь 1923 года, мистер Фринк пишет:

‘Андрью со своей женой живёт в Уорсо, штат Индиана. Он мало что знает об Амброзе. Неприятная правда заключается в том, что братья Бирсы не были дружны. После войны Амброз мало общался с членами своей семьи. Один человек, который знал их, рассказал, что Амброз приезжал в Элкхарт через несколько лет после войны.

Один из братьев Амброза работал кондуктором. Рассказчик этой истории устроил так, чтобы Амброз оказался у железнодорожного переезда, мимо которого проедет поезд его брата. Когда поезд проходил мимо, то Амброз увидел, что его брат стоит в дверях багажного вагона с чернокожим. ‘Хм, он стал хорошим ниггером’, — только и сказал Амброз Бирс, когда увидел брата, с которым не встречался несколько лет. Человек, который назвал своего брата хорошим ниггером, легко умеет ненавидеть и писать с ненавистью’.

Мистер Фринк сообщил мне, что вскоре после интервью Андрью Бирс умер. Так умер последний из отпрысков Марка Аврелия Бирса.

Сейчас мне ясно, почему Бирс рассказывал неправду о своих ранних годах. Он стыдился того низкого положения, которое занимал в Элкхарте. Салун, где он работал, наверное, был лучше обычных баров той эпохи. Но он работал там лакеем — подтирал плевки и блевотину, вытирал тарелки грязным фартуком, смешивал и подавал напитки, прислуживал за столом как обычный официант, хотя бить его разгневанные посетители, наверное, не осмеливались. Несомненно, Бирс думал, что это не лучшее начало биографии для того, кто мечтал прославиться как образованный человек, джентльмен и литератор.

II

К тому времени, когда Бирс записался в армию Союза, он мало учился в школе. Но он много читал в великолепной отцовской библиотеке и позднее мог читать под началом своей первой любовницы — образованной пожилой дамы. Когда Бирс познакомился с ней, ей было за семьдесят, и о ней я расскажу в другой главе. Это была очень одарённая женщина.

За войну Бирс не приобрёл джентльменских манер. Годы, проведённые в Лондоне, тоже не сделали из него джентльмена. Из Англии в Америку он вернулся таким же хамом и грубияном. Это не удивительно. Его лондонские знакомые, несмотря на блеск, были, за некоторыми исключениями, грубыми, неуклюжими людьми. В общении друг с другом они применяли самые непристойные эпитеты. Это были надменные, безнравственные люди, погрязшие во множестве пороков. Они были нетерпимы, хотя исповедовали безграничную терпимость, злы и постоянно пьяны. Таковы были люди и нравы, с которыми Бирс столкнулся в Лондоне. Разумеется, присутствовало и остроумие. Человека без остроумия не терпели в этом избранном кругу — самом грубом обществе самых блестящих людей.

После возвращения в Америку он не часто встречал образованных мужчин и женщин, лишь иногда соприкасался с ними. За некоторыми исключениями, его знакомые были, мягко выражаясь, невысокого ума. Так было, пока он в пятьдесят лет не приехал в Вашингтон. Впервые он попытался стать джентльменом в Вашингтоне. Здесь он обнаружил, что сквернословие влияет на репутацию и что это плохой инструмент для журналиста. Поэтому Бирс, как я понимаю, перестал применять личные оскорбления, которыми много лет была полна ‘Болтовня’. Бедняга! Он так измучился, когда пытался стать джентльменом в течение двадцати лет после поездки в столицу. Иногда после какой-нибудь возмутительной выходки он торжественно говорил мне: ‘Нил, ни один человек не может всегда оставаться джентльменом. Но плохо, если он прекращает попытки быть джентльменом’.

III

В начале литературной деятельности Бирс не знал никаких других языков, кроме родного. Однажды некий критик написал, что Бирс использовал расщеплённый инфинитив[26] и не умеет правильно писать по-английски. Бирс в ответ сказал, что было время, когда он не мог даже подписаться. Как месье Бокер[27], он был младшим ребёнком, не учился в школе и постепенно приобрёл свои знания — достижение, которое было не под силу его критику.

Несмотря на ограниченные знания языков и на недостаток образования в ранние годы, он даже тогда старался создать впечатление, что владеет многими языками, в том числе древнегреческим, латинским, французским и немецким, и что его знания очень обширны. В свои поздние годы, вплоть до последнего дня, он действительно был учёным, всесторонне образованным человеком с глубоким знанием древних и современных языков и, конечно, знатоком родного языка. Но он должен был признавать, что есть области, в которых он почти невежественен. Послушав его речи, глупый человек мог бы заключить, что его эрудиция безгранична. Но зачастую он опрометчиво недооценивал своих слушателей. Когда он понимал свою ошибку, он тихо уходил, едва скрывая смущение.

Например, однажды он остановился у столика в ресторане ‘Харви’ в Вашингтоне, где я завтракал с известным астрономом. Когда я их познакомил, Бирс не понял, кто перед ним. Он держал в руках номер ‘Вашингтон Пост’ со своей статьёй. Да, Бирс очень мало разбирался в астрономии, но он знал, что орбита Марса находится дальше от Солнца, чем орбита Земли. Чтобы высмеять людей, требовавших послать сигнал марсианам, он написал, что земные идиоты могут сколько угодно сигнализировать, но не привлекут внимания обитателей Марса. Даже если марсиане существуют, то они не могут видеть Землю из-за солнечного света. Если бы он написал, что внеземной сигнал не может проникнуть сквозь земную атмосферу, что из-за этой атмосферы марсиане даже в самый мощный телескоп не могут увидеть поверхность нашей планеты, он был бы прав. Не знаю, я не учёный. Мой друг-астроном указал на его ошибку, и Бирс понял, кто перед ним. Поэтому он поспешил уйти, не дослушав эту небольшую лекцию. В Вашингтоне было достаточно людей, которые кое-что знали о Солнечной системе.

Чаще всего Бирс попадал в неловкое положение, когда притворялся, что знает языки. В ранние годы, когда он постоянно посещал паб ‘Майтр’ в Лондоне, он изображал учёного. Он обычно вставлял иностранные слова, показывая, что хорошо знает и латинский с древнегреческим, и романские языки. Вот один из связанных с этим эпизодов — один из тех, в которых, как признавался сам Бирс, он садился в лужу.

Однажды вечером литературная группа, в которую он входил, расположилась в старом пабе ‘Майтр’, чтобы отпраздновать прибытие из Америки Марка Твена. Все участники, за исключением Бирса, за пару дней до банкета собрались, чтобы придумать развлечение для почётного гостя. Они решили, что соотечественник Твена должен будет показать своё знание языков — такова была идея этой отвратительной шутки. Притворство всегда изгонялось из этой группы. В условленный час, за сигарами и ликёром один из англичан, Том Худ[28] поднялся и произнёс пылкую речь об Амброзе Бирсе. Он расхвалил молодого американца за глубокие знания, редкую образованность, бесподобное воображение, невероятное остроумие, которые ставили его в один ряд с выдающимся гостем и ныне покойным Эдгаром Алланом По.

‘Майор Бирс, — сказал он, — я взял на себя смелость принести экземпляр вашей последней книги. Прошу вас доставить нам удовольствие и прочитать замечательный рассказ…’ Название рассказа Бирс мне не раскрыл.

Бирс говорил мне, что совсем забыл о том, что в рассказе полно иностранных слов. Там были разные слова — греческие, латинские, немецкие, французские. Их было много как нигде. Забыв об иностранных словах, Бирс почувствовал, что наступил самый важный миг в его жизни: он будет читать своё сочинение этому блестящему собранию. Он, как редкостный виртуоз, начал дольче, затем крещендо, затем фортиссимо[29]. Он был на высоте! Как вдруг… Он перевернул страницу, и на развороте показались слова на четырёх разных языках, сверкавшие, как глаза гремучей змеи. Он не только не мог произнести слова на этих языках, но и не знал их значений, поскольку тщательно выбрал их из словаря иноязычных слов и выражений. Не дойдя до первого дьявольского слова, он покрылся холодным потом, задрожал, как осиновый лист, и потерял сознание. Не то, чтобы он упал на пол, просто перестал различать окружающее. Его привели в чувство раскаты издевательского смеха, к которым присоединился и Марк Твен. Бирс ненавидел Клеменса всю оставшуюся жизнь.

Но этот случай не излечил Бирса от пристрастия к иностранным словам. Это неизлечимая болезнь, которой подвержены и те, кто знает один язык, и полиглоты.

IV

С юности до конца дней Бирс страдал от ложного чувства, что ему не хватает образованности. Я больше не встречал другого интеллектуала, который бы так огорчался в присутствии человека, имеющего формальное образование. Фрейд называл это ‘комплекс неполноценности’. В другой главе (‘Солдат Бирс’) я расскажу о его страхе перед человеком с формальным образованием, перед человеком с дипломом и перед любым человеком, который добился славы — за исключением тех, кто был намного младше его. Сознательно или бессознательно он боялся насмешек и держал оборону. Он понимал, что нормальный юноша хотя бы до некоторой степени благоговеет перед человеком преклонных лет. Поэтому, когда он общался с юношей, он чувствовал превосходство, обычное для тех, кто преодолел зенит жизни. В свои позднее годы он собрал вокруг себя кружок мужчин и женщин, которые были моложе его лет на тридцать и больше. Они знали его, они читали многое, что он написал, они были готовы приветствовать его как мастера, без вопросов соглашаться с его указаниями и всегда выражать уважение. Эти мужчины и женщины были блестящими молодыми людьми. К тому времени, как я пишу эти строки, все они добились признания в разных сферах жизни, в частности в литературе.

Несомненно, была и ещё одна причина, почему Бирс собрал свой кружок молодых писателей. Они могли прославить его работы и его величие, помочь ему занять место в мировой литературе. Его ровесники умрут, а эти молодые писатели, художники, скульпторы, драматурги, которых он обучал, будут живы и прославят его. Его враги умрут (а почти всего писатели, которые его знали, были его врагами), а его литературные труды будут оценены по заслугам и, более того, будут истолкованы теми, кто знал его лично.

V

Часто Бирса описывали как мрачного, разочарованного, хмурого, сердитого и даже как склонного жалеть себя. Люди, которые его так описывали, утверждали, что он не получил заслуженного признания. Какой-то острослов и любитель аллитераций дал ему прозвище ‘Горький Бирс'[30]. Он не был ни едким, ни мрачным, ни разочарованным, ни хмурым, ни сердитым, ни склонным жалеть себя. Он был художником и понимал, что его художественный дар велик. Он был достаточно умён и понимал, что его способности выше, чем у обычных людей. Он знал, что у него превосходный, хорошо организованный ум, что из всех великих людей этого мира у него больше всего заслуг. К тому же он верил, что придёт время, и коллеги его признают — может быть, через много лет после смерти, но это произойдёт. Разве для него имело значение, что литературные крестьяне курят фимиам в храме, допустим, Уильяма Дина Хоуэллса[31], названного современниками ‘старейшиной’ американской литературы? Что литературные крестьяне восхваляют друг друга? Что эти крестьяне ищут лести у ещё более низких литературных рабов? Это не имело никакого значения. Он улыбался, когда проходил мимо этих скромных тружеников, которые осуждали его или пренебрегали им, которые сгибали спины под грузом банальностей, предназначенных для других рабов. Более того, он нередко поднимал свою палку, бил этих рабочих по голове, колотил по ляжкам и укоризненно хмурился, когда поражённые парни вопили от боли. Но если эти тёмные рабы хотя бы один миг думали, что их проклятия ранят Бирса, они ничего не знали об этом человеке. Если кто-то заявляет, что знал Бирса, но называет его разочарованным, можете быть уверены, что он не знал ни Бирса-человека, ни Бирса-писателя.

Джордж Стерлинг[32] сочинил несколько стихотворений о Бирсе. В своём сонете он описал торжественное спокойствие, с которым Бирс стоит посреди своих очернителей:

Амброзу Бирсу

Я видел статую на базарной площади —

Награду за жизнь, полную благородного труда.

Сурово сиял мрамор, который должен преодолеть

Забвение, несмотря на осквернённое подножие.

Мимо него шагал угрюмый торгаш, оставляли следы

Собаки — временное мучение,

Которое скоро исцелят дожди.

Но вот солнечный свет падает на это спокойное лицо!

Что Титану до бессмысленных дел,

В грязи рождённых и быстро смешанных с грязью?

Ты, как мрамор, не обращал внимание

На чернь, на ненависть грубых душ.

Ты, орёл, что взирает на солнце

И может вытерпеть его свет, который и есть истина!

Единственное, от чего страдал Бирс — это комплекс неполноценности при общении с людьми своего возраста, получившими формальное образование, или с людьми, более признанными, даже если, по сути, это были умственные пигмеи. В присутствии человека с дипломом (но не в его отсутствии) Бирс страдал. Господи, если бы его враги знали о его слабости, его несчастной, неоправданной ничем слабости! Но они не знали.

Когда Бирс жаловался мне на отсутствие формального образования, я возражал, но это было для него слабым утешением. Абсурдность, нелепость этого положения изумляла меня. Этот могучий, великолепно подготовленный ум, не мог не знать истинной ценности диплома. Он знал, что немногие выпускники колледжей были образованными людьми. Он осознавал, что в его время это были просто два слова, которые он никогда не произносил: ‘Сезам, откройся!’ Многим посредственностям эти слова открыли те двери, которые были навсегда закрыты для Бирса.

Разумеется, Бирс не чувствовал настоящую интеллектуальную неполноценность. Он знал о богатстве своего дарования — как врождённого, так и приобретённого. Упоминая здесь и далее его комплекс неполноценности, я не намекаю на то, что у него было ложное представление о равенстве, нет. Его не волновало, что он может столкнуться с пренебрежением. Выпускники колледжей в его время, конечно, относились пренебрежительно к тем, кто не учился в колледже. Выпускники колледжей тогда встречались не так часто, небольшая ценность диплома тогда была ещё не так известна. Повторю, Бирса не волновало, что он может попасть в положение, в котором он окажется неполноценным. Он не раз говорил мне, что признаёт выдающегося человека, если тот обладает знаниями (не важно, в какой области), превосходящими его собственные. Но выдающийся человек мог касаться чисто теоретических вопросов, которые Бирса совсем не интересовали. Он на собственном опыте убедился, что все встречавшиеся ему люди считали, что его знания и его эрудиция не выходят за пределы их знания и их эрудиции. Это всегда его злило. Он утверждал, что в результате он стал осторожнее и теперь избегает предположений, что незнакомец у его ворот[33] обладает самыми полными знаниями и мудростью. Нечего и говорить, что он не всегда проявлял такую осторожность.

VI

Наступило время, когда Бирс получил лучший и единственный вид образования — самообразование. Он просеял мысли множества людей разных народов и эпох. Он научился сравнивать мысли других. Он прочитал лучшее, что есть в литературе, частично в оригинале, но, в основном, в переводах. Он изучил латинский, французский, итальянский и, в меньшей степени, древнегреческий и немецкий. Он внимательно изучил историю и, отделяя зёрна от плевел, отбросил большинство письменных источников как ненадёжные. Он провёл глубокое сравнительное исследование религий, охватив все важные мифологические и богословские системы. Он стал также филологом и применил свои знания в истории слов в изучении религии. Ко времени его смерти было всего несколько более образованных человек. Всё же к концу жизни он иногда признавался, что есть предметы, о которых он знает очень мало — такие предметы, которые он не мог знать досконально. Как жаль, что он преуменьшал то уважение, которое заслужил благодаря своей образованности и непревзойдённой мощи интеллекта!

VII

Таким было образование Амброза Бирса, назначенного судьбой стать одним из величайших писателей всех времён, чьё воображение было безграничным, чьё дарование сейчас заслуженно стоит в ряду лучших в англоязычной литературе. Его образование было лучше, чем у Линкольна, оно было такое же, как у Шекспира, и, насколько мы можем судить, оно было не ниже, чем у Гомера. Если в жизни он важничал, красовался, иногда выдавал себя не за того, кем был на самом деле, кто из нас бросит в него камень?

Глава II
Наша первая встреча

I

Первый раз мы встретились с Бирсом весной 1901 года в моей конторе в Вашингтоне. Он пришёл, чтобы заклеймить одного поэта, книгу которого недавно напечатало ‘Издательство Нила’.

‘Этот ваш поэт, — сказал он, — вчера вечером вломился ко мне и, не обращая внимания на мои возражения, начал читать книгу, которую вы издали. Я не мог его остановить. Он прочитал всю книгу — от первого до последнего слова. Его стихи невыносимы, они ещё более нескладные, чем их автор. Этот парень, видимо, хочет плыть на хлипком судёнышке Джека Лондона или на чём-то похожем. Но он не может даже спустить на воду свои гнилые брёвна’.

Кажется, этот поэт молитвенно и слёзно просил Бирса написать рецензию на его книгу. Бирс наконец согласился. ‘И я напишу рецензию’, — сказал он сквозь зубы. Он сдержал слово, а после выхода рецензии пришёл ко мне, чтобы прочитать её. Я больше не слышал, чтобы этот поэт что-то писал. Но стихи были не такие уж плохие. Бирс нарочно подчеркнул их недостатки, чтобы наказать автора за вторжение и настойчивость. Было выпущено шесть тысяч экземпляров. Лондон был упомянут потому, что в то время он был в моде как автор рассказов о Севере. Неудачливый стихотворец пытался сделать в стихах то, что получилось у Лондона в прозе. Насмешку над Лондоном можно объяснить тем, что Бирсу не нравилась личность этого юноши — его безнравственность, приверженность к коммунизму, бродяжья жизнь, пребывание в тюрьме и его склонность плакать над чумазым народом, чтобы омыть его своими слезами. На самом деле, Бирс считал, и у меня в этом нет никаких сомнений, что Лондон — великолепный прозаик. Позднее Бирс сам это признал.

В нашей первой беседе раскрылась черта Бирса критиковать (с помощью ругани) автора, который ему лично не нравился. Но проходило время, он встречался лицом к лицу с тем автором, которого он немилосердно ругал как писателя и как человека, и менял своё мнение. Он хвалил ту самую работу, которую недавно осуждал. Так случилось и с Лондоном. Однажды они оба напились и, обнявшись, прошли несколько миль. Тогда я узнал от Бирса, что Лондон вовсе не такой отвратительный человек и что своими сочинениями он навсегда вошёл в мировую литературу.

II

Я был рад встрече с Бирсом. Много лет я читал всё, что он писал. Я считал его не только великим писателем, но и великим человеком — по-настоящему великим. До нашей первой беседы у меня уже сложилось мнение о нём, полученное от его работ, от того, что я знал о другой его деятельности. И это мнение подтвердилось. Он произвёл на меня самое лучшее впечатление. Несмотря на его ругань, предрассудки, злобу, нетерпимость к другому мнению, я видел перед собой воплощение Железного герцога, о котором писал Теннисон:

Та надёжная опора,

Которая стояла на семи ветрах[34].

Это был как будто человек из стали. Кто-то сказал, что он вызывает желание проткнуть его насквозь и понаблюдать, что с ним произойдёт. Никто не мог плакать над Бирсом. Слёзы отказывались течь. Никто не мог связать представление о слабости с этим могучим воином пера и меча. У него была жалость, но наблюдатель её не замечал. Хотя непонимание не было виной наблюдателя. Мягкость Бирса была погружена в море мужественности. Как перископ, торчащий из воды, она помогала ему плыть по жизни. Кроме того, мягкость озаряет многие из его сочинений. На ней основан рассказ ‘Малютка-скиталец’, которому нет равных в описании любви матери и ребёнка.

III

С нашей первой беседы с Бирсом до его последнего дня мы встречались почти каждый день, когда я был в Вашингтоне. Это было шесть-восемь дней в месяц, утром, после полудня или вечером. Мы вместе много путешествовали — на лодке, на автомобиле, на поезде. Мы долго гуляли пешком вдоль какой-нибудь реки, по лесу или по лугу. Иногда мы ходили на поле битвы. В течение многих лет наша дружба всё усиливалась. Она продолжалась, пока Амброз Бирс в одиночку не отправился в своё последнее долгое путешествие.

Глава III
Его внешний вид

I

Когда я впервые встретил Бирса, незадолго до его пятидесятидевятилетнего дня рождения, он был в прекрасной физической форме. Таким он оставался до своей смерти. Его рост был шесть футов без дюйма, вес, наверное, 168 фунтов. Плотно сложённый, мускулистый, сухопарый, он был похож на тридцатилетнего, превосходно натренированного атлета. Можно сказать, физически он был идеальным человеком. Он никогда не терял своего мальчишеского облика и казался таким же моложавым, как в юные годы. Бирс был не просто воплощением жизни, он был сама жизнь. В последние шесть месяцев пребывания на земле, когда ему было семьдесят два года, он ослабел физически и духовно. Но так только казалось. К тому же он считал, что достиг всех целей в жизни, и не собирался больше проявлять никакой активности. Почти одновременно произошли завершение его собрания сочинений, отход от литературных дел и ссора с любимой женщиной. Он уже прощался со своей жизнью.

Он не потерял свои густые, волнистые, разделённые на пряди волосы длиной два дюйма. Они были золотистого цвета, без примеси седины и оставались такими до шестидесяти лет. Когда умер Ли — последний сын Бирса — волосы быстро полностью побелели. Как его облик, его глаза, вся его внешность, волосы производили впечатление необыкновенной жизненности.

У него были голубые, с сероватым оттенком глаза, а кожа была здорово-розовая, румяная, почти как у девушки. Наблюдатель снова чувствовал в этом цвете жизненность. Такие глаза под тяжёлыми золотистыми бровями не нарисовал бы и художник. С их помощью Бирс мог по желанию выражать и строгость, и доброту. И он не пренебрегал этой возможностью. Своими глазами он неосознанно вызывал у наблюдателя ужас, любовь или ненависть, но не обращал на это внимание. Его уши были идеально вылеплены, как и его нос, его рот, его челюсти.

Насколько я знаю, он никогда не носил бороды. На всех портретах, которые у меня есть, от самых ранних до самой поздней фотографии, снятой в год исчезновения, он изображён с усами. Все годы нашего знакомства его верхняя губа была украшена таким образом. Усы были естественными, не в стиле времён мировой войны, не как у Чарли Чаплина или ещё у какого-нибудь неуклюжего косматого болвана, который сейчас в моде. Бирс не завивал усы, их завивала сама природа, так же, как она завивала его волосы.

Его подбородок был крепкий, решительный, но не грубый. Его лоб был высокий, широкий, выразительный, но не подавляющий, как у какого-нибудь Сократа — одна голова и никакого тела.

Его ноги и руки были удивительно пропорциональны остальному телу. Может быть, довольно маленькие, но не слишком маленькие. Тыльные стороны ладоней, в отличие от лица, иногда покрывались лёгкими веснушками. Его пальцы были длинными и тонкими. Думаю, его руки и ноги были красивыми, но всё же не женственными.

Живота у него не было. (Мой секретарь прерывает меня и предполагает, что это потому, что у него внутри не было сострадания[35].) Экскурсия его грудной клетки[36] составляла около трёх с половиной дюймов.

Некоторые художники, особенно мисс Ф. Соул Кэмпбелл из когорты миссис Эдди[37] пытались вычеркнуть из лица и облика Бирса все намёки на чувственность и мужественность, чтобы показать то, что, несомненно, было и в его лице, и в его фигуре — духовность. Он обычно сравнивал это с тем, что делают в курятниках, чтобы получить такой великолепный продукт питания, как каплун[38]. Несмотря на это, он считал, что портрет, который украшает фронтиспис этой книги, самый похожий и самый лучший его портрет. Даже в добрые мгновения Бирс не казался мне женоподобным.

Множество авторов (из тех, кто никогда не видел героя этой книги) называли лицо Бирса ‘красным’. Наверное, это был такой эвфемизм, чтобы сообщить, что он был пьяницей. Но его лицо никогда не казалось мне красным, даже если он волновался, и я часто видел его нетрезвым. Я никогда не видел его бледным, и я никогда не видел его красным. У него всегда была розовая кожа, как у совершенно здорового молодого человека.

Действительно, внешность Бирса словно воплощала здоровье и жизненную силу. Его рост, его сила, его гибкость, его золотистые волосы, его глубоко посаженные глаза, его крепкий подбородок, воздействие его голоса, строение его головы, его немного чувственный рот, его ровные зубы, уложенные идеальными арками — всё соединялось, чтобы создать у наблюдателя впечатление полнокровной личности, воплощения жизненной силы. Я не преувеличу, если скажу, что эта сила наполняла все его литературные труды — от банальных шуток до глубоких философских сочинений.

И сумма всех его внешних данных вместе с впечатляющей жизненностью составляла невероятную красоту.

II

Я никогда не слышал, чтобы Амброз Бирс пел, и я сомневаюсь, что он умел петь. Но он говорил, что предпочёл бы уметь играть на скрипке, как Крейслер[39], чем написать поэму, равную ‘Илиаде’. Его голос был музыкален и хорошо звучал, даже когда он злился. Когда он злился, он говорил осторожно, медленно, производя впечатление искусственности. Должен сказать, что его голос не был необычным, но всё же имел некоторые отличительные, если не выдающиеся черты.

Я считаю, что он не был хорошим чтецом. Хотя он не совершал ошибки, обычной для тех, кто читает вслух — не объяснял прочитанное интонацией. Я никогда не видел, как он выступает на публике. Те, кто видели, а это были проницательные люди, говорили, что он производил великолепное впечатление как оратор на банкетах и чтец собственных стихов. Его голос захватывал. Наверное, из-за того, что он использовал на практике свою теорию о том, что голос воздействует сильнее, если звуки катятся медленно, звуковые волны догоняют и подталкивают предшествующие волны.

Глава IV
Его характер

I

Хотя высокое мастерство Бирса свидетельствует, что он подвергал тщательной критике всё, что писал, я никогда не видел, чтобы он разбирал свои сочинения. По-видимому, он уделял очень мало времени самоанализу. Вероятно, он был слишком занят сажанием на кол и вивисекцией других, чтобы тратить время на внимательное исследование того, кто, по его мнению, и так достиг совершенства. Я часто думаю, оставался ли он хотя бы на час наедине с самим собой, и не могу убедить себя в этом. Поэтому он клеймил других.

Если поверить заявлениям тех людей, которые писали о Бирсе, которые знали его, но слабо, которые читали его, но мало, можно сделать вывод, что он был капризный, как примадонна, и трудный в общении. Он вовсе не был капризным. Он не был склонен к припадкам гнева, он всегда искал причину явления. В моём присутствии он никогда не выказывал раздражительности и обычно был внимателен к требованиям других. Одним словом, его психика находилась в полном порядке, он мыслил с необычайной точностью и ясностью. Ругань была оружием, которое он часто использовал. Но его действия редко были следствием неконтролируемого чувства. Обычно он подбирал те методы, которые производили бы нужное воздействие.

Много лет близко общаясь с ним, я никогда не видел, чтобы он проявлял неконтролируемый гнев, кроме одного раза, когда его ярость была направлена на меня. Он очень хотел, чтобы ‘Издательство Нила’ напечатало пространный обзор американской литературы, написанный Персивалом Поллардом. Эта работа вскоре вышла под названием ‘Их показания. Дело об американской литературе’. Однажды вечером я пришёл в квартиру Бирса в Вашингтоне, чтобы он прочитал мне выдержки из рукописи Полларда. В отрывке, который он читал, Поллард издевался над многословием Эдгара Солтуса[40]. Солтус якобы так подробно описывал происходящее, что читателя начинало тошнить, он играл словами, пока читатель не терял терпение. ‘Он был пьян, пьян, пьян, пьян от собственных слов!’ — писал Поллард. И Поллард продолжал таким образом, не замечая, что он сам так пьёт из той же кружки, что и Солтус. Он сам шатался от опьянения и чуть не падал. Я прервал Бирса, который к этому времени был так же пьян, как Поллард, и указал на собственные огрехи Полларда. Бирс взорвался от злости, он просто вышел из себя. Я уехал в Нью-Йорк на полуночном поезде, а на следующий день получил письмо от Бирса. Это было единственное письмо, где Бирс оправдывался. Оно состояло из одного предложения: ‘Вчера я потерял голову’.

Да, Бирс мог возмущаться, он мог быть охвачен праведным гневом. Но он почти всегда контролировал свои чувства.

II

‘Удел гениев страдать от посредственности, — говорил Бирс. — И это неизбежно. Если человек выскажет мысль, отличную от банальности, его осудят как неврастеника, или как пьяницу, или как наркомана. Торжествующая чернь только так может объяснить непонятную мысль. Он сумасброд, если не безумец, — таков вердикт более сострадательных. Во всяком случае, великий писатель всегда считается своеобразным, эксцентричным’.

Бирс не был невротиком. Он был самым здоровым человеком, которого я видел. Он не был пьяницей, хотя иногда он много пил и даже напивался. Он не был наркоманом, он курил, но не много. Он не был эксцентриком и сумасбродом. Наркотики он вообще не употреблял. Он не был рабом какого-либо порока. Я описал бы его как умеренного человека.

Бирс был ответственен за репутацию сумасброда своему актёрству. Он придумывал какую-то ситуацию, затем выстраивал на этом шатком основании историю с самим собой в главной роли. Однажды ему пришло в голову создать новое слово ‘отзнакомиться’. Изобретя это слово, он часто его использовал. Он рассказал много историй, в которых он сам ‘отзнакомился’ с кем-то. Эти небылицы он рассказывал с такой уверенностью и правдоподобностью, что у слушателей не возникало сомнений. Приведу для примера один из этих вымышленных случаев.

Однажды мы завтракали в Вашингтоне, в ‘Харви’. Бирс спросил, где я был накануне вечером, когда он не видел меня. Я ответил, что ужинал с мистером Бланком и его семьёй. Мистер Бланк был президентом трамвайной компании. Его трамваи были всегда переполнены, и Бирсу редко удавалось присесть. Тем не менее, он платил свои пять центов и каждый раз злился из-за этого.

‘Что ж, — сказал Бирс, — я недавно познакомился с вашим другом Бланком, прямо в этом месте. Я сидел за тем длинным столом с восемью или десятью другими людьми. Я тут же отзнакомился с ним таким образом, который окажет великую пользу всем клиентам мистера Бланка. Я отказался оставаться в одной комнате с этим человеком и с торжественным возмущением удалился’.

Эту историю Бирс рассказывал дюжину раз. Но в ней не было ни капли правды. Более того, Бирс боялся сцен. Он никогда не нападал первый, только в печати, и чувствовал отвращение ко всяким скандальным происшествиям.

III

Обычно читатели приписывают автору все отрицательные качества его персонажей. Если персонаж пьяница, значит, автор пьяница. Если он груб, то и автор груб. Если персонаж верит в призраков, то автор тоже обязательно в них верит.

Репутация Бирса как грубого человека основана на действиях его персонажей. Я со спокойной душой утверждаю, что он редко был груб в личном общении. Он не терпел жестокости. Не будучи женственным, он был чрезвычайно сострадателен. Он негодовал на любую обиду, физическую или словесную, за исключением боли, которую грешникам наносило перо.

Хотя он был сильным человеком, настоящим мужчиной, но я видел, как он плакал. Это было трижды. Первый раз, когда он рассказал мне, что его младший сын Дэй погиб на дуэли из-за какой-то недостойной женщины. Другой раз, когда он рассказал мне о том, что его старший сын Ли умер от брюшного тифа в Нью-Йорке. В третий раз слёзы Бирса вызвал Джон О’Хара Косгрейв. Бирс с глубоким чувством благодарности описал мне, как Косгрейв подружился с ним в Нью-Йорке после смерти молодого Бирса, как он был рядом со злосчастным отцом, непрерывно пытаясь отвлечь его от горя.

Бирс редко проявлял любовь. Хотя никто не может сказать, что хорошо его знал, если не понимает, что Бирс, можно сказать, жаждал любви. Некоторые говорят, что он преданно любил своих друзей… пока он их любил. Разумеется, он отвратил от себя их всех (кроме старой доброй миссис Маккракин[41] и меня). И всё же он любил их, я в это искренне верю.

Если читатели ставят его в один ряд с его непривлекательными персонажами, то они делают так из-за того, что не замечают нежности, которую он проявляет в прозе и в стихах. Шедевр под названием ‘Малютка-скиталец’ известен так же хорошо, как и другие рассказы Бирса. В американской литературе не было ничего более трогательного, более душераздирающего, более сострадательного. Стихотворение ‘Нанин’ раскрывает душу этого мастера, которая не была грубой.

Нанин

Мы слушали трели жаворонка.

Это было всего лишь вчера.

Он вызвал такой восторг,

Какой мы никогда не знали.

Этим утром его музыка

Слетала с дерева,

Но его пение звучало для меня иначе.

Вдохновение оставило его,

Или он утерял своё умение?

Нанин, Нанин, что его терзает?

Почему он поёт так плохо?

Нанин не отвечает —

Она не слышит земных песен.

Солнце и жаворонок исчезли,

И наступает такая долгая ночь!

Забота Бирса о своих питомцах, иногда довольно нескладных созданиях, тоже показывает его сходство с другими людьми. Даже к своей лягушке он испытывал братские чувства, о чём свидетельствуют эти вдохновенные строки:

…она смотрит спокойным взором

Сквозь шум дней — туда, где царит тишина.

Из короткого стихотворения я помню только эти две строки. Видимо, из-за какой-то оплошности со стороны Бирса оно не было включено в собрание сочинений. Едва ли эта оплошность была умышленной. Несмотря на большое количество стихотворений, написанных Бирсом, он, по моему мнению, сочинил не больше двух десятков строк, которые можно назвать настоящей поэзией. К таковой относятся и приведённые строки.

Среди его питомцев были змеи, ящерицы, черепахи, белки, канарейки и лягушки. Они, казалось, понимали, что он их защитник и друг. Временами вместе с ним его спальню занимали шесть-восемь разных животных. Даже змеи — огромные, шестифутовые твари — слушались его приказов, медленно подползали, брали еду из его рук и просто вволю резвились. Его главными компаньонами были канарейки и белки. Собак и кошек у него никогда не было. Он притворялся, что не любит собак. Много лет назад он заявил о своём отношении к ним и с тех пор не давал обратного хода. Когда он умер, его связывали с собаками только мужчины и женщины.

Он умел ненавидеть так же, как любить. Но, в отличие от любви, ненависть он никогда не скрывал. В его ненависти не было двусмысленности. Он ненавидел обиды и считал, что обидчик должен быть наказан, но он не прибегал к низким уловкам. Его враг мог не бояться удара исподтишка. Бирс всегда боролся в открытую, с поднятым забралом, но со сжатыми кулаками. Он никогда не шлёпал человека, он его бил.

IV

Сомневаюсь, что Бирс одобрял хотя бы одну из Заповедей блаженства[42]. Конечно, не ‘Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут'[43]. Всё же временами, довольно редко он был милостив. Вероятно, он обычно склонялся к тому, чтобы проявить милосердие. Но он был уверен, что насилие было корнем всех зол, что за обычаем миловать, даже в исключительных случаях, неизбежно следовала какая-то форма наказания, которая постигала невиновного и безнравственно влияла на публику. Когда Бирс проявлял мягкость к обидчику, тому причиной была лень, а не дух всепрощения.

‘По правде говоря, положение, известное как всепрощение, не может существовать, — утверждал он. — Это слово описывает нечто невозможное. Разумеется, простое произнесение слова не может искупить несправедливость, не может уничтожить сделанное зло, не может восстановить статус-кво. Просьба о прощении и чувство раскаяния происходит у грешника под влиянием беспокойства, основанного на страхе перед последующим наказанием. Эти чувства никоим образом не возвышенные, это отражение его низкой трусости. Поскольку совесть строго наказывает злодея и неизбежно мучит любого нормального человека, поскольку никто не достиг таких высот духа, чтобы перерубить волос Дамоклова меча[44], поскольку страх в сердце и самобичевание — это главное наказание на земле, назначенное для последователей Иеговы, хорошие и плохие приветствуют всепрощение как лёгкий способ избежать наказания от своей совести. В прощении нет ничего достойного. Искать прощения — это трусость. Получить прощение в качестве примирения — это неправильно и для хороших, и для плохих людей. Это песок, в который трус прячет голову совести. Никакие эмоции, никакие поступки не могут смягчить грех, не могут воссоздать даже частицу того, что было разрушено, не могут стереть ни одной слезинки’.

Бесполезность всепрощения Бирс проиллюстрировал таким анекдотом.

Ирландец хвастался перед англичанином своими путешествиями и чудесами, которые он видел. Собеседник вежливо слушал, пока ирландец не сказал:

‘В Африке я видел анчоусы, который растут на деревьях, ей-богу!’

‘Если вы так говорите, вы просто наглый лжец’, — спокойно ответил англичанин.

‘Я лжец, я? Вы заплатите за эти слова!’

Произошла дуэль. Англичанин был смертельно ранен. Неожиданно ирландец с просветлённым лицом подбежал к умирающему человеку и с сожалением крикнул:

‘Мне так жаль, дружище! Ради всего святого, простите меня! Я перепутал. Я только что вспомнил: на деревьях в Африке растут каперсы. О, мне так жаль! Простите меня!’

Вера, надежда, милосердие — это хорошие правила, но они не действуют. Что касается человечества, то Бирс говорил, что не верит в него, не надеется на него и, наконец, заявлял, что не чувствует к нему милосердия. Говоря отвлечённо, каждая из трёх ‘кардинальных добродетелей'[45] была похвальна, но пустая болтовня о них была очень неприятна. Человеческая привязанность к абстракциям загоняла человека в ловушку.

С моей стороны было бы опрометчиво сказать, что Бирс не чувствовал никакого братского единения с человечеством. Но мне казалось, что ему не хватало милосердия. Он не имел сочувствия к безнравственному смертному — во всяком случае, к взрослому мужчине. К физически ущербному мужчине или зверю, к женщине, которая едва ли считалась человеком, к ребёнку, явно не несущему ответственности, он имел подлинную, безграничную симпатию. Я не хочу сказать, что он был эгоистичен, что у него не было милосердия, поскольку милосердие влечёт за собой какую-то жертву, что он ничем не делился с другими, что он спокойно смотрел на страдания, которые не мог облегчить. Он часто бывал щедр, сверх меры делясь и деньгами, и услугами. Но милосердие в широчайшем смысле было той ценностью, которой он не владел. Он не мог им делиться. Можно даже сказать, что он был по-настоящему немилосерден.

Возможно, кардинальной добродетелью он считал благодарность. Наоборот, неблагодарность была самым презираемым качеством. Выполнить услугу в надежде на благодарность как награду было позором, и, слава богу, такая награда редко появлялась. С другой стороны не проявить благодарность тому, кто помог, было непростительно низко. Он верил, что лишь несколько человек одарены способностью благодарить, но даже эти немногие только бормотали слова, выражающие неиспытанное чувство.

Поскольку он придерживался таких взглядов, можно ожидать, что дух благодарности глубоко укоренился в нём. Это не так. Я уже упоминал о благодарности, которую он испытал к Косгрейву за сочувствие, проявленное этим его другом, когда умер молодой Ли Бирс. Возможно, он говорил то, что чувствовал. Если это было так. Это был единственный случай, когда он чувствовал или выражал какое-то признание за полученную помощь. Хотя людей, которым он был обязан, было очень много. Я должен сказать, что он был очевидно неблагодарным человеком. Когда я это пишу, я слышу, как он ворочается в своей могиле, пробуждается и осуждает меня, испытывая настоящее удивление и потрясение.

Он часто объяснял, что Хёрст был щедрым, но не справедливым человеком. Бирс имел в виду его денежные дела, но больше его мировоззрение. Я не могу не думать, что такая характеристика в равной мере относилась и к самому Бирсу. На самом деле, многие недостатки, которые он осуждал, можно было найти в нём самом. Я не говорю о бесчестных, преступных недостатках, а только о тех, которые обычно встречаются и у приличных людей. Укажу пару примеров. Бирс резко осуждал мелкие привязанности, притворство, позу — всё то, что было собрано в его личности. Повторю, он утверждал своё право бичевать лицемеров, разоблачать самозванцев, но сам загорался гневом, когда в нём находили малейшую слабость. Всем ныне живущим людям (но не мертвецам) он отказывал в праве карать. Из ныне живущих ему одному разрешалось обладать бичом. Когда плеть брани била по его собственной обнажённой душе, то она показывала, что обладатель не заслуживает даже презрения Сатаны — этого ребячливого создания ‘с характером помешанной блохи и методами скунса’, по словам самого Бирса.

Он был мстительным? Да. Но его мстительность редко переходила в действие, только на бумагу. Откровенно высказываясь вслух или письменно, он показывал, что не был трусом. Он не мстил другими способами из-за своего врождённого благородства. Со всеми своими недостатками он вовсе не был подлецом. Он был, по существу, благородным человеком. Он не был способен намеренно совершить какую-то низость.

V

Несмотря на ненависть к лицемерам и испепеляющие насмешки над ними, было бы слишком сильно классифицировать Бирса как реформатора — в том оскорбительном значении, которое этот термин приобрёл сейчас.

‘Все нормальные мужчины, — говорил он, — и, возможно, толика женщин заражены болезнью реформаторства. Это такой детский недуг, который следует сразу после кори, коклюша и ветряной оспы. Молодой человек видит, что мир грязен. Он не может сделать и шага, чтобы не наступить в выгребную яму. Он удивляется, что его предшественники не очистили мир — по его представлению, это очень простая, быстро выполнимая задача. Это очень стойкое заболевание, очень болезненное, а для наблюдателей, которые не заражены, очень утомительное. Тем не менее, оно проходит с началом зрелости, но продолжается всю жизнь у тех бедняг, которые так и не повзрослели. В старости главная радость для человека — чувствовать счастье, что излечился от болезни реформаторства, а также наблюдать за ужимками тех, кого раньше осуждал, веселиться от их прыжков. Грехи этого мира — главный источник удовольствия. Давайте молиться, чтобы было больше грехов’.

И таково было мнение Бирса в старости. Плаксы — коммунисты и анархисты жаловались на мелочи жизни. Когда сами плаксы реформировались, эти мелочи становились их самым ярким наслаждением. Думаю, великий сатирик наконец пришёл к выводу, хотя он никогда не признал бы его, что он сам потратил много динамита на обработку гальки.

У Бирса реформаторство, кажется, не последовало за корью. Он получил иммунитет не благодаря войне. Если мы отбросим теорию Бирса о причине этого недуга, то поймём, что его сопротивляемость досталась ему от новоанглийских предков. Держа это в уме, я однажды спросил его, не думал ли он принять духовное звание. Я заметил, что он был бы хорошим священником. Он мог бы не уклоняться от вопроса, поскольку такая мысль не приходила ему в голову. Тем не менее, он уклонился, говоря, что был бы очень успешным евангелистом, поскольку привнёс бы в миссионерские поездки и ум, и чувство.

‘Но вот загвоздка. Чтобы быть успешным евангелистом, нужно иметь мозги, но тот, у кого есть мозги, не будет евангелистом. Во всех церквях одно и то же: безмозглый проповедует безмозглым. Каждый священник несёт на лбу печать раздвоенного копыта — невежество’.

Что бы ни побуждало Бирса нападать на грешников и особенно на обманщиков — а все мужчины в какой-то степени обманщики — что бы его ни побуждало, это было не религиозное рвение и не эмоциональный юношеский запал.

Я ещё упомяну в этой книге, если не забуду, что Бирс считал всех поэтов или социалистами, или коммунистами, или и теми и другими. И он их не упрекал. Он думал, что их неприятие несправедливости, вызванное бедностью (бедностью потому, что они по своему уму недалеко ушли от моллюсков), было вплетено в их ткань, текло в их крови и двигало каждой их клеткой. И всё же он презирал этих ‘плакс’, как он их называл.

Интересно, что в молодости Бирс из-за того, что бичевал богатых грешников, сам чуть не попал в ту категорию, в которую он позднее включил социалистов, анархистов, коммунистов и прочих, не знающих меры в своём стремлении к утопии. Но он не был коммунистом. Он рано признал преимущество капиталистического строя перед любой другой экономической системой, которую можно вообразить. Заберите у человека побуждение, основанное на эгоистичном желании преуспеть, и все достижения прекратятся. Деградация человека будет неизбежна.

‘Да, они не видят нутра человеческих насекомых, — говорил Бирс о ‘плаксах’-коммунистах, — как их видел Свифт:

Натуралисты выяснили, что муха

Съедает мух, которые меньше её.

Те съедают мух, которые ещё меньше.

И так продолжается до бесконечности’.

снова повторю, что Бирс не был капризным, как певичка.

Глава V
Солдат Бирс

I

Амброз Бирс одним из первых пошёл на защиту Союза в войне между штатами. Он записался в роту Си 9-го пехотного полка индианских добровольцев и дослужился до звания капитана. Позднее ему было присвоено звание майора ‘за героическую и похвальную службу’. О его храбрости было напечатано много статей (причём сведения никогда не исходили от него). Он, кажется, был абсолютно бесстрашен, крайне безрассуден и, соответственно, был несколько раз ранен — дважды тяжело. Война закончилась, на его военной карьере не было ни пятнышка. Ни один самый едкий враг не сомневался в его военных заслугах. Здесь он был неуязвим.

Как во многих других случаях, Гражданская война сделала из Бирса человека и заложила основание его литературных достижений, повлияла на каждый поворот его жизни, но лишь частично на его сочинения.

Странно, но Мировая война пока не создала в литературе ничего достойного своему имени. Всё-таки соотношение участников Мировой войны и американской гражданской — пятьдесят к одному. Но в культуре это соотношение — тысяча к одному. Кажется, Мировая война — это единственный настолько крупный конфликт, который так скуден на литературные шедевры. Вероятно, её участники были слишком ослеплены кровью и не видели ни славу пришествия господня, ни атаку лёгкой кавалерии, ни шуточек Фуззи-Вуззи[46].

Ни одна тема не занимала Бирса больше, чем война. Тут наши интересы сходились, поскольку и для меня никакая тема не имела большего интереса. Он изучал её более сорока лет, а я потратил на её изучение более тридцати лет. Мы оба общались с учёными и художниками войны — с армейскими и морскими офицерами, военными и морскими писателями — а Бирс четыре года принимал участие в самых тяжёлых битвах, какие видел этот мир. Как издатель я прочёл сотни рукописей, рассматривающих разные аспекты разных войн, которые были опубликованы, и сотни других, которые так и не были опубликованы, а, кроме того, прочёл множество других военных сочинений. Бирс прочёл всё, что касалось основных войн, которые велись на протяжении всей истории. Чтобы вместить все эти книги, нужно построить такое же большое здание, как Пантеон[47].

Наши самостоятельно полученные выводы не часто расходились. Когда они всё-таки расходились, ни один не старался переубедить другого. Для нас обоих Гражданская война была самым интересным из всех конфликтов. Даже Мировая война, которая началась вскоре после смерти Бирса, не интересует меня так, как великая американская междоусобица. Гражданская война овеяна даже большей романтикой, чем Троянская. Ни один вооружённый конфликт не порождал более великих трудностей, ни один не сопровождался таким человеколюбием, таким великим рыцарством. Здесь военное искусство и наука достигли высочайших высот, если исключить большую стратегию. Это была и типичная, и одновременно идеальная война. Обе стороны сражались за высокие идеалы, сражались за них с человеколюбием и почти всегда в соответствии с правилами цивилизованной военной процедуры. Обе стороны совершили все ошибки, известные по другим войнам — от межплеменных споров до настоящего времени.

Бирс, повторяю, был глубоким исследователем войны, и я считаю, что он был великим стратегом. О себе я такого сказать не могу, я всего лишь дилетант. Он был на тридцать лет меня старше, его военная служба продолжалась четыре года, его должность штабного офицера позволила ему познакомиться с военачальниками западных армий. Несомненно, к тому времени, как мы познакомились, о южных армиях я знал больше, чем он. Он часто говорил, что благодаря мне он получил много сведений о южных войсках, армейских и морских, о политических и социальных отношениях, которые я собрал из разных источников.

Солдат-южанин знал свой Юг намного лучше, чем северянин знал свой Север. Лучше в топографическом, политическом, социальном планах. Офицер-южанин мог мысленно представить весь Юг. Офицер-северянин, за некоторыми исключениями, не знал даже истории своего прихода. Исключениями были офицеры-северяне из Новой Англии, частично из Нью-Йорка, восточной Пенсильвании и всего Нью-Джерси. Я, конечно, имею в виду тех офицеров, и северян, и южан, которые перед войной не получили военной подготовки.

Когда Бирс комментировал сведения, полученные от меня, он говорил, что сотни книг о Гражданской войне, которые выпустило ‘Издательство Нила’, многое прояснили. Если бы не эти издания о Юге, то его политические взгляды, достижения армейских и морских руководителей скоро канули бы в прошлое, и мы бы потеряли немалую часть истории. Он говорил, оказывая мне честь, что причины Гражданской войны впервые в печати были изложены в моей книге ‘Суверенитет штатов’. Выраженные мной взгляды — впервые выраженные кем-либо в печати — только недавно стали изучаться в наших ведущих колледжах.

Таким образом, в течение многих лет мы постоянно обсуждали войну и новые книги на эту тему, редко спорили и почти всегда сходились во мнениях.

Многим хотелось бы знать о взглядах Бирса на все военные темы, которые мы обсуждали. Но это заняло бы несколько томов. Но эта биография была бы неполной, если бы я, ссылаясь на недостаток места, не включил хотя бы несколько пусть и спорных комментариев Бирса на важные военные темы.

Прежде чем представить читателям взгляды Бирса, я объясню, почему, по моему мнению, он писал о войне только художественные произведения. Он мог бы быть великим автором книг о стратегии и тактике. Они могли бы стать учебниками науки и искусства войны, которые изучались бы во всех военных школах всего мира. Вот моё объяснение.

II

В главе ‘Его образование и ранние годы’ я уже упоминал о комплексе неполноценности Бирса, ложном чувстве культурной отсталости, которое охватывало его в присутствии человека с дипломом колледжа. Разумеется, у многих из этих людей, несмотря на дипломы, были крошечные мозги. В то время немногие знали истинную цену этих пергаментных свитков. Большинство из тех, кто никогда не бывал в кампусе колледжа, благоговели перед дипломом. В качестве учащегося Бирс никогда не был внутри какого-нибудь образовательного учреждения, более внушительного, чем небольшая кирпичная школа. Но человек с ничтожным мозгом, сжимающий своё свидетельство о призрачном знании, свою степень бакалавра искусств, свой единственный способ защиты, временно приводил в расстройство здравое мышление и организованный интеллект Амброза Бирса. Его бросало в пот от самой мысли встретиться с человеком, который десять лет назад окончил колледж. С человеком, с которым в молодости он расправился бы одним сильным пинком. С существом, которое вырвалось из кампуса, вопя, как шакал, и с неистовым восторгом размахивая свидетельством о невежестве. За четыре года этот юноша присутствовал в аудитории, вероятно, половину этого времени, а остальное отняли выходные и каникулы. Из нескольких книг он получил поверхностные знания на некоторых темы. Но как он размахивал своим дипломом перед лицом человека, который никогда не был в колледже!

Вот почему Бирс боялся вест-пойнтовцев[48]. Для меня было тайной, почему он постоянно посещал Армейский и морской клуб Вашингтона, членом которого он был. В эти посещения его комплекс неполноценности доходил до предела. Интересно, как вообще офицер, который не окончил Вест-Пойнт или Аннаполис[49], мог стать членом какого-нибудь американского армейского и морского клуба? В этих клубах офицеры, не окончившие военную или военно-морскую академию, считались незваными гостями, посторонними людьми. На них смотрели со снобизмом, высокомерием, плохо скрываемым презрением. Вот один пример.

Однажды вечером я был в Армейском и морском клубе Вашингтона с несколькими офицерами. Бирс сказал, что устные приказы на поле боя нужно отдавать медленно. Такие приказы будут слышны дальше, чем резкие и громкие. Один офицер с насмешкой, нарочито высокомерно заметил, что если кто-то в тебя стреляет, то можно отдавать только резкие и громкие команды. Бирс тут же сник. Обычно быстрый в письменном ответе на враждебную критику, он был восприимчив к устной насмешке и редко возражал или как-то защищался. Манеры того офицера были оскорбительны, и они были бы другими, если бы Бирс окончил Вест-Пойнт.

III

Давайте взглянем на обычного вест-пойнтовца, которого Бирс так боялся и почитал. Его близнец из Аннаполиса ничем не отличается. Примерно в восемнадцать лет политики выбирают его, чтобы отправить учиться в академию. Сначала он должен пройти строгий медицинский осмотр, но образовательный уровень, которому он должен соответствовать, ниже, чем при поступлении в Гарвард, Принстон, Колумбию, Йель и другие ведущие колледжи. Зачастую это юноша из глубинки, сын фермера, отобранный членом Конгресса, который учился в окружной школе. Поэтому для выпускника окружной школы экзамены не должны быть слишком сложными. Чтение, письмо, арифметика, кое-что из стереометрии — и вы поступили! Никаких языков, кроме родного, не требуется — ни латинского, ни древнегреческого, ни французского, ни немецкого, никаких других современных языков. Ничего, кроме того, чему вас обучили в начальной школе. Ни один из тех мальчиков, которые поступили в Вест-Пойнт или Аннаполис, не смог бы сдать экзамены в какой-нибудь первоклассный американский колледж.

Затем, после поступления эти юноши слушают лекции у посредственностей, в основном штатских, которые не смогли бы получить место в лучших колледжах. Ни один преподаватель не известен как учёный. Некоторые из учебников прискорбно несовершенны. Некоторые (во всяком случае, до сегодняшнего времени) использовались ещё сто лет назад. Если память мне не изменяет, ‘Грамматика английского языка’ Аберкромби впервые была издана сто пятьдесят лет назад[50], а Аберкромби даже в своё время был посмешищем для учёных. Многие из гуманитарных предметов, которые обязательны в ведущих колледжах, не преподаются ни в Вест-Пойнте, ни в Аннаполисе.

Кроме того, эти юноши ведут затворническую, почти монашескую жизнь, и мало общаются с внешним миром. Девушек они встречают только по праздникам, которые случаются нечасто. Но и эти встречи проходят под присмотром наставников, и эти парни должны вести себя, как дети. Окончив академию, они нередко женятся на каких-то страшилах, которые околачиваются поблизости. Они также невежественны в отношении женского пола, как и в отношении остального мира. Вест-пойнтовцы не общаются с другими людьми в обыденной жизни. Они покидают Вест-Пойнт, не владея основными знаниями, которыми владеют обычные юноши с фермы или из города. Они получают места в армии, где почти не имеют возможности общаться и приобрести знания об обычной жизни. Юноши, окончившие Аннаполис, отправляются в долгое, трёхлетнее плавание. Затем, после короткой увольнительной они снова отправляются в плавание. Большая часть их службы проходит в море, где их единственные компаньоны — такие же невежественные офицеры.

Мне кажется очевидным, что для высшего командования требуются не только технические знания о войне. Для этого нужны знания, охватывающие множество разных областей: экономику, торговлю, сельское хозяйство. Это те немногие области, в которых армейские и морские офицеры из высшего командования должны разбираться хотя бы на самом общем уровне. Идеальный полководец должен знать всё. В Вест-Пойнте и Аннаполисе преподают лишь немногое из того, что выходит за пределы науки и искусства войны.

Преподают в академиях совсем не первоклассные военные — по крайней мере, пока они не считаются великими. До Мировой войны многие из инструкторов ни разу не были под огнём. У них есть только теоретические знания о войне, которые дополняются обучением тактике и стратегии, если стратегии можно обучить. Вообще-то нельзя.

Глупо предполагать, что военные школы могут взять сырой материал, юношей и за четыре года сделать из них умелых военачальников и флотоводцев. Свои знания о войне — большую часть знаний — они получают после окончания школы, и так бывает всегда.

Сейчас давайте рассмотрим выпускников Вест-Пойнта и Аннаполиса. Пока на этом континенте не родился ни один великий военачальник — ни первого ряда, ни второго ряда. На североамериканском континенте был только один военный гений из аборигенов, индейских воинов — это вождь Джозеф из племени не-персе[51]. Ещё один военный гений был из низкорождённых негров — это гаитянин Туссен-Лувертюр[52]. Оба завоевали уважение как военные деятели. Я не собираюсь делать оскорбительных сравнений, нет, но Вашингтон, вождь Джозеф, Туссен-Лувертюр, Роберт Ли, Стоунуолл Джексон, Томас, Шерман, Грант, Першинг так и не доказали, что их можно сравнить с военачальниками первого ранга, такими, как Александр, Сципион Африканский, Цезарь, Валленштейн, Наполеон или даже Фридрих, если на то пошло[53]. Вест-Пойнт не выпустил ни одного генерала, сравнимого по способностям, Аннаполис — ни одного адмирала.

Вест-пойнтовцы заявляли, что самые способные офицеры как Союза, так и Конфедерации получили подготовку в Вест-Пойнте. Но ни в одной армии не проявился перворазрядный гений, ни один руководитель не поднялся выше второразрядного командующего. Человек, который привёл войну к успешному для США завершению, в Вест-Пойнте был среди худших. Это его ум изобрёл ту стратегию, которая вынудила сдаться Ли и Джонстона[54]. Этой стратегии он обучился не в Вест-Пойнте. Это был сам Грант. Маршал Фош[55] применил стратегию Гранта в Мировой войне, что привело к успеху армии под его командованием.

Более образованным военным человеком белой расы, рождённым на континенте, был Нельсон Э. Майлз[56], который не учился в Вест-Пойнте. Другие равные ему военачальники не были в военных академиях. Многие считают — хотя я не согласен — что Форрест[57] был военным гением в Гражданской войне. Он не был в Вест-Пойнте, он был торговцем рабами, неграмотным, неспособным произнести сложное предложение. Можно и ещё привести примеры, чтобы показать, что военная подготовка не обязательно означает умение воевать. Кто скажет, что Ли, Грант, Стоунуолл Джексон и многие другие вест-пойнтовцы были более умелыми генералами, если их военная подготовка была лучше, чем у вождя Джозефа, Туссена-Лувертюра, Форреста и Майлза? Никто не скажет, что военный опыт не важен для генерала. А военную подготовку можно получить не только за четыре года военной школы, где нет настоящей войны, где учатся, в основном, юноши. Неопытные юноши с неразвитым умом, неспособные к зрелому размышлению и к пониманию тех принципов науки и искусства войны, которые пытаются внушить им инструкторы. Но… если вы послушаете разговор вест-пойнтовцев, вы подумаете, что Александр, Цезарь и Бонапарт были слабенькими руководителями, поскольку никто из этих воинов не имел честь окончить военную академию в нашей великой и славной стране. Наши военно-морские герои, за несколькими исключениями, учились науке и искусству морской войны не в Аннаполисе, а в море. Морским героем Гражданской войны был Фаррагут[58].

IV

Бирс утверждал: разница в населении и ресурсах Юга и Севера к началу Гражданской войны была не так велика, чтобы нельзя было представить успех южной армии. В распоряжении южан были природные ресурсы — полезные ископаемые, плодородные сельскохозяйственные земли и другие мускулы войны. Их фермы достигли высокого уровня, на них было много умелых работников, способных пахать землю. Эти фермы могли поддержать население намного больше того, что жило на Юге. Негры были хорошо обучены физическому труду — особенно сельскому хозяйству, но также и горному делу. Они были достаточно обучены, чтобы производить артиллерийские орудия и другое военное снаряжение. Соотношение населения двух частей было примерно один к трём, что означало численное равенство, поскольку захватчик должен иметь трёх вооружённых человек на одного защитника. У защитников было преимущество в знании местности и в том, что население им сочувствовало. Им требовалось не так много отрядов, чтобы оборонять внутренние военные посты и линии коммуникации. У них было преимущество и во внутренних линиях, они могли быстро перекидывать отряды из одной точки в другую, сосредоточивая войска в нужном месте прежде, чем это сделает противник.

‘Если послушать южан, то можно сделать вывод, что весь Юг был наводнён федеральными войсками, — говорил Бирс. — Это было не так. Солдаты Союза к концу войны заняли относительно небольшую территорию Юга. Старики, мальчики, негры и женщины могли свободно снабжать фронт едой и всем, что необходимо для победы. Так думали южане после начала войны и два, даже три года спустя. После войны они думали (или говорили) иначе. Но они были правы именно в первый раз. Они просто не сумели распорядиться своими возможностями.

Почему у них не было железных дорог, которые должны были связать южную, восточную и западную армии Конфедерации? Неужели командующие Юга были так глупы, чтобы верить, что войну можно выиграть, не построив железных дорог? Неужели они думали, что войну можно привести к успешному завершению без использования природных ресурсов, без использования в полной мере своих внутренних линий? Как они подготовили добычу ископаемых? Какие заводы для производства орудий и снарядов они построили? Что они предприняли, чтобы сберечь и отремонтировать уже имеющиеся железные дороги и заводы? У них не было недостатка в рабочих. У них не было недостатка в солдатах, если бы все способные держать оружие были бы взяты на военную службу. И, как почти во всех войнах, за время войны больше мальчиков стало мужчинами, чем было убито или ранено солдат в битвах.

Неужели президент Дэвис[59] думал или генерал Ли верил, что успех в современной войне зависит только от действующей армии? Или что война, которая велась против США, могла быть выиграна одной битвой, или серией битв, или даже разрушением всей армии, пускай остаётся только одна армия? Очевидно, они так думали! Во всяком случае, не было сделано ничего разумного, чтобы сохранить Юг, который к началу войны был достаточно хорошо организован, чтобы вести крупномасштабную войну. Не было сделано ничего, чтобы использовать обширные ресурсы Юга, которые лежали мёртвым грузом.

Логически столицей Конфедерации должна была стать Атланта. Не Ричмонд, но Атланта в шестистах милях от Вашингтона. Атланта — центр Юга, легко доступная для всех частей Юга, имеющая выход к морю, к Мексиканскому заливу, к Миссисипи и — последнее, но не по значению — к Мексике с её огромными природными ресурсами. Это нейтральная страна, которая могла без нарушения нейтральности неограниченно снабжать Юг сельскохозяйственными продуктами и полезными ископаемыми, оружием и боеприпасами, даже людьми. Полем боя должна была оставаться Виргиния. Там, в оплоте Юга, южных армий, в оборонительной войне можно было удерживать противника вечно.

Вторжение в Мэриленд и Пенсильванию и попытка захватить Вашингтон были грубейшими военными ошибками. Север был наводнён теми, кто сочувствовал южанам, и теми, кто считал, что ‘заблудшим сёстрам нужно позволить вернуться к миру'[60]. Зачем южане отвратили этих людей от себя? Вместо этого надо было продолжать громить Север идеями прав штатов и суверенитета штатов, в которые верили все штаты с одной оговоркой, что Союз не должен быть распущен. Да, со времени вторжения южное командование должно было вести оборонительную войну на виргинской земле или на другой земле Юга и защищать эту землю, используя величайшее преимущество внутренних линий.

Легко рассуждать, глядя назад? Конечно! Но великий командующий обязан глядеть и назад, и вперёд. Он не станет первоклассным полководцем, если не сумеет рассчитать все возможности и использовать их.

Предположим, что глава крупного предприятия не сумел справиться со всеми отделами, не сумел сосредоточиться на самых слабых местах. Он скоро потерпит крах, и его наказанием будет банкротство. Так и с высшим военным командованием. Главнокомандующий обязан делать всё. Он не должен перекладывать на других выбор тех способов, которыми нужно вести войну. Он может поручить непосредственный надзор помощникам, но он должен направлять каждого подчинённого, удалять некомпетентных, создавать общие правила руководства. Его самое жалкое оправдание, когда он говорит о нехватке ресурсов и людей. Его дело и заключается в том, чтобы всё это добыть.

Захватчик должен иметь трёх солдат на одного у защитника и остальные ресурсы в таком же соотношении. Поэтому Ли совершил серьёзную ошибку, когда вторгся на Север при соотношении один к девяти. Тяжело представить, какое военное или политическое положение сделает такое вторжение оправданным. На родине такого положения, конечно, не было. В Европе тоже, поскольку временные успехи захватчиков едва ли вызвали понимание у Великобритании или поддержку в других частях Европы. Вторжение было непростительной ошибкой со стороны высшего командования Конфедерации.

Прежде всего, не был ли генерал Ли как солдат просто оппортунистом, и отвечает ли он за вторжение в Мэриленд и Пенсильванию? — спрашивал Бирс. — Была возможность, малейшая вероятность нанести временное поражение армии Союза, но не уничтожить её. Угроза Филадельфии и Вашингтону была, скорее, мнимой, а не действительной. Тем более, что война не была бы выиграна, если бы Филадельфия и Вашингтон были захвачены. В современной войне все армии — все полностью, не одна армия, не несколько городов, не столица — должны быть разрушены прежде, чем война придёт к успешному завершению. Таким образом, можно задать вопрос: не был ли генерал Ли оппортунистом, сражаясь без общей стратегии? Без какого бы то ни было генерального плана, например, без плана продолжать войну бесконечно, пока враг не устанет — не будет истощён, а просто устанет от войны.

То, что командование Конфедерации считало самым важным западный театр военных действий, было другой серьёзной ошибкой. Всегда Ричмонд! Вера в то, что падение Ричмонда приведёт к падению Конфедерации… как будто столица новой нации имеет великое значение, даже в свете общественного мнения дома и за рубежом! Столица должна была быть передвижной, даже ‘в седле’, если необходимо[61]. Нужно было по внутренним линиям, когда понадобится, быстро перекидывать отряды Конфедерации с востока на запад, не думая о Ричмонде. Линии сообщения можно было относительно легко защитить.

И наступило время (оно не должно было наступить), когда конфедераты не сумели соединить свои восточную и западную армии’.

V

Что касается сравнительных способностей Гранта и Ли, Бирс считал, что Ли не был великим командующим, а Гранта он называл великим стратегом. У Гранта был план, великий план, как вести войну. У Ли такого не было. Грант успешно осуществил свой план. Ли потерпел поражение.

‘Когда Ли отступал от Геттисберга, он командовал армией так замечательно, как никто в мире, и она была хорошо оснащена. Даже тогда юг мог вести успешную войну. Геттисберг ничего не решал, моральный дух южан не был сломлен. На самом деле, Юг не признавал поражение в этой битве, не признаёт его и сейчас. Армия Союза была так же хороша, как армия Конфедерации. Она была лучше оснащена, но не имела превосходства в численности или в чём-то другом, если учитывать сравнительное положение захватчиков и защитников. На западе, конечно, были трудности, но ничего безнадёжного. Юг держался ещё два года после Геттисберга. Это показывает, что положение не было отчаянным к тому времени, когда Ли успешно увёл армию с Севера. Основной помехой Юга стал Грант.

Оценивая способности Ли, мы должны помнить, что он никогда не встречался в битве с равным полководцем, а только с тем, кого намного превосходил. Сражаясь, например, с Грантом, он бесконечно превосходил его в планировании и управлении битвой. Ли, этот оппортунист, сражался с редкостным умением, используя ошибки подчинённых Гранта. В управлении битвой или даже кампанией он редко ошибался. Но временами он делал страшные, серьёзнейшие ошибки. Не те непредвиденные ошибки, которые случаются во всех кампаниях и битвах. Его самой предосудительной ошибкой была неторопливость.

Критикуя высшее командование Конфедерации за неиспользование всех своих ресурсов, мы не можем сказать, что если бы Грант командовал армиями Юга, то он бы обеспечил их людьми, боеприпасами, едой, одеждой и всем, что нужно для успешной войны. Ему не приходилось этого делать. Север был так организован, его ресурсы так управлялись, что Гранту не было необходимости заниматься чем-то ещё, кроме стратегии и сражений. Но мы можем предположить, что его военное искусство заключало в себе умение собрать и обеспечить войска, имея достаточно топлива для его огромной машины.

Самым компетентным из южан был Джефферсон Дэвис, и он возглавил правительство Конфедерации. Действительно, больше было некому! Вопрос в том, не был бы он лучшим командующим в бою, чем Ли. С длительной, отличной военной подготовкой, с крупными, блестящими сражениями на своём счету, с глубоким знанием людей и их мотивов, опытный, великий государственный деятель, величайший из всех военных министров, которые были в истории США[62], он, безусловно, подходил для того, чтобы занимать места и президента, и главнокомандующего армией и флотом Конфедерации. Его способность выбирать командующих была почти сверхъестественной. Если бы он был президентом США вместо Линкольна, есть вероятность того, что война была бы закончена раньше. С другой стороны, этого могло и не быть. Достаточно доказательств того, что умение командовать в бою — это не единственное качество, необходимое для успешной современной войны’.

Что касается оценки Бирсом Линкольна, он говорил, что ему кажется странным, крайне странным, что сторонники Союза выбрали в президенты человека, который имел небольшой военный опыт, который был плохо образован и почти не общался с великими людьми того времени. Человек из маленького городка, к зрелым годам потерпевший крах во всём, за что бы ни брался, незнакомый с европейскими делами, неопытный в международной дипломатии, не известный европейским политикам, имеющий очень мало знаний о ресурсах как Севера, так и Юга. Да, он оказался в нужном месте в нужное время. Его гениальности, его предвидения хватило, чтобы защитить Союз, но у него не было знаний, чтобы выбрать компетентных генералов. Здесь ему не хватило врождённых качеств. Ещё он, кажется, не знал, как вести войну. У него не было инстинкта войны. Линкольн, говорил Бирс, помог ему подтвердить тезис: войны выигрываются не только на поле боя.

‘Дэвис и Ли вступили в схватку с небесными силами: с великим гением Линкольном и великим стратегом Грантом, избранниками бога. Ни Дэвис, ни Ли не были гениями. Они оба были талантливы. Они оба знали намного больше, чем Линкольн или Грант. Технически они были лучше во всех отношениях. Но им обоим не хватало тех качеств, которыми владеют только боги: знаний без обучения. И эта сущность военного успеха, в которой Линкольн и Грант превосходили Дэвиса и Ли.

Итак, давайте представим Линкольна президентом Конфедерации, а Гранта — командующим южной армией. Победит ли Юг? Возможно! Это могло случиться, особенно если бы судьба дала Югу военное руководство получше’.

Может показаться, что в этой главе я уделил слишком много места тому, как Бирс критикует конфедератов. Это случилось потому, что ошибки северной армии были так велики, так бесчисленны, так глупы, её генералы так некомпетентны, что осуждающие слова Бирса о них нельзя было бы напечатать.

Глава VI
Его отношения с Хёрстом

I

Гражданская война закончилась, и Бирсу предложили место в регулярной армии. Он не просил места, хотя тысячи людей из кожи вон лезли, чтобы его получить. Но литература манила Бирса так же, как армия. Он решил бросить монетку, его карьера решалась одним броском. Выпала литература. Была литература орлом или решкой, я не спрашивал.

Он заметил, что, в отличие от планет, человечество двигается на запад. Он считал, что причина в закатах, которые всегда привлекают молодых. Я сказал, что нет разницы между закатами и восходами. Первые так же роскошны и таинственны, как вторые. ‘Разумеется, — согласился он. — Но никто не встаёт вовремя, чтобы увидеть восход. Во всяком случае, когда человек хочет поменять жизнь, он едет на запад. А если он в конце концов достигает востока, то это потому, что он продолжает ехать’. Итак, Бирс поехал на запад, в Калифорнию, чтобы заниматься литературой.

Он часто размышлял, не обманула ли его монетка.

‘Я давно стал бы генерал-майором, вышел бы в отставку с отличным доходом. Во время службы я тоже мог писать. Но не так, как хотел бы. Я с трудом могу представить успешное соединение этих двух занятий. И ни в одном я не был бы Амброзом Бирсом. Я был бы человеком дяди Сэма, неотличимым от других. Моё богатство — это моя независимость. Её даёт литература. Я пишу то, что мне угодно, не важно, кого это задевает. Если бы я остался в армии, то я напечатал бы немногое из того, что написал. Монетка была права, она не обманула’.

II

Вернувшись в 70-х годах из Лондона, Бирс поселился в Калифорнии и занялся журналистикой в Сан-Франциско. Слава, полученная им за рубежом, шла впереди него. Бирса ждал успех и в самых высоких областях литературы, и в журналистике, а в добавление к возраставшей славе — деньги. Но гранитные горы, известные как Великий водораздел[63], не мог пересечь ни один писатель с тихоокеанского побережья. Этот подвиг пытались совершить Брет Гарт, Хоакин Миллер и многие другие, но и сегодня, когда они мертвы, они, по большей части, известны по другую сторону гор.

Обитатели атлантического побережья относятся к писателям с тихоокеанского побережья с безразличием, если не высмеивают их ‘претензии’. Мы на Востоке до сих пор воротим нос от того своеобразного типа культуры, который существует к западу от Аппалачской гряды. Мы, кажется, считаем, что не нужно ехать дальше Питтсбурга, чтобы найти варварство, совершенно неизвестное в Бостоне и Нью-Йорке. В ранние дни Брета Гарта, Марка Твена, Хоакина Миллера и Амброза Бирса анемичные писатели, обитавшие на узкой полосе, известной как атлантическое побережье, были совершенно уверены, что они единственные создают литературу, достойную внимания. Их анемичные читатели соглашались с ними и подтверждали, что более достойную литературу можно найти только в Европе. Как издатель я признаю, что на Востоке до сих существует предубеждение против западных писателей и против всей культуры к западу от Аппалачей. Это предубеждение можно найти только на атлантическом побережье, но не в Европе. Я добавлю, что европейские писатели и читатели никогда не пренебрегали авторами с тихоокеанского побережья. Настоящими знаменитостями Лондона были Брет Гарт, Марк Твен, Хоакин Миллер, Амброз Бирс и другие. И ни один из тех, которых я вспоминаю, за исключением Лоуэлла[64], не приезжал в Лондон с атлантического побережья.

У Бирса были трудности с деньгами. Когда его слава великого писателя упрочилась на всём тихоокеанском побережье и распространилась на Европу, то к востоку от Скалистых гор его имя, в сущности, было неизвестно. И сегодня о нём редко можно услышать в литературных кругах восточных городов. Его и его работы лучше знают в некоторых деревушках Скандинавии, Германии, Бельгии, Франции, Англии и Италии, чем в Нью-Йорке, Бостоне, Филадельфии и Балтиморе.

Были долгие промежутки времени, когда он зарабатывал своим пером не больше десяти долларов в неделю. Поэтому он был вынужден искать другое занятие и получил должность пробирщика на службе правительства США, на монетном дворе. В эти ранние дни он был редактором ‘Аргонавта’ и других изданий. Он всегда наполнял эти журналы литературой высшего класса, но получал очень мало. Выходит Уильям Рэндольф Хёрст. Пусть сам Бирс опишет эту сцену[65]:

‘Много лет назад я жил в Окленде (Калифорния). Однажды, когда я отдыхал в своём жилище, я услышал слабый, нерешительный стук в дверь. Открыв дверь, я увидел молодого человека, самого молодого молодого человека, которого я когда-либо встречал. Его внешний вид, его поза, его манеры, всё указывало на его крайнюю робость. Я не пригласил его войти, не усадил на лучший стул (у меня было два) и не спросил, чем мы можем служить друг другу. Если память мне не изменяет, я просто спросил его: ‘Ну?’ — и ждал ответа.

‘Я из ‘Сан-Франциско Экзэминер», — объяснил он голосом, нежным, как фиалки, и немного отступил назад.

‘А, — сказал я, — вы от мистера Хёрста’.

Тогда это неземное дитя подняло свои голубые глаза и проворковало:

‘Я и есть мистер Хёрст’.

Его отец подарил ему ежедневную газету, и он пришёл, чтобы нанять меня. За этим последовало двадцать лет того, что его газеты называют ‘наёмным рабством’. Мне пришлось много повоевать с его редакторами, чтобы сохранить чувство собственного достоинства, но я не могу сказать, что цепи мистера Хёрста были очень тяжелы. Хотя моя репутация в чём-то страдала из-за того, что я их носил’.

III

Бирс рано распознал в Хёрсте высококлассные журналистские способности. Однажды он сказал мне, что придёт время, когда этому газетчику будут подражать даже самые фарисейские из его хулителей. Бирс ненавидел социализм и массовое мнение, высмеивая его званием ‘Умникиссимо’, которым Хёрст наградил простой народ. В то же время люди, обладавшие храбростью, равнодушные к оскорблениям, заслуживали восхищение нашего знаменитого писателя. С тех пор, как ‘Сан-Франциско Экзэминер’ ‘в качестве игрушки на серебряном подносе был вручён папочкой юному Уилли’, Бирс оценил Хёрста как мастера коммерческой журналистики, творческого человека, который редко испытывал финансовые провалы и всегда достигал своих целей.

‘Хёрст разбирается в делах своего предприятия лучше, чем любой другой газетчик, — говорил Бирс. — Он придумал шестифутовые заголовки, вся вычурная печать — это его изобретение. Нет ничего, чего бы он ни знал о газете. Он мастер во всём: от написания передовицы — лучшей, какая только может быть, с его точки зрения — до выбора шрифта. То, что он пишет, будет перепечатано на первых страницах газет по всей стране’.

Что касается обвинений в том, что Хёрст приказывал своим авторам заниматься пропагандой вопреки их убеждениям, Бирс в это не верил. Бирс считал, что, помимо соблюдения правил общей политики — обычных для любого успешного предприятия — у авторов Хёрста были развязаны руки. Разумеется, он выбирал людей, которые придерживались его взглядов, но что с того? Он был бы дураком, если бы поступал иначе. Люди обычно окружают себя теми, кто сочувствует их целям. Республиканский президент США не набирает себе кабинет из демократов. О попытках принуждения со стороны Хёрста Бирс рассказал в ‘Черновом наброске’:

‘Он не приказывает, не требует, чтобы я писал то, с чем не согласен. Только два раза он предложил, чтобы я воздержался высказывать своё мнение, когда оно не совпадало с политикой газеты. Несколько недель во время забастовки рабочих в Калифорнии, когда толпы головорезов останавливали поезда, захватили и подожгли столицу штата, грабили и убивали, он отстранил меня, сохранив, конечно, моё жалованье. Несколько лет спустя, когда бастующие работники трамвайной компании опустошали Сент-Луис, преследуя женщин на улицах и сдирая с них одежду, он предложил, чтобы я ‘обращался помягче с этим сборищем рабочих’. Других случаев ‘капиталистической спеси’ я не припоминаю’.

Бирс утверждал, что Хёрст был очень терпимым нанимателем. Он никогда, ни по какой причине не увольнял своих сотрудников. Если репортёр был просто бесполезен, если он пил, ругал хозяина перед коллегами, Хёрст неизменно защищал его. И, перейдя к Бирсу, это была правильная политика. Бирс добавлял, что перед тем, как нанимать человека, Хёрст наводил о нём справки и требовал только одного качества: чтобы у работника было больше серого вещества, чем у других людей, поскольку нужно было заниматься особой журналистикой. Человек мог быть совершенно бесполезен во всех отношениях, мог быть аморален, как поэт, мог пить, как Бахус, главное, чтобы в его голове было серое вещество. Деловая проницательность Хёрста, выраженная в том, что он много платил — намного больше, чем его конкуренты — встретила искреннее одобрение Бирса.

Щедрость Хёрста к Бирсу была проявлена много раз, и часто признавалась получателем, но обычно с оговоркой: ‘Хёрст щедрый, но не справедливый человек’. Как пример щедрости печатаю документ, который Бирс передал в мой архив:

‘Нью-Йорк, 5 ноября 1908 года.

Настоящим удостоверяется, что Амброз Бирс имеет исключительные права готовить к публикации и публиковать в форме книги все свои сочинения, которые он передавал мне и в мои газеты и журналы, с отказом с моей стороны и со стороны этих газет и журналов от каких-либо прав, которые я или они могут иметь на эти тексты.

У. Р. Хёрст.

Свидетели: …’

Свидетелей не было. Хёрст отказался от прав без всякого вознаграждения, только из уважения к Бирсу. Хёрст знал, что он отказался от права на собственность, которая со временем может принести большой доход.

В разговорах со мной Бирс высоко оценивал Хёрста, особенно из-за его щедрости и его смелости. Хёрст брал на себя ответственность за всё, что было написано в его газетах. Иногда некоторые сотрудники писали глупые статьи, но Хёрст прикрывал их и молча брал вину на себя. Бирс говорил, что Хёрст также не беспокоил его по мелочам, поскольку глаз этого человека (оба глаза) всегда сосредотачивался на главном. Он не обращал внимания на то, что не имело большого значения. Снова процитируем ‘Черновой набросок’:

‘Чтобы проиллюстрировать лучшие черты странного и сложного характера этого человека, достаточно рассказать об одном случае. Вскоре после убийства губернатора Кентукки Гёбеля[66] — мне кажется, очень опасно, если этот прецедент останется безнаказанным — я написал для нью-йоркской газеты мистера Хёрста такие пророческие строки:

Пулю, которая пронзила грудь Гёбеля,

Не найти на всём Западе.

По простой причине: она ускорилась,

Чтобы уложить в гроб Маккинли[67].

На эти строки, естественно, не обратили внимания, но через двадцать месяцев Чолгош застрелил президента. Все помнят, что случилось тогда с мистером Хёрстом и его газетой. Его политические враги и деловые конкуренты не упустили эту возможность. Стихи, по-разному искажённые, выдаваемые за передовицу, с датой или без даты были перепечатаны по всей стране как доказательство того, что мистер Хёрст причастен к преступлению. Они украшали редакторскую колонку в ‘Нью-Йорк Сан’ и пылали на рекламном щите перед Таммани-холл[68]. Гнев народа разгорелся, и главным топливом были тысячи экземпляров газеты Хёрста, которые были вырваны у торговцев и сожжены на улице. От Хёрста ушли многие рекламодатели. Посланники ‘Сан’ наводнили клубы, библиотеки и другие патриотические учреждения всей страны, чтобы исключить газету из подшивок. Была даже попытка заставить Чолгоша признаться, что он совершил преступление, прочитав газету. За это его семья должна была получить вознаграждение в десять тысяч долларов. Но этому весёленькому плану помешал судья, которому о нём сообщили. Во время этого карнавала порока я был в Вашингтоне, не вставал из-за болезни и ничего не знал. Моё имя, которое ставилось под всем, что я писал, включая стихи, ни разу не было упомянуто. Что касается мистера Хёрста, то догадываюсь, что он впервые увидел стихи только тогда, когда начался этот тарарам.

После всего этого инцидент не был исчерпан. Когда мистер Хёрст участвовал в гротескных выборах в губернаторы Нью-Йорка, администрация Рузвельта натравила на него госсекретаря Рута[69]. Этот высоконравственный джентльмен произнёс в своей речи один из самых искажённых прозаических вариантов моего пророчества, произведя заметное воздействие и не потревожив свою совесть. Всё-таки я твёрдо уверен, что бог видел его. И если кто-то думает, что мистер Рут не отправится к дьяволу, то только сам дьявол, для которого, несомненно, желание — это порождение мысли.

Газеты Хёрста были настроены враждебно к Маккинли, но, конечно, моё несчастное пророчество стоило ему десятки тысяч долларов и упавшего политического престижа. Насколько я знаю, оно стоило ему победы на выборах. Я никогда не напоминал ему об этом деле, и, что важнее, он не напоминал мне. Мне кажется, ко всем людям должен быть человеческий подход’.

IV

Хёрст был очень терпимым начальником и дипломатом высшего класса, поскольку собрал вокруг себя самых сложных людей на этом континенте. Ничего не известно о том, что он ссорился с кем-то из них. Бирс был тяжёлым испытанием для Хёрста. Всеми доступными средствами он пытался склонить Хёрста к ссоре. Хёрст не ссорился, он игнорировал оскорбительные письма Бирса и продолжал с завидным постоянством платить ему сто долларов в неделю, независимо от того, писал Бирс или не писал, подчинялся или не подчинялся. Хёрст также не принимал обиженного автора, когда тот приходил, но всегда посылал к нему привратника с правдоподобным извинением. Когда автор слишком настойчиво требовал личной встречи, чтобы уволиться, если причины его жалоб не будут устранены, его наниматель писал ему очень вежливое письмо, приглашая недовольного гения к себе на обед. Приходя, Бирс обнаруживал за столом большое собрание, в котором присутствовало несколько дам. Это несоответствие смешило его, и он забывал о своих обидах.

В конце концов, Бирс настоял на том, чтобы Хёрст дал ему карт-бланш и печатал в своих газетах и журналах всё, что писал Бирс. Это подходило Хёрсту. Но трудность заключалась в том, что Бирс не выполнял указаний. Например, Хёрст телеграфировал Бирсу в Вашингтон, чтобы тот встретился с одним чиновником по делу, которое все обсуждали, а затем изложил подписчикам свой взгляд и свою критику. Оскорблённый Бирс тут же отказался, говоря, что он не репортёр, не новостник и что он не склонен к работе детектива. Очевидно, он забыл, что он приехал в Вашингтон из Сан-Франциско, чтобы осветить для Хёрста серьёзный скандал того времени — следствие по делу Хантингтона[70]. Он совершил это с таким успехом, что заслуженно прославился на всю страну, разоблачив самый дьявольский транспортный заговор в истории США. В этом деле он не гнушался детективной работой и применял те методы, которые сам ненавидел, за которые проклинал своего нанимателя.

Хёрст, конечно, знал, какие работы Бирса были самыми популярными — те работы, благодаря которым распространялись издания Хёрста, например, журнал ‘Космополитен’. ‘Цари зверей’, известные как рассказы Малыша Джонни, оказались козырной картой[71]. Бирс устал от Малыша Джонни, который несколько лет выступал перед публикой. Бирс говорил мне, что он просто не может написать ни одной строчки — и не хочет. Кроме того, у него на руках было много ненапечатанных рассказов, и он хотел уделять больше времени своим рассказам. Но Хёрст, как и другие издатели газет и журналов, редко имел возможность пристроить куда-то рассказы Бирса. Они не вызывали интереса тогда, как не вызывают его сейчас.

Пришло время, когда Бирс перестал писать рассказы Малыша Джонни, но Хёрст продолжил еженедельно присылать ему чек на сто долларов и игнорировал постоянные письма Бирса с жалобами. Дошло до того, что недовольный писатель должен был выбирать: или писать снова, или не обналичивать чеки. Он посоветовался со мной. Я сказал, что при таких обстоятельствах у него нет причин сердиться. Если он не желает больше писать про Малыша Джонни (прошло уже много времени с тех пор, как Хёрст потребовал очередной рассказ), они с Хёрстом могут договориться о том, какой тип сочинений удовлетворит их обоих. Руководствуясь похожим советом, который я дал в прошлом, Бирс отправил Хёрсту великолепный новый рассказ, который поразил редактора. Бирс даже согласился добавить несколько ‘трюков’, которые придумал Хёрст и которые Бирс считал глупыми. Последнее оказалось верным, поскольку ‘трюки’ не привлекали внимания, и вскоре от них отказались.

Тем не менее, как я уже сказал, пришло время, когда Бирс из чувства приличия должен был выбирать: отсылать рассказ или отсылать чек. Несмотря на мой совет, он уволился. Почему? Он так и не объяснил. Но я уверен, что он думал, что Хёрст откажет в просьбе об увольнении или проигнорирует её и продолжит еженедельно присылать чек. Поэтому, когда мы встречались (это случалось, по меньшей мере, дважды в день в те дни, когда я приезжал в Вашингтон), он рассказывал мне о тех условиях, при которых согласится вернуться к Хёрсту. Условия были таковы: Хёрст должен был попросить прощения, платить не меньше, чем в сто долларов и публиковать, по меньшей мере, один рассказ в месяц в журнале ‘Космополитен’, причём выбор рассказа полностью зависел от Бирса.

Но, вопреки обычному поведению Хёрста, сейчас этот джентльмен поймал Бирса на слове, молча принял его просьбу об увольнении, и больше между ними не было никаких отношений. В то время, когда Бирс ‘слышал молчание Хёрста’, он пришёл к необоснованному выводу, что во всём виновата миссис Хёрст, которую он считал своим врагом. Он говорил мне, что у него с Хёрстом было всё в порядке, пока его жена не получила в качестве игрушки ‘Космополитен’.

Наверное, нужно добавить, что Бирс говорил мне, оправдываясь, что причина, по которой он не обернул оружие против Хёрста и не ‘сохранил его в янтаре’ вместе с другими ‘тараканами'[72] — это глубокая любовь Бирса к матери Хёрста. На самом деле, мать не имела к этому самоограничению никакого отношения. Его яд контролировался чувством приличия, которое запрещало ему вонзать ядовитый зуб слишком глубоко в руку, много лет кормившую его. Несмотря на это, он не мог удержаться от искушения задеть Хёрста в собрании сочинений, о чём я не подозревал (я лично не был в этом заинтересован). Я думал, что он согласился со мной, что не надо критиковать этого издателя в собрании сочинений, и я не знал, что он внёс изменения до печати. Что касается меня, некоторые фрагменты ‘Чернового наброска’ нельзя простить, даже принимая во внимание, что его автор много лет умножал число подписчиков для Хёрста. Он был, по меньшей мере, нелогичен, когда проклинал человека, благодаря газетам которого распространялись его сочинения. Он не имел на это права.

Всё-таки я верю, что Хёрст искренне любил Бирса. Он принял бы его обратно с распростёртыми объятиями на его же условиях. Да, Хёрст позвал бы Бирса обратно, если бы не был уверен, что Бирс в самом деле хочет порвать с ним.

Глава VII
Политика и политики

I

В последние пятнадцать-двадцать лет жизни, когда Бирс жил в округе Колумбия, он ни разу не голосовал. Возможно, он вообще никогда не голосовал. Наверное, после создания Республиканской партии он был республиканцем, но в политике был независим. Он бы не был аристократом, если бы принадлежал к какой-нибудь партии, в этом я уверен. Он считал, что политические игры, в которые играют партии, достойны порицания. Не было такого шулерского трюка, который не использовали бы политики. Они шли на любое мошенничество, чтобы выиграть, чтобы возвеличиться. На политических банкетах епископы сидели бок о бок с бандитами.

Бирс верил в аристократическую форму правления — в монархическую, в наследственную. Нельзя придумать ничего лучше. Разумеется, всякое правительство несовершенно, и некоторые монархи, без сомнения, некомпетентны, дурны, порочны. С другой стороны, подавляющее большинство королей были хорошими, мудрыми, справедливыми, благородными правителями. При великом короле — настоящем правителе, а не просто номинальном главе — правительство будет намного ближе к совершенству, чем при любой другой системе.

В конце концов, правительство никогда руководилось аристократией — например, аристократией из Таммани-холл. В американской теории это привело к власти сброда, выбирающего представителей сброда. В Америке не найдётся больше десяти тысяч человек, которые способны управлять государством. Но они отстранены от управления, потому что не могут голосовать за представителей сброда — охлоса. Всеобщее избирательное право — оскорбление для умных людей. Двадцатилетний неграмотный человек, даже идиот может своим голосом влиять на правительство. Поскольку на десятки тысяч молодых людей, обладающих интеллектом тринадцатилетнего ребёнка, приходится только один, достигший какого-то уровня мудрости — в зрелом возрасте, — правительство США управляется детьми. Тринадцатилетними детьми, по большей части порочными созданиями, страдающими от заболеваний, вызванных безнравственной жизнью. (По исследованиям хирургов армии США, более половины из этих людей во время Мировой войны заразились венерическими заболеваниями.) Бирс был не согласен с тем, что правительство США превосходило все современные правительства. Он отказывался верить, что американская система может ‘создать более совершенный Союз, утвердить правосудие, обеспечить внутреннее спокойствие, организовать совместную оборону, содействовать общему благосостоянию и обеспечить нам и нашему потомству блага свободы'[73]. Он говорил, что при всеобщем избирательном праве, под управлением сброда эти пожелания никогда не будут выполнены.

Чистая демократия невозможна, если численность народа составляет сто миллионов человек. Они не могут собраться в одном молитвенном доме, голосовать по каждому из бесчисленных вопросов, стоящих перед американскими избирателями и избрать большинством те законы, по которым будут жить они сами и меньшинство. Если бы это было возможно, тогда, без сомнения, повторилась бы история с афинской демократией, и ещё один Сократ был бы приговорён к смерти. Тогда снова разыгралась бы сцена в Иерусалиме, когда сброд в рамках чистой демократии приговорил Иисуса к распятию. Представительное правительство не лучше, поскольку оно представляет сброд — или плохо его представляет.

Что касается самоуправления, то его никогда не было и не могло быть. Люди не могут сами управлять собой. Сами слова ‘правление’, ‘правительство’ намекают на использование внешней силы, а сила намекает на наказание. Люди не станут наказывать себя. Дети плачут, когда их шлёпают. Ещё никто сам себя не шлёпал! Но американцы гордятся своим самоуправлением. Его нельзя у нас отнимать, кричат они. Представьте сброд, который сам наложил на себя наказание. Отдельный человек не может контролировать сам себя, тем более не может управлять сам собой, и он возмущается, когда какая-то сила контролирует его. Они лелеют свободу — свободу под самоконтролем, свободу творить, что угодно. Будучи неграмотными, они незнакомы с заповедью ‘obedientia legibus summa est et unica libertas'[74], которую они не поймут, даже если перевести её на английский язык. Английский они знают не лучше, чем латинский.

II

Бирс говорил, что сражался в Гражданской войне, не понимая, за что сражается. Но, достигнув зрелых лет, он много думал о американской политике и пришёл к выводу, что сражался за правое дело. Он считал, что Союз при тогдашних обстоятельствах должен был быть сохранён. Он пришёл к пониманию того, что единственный вопрос, из-за которого началась война, заключался в том, сохранится ли Союз или нет. И Север, и Юг сражались за права штатов, за исключением того, что федералы отрицали право штатов выходить из Союза. Они отрицали суверенитет и всё же сражались за то, чтобы сохранить Союз суверенных штатов. После войны Конституция осталась такой же, какой была до сецессии[75]. За единственным исключением: ни один штат не может расторгнуть договор 1789 года (Конституцию Соединённых Штатов Америки). В результате войны суверенитет штатов даже упрочился. Юг утверждал, что по договору ни один народ, даже неосознанно не может отказаться от своего суверенитета, совершая таким образом самоубийство, что существует неотъемлемое право выйти из любого соглашения, что оно подразумевается, даже если не выражено словами. Любой договор, независимо от указанных в нём сроков, обычно заключается на некоторое время, его можно изменить, если меняются условия. Ни один народ, повинуясь договору, не согласится умирать, только под давлением.

Но, по мнению Бирса, после Гражданской войны пришло время, когда Союз должен был исчезнуть и уступить место американскому народу, с сильным правлением и без границ между штатами. Он не считал, что провинциализм должен закончиться, что тауншипы, муниципалитеты, округа[76] и другое местное управление должно исчезнуть. Он не соглашался с тем, что они должны находиться под властью разных штатов, как это организовано сейчас. Они все должны были быть под властью народа. Суверенные штаты должны исчезнуть, чтобы возникли независимые соединённые штаты. Вся власть от штатов должна перейти к соединённым штатам, или американский народ должен силой захватить её.

Эта последняя доктрина противоречила моим взглядам и породила много споров между нами. Я подробно писал о местном правлении, о неотъемлемой власти каждого народа из Союза народов, связанных обычаями, климатом, идеями и языком. Я напечатал книгу под названием ‘Суверенитет штатов’, в которой придерживался точки зрения Юга. В этой книге я пошёл ещё дальше, утверждая, что американские колонии были суверенными народами под властью короля вместе с Англией и другими суверенитетами, главой которых был британский король. Я проследил происхождение США от правления Эдуарда III (около шестисот лет назад)[77] до времени, когда националистические США начали имперское продвижение, колонизируя, покупая людей и их земли в огромном количестве, или насильственно захватывая и аннексируя территории других народов. Когда я писал ‘Суверенитет штатов’, мне ещё предстояло увидеть, как Вильсон сотрясает воздух словами о праве на самоопределение и в то же время покупает людей Датской Вест-Индии и их земли, платит датскому правительству и ничего, с вашего позволения, не говорит обитателям нынешних Виргинских островов[78]. Бирс, как и я, знал о множестве случаев, когда США захватывали людей и их земли, платя хозяевам, или просто воровали их у слабых и дружественных народов.

Защищая распад Союза и замену его американским народом, Бирс, мне кажется, убедительно, указывал на то, что климат, расы, занятия и однородность штатов, входящих в американский Союз, очень слабо отличаются. А в диалектах различаются не так, как, например, в Англии, если сравнить территории обеих стран. В Англии существует множество диалектов, которые так отличаются от английского языка, что тот, кто не может на них говорить или писать, просто их не поймёт. Обычаи тоже сильно различаются на этом правильном маленьком, тесном маленьком острове[79]. Он указывал на мой родной штат Виргиния и правильно говорил, что разница между жителями разных районов примерно такая же, как между обитателями Мэна и Калифорнии.

Регионализм в Виргинии начался через двадцать пять лет после основания первого постоянного поселения в Джеймстауне в 1607 году. Региональные противоречия сильны и сейчас. Я родился и вырос на Восточном берегу Виргинии — полуострове, в который входят округ Аккомак на севере и округ Нортгемптон на юге, откуда я родом. Между жителями двух округов всегда чувствовалась враждебность. Жители разных географических районов Виргинии сильно отличаются, отличаются по занятиям. То же самое можно сказать о большей части других штатов Союза с их региональными противоречиями и различными занятиями.

Пришло время, утверждал Бирс, когда помеха в виде границ штатов стала невыносима, бессмысленна и бесполезна. Это препятствие для законной торговли. Законы одного штата противоречат обычаям другого штата, может быть незначительно, и всё же законы не должны давать преимущества членам какого-то сообщества. Это приводит к увеличению докучливых законов — к большому количеству, доходящему до сотен тысяч. Обычная торговля из-за разных законов об оборотных документах встаёт в тупик. Неспециалист, подписывающий долговое обязательство в Нью-Йорке, не может быть уверен, что оно будет иметь законную силу в Калифорнии или Луизиане.

Было много, очень много причин, по которым Бирс был уверен, что штаты, за исключением их названий, должны исчезнуть. Эти причины не были выдвинуты им самим, нет. Он просто занимал сторону националистов в противоположность регионалистам.

III

Бирс не был особо патриотичен. Хотя он не протестовал против любви к своей стране, он не видел причин, почему любовь нельзя распространить на всё человечество. Никто не может утверждать, что обитатели какого-то отечества духовно и морально превосходят обитателей другого отечества просто потому, что у тех другие обычаи. Он не мог понять, почему христианин должен радоваться, когда у китайца отрезают косу. Для Бирса отечеством был весь мир. Однажды я заметил, что разумно и морально, когда человек любит свою жену, своих детей, свой дом больше, чем чужие. Бирс не видел противоречия. Он сражался бы за свой дом, свою жену, своих детей и свою страну, но это не значит, что нужно быть слепым к доблестям чужого дома, чужой жены, чужих детей и чужой страны. Что касается фразы ‘Моя страна! Права она или нет, но это моя страна!’, он считал её отвратительной. Он не стал бы сражаться, защищая безнравственную жену, преступного ребёнка или страну, поступающую плохо. Он говорил, что не сделал бы этого и никогда не будет делать.

Я рассмотрел политические взгляды Бирса так, как будто они были хорошо продуманы. Мы расходились по многим пунктам, но по многим соглашались. Хвала небесам, что он отложил свой уход до того, как было подписано перемирие!

Глава VIII
Теодор Рузвельт

I

Бирс всегда помнил об опасности, которая грозит всем республикам, и понимал, что может произойти попытка установить монархию. Считая, что в США такая попытка может быть крайне успешной, он относился к Теодору Рузвельту как к угрозе. Он верил, что Рузвельт, будучи главнокомандующим, использует первую благоприятную возможность, чтобы провозгласить себя императором. Он был не одинок в этой вере, её разделяли некоторые люди из высоких официальных кругов Вашингтона. Государственный переворот мог последовать после успешной войны, в которой ‘Мужественный всадник’ показал бы себя президентом, генералиссимусом и героем[80].

Однажды такая возможность Рузвельту почти предоставилась[81]. Хотя он вежливо отказался от ‘третьей чашки кофе’ ещё до того, как она была ему предложена, если бы вообще была предложена, он попытался схватить ‘третью чашку’ в 1912 году. Она почти оказалась в его руках на первом президентском конвенте того года в Чикаго. После того, как Тафта выдвинули на второй срок, Рузвельт организовал собственную партию, включающую героя и его поклонников (Партию лося), и выставил свою кандидатуру в президенты. Была велика опасность, что его изберут. Если бы его выдвинул тот конвент, который выдвинул Тафта, то его победа была бы предрешена, и он лично возглавил бы войну против Германии. Он бы победил, вернулся на родину с триумфом, а затем подверг бы американский республиканизм проверке, попытавшись стать императором США. Кто скажет, была бы его попытка успешна или нет? При таких обстоятельствах, Бирс был бы уверен (думаю, был бы уверен), что американский сброд провозгласит Рузвельта Теодором I, императором и королём.

Были президенты, которые видели опасность для республики в честолюбивых военных, были военные, настолько честолюбивые, что могли сами занять императорский трон. В своё время было широко распространено убеждение, что президент Эндрю Джексон[82] боялся в этой связи Шермана и Гранта. Дальнейшие события показали, что ему нечего было бояться двух этих джентльменов. Императором мог стать Вашингтон. Конституция, мудро вручившая президенту пост главнокомандующего, не могла защититься от президента, который с помощью армии и флота под своим командованием, притязал бы на императорскую власть. Не существует способов защититься от того, чтобы герой победившей армии, любимый и своим войском, и остальными гражданами, не смог бы создать империю и стать во главе её как император. Такой фокус часто проворачивался в истории, и нет сомнений, что он будет повторяться.

Хотя Бирс верил в монархическую форму правления, он не был готов к тому, что основателем наследственной династии станет Теодор Рузвельт — Theodorus Primus, Dei Gratia Rex et Imperator, Fidei Defensor, принявший многоязычный девиз ‘Ich Dien — Honni Soil Qui Mai y Pense!'[83]. Несомненно, Бирс не решился предложить кого бы то ни было на пост монарха.

II

Бирс постоянно говорил, что в политике Теодор Рузвельт был неразборчив в средствах, что он был оппортунист, карьерист и прирождённый лгун, и я, без сомнения, соглашался. Таким же было общее мнение интеллектуальных кругов Вашингтона. В этом городе Рузвельта искренне ненавидели, высмеивали и ругали всеми словами из лексикона его осведомителей с того времени, как он стал членом комиссии по гражданским должностям, до его смерти. Бирс считал Рузвельта позёром, актёром, играющим на публику. Сам он обладал теми же качествами, но в меньшей степени, и, естественно, ненавидел, когда их проявлял Рузвельт или кто-то другой.

Когда Рузвельт организовал клуб ‘Анания'[84], Бирс сказал, что клуб был создан для самозащиты и что это был умный ход. Президент зашёл в тупик. Никто в Вашингтоне не верил ни единому его слову. Сотни, даже тысячи деловых людей приезжали в Вашингтон, покидали Белый дом, повторяя президентские уверения, а через час узнавали, что их считают обыкновенными лжецами. Обещания Рузвельта, говорил Бирс, были верёвками из песка.

Некоторые выходки Рузвельта очень забавляли Бирса и в то же время приводили его в негодование. В качестве примера приведу анекдот, который Бирс рассказал мне однажды вечером в Армейском и морском клубе.

Временами Рузвельт использовал армию как игрушку. Элиу Рут, тогдашний военный министр, придумал проверять физическую подготовку армейских офицеров с помощью долгого конного перехода. Это, несомненно, был великолепный план. Но Рузвельт думал о чём-то другом, когда однажды пригласил офицеров, служивших в Вашингтоне — приглашение было в виде приказа — чтобы на рассвете ближайшего воскресенья они явились к входу в Национальный зоологический парк для ‘приятной прогулки’ на пятнадцать-двадцать миль по долине Рок-Крик. Стояла промозглая погода. Некоторые офицеры были в высоких званиях, в возрасте, скоро они должны были уйти в отставку. Они подняли шум в Армейском и морском клубе, когда там находился Бирс, и называли своего главнокомандующего не очень ласковыми словами. Их эпитеты были выразительны и сочны. Но приказ есть приказ — или выполни, или умри.

Итак, на рассвете воскресенья президент обнаружил офицеров — молодых, средних лет и пожилых — которые собрались в Национальном зоологическом парке, на восточном берегу Рок-Крик. Шёл обычный для Вашингтона дождь со снегом. Небольшая речка вздулась и бешено неслась к Потомаку, сметя узкий деревянный мост. Тем не менее, вода везде была не глубже, чем по грудь. Вскоре явился ‘бесстрашный герой холма Сан-Хуан'[85]. Он посмотрел на обломки моста, на плавающий по обезумевшему ручью лёд и бросился в воду. В воинственной манере Мармиона он сильной рукой взмахнул над головой, как бы говоря: ‘В атаку, Честер, в атаку! Вперёд, Стэнли!'[86]. На самом деле, он сказал: ‘Давайте, ребята! Вода отличная!’ Офицеры прямо в одежде храбро бросились штурмовать воду.

Рузвельт, конечно, первый добрался до другого берега, и его армия намеренно позволила ему это сделать. Берег, покрытый снегом, был такой скользкий, что президент не смог на нём устоять. Он задыхался, ему мешал круглый живот. Наконец он крикнул: ‘Помогите, генерал, я тону!’ Генерал-майор, стоявший рядом, в воде, подхватил его за подмышки. Он и несколько других офицеров не торопились помочь своему командиру, когда он пытался выбраться на берег. Теперь же они бросились к нему с усердием, достойным лучшего применения, и потащили его на берег. Но перед тем, как вытащить измученное тело на безопасное место, они позволили ему несколько раз скатиться в воду.

Обращение с этим апостолом суровой жизни было настолько сурово, что он расклеился, как ребёнок. Его компаньоны засияли от радости, которую почти не пытались скрыть от своего главнокомандующего, растянувшегося на берегу реки. Рузвельт повернулся к ним и с упрёком, как старший брат младшему, сказал: ‘Что смеётесь? Вы думаете, это смешно?’

III

Бирс особенно осуждал поведение Рузвельта во время Русско-японской войны. Вместе с офицерами из высшего командования в Вашингтоне он считал, что Россия полностью превосходила Японию. И Рузвельт, несомненно, разделял это мнение, к которому должен был прийти после совета с подчинёнными из военных. Россия, отступая, увела японскую армию далеко от дома и ежедневно приближалась к своим базам снабжения, а Япония ежедневно уходила всё дальше от своих. Захват или уничтожение японской армии было делом нескольких дней или недель. Бирс считал, что Рузвельт сыграл на руку естественному врагу США, с которым США рано или поздно должны померяться силой. Рузвельт необдуманно привёл войну к окончанию с помощью договора, который, как он считал, не давал одному народу преимущества перед другим. Рузвельт сумел заставить критиков замолчать, обратил проклятия в аплодисменты и получил Нобелевскую премию мира.

Бирс видел, что Рузвельт пользовался любой представленной возможностью, чтобы совершить серьёзную ошибку. Он был недальновиден. Как президент он не сделал ничего достойного. Если даже он ‘открыл десять заповедей’, то он не смог сделать американской народ более нравственным. Он вёл опасную для США политику, жёсткую, негибкую. Он был более посредственным человеком, чем любой другой президент.

Если читатели сделают вывод, что Бирс был предубеждён, я скажу, что его суждения были сделаны на основе многолетних зрелых размышлений. У него не было личной неприязни к этому человеку. Бирс встречался с Рузвельтом только однажды и то с неохотой, когда под каким-то предлогом Рузвельт позвал его в Белый дом.

IV

Когда президент Рузвельт пригласил Бирса, всё, что он хотел — лично встретиться с человеком, которого он называл величайшим на свете автором рассказов.

Во время подготовки к встрече Рузвельт прислал в мою редакцию в Вашингтоне посланника из Белого дома, чтобы тот получил все рассказы Бирса, которые выпустило ‘Издательство Нила’. Он хотел прочитать их все — в первый раз. Я не знал этого до встречи. Бирс, которого представил Сэм Дэвис[87], рассказывал, что в ответ на представление Рузвельт произнёс что-то вроде этого:

‘Так, так, так! Значит, вы Амброз Бирс! Я так давно хотел с вами встретиться! Вы знаете, когда я скакал на холм Сан-Хуан в тот памятный день, передо мной стоял образ одинокого всадника… О, вы знаете этого человека! Герой вашего рассказа ‘Сын богов'[88] пошёл на разведку, чтобы выяснить, не прячется ли враг за хребтом. Если прячется, то их присутствие раскроют. Герой выстрелил в человеке в седле, и лошадь с седоком упали и разбились! Прямо как тот одинокий всадник, я решил поскакать на холм Сан-Хуан… И я позвал вас сюда, чтобы рассказать, как вы помогли творить историю! Как эта история вдохновила меня! И я благодарю вас от имени всего народа!’

Бирс ответил, что они оба знают, что этой скачки никогда не было.

После того, как Вильсон был президентом примерно шесть месяцев, Бирс сказал, что он тоже опасный человек — непостоянный, склонный к эмоциональным решениям, робкий, пугающийся крови, неспособный руководить великим народом в военное время. Каждый президент, говорил он, должен быть готов вести войну, поскольку не было ещё ни одного поколения на земле, которое не участвовало в значительном вооружённом конфликте.

Он предсказывал, что я, рождённый после Гражданской войны, доживу до большой разрушительной войны, и буду ещё не слишком стар для того, чтобы носить оружие. Я сражался в Испано-американской войне, но он считал, что это была мелкая стычка, в которой могли сражаться одни добровольцы. Меня призвали во время Мировой войны, хотя мне было почти сорок пять лет. Но я так и не принял участия в боевых действиях.

Глава IX
О браке

I

В рецензии на ‘Крейцерову сонату’ Толстого Бирс, когда ему было сорок восемь лет, писал, соглашаясь с мнением русского автора, что человеческое совокупление — это тяжёлое, душераздирающее бедствие, приносящее вред всем, кто этим занимается. Из-за объёма и жанра статьи, из-за того, что она заключала рассуждения не только о браке, Бирс был вынужден ограничиться короткими замечаниями о некоторых аспектах сексуальных отношений. В собрании сочинений он выражает мнение по поводу влияния брака (или его заменителей) на государство только в статье о ‘Крейцеровой сонате’:

‘Шопенгауэр объясняет застенчивость влюблённых, их склонность прятаться для ласок в укромные уголки и закутки тем обстоятельством, что они планируют преступление. Они замышляют ввергнуть человеческую душу в мир скорби. Толстой придерживается того же мнения о природе их проступка. Брак он считает грехом и, будучи религиозным человеком, рассматривает вызванное им неизбежное несчастье как справедливое наказание.

‘Я не думал притом нисколько не только о её духовной жизни, но даже и об её физической жизни, — говорит Позднышев, объясняя враждебность супругов. — Я удивлялся, откуда бралось наше озлобление друг к другу, а дело было совершенно ясно: озлобление это было не что иное, как протест человеческой природы против животного, которое подавляло её. Я удивлялся нашей ненависти друг к другу. А ведь это и не могло быть иначе. Эта ненависть была не что иное, как ненависть взаимная сообщников преступления — и за подстрекательство и за участие в преступлении’.

Брак — это грех, отсюда следовало, что воздержание — это добродетель и долг. Толстой имеет смелость осуждать брак, как и многое другое. Он слишком проницателен, чтобы не видеть, куда это ведёт. Он слишком честен, чтобы остановиться перед своими логическими выводами. Здесь он просто великолепен! Он осознаёт, что если его идеал будет достигнут, то это приведёт к уничтожению человеческого рода. Это, как он указал в другом месте, не его дело. Он заботится не о вечности человеческого рода, а о счастье, которое даёт свобода от плотского влечения. Какое ему дело, если бог, в которого он, как ни странно, верит, сделал свою работу так плохо, что его создания не могут одновременно быть целомудренны, счастливы и живы? Каждый занимается своим делом. Бог — это создатель и, если угодно, хранитель. Толстой — это реформатор.

Должна ли существовать свободная любовь? Должны ли мы потребовать, чтобы государство убрало свои грязные руки и позволило мужчинам и женщинам самим решать этот вопрос так же, как они решают вопросы религии, дружбы и питания?[89]’

Но Бирс не даёт намёков на то, как повлияет на государство один из множества заменителей брака, которые существуют в современной западной цивилизации. Его взгляды, выраженные в рецензии на ‘Крейцерову сонату’, кажется, не подверглись никаким изменениям за четверть века, что прошла от того времени, как он написал рецензию, до его смерти. Размышления расширили и усилили его точку зрения. Время (опыт, полученный с годами) дало ему возможность сравнить в больших масштабах вопросы, связанные с сексуальными контактами. И он не изменил своих воззрений.

На зрелом этапе мудрости Бирс утверждал: такой новый институт, как западный брак в существующем ныне виде зашатался так же быстро, как установился, и сейчас применялся только небольшим процентом жителей земли. Это институт, противоречащий человеческой природе, которую мы узнали за семь тысяч лет. Бирс говорил, что не было достаточно времени, чтобы тщательно проверить такой революционный эксперимент. Тем не менее, брак был обречён. В рецензии на ‘Крейцерову сонату’ он говорил, что не видит, как брак (или любая другая его замена) может сделать человека счастливым. Основная трудность заключается в самом акте совокупления, который влечёт бесчисленное количество других трудностей. Главная из них — невозможность примирить разную природу мужчины и женщины. Мужской пол и женский пол не могут прийти к гармоническому согласию на какой-то длительный срок. На всю жизнь? Это очевидно невозможно! После нескольких ссор выявляется бесчисленное количество точек расхождения, непримиримых и окончательных, взаимное недоверие и ненависть.

Я отсылаю вас к следующему фрагменту из рецензии на ‘Крейцерову сонату’:

‘Я же, со своей стороны, не могу предложить никакого лекарства и не верю, что кто-то сможет его разработать. Это гигантское зло неисцелимо — вот правда, от которой несчастное человечество отворачивается. Дополнительные огорчения причиняют бессмысленные, тщетные попытки избавиться от него. Но для облегчения можно что-то предпринять. Вероятно, наши брачные отношения не исчезнут, и эти плоды Мёртвого моря не станут со временем более зрелыми и более сладкими[90]. Но не нужно лживо описывать их как сочные и сытные. Пусть молодые учатся — не воздержанию, а храбрости. Покажите им природу того рая для глупцов, в который они непременно попадут и, наверное, должны попадать. Научите их тому, что цель брака не может постигнуть никакой учитель, но это не счастье. Помогите уменьшить ужасный разрыв между ожиданиями и результатом. Поскольку ‘Крейцерова соната’ завершается этим, поскольку она даёт такой урок, это хорошая книга'[91].

Если исчезновение сексуальных отправлений противоречит человеческой природе и всему нашему опыту, то, по мнению Бирса, нужно разработать план, как их регулировать. А, может быть, не регулировать вовсе, что даже лучше для государства и текущего состояния западной цивилизации, которая неизбежно вызывает страдания.

II

‘Нормальный здоровый мужчина по природе полигамен от начала созревания до средних лет, — считал Бирс. — И только строго соблюдаемая дисциплина может заставить его удерживаться в пределах моногамии. Когда он достигает средних лет, он склоняется к моногамии, даже к воздержанию, и это изменение только частично происходит из-за убывания физических сил. В основном, это происходит из-за того, что мужчина пресыщается, теряет любопытство, утомляется от однообразного опыта, а пожилые мужчины находят другие, более интересные занятия. Удовольствие от совокупления, как и другие чувственные удовольствия, со временем притупляется, пока совсем не сходит на нет. Приходит время, и сенсуалист чувствует отвращение. Слишком большой пирог вызывает в нём тошноту. Тогда его добрая супруга, если она ещё живёт под его кровом, начинает мстить с изобретательностью дьявола и во всех видах, известных фуриям ада. Это усиливает склонность мужчины к воздержанию и моногамному браку… с другой женщиной.

Но множество причин постепенно склоняют мужчину к моногамии. Его поведение становится привычкой. Если полигамный мужчина включает в свои полигамные связи подругу жизни, жизнь с ней становится привычкой. А супружество — это такая привычка, которую мужчине сложнее всего преодолеть. И, заметьте, отказ от совокупления это один из самых лёгких поступков в брачных отношениях. А совокупление — это лишь одна из бесчисленных сторон общения мужчины и женщины, которые живут вместе. Всю сумму причин можно, скорее, свести, к общему жилью, чем к сожительству’.

Напоминая о своём предыдущем замечании, что женщина начинает мстить мужчине, когда он склоняется к воздержанию и становится моногамным, Бирс говорил:

‘Эти две фазы происходят одновременно. Женщина никогда не бывает слишком старой, слишком дряхлой, слишком привычной к браку, чтобы желать развода. Она до самого конца требует от своего мужа того же пыла на словах и на деле, который оживлял его в любовные часы медового месяца. Она подчёркивает свою любовь словами, лаской и всеми глупостями, которые были свойственны помолвке. Но ничто не может исполнить её требования. Её возлюбленный умер в первую брачную ночь. Наутро он не вернулся к жизни. Он был мёртв навеки. Он не передал своему наследнику — мужу — даже воспоминания о глупостях ухаживания. Мужчина не может даже понять, как он был возлюбленным, он неохотно размышляет об абсурдном положении, в котором находился его предшественник — жених. У женщины нет даже и мысли о том, что мужчина умирает бесчисленное количество раз на пути к достижению старости и мудрости. Она не видит ничего нелепого в учёных прыжках со скакалкой, в философской игре в блошки, в пожилом мужчине, который целует иссохшие губы пожилой жены. Даже очень, очень старая женщина с отвращением смотрит на мужа, если он каплун.

Чувствуя полигамную природу своего супруга все мрачные годы, которые предшествовали зрелому возрасту, женщина подозрительно относится к тому, что её муж постепенно впадает в ‘безобидную устарелость'[92] моногамии. И, конечно, она считает, что какая-то соперница (или соперницы) обокрала её домашний очаг. Воздух, густой от пуха с начала свадебного путешествия, сейчас просто перегружен. Самое время звать Хэвлока Эллиса[93] он один сможет удовлетворительно объяснить эту фазу ‘счастливого’ супружества. Такое положение не предсказывала Мэри Корелли, но романы Лоры Джин Либби ‘Когда его любовь охладела’ и ‘Когда-то возлюбленные, а теперь незнакомцы’ содержат, без сомнения, великолепные поучения на этот счёт[94]. Суд по бракоразводным делам распутает это затруднительное положение’.

Так философствовал Бирс. Он продолжал:

‘Несмотря на караваны зла, которые странствуют по Сахарам моногамии и полигамии, оба эти положения приносят свою пользу. Они сводят количество совокуплений к минимуму, уменьшают груз похоти, что непременно рождает воздержание. Парадоксально, но моногамия и полигамия — это воздержание. Во всяком случае, благодаря им тело и разум могут достичь сексуальной опустошённости, которая близка к абсолютному воздержанию. Сексуальный порыв так силён, крепок, как сталь, что его может разрушить только возраст. Это состояние хорошо известно как воздержание — склеп похоти. Вероятно, святой Павел имел в виду это пожирающее пламя, когда советовал, что лучше вступить в брак, нежели разжигаться[95]. В браке и его заменителях секс занимает лишь малую часть мыслей и времени человека. Его взрослые годы, связанные с сексом, — это лишь короткий отрезок жизни. Даже со сластолюбивыми подругами на сексуальные контакты отводятся мгновения дня, недели, месяца или года. В супружеской жизни совокупление играет столь незначительную роль, так далеко от людей, принимающих в нём участие, что из всех видов деятельности человека оно оказывает наименьшее влияние. Это верно даже в отношении полигамии и было бы верно в отношении моногамии, если бы частота совокуплений была одинакова. А это не так, если только вы не владеете сералем’.

Сексуальную жизнь женщины, утверждал Бирс, сложнее оценивать, чем сексуальную жизнь мужчины. Женщина всегда была физически и духовно слабее, она подчинялась мужчине. Мужчина навязывал ей свою волю и придумывал законы для своей защиты — для защиты своих прав на женщину. Он защищал её только как свою собственность. Поскольку численность мужчин и женщин в человеческих сообществах была примерно равна, и в первобытной жизни не было большой разницы, женщине была навязана моногамия — каждый мужчина вынужден был защищать свою женщину. Наказанием правонарушителю служила смерть, и первобытный Лотарио[96] был осторожен. Поэтому мы не можем точно сказать, является ли женщина по природе полигамной, как мужчина. Она редко имела возможность проявить сексуальные стадные инстинкты, которыми она обладает.

‘Тем не менее, — говорил Бирс, — я могу подтвердить свой вывод, что женщина, несмотря на природную моногамность в молодости, совершенно точно склонна к полигамии в зрелом и пожилом возрасте. Её полигамные порывы увеличиваются, пока ей не настанет сто лет — это, насколько я знаю, верхний возраст для сексуальной жизни женщины. К сожалению, пожилая женщина часто не может осуществить свою склонность к полигамии из-за того, что мужчина в ходе естественного отбора отказывает ей. Здесь она делит неудачу с мужчиной. Если он забудет о её лице, о её фигуре, то поймёт, что у него очаровательная супруга, приветливая, послушная, умная и во многом настоящий товарищ’.

III

‘Мы много слышали о том, что дети — это достаточное вознаграждение за скорби, вызванные совокуплением, — говорил Бирс. — Но никто не скажет, что смерть от руки убийцы — это награда тем, кто лишился близких. Из всех зол, проистекающих от брака, величайшее зло — это ребёнок. Хуже только дети. Скажем, лет в двадцать мужчина и женщина совершают ошибку, женившись, и заводят детей до пятидесяти. Тогда только в семьдесят лет они избавляются от тяжёлой работы, от бесчисленных тягот, с которыми сталкиваются родители… избавляются и умирают. За эти годы те, кто родились раньше, подрастают и всеми способами унижают своих родителей. Или равнодушие, или ещё что похуже — вот отношение взрослых мужчин и женщин к тем, кто их породил. И так, пока смерть не сотрёт стариков, освободив потомство от заботы о них или обеспечив его наследством. Оба родителя тратят всю свою взрослую жизнь на беспросветное рабство, при этом ругаясь друг с другом из-за детей. Они не осознают, что маленькие мерзавцы скоро начнут презирать их, насмехаться над ними и, скорее всего, даже не задумаются о них после последнего разделения, вызванного смертью. Правда в том, что родители охладевают к своим отпрыскам сразу после разделения, пусть и в меньшей степени, чем потомки к родителям.

У всех позвоночных животных родители оставляют детей, когда те достигают зрелости. В случае с позвоночными, которые меньше человека, воспоминания об отношениях родителей и потомства исчезают сразу после разделения. Родители и их отпрыски, не подозревая о кровном родстве, сражаются друг с другом в борьбе за выживание или вступают в брак между собой и размножаются.

Таким образом родители долгие, тяжёлые годы, растрачивая на это всю взрослую жизнь, возводят сооружение, чтобы увидеть, как оно рассыпается в прах. А у пожилого родителя есть дополнительное горе. Он видит, как его потомство следует по той же тропе, по которой он с супругой уже прошёл. Он видит, как его дети совершают страшное преступление, вступая в брак, и ещё более ужасное преступление, заводя детей. И так будет продолжаться, пока не исчезнут все позвоночные животные’.

IV

‘Всё человечество считает совокупление греховным, — говорил Бирс, — и это не удивительно. Это действие — прямое следствие того, что человек происходит от животных предков. В сущности, все позвоночные стыдятся этого непристойного поведения. У них есть чувство приличия, и они, когда есть возможность, скрываются в каком-то уединённом месте, чтобы заняться любовью. Во время совокупления человек ведёт себя почти так же, как зверь. Есть ещё две естественные функции, которые человек отправляет при закрытых дверях. Он искренне стыдится всех трёх.

Неправда, что Ветхий или Новый Завет считают, что ‘брак почётен для всех людей'[97]. Это выражение святого Павла вырвано из контекста. Апостол просто пытается смягчить столкновение с неизбежным. Он никогда не верил в это, и никто не верил.

Бог-отец, создавая Адама и Еву, не думал, что они опозорят его совокуплением, и запретил им есть плод с дерева познания. Затем, после того, как они нарушили его приказ и явились перед ним, опозоренные, его негодованию не было предела. ‘Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей, в болезни будешь рождать детей, и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою. Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: не ешь от него, проклята земля за тебя, со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей'[98]. Бог-отец вдоволь разругал Адама. Вот что он думал о совокуплении. Его наказанием было больше совокуплений, больше детей — по принципу ‘similia similibus curantur'[99]. Он хотел, чтобы они от отвращения бросили это занятие. Такой способ бороться с непристойностью выбрал бы и я. Но наказание не достигло цели, отвращение от пресыщенности не наступает.

Ветхий Завет до отказа полон фрагментами о браке, в которых авторы Писания выказывают своё отвращение к этому явлению. Но, поскольку эти отношения неизбежны, возникает терминология, связанная с браком — слова и фразы, которые сейчас используются, чтобы подсластить горькую пилюлю. После долгого использования эта терминология почти утеряла неприличное значение, которое имела в те дни. Слова ‘заняться любовью’, ‘брак’, ‘медовый месяц’, ‘рождение’ без стыда произносятся в самом воспитанном обществе и мужчинами, и женщинами. Слово ‘совокупление’, разумеется, пока остаётся в словарях, но оно и не произносится в гостиных. Синонимы этих слов — синонимы, известные самым скромным девочкам — игнорируются лексикографами. Совершенно невинные сами по себе, эти слова описывают ‘бесстыдное действие’, так же, как слово ‘брак’. Но, в отличие от слова ‘брак’, они ещё не стёрлись от постоянного употребления, их значение сокрыто.

Если бы священника, который так высокопарно говорит о ‘священном состоянии брака’, повторяя слова святого Павла, спросили бы, была ли у его господина Иисуса когда-нибудь подруга[100], он был бы несказанно потрясён. Почему? Если брак почётен, не греховен, не позорен, почему человек Иисус не женился и не завёл потомства? На это священник привёл бы убедительный довод о цели бога-отца и его сына: этой целью было спасение, а не размножение. Тем не менее, хороший человек был бы действительно потрясён, если бы кто-то предположил, что благочестивый Иисус мог совершить нечестивый поступок, который описывается словом ‘брак’.

Католическая церковь знает, что люди считают брак непристойным, греховным, порочным. Она мудро освобождает своих священников от такого ‘удовольствия’. Пришёл бы кающийся грешник к исповеди, если бы знал, что его исповедник только что встал со своего супружеского ложа? Разумеется, мы видим своими глазами, в каком ужасном положении оказываются наши государственные деятели и философы, когда они вступают в брак. Если кто-то наблюдает за их браком, то они испытывают к этому наблюдателю презрение и отвращение. Легкомысленность порождает грубое веселье. Даже внешние органы воспроизводства скрываются со стыдом.

Если сексуальные отношения не так ужасны, почему так высоко ценится девственность, почему заявляется, что невинность выше опыта? Конечно, опытную женщину, благословлённую божьим таинством брака, хвалят больше, чем девственницу. Но не найдётся ни одного мужчины, даже среди женатых, который поставит замужнюю женщину выше, чем невежественную, неопытную девушку.

Допустим, брак был предписан богом как священное состояние и предписан задолго до рождества. Как тогда духовенство может объяснить, почему всемогущий не породил своего сына в соответствии со своим собственным священным институтом? Вместо этого он выбрал в матери своего единственного сына замужнюю женщину — юную девушку пятнадцати лет, у которой ещё не было половых сношений с мужем. Это была девственница, и поэтому она духовно превосходила тех, кто был опытен в брачных делах. Он не покушался на её порядочность, но заставил её родить сына, ‘рождённого, а не сотворённого'[101]. Снова духовенство вступит в долгий теологический спор и без сомнений, к своему удовлетворению объяснит, почему бог, решив достичь цели, для которой существует брак, не вступил в брак в соответствии со своими же естественными законами. Ага! Не звучит ли в ушах каждого человека шёпот, что совокупление бесстыдно? Ведь бог мог на своём примере проявить веру в святость брака.

Если всё это не доказательство того, что сексуальная любовь греховна, можно привести бесконечные свидетельства ‘за’. И ни один довод ‘против’ не сможет кого-либо убедить, поскольку все в душе чувствуют, что спаривание отвратительно по сути своей.

Если наши священнослужители честно признают, что сооружение брака было воздвигнуто ими самими, а не богом, и что они вложили в уста Иеговы слова, которые он не произносил, они могут быть свободны’.

Однажды я рассказал Бирсу о том, что случилось, когда я изучал право. Как-то один шутник прервал преподавателя семейного права, почтенного пожилого юриста и спросил, чем прелюбодеяние отличается от адюльтера. Пожилой правовед ответил: ‘Ну, по закону, молодой человек, есть огромная разница. Но на практике, сэр, я неспособен её найти’.

‘Это напоминает мне, — сказал Бирс, — хотя не знаю точно почему, что те, кто считает брак почётным для всех людей, выражают так своё отвращение к похоти. Они непоследовательны. Я редко заглядываю в словари. Но давайте посмотрим, как словарь определяет слово ‘похоть’. Наверное, он содержит значение, обычно используемое простолюдинами. ‘Похоть. 1. Страстное, жадное чувство или желание. 2. Неумеренное желание плотского удовольствия’. Есть что-то бесчестное в таких эмоциях? Нет, ведь брак почётен! Но ‘похоть’ приобрела ещё одно значение, которое дали ему евреи и христиане. Никто из них не скажет, что в этом значении есть что-то ужасное, невыразимое, жуткое, то, в чём порядочный мужчина не может быть виноват, а добродетельная женщина даже думать об этом не станет. Любовь, говорят они, это что-то совсем другое, священное, в ней нет места похоти.

Теперь давайте в том же словаре посмотрим определение любви. ‘Любовь. 1. Сильная, сложная эмоция или чувство, заставляющее высоко ценить предмет, наслаждаться им, желать его присутствия или владения им, угождать ему, содействовать его благоденствию, связанное с чувством привязанности. 2. Особенно такое чувство между мужем и женой, между возлюбленными. 2. Тот, кто влюблён, возлюбленный. 4. Животная страсть или удовольствие’. Те же слова! Кто-то приукрасил их с помощью пера. Это было знаменательное событие, когда он решил определить, что такое любовь.

И всё же можно использовать слово ‘похоть’ в значении ‘любовь’. В определении любви нет ничего, что не описывало бы свойства похоти.

Уж будьте уверены, мои лицемерные друзья, ни один ребёнок ещё не рождался без похоти, во всяком случае, со стороны отца. Даже псалмопевец указывает: ‘Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя'[102]. Зачатие ребёнка — ужасный, греховный, обязательно похотливый поступок.

Назовите похоть другим именем, любовью, если угодно,

Но зловоние плоти всё равно останется при ней[103].

На самом деле, лицемеры воздвигают на гранитном фундаменте похоти огромное сооружение, которое они называют любовью. Гигантское сооружение, которое зашатается и упадёт, если взорвать его основание. То, что мы называем любовью, это просто расхваленная похоть. Разукрашенное сооружение нисколько не повредило гранитный фундамент’.

V

‘Что касается общества, — продолжал Бирс, — почему современный западный институт брака должен быть его единственной или хотя бы предпочтительной формой регулирования сексуальной жизни? Нужно ли вообще регулировать сексуальную жизнь? Звёзды уже видели другие земные цивилизации, совершенно такие же, как современный запад. Цивилизации, где дети воспитывались без законов, которые управляют сексуальной жизнью родителей. Я не защищаю ни свободную любовь, ни какие-либо существующие или предполагаемые законы для управления сексуальными отношениями. Я просто вижу, что дети могут быть воспитаны лучше вне домов, в которых они родились — за немногими исключениями, очень немногими. Вряд ли одна десятая процента детей всех существовавших цивилизаций была воспитана правильно.

Да, если детей будет воспитывать государство, то оно столкнётся с множеством трудностей разного рода. Среди них будет и трудность сохранения личных особенностей, поскольку появится соблазн создавать взрослых людей по одному шаблону. Есть тысячи других трудностей, с которыми столкнётся государство. Но пока все народы имеют дело с миллионом трудностей, и почти все вопросы возникают из-за необдуманного способа воспитания детей.

Прежде всего, и это было сказано тысячи раз, любовь будет существовать достаточно долго, поскольку это проклятие приносит удовольствие’.

VI

‘Всё же верно и то, — утверждал Бирс, — что любовь — это величайшее приключение молодости. В отличие от войны, она, пока длится, не вызывает ужаса. Возлюбленные не могут этого заметить. Её популярность свидетельствует о её греховности. К ней по-прежнему будут искренне стремиться. Вся слава Израиля и его пророков отступает перед плотской любовью с её запретным очарованием и перед решимостью создать супружеский союз. С величайшим пылом мы ловим стрелы Купидона и следуем в заколдованный будуар Цирцеи[104].

Глава X
Его сексуальные отношения

I

Женщины не могли сопротивляться притяжению такого прекрасного животного, каким был Амброз Бирс. Это так же верно, как то, что Луна следует за Землёй. Благородные и неблагородные, дамы и их служанки неутомимо добивались Бирса. Но он не был сластолюбцем. Он по природе был моногамом — со среднего возраста до последних дней. Под этим словом я имею в виду, что он обращал внимание на одну женщину и расставался со старой любовью прежде, чем уходил к новой. Я думаю, что за всю жизнь у Бирса было не более тридцати-сорока любовных связей. Какие-нибудь аскеты посчитают, что это безобразно большое число, и станут отрицать мои слова о том, что Бирс не был сластослюбцем. Я отвечу так: Бирс говорил мне, что его сексуальная жизнь продолжалась до пятидесяти восьми лет, поэтому в сравнении с другими здоровыми мужчинами его можно считать целомудренным.

Когда Бирс познакомился со своей первой любовницей, ей было за семьдесят. Это была, кажется, широко образованная женщина. Бирс, несомненно, чувствовал к ней большую благодарность. Он отплатил ей страстной любовью. Она привила ему любовь к литературе, искусству и к гуманитарным наукам. Она не научила его писать, поскольку ни один человек не может научить другого писать. Но она, во всяком случае, показала ему, как преодолеть недостатки ранних опытов (или недостаток опыта), и научила его, как не нужно писать. Кажется, она была привлекательна, даже в своём возрасте, и не потеряла своего обаяния — по его оценке. Они много лет тайно жили вместе. Когда начались эти отношения, Бирсу, вероятно, было пятнадцать, хотя точно я сказать не могу. Он время от времени утверждал, что он постоянно думал о ней. Иногда он верил, что это была единственная женщина, которую он любил, причём безумно. Однажды я предположил, что это страсть так запомнилась ему потому, что это было его первое любовное приключение. Он ответил, что это не так. На самом деле, хотя она была его первой любовницей, это было не первое его увлечение. Затем, после паузы он задумчиво сказал:

‘Оглядываясь на свои романы, я понимаю, что чем старше женщина, тем лучше она как спутник жизни. Ничего удивительного! С годами женщина развивает верность, приобретает мудрость и учится управлять собой. В таких отношениях есть аскетизм, который редко можно найти в супружеских отношениях у молодёжи. Непреодолимые естественные законы исполняются без грубой похоти. Основой отношений мужчины и женщины должно быть товарищество, поскольку потворство сексуальным желаниям занимает лишь короткий период даже в самых похотливых романах’.

Я так и не узнал и никогда не стремился выяснить, по какой причине распались эти апрельско-декабрьские отношения[105]. Может быть, верный любовник предложил пожилой даме выйти за него замуж, а она отказалась.

В любви Бирс был осмотрителен. Иногда он говорил дамам, которые его добивались: ‘Дорогая, я был бы рад упасть в ваши руки, но так, чтобы не оказаться связанным по рукам’. Он говорил как будто в шутку, но на самом деле всерьёз. Этот афоризм можно найти в собрании сочинений. Он придумал его во время своих ухаживаний. Но я не думаю, что у Бирса был особенно неприятный опыт с попаданием в женские руки. Хотя он рассказывал мне, что одной из причин его переезда из Сан-Франциско в Вашингтон было желание спастись из объятий какой-то женщины (он не раскрывал её имени). Она требовала от него невозможного, например брака. Он боялся посещать Сан-Франциско, и не без причины. Не один раз, когда он был во Фриско, эта дама появлялась у него и требовала, чтобы он на ней женился. Бирс предложил возобновить их непостоянные отношения, но она отказалась, чтобы склонить его к женитьбе. Бирс сказал ей, что она дура. Если бы она приняла его предложение, он без всяких условий женился бы на ней. Это утверждение заинтересовало меня. Мне казалось, что Бирс уже был женат на мисс Кристиансен[106]. Эту женщину, насколько мне известно, он любил долгие годы, любил глубоко и продолжал любить до своего исчезновения.

У меня нет цели перечислять все романы героя этой биографии. Я остановлюсь лишь на тех, что оказали самое существенное влияние на его любовную жизнь, хотя, надо сказать, они не оказали влияния на его литературную работу. Возможно, я должен пояснить, если ещё этого не сделал, что, по-моему, секс был одним из самых слабых побудительных мотивов для Амброза Бирса, для его духа и тела. Его интеллект настолько преобладал, что он не оставлял времени для Афродиты. Его преследовали, изредка он преследовал. Когда его преследовали, то он редко бывал пойман. Как я уже говорил, однажды я заметил Бирсу, что, возможно, его воздержанность в res amatoria[107] соответствовала насильственному воздержанию старых времён. Совсем нет, заявил он почти правдиво и добавил, что даже в молодости находил много других, более интересных развлечений, чем флирт. Любовь, как и другие эмоции, притупляется от долгого использования. С другой стороны, мудрость с годами только растёт, и наслаждение для философа увеличивается.

Бирс был слишком сложен, чтобы откликнуться на обычные способы ухаживания. Но был один метод, перед которым он не мог устоять. Он не понимал этой женской манипуляции. Все дамы, молодые или старые, прекрасные, как Елена, или отвратительные, как Атропос[108], должны были ценить литературную работу Бирса. Чем больше они его умасливали, тем больше он размягчался, тем больше пробуждались в нём любовные инстинкты… или подобие таковых. Этим я объсняю его мимолётные увлечения кретинками, страшилами, невежественными и безнравственными женщинами.

Вспоминаю, как пересолила одна молодая женщина. Бирс терпел её непростительные устные ошибки. Во время ухаживаний он говорил мне, что великолепные писатели часто совершают ошибки в устной речи. Эта женщина, говорил он, была наглядным примером — она как раз писала роман и ‘разрешила’ ему прочитать рукопись. Он прочитал, а потом приехал в Нью-Йорк и сказал мне: ‘Нил, я больше не посмотрю ни на одну женщину. Я приехал в Нью-Йорк, чтобы попытаться забыть свою ошибку’.

II

Все подруги Бирса, которых я видел лично, были уродливы, отвратительны и во всех отношениях непривлекательны. Тем не менее, миссис Бирс, как говорят, была очень красивой женщиной с редким обаянием и по-настоящему благородным характером. Так думал Бирс. Не важно, насколько ценно его мнение, но так думали и другие. Думаю, он её любил — во всяком случае, какое-то время, — а к концу своей жизни он точно ей восхищался. Он говорил о ней только в хвалебных тонах. Но временами, в основном споря со мной о женственности, он для подтверждения своей мысли рассказывал о своих сексуальных отношениях с ошеломляющей свободой. Он раскрывал такие подробности, которые подразумеваются, но никогда не оглашаются.

В этом союзе были рождены три ребёнка — два мальчика и одна девочка. Мне говорили, что мальчики были чрезвычайно красивы и во всех отношениях привлекательны, что их обоих ждало блестящее будущее. Первый, Дэй, погиб в Калифорнии, он был убит на дуэли из-за женщины. Второй, Ли Хант, работал в Нью-Йорке журналистом и умер от брюшного тифа. Дочь Хелен, миссис Исгригг — если Исгригг будет её самым последним мужем — сейчас живёт в Голливуде. Отец и другие родственники называли её Биб.

Бирс описывал мне, как и почему произошёл его разрыв с женой, который через много лет закончился расторжением брака. Кажется, однажды вечером он, глядя на молодую прекрасную жену, мать троих его детей, не выдержал укоров совести и рассказал ей правду о развлекательной поездке по южной Европе, которую он совершил с одной молодой женщиной. Раньше он уже рассказывал ей об этой поездке, которую совершил, когда жил в Лондоне, но представил всё так, будто он ездил один и это надо было ему для работы. Тогда она ему поверила. Теперь он решил признаться. Когда он рассказывал мне эту историю, он, злобно ругаясь, говорил, что на свете не было и никогда не будет такого дурака.

Его признание подтвердило мои мысли, что Бирс очень мало знал о женской психологии. Он не мог предсказать, как женщина поведёт себя в том или ином случае.

Миссис Бирс выслушала историю о любви своего мужа к другой женщине, не проронив ни слова, а затем тихо вышла из комнаты. Её молчание должно было остановить его длинный рассказ. Но он, казалось, пустил в ход всё своё красноречие, когда распространялся об очаровании своей любовницы — так ласково, как будто это могло смягчить оскорбление. Он говорил мне, что, произнося эту тираду, он проклинал себя всеми словами, но победил его инстинкт повествователя. Миссис Бирс вышла из комнаты, чтобы никогда не вернуться.

Свою реакцию на разрыв он описывал так:

‘Нил, вы понимаете, я уже привык к браку, а я уже говорил, что эту привычку очень сложно преодолеть. Я видел мужчин, приверженных к алкоголю, опиуму и табаку. Но я потратил годы, чтобы победить необычное желание, которое заставляло меня возобновить супружеские отношения’.

Он тяжело сглотнул, как будто у него пересохло в горле.

Думаю, он больше не видел свою жену. Но я знаю, что он добровольно обеспечивал её деньгами, пока она не умерла — это случилось за несколько лет до его смерти. Перед тем, как она ‘отошла’ (как сказали бы эддиисты[109]), суд вынес постановление о разводе по той причине, что один супруг оставил другого. Другой причины быть не могло.

Бирс не говорил мне, что добивается развода. Я узнал о постановлении суда через несколько месяцев после того, как оно было вынесено. Бирс с досадой упомянул о нём. Когда он рассказал мне обо всём, миссис Бирс уже умерла. Судьба жестока, сказал он. Если бы он знал, что она умрёт после развода, он не дал бы хода этому делу.

‘Но зачем вы вообще добивались развода? — спросил я. — Её доход не изменился. Вы сказали, что не хотели жениться снова’.

‘Ну-у-у… — протянул он, пытаясь выдумать оправдание. — Было несколько девушек, которых я приглашал поужинать, и я подумал, что будет лучше, если я буду бракоспособен’.

III

Описание разрыва, который завершился расторжением брака, существенно не отличается от того, что рассказывал мне — и не раз повторял — сам Бирс. Но после того, как я дописал свою книгу, вышел ‘Америкэн Меркьюри’ за февраль 1929 года со статьёй Кэри Макуильямса[110] ‘Амброз Бирс’, где изложена такая версия:

‘Бирс разорвал отношения с женой в 1891 году, когда оставил семью дома в Сен-Хелене и переехал в Обёрн. Причиной разрыва была обычная несовместимость. Жена Бирса была прекрасной женщиной, но она придерживалась общепринятых, консервативных взглядов и, вероятно, стремилась к успеху в обществе. Бирс всегда говорил, что он не хотел разводиться с ней и не разводился. Одному из самых старых и самых лучших друзей он рассказал, что никогда не думал о другой женщине. То восхищение, которое питал к миссис Бирс её муж, не подлежит сомнению. Но она не понимала его стремлений и в 1904 году в Лос-Анджелесе подала на развод. Через три недели после того, как был получен развод, она умерла’.

Я согласен, что описание Макуильмса правдиво, и я не сомневаюсь, что протоколы суда подтвердят то, что это миссис Бирс дала ход делу. Но Бирс точно говорил мне, снова и снова, что это он подал прошение по причине несовместимости. Он не мог выразить свою скорбь из-за того, что миссис Бирс умерла через несколько недель после того, как было вынесено постановление суда. Он не ждал её смерти, чтобы избавиться от брачных уз. Тем не менее, несмотря на старую поговорку falsus in uno, falsus in omnibus[111], я верю в историю Бирса о том, что его разрыв вызван его признанием, когда он опрометчиво раскрыл тайну и воспевал другую женщину. Он так часто рассказывал мне эту историю, с такими подробностями, так часто перемежал её множеством обращённых к себе ругательств, что у меня нет сомнений в её правдивости.

Я считаю, что Бирс получил развод для того, чтобы жениться на женщине, к которой он был горячо привязан — на мисс Кэрри Кристиансен. Обычно он называл её своим ‘Гадким утёнком’. Я буду иногда вспоминать об этом прозвище. Ещё он неправильно называл её своим ‘секретарём’, хотя она никогда не была его секретарём. Он делал так, чтобы избежать сплетен. Она родилась в 1874 году и была на тридцать два года младше Бирса. Они близко общались с самого её детства. Примерно с 1896 года до исчезновения Бирса в конце 1913 года они обычно жили под одной крышей в разных, но в смежных или соединённых комнатах. Недавно она умерла и, насколько я понимаю, не оставила близких родственников.

Есть хорошая причина, почему Бирс и мисс Кристиансен могли тайно пожениться в Роквилле, который находится рядом с Вашингтоном, но в Мэриленде — своего рода в Грета-Грин[112]. Молодая женщина несколько лет занимала выгодное место учительницы в вашингтонской школе. Брак для неё был риском. Из-за скромных доходов Бирса и его преклонного возраста для неё было бы глупостью оставлять место в школе. Она могла остаться вдовой. У неё были свои семейные заботы — она помогала своим близким родственникам. Я ещё не определился, насколько это правдоподобно. Но я подозреваю, что если брак был заключён, то в Роквилле. Конечно, я не стану изучать документы этого города, чтобы обнародовать записи об их браке. Я не хочу влезать в чью-либо личную жизнь.

Кстати, Гадкий утёнок считалась незамужней и никогда не вышла замуж.

Несмотря на чувства Бирса к этой его последней возлюбленной, к его Гадкому утёнку, о которых он часто говорил мне, я думаю, что она любила его только как отца. Моё мнение подтверждает то, что она не ревновала Бирса к женщинам, но ревновала к мужчинам. Она, кажется, ревновала Бирса ко всем мужчинам, которые проявляли к нему хоть какую-то привязанность. Она относилась к ним с подозрением и сумела разорвать его дружбу с очень многими из них. Несомненно, она сделала всё возможное, чтобы Бирс порвал со мной, но она в этом не преуспела до выхода собрания сочинений. Она производила свои махинации скрытно, тайно. Не сомневаюсь, что друзья и знакомые Бирса, кроме меня, не подозревали о её цели. Он сам не подозревал. К людям, которые не были его друзьями, а были просто знакомыми, она относилась с недоверием, как будто они имели целью использовать его с какими-то неявными целями. Я не чувствую к ней никакой обиды. Но из тех мужчин и женщин, которых я знал, она не нравилась никому, за исключением Бирса. Вы можете не поверить, что я не обижен на неё, если я скажу, что она была одарена весьма средней физической и психической привлекательностью. Её манерам не хватало обаяния, она была лишена остроумия и вообще чувства юмора. Она была плохим собеседником, она редко разговаривала, не высказывала своих мыслей и комментировала чужие только по необходимости. Как и остальные возлюбленные Бирса (за исключением миссис Бирс), она вряд ли привлекла бы какого-то мужчину. Она явно не была сексуально привлекательна, и это, кажется, чувствовали все мужчины, кроме Бирса.

Пыль от мела она не стряхивала с плеч и тогда, когда выходила из класса. Она постоянно враждовала со школьными попечителями. Родители жаловались на отклонения от программы и на нехватку обычной тактичности. Но она идеально готовила проклятые гренки с сыром и разогретое пиво… если вам по вкусу такие лакомства.

Подозреваю, что она (если она не выходила за Бирса) решила вовсе не выходить за него замуж. Она пришла к выводу, что её надежда на брак с каким-то мужчиной может никогда не осуществиться, пока продолжаются её близкие отношения с Бирсом. Они занимали соседние комнаты в одном жилище в Вашингтоне. Двери их комнат находились напротив, а между ними был коридор. В квартире жило четыре человека: несколько комнат занимала хозяйка со своим мужем, Бирс занимал две, Гадкий утёнок — одну. В квартире была одна ванная комната, которой пользовались все жильцы. Бирс и Гадкий утёнок посещали комнаты друг друга в любое время дня и ночи. Бирс говорил, что в таких случаях двери их комнат были всегда открыты. Они заходили друг к другу бесчисленное количество раз, и я сам это видел, когда был у него в гостях.

Позвольте мне оговориться: я не считаю, что их отношения нарушали какие-то нормы.

К окончательному разрыву они шли несколько месяцев. Бирс не поехал с ней в Сэг-Харбор на летние каникулы 1913 года, хотя за год до того он ездил с ней. Во всяком случае, насколько я знаю. По пути она навестила свою семью, и я заметил, что она казалась расстроенной, хотя держала себя под контролем. Бирс приехал в Нью-Йорк, пока она не успела вернуться в Вашингтона. Она, видимо, предугадала его намерения и телеграфировала мне, попросив найти для неё комнату в отеле, что я и сделал. Она уехала из Нью-Йорка рано утром в день прибытия Бирса.

‘Ну, — сказал он после того, как мы в тот день позавтракали, — я должен ехать к моему Гадкому утёнку’.

‘Но эта дикая утка уже улетела, — прервал я. — Уехала в Вашингтон’.

Он был выбит из седла и, кажется, не знал, что делать дальше. Он не просил совета, а я не предлагал. Но он остался на несколько дней, много пил и, кажется, сильно страдал.

Бирс приехал в Нью-Йорк ещё и для того, что попытаться уговорить меня поехать с ним и с Гадким утёнком на поля сражений, взяв какую-нибудь подходящую спутницу (он уже целый год уговаривал меня в письмах). Подозреваю, что он хотел разжечь интерес мисс Кристиансен, напомнив ей о своей героической молодости. У этой поездки были, конечно, и другие причины. Он хотел поспорить со мной насчёт планов кампаний, стратегии и тактики и тех способов, которые должны были использовать генералы Конфедерации, чтобы помешать успеху федеральных командующих. Я отказался ехать. Я недавно основал ‘Нилс Мансли’ и, кроме того, разрабатывал ещё несколько крупных литературных предприятий. Он был и разочарован, и оскорблён.

IV

Я с неохотой подхожу к следующей теме. Я предпочёл бы умолчать о ней, но молчание было бы неправильно истолковано. Я не говорил бы ничего, если бы ничего не было напечатано. Но, как мне говорили Бирс и другие, в печати ему были предъявлено несколько обвинений. Вернее, одно обвинение было напечатано несколько раз. Если Бирс не был сластолюбцем, что я подтверждаю, то невозможно, чтобы он имел склонность к сексуальным извращениям. Из тех, кто знал Бирса, никто не мог поверить в то, что он виновен в неестественных сексуальных действиях. Когда он впервые прочитал скрытое обвинение, он почувствовал такое отвращение, он был настолько выведен из себя, что он, схватив револьвер, приехал в Сан-Франциско и направился к дому своего обвинителя. Его остановил друг.

‘Куда вы идёте?’ — спросил он.

Предварив ответ длинным ругательством, Бирс сказал, что идёт убивать клеветника, и назвал его имя.

‘Остановитесь! — сказал его друг. — Вы же не сможете убить калеку, прикованного к постели. Никто не сможет’.

Тогда Бирс впервые узнал о физическом состоянии бедняги. Этот человек считался хорошим писателем. Бирс высмеивал его в памфлетах, чем и довёл до ожесточения. Бирс уехал домой.

Как только я дописал предыдущий абзац, я узнал, что сейчас в наборе несколько ссылок на это грязное обвинение. Ни одной из них не следует доверять. Приведу, для примера, выдержки из письма, собственноручно написанного Бирсом и опубликованного в ‘Письмах Амброза Бирса’ под редакцией Берты Кларк Поуп[113]. Письмо было отправлено 13 июня 1903 года из Вашингтона и адресовано Джорджу Стерлингу.

‘Нет, я не расквитался с <...> в ‘Обликах праха’. Его оскорбление требует другого типа наказания, и пока я с ним не встречусь, он останется ненаказанным. Как-то я поехал в Сан-Франциско, чтобы наказать его (это было сгоряча), но <...> из ‘Уэйв’ рассказал мне, что этот человек безнадёжно болен, что он страдает динамической атаксией[114]. Я всегда верил в это, пока не получил письма от вас и от Шеффа[115]. Это не так? Или было не так? Если это не так, то у него есть хорошая причина считать меня трусом, поскольку за такие оскорбления убивают. Но, конечно, нельзя убивать больных, не важно, за какое оскорбление. Я бы очень хотел знать, действительно ли <...> соврал мне. Он всегда строил из себя преданного друга’.

Кажется, хорошо понятно, почему многие мужчины (и многие женщины) борются с этим гнуснейшим оружием, с этой низкой клеветой, которой не сможет противостоять ни один человек, поскольку никто не сможет доказать обратное. Многие великие люди сталкивались с таким обвинением… или, скорее, намёком. Такая клевета не часто попадает в печать даже в скрытом виде. Если же она опубликована, её, конечно, раскопают будущие исследователи Бирса. Поэтому я чувствую себя обязанным показать происхождение этого обвинения и выразить своё мнение об этой абсолютной фальшивке. Каждый человек, который знал Бирса, верит, что это всего лишь нелепая ложь.

Был некий враг — язвительный, низкий враг, — который использовал любой яд как оружие и пытался подвести какое-то основание для этой лжи. К сожалению, Бирс несколько раз упоминал об этом преступлении среди своих знакомых. Об этом преступлении мужчины редко говорят в своём кругу, а он говорил о нём с лёгкостью, превращая его в предмет шутки. Например, он часто рассказывал, как однажды вечером вся его обычная компания собралась в таверне ‘Майтр’, и кто-то упомянул о неприличном преступлении и о знаменитом деле, которое тогда рассматривалось в суде. Это было не дело Уайльда, которого судили много лет спустя. (Почему вообще английское правосудие столь часто опускается до таких дел?)

‘Я раньше не слышал о таком преступлении!’ — совершенно искренне сказал Бирс.

Тогда Том Худ своим неподражаемым голосом протяжно произнёс:

‘Этот джентльмен имеет в виду вот что: он раньше не слышал, что это преступление’.

Эту ‘шутку’ Бирс часто повторял.

Другой анекдот такой. Несколько лет назад один почтенный сенатор США (он всё ещё жив и приближается к столетнему рубежу) женился на женщине, которая была в два раза его младше. После церемонии молодожёны, как происходит в таких историях, удалились в брачные покои. Первый вопрос, который задала жена своему престарелому супругу, был такой:

‘Сейчас, когда мы женились, милый, расскажи, почему Оскара Уайльда посадили в тюрьму? Я всегда хотела это знать’.

Жених, конечно, как джентльмен соврал. Хотя его ответ был достаточно целомудренным для его возраста, его нельзя напечатать в этой книге. Бирс часто рассказывал эту историю. Несомненно, тема сексуальной развращённости забавляла его, как и все патологии. Но когда он упоминал это правонарушение вне суда, он открывался для нападок не слишком щепетильных врагов.

V

На самом деле, у Бирса были очень красивые отношения с женщинами, особенно с молодыми девушками, когда он не думал о сексе. Девичья невинность сильно привлекала его. Он говорил, что есть три чётко очерченных пола: мужчины, женщины и девушки. Одна девушка (ей было, может быть, шестнадцать-семнадцать лет) сильно интересовала его. Она с самого рождения была слепоглухонемой калекой. И всё же эта девушка, говорил Бирс, писала стихи, превосходившие Чаттертона[116], и прозу редкого обаяния и красоты. Я никогда не видел ни её поэзию, ни её прозу. Он нежно заботился о ней, как будто это была его дочь, и после её смерти закрыл ей глаза. Он поддерживал её при жизни и похоронил после смерти — вернее, по его настоянию её тело было кремировано. Она была для него посторонним человеком. Это была красивая, отцовская любовь.

VI

Бирс утверждал, и я думаю, он не врал, что он никогда не уводил чужую жену или чужую любовницу. Он думал, это всё равно, что украсть чужой кошелёк.

‘А у меня нет таких сомнений, — сказала некий юноша, который считался гением, но был безнравственный, как кролик. — Мне кажется, что когда человек отказывается от жены или любовницы друга, которая сама предлагает ему себя, то он хочет переиосифить Иосифа[117]’.

‘Мой ответ, молодой человек, — сказал Бирс, — можно найти в этом вопросе: что для человека дороже — его жена (или любовница) или его бумажник?’

Бирс, кажется, соблюдал кодекс поведения в своих романах — кодекс всех опытных мужчин, которые считают себя людьми чести. Насколько я знаю, соблюдал. В этой связи он однажды рассказал анекдот о бывшем губернаторе Алабамы, позднее бригадном генерале (впрочем, я уверен, что у Бирса не было незаконных детей). Губернатор избирался на второй срок и выступал перед публикой. Один слушатель — верный последователь Иисуса в церкви и отец множества незаконных детей вне её — с великим возмущением перебил оратора.

‘Губернатор, — спросил он, — что вы делаете со всеми своими ублюдками?’

‘Даю им образование! — отозвался губернатор. — А что вы делаете со своими?’

Ответ помог губернатору выиграть предварительные выборы, поскольку он и штат поддерживали образование.

Если бы у Бирса был незаконный ребёнок, он относился бы к нему как к рождённому в браке, а к его матери — как будто она была его женой.

VII

Однажды я спросил:

‘Майор, исходя из вашего опыта и ваших наблюдений, скажите: какая женщина более безнравственна, замужняя или незамужняя?’

‘Нет разницы, — ответил он. — У них не больше различий, чем вы сможете найти, если поставите их рядом. Потенциально они все безнравственны. Но если вы спросите, какую легче соблазнить, то я скажу, что незамужнюю. Ею движет чрезмерное любопытство, а останавливает лишь страх перед последствиями. А у замужней женщины нет любопытства, и её материнский инстинкт сильнее сексуального. Замужняя женщина неохотно совершит поступок, из-за которого её ребёнок получит дурную репутацию. Но, в любом случае, всё, что вам надо сделать — это дать женщине полюбить вас, и она упадёт в ваши объятия’.

Как-то один молодой осёл в моём присутствии спросил Бирса, объясняет ли он свой успех у дам своим ‘физическим обаянием’.

‘Нет’, — искренне ответил Бирс. У него не было тщеславия, и он никогда не придавал значения своей внешности.

‘Тогда чем вы объясняете вашу сильную привлекательность у другого пола?’ — спросил длинноухий болван.

‘Сэр, — отозвался Бирс, — своей славе, только и всего. Но, молодой сэр, заметьте, я ухожу с ринга, когда на него выходит Джим Джеффрис[118]. Для жещин слава вянет перед дурной славой. Любопытство женщины, её чувственность, нежность, её духовную сущность больше привлекает боксёр, а не писатель. Это верно даже в отношении поэтов. Слава что-то значит для женщины, — продолжил он задумчиво, — много значит. Но дурная слава значит намного больше. Это её жизнь, её любовь, её надежда на рай. Слава стоит на втором месте’.

Он говорил почти серьёзно.

Любовные делишки этого молодого человека, этого увальня, скорее, раздражали, чем забавляли Бирса. Бирс не любил увальней. Особенно не любил увальней из колледжа.

‘Шумные, неуклюжие, незрелые, глупые, ленивые. Чёрт-те что!’

Однажды вечером, забыв об этой неприязни, я пригласил Бирса на самый шумный спектакль в Нью-Йорке. Кажется, он назывался ‘Колледж вдов’. Бирс просидел всё представление, но, в основном, слушал музыку, поскольку я сказал ему, что ближе к концу студенты исполнят ‘Баркароллу’ из ‘Сказок Гофмана'[119]. Он всегда наслаждался этой композицией Оффенбаха.

Я вряд ли смогу вспомнить, чтобы он думал о влюблённых пятнадцатилетних девушках. Возможно, он не связывал любовь с этим третьим полом.

VIII

Бирса обычно сильно интересовали и забавляли беспорядочные (хотя и частые) романы его молодых друзей. Кое-кто из них по секрету сообщал ему о своих приключениях и получал поддержку Бирса. Он давал возлюбленным, как мужчинам, так и женщинам, здравые советы, помогал в их делишках, защищал их и придумывал способы, как им спастись из запутанного положения.

‘Но ваши супруги гораздо более очаровательны, чем те, кого вы так страстно преследуете, — говорил он. — Почему бы вам не закруглиться и не пойти домой к жёнам?’

Нередко эти романы были чреваты физической опасностью и для Бирса, и для участников. Это лишь добавляло пикантности. Один такой случай был особенно примечателен. Хотя основной участник (Джордж Стерлинг) сейчас мёртв, я упоминаю его имя, поскольку обычно его считают безнравственным, как Поль Верлен, а в Калифорнии называют таким же великим поэтом, как этот француз. Так вот, этот Дон Жуан без памяти влюбился в некую калифорнийскую девушку. Она обладала тем типом красоты, который можно найти в Боуэри[120]. Она была почти неграмотна, жевала жвачку, редко принимала ванну, одевалась как какой-то сценический персонаж и была груба, как официантка с Кони-Айленд. Когда я пришёл познакомиться с ней, она показалась мне похожей на тех девиц, что подают пиво и ‘резиновые сэндвичи’ в кабачках на Кони. Но Джордж считал её воплощением всех девичьих прелестей… какое-то время.

Калифорнийский поэт легко завоевал девушку. Тем не менее, скоро начались сложности. Жена Стерлинга узнала о романе и пригрозила, что уйдёт от него. Более того, возлюбленный уже устал от своей подружки и искал, но не находил способ избавиться от неё. ‘Она сгорала от страсти’, как говорил Джордж, и отказывалась оставлять его. Она заявила, что если от неё уйдёт, то она застрелит его, а потом убьёт себя. Нет сомнений, что она выполнила бы угрозу. Так думал Бирс. Так думал и Стерлинг, который каждый день писал письма майору и просил его совета. Бирс преложил скрыться, но сомневался, что это поможет.

Стерлинг сбежал из Калифорнии. Он сел на поезд и уехал на восток. Его леди села на следующий поезд и пустилась за ним в погоню. Скоро она оказалась в жилище Бирса. Бирс понимал, что она может к нему прибыть, и подготовился. Она сказала, что если он не предъявит её героя, она пошлёт пулю в его ‘башку’, и он считал, что она бы так и поступила. Затем она пригрозила убить всех в Вашингтоне, Нью-Йорке и в других городах, где беглец мог укрыться от её правосудия. Бирс заверил её, что Джорджа нет в Вашингтоне. Со своим мрачным чувством юмора он ‘перевёл стрелки’, сказав, что её возлюбленный уехал в Нью-Йорк, чтобы передать мне какую-то рукопись. На следующий день она появилась в моей квартире. Её глаза сверкали, её грудь тяжело поднималась. Она потребовала указать, где её добыча. Я сумел убедить её, что не видел беглеца больше года и ничего не знаю о его местонахождении. Она провела в Нью-Йорке несколько недель, обходя всех издателей, одного за другим, но, насколько я знаю, поиски оказался бесплодными. Ни я, ни Бирс так и не узнали, как Стерлинг вышел из этого положения.

IX

Однажды вечером, когда мы с Бирсом были в Ричмонде, мы ужинали в ‘Джефферсоне’. Одна очень красивая молодая женщина за соседним столиком начала строить глазки Бирсу. Её напор иссяк через несколько минут из-за того, что Бирс не отвечал на него. Дама отступила с поля боя. Когда мы с Бирсом проводили время за сигарами и ликёром, он сказал:

‘Знаете, Нил, я склонен думать, что женщинам секс нужен больше, чем мужчинам. Когда-то я воображал, что женщины не придают большого значения сексу — во всяком случае, девушки. Когда я дожил до среднего возраста, я понял, что в сексе все равны. Женщины, даже девушки легко отзываются на похотливое желание мужчины. Мужчине не нужно прилагать стараний, чтобы разжечь в женщине желание — они оба хотят одного и того же. То, что мужчины обычно не знают этого до пятидесяти лет, спасает мир от всеобщей проституции. Если бы молодые мужчины знали то же, что знают старые, то не было бы никакого целомудрия.

Некоторые люди с возмущением говорят о молодом человеке, который бросает на девушку развратные взгляды. Если бы их не было, то не было бы и брака. Если же брак признан желательным, то развратные взгляды необходимы. Но разврат per se[121] недостоен’.

Он закончил. Я робко попросил его продолжить тему женской отзывчивости.

‘Ну, — сказал он, — вот вам в качестве примера анекдот.

Несколько месяцев назад ко мне зашёл наш юный друг Бланк. Я заметил, что он сильно расстроен, и шутливо осведомился, не умерла ли его собака. Он ответил:

‘Нет. Но скоро я сам умру’.

‘Как это?’ — спросил я.

Он рассказал, что отчаянно влюбился в одну девушку, которая родилась в Новой Англии и была воспитана в строгом религиозном духе. Она считала, что тот поступок, к которому он её склонял, — это смертный грех. Он неустанно преследовал её, упрашивал её, проливал слёзы и всячески выставлял себя на посмешище, но ничего не добился. Дама оставалась целомудренна, как Уна, холодна, как Диана, и бесстрастна, как Лаура[122].

‘Всё безнадёжно, — сказал он. — Моя жена совершенно здорова, и точно переживёт меня’.

‘Неужели молодая дама полностью отвергает вашу пылкую привязанность?’ — спросил я, намеренно используя высокопарные слова, которые соответствовали данному случаю.

‘Отвергает! — горячо воскликнул он. — Отвергает! Отвергает!’

‘Полностью?’ — спросил я.

‘Полностью! Нет никаких сомнений!’

‘Значит, — сказал я, — идите и берите эту девушку. Вы увидите, что все её возражения мнимы’.

И теперь во всём Вашингтоне вы не найдёте более счастливого человека. Суть этой истории такова: если женщина влюблена, то она не будет долго сопротивляться своему возлюбленному’.

X

‘Ночь дана нам для любви…’ — запел я, когда мы с Бирсом одной прекрасной звёздной ночью гуляли по лесной дороге между Фортом Монро и Уильямсбургом.

‘Не для меня, — перебил он. — Я, знаете ли, утренний любовник. Ночью я отдыхаю после трудного дня и просыпаюсь в пять утра. Несомненно, раннее утро — лучшее время для любви. Понаблюдайте в этот час за птицами, за коровами, за цветами, за всей природой. Только человек так испорчен, чтобы считать полночь волшебным временем’.

В подтверждение правдивости этого тезиса я рассказал ему о рукописи одного врача-гинеколога, которая пришла в ‘Нилс Мансли’. Этот учёный муж разработал великолепное решение этой задачи. Вот что он писал:

‘Очень серьёзный вопрос производства потомства не получает от потенциальных родителей того внимания, которого заслуживает. Человек возвращается домой в конце рабочего дня, уставший, и видит, что его добрая жена в таком же состоянии. Но перед тем, как лечь спать, они крайне пренебрежительно относятся к правам будущего поколения. Сонливость, усталость очень характерны для многих супругов. Вероятно, для них будет достаточно одного или двух часов предварительного сна. Поэтому я предлагаю простое решение вопроса — приобретение будильника. Он стоит не дороже восьмидесяти девяти центов и, таким образом, доступен для всех потенциальных родителей. Будильник устанавливается по договорённости супругов. Скажем, на двенадцать часов — то, что называется романтическим часом’.

‘Замечательное предложение, — с шутливой серьёзностью прокомментировал Бирс. — Надеюсь, вы примете эту рукопись и опубликуете её’.

XI

Однажды Бирс встретил своего молодого знакомого. Тот был в приподнятом настроении и признался, что причина в том, что ему удалось добиться одной девушки-католички.

‘Бедный мальчик! — воскликнул Бирс. — Бедняжка!’

‘Почему?’ — спросил юноша.

‘Потому что об этом узнает ваша жена, — ответил майор. — Как-то я завёл роман с молодой католичкой. Её исповедник немного знал меня, и обычно, когда мы встречались на улице, он приветливо улыбался. Неожиданно его поведение изменилось. Он злобно смотрел на меня свирепыми глазами. Однажды вечером я спросил Мэгги, в чём дело. ‘Я была у него на исповеди, сэр’, — сказала она. Эта блудница до смерти боялась, что о нашей связи станет известно, и всё же нашла лучший способ рассказать о ней всему городу. Я небрежно сказал: ‘Мэгги, я думаю, пусть о моей любви к тебе знают все’. ‘Ах, вы разболтали, сэр! — с тревогой воскликнула она. — Как же вы могли?’ Наконец я успокоил её. Конечно, я никому не рассказывал о девушке. Но она считала, что имеет полное право рассказывать своему духовнику о нашем романе, называя моё имя, а я не имею никакого права даже упоминать об этом. Вы скоро узнаете, что ваша любовь исповедалась своему духовнику, а он, несмотря на тайну исповеди, рассказал всем остальным. Это будет крах вашей семьи’.

Мэгги была одной из нескольких любовниц Бирса. С ней, как и с другими женщинами низкого происхождения, у него были непостоянные отношения. Его постоянные любовницы были совсем другого типа. Обычно они были страшные, но высокого происхождения, образованные и с каким-то влиянием.

XII

Как я уже говорил, я ничего не знаю о незаконных детях Бирса. Думаю, он тоже ничего не знал. Но его очень интересовали слухи о том, что известная калифорнийская актриса была его дочерью. Эта молодая дама прочитала, что Бирс в Нью-Йорке, где она получила ангажемент в новом спектакле. Узнав его адрес, она отправила ему ласковое приглашение на спектакль и просьбу после представления зайти к ней в гримёрную. Бирс живо отозвался, и, поскольку приглашение было на два лица, позвал меня с собой.

Мы отправились вдвоём. Перед этим мы обсудили возможность его отцовства, и он сказал, что она вполне может быть его дочерью. Он мог бы сказать увереннее после знакомства. Будь я проклят, но она была похожа на Бирса, как две капли воды. Она была похожа на него больше, чем он сам! Сходство действительно было поразительным, и майор волновался всё представление.

Когда мы пришли в гримёрную, где находилась ещё негритянка-компаньонка, актриса и Бирс бросились друг к другу. Я был испуган пылом их объятий. Последовавший разговор, в котором я не принимал участия, был так быстр, что я едва мог уследить за ним. Мы ушли чуть ли не на рассвете.

На следующий день я спросил:

‘Майор, вчера вы встречались с вашей дочерью?’

Я знал, что он не сможет ответить утвердительно, но он мог намекнуть, если не сомневался в своём отцовстве. Вместо ответа он уклончиво заметил:

‘Нил, я не хочу совершать ещё один опрометчивый поступок’.

Глава XI
Откуда и куда?

I

Может быть, лучшим предисловием к этой главе послужит эссе Бирса ‘Бессмертие’, которое было напечатано в его собрании сочинений (11-й том, с. 246-252).

‘Все признают, что стремление жить вечно универсально. Во всяком случае, таково мнение тех, кто не знаком с восточными верованиями и с особенностями Востока. Те, кто знает хоть немного больше, не готовы сказать, что это стремление универсально или всеобще.

Если, например, правоверный буддист захочет ‘жить вечно’, он не сумеет точно выразить это желание. То, на что он надеется, мы не назовём жизнью, и многих из нас это не заинтересует.

Когда некий человек говорит, что ‘страх перед уничтожением’ есть у всех, мы можем быть уверены, что он или слишком мало видит вокруг себя, или не имеет возможности видеть. Большинство людей с радостью ложатся спать, и всё же сон — это, по сути, временное уничтожение. И если бы он длился вечно, то спящему всё равно, длится он миллион лет или один час. Есть люди достаточно логичные, чтобы думать таким образом, и для них нет ничего неприятного в том, чтобы предполагать или ожидать уничтожения.

В вопросе бессмертия вера людей следует за их желаниями. Человек, который удовлетворяется уничтожением, считает, что оно его настигнет. Те, кто хотят бессмертия, уверены, что они бессмертны. Это очень удобное распределение верований. Те немногие, кто остались обделены таким верованием, вовсе не волнуются об этом.

Вопрос о человеческом бессмертии — самый значительный из тех, что разум способен познать. Если мёртвые действительно живут, то в сравнении с этим все остальные обстоятельства не представляют интереса. Самые глубокие, самые проницательные умы всех стран, кроме варварских, непрерывно обращаются к тому, как заглянуть за пределы жизни. И всё же сейчас никто не может правдиво сказать, что он знает. Это, как и раньше, остаётся вопросом веры.

Наши современные христианские народы страстно надеются на другой мир, верят в другой мир. Но очень популярный писатель и лектор, человек, лекции которого собирают много слушателей, работы которого получили высочайшее признание, был тем, кто приложил все усилия, чтобы разрушить эти надежды и выбить основание у этой веры.

Знаменитый, популярный француз, профессор астрономии Камиль Фламмарион[123] подтверждает существование бессмертия. Он говорил с отошедшими душами, и они сказали, что это правда. Но, месье, вы, конечно, знаете, что такое показания, полученные с чужих слов. Мы, англосаксы, особенно щепетильны насчёт этого.

Фламмарион говорит:

‘Я не отвергаю предполагаемые доводы учёных. Я просто хочу дополнить их чем-то положительным. Если мы допускаем существование бога, этот схоластический довод будет уместным. Бог заложил во всех людей стремление к совершенному счастью. Мы не можем удовлетворить его в течение нашей жизни здесь. Если нет другой жизни, где мы можем удовлетворить его, значит бог — просто обманщик, voila tout[124]’.

Но стремление к совершенному счастью не подразумевает бессмертия, даже если бог есть, поскольку:

1. Бог мог не заложить его в нас, просто он допускает его существование, как он допускает существование греха, стремления к благополучию, стремления жить дольше, чем мы живём в этом мире. Это не значит, что бог заложил все эти стремления в человеческое сердце. Почему мы должны считать, что он заложил стремление к совершенному счастью?

2. Даже если это так, даже если стремление, заложенное богом, должно быть удовлетворено, даже если оно не может быть удовлетворено в этой жизни, это не подразумевает бессмертия. Это подразумевает только другую жизнь, достаточно долгую для удовлетворения этого стремления. Вечность на это удовлетворение — это не логическая помеха.

3. Возможно, бог — ‘обманщик’. Кто знает, кем он может быть? Предполагать существование бога — это одно. Предполагать существование бога, который искренен и честен в соответствии с нашими представлениями об искренности и честности — это совсем другое.

4. Возможно, бог искренен и честен. Возможно, он заложил в нас стремление к совершенному счастью. Возможно — так оно и есть — нельзя удовлетворить это стремление в этой жизни. И всё же это не подразумевает другую жизнь, поскольку бог мог не иметь в виду, что мы сделаем вывод об обязательном удовлетворении этого стремления. Если бог всеведущ и всемогущ, он знает обо всём, что происходит. Но в примере Фламмариона бог не такой. Возможно, знания и силы бога — или что-то одно из двух — ограничены.

Фламмарион — эрудированный астроном, склонный к театральности. У него потрясающее воображение, он лучше чувствует себя в областях чудесного и катастрофического, чем среди обычных феноменов. Небеса для него — это необъятный аттракцион, он мастер устраивать зрелища и запускать фейерверки. Но он ничего не знает о логике — науке честного мышления. Поэтому его взгляды ничего не стоят, они слишком туманны.

Яснее ясного, что наши предыдущие существования — это мечта, не имеющая никакой основы в том, что мы знаем или надеемся узнать. О последующем существовании есть свидетельства, якобы полученные от тех, кто сейчас наслаждается им, если им можно наслаждаться. Являются ли эти свидетельства действительными и достойны ли они рассмотрения — это спорный вопрос. Многие люди, живущие в этой жизни, утверждают, что получали такие свидетельства. Но никто никогда не утверждал, что получал сообщения какого-либо рода от того, кто сейчас в пред-жизни. Глупо спрашивать о ‘душах, ещё не облачённых'[125], даже если они есть. Замогильную страну никто не видел, но всё же её часто и разнообразно описывали. Её никто не исследовал, но всё же она нанесена на карту. Из множества отчётов требовательный человек найдёт подходящий. Но о стране, которая простирается до колыбели — великое Прошедшее, где мы все обитаем, пока не попадём в Грядущее — ещё нет отчётов. Никто не утверждает, что знает о ней. До нашего слуха не доходят никакие свидетельства о новых представлениях о её топографических и прочих особенностях. Никто не был столь предприимчив, чтобы вырвать из рук её жителей какие-либо подробности об их внешности и характере. Образованные специалисты и профессиональные теоретики отрицают её существование.

Я согласен с ними. То, что у нас нет воспоминаний о прошлой жизни — это совершенно точно. Жить жизнью без воспоминаний невозможно, немыслимо, поскольку ничего не будет связывать новую жизнь со старой. Никакой преемственности, ничего, что передавалось бы от одной жизни к другой. Следующее рождение будет рождением другого человека, совсем другого, не связанного с первым. Новый Джон Смит наследует старому Тому Джонсу.

Пусть ложная аналогия не вводит нас в заблуждение. Допустим, сегодня я получу сильный удар по макушке и долго пролежу без сознания. Затем я смогу прожить бодрую старость без всяких воспоминаний о том, что знал или делал до несчастного случая. Всё-таки я буду тем же самым человеком, поскольку между старой и новой жизнью будет связующее звено, преемственность, что-то, что перекинуто через пропасть между одним состоянием и другим, а именно моё тело с моими привычками и способностями. Это буду я — то, благодаря чему остальные отождествят меня с бывшим мной, личные качества человека, которого удар по черепу лишил воспоминаний.

Но смерть лишит меня всего. Воспоминания — это единственное связующее звено между двумя психическими и духовными существованиями. Осознание своей личности — это и есть личность. Жить снова без воспоминаний о том, как жил прежде — это другая жизнь. Повторное существование без воспоминаний — это нелепость. Ничто не может существовать повторно’.

Позднее, Бирс в разговоре со мной слегка изменил точку зрения, выраженную в последнем абзаце, как будет показано в этой главе.

II

Бирс, кажется, не выдвинул никакой теории о происхождении органической или неорганической материи или о происхождении духа, если он отделим от материи. Но он настаивал на том, что жизнь могла продолжаться бесконечно долго, если бы биология и химия находились на уровне других областей знания. Эта загадка не была неразрешимой. Если теплокровное животное, такое, как слон, живёт тысячу лет, хладнокровная черепаха — десять тысяч, калифорнийская секвойя — двадцать пять тысяч, почему другие виды не могут жить бесконечно? Исключим смерть от несчастных случаев, и человек сможет жить вечно при идеальном здоровье и в расцвете физических сил. Если бы при таких обстоятельствах он жил десять миллионов лет, он мог бы стать таким же мудрым, как божество. Долгожительством можно объяснить существование бога, хотя нельзя объяснить его происхождение. Ни теолог, ни биолог, ни геолог пока не могут объяснить происхождение всего.

III

Что касается личного бессмертия, Бирс считал, что его нельзя достичь с помощью потомков. Если бы это было так, то нам, смертным, было бы мало пользы в достижении бессмертия таким образом. В тринадцатом поколении человек соединяет в себе 4096 предков, и его личность растворяется среди бесчисленного количества потомков. От первоначальной сущности остаётся очень мало. ‘Да, Нил, — говорил он, — я беру наличные, а кредит мне не нужен. Нет никаких ‘далёких барабанов'[126]’. Всё-таки я думаю, что он не был до конца уверен, что бессмертие — это лишь иллюзия.

Тем не менее, он не мог понять, как личное бессмертие может пережить физическую смерть. На это было много причин. Одна из них: он утверждал, что разум, или дух, или душа были продуктом физического бытия, результатом химических соединений. Если дух странствует на просторе, готовый схватиться за любое физическое бытие, странно, что он должен занимать физическое тело по кусочкам. У новорождённого нет разума. Он постепенно получает разумные способности — дух, душу, личность или любое другое слово, подходящее для того Я, которое, как предполагается, бессмертно. Человек развивается, проходя через физические и психические изменения, которые длятся доли секунд. В каждый следующий миг он биологически и духовно отличается от того, кем был миг назад. Он интеллектуально мужает, затем душа начинает оставлять его. Она не покидает человека одним прыжком, но отступает постепенно, за доли секунды — это та единица времени, которую можно вообразить. Если человеческое тело живёт достаточно долго, оно живёт без души, без организованного интеллекта. Оно живёт в дряхлости. Хирург своим скальпелем может поторопить душу, её постепенный исход, отрезая от мозга кусок за куском и наблюдая, как дух отлетает во время операции.

‘Из всех квинтиллионов личных свойств, носящих имя конкретного человека, какие переживут смерть? Все и каждый или только одно? Или это будет группа свойств? Если группа, то какая именно? Та, которая включает годовалого ребёнка? Та, которая составляет проницательного учёного? Та, которая была старикашкой? Если группа этих свойств, каждая из которых была известна как личность по имени, например, Джонс, переживёт физическую смерть, будут ли эти свойства существовать остаток вечности, неизменяемые, невосприимчивые к законам эволюции? Когда я спрашиваю себя, что стало с молодым Амброзом Бирсом, который воевал под Чикамогой[127], я отвечаю себе: он умер. Кое-что от него осталось в моих воспоминаниях, но большая часть умерла, исчезла. Я должен верить, что дух этого молодого человека выживет на небесах или в аду? Я должен верить, что квинтиллионы позднейших Амброзов Бирсов носятся в пространстве или как-то по-другому занимают нераскрытые пока владения бога или пещеры дьявола?

Время — тоже важное обстоятельство, когда мы рассматриваем возможность бессмертия. Если душа независима от физического тела, она должна существовать вечно, и она должна быть нетленна. Интеллект не способен понять, как произошло время. Время было всегда. Это непостижимо, чтобы созревшая душа была сотворена всемогущим для шестидесятилетнего пребывания в теле без подготовки в течение вечности, которая не имеет ни начала, ни конца. Все мы, кто живёт прямо сейчас, живём в середине вечности. Все, кто жили до нас, жили в середине вечности. Все, кто будет жить после нас, будут существовать в середине. Невозможно поверить, что у души не будет конца или что она началась в середине времени’.

IV

‘Мириады клеток, которые составляют человеческое тело как целое — не только один мозг — создают наш разум, нашу душу. Смерть не означает, что клетки умирают одновременно. Все клетки тела не умирают в какой-то один миг, известный как смерть. Всё же есть метафизики, которые утверждают, что когда врач, как он это обычно делает, объявляет о смерти пациента (хотя он понимает, что в это время почти все его клетки живы), то тогда бессмертная душа пациента уносится к своему создателю. Разумеется, клетки, необходимые для функционирования жизненно важных органов, или какие-то из этих клеток мертвы. Но когда происходит ‘смерть’, большая их часть жива. Более того, процесс смерти длится всю жизнь — клетки проживают короткую жизнь, умирают и дают место для других. Как я уже объяснял, новые клетки не содержат качеств старых клеток, кроме некоторых ограниченных воспоминаний, что и называется наследственностью. Если каждая клетка из тех мириад, что составляют человеческое тело, сама по себе является животным, как говорят учёные, значит их совокупность, известная как Амброз Бирс, может за долю секунды превратиться в другого Амброза Бирса, что и происходит. Каждая клетка вносит свой вклад в собрание клеток, которое называется Амброзом Бирсом, и клетки постоянно умирают, а другие клетки тут же занимают их место.

Что произойдёт с личными свойствами микрокосмов, составляющих фунт плоти, которое отрезано от человеческого макрокосма и обеспечено подходящим питанием и температурой? Каждое свойство будет обладать собственной душой? Или они станут единой духовной сущностью? Например, человеком по имени Джонс — сущностью, отличной от Смита, от которого и был отрезан фунт плоти, чтобы стать личностью по имени Джонс. Клетки из фунта плоти некогда принадлежали Смиту. Останутся ли они живы при помощи бессмертного духа, который когда-то оживил их хозяина? Как они будут действовать? Каждая клетка — как личность? Или все клетки составят одну личность? И в какой степени на группу клеток, известных как Смит, повлияет отделение от неё колонии весом в фунт — фунт той же плоти — и помещение этого фунта в лабораторный стакан? Такие вопросы должны привлечь метафизика. Прежде, чем продвинуться по своему философскому пути, он обязан понять, что такое жизнь.

Вполне может быть, что жизнь, по сути, не отличается от любой органической материи. Я не берусь сказать, что жизнь растений или диких животных отличается от жизни человека-философа или даже от жизни бога, если жизнь — это сущность, отдельная от материи и её химических реакций. Индивидуальность, то есть результат соединения бесчисленного количества клеток, есть и у низших форм животных организмов, и у растений. Каждое дерево отмечено индивидуальностью. Можно предсказать поведение каждого вида рептилий. Хорошо известны рост лука, его образ жизни. Всё живое обладает индивидуальностью. Сомнительно, что человек, если у него есть бессмертная душа, это единственное из земных созданий, которое наделено бессмертием. И всё же мы не можем признать, что бык, дерево, червь или вошь бессмертны. Но я, глядя на мумию фараона, не могу поверить, что всё ещё существует разум, некогда оживлявший эту штуку. Конечно, душа — это не что иное, как химические реакции материи, постоянно изменяющей свою форму и свой состав. За несколько лет эта материя претерпевает такие изменения, что любой разум, любая душа исчезают. Все фараоны, которые составляли любого отдельного фараона, умерли за короткий период. Не только как группа физических организмов, но и как сущность, которую они создавали и которая известна под названием ‘душа’ и под множеством других названий’.

V

Что касается смерти, то Бирс считал, что для человека, переживающего этот опыт, она безболезненна, как рождение.

‘Тысячелетия обычные смертные считали, что смерть вызывает агонию, боль, которая подчиняет человека, с которой ничто не может сравниться по силе. Теория была такова: рука всемогущего хватает душу, прикрученную к человеческому телу, и вырывает её из этого остова, а душа всеми стальными щупальцами хватается за него. ‘Ах, агония!’ Я видел, как умирали сотни людей. Никто, кажется, не страдал. Страдание, сильное страдание может предшествовать смерти, но когда приходит смерть, жертва (или благополучатель) не знает о её приходе. Поэтому смерть безболезненна’.

VI

‘Религия как этическая система не может ответить на вопросы ‘откуда и куда?’. Эти вопросы не имеют отношения к нравственности. Самые хорошие и самые плохие люди могут верить или не верить в бессмертие, и это не влияет на их отношения с ближними. Метафизик может быть злой или хороший, но его вера не влияет на его поведение.

Вопросы ‘откуда и куда?’ остаются вне поля этики. Пусть люди создают своих богов, преклоняются перед ними, молятся им, и пусть это продолжается без конца. Боги меняются так же, как их творения. Ни один человек не может молиться одному и тому же богу два дня подряд’.

Глава XII
Люди и их боги

I

Не стоит полагать, что все замечания, которые последуют дальше, сделаны в адрес великого правителя вселенной, настоящей сути всех вещей. К нему Бирс питал глубочайшее уважение, даже если сомневался, что в природе существует какая-то упорядочивающая сила. Боги, которых он высмеивал, были творением людей. Эти боги были так же порочны, как создавшие их смертные, и так же добры — не лучше и не хуже. Эти плоды воображения, столь же многочисленные, как люди, вызывали его сардоническую усмешку. Но я никогда не слышал, чтобы он оскорблял то величие, возможность существования которого он принимал во внимание.

Несмотря на непочтительность при упоминании божества и профессиональных священнослужителей, Бирс на самом деле очень уважал бога, но не уважал представителей — или ‘непредставителей’, как он их называл — еврейского и христианского богов. Я не знаю, в какой вере он воспитывался, но знаю, что он терпимо относился ко всем религиям, даже когда высмеивал их. Он считал, что, по сути, они не слишком отличаются, будь то иудаизм, брахманизм, буддизм, зороастризм или христианство. Люди создали бога, а не бог — человека. Бирс мог почтительно снять шляпу в присутствии индейца, который преклонил колени перед палкой с тремя перьями, подпираемой камнем. И он мог так же склонить голову в присутствии ребёнка, который молится у ног матери. Он с одобрением смотрел на кафедральный собор. Может быть, действительно бога можно обнаружить во всех религиях в соответствии с интеллектуальными способностями верующего. Может быть, не было никакого божественного разума. Бирсу было всё равно, но всё-таки он надеялся, что не было из-за своего отношения к божеству. Ввиду тех ошибок, что сделали еврейский Иегова и христианский Иисус — оба сотворённые людьми — ввиду их колебаний, их противоречивых указаний, дурного устройства вселенной с планеткой, малоприспособленной для обитания людей (хотя евреи и христиане, кажется, считали, что вся земля создана для них), ввиду всех этих ошибок Бирс чувствовал, что не может почитать божество из Священного писания. А ужимки многочисленных богов просто забавляли его.

II

Бирс считал, что все западные религии дышат на ладан. Скоро они уступят место более этическим вероучениям, которые намного превзойдут нынешние. Но религия в какой-то форме будет всегда. Возможно, для него термин ‘религия’ был более гибким. Религией мог быть и атеизм. Возможно, Бирс расширял это слово и включал в него все глубокие эмоции, которые достигли апогея в догматических вероучениях, даже все облагораживающие эмоции. Как-то он сказал, что он склонен придавать религиозное значение всем эмоциям, даже злости, ненависти, мести. Во всяком случае, религия может быть отдельно от веры, может быть независима от формального вероучения.

Однажды я спросил, считает ли он, что животные религиозны. Думаю, что он сам дал повод для этого вопроса, но он уклонился от ответа, заметив: ‘Люди — это животные’.

Однажды поздно ночью мы с Бирсом шли по тропе вдоль Рок-Крик и услышали песню. Подняв глаза в звёздное небо, мы с благоговением взирали на небесное великолепие и, конечно, задумались о том, кто был автором вселенной. Когда певец дошёл до слов ‘О ты, кто не меняется'[128], Бирс воскликнул: ‘Это неправда!’ Он продолжил:

‘Эволюция объясняет бога так же, как вас и меня. Божество, реальное божество должно до сих находиться в процессе роста, в непрерывном изменении, и в этом нет нарушений его законов. Что касается созданного людьми бога, то Ветхий завет полон сведениями о его изменчивости.

К сожалению, иногда он деэволюционирует и то и дело заменяет хорошие указания глупыми — глупыми, непостижимыми, зачастую жестокими и совершенно неправомерными. В соответствии с его же отчётами он сделал много ошибок. Иногда он пытается поправить их, отдавая контрприказы. Он скор на выводы, что объясняет их абсурдность. Если бы он был командиром на войне, то его контрприказы привели бы его войско в замешательство. Тем не менее, иногда, в отличие от смертных, он признаёт, что был неправ — это самая богоподобная черта, которую он проявляет.

Богу есть куда эволюционировать. И он делает великолепные успехи, поскольку его творцы, они же его почитатели, сами эволюционируют (очень, очень медленно) — от неандертальцев к варварам. Поэтому можно ожидать, что со временем мы будем молиться более благородному богу, чем тем богам, которые достались нам от евреев и христиан’.

III

Бирс одобрял молитву. Обычно он склонял голову, когда слышал благочестивую просьбу, обращённую к небесам. Склонял не с почтением, это была лёгкая уступка божеству молящегося. Он считал, что молитва помогает и верил, что все молятся, пусть и неосознанно. Разумеется, молитва — это признак слабости, но, что ж, человек слаб. И бог слаб, иначе ему бы не требовались обращённые к нему просьбы. Несомненно, он понимает, что люди ему нужны. Ведь нет необходимости просить его о чём-то. Значит, можно предположить, что он понимает своё тщеславие, когда требует признать его всемогущество. А, возможно, он имеет в виду, что молитва помогает привести в порядок ум просителя и побуждает ленивого смертного добиваться того, что он желает. Отсюда и возникают эти проверенные средства, к которым божество, может быть, и не стремится, когда приказывает, чтобы мы молились.

‘К тому же ритуал — это красивый, поэтический способ приблизиться к богу. Движения и слова ритуала ритмичны, он применяется священниками всех вероисповеданий. Почему низкая церковь[129] — методисты, баптисты, пресвитерианцы и прочие — презирает ритуалы Епископальной и Католической церквей? Я могу объяснить это только завистью. На самом деле, низкоцерковники (только бог знает, насколько они низкие!) — сторонники ритуалов, но зачаточных, они используют наименее пышные формы, которые я считаю оскорбительными. Они хихикают над ‘формой’ епископального и католического духовенства. Можно подумать, что их собственные священники рискнут забраться на кафедру в деловом костюме с яркими галстуками или в другой весёленькой одежонке, которую мы видим на улице! Мне нравятся ритуалы, от которых они отрекаются.

Что касается идолов, которых используют язычники, варвары, епископалы и католики, их использование не вызывает возражение и не оскорбляет разум. Никакой китаец не станет молиться идолу — это изображение просто помогает ему легче представить бога. Католик не молится гипсовой статуе Иисуса — это изображение просто даёт ему яркую картину страданий, которые перенёс сын его бога. В конце концов, если перед баптистом во время молитвы нет настоящего символа божества, этот символ есть у него в голове. У него в голове было бы больше порядка, если бы ему не приходилось делать две вещи одновременно: создавать мысленный образ и молиться ему. Я выступаю за идолов’.

Бирс как-то спросил, почему я ‘епискособлазнял’.

‘Потому что я джентльмен, — ответил я. — Если это не общение святых, то, во всяком случае, общение джентльменов’.

‘Вы хотите сказать: дам! — возразил он. — Нил, ваше общение — это дамский клуб. Один день в неделю отведён для джентльменов, и несколько джентльменов снисходят до него. Тем не менее, я согласен, что это общение джентри. Это объясняет малочисленность членов и, несмотря на малочисленность, относительно широкое влияние’.

‘Епискособлазнялы’ — так он называл епископалов и особенно священников этой церкви. Он утверждал, что епископальные священники чаще, чем все другие священники вместе взятые, становятся предметом поклонения жён, сестёр, кузин и тётушек остальных людей. В светском обществе такая привязанность обычно заканчивается тем, что жена сбегает от мужа к соблазнителю[130]. Он с удовлетворением отметил, что сейчас в разгаре замечательная реформа — он обратил внимание, что органисты теперь, в основном, мужчины.

IV

Те, кто читали все сочинения Бирса, понимают, что он высоко оценивал Иисуса — не Иисуса, которого дали нам христиане, а Иисуса-человека. Он считал, что это был лучший человек, который жил на земле, и что у него была самая здравая философия. Более того, Иисус выполнял свои предписания. Бирс считал, что Иисус не был божеством, не был сыном бога, он был великим и хорошим человеком. Бирс беспощадно высмеивал тех людей, которые придавали Иисусу свои собственные черты. По Амброзу Бирсу, Иисус, который действительно существовал, был примером для подражания, достойным высмеивания не больше, чем добродетель. Бирс шёл по жизни рядом с Иисусом и сделал очень много хорошего и мудрого. Бирс не был склонен верить, что Иисус был более благороден по природе, чем множество других людей, но он был достаточно хорошим. Возможно, никого лучше него никогда не было. Поэтому Бирс ни разу в разговорах со мной не позволил себе бросить тень на человека Иисуса, перед которым он благоговел. Его выпады были направлены против того Иисуса, которого создали христиане и только христиане, а не приверженцы других религий. Те, кто хочет посмотреть на Иисуса — богоподобного человека — глазами Бирса, должны прочитать его эссе. Здесь нет места, чтобы приводить его.

‘Кажется, что князь мира, — сказал Бирс, — ни в малейшей степени не преуспел в своём посольстве. Атташе, ответственные за выполнение его задач, непрерывно ссорились между собой с тех пор, как он впервые явился на землю. Если бы обеспечил себя современным биноклем, его дальность обзора охватила бы века. Он со святым Петром мог бы заложить более мудрый план для единства своей церкви. Он был недальновиден’.

Духовенство было слишком абсурдно, чтобы Бирс возмущался им — так же, как богом (или множеством богов), которого они создали. Всё же у него были знакомые среди священников, особенно среди раввинов. Их глубокая образованность, почтение к своим традициям, терпимость к другим религиям заслуживали его благосклонность. Но ‘маленький, круглый, толстый, елейный божий человек'[131] был слишком комичен, чтобы вызывать возмущение. Бирса он просто забавлял. И хотя колкая насмешка Бирса заставляла священника морщиться, в его словах не было яда.

‘Как жаль, что проповедники бросили привычку напиваться! — заметил однажды Бирс. — Какой удар по основам христианства! Пьяный священник на кафедре (такими были все хорошие ораторы государственной церкви несколько десятилетий назад) был самым красноречивым. Джон Ячменное Зерно[132] произнёс больше проповедей, чем любой викарий. В том, что в церкви пусто, обвиняют автомобили, гольф, что угодно. Но почему не возлагают вину на отсутствующего Джона Ячменное Зерно?’

Когда Бирс это говорил, мистер Волстед[133] ещё не был известен.

Бирс думал, что улучшить нравственность священников можно только одним способом: прекратить их общение с порочными людьми. Поэтому он не надеялся на их исправление. ‘Худые сообщества развращают добрые нравы'[134], — сказал сам святой Павел. От действия афоризма, произнесённого евангельским посланником, нельзя освободиться. Это сложное положение. От общения со священниками порочные люди не исправятся, а священники станут более развращёнными.

‘Профессиональный религиозный моряк — это необходимое зло, — говорил Бирс. — Но он заработал свои деньги, поскольку он думает за свою команду, а его моряки всегда находятся в море. Выдавая шкиперу церковного корабля жалованье и порицая себя за скудость жалованья, давайте помнить, что хотя небесный навигатор не получает большую плату за пребывание на земле, но когда он достигнет гавани, райской гавани, великий казначей возместит ему убытки. А часто он не заслуживает лучшей платы. Расчёты делаются с ошибками, и моряк попадает в порт Сатаны, в зияющую пропасть, где он получает всё, что заслужил’.

V

‘Нил, я однажды заметил, что богу явно не удалось создать мир по моему вкусу. ‘Неужели рука гончара тогда дрожала?[135]’ Да, дрожала. Она неистово тряслась, когда лепила несколько литературных светил западного побережья. Например, нашего старого друга Джорджа Стерлинга, несовершенные творения которого производят потрясающее впечатление. И, наверное, вы вспомните, что я выиграл долгий спор с Чарли Шинном, когда мельком заметил в ‘Болтовне’, что он ‘пишет, как дьявол, и выглядит точно так же’. Но, думаю, лицо и фигура человека не всегда портят его литературные работы, даже когда выставляются на фронтисписе. Как издатель вы, наверное, часто видите, что чем уродливее человек, тем больше он хвастается этой ошибкой бога, выставляя её напротив титульного листа своей книги’.

VI

Так размышлял Бирс во время прогулок и бесед со мной. Он постоянно заводил речь о боге, как будто всегда думал о нём. Поскольку он так много рассуждал на темы жизни и смерти, было бы странно, если бы он исключил из своих размышлений и разговоров языческих, еврейских и христианских богов.

В письме к одной умной женщине, которая никогда не видела Бирса, но прочитала все его доступные сочинения, я упомянул о нём как о ‘хорошем и великом человеке’. Через несколько недель я встретился с ней, и она выразила сомнение насчёт прилагательного ‘хороший’. Я снова подтвердил своё описание, говоря, что я умышленно выбрал такое слово, которое подходит к моему другу. Вскоре я сообщил об этом случае Бирсу, и он сказал, что я был прав. Во всяком случае, он считал себя хорошим человеком. Не ангелом, не полубогом, но хорошим человеком. Его техника добра временами могла быть предметом критики, но материал был достойным, а исполнение искренним. Диссонанс возникал из-за вторжения духовых инструментов.

Глава XIII
Бог как автор

I

Бирс то и дело рассматривал бога как автора литературных произведений. Его восхищало божественное ‘собрание сочинений’. Он считал бога величайшим писателем. Разумеется, ни бог, ни его сын не написали ни слова, но того, кто диктует свои сочинения, тоже называют писателем. В широком смысле, он был и писателем, и автором.

‘Как и все другие авторы, бог ничего не создал. То есть ни бог, ни какой-либо человек не внесли самостоятельного вклада в мысль, в этику, в искусство, в науку или в литературу.

Если же вы спросите, почему тогда люди продолжают писать, мой ответ будет такой: новые писатели, как и их предшественники, стремятся надеть новые одежды на старые манекены — те одеяния, которые лучше подходят для сегодняшней моды. Отработанные слова выбрасываются, старые тропы с изъезженными колеями оставляются, и новые дороги прокладываются через Елисейские поля. Но ничего нового не появляется. Соломон был совершенно прав, когда сказал, что нет ничего нового под солнцем[136]. Но есть новые способы осветить старый предмет.

Многие авторы считают, что бог и его сын были очень щедры, когда дали право распоряжаться своими именами. Что бы ‘о-боже!’-писатели делали без них? Но сам бог как ‘о-боже!’-писатель превзошёл их всех. То, с каким неуважением я отношусь к ‘о-боже!’-писателям, хорошо известно’.

II

‘Что касается этики, здесь нет ничего нового. Ничего, что создал бы какой-нибудь сотворённый бог. Животные, не говоря уже о человеке, всегда обладали инстинктом самосохранения и лучше всего проявляли его в групповой обороне. Конечно, лошадь со сварливым характером будет лягать своих компаньонов по упряжи, своих товарищей, а дурной человек будет вредить своему ближнему. Но и злобная лошадь, и порочный человек знают правила поведения, обязанности групповой обороны. Этот способ защиты ослабеет от повреждений, умышленно вызванных необоснованными причинами. Хотя животное не имеет разума, достаточного, чтобы выразить всё это, оно, тем не менее, знает. Я считаю, что оно обладает этической сознательностью, не меньшей, чем иные люди, которых я встречал. Никто не может отследить источник какой-нибудь великой мысли или нравственного закона. Нравственность всегда существовала бок о бок с пороком. Меня невыносимо раздражает, когда кто-то, защищая человека более или менее отдалённой эпохи, говорит, что тот был просто продуктом своего времени и своего окружения и что он был не более безнравственен, чем лучшие люди своей эпохи. Не было времени, когда не были известны и не применялись нравственные законы. Во все времена жили люди, которых называли примерами добродетели. Попробуйте защитить какого-нибудь грубого человека, ссылаясь на грубость его эпохи, и я назову имя другого человека той же эпохи, известного благодаря своей доброте. Да, я не вижу ничего нового в боге евреев и в Иисусе христиан. Не вижу ничего нового и в себе.

Великие учителя этики — это вовсе не боги, которых создали люди. Это не еврейский Иегова, не христианский Иисус, не мусульманский Аллах. Это великие писатели всех времён: Гомер, Геродот, Аристотель, Софокл, Еврипид, Вергилий, Гораций, Овидий, Сенека, Данте, Петрарка, Ариосто, Тассо, Бэкон, Шекспир, Мильтон, Теннисон, Гёте, Шиллер, Лессинг, Дидро, Д’Аламбер, Мольер, Вольтер, Руссо, Бальзак, Гюго, Готорн, Лонгфелло, Торо, Одюбон…[137] Прибавил бы я к этому неистощимому списку автора ‘Матушки Гусыни'[138]? Прибавил, если бы знал его имя. Некоторые из великих учителей нравственности были очень безнравственными людьми. Но был ли кто-нибудь из них таким же порочным, тщеславным, мстительным, коварным, как боги, которых создали люди для вселенского почитания?’

III

‘У бога как у автора, несомненно, было несколько удач. На самом деле, несмотря на множество недоработок, которых полно в его собрании сочинений, он как автор должен быть оценён очень высоко. Он, разумеется, был радикалом. Но с начала времён все великие авторы и особенно поэты — радикалы. (Я сказал ‘с начала времён’, хотя это неверно. Время никогда не начиналось и никогда не закончится.) Бог, как и все остальные великие авторы, велик, несмотря на ошибки. Его недостатки не сильно портят его работу.

В целом, Библия и ‘Книга общей молитвы’ написаны замечательно, особенно английские варианты Писания. К сожалению, Священным писанием в его лучшем виде обладают только англоговорящие. Английский язык — единственный, в котором литературная значимость бога выражается так полно. Например, Золотое правило[139] во всех остальных языках теряет звучность, обдуманность, достоинство. Жаль, что мы одни обладаем Золотым правилом. Ещё больше жаль, что мы никогда не следуем ему. Это и не удивительно, поскольку автор этого великого предписания сам редко ему следовал. Но пример и предписание — это разные вещи. Я отношу распространение христианской религии в последние несколько веков на счёт английской Библии. Христианство давным-давно умерло бы, если бы его принципы поддерживались Словом божьим на других языках’.

IV

Бирс часто с удовольствием отмечал, что бог, как в предписаниях, так и примером, подтверждал мнение Бирса о том, что нужно наказывать грешника, а не его грех. Бирс сурово критиковал, когда на грешника навешивали его грехи и преступления, когда его не просто осуждали, но ставили к позонному столбу. Его осуждали за ругань, то есть за то, что он использовал те же методы, какие использовал и одобрял бог. Люди, которые проклинали его, хвалили подобные действия, если находили их в Библии. Бирс указывал, что бог бичевал грешников теми словами, которые он сам бы не решился использовать. Как же можно наказать грех? Нельзя посадить грех в тюрьму, но можно посадить грешника. Можно предать его смерти, отрубив голову. Тогда если не последствия порочной жизни преступника, то хотя бы сам преступник будет уничтожен.

‘Если я использую дубину, не рапиру, не палаш, то я всего лишь следую способам, которым следовал бог как автор, — говорил Бирс. — И этот его литературный метод был, кажется, хорошо продуман. Лишь несколько человек (литературные критики к ним не относятся) достойны рапиры, с помощью которой они будут преданы смерти без малейшей боли, без осознания того, что смерть настигла их. Но когда мы с богом берём дубину и колотим жалкие шкуры грешников, они умирают медленно, понемножку, в агонии, как они того и заслуживают. Выскажите человеку лучший довод, и он не поймёт его. Но он всё поймёт, если вы его ударите. Грубая сила — вот всё, что ему доступно. Бог хорошо знал это прежде, чем взял в руки перо. Если вы сравните литературные методы бога с моими, вы увидите, что они одинаковы. Его сатира, цинизм, сардонический смех, его вспышки ярости, его шутовство сопоставимы с моими. Если вы, евреи и христиане, критикуете мои методы, вы осуждаете своего бога и его сына’.

V

‘Бог — великий автор, но, как все остальные писатели, он уязвим для нападок, — заявлял Бирс. — Например, его недостаток ясности нарушает главное правило всех хороших сочинений. Высшая обязанность любого автора — писать так, чтобы не осталось места для непонимания. Каждое слово должно быть понятно, если что-то вообще может быть понятно. Но бог постоянно писал так, что его никто не понимал. Существует квинтиллионы его толкований… Но, возможно, я к нему несправедлив. Может быть, у него были плохие секретари? Но любой генерал должен уметь выбирать свой штаб. Как бы там ни было, он провёл недостаточную редакторскую работу, и, как все остальные авторы, он ответственен за вещи, опубликованные под его именем.

Недостаток бога в том, что он не всегда обосновывает свой тезис, постоянно противореча сам себе. Он делает так во многих своих эссе. У него превосходное воображение. Но даже писатель с хорошим воображением не должен забывать о правдоподобности. Что бы он ни писал, его читатели должны быть убеждены, что всё это правда. Здесь он временами — чего уж там, постоянно! — совершает ошибки.

Автору нет нужды распространяться о развращённости, похоти, распутстве, инцесте и неестественных пороках, оскорбляя таким образом общественные приличия. Но бог в своём Слове передекамеронивает ‘Декамерон’. С кафедры эта грязь льётся на его прихожан. Здесь священник использует выражения, которые не рискнёт произнести в гостиной. Скромная девушка, не отворачивая головы, слышит в проповеди такие слова из божественного собрания сочинений, которые невыразимо шокировали бы её, если бы она услышала их у себя дома’.

VI

Однажды я спросил Бирса, не думает ли он, что, может быть, некоторые великие фрагменты Библии переоценены в качестве литературы. Я упомянул в этой связи Песнь песней, 23-й псалом[140] и Книгу Иова. Он сказал, что нет.

‘Если бы эти фрагменты были напечатаны сегодня, — сказал он, — если бы до этого ничего похожего не было написано ни одним автором, то они получили бы такую же популярность, какую принесли им века. Это поистине великая литература. В ней виден один стиль, и этот стиль будет уместен в любую эпоху. Разумеется, работы любого великого художника отражают отблеск его личности и его гения. Но любое великое искусство — скульптура, живопись, литература, музыка — отличается поражающим сходством в технике с некоторыми вариациями. Техника Давида заметно не отличается от техники других великих поэтов, например, Байрона. Или даже от техники современного поэта Уитмена, хотя Давид не нарушал законы стихосложения так грубо, как Уитмен. К тому же хорошее сочинительство и ясное мышление неразделимы.

Итак, отвечаю на ваш вопрос об отношении к великим фрагментам Библии как к литературе. Сегодняшний читатель очарован не тем, что столь великое сочинение исходит от полуварварского народа, не тем, что оно дошло до наших дней, вовсе нет. Качество того, что написано, — вот чем он очарован’.

VII

Бирс считал, что ‘бог-младший (принимая во внимание его молодость и скудное образование) был необычайно хорошим писателем. Не таким хорошим, как старший, но младший избежал множества ошибок своего батюшки. Он был более культурным, в нём было меньше варварского. В целом, как автор он подаёт большие надежды’. Заповеди блаженства — это великолепный материал.

То, что Евангелия не всегда согласуются между собой, можно объяснить тем, что бог-сын, как все остальные авторы, был равнодушен к правке. Его переписчики были, за некоторыми исключениями, способными и умелыми, но не все они были честными. Тем не менее, оба автора продолжают хорошо продаваться. У кого-то это может вызвать сомнения в их литературных достоинствах, поскольку хорошая литература редко хорошо продаётся. Очевидно, оба они писали для масс.

‘Автор не может позволить себе быть противоречивым, — говорил Бирс. — Он обязан быть логичным. Всё, что он пишет, должно казаться правдой, даже если это явная ложь. И пусть он будет осторожен, когда применяет литературные трюки, поскольку его трюкачество будет раскрыто. И всегда помните, что не бывает хорошего сочинительства без ясного мышления, а также не бывает сочинительства, основанного на невежестве. Поэтому не следует высказывать какой-то тезис, который вы не сможете обосновать при любых обстоятельствах.

Ораторы, отвечая на вопросы, постоянно прибегают к уловкам. Когда задаётся приличный вопрос, а у них не хватает остроумия убедительно на него ответить, они оказывают себе дурную услугу невменяемым ответом. Лучше вовсе не отвечать и сознаться в своём невежестве.

Правдоподобность — это вторая заповедь из писательского мегалога. Первая заповедь: ‘Ты должен быть интересен’.

Я не могу помыслить, чтобы Иисус произнёс те нелогичные утверждения, которые ему приписывают. Нужно помнить, что четыре Евангелия появились после того, как он и его двенадцать апостолов давно ушли из жизни. Если я правильно помню, первое из четырёх было написано через двести лет после смерти его предполагаемого автора. Нет ни тени сомнений, что Иисус неверно представлен во всех четырёх. В них сообщается о том, как он выражает незрелые, абсурдные взгляды. Но не важно, что они неубедительны. С той поры пролились уже миллионы тонн чернил в тщетных попытках обосновать каждое нелогичное утверждение, оправдать каждое ложное предписание, каждое порочное представление. Я сошлюсь на несколько сомнительных цитат, которые приписаны Иисусу. На его слова, которые, как считается, были записаны тогда, когда он их сказал, его учениками, секретарями, стенографами… называйте их, как угодно! В Новом завете вы найдёте приписываемые Иисусу фрагменты, которые я использую как пример небрежного мышления, то есть ложного авторства.

Однажды несколько саддукеев пришли к Иисусу за кое-какими сведениями[141]. Один из них сказал: ‘Женщина по закону была женой семерых братьев — одного за другим. Она пережила их всех, а потом сама покинула этот мир, не оставив детей. Вопрос: в воскресении которого из семи она будет женой? Ибо все имели её’. Это был честный вопрос. Вот как ответил Иисус: ‘Вы не знаете Писания. Ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но все пребывают, как ангелы на небесах’.

Что ж, Новый завет был написан не тогда, когда прозвучал этот ответ. В Ветхом завете ничего не сказано о том, что на небесах нет брака. Наоборот, в нём есть намёки на то, что в городе многих обителей есть браки. Давайте посмотрим.

Ветхий завет снова и снова уверяет нас, что бог создал человека по своему образу. Из этого следует, что бог существовал до человека и что в физическом отношении человек подобен богу. Комментаторы, кажется, полностью согласны, что имеется в виду только физический образ. Бог не подразумевал, что человек психически, духовно подобен ему. Если бы он подразумевал такое, то это означало бы, что человек равен богу во всём. Нет никаких сомнений, что имеется в виду только физическое подобие.

Значит, у бога есть голосовые связки, иначе он бы не мог говорить. У него есть уши, иначе он не мог бы слышать, глаза, иначе он не мог бы видеть, ноги, поскольку он ходил по Эдемскому саду и часто ходил по другим местам. У него должен быть торс с жизненно важными органами, поскольку человек сделан по его образу. Он носит скромные, ниспадающие одеяния, которые намекают на то, что он знает о ‘правде жизни’. Я использовал эвфемизм, которому я обязан методистским священникам и авторам рекламных объявлений об эротических книгах для юношества. Смертные не отрицают, что он принадлежит к определённому полу. Всё указывает на то, что он мужчина.

Разумеется, комментаторы Писания говорят о том, что на небесах нет никаких дам (счастливое место!). Но они нелогичны. Бог сотворил человека по своему подобию, а потом создал для него женщину, за что я не испытываю к нему благодарности. Да, на небесах есть множество дам, что объясняет направление, в котором я направляюсь — юг.

Из Писания, во всяком случае из Нового завета, мы узнали, что — если фундаменталистская трактовка права, — в воскресении море отдаст мертвецов, так же, как земля, и что наша плоть узрит бога. Ничего не сказано о торсе, о голове, о жизненно важных органах. Вероятно, органы размножения тоже воскреснут. Если это так, то их нужно будет использовать… Всё указывает на то, что на небесах возобновятся брачные отношения.

Поскольку все наши чувства и все наши органы воскреснут, приятно знать, что я не лишусь своего бифштекса и своей выпивки, когда окажусь на другом берегу.

Значит, саддукей, задавший честный вопрос, получил ложный ответ.

Теперь давайте рассмотрим притчу о блудном сыне. Это ещё один пример того, как Иисус иногда был неспособен мыслить ясно, или к этому были неспособны его переписчики. Чтобы показать некую мораль — проповедники и другие толкователи Слова пока не решили, какую именно — джентльмен, написавший Евангелие от Луки, предлагает нам один из самых знаменитых примеров несправедливости. Но христиане должны восхвалять эту несправедливость.

Кажется, один молодой человек пришёл к отцу и предложил, чтобы старый джентльмен дал ему ту часть наследства, которая досталась бы ему после разделения имущества[142]. Снисходительный отец согласился. Сын взял свою долю и уехал за границу, чтобы наслаждаться жизнью. Обратите внимание на первую ошибку со стороны старика. Сын не должен был получать наследство до тех пор, пока не достигнет сорока лет. Как поступило бы большинство молодых людей, парень растранжирил свои деньги, живя с блудницами и предаваясь всем видам порока. Его деньги скоро закончились. И он был бы рад наполнить свой живот рожками[143], оставшимися от свиней, которых он пас. Так низко он пал, так голоден он был. Тогда ему в голову пришла удачная мысль: он пойдёт домой и будет объедаться за счёт доли своего брата в семейном состоянии. Так он и сделал. Старик принял его с распростёртыми объятиями. Но старший брат думал иначе. Когда блудный сын вернулся, его брат был в поле. Он тяжело работал, преумножая и своё, и отцовское состояние. Он был хорошим сыном, и он разозлился и отказался пойти в пиршественный зал. Отец вышел, чтобы переубедить его. Тогда старший сын напомнил старому джентльмену, что он никогда не преступал указаний своего отца, что он был хорошим сыном, что он честно трудился, но его семья ни разу не удостоила его никаких почестей. Но когда его расточительный брат пришёл домой, то для него закололи откормленного телёнка. Накопленное честным трудом сейчас тратится на то, чтобы попотчевать этого мота, пьяницу и блудника. Мы можем представить, что молодой человек добавил, что его отец ставит во главу угла лень, распутство и вообще дурную жизнь, в то же время наказывает прилежание, добродетель и хорошего сына, чья жизнь была безупречна. Старик дал слабый ответ, но автор Евангелия от Луки хочет, чтобы мы поверили, что ответ был сокрушающим и, более того, что ужасное поведение старика было достойно подражания и похвалы. Автор притчи оставляет нас с чувством, что, так или иначе, блудный сын был невинным, а его бережливый брат — неблагодарным.

Профессиональные святоши рассказывают эту притчу в воскресенье утром, а в воскресенье вечером проповедуют, чтобы молодёжь не предавалась порокам и береглась от преступлений. Днём они превозносят безнравственность и преступления, вечером они, содрогаясь, описывают бесконечные преступления, которые сами же и поощряли. Я не верю, что Иисус произносил притчу о блудном сыне.

В другой притче (в Евангелии по версии святого Матфея) её автор приписывает Иисусу наказание бережливости и награждение лени и безделья.

Однажды хозяин дома вышел рано поутру нанять работников в свой виноградник[144]. Он договорился платить им по пенни в день. В три часа он увидел на рынке бездельников и тоже нанял их, сказав, что позднее даст им то, что они заслужили. Он сделал то же в шесть часов и в девять часов, а потом — в одиннадцать. День закончился. Пришёл его управитель, чтобы расплатиться с работниками. По приказу хозяина сначала он заплатил тем, кто был нанят последними и кто работал один час. Наконец он дошёл до тех, кто был нанят первым, и заплатил каждому работнику по одному пенни.

И вот среди первых нанятых оказался Сэмюэл Гомперс[145], который не удержался и высказался:

‘Как же так? Я весь день работал, как лошадь, за жалкие гроши, а теперь получаю столько же, сколько эти рыночные бездельники, которые пришли в одиннадцать. Если вы всё не исправите, я прямо здесь и сейчас организую Американскую федерацию труда’.

Он быстро выполнил свою угрозу, и забастовка не началась только потому, что день закончился, и вся работа была завершена. Обиженные работники вволю поворчали, но при таких обстоятельствах забастовка была бесполезна.

Автор Иисус, если Матфей правильно записал, хочет убедить нас в то, что капиталист уладил этот производственный спор таким способом:

‘Брат Гомперс, я не обижаю тебя. Не за динарий ли ты договорился со мною? Возьми свое и пойди. Я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе. Разве я не властен в своем делать, что хочу? Или глаз твой завистлив оттого, что я добр?’

Гомперс напомнил капиталисту, что всё это противоречит словам самого Иисуса. Иисус учил, что человек не может распоряжаться, как ему угодно, с собственностью, которую бог вверил его попечению. Человек только по привычке называет эту собственность своей. Гомперс показал, что в трудовой организации не действует никакая теория справедливости, и на этот раз он был прав.

Иисус был поэтом, стенографы его четырёх Евангелий были поэтами. Разве можно требовать от них логики?

Поэты редко мыслят ясно. Вот почему банкиры так низко их ценят. Иисус не смог бы взять заём ни в каком банке Иерусалима, если бы у него был вексель, подписанный кем-нибудь из его совета директоров — тот Иисус, который показан людьми, претендующими на трактовку его взглядов. В сегодняшнем Вашингтоне он точно не получил бы заём.

Авторы Священного писания были великими поэтами, великими мастерами слова, но временами они были неспособны к ясному мышлению. Степень того, насколько они были неспособны к ясному мышлению, проявляется в низком качестве написанного ими’.

Глава XIV
Призраки

I

Те, кто читали рассказы Бирса, знают, что его неудержимо влекло сверхъестественное. Многие его великие рассказы основаны на вымышленных встречах с призраками. Есть читатели, которые полностью или частично верят в сверхъестественное, другие ожесточённо возражают тому, что дух может выжить после смерти материи. Обращаясь к этой теме, такой великий художник, конечно, был слишком мудр, чтобы утверждать, что верит в призраков, но и не отказывал им в существовании. Обычно он оставлял для себя лазейку. Феномен мог быть объяснён естественными причинами, но, несмотря на это, оставалось впечатление, что призраки где-то рядом. В ‘Смерти Хэлпина Фрейзера’, которая кажется мне величайшим из рассказов о призраках, он ловко оставляет читателя с впечатлением, что писатель не сомневается, будто дух матери Хэлпина Фрейзера вернулся в этот мир.

Бирс то и дело заявлял, что нет никакой загробной жизни и что никакой человеческий дух не достигнет бессмертия. Всё же я сам был свидетелем, как иногда его фантазия успешно штурмовала стены его интеллекта и побеждала его сомнение. Он хотя бы наполовину, но верил в призраков. Он это понимал и относил это на счёт своих предков, которые сотни тысяч лет не задавались вопросом о подлинности сверхъестественного.

‘Каждый человек суеверен, — говорил он. — Пройдут ещё сотни тысяч лет прежде, чем призраки перестанут посещать нашу землю’.

Однажды он в шутку заметил, что ищет личной встречи с кем-нибудь из усопших.

‘Что касается евреев и христиан, — утверждал он, — они, конечно, верят в сверхъестественное. Иначе им бы пришлось отказаться от истинности Священных писаний — как Ветхого завета, так и Нового. Человек не может быть добрым евреем или добрым христианином, если не верит в призраков. Сам бог — это призрак. Евреи и христиане считают, что он находится с ними на земле. Конечно, они скажут, он везде, а христиане ожидают второго пришествия его сына. Некоторые христиане выдвигают вздорную идею о том, что после наступления христианской эры призраки перестали материализоваться в нашем мире. В подтверждение этого они не смогут привести ни одной цитаты из Писания. С другой стороны, не проходит ни одного дня, чтобы мы не прочитали о каком-нибудь ‘достоверном’ случае о встрече с призраком. Эти случаи столь же убедительны, как те, о которых рассказывает Библия’.

Однажды я спросил Бирса, встречался ли он когда-нибудь с призраком.

‘Допустим, я ответил положительно, — отозвался он, уклонившись от вопроса, — но вы мне не поверите’.

‘Говорят, даже животные видят призраков’, — заметил я.

‘Видят, без сомнений, — подтвердил он. — Во всяком случае, во сне. И, конечно, всем людям снятся привидения. Люди видят их очертания, их полупрозрачный облик’.

‘Я знаю об одном достоверном случае, — сказал я. — Моя знакомая рассказывала, как встретила на лестнице дух своей мёртвой сестры. Та была одета в шелестящее платье. Через несколько минут знакомая вошла в спальню сестры и с удивлением обнаружила, что то же платье, в котором был дух, висит в шкафу. Его ещё не отдали прислуге’.

‘А что тут необычного?’ — осведомился он с сардонической ухмылкой.

‘Вы же не станете утверждать, что одежда бессмертна?’ — шутливо спросил я.

‘Конечно, буду, — в тон ответил он. — На моей стороне евреи и христиане. Они рассказывают так много случаев о том, как святые и пророки появляются на земле. Мы не можем представить, что эти святые столь нескромны, чтобы явиться в своих небесных одеяниях. Их шкафы набиты земной одеждой’.

По моему мнению, рассказы Бирса о призраках — лучшие из всех, чтобы были написаны. Они замечательны сами по себе, без призраков, это великие рассказы. У меня есть причины считать, что каждый сюжет Бирс придумал сам, абсолютно не испытывая влияния другого автора или другого человека. Эти сюжеты невероятно. Удивляешься, как ум смертного мог выдумать столь чудесные творения.

‘Персонажи таких историй, — говорил он, — обычно вызывают презрение. За исключением святых и пророков, которые ведут себя более сдержанно. Обыкновенный призрак подкрепляет моё всегдашнее убеждение: я беру наличные, а кредит мне не нужен’.

Он постоянно цитировал стихи старины Омара.

‘Страх темноты естественен, — считал Бирс. — Наверное, он никогда не пройдёт. Это наследие первобытных предков. Кроме того, находиться в темноте — это неудобно. Насколько возможно, рассказы о призраках нужно читать при тусклом свете, поздно ночью. Читать истории о сверхъестественном в разгаре дня — это несправедливо и по отношению к автору, и по отношению к читателю. Читатель должен быть один и в нетопленой комнате’.

II

Бирс утверждал, что, как и все остальные люди, он немного суеверен.

‘Не важно, насколько велик ваш интеллект, — говорил он, — насколько обширен ваш опыт, не важно, что суеверия, знаки, знамения и тому подобное не подтверждаются, но наши праотцы оставили нам наследие, которое мы не сможем растранжирить’.

Он смеялся над знаками, предсказаниями и прочими бабьими сказками. Но он защищал того, кто искал белую лошадь, когда видел рыжего, того, кто загадывал желание в полнолуние, а потом молчал, пока ему не зададут вопрос, на который можно ответить ‘да’, чтобы луна выполнила желание, того, кто радовался при виде воза с сеном на городской улице и загадывал желание, надеясь, что оно сбудется. Он поощрял того, кто отказывался проходить под лестницей или раскрывать зонтик в помещении. Поскольку пить при упоминании мертвеца — к неудаче, он при этом не доносил стакан до рта, менял тему, а затем выпивал. Это была уступка атавизму. Убив змею, которая пересекла его тропу, он обходил коварное животное. Подобную слабость он приписывал и своим персонажам. За эти суеверия были ответственны его предки. Он заявлял, что слишком уважает своих предков, чтобы стыдиться их обычаев, поэтому сам следует им.

Определение призрака из ‘Словаря Сатаны’:

‘Призрак, сущ. — внешний и видимый признак внутреннего страха.

Он увидел призрака.

Призрак стоял — о ужас! —

На тропе, по которой он шёл.

Он остановился и хотел убежать.

Земля затряслась под ногами,

Когда он увидел призрака.

Он почувствовал, что теряет сознание,

Ужасное видение обездвижило его,

Круги плавали перед глазами.

Он дико ринулся прочь, а затем

Он увидел столб’.

Глава XV
О расовых и религиозных предубеждениях

I

Южане говорят, что когда ‘проклятые янки’ вторглись на их ‘священную землю’ и разрушили жалкую старую хижину дяди Тома, они ожидали, что не увидят никакой разницы между чёрными и белыми, кроме пигментации. Они и не увидели — большинство из них вернулось домой, не встретив ни одного чёрного лица. Бирс, неопытный юноша, в этом отношении не отличался от большинства своих товарищей по оружию. Но когда он добрался до небес — ‘негритянских небес’, как называют город Вашингтон — он был вынужден очень много узнать о жизни негров. Он был ею увлечён. И меня она всегда остро интересовала. В нём, несмотря на увлечение, возникла нелюбовь к неграм как к расе, хотя он никогда не распространял свою антипатию на личности. Но как он презирал ‘их чёрную шкуру, их грязные лица, их зловонный аромат!’.

‘Нил, — как-то сказал он, — для меня остаётся тайной, почему среди них встречаются желтоватые лица. Неужели какой-нибудь южный джентльмен может быть виновен в подобном?’

‘Нет’, — отозвался я.

‘Поясните, любезный сэр. Откуда же этот цвет кофе с молоком?’

‘Извольте, сэр, — ответил я, — я вам доставлю удовольствие и объясню всё в лучшем виде. Есть у меня одна теория, и наблюдения её подтверждают. Этот саквояжник, этот пресловутый скалаваг[146], которого вы нам навязали, этот любитель ниггеров, этот змей, который высосал из нас все соки, этот болван, сэр, хотел сделать белого человека из чёрного. Вот эти желтушные люди — продукт его полууспешного эксперимента’.

‘Я вам верю, Нил, поскольку с большим уважением отношусь к любовным умениям этого саквояжника, но вы должны признать, что южные джентльмены приняли участие в производстве этого отбелённого народа’.

Со временем нелюбовь Бирса к неграм ещё больше усилилась. Он говорил, что если бы знал эти создания в 1861 году так же, как он знает их в 1906, у него возникло бы искушение сражаться за Юг. Это была шутка. Бирс был сторонником Союза, поскольку ничего не знал о политическом положении. В молодости он был ‘поверхностным’ и ‘добился успеха’ благодаря своему невежеству, как бывает со всеми молодыми людьми. Поэтому он сражался за негров.

Он считал, что в литературе негров быть не может. Ни один белый не хочет читать о неграх, и лишь немногие чёрные умеют читать. Если бы чёрный человек умел читать, то всё написанное о нём было бы ему неинтересно.

‘Я думал, вы увлечены ими’, — сказал я.

‘Да, — отозвался он. — Их трудностями. Никакие другие люди не вызывают у меня такого сочувствия’.

‘Вот! Вот!’ — воскликнул я.

‘Если бы я был романистом, я написал бы роман о неграх, — продолжил он. — Хотя написание романа действует на нервы. Возможно, до такой степени, чтобы заставить меня прервать работу, пока я не зашёл далеко. Но, вы это знаете, попытка такого романа была. И, вы это знаете лучше меня, ни одна история о неграх не была коммерчески успешна. И не будет. Читатель чувствует к ним отвращение. Искусство не может преодолеть его. Эта эмоция вызвана инстинктом расового самосохранения’.

Бирс думал, что ‘Хижина дяди Тома'[147] достигла такого огромного успеха не как художественное произведение, не как роман, а как политической документ. Я думаю, он был прав лишь отчасти. Как пьеса ‘Хижина дяди Тома’ ставилась на сцене намного чаще, чем любые другие пьесы. Когда я пишу эту книгу, в Америке и других странах бесчисленные театральные труппы играют разные варианты пьесы, хотя работа миссис Стоу давно потеряла политическое значение. Другая пьеса последних лет, успешная как в художественном плане, так и в коммерческом, — это ‘Порги’, негритянская драма, основанная на успешной книге мистера Дюбоза Хейуорда[148]. Есть и другие истории о негритянской жизни, в основном о ‘мамулях’ и ‘папулях’, у которых бесконечное число читателей. Тем не менее, остаётся правдой то, что настоящий роман о негритянской жизни не будут читать ни белые люди, ни чёрные.

Я рассказал Бирсу, что несколько лет назад намеревался написать роман о негритянской жизни. Я продумал сюжет, я, в общем, знал, что хочу сказать. Но я так и не смог заставить себя написать этот роман по тем же соображениям, которые удерживали Бирса от похожего замысла. Он не упоминал о том, как собирался взяться за эту тему, и я сомневаюсь, что он хорошо обдумал её. Это было бы нарушением его обычного метода литературной работы. Он попросил меня вкратце обрисовать мой замысел, который он выслушал с большим вниманием. Я повторю суть того, что я говорил, с таким предуведомлением: если какой-нибудь писатель захочет использовать мой сюжет, то я разрешаю, бог ему в помощь! Вот мой замысел.

Один американский негр, очень чёрный, что указывает на восточноафриканское происхождение, недавно с отличием окончил Йель. Он верит, что влюбился в девушку-мулатку, выпускницу Университета Фиска[149], которая думает, что отвечает ему взаимностью. Оба замечательные люди, с высокими идеями и незапятнанной репутацией. Они обручены и серьёзно, страстно обсуждают проблемы негров. Они полны честолюбивых замыслов возвысить свою расу, дать неграм чувство расовой гордости, во всех отношениях уравнять их с другими расами.

Они обсуждают способы, благодаря которым они могут достигнуть желанной цели. Они склоняются к войне. Негры уже показали, что они могут сражаться при правильном руководстве. Во всяком случае, один негр, Туссен-Лувертюр был великим военачальником, который освободил свой народ от французского господства. В историческое время никакая другая раса, кроме негров, не терпела бы трёхвековых оскорблений от южан. Молодым патриотам не приходит в голову, что причину этого нужно искать в самих неграх.

Они думают, что готовы создать на Юге народ южных негров и возглавить войска в неминуемых битвах. Война была бы проиграна, их народ разбит, они это знают. Но из пепла восстанут новые негры — мужчины и женщины, — негритянский интеллект и равенство негров с другими расами.

Задуманный народ так и не появляется. Планы молодых фанатиков не имеют последствий. Они не делают ничего, чтобы осуществить свои идеалы. Начинания ограничиваются планами.

Но есть и другие причины. Молодой человек влюбляется в белую женщину — деградировавшее существо, неграмотное, нечистоплотное, грубое, безнравственное. Короче говоря, она принадлежит к тому единственному типу белых южанок, которые могут помыслить о браке (в другом штате, не на Юге) с чёрным мужчиной. Девушка же влюбляется в белого мужчину — мужской вариант беспутной белой женщины. Любовные романы приводят к двум бракам и двум наборам детей-мулатов. Суть запланированного романа была вот в чём. Белый мужчина и белая женщина принадлежали к более высокой расе, чем чёрный мужчина и девушка-мулатка. Лучшие представители чёрной расы предпочли в качестве спутников жизни худших представителей белой расы, а не равных себе из своей расы.

Я не собирался рассматривать потомство этих союзов. Например, положат ли они начало новой расе, более высокой. Я собирался показать, что личности из низшей расы инстинктивно стремятся на более высокий уровень с помощью брака с кем-то высшим, пусть и ненамного высшим. Поэтому негры как общее целое никогда не разберутся со своими трудностями без помощи высших рас. Они обречены, безнадёжно обречены на миллионы лет зависимости от высших рас. Я собирался показать, что частично это зависит от биологических условий — небольшого объёма мозга, толщины черепа, физических качеств, которые приподняли их на уровень чуть выше животных.

Бирс думал, что на эту тему можно написать интересный роман — роман, который не прочитает никто, кроме его автора. И в этом у нас была полная гармония.

‘Тем не менее, — сказал он, — я бы хотел, чтобы вы попробовали. И я не прав в том, что его прочитаете только вы, поскольку я попрошу экземпляр с автографом и прочитаю его’.

II

Когда Бирс записывался в армию Союза, он ничего не знал о политических противоречиях, которые привели к войне. Как было с большинством его товарищей по оружию, он сражался, чтобы освободить рабов. Таков был повод. Кроме того, были нравственная убеждённость, рыцарский порыв и предлог, чтобы оправдать кровопролитие. Конечно, основным поводом была страсть к войне, к приключениям, зов молодой крови.

Если бы эти смелые мальчики знали, что дамы, которых они хотели спасти, не были ‘прекрасны, как лилии, с волосами, сияющими ярче солнца, с грацией дриад'[150], что они были чёрными, с толстыми губами, плоскими носами и курчавыми волосами, что они были неуклюжи, как коровы, тогда кое-кто из этих юных сэров Галахадов не стал бы записываться в армию. К счастью для своих идеалов, они почти не видели чёрных дам и вернулись на родину с верой, что разница между европеоидами и негроидами заключается только в цвете и социальных условиях. Сотни тысяч благородных юных Чарльзов Самнерсов и Таддеусов Стивенсов[151] вернулись на родину, чтобы разработать планы, по которому молодые южане должны будут жениться на своих бывших рабынях. Тем не менее, нет никаких сведений, что какой-нибудь молодой северянин вернулся на Юг, чтобы просить руки чёрной дамы.

Но верно и то, что когда Бирс жил в Вашингтоне, положение негров было довольно жалким. Безнадёжным! То, что Бирс испытывал к ним глубокое сочувствие, было неоспоримо.

Вместе с тем он обладал сильным инстинктом расового самосохранения. Он бы никогда не взял в супруги женщину другой расы, даже если бы она была равна ему в интеллектуальном и нравственном плане. Он чувствовал сильную неприязнь к каким-нибудь личным отношениям с японцами, китайцами и индейцами. Последние, как он считал, ненамного превосходили негров. Индусов он презирал. Евреи, как он считал, незначительно отличались от его расовых предков. Во всяком случае, против них у него не было какого-либо рода предубеждений. В искусстве и науке они достигли относительно большего, чем другие народы или ветви его расы. Он заявлял, что даже сейчас шестнадцать миллионов евреев, разбросанных по всему миру, поставляли больше деятелей науки и искусства, чем несколько сотен миллионов христиан.

III

Бирс указывал на то, что, несмотря на положения Конституции США — Конгресс не может устанавливать закон об установлении религии или запрете свободы слова и свободы печати, никакой штат не может принимать закон, ограничивающий привилегии и льготы граждан США — несмотря на всё это, нельзя законодательно запретить инстинкт расового самосохранения. Мы остаёмся предубеждены против всех религиозных сект, кроме нашей собственной, против других типов общества и поддерживаем людей нашей расы, нашей религиозной секты и нашей политической партии.

‘Если вам угодно, скажите, что это неразумно, — говорил он. — Человек — существо неразумное. Лишь немногие из нас одарены разумом. Тем не менее, это предубеждение не неразумно. Оно врождённо. Более того, мы умышленно выбираем определённые взгляды, которые кажутся нам разумными. И вовсе не важно, что те, кто не принимает нашего мнения, скажут, что мы предубеждены.

Часто какой-нибудь журналист, считающий, что он одарён необычным чувством справедливости, широтой взглядов, всеохватным милосердием, уверяет нас, что любой американский мальчик, который подходит по закону, может надеяться стать президентом США. Он знает, что он лжёт. Сам он не подумает выбрать негра, даже компетентного, на президентский пост. Чистокровный китайский американец, чьи предки несколько поколений были гражданами США — если такой человек подойдёт по закону на пост президента — не имеет ни малейшего шанса на избрание. Скорее всего, ни один белый за него не проголосует. Избиратель вообще не станет рассматривать его способности и соответствие высшему политическому посту. Его просто не выберут как человека чужой расы, точно так же, как эфиопа, монгола, малайца. Американизация кандидата может не вызывать сомнений, поскольку его предки поколениями жили в нашей стране. Он может обладать необычным, исключительным соответствием высшему посту в стране. Но он никогда не займёт этот пост. Мы любим громкие фразы о том, что конституционные положения способны изменить человеческую природу, но продолжаем следовать совету Киплинга: ‘Что бы ни случилось, человек должен держаться свой касты, своей расы, своего племени'[152].

Кто из европеоидов захочет лежать в больнице под заботой врачей-негров? Никто! Не знаю, какой белый человек отправит свою жену, дочь, сестру или возлюбленную в такое заведение, где за ними будут ухаживать чёрные люди. Легче верблюду, скача и подпрыгивая, пройти сквозь игольное ушко, чем чёрному человеку стать интерном в американской больнице, которая принимает белых людей. Более того, даже учёного еврея, будь он самым великим врачом, с трудом возьмут в больницу, где среди попечителей преобладают христиане.

Белый человек не ограничивается предубеждением против расы. Он с подозрением смотрит на представителя собственной расы, который отличается от него религиозными, политическими, любыми взглядами. У католиков есть свои школы, больницы, сиротские приюты и даже университеты. То же самое у епископалов, методистов, пресвитерианцев, баптистов — почти у всех крупных вероисповеданий. То же самое у евреев. Если в какое-нибудь объединение — скажем, в ветеранское — входят люди различных взглядов, то руководители этого объединения избираются приверженцами тех религиозных или политических взглядов, которые составляют большинство. Всегда человек из нашей церкви или нашей партии более способен и намного более нравственен, чем человек из других церквей и партий. Только нашему брату мы доверим какой-нибудь пост. Это всё довольно естественно. И нет ничего предосудительного в том, что человек цепляется за ‘свою касту, свою расу, своё племя’.

В нашей стране так много религий, что они сдерживают друг друга. Одно можно сказать точно: если пятьдесят один процент избирателей — методисты, то выборный пост займёт только методист. А выборный чиновник будет безжалостно обращаться с теми, кто принадлежит к другой религии.

Протестанты утверждают, что если большинство американцев станет католиками, то меньшинство будет предано смерти. Не знаю, не знаю. Если это правда, то я торжественно заявляю, что если пятьдесят один процент населения станут примитивными баптистами[153], они предадут смерти всех католиков. Не удивляюсь, если методисты или другие протестанты, составляющие пятьдесят один процент американцев, вынуждены будут убить остальных протестантов, которых они не смогли обратить в методизм. Кажется, католики и протестанты сделаны из одного теста, они похожи в своей нетерпимости.

Слово ‘терпимость’ — это преувеличение. Не бывает терпимых людей. Быть терпимым, всегда терпимым, значит производить больше вреда, чем добра. Человек, который думает, что он терпим, — это обычно никчёмный тип без своего мнения, с умом идиота. Нетерпимый человек твёрдых взглядов и предубеждений — это успешный человек. На его плечах покоится наша цивилизация.

Католики в нашей стране составляют двадцать процентов населения, евреи меньше пяти процентов, а остальные требуют искоренения католиков и евреев. Я уверенно заявляю, что не доживу до того, чтобы увидеть, как католик или еврей станет президентом нашей протестантской страны’.

‘Бенджамин Дизраэли два раза был премьер-министром в Англии[154]’, — перебил я.

‘А, это должность по назначению!’ — возразил Бирс.

‘Но основанная на выборах’, — ответил я.

Тем не менее, он видел существенную разницу. Он сказал, что Дизраэли не выбрали бы прямым голосованием даже на пост мирового судьи. Кроме того, англичане не так разнородны, как американцы, не так склонны нарушать традиции. Сила евреев в Англии, их свобода от преследований в последние десятилетия была основана частично на их патриотизме, частично на использовании их богатства в интересах государства. Но главная причина в том, что большинство англичан привержено к их протестантской церкви. Немногочисленные английские евреи не несут угрозы государственной церкви, так же, как английским политическим институтам.

‘Евреи в Америке подвергаются мелким преследованиям, против них существует сильное предубеждение — достаточное, чтобы удержать их от выборных должностей, — но их слишком мало, чтобы они действительно волновали американцев-христиан.

Поэтому я заявляю, что не доживу до того дня, когда еврей или католик сделается президентом США. Много бы я дал, чтобы увидеть, как мои знакомые католики и протестанты смущены избранием еврея или как мои знакомые протестанты сбиты с толку избранием католика’.

Глава XVI
Рассказчик анекдотов

I

Хотя Бирс был блестящим собеседником, он был плохим рассказчиком. Возможно, он не придавал этому значения. Но он действительно плохо рассказывал устные истории. Он не был скор и на устный остроумный ответ. Всё же каждый, кто знаком с его напечатанными эпиграммами и афоризмами, с его каламбурами и жалящей иронией, знает, что как писателю-юмористу ему не было равных. Если бы я попросил его объяснить, почему блестящий писатель почти никогда не блистал устными ответами, он возмутился бы (он увидел бы в этом скрытую насмешку). Поэтому у меня нет его объяснения, и я вообще никогда не слышал, чтобы он обсуждал эту тему. Я знал, что он мог отвечать блестяще, но это бывало нечасто. Несколько раз я сам наблюдал, как он упускал такую возможность. Временами он проклинал себя за ‘лестничное остроумие’ — термин, который он часто использовал вместо соответствующего французского выражения[155].

Запас его забавных историй был не велик. Он постоянно обращался к ним, пока не износил до лохмотьев. К тому же когда он рассказывал эти байки первый раз, они звучали не очень хорошо. Но в них почти не было ничего фривольного и вообще не было ничего непристойного. Я изложу некоторые.

II

Историю, помещённую ниже, Бирс рассказывал с притворным нежеланием, и дамы долго его уговаривали, особенно если он был в ‘изысканном’ обществе. К развязке он становился так нетороплив, как будто подбирал слова и избегал неизящных терминов. Эта история всегда смущала собрание. Дамы оживлялись, как бы стараясь смягчить бестактность своим смехом.

‘Это случилось не так давно. Некий священник со своей женой и маленькими детьми жил на окраине деревни. О названии деревни я умолчу. Это не важно для повествования, к тому же миссис Бланк ещё жива. Кроме того, я не хочу незаслуженно прославлять столь скромное поселение. Так вот, это была небольшая набожная семья. Добрая жена не обращала внимание ни на кого, кроме своего любящего мужа, а это так необычно для супружеских отношений.

Однажды преподобный мистер Бланк пошёл на рынок (он освобождал свою верную жену от этой утомительной обязанности), и его жена сказала:

‘Мистер Бланк, не забудьте, пожалуйста, я сегодня делаю колбаски. Купите немного…’

Э-э-э… Пожалуй, я не стану произносить точное слово миссис Бланк. Скажем так, она имела в виду нечто внутреннее. Она продолжала:

‘Вы знаете, мистер Бланк, мясо уже готово. Пусть сын мясника принесёт мне их’.

Преподобный мистер Бланк пошёл к мяснику и попросил, чтобы к нему домой доставили то, что пожелала его жена. К сожалению, после этого с ним произошёл несчастный случай. Когда он переходил железную дорогу, он был сбит поездом. Его останки были широко разбросаны по земле — нога здесь, рука там, а голова скатилась с насыпи. Скажем прямо, он разлетелся вдребезги. Соседи тщательно собрали все части тела в корзину и отнесли эти разрозненные члены к жене, которая в один миг стала вдовой. Там они с большой нежностью сложили части в физиологическом порядке, насколько это было возможно.

Наконец появился сын мясника с большой корзиной. Он ничего не слышал о катастрофе. Он с трудом поставил корзину на кухонный стол и выпалил, задыхаясь:

‘Вот, миссис Бланк! Здесь… кишки вашего мужа!’

III

Амброз Бирс считал, что врачи — это, в основном, невежественные людишки, шарлатаны и вымогатели. Доктор Уильям Ослер, бывший профессор Клиники Джонса Хопкинса, позднее получивший рыцарский титул от Британии[156], разозлил Бирса, когда сказал, что все люди по достижении шестидесяти лет должны быть умерщвлены с помощью хлороформа. Но то, что Бирс не мог долго злиться на хорошего человека, доказывает следующий анекдот.

‘Однажды, когда доктор Ослер был в Лондоне, его пригласили осмотреть довольно знаменитую больницу в старом городе. Ему с гордостью представили врачей и хирургов. Наконец ему показали графики заболеваний. Он внимательно посмотрел на них и заметил, что в них используются аббревиатуры: Д — дифтерит, БГ — белая горячка, СК — скарлатина, ТБ — туберкулёз и так далее. Все заболевания, казалось, находятся под контролем. Это свидетельствовало о здоровье лондонцев, но было одно исключение: некое ужасное заболевание, отмеченное буквами ОБИ. Знаменитый доктор не хотел показывать своего невежества, хотя его можно простить. Он ведь не обязан знать терминологию лондонских больниц.

‘Я заметил, — сказал он, — что город захватила эпидемия ОБИ. Кстати, в американских медицинских кругах эта аббревиатура не очень распространена. Что она означает?’

‘Так мы пишем, когда не можем поставить диагноз, — небрежно отозвался один из хозяев. — Это значит ‘одному богу известно».

IV

Эту историю Бирс рассказывал, чтобы проиллюстрировать крайне абсурдные способы улучшения памяти, которым обучали ‘профессора мнемоники’, как он их называл.

‘Однажды последователь мнемоники пришёл к фармацевту (заметьте, я не стану высмеивать эту почтенную профессию за то, что её представители привержены к наркотикам[157]). Он хотел приобрести какое-то лекарство, но забыл его название. После долгого молчания, в течение которого аптекарь терпеливо ждал, клиент как будто бы не к месту спросил:

‘Вы можете перечислить пять Великих озёр?’

Повелитель пилюль и ядов удивился, но ответил, что может.

‘Ну, попробуйте’, — с сомнением сказал клиент.

‘Охотно, — согласился аптекарь. — Мичиган, Верхнее, Гурон, Эри…’

‘Стойте, хватит! — перебил клиент. — Это мне и нужно! Озеро Эри! А не было ли на этом озере какого-нибудь великого сражения?’

‘Да, было, — последовал удивлённый ответ. — Самое великое сражение, в котором американский флот одерживал победу’.

‘А как звали человека, который командовал американским флотом?’

Удивление аптекаря всё возрастало.

‘Его звали коммодор Перри’, — ответил он[158].

‘Вот и всё! Дайте мне, пожалуйста, парегорик'[159].

V

Если кто-то (когда рядом не было дам) был столь неразумен, что упоминал о какой-нибудь ‘обесчещенной’ девушке, Амброз Бирс немедленно рассказывал следующую историю. Он хотел показать, что с мужской помощью девушка может достичь денежного благополучия и величайшего счастья, а не только бесчестия[160]. Мало-помалу, рискуя заслужить репутацию второго Лотарио, Бирс стал представлять себя в качестве участника этой истории. Он думал, что это придаст ей силу и правдоподобность. Вот она.

‘Одним хмурым декабрём, в 13-й день этого месяца, когда я жил в 13-й комнате на 13-м этаже отеля (нет, я не стану рекламировать отель и освещать его лучами славы этого повествования), я слонялся у входа в ‘Метрополитен-опера’. Я безучастно осматривал выходящую публику, и тут моё внимание привлекла некая фигура, которая показалась мне странно знакомой. Это была изящно одетая молодая женщина, шагавшая к роскошному лимузину. Она была укутана в накидку из русского соболя. Были видны только её ножки в туфлях и милая головка. Щёки с ямочками она прятала в нежном, мягком меху. На её голове сверкала великолепная диадема с сапфирами и бриллиантами. Когда в моей голове сверкнуло некое воспоминание, её взгляд встретился с моим, и она отошла от открытой двери лимузина.

‘Да это же мистер Бирс, ей-богу!’ — радостно воскликнула она.

До меня наконец дошло, кто она.

‘Будь я проклят, если это не Мэгги! Мэгги! Дитя моё, я думал ты в Олимпии в Вашингтоне. Неплохо мы проводили там время год назад. Как ты сумела разбогатеть?’

‘Боже мой, мистер Бирс, — объяснила она, — неужели вы не слышали? Меня обесчестили!’

VI

Однажды вечером Сэм Дэвис и Амброз Бирс встретились в баре нью-йоркского отеля ‘Наварра’. Они не видели друг друга много лет. Вот как Бирс рассказывал об этом.

‘Конечно, мы собирались выпить и стали по-дружески спорить, кто из нас должен платить за выпивку. Каждый настаивал, что платить должен именно он. Мы пререкались, пока жажду стало невозможно терпеть.

‘Слушай, — сказал Сэм, — давай бросим монету’.

Так мы и сделали. Сэм выиграл.

‘Ну, что ты будешь пить?’ — спросил я.

Когда пришло время расплачиваться по счёту, я бесцеремонно напомнил:

‘Кажется, ты платишь, да, Сэм?’

‘Нет! — возразил он. — Ведь я выиграл в подбрасывании монетки’.

‘Да, ты, — подтвердил я. — Ты и платишь’.

‘Как это? — спросил Сэм, прибавив ругательство (его словарный запас был сильно ограничен тяжёлой жизнью на Западе). — Ты, чёрт возьми, за кого меня принимаешь?’

‘Та-а-а-ак! — отозвался я. — Скажи, почему мы бросали монетку?’

‘Чтобы решить, кто будет платить за выпивку’, — ответил Сэм.

‘Вот именно! Мы решали, кто будет иметь удовольствие платить за выпивку. И ты выиграл’.

VII

Бирс обычно настаивал (и преуспевал в этом), что самый безнравственный человек может писать, как ангел.

‘Никогда не оценивайте того, что вышло из-под пера человека, как бы вы оценивали самого человека, — говорил он. — Бесполезно отрицать, что Мильтон был великим учителем нравственности и что он написал проповедь против битья жён просто потому, что сам бил свою жену. Предписания человека не теряют силу от того, что сам человек их нарушает. Чтобы доказать это, расскажу о случае, которому я был свидетелем в лондонском доке однажды вечером.

Местность выглядела ужасно. В воздухе пахло дешёвым одеколоном. Несколько пьяниц валялись в собственной блевотине, а другие хватались за любую доступную точку опоры в тщетной попытке восстановить равновесие. Возвышенная молодая женщина, полная любви к ближнему и стремления исправить его, шла по доку. Она несла пачку листовок о вреде пьянства для бесплатного распространения. Путь спасения привёл её к грязному забулдыге, который изысканно пошатнулся в её сторону, выражая самые почтительные чувства.

‘Бедняга! — сказала она и протянула ему одну листовку. — Возьмите’.

Забулдыга уставился на листовку. Когда он увидел название, в его осоловелых глазах мелькнул проблеск разума.

‘Нет, мэм! — сказал он. — С-с-спасибо, мэм, но я её читать не буду. Это я её написал!’

VIII

Однажды после обеда несколько старых друзей Амброза Бирса, включая меня, собрались в ‘гробовой комнате’ вашингтонского отеля ‘Рэли’, где мы обычно встречались. Зашла речь о предродовых влияниях.

Бирс предпочитал эту небольшую подвальную комнату другим из-за того, что она была ближе к бару. Вся вентиляция в комнате состояла из двери, которая никогда не закрывалась. Чтобы попасть в неё, надо было одолеть один тускло освещённый лестничный пролёт. Вы спускались всё ниже, ниже, ниже… как будто в подземную гробницу. Вход был такого размера, чтобы мог пройти один человек. Стены были украшены высокохудожественными фресками, которые иллюстрировали четверостишия из ‘Рубайята’ Омара Хайяма. Сами цитаты располагались ниже фресок. Наверное, надо добавить, что прозвище ‘гробовая комната’, которое напоминало об обители мёртвецов, было присвоено из-за того, что архитектор неумышленно придал неиспользуемому помещению форму гроба. После перестройки старинного здания этой комнаты больше не существует.

Но вернёмся к дородовым влияниям. Обсуждение этой темы вызвало следующую историю Бирса.

‘Кто-то из вас, может быть знает (я сам в этом убеждён, несмотря на обратные заявления самодовольных врачей), что человеческий плод до рождения физически и психически страдает от серьёзных эмоциональных переживаний матери. Мой рассказ ‘Глаза пантеры’ основан на этой теории, но несколько дней назад она подверглась суровой встряске. Дело было так.

Когда я шёл по Фотин-стрит в свою квартиру, я остановился и увидел, как столкнулись два молодых негра. Один был чёрный, как Эреб[161], а у другого были рыжие волосы, голубые глаза, бледные щёки, но всё же он был очевидно африканского происхождения, и в Вашингтоне он считался негром.

‘Эй, ниггер, — сказал Эреб, — ты чего толкаешься?’

‘Ниггер? — возмутился Альбус[162]. — Ты кого назвал ниггером, чернокожий? Я не ниггер, я белый’.

Его собеседник хмыкнул.

‘Белый! Значит, ты белый? А чего это у тебя такой плоский нос? А чего это у тебя такие толстые губы? А чего это ты говоришь, как ниггер? Нет, ты ниггер, конечно, ниггер!’

Нарядно одетый мистер Альбус надменно выпрямился, опираясь на свою тонкую трость, и медленно произнёс:

‘Вот в чём дело. Перед тем, как я родился, моя мать шла по лесу поздно вечером. И тут из кустов выпрыгнул чёрный человек и побежал за ней. Да, сэр! Он бежал за ней, бежал, бежал…’

‘А, я понял! Он её всё-таки догнал!’

IX

Амброза Бирса забавляли мошенники. Он считал, что отъявленные мошенники и шарлатаны, очевидно, не заслуживают серьёзного обсуждения. Кроме того, глупые жертвы обычно принимались обманывать остальных, поэтому заслуживали своего наказания. Особенно много материала для его острот и увеличивающегося запаса анекдотов доставляли медицинские шарлатаны. Вот один из таких анекдотов.

‘У моего друга Персивала Полларда на макушке нет ни одного волоска (кстати, он очень чувствителен к этому обстоятельству). Он признался мне, что однажды тайно пошёл к специалисту по косметике, чтобы купить укрепляющее средство. Как говорили, это средство было настолько эффективным, что от него волосы выросли бы и у летучей мыши. Специалист сказал Полларду, что за пять долларов тот будет иметь над своим мозгом пышный растительный покров.

Тридцать дней подряд Поллард прикладывал примочки в соответствии с инструкциями, и в конце этого срока снова не нашёл на макушке ни одного волоска. Более того, он с тревогой заметил, что по обе стороны его черепа выросли две шишки, которые напоминали рога на голове князя тьмы. Поллард и вправду сущий дьявол. Он попросил моего совета, и я сказал, что его тревога не напрасна: если он не примет мер, то скоро он приобретёт копьеподобный отросток сзади и будет оставлять следы раздвоенных копыт. Мы с ним нашли поставщика для искателей красоты, и Поллард с возмущением выставил ему свою лысую голову с набухшими на ней выступами.

Мошенник по-настоящему испугался. Он сел, задумчиво поглаживая свою бородку клинышком. Неожиданно его глаза засияли.

‘Я всё понял, — объяснил он. — Это полностью моя вина, сэр. Я дал вам не то средство. Вы прикладывали к своей голове мой надёжный увеличитель груди!»

Какую бы славу не заслужил Амброз Бирс в качестве рассказчика, но она была достигнута такими же историями, как те, которые я сейчас повторил. Я пытался повторить их в том виде, в каком их запомнил, с тем умением, которого он достиг. Я скажу, что его рассказы всегда были правдоподобны — казалось, что они происходили на самом деле. Более того, обычно он наполнял их своей личностью и той потрясающей жизненностью, о которой я уже писал ранее. Но он всё равно не был первоклассным рассказчиком устных историй.

X

В личном общении Бирс никогда не был игрив, как бывают игривы, например, молодые человеческие животные. Он никогда не заводил возни. Он всегда был убийственно серьёзен, или производил такое впечатление, даже если очевидно шутил. Многие люди стали его врагами по той причине, что они просто не поняли, что он шутил, когда отпускал остроты в их сторону. Он не всегда хотел оскорбить. Я сомневаюсь, что он когда-нибудь был игрив, даже в детстве.

Если человек вообще может достичь счастья, то жизнь Бирса, вероятно, была счастливой. Возможно, он был более счастлив, чем обычные люди. И всё же в этой жизни не было радости, той радости, которую временами испытывает любой нормальный человек. Он всегда был серьёзен. Никакой весёлости. Только особого рода улыбка — сардоническая, макабрическая, заставлявшая наблюдателя слегка вздрогнуть — указывала на какую-то весёлость. Пожалуйста, учтите, что я не имею в виду улыбку нежности или любви, а только ту улыбку, которая отражает веселье. За годы нашего знакомства я ни разу не слышал, как он смеётся!

Кое-где преобладает мнение, что Бирс в общении был болтлив. Вовсе нет. Он никогда не делал попыток оказаться в центре внимания. Иногда он говорил больше остальных. Но это происходило потому, что вопросы воодушевляли его, и он принимал участие в спорах больше, чем остальные.

XI

Бирс считал, что высший сорт остроумия — это несообразность, похожая на пулемётную очередь, когда снаряды бьют в одну и ту же цель.

Однажды вечером несколько человек встретились с Бирсом, и одна девушка произнесла избитую шутку Джо Миллера[163] Все над ней засмеялись, но Бирс встал на её защиту.

‘Джо Миллер, — сказал он, — собрал несколько неплохих шуток. Хотя я не слишком ценю его юмор, я постоянно их читаю. Некоторые из них остроумны, а другие останутся на века. Послушайте: ‘Неправда, что жизнь женатых мужчин длится дольше. Она кажется им дольше’.

Бирс иногда обращался к такому типу шуток.

Говоря о совершенном остроумии, он в качестве лучшего примера называл своего старого врага Марка Твена. Он часто повторял, как Твен в ответ на слухи о его смерти телеграфировал, что это сообщение слишком преувеличено.

XII

Прежде, чем закрыть тему Бирса-рассказчика, я упомяну о его отношении к тому типу историй, которые можно назвать сомнительными. Некоторые говорят, что ни одна хорошая история в курительной комнате не может обойтись без непристойности, без какой-то грязи. Мнение Бирса заключалось в том, что не нужно прибавлять ничего к анекдоту, в котором имеется достаточно остроумия, или юмора, или того и другого.

‘История будет довольно жалкой, — говорил он, — если ей нужен костыль, который нельзя взять с собой в приличную гостиную’.

Примечания

[1] Из эссе ‘Поэзия и стихи’.

[2] Уильям Рэндольф Хёрст (1863-1951) — американский бизнесмен, медиамагнат.

[3] Все стихотворения в книге переведены без соблюдения размера и рифмы.

[4] Пропущен фрагмент о предках автора.

[5] Фрэнсис Хопкинсон (1737-1791) — американский юрист, писатель, государственный деятель.

[6] Джозеф Хопкинсон (1770-1742) — американский юрист, государственный деятель.

[7] Пропущен фрагмент о предках автора.

[8] Восточный берег Виргинии — регион штата Виргинии, расположенный на полуострове Делмарва.

[9] Союз, Федерация — название Соединённых Штатов Америки (то есть северных штатов) в годы Гражданской войны в противоположность Конфедеративным Штатам Америки, или Конфедерации (то есть южным штатам).

[10] Роберт Эдвард Ли (1807-1870) — американский военачальник, генерал армии Юга.

[11] Фрэнсис Хопкинсон Смит (1838-1915) — американский поэт, художник, инженер.

[12] Эдвард Кок (1552-1634), Уильям Блэкстон (1723-1780) — английские юристы и государственные деятели. Джеймс Кент (1763-1847) — американский юрист.

[13] О мёртвых или хорошо, или ничего (лат.).

[14] Майлз Стэндиш (1584-1656) — один из основателей Плимутской колонии — второй английской колонии в Северной Америке.

[15] Марк Твен (настоящее имя Сэмюэл Лэнгхорн Клеменс, 1835-1910) — американский писатель, журналист, общественный деятель. Фрэнсис Брет Гарт (1836-1902) — американский писатель. Артур Макюэн (1851-1907) — американский журналист. Хоакин Миллер (настоящее имя Цинциннат Хайнер Миллер, 1837-1913) — американский поэт.

[16] Джозеф Персивал Поллард (1869-1911) — американский писатель и литературный критик. Герман Джордж Шеффер (1878-1927) — немецкий и американский писатель и переводчик. Оба были друзьями Бирса, см. главы XVII-XX.

[17] Перечислены философы Античности и Средних веков.

[18] Прощайте, будьте здоровы (лат.).

[19] Западный резерв — территория, принадлежавшая штату Коннектикут в 1692-1800 годах, затем ставшая частью штата Огайо.

[20] Всемогущий Бог Бирс, Almighty God Bierce — ироническая расшифровка инициалов Бирса.

[21] Франклин Пирс (1804-1869) — американский государственный деятель, 14-й президент США.

[22] Вероятно, житель Элкхарта. (Прим. автора.)

[23] Теперь он уже мёртв. (Прим. автора.)

[24] Осада форта Самтер (12-13 апреля 1861 года) — первое сражение Гражданской войны в США.

[25] Уильям Гроуз (1812-1900) — американский юрист, политик, военачальник. Армия Камберленда — одна из армий Союза в Гражданской войне.

[26] Расщеплённый инфинитив — в английском языке инфинитив с отделённой частицей to. В XIX веке считался грамматической ошибкой.

[27] Месье Бокер — персонаж одноимённой повести американского писателя Ньютона Бута Таркингтона (1869-1946).

[28] Том Худ (1835-1874) — английский писатель-юморист.

[29] Дольче, крещендо, фортиссимо — соответственно: нежно, всё громче, очень громко (музыкальные термины).

[30] Игра слов: Bitter Bierce (горький, едкий Бирс) по аналогии с Bitter Beer (горькое пиво).

[31] Уильям Дин Хоуэллс (1837-1920) — американский писатель.

[32] Джордж Стерлинг (1869-1926) — американский поэт. Был другом Бирса, см. главы XXI-XXII.

[33] Незнакомец у его ворот — изменённая цитата из Библии. В Синодальном переводе: ‘пришлец, который в жилищах твоих’ (Исход, 20:10).

[34] Цитата из стихотворения английского поэта Альфреда Теннисона (1809-1902) ‘Ода на смерть герцога Веллингтона’, посвящённого английского полководцу и государственному деятелю Артуру Уэлсли Веллингтону (1769-1952).

[35] Непереводимая игра слова. В оригинале использовано выражение из Библии ‘bowels of compassion’, что в буквальном переводе значит ‘внутренности сострадания’. В Синодальном переводе: ‘сердце’ (1-е послание Иоанна, 3:17).

[36] Экскурсия грудной клетки — разница в её окружности между вдохом и выдохом.

[37] Фрэнсис Соул Кэмпбелл (1860-?) — американская художница. Мэри Бейкер Эдди (1821-1910) — американская писательница и религиозный деятель, основательница христианской науки.

[38] Каплун — кастрированный петух.

[39] Фриц Крейслер (1875-1926) — австрийский скрипач и композитор.

[40] Эдгар Эвертсон Солтус (1855-1921) — американский писатель.

[41] Джозефина Клиффорд Маккракин (1839-1921) — американская писательница и журналистка.

[42] Заповеди блаженства — часть заповедей Иисуса Христа, произнесённая им во время Нагорной проповеди.

[43] Цитата из Библии (Евангелие от Матфея, 5:7).

[44] Дамоклов меч — в переносном смысле постоянная опасность. В греческом предании Дамокл позавидовал благополучию тирана Дионисия. Дионисий временно уступил ему своё место, но подвесил над его головой меч на конском волосе.

[45] Кардинальные добродетели — четыре христианские добродетели (не совпадают с теми, которые назвал автор).

[46] Слава пришествия господня — цитата из американской патриотической песни ‘Боевой гимн республики’, которая была популярна во время Гражданской войны в США среди северян. Атака лёгкой кавалерии — атака британской кавалерии на позиции русских войск во время Крымской войны, которая прославилась благодаря стихотворению Альфреда Теннисона. Фуззи-Вуззи — прозвище суданских мятежников среди британских солдат во время подавления Махдистского мятежа (1881-1899), которое прославилось благодаря стихотворению Редьярда Киплинга.

[47] Скорее всего, имеется в виду парижский Пантеон — усыпальница великих людей Франции.

[48] Вест-пойнтовцы — выпускники Военной академии США в Вест-Пойнте, которую называют также просто Вест-Пойнт.

[49] Имеется в виду Военно-морская академия США, которую называют также просто Аннаполис.

[50] Имеется в виду учебник, который написал английский лингвист Линдли Мюррей (1745-1826). В США издавался под редакцией Джеймса Аберкромби (1758-1841).

[51] Вождь Джозеф (1840-1904) — лидер племени не-персе, который в 1877 году успешно воевал с американскими войсками.

[52] Франсуа Доминик Туссен-Лувертюр (1743-1803) — лидер гаитянской революции 1791-1803 годов.

[53] Томас Джонатан Джексон по прозвищу Стоунуолл (Каменная Стена) (1824-1863) — американский военачальник в Гражданской войне, генерал армии Юга. Джордж Генри Томас (1816-1870) и Уильям Текумсе Шерман (1820-1891) — американские военачальники в Гражданской войне, генералы армии Севера. Улисс Симпсон Грант (1822-1885) — американский военачальник и государственный деятель, генерал армии Севера, 18-й президент США. Джон Джозеф Першинг (1860-1948) — американский военачальник в Первой мировой войне. Сципион Африканский — под таким именем известны два римских военачальника в Пунических войнах: Публий Корнелий Сципион Африканский Старший (235 до н. э. — 183 до н. э.) и Публий Корнелий Сципион Африканский Младший (185 до н. э. — 129 до н. э.). Альбрехт Венцель Эусебиус фон Валленштейн (1583-1634) — немецкий военачальник в Тридцатилетней войне.

[54] Джозеф Эгглстон Джонстон (1807-1891) — американский военачальник, генерал армии Юга.

[55] Фердинанд Фош (1851-1929) — французский военачальник.

[56] Нельсон Эплтон Майлз (1839-1925) — американский военачальник.

[57] Натаниэль Бедфорд Форрест (1821-1877) — американский военачальник, генерал армии Юга.

[58] Дэйвид Глазго Фаррагут (1801-1870) — американский флотоводец, адмирал армии Севера.

[59] Джефферсон Финис Дэвис (1808-1889) — американский военачальник и государственный деятель, первый и единственный президент Конфедеративных Штатов Америки.

[60] Цитата из статьи американского журналиста и государственного деятеля Хораса Грили (1811-1872).

[61] Бирс не мог предвидеть, какое малое воздействие на общественное мнение оказал переезд французского правительства из древней столицы в Бордо во время Мировой войны. (Прим. автора.)

[62] Дэвис до Гражданской войны, в 1853-1857 годах занимал пост военного министра США.

[63] Американский континентальный водораздел, или Великий водораздел — условная линия, к западу от которой в Америке находится бассейн Тихого океана, а к востоку — бассейны Атлантического и Северного Ледовитого океанов.

[64] Джеймс Рассел Лоуэлл (1819-1891) — американский поэт, эссеист, дипломат.

[65] ‘Черновой набросок’, 12-й том собрания сочинений. (Прим. автора.)

[66] Уильям Юстус Гёбель (1856-1900) — американский государственный деятель. Был убит через несколько дней после избрания губернатором Кентукки.

[67] Уильям Маккинли (1843-1901) — американский государственный деятель, 25-й президент США. Убит анархистом Леоном Франком Чолгошем (1873-1901).

[68] Таммани-холл — нью-йоркское политическое общество Демократической партии.

[69] Элиу Рут (1845-1937) — американский государственный деятель, военный министр в 1899-1904 годах, госсекретарь в 1905-1909 годах.

[70] Коллис Поттер Хантингтон (1821-1900) — американский бизнесмен, владелец железной дороги ‘Сентрал Пасифик’. Пытался через конгресс списать долг государству, но после кампании в прессе, начатой Хёрстом и Бирсом, вернул деньги.

[71] ‘Цари зверей’ — цикл рассказов Амброза Бирса, написанный от имени Малыша Джонни.

[72] Имеется в виду сборник сатирических стихов Бирса ‘Тараканы в янтаре’.

[73] Цитата из преамбулы к Конституции США.

[74] Obedientia legibus summa est et unica libertas (лат.). — Повиновение законам — единственная свобода.

[75] Сецессия — выход южных штатов из состава США.

[76] Тауншип — административная единица США. Вместе с муниципалитетами тауншипы входят в округа, а округа — в штаты.

[77] Эдуард III (1312-1377) — король Англии с 1327 года из династии Плантагенетов.

[78] Томас Вудро Вильсон (1856-1924) — американский государственный деятель, 28-й президент США. В 1917 году США купили Датскую Вест-Индию — колонию Дании в Карибском море. Эта территория стала называться Американские Виргинские острова.

[79] ‘Правильный маленький, тесный маленький остров’ — цитата из песни английского композитора Чарльза Дибдина (1745-1814)

[80] Во время Испано-американской войны 1898 года Теодор Рузвельт командовал добровольческим полком ‘Мужественные всадники’.

[81] В этом абзаце упоминаются события политической карьеры Рузвельта. После двух президентских сроков (1901-1904, 1905-1909) Рузвельт отказался выдвигаться в третий раз. Президентом в 1909-1913 годах был его однопартиец из Республиканской партии Уильям Тафт (1857-1930). В 1912 году Рузвельт снова решил стать президентом. После того, как Республиканская партия выдвинула Тафта, Рузвельт организовал Прогрессивную партию. И Рузвельт, и Тафт проиграли выборы демократу Вудро Вильсону.

[82] Эндрю Джексон (1767-1845) — американский полководец и государственный деятель, 7-й президент США.

[83] Theodorus Primus, Dei Gratia Rex et Imperator, Fidei Defensor (лат.) — Теодор Первый, милостью божьей король и император, защитник веры, использован титул королей Великобритании. Ich Dien (нем.) — я служу, девиз принца Уэльского. Honni Soil Qui Mai y Pense (фр.) — пусть устыдится тот, кто плохо об этом подумает, девиз британского Ордена Подвязки.

[84] Анания — библейский персонаж (Деяния апостолов, 5:1-6). Он отдал апостолу Петру часть денег от проданного имения, утаив остальные. Пётр осудил его ложь, и Анания умер.

[85] Имеется в виду одно из сражений Испано-американской войны.

[86] Мармион — герой одноимённой героической поэмы (1808) Вальтера Скотта. ‘В атаку, Честер, в атаку! Вперёд, Стэнли!’ — цитата из этой поэмы.

[87] Сэмюэль Пост Дэвис (1850-1918) — американский журналист и поэт. Был другом Бирса.

[88] На самом деле, далее Рузвельт пересказывает рассказ ‘Всадник в небе’.

[89] 10-й том собрания сочинений. (Прим. автора.)

[90] Плоды Мёртвого моря, или содомские яблоки — плоды, описанные античным историком Иосифом Флавием, которые были прекрасны снаружи, но несъедобны.

[91] Там же. (Прим. автора.)

[92] Безобидная устарелость — цитата из послания президента США Стивена Гровера Кливленда (1837-1908).

[93] Хэвлок Эллис (1859-1939) — английский врач, один из основателей сексологии.

[94] Мэри Корелли (1855-1924) — английская писательница. Лора Джин Либби (1862-1924) — американская писательница.

[95] Цитата из Библии (Первое послание к коринфянам, 7:9).

[96] Лотарио — имя героя-соблазнителя в романе Мигеля Сервантеса ‘Дон Кихот’ (во вставной новелле ‘Повесть о безрассудно-любопытном’) и в пьесе английского драматурга Николаса Роу (1674-1718) ‘Красивая грешница’.

[97] Цитата из Библии (Послание к евреям, 13:4). В Синодальном переводе: ‘Брак у всех да будет честен’.

[98] Цитата из Библии (Бытие, 3:16-17).

[99] Similia similibus curantur (лат.) — подобное излечивается подобным.

[100] Использование здесь словосочетания, которое использовал Бирс, оскорбило бы некоторых читателей. (Прим. автора.)

[101] ‘Рождённого, не сотворённого’ — цитата из Никейского символа веры (325 год). В традиционном переводе: ‘рожденна, не сотворенна’.

[102] Цитата из Библии (Псалтирь, 50:7).

[103] Это двустишие Бирс сочинил экспромтом. (Прим. автора.)

[104] Цирцея, Кирка — героиня древнегреческой мифологии. Одиссей во время своих странствий провёл год у неё на острове.

[105] Апрельско-декабрьские (точнее майско-декабрьские) отношения — отношения, при которых один из партнёров намного старше другого.

[106] Кэрри Кристиансен (1874-?) — многолетний друг и секретарь Бирса. В своём завещании Бирс сделал её основным наследником.

[107] Res amatoria (лат.) — любовные дела.

[108] Атропос — одна из мойр (богинь судьбы) в древнегреческой мифологии. Иногда мойры изображались в виде старух.

[109] Эддиисты — последователи Мэри Бейкер Эдди (см. прим. к главе III).

[110] Кэрри Макуильямс (1905-1980) — американский юрист и журналист. Автор книги ‘Амброз Бирс. Биография’ — одной из первых книг о Бирсе, которая вышла в тот же год, что и книга Нила.

[111] Falsus in uno, falsus in omnibus (лат.) — ложное в одном ложно во всём.

[112] Грета-Грин — деревня в Шотландии на границе с Англией. В XVIII-XIX веках здесь заключались браки, которые нельзя было заключать в Англии.

[113] Берта Кларк Поуп Деймон (1890-?) — американская писательница и редактор. Сборник писем Бирса вышел в 1922 году.

[114] Атаксия — нарушение координации движения.

[115] Шефф — имеется в виду Герман Джордж Шеффер (см. прим. к предисловию).

[116] Томас Чаттертон (1752-1770) — английский поэт. Не получив признания, совершил самоубийство.

[117] Иосиф Прекрасный — библейский персонаж. Когда он был рабом, то отказался разделить ложе с женой своего господина (Книга Бытия, 39:1-20).

[118] Джеймс Джексон Джеффрис (1875-1953) — американский боксёр.

[119] ‘Сказки Гофмана’ (1881) — опера французского композитора Жака Оффенбаха (1819-1880).

[120] Боуэри — улица и район в Нью-Йорке, где на рубеже XIX-XX веков располагались трущобы.

[121] Per se (лат.) — сам по себе.

[122] Уна — героиня поэмы английской поэта Эдмунда Спенсера (1552-1599) ‘Королева фей’. Диана — богиня Луны в древнеримской мифологии. Лаура — возлюбленная итальянского поэта Франческо Петрарки (1304-1374).

[123] Камиль Николя Фламмарион (1842-1925) — французский астроном, популяризатор астрономии. Был сторонником спиритизма.

[124] Voila tout (фр.) — вот и всё.

[125] ‘Души, ещё не облачённые’ — цитата из стихотворения ‘Нерождённая душа’ американского журналиста и писателя Чарльза Говарда Шинна (1852-1924).

[126] Я беру наличные, а кредит мне не нужен, ‘далёкие барабаны’ — цитаты из стихотворения (рубаи) персидского поэта Омара Хайяма (1048-1131).

[127] Битва при Чикамоге (19-20 сентября 1963 года) — одна из крупнейших битв Гражданской войны в США. Бирс посвятил ей рассказ ‘Чикамога’.

[128] ‘О ты, кто не меняется’ — строка из стихотворения ‘Пребудь со мной’ английского поэта Генри Фрэнсиса Лайта (1793-1847). Существует несколько песен на эти стихи.

[129] Низкая церковь — одно из трёх ветвей в протестантизме. Она наиболее близка к классическому протестантизму, отрицающему пышные ритуалы. Высокая церковь ближе к католичеству, а широкая церковь стремится примирить две ветви.

[130] В оригинале игра слов: Episcopalians — епископалы, Episcelopeans — от глагола ‘elope’, то есть сбежать от мужа с любовником.

[131] ‘Маленький, круглый, толстый, елейный божий человек’ — цитата из стихотворения английского поэта Джеймса Томсона (1700-1748).

[132] Джон Ячменное Зерно — персонаж английской народной песни, олицетворение ячменя и алкогольных напитков из ячменя.

[133] Эндрю Джон Волстед (1860-1947) — американский государственный деятель, конгрессмен, инициатор ‘сухого закона’.

[134] ‘Худые сообщества развращают добрые нравы’ — цитата из Библии (1-е послание к коринфянам, 15:33).

[135] ‘Неужели рука гончара тогда дрожала?’ — цитата из стихотворения (рубаи) Омара Хайяма.

[136] Нет ничего нового под солнцем — цитата из Библии (Книга Экклезиаста, 1:9)

[137] Перечислены писатели, философы и учёные от Античности до XIX века.

[138] ‘Матушка Гусыня’ — сборник фольклорных детских стихов (‘Шалтай-Болтай’ и др.).

[139] Золотое правило — основное правило нравственности, выраженное в Библии в разных вариантах: ‘Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними’ (Евангелие от Матфея, 7:12) и т. д. Встречается и в других философских и религиозных системах.

[140] Католическая и протестантская нумерация псалмов не совпадают с православной. В православной нумерации 23-му псалму соответствует 22-й.

[141] В этом абзаце Бирс пересказывает эпизод из Библии (Евангелие от Матфея, 22:23-30).

[142] В этом абзаце Бирс пересказывает эпизод из Библии (Евангелие от Луки, 15:11-32).

[143] Рожки — плоды рожкового дерева из семейства бобовых.

[144] В последующих абзацах Бирс пересказывает эпизод из Библии (Евангелие от Матфея, 20:1-16).

[145] Сэмюэл Гомперс (1850-1924) — американский профсоюзный деятель, основатель Американской федерации труда.

[146] Саквояжник — кличка северян, приехавших на Юг после Гражданской войны. Скалаваг — кличка южан, поддерживавших Север. Вероятно (?), Нил имеет в виду американского государственного деятеля, 17-го президента США Эндрю Джонсона (1808-1875), который был уроженцем Юга и поддерживал Север.

[147] ‘Хижина дяди Тома’ (1852) — роман американской писательницы Гарриет Элизабет Бичер-Стоу (1811-1896), направленный против рабства.

[148] ‘Порги’ (1925) — роман американского писателя Эдвина Дюбоза Хейуорда (1885-1940). Роман был переделан в одноимённую пьесу (1927) и в оперу ‘Порги и Бесс’ (1935).

[149] Университет Фиска — американский университет для чернокожих, основанный в Нэшвилле в 1866 году.

[150] Источник цитаты не ясен.

[151] Чарльз Самнер (1811-1874), Таддеус Стивенс (1792-1868) — американские государственные деятели, борцы против рабства.

[152] Цитата из рассказа Редьярда Киплинга ‘За чертой’ из сборника ‘Простые рассказы с гор’ (1888).

[153] Примитивные баптисты — течение в баптизме, представители которого отрицают миссионерскую деятельность.

[154] Бенджамин Дизраэли (1804-1881) — английский государственный деятель и писатель. Происходил из еврейской семьи.

[155] Имеется в виду французское выражение ‘l’esprit d’escalier’ (букв. лестничный ум), то есть ‘крепок задним умом’.

[156] Уильям Ослер (1849-1919) — канадский врач. Его называют отцом современной медицины.

[157] Слово drug означает и лекарство, и наркотик.

[158] Американский флотоводец Оливер Хазард Перри (1785-1819) победил англичан в Битве на озере Эри в 1813 году.

[159] Парегорик — настойка опия, болеутоляющее средство.

[160] История основана на игре слов: глагол ruin означает и обесчестить, и разорить.

[161] Эреб — олицетворения ночного мрака в греческой мифологии.

[162] Альбус (лат.) — белый.

[163] Джо Миллер — английский актёр (1684-1738). После его смерти английский писатель Джон Мотли (1692-1750) выпустил юмористический сборник ‘Шутки Джо Миллера’ (1739). Со временем имя Джо Миллера стало нарицательным для обозначения избитых шуток.

—————————————————————————

Первое издание: Walter Neale. Life of Ambrose Bierce. New York, Walter Neale Publisher, 1929.

Одна из первых биографий американского писателя и журналиста Амброза Бирса (24 июня 1842 — декабрь 1913 или январь 1914). При жизни Бирс был хорошо известен как влиятельный журналист, а признание как писатель он получил только после смерти. Его влияние испытали Говард Лавкрафт, Эрнест Хемингуэй, Хорхе Луис Борхес, Варлам Шаламов. Автор книги, издатель Уолтер Нил (21 января 1873 — 28 сентября 1933) долгие годы близко общался с Бирсом.

Оригинальный текст перешёл в общественное достояние, его можно найти на сайте ‘Архив интернета’. Здесь представлен перевод 18-ти глав из 26-ти (по объёму это меньшая половина книги).

Оригинал здесь: https://sites.google.com/site/dzatochnik/translations/bierce.

Уолтер Нил

Жизнь Амброза Бирса (главы из книги)

Амброз Бирс[3]

ВступлениеI

II

III

IV

ПредисловиеI

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

Глава IЕго образование и ранние годы

I

II

III

IV

V

Амброзу Бирсу

VI

VII

Глава IIНаша первая встреча

I

II

III

Глава IIIЕго внешний вид

I

II

Глава IVЕго характер

I

II

III

Нанин

IV

V

Глава VСолдат Бирс

I

II

III

IV

V

Глава VIЕго отношения с Хёрстом

I

II

III

IV

Глава VIIПолитика и политики

I

II

III

Глава VIIIТеодор Рузвельт

I

II

III

IV

Глава IXО браке

I

II

III

IV

V

VI

Глава XЕго сексуальные отношения

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

Глава XIОткуда и куда?

I

Жизнь Амброза Бирса
(главы из книги)

Вступление
I

Предисловие
I

Глава I
Его образование и ранние годы

Глава II
Наша первая встреча

Глава III
Его внешний вид

Глава IV
Его характер

Глава V
Солдат Бирс

Глава VI
Его отношения с Хёрстом

Глава VII
Политика и политики

Глава VIII
Теодор Рузвельт

Глава IX
О браке

Глава X
Его сексуальные отношения

Глава XI
Откуда и куда?

Глава XII
Люди и их боги

Глава XIII
Бог как автор

Глава XIV
Призраки

Глава XV
О расовых и религиозных предубеждениях

Глава XVI
Рассказчик анекдотов