ЖИВЫЯ ИГРУШКИ.
ЖИВЫЯ ИГРУШКИ.
ПОВСТЬ.
I.
I.
——
‘Твоя В. Землина’.
II.
II.
III.
III.
——
——
Живые игрушки, Воронов Михаил Алексеевич, Год: 1869
Время на прочтение: 67 минут(ы)
Зима.
У одного изъ большихъ домовъ на Фурштадтской улиц остановились извощичьи санки. Сначала изъ подъ полсти неторопливо вылзла толстая, приземистая фигура, закутанная въ енотовую шубу, и затмъ фигура, также неторопливо высадила изъ саней двухъ малютокъ — мальчика и двочку. Рванулъ втеръ, и подгоняемые имъ пріхавшіе быстро вошли въ подъздъ. Поднялись въ третій этажъ, шуба позвонила.
— Дома? мягко спросила она.
— Дома-съ, распахнулъ дверь лакей.
— Ну, разднь дточекъ, совершенно медоточиво прибавилъ прізжій.
Черезъ минуту вс вошли въ пріемную.
— Bonjour, chè,re cousine! проговорилъ, влтая въ комнату, низенькій, сдой толстякъ, развязно расшаркиваясь и сообразно древнимъ свтскимъ обычаямъ, цлуя руку пожилой женщины, жеманно чмокнувшей его примнительно къ тмъ же обычаямъ въ стриженую макушку.
— Ахъ, Pierre, c’est vous! протянула дама какъ-то лниво, вяло.
— Вотъ, наконецъ, передъ вами и мои маленькіе бирючки, забормоталъ Пьеръ. Передаю ихъ вамъ, кузина, изъ рукъ въ руки и прошу полюбить моихъ осиротвшихъ птенцовъ, какъ своихъ собственныхъ дточекъ, распространялся толстякъ, едва переводя духъ.— Богъ и общество, для которыхъ вы со временемъ воспитаете изъ нихъ добрыхъ христіанъ и гражданъ, поврьте, сторицею вознаградятъ васъ за т великія заботы, какія вы отнын принимаете на себя относительно моихъ бдныхъ малютокъ! заключилъ ораторъ, выдвигая передъ кузину будущихъ добрыхъ христіанъ и гражданъ, готовыхъ разревться и боязливо пятившихся назадъ, крпко цпляясь маленькими, одеревенвшими отъ холода ручонками за фалды отцовскаго сюртука.
— Милыя крошки! Grgoire et Alexandrine! Поцлуйте-же вашу тетку, сантиментально забормотала пожилая дама, силой притягивая къ себ оторопвшихъ дтей и отпуская каждому изъ нихъ по поцлую самаго дешеваго качества.— Bon Dieu! вдругъ возопила она, повертывая передъ собою двочку, какъ куклу: — Я совершенно поражена! совершенно! Боже! какъ Alexandrine похожа на свою бдную покойную мать! Ахъ, Пьеръ, какую потерю понесли мы съ вами, mon cher! закативши глаза, произнесла дама, стараясь при помощи усиленныхъ миганій пролить обильныя слезы.
Между тмъ невольные свидтели всей этой лицемрной сцены, такъ называемые бирючки, непритворно плакали…. Съ одной стороны — глупая комедія, какой-то необъяснимый страхъ — съ другой, а, главное, сознаніе своей безпомощности, невозможность убжать куда нибудь въ темный уголъ, забиться куда нибудь подъ столъ, подъ диванъ, спрятаться за дверь, за фартукъ простодушной, но любящей няни,— вс эти обстоятельства, совокупившись разомъ, наполнили неудержимой грустью дтскія сердца и малютки плакали навзрыдъ.
— Ахъ, милыя мои! Какъ горько для нихъ воспоминаніе о ихъ бдной матери! чувствительно изрекла дама и хотла было поймать за руку Alexandrine, чтобы привлечь ее къ себ, но двочка испустила такой пронзительный визгъ и такъ затопала ногами, крича: ‘Убирайся, старая, убирайся!’ что чувствительная дама сразу потеряла свою обязательно-обаятельную любезность: ея тонкія тубы невольно дрогнули отъ злости, а быстро забгавшіе глаза, казалось, такъ и говорили: ‘ну, капризница, за это вдь можно розгу дать’.
Впрочемъ, ловкая дама быстро овладла собою и, мастерски подавивъ рвавшееся было наружу суровое чувство, произнесла прежнимъ бархатнымъ голосомъ:
— Ай, ай, ай, Alexandrine! Разв можно такъ топать и кричать на свою тетку, которая хотла тебя поцловать, и ничего больше…. и ничего больше, мой другъ… et rien plus, ma chè,re!
— Поди прочь отъ меня, дрянная двочка! Сурово отпихивалъ плачущую Сашу отецъ.
— Не обижайте ее, Пьеръ, вступилась дама. Ребенокъ и ангелъ равны предъ Богомъ, Пьеръ…. ils sont egaul devant Dieu! перевела на птичій языкъ дама и устремила гор свои лукавые глаза.— Вы видите, что двочка до глубины души потрясена тяжелыми воспоминаніями.
Наступила минутная пауза,.
— Такъ, Пьеръ, вы оставляете дтей у меня? вдругъ спросила барыня, и затмъ, не дождавшись отвта, сладко запла: — Вотъ мы имъ сейчасъ дадимъ бомбошскъ, игрушекъ разныхъ: куколокъ всякихъ дадимъ, солдатиковъ — отличныхъ солдатиковъ!— книжекъ съ картинками дадимъ,— невинной голубицей ворковала дама, вставая съ мста и жестомъ приглашая толстяка слдовать за собою.
Дти, разумется, упирались и плакали, Пьеръ сильными руками тащилъ ихъ за собою.
Но тутъ мы попробуемъ, насколько съумемъ, познакомить читателя съ главными дйствующими лицами, розыгравшими эту сцену, что, полагаемъ, будетъ далеко не излишне.
Петръ Михайловичъ Шишмаревъ — толстякъ, котораго мы видли сейчасъ — былъ женатъ на родной сестр дамы-педагога, принимавшей на себя теперь трудъ изготовленія добрыхъ христіанъ и гражданъ изъ маленькихъ бирючковъ, какъ называлъ Шишмаревъ своихъ дтей.— Если бы намъ пришлось проникать въ сдую глубь вковъ для того, чтобы изслдовать тамъ происхожденіе и фазы развитія и возвеличенія фамиліи Шишмаревыхъ, то мы съ грустью должны бы замтить, что не отыскали тамъ ровно ничего. Шишмаревы не могутъ хвастаться, какъ другіе, ископаемой древностью своего рода! Ддъ Петра Шишмарева былъ простой крестьянинъ, разжившійся при помощи какихъ-то легкихъ, а, можетъ быть, и не безгршныхъ средствъ, и затмъ откупившійся на волю, записавшійся въ купцы и разными окольными путями съумвшій доставить первый чинъ, а слдовательно, по тогдашнему времени, и дворянство своему единственному и безграмотному сыну, Михайл — отцу Петра, Михайловича. На первомъ чин, разумется, подвиги Михайлы и окончились: малый оказался для службы ни швецъ, ни жнецъ, ни въ дуду игрецъ. Но за то, когда по вол судьбы онъ остался посл отца полновластнымъ наслдникомъ и обладателемъ всхъ движимостей и недвижимостей, тутъ нашъ коллежскій регистраторъ съумлъ быть великимъ и въ малыхъ чинахъ: въ противоположность сквалыжничеству и скопидомству отца, онъ повелъ такую широкую и разгульную жизнь, что въ два-три года совершенно растратилъ отцовскіе капиталы и въ конецъ разорилъ и замоталъ купленныя на его имя помстья, за что чуть не былъ тогда же взятъ въ опеку. Отъ брака регистратора Михайлы съ Анной Андреевной Чевакиной, — женщиной всецло преданной всмъ десяти тысячамъ китайскихъ церемоній и не мало способствовавшей разстройству мужниныхъ длъ,— у Шишмаревыхъ родилось трое дтей: старшая дочь Евдокія (вышедшая замужъ за какого-то захудалаго родовика) и за нею два сына: Михаилъ (рано и навсегда покинувшій родное пепелище) и Петръ (тотъ самый Пьеръ, съ которымъ мы встртились въ начал нашего разсказа).— Петръ Михайловичъ былъ совершенный сколокъ съ отца: тупой къ ученью и лнивый къ какому бы то ни было длу, человкъ съ развитыми до уродства чувственными наклонностями, разгульный, дерзкій и крпколобый,— за это-то удальство онъ и пользовался особенной любовно своихъ родителей, горевавшихъ теперь о потер состоянія, а потому какъ-то невольно гордившихся замчательнымъ умньемъ Петра Михайловича ставить ребромъ послдній грошъ, всюду втираться, чмъ — особенно по мннію матери — поддерживались достоинство и меркнувшая слава Чевакинскаго и Шишмаревскаго родовъ. Доматываніе жалкихъ поскребковъ нкогда громаднаго состоянія Петръ Михайловичъ умлъ вести съ такимъ совершенствомъ и отвагой, что когда ему, невжд, недорослю и дармоду, исполнилось тридцать лтъ, то вс отцовскія имнія были окончательно проданы съ молотка и полуразвалившіеся старики волей-неволей должны были перебраться вмст съ героемъ сыномъ въ небольшую с-скую деревушку Муратово, какимъ-то чудомъ уцлвшую среди всеобщаго погрома. Въ Муратов пришло для Шишмаревыхъ крутое житье, такъ какъ тридцать какихъ нибудь душъ крестьянъ, даже при всемъ мастерств тогдашнихъ поборовъ, все-таки не въ состояніи были поддержать ихъ широкихъ замашекъ. При новой жизни не только уже не могло быть и рчи о безчисленныхъ сворахъ собакъ, театрахъ, музыкантахъ, псенникахъ и прочихъ господскихъ затяхъ,— нтъ, тутъ почасту приходилось уже задумываться надъ третьимъ блюдомъ къ обду, надъ добываньемъ нсколькихъ рублей на чай, сахаръ, одежду и т. д. Нужда такъ плотно начала обсдать съ этихъ поръ злополучныхъ Шишмаревыхъ, что гнетъ ея почувствовалъ даже самъ безчувственный Петръ Михайловичъ и — о удивленіе!— онъ вдругъ словно переродился…. Въ одежд пилигримма, съ палкой въ рук, съ котомкой за плечами и какой-то затаенной мыслью въ голов, Петръ вышелъ изъ подъ родительскаго крова и цлые годы странствовалъ неизвстно гд, а воротившись повелъ жизнь отшельника и скоро загремлъ по всему околодку какъ человкъ святой жизни, отршившійся отъ всякихъ соблазновъ и сквернъ міра сего. Разсказы новаго пустынника о различныхъ заморскихъ дивахъ изумляли всхъ сосдей столько же, сколько и теперешнее его поведеніе, въ которомъ, повидимому, не осталось и тни прежняго разгула и ничмъ не стснявшейся дерзости.— Но вся эта загадочная штука скоро объяснилась самымъ простымъ, самымъ обыкновеннымъ образомъ. Путемъ смиренія и кротости Пьеръ Шишмаревъ сначала съумлъ пріобрсти довріе и уваженіе своихъ многочисленныхъ сосдей и особенно нкоторыхъ Строкотовыхъ, а черезъ нсколько времени, нежданно и негаданно для всего околодка, онъ даже женился на Евпраксіи Строкотовой, двиц, правда, сильно заскорузлой и перезрвшей (ей было тогда 32 года), но тмъ не мене съ широкими барскими замашками, а, главное, съ сорока-тысячнымъ капиталомъ — капиталомъ, о которомъ прежде голяку-Петру и во сн не снилось. Посл такого пассажа нашъ волкъ не считалъ боле нужнымъ прятаться въ овечью шкуру: черезъ недлю, другую посл свадьбы онъ настоятельно потребовалъ отъ жены записать на его имя часть денегъ, сразу перемнилъ любезную французскую рчь на крупную русскую брань, не стсняясь заставилъ жену играть роль слуги, то есть набивать трубку, подавать ему туфли и проч., въ конц же концовъ онъ сталъ доходить даже до такой простоты въ обращеніи, что выходилъ, напримръ, къ родственникамъ жены въ халат (этого они ему никогда не могли простить) и, развалившись безъ всякой церемоніи въ гостиной, честилъ жантильныхъ Строкотовыхъ оголвшими княжнами, старыми двками, захудалымъ родомъ и т. д.,— короче: спавшій зврь проснулся! Проснулись было и Строкотовы: попробовали упрекать зятя въ неблагодарности, какою заплатилъ онъ имъ за то, что они приняли его въ родовитую семью, корили его бдностью, невжествомъ, ддомъ-мужикомъ, грозили вчной ненавистью, судомъ,— ничто не помогло: зврь не унимался. Семь лтъ прожила съ Петромъ несчастная Евираксія и наконецъ, истерзанная и опозоренная, умерла, оставивъ двоихъ дтей и заклиная своихъ родныхъ взять во что бы то ни стало отъ отца этихъ горькихъ сиротъ. Нсколько лтъ снова шла упорная борьба между Строкотовыми и Шишмаревымъ, державшимъ дтей голодными, холодными и безъ всякаго присмотра въ своей глухой деревушк, наконецъ, суровый родитель, повидимому, покорился…. А покорился онъ потому, что въ голов его созрлъ въ это время новый предательскій планъ: уступивши Строкотовымъ, онъ надялся, какъ бы въ награду за уступку, вырвать у нихъ оставшіяся посл жены, а теперь дтскія деньги, съ которыхъ до сихъ поръ Пьеръ пользовался лишь незначительными процентами. Къ этой-то цли онъ и пошелъ теперь, употребляя дтей въ настоящемъ случа какъ боле надежное средство, эти-то планы и привели его изъ деревни въ Петербургъ, въ домъ сестры Евпраксіи, Варвары, гд и произошла только-что описанная нами чисто-театральная сцена передачи дтей.
Теперь посмотримъ, что же такое была эта сестра Евпраксіи — Варвара.
Это прежде всего была женщина лтъ пятидесяти слишкомъ, высокая, сырая, но подвижная не по лтамъ, быстроглазая, съ необыкновенно маленькой головой, торчавшей какимъ-то страннымъ наростомъ на слишкомъ массивномъ туловищ, и съ лицомъ весьма некрасивымъ да и ненапоминавшемъ даже о былой красот или хотя бы миловидности. Непривлекательная наружность Варвары Петровны, разумется, послужила главнйшей причиной того, что подобно сестр и Варвара Петровна до тридцати лтъ просидла въ двкахъ, въ силу чего обозлилась на все и на всхъ, изолгалась въ конецъ, отыскивая всякими правдами и неправдами мужа, и — что хуже всего — поймавъ несчастнаго Землина и женивъ его на себ, все-таки во всю свою жизнь оставалась какою-то неудовлетворенною, сиротливою, одинокою. Родись Варвара Петровна въ семь средняго круга и имй не только то небольшое состояніе, которое она принесла за собой Землину, ко даже состояніе въ десять разъ меньшее — Варвара Петровна считалась бы тамъ завидной невстой, вышла бы замужъ въ цвтущую пору и неминуемо была бы — разумется, но своему — отличной хозяйкой, хорошей матерью и прекрасной подругой и поддержкой своего мужа. Но въ томъ-то и дло, что Строкотовы считали своимъ родоначальникомъ чуть не Великаго Могола, а ужъ во всякомъ случа князя Серебрянаго, въ томъ-то и дло, что широта претензій, какія заявляли он, ни сколько не сообразовалась ни съ ихъ состояніемъ, ни съ красотой и обаятельной ловкостью, которыя еще иногда и безъ состоянія устроиваютъ блестящія партіи, въ томъ-то и дло, что безплодныя мечтанія о какихъ-то графахъ и князьяхъ, имющихъ явиться откуда-то, чуть не съ облаковъ, все таки въ конц концовъ оказывались синицами въ неб: желанные князья да графы продолжали себ оставаться въ вид суженыхъ и парить въ облакахъ, или являться лишь въ зеркал во время гаданья, а несчастныя двы все зрли да зрли, и когда чаша переполнялась — въ тридцать лтъ он вшались на шею первому прохожему изъ боязни умереть двственницами и не оставить посл себя потомства. Этимъ путемъ вышли замужъ вс три сестры-мечтательницы и, понятно, какіе получились отъ того браки! Понятно, какое счастье могли внести въ семейство вс эти женщины, отъ своихъ отставшія и къ чужимъ не приставшія!— Варвара Петровна, по общему мннію близкихъ ей, еще сдлала самую счастливую партію! Мужъ Варвары Петровны когда-то служилъ, по Варвара Петровна положила, что нужно взять его въ отставку — и взяла, и былъ этотъ мужъ хоть человкъ и не важнаго рода, во кротокъ, послушенъ, во всемъ съ женою согласенъ (злые языки, пожалуй, сказали бы, что она держала его подъ башмакомъ, но мы не принадлежимъ къ подобнымъ языкамъ), ни добръ, ни золъ, ни уменъ, ни глупъ, всегда ровенъ, всегда спокоенъ,— словомъ, если не образцовый, то во всякомъ случа самый ручной мужъ, какого только можетъ желать всякая жена de jure и de facto почитающая себя главой въ дом. Даже если апогеемъ семейнаго счастья нужно считать безпрекословное послушаніе со стороны мужа, то въ этомъ отношеніи Михаилъ Аркадьевичъ, мужъ Варвары Петровны, былъ, пожалуй…. да и не пожалуй, а положительно былъ — образцовый человкъ! Такъ, напримръ, скучалал и Варвара Петровна и чтобы разогнать скуку звала въ свою комнату Михаила Аркадьевича, Михаилъ Аркадьевичъ являлся тотчасъ, отрываясь отъ какого угодно, даже, по его понятіямъ, самаго серьезнаго дла: хотя бы даже въ это время онъ жевалъ бумагу (любимйшее занятіе Землина), дразнилъ попугая, читалъ извстія о прізжающихъ и отъзжающихъ генераловъ, или выдлывалъ изъ хлбнаго мякиша различныхъ коровокъ, свинокъ, собачекъ и проч.,— повторяемъ, онъ бросалъ все и спшилъ на зовъ жены. Тутъ Варвара Петровна могла длать съ своимъ послушнымъ мужемъ, что ей было угодно. Говорила-ли она ему: ‘садись!’ — онъ садился, говорила-ли: ‘у меня есть желтая байка, я хочу теб изъ нея казакинчикъ сшить’ — онъ отвчалъ: ‘это очень пользительно’, говорила-ли: ‘мн скучно — развлекай меня!’ — онъ, точно послушный ребенокъ, пересчитывалъ ей всхъ генераловъ пріхавшихъ и всхъ генераловъ выхавшихъ, наконецъ, когда генералы были пересчитаны поименно, когда Михаилъ Аркадьевичъ невольно смолкалъ, не находя въ себ никакихъ хорошихъ рчей, и когда Варвара Петровна безцеремонно говорила ему: ‘ну что торчишь тутъ, словно надолба какая!’ — покорный мужъ оставлялъ комнату своей повелительницы и на цыпочкахъ удалялся въ свой кабинетъ, молча садился къ столу и преравнодушно додлывалъ какую нибудь коровку или свинку, или же шелъ къ клтк — подразнивать попугая. Короче, мужемъ Варвара Петровна ужь ни въ какомъ случа не могла быть недовольна: мебель, наполнявшая ея квартиру, и та была, кажется, самостоятельне, потому что и та нтъ-нтъ да вдь и сломается же противъ хозяйской воли, Михаилъ же Аркадьевичъ, надо полагать, если и носъ сморкалъ, такъ и то чуть-ли не съ дозволенія Варвары Петровны!
Счастливая въ муж,— который, впрочемъ, можетъ быть, еще и не представлялъ собою идеалъ для Варвары Петровны, хоть потому, что попалъ въ ея руки слишкомъ поздно,— Варвара Петровна уже положительно должна была считать себя счастливою въ сын, отъ колыбели до двадцати-двухъ-лтняго возраста вспоенномъ, вскормленномъ, воспитанномъ и, наконецъ, образованномъ подъ непосредственнымъ ея вліяніемъ. Сеничка, сынъ Варвары Петровны, дйствительно, былъ замчательный юноша! Скромный, послушный, трезвый, здоровый, веселый, съ отлично развитыми жевательными мускулами, вчно съ хорошимъ аппетитомъ, и хорошимъ позывомъ ко сну, качествами, обличающими въ человк полнйшее спокойствіе духа,— при всхъ этихъ талантахъ Сеничка былъ еще такъ всецло пропитанъ идеями матери, что въ двадцать слишкомъ лтъ, прошедши не только гимназію, но съ успхомъ покончивши даже и съ университетомъ, онъ все-таки оставался самымъ невиннымъ агнцемъ, самымъ счастливымъ, самымъ беззаботнымъ ребенкомъ. Школа, аудиторія, товарищество — все это были для Сенички пустыя слова, лишенныя всякаго внутренняго смысла, все это было какъ-то чуждо Сеничк, все это какъ бы скользнуло по немъ, не оставивши ни единой царапины, ни на минуту не отвлекши сто отъ привязанности къ семейнымъ преданіямъ. Выраженіе ‘заниматься наукой’ имло въ семь Землиныхъ свой, иносказательный смыслъ, смхотворный, такъ сказать,и если, напримръ, барыня спрашивала лакея: ‘что длаетъ молодой баринъ?’ а лакей отвчалъ: ‘они занимаются наукой’, то это, просто, означало, что Сеничка пускаетъ волчокъ, читаетъ ‘Собраніе Романовъ’, зскамотируетъ (фокусничеству училъ его чуть-ли не самъ Жанъ Мартини, а ужь во всякомъ случа Эпштейнъ) или вообще занимается какимъ нибудь свободнымъ художествомъ…. День Сенички былъ очень не замысловатъ. Вставъ поутру, онъ обыкновенно пилъ сельтерскую воду для очищенія желудка, затмъ умывался, длалъ свой туалетъ и выходилъ въ столовую, гд за чаемъ ожидали его родители. Мать обнимала сына, отецъ цловалъ его въ лобъ. ‘Какъ ты почивала, милая?’ спрашивала мать. (Варвара Петровна обращалась къ сыну въ женскомъ род потому, что считала его, по собственному ея выраженію, ‘чище и невинне самой лучшей институтки.’) — Отлично, maman, отвчалъ сынъ.— ‘Какъ твое здоровье, хорошая?’ — Благодарю васъ, maman.— Тутъ приносили бифстексъ фунта въ полтора и ‘милая’ и ‘хорошая’ принималась его убирать. ‘Покажи-ка твои ручки, дорогая’, говорила любящая мать. Сеничка показывалъ. ‘Ахъ, чудесная! ноготки-то надобно почистить!’ восклицала мамаша, если замчала, что ногти не были достаточно чисты. Сынъ молчалъ и кушалъ. ‘Ты, кажется, обидлась на меня, золотая? спрашивала мать, любовно трепля сына по щек.— Нтъ, мама, я ничего.— Посл такого, исполненнаго величайшаго интереса разговора, Варвара Петровна разсказывала мужу и сыну разныя собранныя ею въ это утро сплетни (о, кто же изъ насъ не гршенъ такимъ грхомъ!), выцарапывала изъ памяти какой нибудь старый, заброшенный, но по своему смшной анекдотъ или что нибудь въ подобномъ род, и затмъ, отъ души похохотавши, общество расходилось. Отъ утренняго чая до двнадцати часовъ Сеничка проводилъ время въ ожиданіи завтрака (обыкновенно онъ пускалъ въ это время полчокъ), отъ двнадцати до трехъ время уже само какъ-то проходило въ ожиданіи обда (читалось ‘Собраніе Романовъ’), отъ трехъ, то есть не отъ трехъ, а отъ четырехъ до шести Сеничка спалъ, въ шесть онъ лъ что нибудь сладкое, въ восемь пилъ чай съ буттербродами, отъ девяти до одинадцати игралъ съ матерью въ карты (въ дураки, мельники, фофаны), или халъ куда нибудь съ родителями въ гости, въ одинадцать ужиналъ, а въ двнадцать, напутствуемый пожеланіями и благословеніями и осыпанный несчетными поцлуями, онъ уходилъ къ себ спать. (Разумется, на сонъ грядущій Сеничка читалъ что нибудь пикантное, въ род ‘Мемуаровъ Казановы’, спрятанныхъ днемъ гд нибудь подальше:— такова ужъ снаровка у всхъ матушкиныхъ сынковъ!)
Если къ такой характеристик Варвары Петровны (правда, можетъ быть, нсколько длинной и, главное, уклонившейся въ сторону) мы прибавимъ, что Варвара Петровна была жадна къ деньгамъ, крайне суеврна, порядочная ханжа и ловкая притворщица, что она строго наблюдала посты, имла, такъ сказать, ровное состояніе, то есть занимала квартиру рублей въ семьсотъ, восемьсотъ, держала поварской столъ, будто бы тратила,— разумется, больше хвастала для прославленія своей доброты,— рублей сто въ годъ на разныя сомнительныя благотворенія, устроивала вечеринки съ ужинами и хорошими винами,— этимъ мы, пожалуй, могли бы и закончить наши и безъ того уже пространныя разсужденіи о мадамъ Землиной, если бы насъ, признаться, не приводило въ смущеніе еще одно очень важное обстоятельство…. Обстоятельство это — приступы какой-то сосущей сердце хандры, какое-то болзненное, злобное состояніе Варвары Петровны, помрачающее ясные ея дни, и чмъ дальше, тмъ помрачающее ихъ все чаще и чаще. Что это такое? Какъ объяснить эти напухшіе отъ слезъ глаза, или это сиднье по цлымъ днямъ неподвижно, на одномъ мст, съ стиснутыми зубами и крпко, крпко сжатыми кулаками? Ужели же родовитая Строкотова и въ такіе мучительные дни оплакиваетъ лишь потерю своихъ древнихъ фамильныхъ гербовъ, и ничего больше? Нтъ, мы готовы думать, что это не то…. Напротивъ, мы предполагаемъ, что дни грусти и зубовнаго скрежета, это — дни глубокаго раскаянія, это — просвты въ темномъ существованіи Варвары Петровны, минуты сознанія, что и самая тишина., ее окружающая — зловщая, адская тишина, что миръ и покой, водворенные ею вокругъ, во сто кратъ хуже всякой борьбы и волненій, мы склоняемся къ той мысли, что грусть эта — сознаніе, что въ милліонъ разъ лучше, почетне и честне умереть какъ умираютъ многіе, среди борьбы, уставши нести тяжелый крестъ горя и страданій, чмъ жить, какъ живетъ она, спокойно и довольно, по за то властвуя лишь надъ трупами и развалинами!
Вотъ такова-то была дама-педагогъ, или, лучше сказать, дама-самодуръ, попеченію коей вврялъ теперь Шишмаревъ своихъ маленькихъ дтей-сиротъ, о которыхъ — кстати — мы чуть было и не забыли совсмъ.
Въ небольшой, опрятно прибранной комнатк, на диван, сидли, забившись въ уголокъ. Гриша и Саша, прижавшись плотно другъ къ другу и изподлобья поглядывая вокругъ. Множество различныхъ игрушекъ валялось въ безпорядк по дивану, но дти, казалось, и не замчали ихъ, какъ не замчали они или, лучше сказать, не хотли замтить, сидвшую на другомъ конц дивана Варвару Петровну, назойливо осыпавшую своихъ племянниковъ самыми разнообразными вопросами.
— Alexandrine! возвышала голосъ тетка. Разв ты не слышишь, какъ я тебя въ сотый разъ спрашиваю: весело теб у твоей тетки или нтъ?
Саша молчала.
— Глупая двчонка! дотрогивалась до руки Саши Варвара Петровна:— Языкъ что-ли у тебя отнялся? а?
Саша быстро отдергивала руку, точно до нея коснулись каленымъ желзомъ.
— Убирайся! коротко, шопотомъ лепетала она, опуская глаза.
— Ну, Гриша,— поворачивала дама-педагогъ голову къ племяннику:— будь хоть ты умне твоей сестры, скажи: хорошо теб здсь?
Гриша вмсто отвта показывалъ тетк языкъ и быстро пряталъ голову за спину сестры.
— А подай-ка мн сюда твой языкъ, я его булавкой уколю! уже съ сердцемъ покрикивала дама-педагогъ и, подвинувшись по дивану, хватала мальчика за руку.
Гриша, разумется, барахтался руками и ногами, упирался, кричалъ, визжалъ и кусалъ тетку, къ нему тотчасъ же присоединялась Саша, тоже съ крикомъ и воплями, и въ одну минуту комната наполнялась такимъ гвалтомъ, отъ котораго Варвара Петровна считала за лучшее бжать, покинувъ дтей на произволъ судьбы и бормоча про себя: ‘эка, подлецъ, какъ испортилъ ребятъ,— просто подступу никакого къ нимъ нтъ!’
Нсколько разъ повторяла Варвара Петровна такіе педагогическіе подводы къ бирючкамъ и каждый разъ непремнно происходила если не такая именно, то весьма похожая на эту сцена, съ плачемъ и крикомъ съ одной стороны и проклятіями Шишмареву — съ другой. Только лишь поздняя ночь положила конецъ всему: усталыя, разстроенныя и обозленныя дти успокоились, наконецъ, въ своихъ кроваткахъ и скоро опочили сладкимъ сномъ, а Варвара Петровна, надливъ посл ужина благословеніями и наставленіями своего каплуна-сына и отпустивъ ко сну покорнаго мужа, сла въ своей комнат къ письменному столу и черезъ нсколько времени изъ подъ пера ея вышло вотъ что:
‘Милая Зоя Александровна!
‘Видно Богъ услышалъ мои и твои молитвы: сегодня негодяй привезъ, наконецъ, ко мн своихъ дтей. Создатель мой! что это за маленькіе дикари! Прізжай завтра посмотрть на нихъ, это очень любопытно. Кстати, тутъ же ты познакомишься и съ тми педагогическими пріемами, которые я намрена употребить для прирученія этихъ зврковъ. Ты когда-то удивлялась моему педагогическому такту, — прізжай, увидишь!
Утро слдующаго дня дти провели не совсмъ-то весело: скучная операція одванья и умыванья, толпы какихъ-то слугъ и зрителей, не въ мру усердныхъ въ своихъ услугахъ и безтолково-надодливыхъ въ докучныхъ распросахъ, грозныя покрикиванья Варвары Петровны и поддразниванія двадцати-лтняго ребенка Сенички, чай среди незнакомыхъ лицъ,— все это не разъ заставляло дтей плакать, особенно Сашу, которая, не видя своей няни, считала себя совершенно погибшею. Посл чая дти по вчерашнему услись въ уголокъ знакомаго имъ дивана и молча, неподвижно, пробыли въ такомъ положеніи нсколько часовъ, словно одинокія птички въ гнзд, съ минуты на минуту выжидающія свою защитницу и кормилицу мать.
Гриша и Саша были погодки: Гриш минуло восемь лтъ, Саш семь. Гриша былъ мальчикъ худой, болзненный, раздражительный, заброшенный и постоянно лишаемый не только порядочной пищи, но даже порядочнаго, свжаго воздуха, Гриша своимъ видомъ напоминалъ разв тхъ несчастныхъ дтей, какихъ паши нищіе обыкновенно таскаютъ съ собою по улицамъ для возбужденія жалости въ прохожихъ. Маленькій, сморщенный, кривоногій, съ щетинистыми волосами, клочками торчавшими на его голов и неподдававшимися ни щетк, ни гребню, грязный, оборваный и неряшливый,— бдный мальчикъ такъ одичалъ въ дом отца среди всеобщихъ остротъ и глумленій, что постоянно смотрлъ на всхъ изподлобья, волченкомъ, и тотчасъ же закрывалъ лице руками или пряталъ куда нибудь голову, какъ только замчалъ, что кто нибудь изъ постороннихъ подходилъ къ нему, а тмъ больше заговаривалъ съ нимъ. Къ сестр Гриша постоянно питалъ необыкновенную нжность: утшалъ ее, когда она плакала, или самъ плакалъ вмст съ нею, размыкивая ея горе, готовъ былъ вцпиться зубами и даже вцплялся во всякаго, кто осмливался ее обидть, длился съ сестрою послднимъ кускомъ и всегда охотно отдавалъ ей самую любимую свою игрушку,— длая, впрочемъ, все это какъ старшій по отношенію къ младшему, что, напримръ, можно было видть хоть бы изъ того, что когда онъ замчалъ, что Саша упорствуетъ противъ какихъ нибудь доводовъ, представлявшихся мальчику слишкомъ резонными, тогда онъ ругалъ сестру дурою, скверною двчонкою, мужичкою, а подчасъ награждалъ и кулаками. Старшинство и превосходство Гриши, впрочемъ, признавала отчасти и сама Саша, и когда, напримръ, она не могла, положимъ, отмстить какому нибудь обидчику собственными средствами, она всегда говорила: ‘погоди, вотъ ужо придетъ Гриша, онъ теб задастъ!’ Дйствительно, когда братъ узнавалъ, что та, кой-то или такая-то обидла его сестру, онъ тотчасъ съ яростью бросался на виновника, билъ его кулаками, плевалъ въ него, грызъ зубами, бодалъ головою, и хотя въ конц концовъ самъ же получалъ отъ боле сильнаго противника нсколько горячихъ шлепковъ, но все-таки отпрыгивалъ отъ него побдителемъ, нердко со слезами произнося: ‘а,! что? сълъ?’ Сиротство Гриши въ дом отца было гораздо печальне сиротства его сестры, потому что Саша была сдана на руки няньк, слдовательно все-таки имла около себя хоть какое нибудь живое существо, Гриша же находился подъ непосредственнымъ вдніемъ отца, весь уходъ котораго за ребенкомъ ограничивался лишь краткими, но внушительными, затрещинами, да пространными монологами и изложеніями глупйшихъ, quasi-нравственныхъ обязанностей, отъ которыхъ въ голов ребенка вчно носился какой-то туманъ. Дворня недолюбливала Гришу за то, что, но соображеніямъ дворни, онъ вовсе не походилъ на барченка: напримръ, голодный мальчикъ по разъ похищалъ състное, часто потреблялъ запасы сахара, меду и ягодъ, попадавшіеся ему на глаза въ кладовой или другомъ какомъ мст,— словомъ, по мннію прислуги, велъ себя совершенно не но барски. Няня тоже не особенно жаловала ребенка за его ‘своеобычный ндравъ’, какъ выражалась она, а преимущественно за его бирючество, и когда мальчикъ приходилъ въ дтскую, угрюмый и сосредоточенный, няня всегда выпроваживала его отъ себя, сурово приговаривая: ‘ну что ты, мужчинка, вчно къ бабамъ льнешь: али не можешь поиграть одинъ?’ Гриша уходилъ, понуря голову, и цлые дни, одинокій, слонялся изъ угла въ уголъ, если только дтская изобртательность не наталкивала его на какую нибудь работу, въ род вырзыванья фигуръ изъ бумаги, выдалбливанья изъ гнилушки лодки, постройки дома изъ лучинокъ и проч. и проч. Но за то, посмотрите, какъ счастливъ былъ нашъ отверженный ребенокъ, когда доносилось до него изъ дтской ласковое слово, когда няня вмсто ‘поди отсюда!’ говорила: ‘поди сюда!’ О, такія минуты были для Гриши самымъ большимъ праздникомъ, тогда онъ совершенно терялъ голову! Онъ хваталъ все, что только попадалось ему подъ руку и скорехонько тащилъ въ дтскую. Онъ собиралъ и несъ съ собою разбросанныя по разнымъ угламъ скудныя свои игрушки, раскладывалъ передъ сестрой вс свои работы и изобртенія, болталъ безъ устали, плъ, свисталъ, прыгалъ, смялся и, наконецъ, когда усталая сестрица жмурила глазки и вяло лепетала: ‘я хочу спать,’ — бирючекъ клалъ ея головку на свои колни и съ любовью нжнйшей матери, покрывая несчетными поцлуями глаза и щеки Саши, мурлыкалъ подъ однообразное жужжанье нянина веретена длинную сказку о томъ, какъ пошелъ козелъ за лыками, а коза за орхами, и какъ пришелъ козелъ съ лыками, а все нтъ козы съ орхами, нтъ козы съ калеными…
Саша представляла совершенную противоположность Гриш. Насколько Гриша былъ самостоятеленъ не по лтамъ, настолько она находилась въ полнйшей зависимости отъ няни и брата, насколько тотъ былъ серьезенъ, даже какъ бы грустенъ и ко всему впечатлителенъ, настолько она постоянно была весела, ровна и равнодушна къ окружающимъ, кром тхъ же няни и частью брата — особенно же няни, представлявшей для Саши все. Саша не знала ни собственныхъ радостей, ни собственныхъ печалей: ея радости и печали были, какъ будто, радости и печали ея няни и, разв только въ нкоторыхъ случаяхъ, радости и печали брата,— но опять-таки не свои. Съ самыхъ раннихъ лтъ поступивши въ полное распоряженіе няни, окружившей ее возможнымъ баловствомъ и угожденіями, не зная суровыхъ воспитательныхъ пріемовъ отца, не знакома я съ тяжкимъ горемъ братпина одиночества, напротивъ хорошо или дурно, но все-таки наставляемая и оберегаемая на каждомъ шагу,— понятно почему Саша не имла и тни самостоятельности, ни капли своего ‘я’: это былъ какой-то кусокъ воска, изъ котораго няня, по собственной прихоти, вылпляла ту или другую фигурку, сообразно своимъ посильнымъ соображеніямъ. Развитіе Саши, поэтому, шло тупо. Въ семь лтъ сиротка-двочка не могла дать себ отчета даже въ самыхъ незамысловатыхъ вещахъ: ‘няня такъ сказала’, ‘няня такъ велла’,— вотъ былъ ея обыкновенный отвта и себ, и другимъ. Наружность Саши была тоже не изъ красивыхъ (она вышла лицомъ въ мать): маленькій лобъ, широкое скулистое лицо, срые и совершенно круглые глаза, толстый, лепешкою, носъ и крупныя, дурно очерченныя губы,— все это соединялось съ угловатостью движеній и какою-то мшковатостью и не общало, чтобы изъ двочки когда нибудь сложилась даже хотя бы миловидная женщина. За то костюмъ Саши былъ гораздо приглядне костюма Гриши, разумется, уже потому, что за чистотой и опрятностью его зорко приглядывала сама няня. Отца Саша видла очень рдко и вс ея понятія объ этой глав ограничивались лишь тмъ, что какъ было ей приказано няней, при встрч съ отцомъ нужно было цловать у него руку, знала она также, что папа часто бьетъ Гришу, а Гриша плачетъ, да еще. пожалуй, помнила, что ежедневно во время утреннихъ и вечернихъ молитвъ нужно произносить докучное: ‘прости, Господи, согршенія папаши!’ — такъ ‘няня велла’. Объ матери, посл которой двочка осталась трехъ или четырехъ-лтнеи малюткой, Саша только и знала, что она умерла, то есть, по толкованію няни: ‘закрыла глазки и такъ совсмъ бай-бай, а ее взяли да и похоронили.’ — А что это такое похоронили? спрашивала двочка. ‘А въ землю зарыли, матушка.’ — А зачмъ?— ‘А вотъ будешь любопытничать, такъ придетъ буканъ да гамъ-гамъ!— и състъ!’ повершила няня, и разговоръ, разумется, прекращался тотчасъ же.
Вообще мы должны замтить, что для предстоявшихъ самодуропедагогическихъ экзерцицій Варвары Петровны, двочка была совершенный кладъ: изъ Саши, если только съумть захватить ее въ руки, предстояло выдлать такой рдкій экземпляръ безразличія, передъ которымъ со временемъ поблднетъ даже самъ пресловутый сынокъ мадамъ Землиной, престарлый мальчикъ Сеничка.
Между тмъ время въ дом Землиныхъ все идетъ да идетъ…
Варвара Петровна усердно работаетъ что-то въ своемъ кабинет, дти по вчерашнему безмолвно сидятъ на диван, Сеничка у себя ловко пускаетъ разъ за разомъ волчекъ, ожидая завтрака, Михаилъ Аркадьевичъ дочитываетъ генераловъ, — словомъ колесо жизни вертится на славу!
Около двнадцати часовъ явилась, наконецъ, вызванная письмомъ и нетерпливо ожидаемая пріятельница Варвары Петровны, Зоя Александровна. Варвара Петровна приняла ее въ гостиной.
— Ахъ, какъ стыдно! какъ стыдно! забормотала хозяйка, плавно подвигаясь на встрчу гость:— Очень стыдно!
Зоя Александровна, за которой, какъ вообще за всякой свтской женщиной, водились-таки кое-какіе гршки по части амура, вдругъ оторопла отъ такого привтствія, особенно сконфузилась она, встртивъ въ упоръ уставленный взглядъ хозяйки, и уже заране положила было, что вроятно выплыло наружу какое-нибудь изъ многочисленныхъ ея похожденій.
— Какъ? что? торопливо забросала вопросами Зоя Александровна, красня до ушей и цлуясь съ Варварой Петровной.
— Стыдно забывать своихъ добрыхъ знакомыхъ,— вотъ что!
У гостьи какъ гора упала съ плечь.
— Ну, если только-то, такъ это еще ничего! захохотала Зоя Александровна и, приложивъ палецъ къ губамъ, тревожно оглядлась вокругъ: она боялась, чтобы кто нибудь не подслушалъ.
— Да ты одна? спросила хозяйка.
— Нтъ, съ нимъ… съ противнымъ! шепнула Зоя Александровна, скорчивъ гримасу.— Вдь знаете ужъ, кажется, что эта обезьяна всюду таскается за мной, точно хвостъ. Врите, такъ надолъ, такъ надолъ, что я и сказать вамъ не могу!
— Онъ тамъ у моего?
— Туда потащился.
Дамы услись и Зоя Александровна тотчасъ же, хотя и вполголоса, но тмъ но мене съ большимъ одушевленіемъ, сообщила Варвар Петровн о какихъ-то недавнихъ своихъ похожденіяхъ гд-то и съ какими-то молодыми людьми. Разсказывая разныя пошлости, барыня какъ-то особенно играла глазами, гримасничала и даже облизывалась отъ удовольствія, словно она ощущала въ это время во рту что-то необыкновенно сладкое.
— Ахъ, Зоя, какая же ты шалунья, посмотрю я на тебя! съ улыбкой погрозила ей хозяйка:— Мила, рзва и шаловлива, какъ всегда! прибавила Варвара Петровна.
Шалунь Зо, нужно замтить, ужь далеко перевалило за тридцать: у этой прикрывшейся мужемъ камеліи было нсколько человкъ дтей-подростковъ.
— Mais pardon, Варвара Петровна! вдругъ возопила Зоя:— я и забыла поздравить васъ съ побдой…
— Съ какой это? какъ будто не догадывалась хозяйка.
— А негодяи-то дтей привезъ…
— Ахъ, да! Но еще побда-ли это, Зоя. Ахъ, побда-ли?!
— О, да! Воображаю, какихъ хлопотъ будетъ вамъ стоить, вычистить и физически и морально этихъ замарашекъ, — воображаю!
— Что же длать, Зоя? Ты знаешь, что вс мы призваны въ этотъ міръ для пользы ближнимъ, — заханжила Варвара Петровна:— они же мн не только ближніе, но и родные, кром того, я дала обтъ передъ сестрой, воспитать ея сиротъ. Разумется, все это будетъ для меня трудно, очень трудно, но мысль, что я выполню свой долгъ передъ Богомъ и людьми, утшаетъ меня. И особенно утшаетъ, когда я сознаю, что вс эти заботы я принимаю на себя совершенно безкорыстно, изъ одной лишь любви къ дтямъ! лицемрно закончила эта quasi-рдкая христіанка и гражданка, стесавшая съ Шишмарева за ‘безкорыстное’ воспитаніе его дтей по тысяч въ годъ.
— Нтъ, вы извините меня, Варвара Петровна, за рзкость,— воодушевилась въ свою очередь гостья,— но я намъ должна сказать откровенно, что ваша доброта всегда доводитъ васъ до глупостей, что вы просто — дура, осыпающая всхъ и каждаго своими благодяніями.
— Что же длать, Зоя? что же длать? смиренно проговорила, поникнувъ головой, общая благодтельница.
— Ну, а скотъ былъ любезенъ съ вами? спросила Зоя.
— О, да! даже очень любезенъ.
— А гд же дти?
— Они тамъ у меня, въ дтской.
— Можно взглянуть на нихъ?
— Еще, знаешь, не все устроено, пробормотала Варвара Петровна, однако поднялась.
Пріятельницы направились въ дтскую.
— Bonte мой! Mais c`est terible! возопила Зоя, переступая порогъ дтской и съ любопытствомъ разсматривая въ лорнетъ плотно жавшихся другъ къ другу и боязливо прятавшихся одинъ за другаго бирючковъ.
— А какъ зовутъ двочку? спросила дама шалунья.
— Alexandrine.
— Alexandrine, дай мн твою ручку.
Саша совсмъ спряталась за брата.
— Alexandrine! строго замтила тетка:— теб говорятъ!
Двочка упорствовала. Зоя нагнулась и хотла было схватить ее за руку, по разозленный Гриша, вдругъ хлопнулъ барыню по щек и закричалъ во все горло:
— Убирайся прочь, дура, дрянь!
Зоя Александровна совершенно ошалла.
— Создатель! Quel garon!… возразила она, едва удерживаясь отъ какого нибудь крпкаго эпитета.— Нтъ, я бы на вашемъ мст непремнно надавала шлепковъ имъ обоимъ, непремнно передрала бы! обратилась разобиженная барыня къ Варвар Петровн.
— Нельзя же, мой другъ, такъ… вдругъ, выступая изъ дтской промолвила хозяйка.— Разумется, когда они поживутъ у меня, я съумю обуздать: слава Богу, и не такихъ прибирала къ рукамъ.
— Нтъ, какъ хотите, а этотъ дрянной мальчишка дв капли отецъ, совершенный, совершенный, патентованный разбойникъ! злилась Зоя уже въ гостиной.— Да какже? Нисколько не знакомую ему даму, и вдругъ по щек!.. Ну, можно-ли было этого ожидать отъ ребенка нашего круга, отъ ребенка, воспитаннаго среди благородныхъ людей? Ну, скажите мн откровенно: могла ли я ожидать что нибудь подобное отъ вашего Сенички, даже тогда, когда онъ былъ вдвое меньше этой дряни?
Ссылка на Сеничку помазала Варвару Петровну, какъ медомъ, по тубамъ.
— Успокойся, милая Зоя, успокойся! промолвила она. Ты, какъ я вижу, до того взволнована этой непріятной исторіей, что забываешь даже, что мой Сеничка — образецъ кротости и послушанія, мальчикъ, въ котораго его мать положила всю свою душу, эти же — заброшенныя дти, и ничего больше… et rien de plus. Ты спроси прежде, кто за ними смотрлъ, кто ихъ училъ хоть чему нибудь, какіе примры они видли вокругъ? Вдь отъ остолопа-папаши, какъ ты сама знаешь, не многому путному научишься, а кто же кром то? Вотъ ты сказала — Сеничка, ты его ставишь въ примръ… Такъ вдь я ночи не спала, все объ немъ думала. Ужъ не говоря объ томъ, что онъ у меня дома единаго шага не могъ сдлать безъ моего позволенія, что отецъ его, могу похвастаться, можетъ для кого угодно служить примромъ кротости и послушанія,— такъ я, бывало, и въ гимназію-то его пошлю, такъ и тамъ черезъ гувернеровъ да черезъ сторожей все до капельки знала объ немъ. Да что гимназія!.. И въ университетъ-то я умла везд пустить корни, везд найти связи, найти людей, чтобы при помощи ихъ мн постоянно имть своего сына на виду, чтобы ни единый его шагъ, ни единое его слово не скрылись отъ меня. Ужъ на что товарищи,— и тхъ я ему выбирала,— все я! Такъ вдь многія-ли матери, позволь тебя спросить, способны на такое самопожертвованіе? А потому — говорю это теб откровенно — меня нисколько не удивляетъ, когда мн говорятъ, что мой Сеничка образецъ, что трудно, даже невозможно, встртить юношу, который былъ бы такъ преданъ своей матери, такъ послушенъ ей во всемъ, такъ чистъ и непороченъ, да еще теперь, въ двадцать одинъ, двадцать два года. Вонъ еще недавно генералъ Бубновъ говорилъ: ‘счастливы вы, говоритъ, Варвара Петровна, въ сын, ужъ такъ счастливы, такъ счастливы, что и не знаю сказать, какъ счастливы!’ — А у самаго-то Бубнова,— прибавила разсказщица,— дти страшные своевольники! Онъ ихъ въ корпусъ, а они — вонъ изъ корпуса, онъ ихъ было на службу опредлилъ, а они вонъ, да давай какимъ-то тамъ сельскимъ хозяйствомъ бредить, паровые плуги заводить да всякій прахъ!— Такъ для другой-то, говорю, похвала отъ такого опытнаго человка, разумется, показалась бы ни-всть чмъ, но я приняла ее совершенно равнодушно. Да и не могу иначе! Совсть моя говоритъ мн, что я исполнила свои долгъ, что я дала настоящую жизнь моему дтищу, слдовательно, сдлала только то, что необходимо было сдлать…
— Извините меня, милая Варвара Петровна, за пророчество,— перебила оратора Зоя,— но, божусь вамъ, я твердо убждена, что съ этими сорванцами вы ровно ничего не сдлаете!
— Ахъ, нтъ, не скажи, ma chè,re! Вдь вы, молодыя бабенки, потому такъ разсуждаете, что вы никогда не занимались дтьми, никогда не давали себ труда подумать, отчего разная дурь лзетъ ребенку въ голову, я же старый педагогъ, я отлично, изъ практики, знаю, что причиной всему этому…
— А что же?
— Бездлье ребенка и ваше неумнье держать его занятымъ, множество свободнаго времени, когда ребенокъ забираетъ себ въ голову разныя гадости,— вотъ что причина! Ты посмотри, какъ я своихъ поведу, посмотри, какъ они будутъ у меня тихи и послушны, когда я ежедневно буду морить ихъ по семи, восьми часовъ за уроками, да еще остальное время дня за приготовленіемъ тхъ же уроковъ, это значитъ приручить…
— Да теперь они знаютъ что нибудь? спросила Зоя.
— Глупая ты бабенка! шутя выбранилась Варвара Петровна, чувствуя, что она теперь уже окончательно поразила гостью глубиной и массой своихъ воспитательныхъ соображеній, — Ну что же могутъ знать дти такого дуботолка, каковъ ихъ папаша: ты хоть это сообрази!
— Но читать все-таки умютъ?
— Читать-то, кажется, остолопъ выучилъ, да больше-то ничего.
— Ахъ, милая Варвара Петровна! съ телячьимъ восторгомъ возопила, обнимая великаго педагога, гостья.— Вы меня, просто, изумляете своимъ умомъ!
— Изумляться тутъ, ma chè,re, нечего, ломался педагогъ. Я вдь говорю, что толкнись только объ меня какое нибудь дло, я его живо скручу, и говорю это, поврь, безъ всякой похвальбы.
— А учитель готовъ у васъ?
— Готовъ. Вчера еще призывала.
— Хорошъ?
— Да ужъ возьму ли я плохаго.
— А дорогъ?
— Нтъ, изъ дешевенькихъ. Но тутъ вдь все дло-то не въ цн и разныхъ тамъ знаніяхъ, за которыя они ломятъ сотни, тутъ, главное, нужно, чтобы человкъ-то былъ кроткій и послушный, а знанія-то у каждаго явятся, какъ начнешь его носомъ тыкать: это сдлай, то объясни, тутъ научи, здсь взыщи!
— Нтъ, вы совершеннйшій геній! снова восторженно возопила умудренная Зоя.
И долго, все въ подобномъ род, судачили наши пріятельницы, уясняя далеко не трудный вопросъ о томъ, какими путями можно скрутить дтей такъ, чтобы они если не вполн сдлались идіотами, то есть если не совершенью олицетворяли, то по крайней мр хоть возможно близко подходили бы къ идеальному Сеничк. Изъ разговора, съ новымъ педагогомъ Зоя узнала, что никакіе присмотри и гувернантки не въ состояніи такъ укротить строптивыхъ дтей, какъ масса уроковъ, которыми нужно душить ихъ съ ранняго утра и до поздней ночи. Изъ того же разговора тридцати-пятилтняя шалунья барыня извстилась также, что самое главное при воспитаніи дтей, это — подавить въ нихъ всякую самостоятельность, всякое ‘я’, а, напротивъ, заставить на все смотрть глаза мы того, кто руководитъ ими. Короче, барыня-куртизанка запаслась тутъ такими свдніями о воспитаніи, какія ей и нужны были при ея умственномъ развитіи, вертвшемся въ сфер разныхъ траповъ, біэ, шляпокъ и иныхъ модныхъ пеленокъ и, разумется, по позволявшемъ доходить до суровой сущности вещей.
Между тмъ какъ Варвара Петровна посвящала Зою въ разныя педагогическія топкости, Гриша, сидя на диван съ сестрой, положилъ немедленно бжать изъ дома тетки. Онъ тотчасъ же сдлалъ нсколько рекогносцировокъ, внимательно высмотрлъ сквозь дверную щель расположеніе комнатъ, замтилъ когда не бываетъ прислуги въ прихожей и затмъ сообщилъ свой планъ Саш. Саша приняла проэктъ брата съ восторгомъ, тмъ больше, что предполагалось бжать прямо къ нян въ деревню и просить ее отнюдь не выдавать ихъ обратно. Тихонько пробравшись въ прихожую, дти осторожно отперли парадную дверь, такъ же осторожно спустились по лстниц и уже добрались до самого выхода на улицу, — но тутъ наши маленькіе бглецы, къ великому ихъ горю, были взяты въ плнъ швейцаромъ и доставлены по принадлежности опять въ ту же ненавистную для нихъ квартиру тетки.
Эта небольшая продлка подала Варвар Петровн поводъ къ великимъ бушеваньямъ. Весь домъ, начиная лакеемъ и кончая ни въ чмъ неповиннымъ Михаиломъ Аркадьевичемъ — вс были разруганы наповалъ! Гриш же строгая дама объявила, что онъ непремнно будетъ высченъ, если осмлится впередъ подниматься на подобныя штуки.
Къ вечеру, однако, буря стихла, а квартира Варвары Петровны, противъ обыкновенія, значительно оживилась. Появились какія-то новыя лица, которыя сновали изъ комнаты въ комнату, что-то примривали, соображали, прикидывали, галдили и даже — о, ужасъ!— вопреки всмъ суеврнымъ примтамъ Варвары Петровны, перетаскивали мебель съ одного мста на другое. Затмъ т же люди — какъ оказалось, рабочіе — принесли новый ученическій столъ, столъ для учителя, доску, но мертвой квартир вдругъ загудли живые голоса, громко, наперебой, кричавшіе: ‘отставь! придвинь! подай рубанокъ! куда прешь, лшій!’ и проч. Оживленіе оторвало даже Сеничку отъ его обычныхъ ‘занятій наукой’, оно вызвало даже изъ кабинета самого полумертвеца Михаила Аркадьевича, который долго, долго, упорно смотрлъ на всю эту суету и, наконецъ, глухо кашлянулъ, плюнулъ, круто повернулся на каблукахъ и снова направился въ свою берлогу, лаконически процдивъ сквозь зубы: ‘у-гу-гу!’
Что значило это у-гу-гу, — ‘и до сихъ поръ, какъ говоритъ титулярный совтникъ Поприщинъ, никакіе ученые объяснить не могутъ!’
Дтей разлучили.
Сашу сдали на руки гувернантк, малоученой и не быстроумной, по зато, по крайней мр, доброй остзейской нмк, съ которой двочка тотчасъ же и поладила и которой подчинилась сразу, охотно выслушивая, точно когда-то отъ няни, разныя нехитрыя нмецко-русскія поученія и наставленія. Особенно Сашу занимали теперь новыя сказки, разсказываемыя ей Юліей Ивановной (такъ звали гувернантку), въ род сказки о томъ, какъ ‘зайчикъ на дерев сидлъ и въ трубочку курилъ’. Слушать такія коверканыя разсужденія сиротка считала за величайшее счастіе!
Гриш при новыхъ распорядкахъ опять-таки не повезло: къ нему былъ приставленъ такой гувернеръ (онъ же и общій учитель), какого могла откопать гд-то только Варвара Петровна.
Саша была помщена въ одной комнат съ гувернанткой, въ той самой чистой, свтлой и недурно прибранной комнат, въ которой дти пробыли первые дни, Гришу помстили съ гувернеромъ.
Комната послднихъ находилась близко кухни (прежде въ ней жила прачка). Это былъ, такъ сказать, чуланчикъ, узкій, темный и грязный, съ ободранными обоями, лоскутьями висвшими по стнамъ, съ миріадами гнздившихся но всхъ углахъ разныхъ наскомыхъ, съ единственнымъ небольшимъ окномъ, выходившимъ куда-то въ стну, на дворъ, и единственной же полуразвалившейся дверью, въ щели которой свободно прорывался холодъ изъ корридораи неслись гарь и дымъ изъ кухни. Меблировка комнаты была самая убогая: дв кровати, небольшой платяной шкафъ, столъ, два колченогихъ стула,— вотъ и все. Самое видное украшеніе комнаты составляло извстное кудревато-написанное росписаніе уроковъ, съ не мене извстными ‘французское, нмецкое’ и проч., листъ этотъ былъ налпленъ на стн какъ разъ противъ Гришиной постели, и его-то, всюду преслдовавшаго Гришу съ самыхъ первыхъ дней, мальчикъ ненавидлъ, кажется, боле всего за свт.
Когда Гриша былъ введенъ въ первый разъ въ свое новое обиталище и когда Варвара Петровна, обращаясь куда-то въ пространство, спросила: ‘Прокопъ Егорычъ, вы здсь?’ Гриша увидлъ, какъ изъ глубины комнаты поднялась со стула и съ низкими поклонами приблизилась къ нимъ маленькая фигурка, на узкихъ плечахъ которой сидло какъ бы большое яйцо, острымъ концомъ кверху. Фигурка взглянула съ подобострастными ужимками на Варвару Петровну, потомъ, какъ бы мимоходомъ, бросила взглядъ на Гришу, а затмъ, потупивъ глазки и склонивъ голову на сторону, тихо проговорила:
— Что прикажете-съ?
— Ну, вотъ и вашъ Телемакъ, изъ рукъ въ руки передавая Гришу, сказала Варвара Петровна.
— Слушаю-съ.
— Только вы, пожалуйста, съ нимъ не особенно церемоньтесь, онъ мальчикъ порядочно-таки испорченный.
— Слушаю-съ.
— Сегодня у васъ уроковъ не будетъ, потому что день тяжелый — не стоитъ начинать, а ужъ завтра каша заварится.
— Слушаю-съ, слушаю-съ, монотонно гвоздилъ учитель.
— Ну, кром того, нужно вамъ познакомиться съ ученикомъ. Я вдь, кажется, показывала вамъ классную? спросила Варвара Петровна учителя.
— Показывали-съ,
— Ну, такъ знакомьтесь же. До свиданья.
Варвара Петровна вышла, но прежде чмъ гувернеръ усплъ разогнуть спину посл низкаго прощальнаго поклона, а равно и прежде чмъ Гриша, пристально всматриваясь въ учителя, успла, сообразить, на что похожа странная голова этого ментора,— Варвара Петровна вернулась снова.
— Ахъ, Прокопъ Егорычъ, проговорила она, — я и забыла васъ спросить… это очень важно…
— Что прикажете?
— Вы курите?
— Такъ немножко-съ.
— Но все-таки уже сдлали эту привычку?
— Да что привычка: можно и оставить-съ.
— Да, если можно. Потому, знаете, постоянно съ воспитанникомъ… Вы понимаете?..
— Такъ точно-съ. Я брошу-съ.
— Ну и покорно васъ благодарю. До свиданья. Знакомьтесь же.
Варвара Петровна, наконецъ, ушла, гувернеръ и воспитанникъ остались съ глазу на глазъ.
— Васъ какъ зовутъ? первый прервалъ молчаніе учитель.
— Гришей, шепотомъ отвчалъ ученикъ.
Наступила продолжительная пауза, Прокопъ Егорычъ что-то соображалъ, Гриша молчалъ и мялъ въ рукахъ подолъ рубашки, изподлобья взглядывая на коническую голову ментора.
— Хотите, Гриша, я вамъ Москву покажу? надумалъ, наконецъ, учитель, подходя къ ученику и намреваясь ущемить между своими ладонями его голову.
Гриша увернулся.
— Ага, не любить! Ужъ видывалъ врно.
— Ну, а хотите я васть выучу, какъ колупать масло? снова предложилъ находчивый учитель, и прежде чмъ мальчикъ усплъ отвтить, гувернеръ уже пробороздилъ большимъ пальцемъ но его голов.
Вольно! крикнулъ Гриша и ударилъ ментора по рук.
— А вы любите вашу тетю? разршился по долгомъ молчаніи Прокопъ Егорычъ новымъ вопросомъ.
— Не знаю, прошепталъ Гриша.
— А сестру?
— Люблю.
— А меня? придумалъ еще вопросъ учитель.
— Я тебя не знаю, совершенно резонно отвчалъ ученикъ.
— Разв можно говорить старшимъ ‘ты?’ обидчиво замтилъ гувернеръ.
— Какой ты старшій, у тебя сахарная голова, простодушно излилъ свои наблюденія воспитанникъ.
Учитель обидлся.
— А я вотъ за это возьму да и нахлопаю, сказалъ онъ, и вроятно твердо памятуя наставленія Варвары Петровны ‘не церемониться’ съ Гришей, сахарная голова быстро схватила его поперекъ, перевернула и такъ же быстро влпила нсколько шлепковъ. Гриша долго стоялъ посредин комнаты, ошеломленный такимъ сюрпризомъ.
— Свинья, пустилъ, наконецъ, въ учителя ученикъ, убгая и комкомъ свертываясь на кровати.— А все-таки сахарная голова! прибавилъ Гриша, забиваясь головой подъ подушку.
Такъ первое знакомство и оборвалось: мальчикъ остался при своемъ, что у учителя сахарная голова и что его любить не стоитъ, Прокопъ Егорычъ разсудилъ, въ свою очередь, что мальчикъ грубъ и что приказаніе Варвары Петровны ‘не церемониться’, какъ нельзя боле основательно.
Прокопъ Егорычъ хотя и былъ студентъ, но студентъ особенный, такъ называемый вчный студентъ. Подобные экземпляры хотя и рдки въ послднее время въ нашихъ университетахъ, однако, нельзя все-таки сказать, чтобы они были слишкомъ исключительнымъ явленіемъ. Подъ вчными студентами университетская молодежь разуметъ тхъ своихъ товарищей, которые сидятъ на университетской скамь долгіе и долгіе годы, или мняя въ одномъ университет факультетъ на факультетъ (главная арена ихъ дятельности это факультетъ восточныхъ языковъ съ своими подраздленіями), или же переходя изъ университета въ университетъ. Вчные студенты фигурируютъ въ университетахъ большею частію безъ всякаго или лишь съ не значительнымъ повышеніемъ въ курсахъ, — вообще, нужно замтить, что дальше втораго курса они рдко когда уходятъ. Лекцій обыкновенно такіе студенты не посщаютъ вовсе, если же они и навдываются въ университетъ, то разв для того, чтобы потереться въ швейцарской, послоняться по корридорамъ, переброситься двумя-тремя словами съ многочисленными знакомыми, поймать на лету одинъ-другой слухъ, одну-другую новость, — больше для подобныхъ студентовъ ничего ненужно, особенно же не нужно для нихъ науки, знаній, къ которымъ вчные студенты относятся совершенно равнодушно. Главная сфера дятельности такого студента, это — домашняя студенческая жизнь со всми ея большими и особенно малыми интересами. Такъ вчный студентъ на перечетъ знаетъ всхъ квартирныхъ хозяевъ того города, въ которомъ онъ живетъ, знаетъ всхъ кухмистеровъ, у которыхъ можно достать такой-то или такой-то обдъ и притомъ съ такимъ-то или такимъ-то кредитомъ, знаетъ всхъ булочниковъ, врящихъ въ долгъ, всхъ прачекъ, закладчиковъ, недорогихъ, студенческихъ портныхъ, сапожниковъ и проч., — для новичковъ услуги вчныхъ студентовъ иногда просто неоцнимы! По способности этого существа развертываются во всей своей широт особенно но время веселыхъ студенческихъ пирушекъ: тутъ его никто не можетъ замтить! Онъ всюду бгаетъ, всхъ сзываетъ, закупаетъ всю провизію (безъ него едва ли кто съумлъ бы закупить такъ дешево и вмст хорошо!), мастерски, безъ помощи штопора, откупориваетъ бутылки, выбивая пробки сильными повторительными ударами въ дно, разливаетъ чай, нарзываетъ закуску, суетится, угощаетъ, уговариваетъ буйныхъ, миритъ ссорящихся, возбуждаетъ вялыхъ, припоминаетъ слова я мотивы и руководитъ пснями, смшитъ анекдотами и разсказами изъ жизни студентовъ, профессоровъ и даже университетской прислуги (ему все извстно), провозглашаетъ тосты, устроиваетъ брудершафты, а къ концу праздника, когда хозяйственно-разспорядительная роль его сыграна, отуманенный винными порами, онъ первый валится гд нибудь въ углу мертвецки засыпаетъ подъ нестройный гулъ всмъ извстныхъ: ‘Стою одинъ я предъ избушкой’, или ‘Gaudeamus igitur…’ Много можно бы было еще сказать объ такъ называемомъ вчномъ студент, но
Когда нибудь на эту тему
Я напишу особую поэму, —
теперь же прибавлю только, что любопытный и оригинальный самъ по себ и имющій, пожалуй, значеніе, какъ нкоторое подспорье въ частной студенческой жизни, вчный студентъ, однако, едва ли можетъ быть причисленъ къ настоящимъ студентамъ уже потому, что онъ — существо, въ которомъ преобладаетъ лишь вншняя, чисто формальная сторона студенчества, мсто его разв въ ряду разныхъ студенческихъ аксессуаровъ, въ род квартирныхъ хозяекъ, прачекъ, закладчиковъ, портныхъ, кухмистеровъ и т. д., и т. д.
Изъ такихъ-то вотъ господъ и былъ новый гувернеръ Гриши. Вечеромъ того же незабвеннаго дня, въ который произошло только что приведенное нами оригинальное знакомство учителя съ ученикомъ, Гриша, улучивъ свободную минуту, тихонько отозвалъ Сашу въ уголокъ и между дтьми произошелъ слдующій разговоръ:
— Нравится теб этотъ, Прокопка? спросилъ Гриша.
— Какой?
— А вотъ учителишка…
Саша раздумывала.
— Я у него учиться не буду, потому онъ скверный… драчунъ, сказалъ Гриша.
— А онъ билъ тебя? съ живостью спросила Саша.
— Билъ… У него сахарная голова… онъ свинья! Мы его, давай, теперь, Саша, сахарной головой звать — онъ сердиться будетъ. Давай, милая, а? уговаривалъ Гриша сестру, хватая ее за руки.
— А отчего у него сахарная голова? простодушно любопытствовала Саша,
— А помнишь, какъ няня большую, большую такую голову сахара колола, смшную такую, вострую,— вотъ а у него этакая же голова — честное слово!
Санта захохотала. Дти взялись за руки и, позабывши гд они, громко запли, вертясь и прыгая:
— Сахарная голова! сахарная голова!
— Это что еще за пляски такія! какъ изъ земли выросла Варвара Петровна.— Юлія Ивановна! Прокопъ Егорычъ! разведите ихъ по мстамъ. Что это за мужики такіе — ревутъ, какъ на деревенской улиц! ворчала тетка.
Юлія Ивановна и Прокопъ Егорычъ исполнили приказаніе своей повелительницы. Тмъ не мене дло было сдлано: Гриша сообщилъ уже свои замчанія о голов учителя сестр, и черезъ нсколько времени эта несчастная голова мало-по-малу сдлалась для дтей единственнымъ предметомъ разговоровъ въ свободное время и даже послужила поводомъ къ насмшкамъ во время самыхъ уроковъ. Проще, между учениками и учителемъ съ первыхъ дней поселилась глубокая вражда, особенно невыгодная для Гриши, поставленнаго въ полнйшую зависимость отъ Прокопа Егорыча.
Но вотъ начались, наконецъ, и самые уроки…
Дтей обыкновенно поднимали рано утромъ, въ семь часовъ, руководясь, впрочемъ, не справедливымъ соображеніемъ о польз ранняго вставанья, а лишь потребностью росписанія, во которому въ день назначалось цлыхъ шесть уроковъ,— нужно же было какъ нибудь распредлить такую массу! Къ восьми часамъ дти уже выходили въ столовую, къ чаю — Гриша съ гувернеромъ, Саша съ гувернанткой. Варвара Петровна, важно красуясь на предсдательскомъ мст, допускала дтей къ рук, отпуская, въ свою очередь, каждому по дешевому поцлую въ лобъ, затмъ она осматривала туалетъ дтей, свидтельствовала чистоту рукъ, повертывала каждаго и задомъ и передомъ, и если находила все въ исправности — наливала по чашк чая. Посл того барыня (разумется, отъ совершеннаго бездлья) принималась муштровать своихъ воспитанниковъ, приказывая намченной ею въ этотъ день жертв, то опустить плечо, то поднять голову, то такъ или иначе держать руки и проч. Въ девять часовъ, тотчасъ посл чая, учитель отправлялся съ своими питомцами въ классную комнату и, согласно росписанію, преподавалъ назначенный предметъ. Преподаваніе это было, разумется, весьма не хитро: отъ дтей требовалось лишь вызубриваніе страницъ изъ разныхъ учебниковъ, а главное, требовалось соблюденіе тишины въ класс, что считалось выше и дороже всякихъ занятій и знаній. Первый урокъ обыкновенно тянулся около полутора часа, за нимъ слдовалъ второй — немного покороче, и затмъ дтямъ давался небольшой отдыхъ, во время котораго они завтракали. При завтрак непремнно присутствовала сама Варвара Петровна, опять, какъ и поутру, съ разными своими замчаніями и наставленіями: такъ, если дти въ это время разговаривали между собою, то Варвара Петровна докладывала, что когда кушаютъ, то разговаривать не слдуетъ, если же кто нибудь изъ дтей слишкомъ мшкотно лъ, то тетка строго вопіяла: ‘напихивайся же скоре, вдь знаешь, я думаю, что сейчасъ урокъ!’ Между завтракомъ и обдомъ, то есть отъ двнадцати до трехъ часовъ, слдовало еще дна урока, или съ тмъ же учителемъ, или, если по росписанію полагался какой нибудь языкъ, или музыка, или танцы, то приходилъ другой учитель или учительница, такъ сказать — съ воли. Передъ обдомъ дти должны были представлять тетк отмтки учителей о своихъ утреннихъ успхахъ и въ случа дурныхъ балловъ самый обдъ посвящался обыкновенно брани за неуспхи, брани, въ которой принимали тогда участіе вс, сидвшіе за трапезой — и тетка, и Прокопъ-сахарная голова, и гувернантка, и барынинъ сынокъ, а по временамъ даже и самъ Михаилъ Аркадьевичъ. Впрочемъ, еще въ тхъ случаяхъ, когда отбухивалъ какое нибудь замчаніе Михаилъ Аркадьевичъ, скверное положеніе дтей значительно улучшалось, потому что науськанный Варварой Петровной, глава дома, мало помысливъ, всегда выпускалъ изъ себя что нибудь уже совершенно несообразное’ въ род, напримръ, хоть бы предположенія, что Гриша, не желая учиться, вроятно хочетъ сдлаться такимъ же мошенникомъ, какъ и его, то есть Гриши, отецъ. Подобная глупость, разумется, коробила даже Варвару Петровну, и, окрестивъ своего властелина дуракомъ, она поскоре оканчивала непріятный разговоръ.
Эти обденныя сцены были приблизительно такого рода:
— Я теб, Гриша, должна откровенно сказать, что если ты еще разъ получишь единицу, такъ я ужъ по свойски расправлюсь! грозила Варвара Петровна, разливая супъ.
Гриша, котораго раздражающій, пріятный запахъ вкуснаго супа только что приводилъ было въ благодушное состояніе и только что заставлялъ было забыть вс утреннія невзгоды и огорченія, быстро мнялся въ лиц при этихъ словахъ, маленькое сердчишко его усиленно билось, къ горлу словно подступало что-то, душило, на глаза набгалъ какой-то туманъ,— онъ чувствовалъ, что вотъ-вотъ польются ручьями слезы, и какія-то нехорошія, злыя слезы! Но мальчикъ сдерживался, молчалъ, глотая эту плачущую злобу, и лишь изрдка бросалъ изподлобья боязливо-умоляющіе взгляды на сестру, отыскивая хоть здсь сочувствіе къ себ.
— Нечего бирюкомъ-то смотрть! ловила тетка-палачъ взгляды ребенка,— такъ прикажу выдрать, что до новыхъ вниковъ не забудешь!
— А я еще хотлъ было ему волчокъ подарить, едва выговаривалъ туго набитымъ ртомъ Сеничка.
— Какой это? Живо обращалась къ сыну Варвара Петровна.
— Тамъ у меня старенькій есть.
— То-то, я ужъ думала новый… Да не стоитъ онъ, милая, твоего волчка, прибавляла барыня.
— Я вижу, maman, что не стоитъ.
— Да мн и не нуженъ твой дурацкій волчокъ, вполголоса лепеталъ Гриша: — самъ играй!
— Разв ты можешь такъ со старшими говорить?! прикрикивала Варвара Петровна.
— Зовсмъ дерзки мальчикъ, вставляла гувернантка.
— И дерзкій и лнивый, добавлялъ учитель,
— А вотъ будетъ такъ себя вести и выйдетъ изъ него негодяй въ род мошенника-отца, осмливался, наконецъ, высказать свое мнніе глава дома, молчаливый Михаилъ Аркадьевичъ.
— Ну, ты ужъ вдь и брякнешь… съ дуру-то! осаживала своего супруга Варвара Петровна, — сидитъ, сидитъ да и булькнетъ… отъ ума отъ большаго.
Глава учащенно дйствовалъ ложкой, стараясь скрыть свое смущеніе, и разговоръ вдругъ потухалъ, или, во всякомъ случа, переходилъ на какой нибудь другой предметъ, въ род ногтей Сенички или чего нибудь въ подобномъ род.
Послобденныя занятія дтей начинались тотчасъ же и длились еще три часа, а затмъ еще часъ употреблялся на приготовленія уроковъ (этотъ часъ ужо и въ счетъ не шелъ), такъ что бднымъ дтямъ въ теченіе дня не оставалось почти ни минуты свободнаго времени: скудныя игрушки, маленькія дтскія работы, разговоры между собою о томъ и о другомъ, доставлявшіе имъ нкоторое развлеченіе даже у отца,— все это было забыто: уроки, уроки и уроки душили ихъ съ ранняго утра и до глубокаго вечера! Даже въ короткій получасовой срокъ отдыха, между вечернимъ чаемъ и сномъ, тотчасъ посл мученій въ класс и приготовленія тхъ же мучительныхъ уроковъ вн его, дти должны были, по требованію Варвары Петровны, находиться съ старшими, глядя на поучительную игру тетки съ сыномъ въ карты, или слушая разные глупйшіе разговоры о дамскихъ модахъ, знатныхъ родственныхъ связяхъ и проч. И сохрани Боже, если усталый, замученный ребенокъ разваливался какъ нибудь неграціозно, желая, разумется, дать свободу своимъ одеревенвшимъ членамъ, или — что еще преступне — звалъ,— о, на такого уголовнаго преступника барыня тотчасъ же обрушивалась всей своей бранной діалектикой, пространно выясняя ему разныя правила приличій, согласно коимъ должны вести себя благовоспитанныя дти!
— И что это за несносные ребята такіе! ворчала Варвара Петровна: — День они за уроками спятъ, ночь тоже спятъ, такъ что не забудешься поутру, да и теперь-то не могутъ посидть по-людски: а-га-га! зваютъ, точно мужики какіе, привыкшіе заваливаться съ семи-восьми часовъ вечера!
Особенно много подобныхъ замчаній выпадало на долю Гриши.
Единственная добрая душа во всемъ дом (разумется, кром Саши), къ которой Гриша еще чувствовалъ нкоторую привязанность и съ которой онъ охотно короталъ минуты своего досуга, былъ лакей Землиныхъ, Кузьма. Знакомство Гриши съ Кузьмой завязалось очень скоро (Кузьма постоянно укладывалъ мальчика спать), и такъ какъ предметомъ перваго да и послдующихъ разговоровъ были одинаково непріятные имъ обоимъ учитель и Варвара Петровна, то знакомство это скоро перешло въ полнйшую дружбу: Кузьма сдлался какъ бы складомъ всхъ самыхъ тайныхъ, самыхъ сердечныхъ думъ нашего маленькаго героя.
— Ну ужь губирнера подобрали! ворчалъ Кузьма, перестилая постель. Кажется, по всему Питеру исходи, такъ другого этакого не найдешь.
— Ты его не любишь, Кузьма? спрашивалъ Гриша, сидя на стул и торопливо стягивая съ ногъ сапожонки.
— А за что мн полюбить его али любить? Но только, вижу я, неспособный онъ долженъ быть человкъ…
— Да какже… Какой онъ учитель? помолчавъ, продолжалъ Кузьма. Ни онъ поговоритъ съ ребенкомъ путемъ, ни онъ поиграетъ съ нимъ. Да онъ и съ другими-то слова умнаго никогда не скажетъ: либо ржетъ, ровно дуракъ, либо лупетки свои мивсть куда уставитъ, точно баранъ какой… Ну, разв это учитель?— Ну, ложитесь, баринушка, — готово! хлопалъ Кузьма по дтской кроватк своей широкой ладонью.
— Да ты посиди, Кузя, упрашивалъ Гриша: — мн съ тобой весело.
— Посиди да посиди, укрывая Гришу, бормоталъ Кузьма:— какъ сама-то узнаетъ, она такія посидяы задастъ — небу жарко будетъ!
— Кузьма, отчего я не люблю тетю? а?
— Да Кузьма-то почемъ знаетъ… Извстно, не мать — вотъ и не любите, іювершалъ Кузьма.— Ну, спите, спите, я пойду,— пора!
— Ну, Кузя, миленькій, посиди!
— Ахъ, баринъ, какой вы чудной, право! Да ежели бы моя воля, такъ разв бы я не посидлъ? А теперь какъ возможно: сами знаете, какой она у насъ гарнадеръ есть…
— Кузя, а ты боишься тети?
— Да ужь, знало дло, жалованье получаю. долженъ сполнять свою обязанность, уходя, процдилъ сквозь зубы Кузьма.
И вотъ такихъ-то отрывочныхъ полуфразъ и полунамековъ было достаточно для мальчика, чтобы привязаться всей душой къ человку, который сочувствовалъ одиночеству Гриши.
Долго бы, вроятно, маленькому горемык суждено было отводить душу лишь съ однимъ Кузьмой, если бы слдующее, совершенно случайное обстоятельство, не улучшило его судьбу.
Въ какой-то праздничный день Прокопъ Егорычъ отпросился со двора (несчастный учитель именно ‘отпрашивался со двора’). Гриша, болтаясь изъ угла въ уголъ по комнатамъ, улучилъ время, когда его никто не могъ замтить, и тихонько пробрался въ свой чуланчикъ, куда ему было строго-на-строго запрещено ходить одному. Перебирая тутъ разныя бумажонки, валявшіяся на стол учителя, Гриша отыскалъ между ними нсколько фотографическихъ снимковъ съ античныхъ статуй (статуи, разумется, были голыя). Едва мальчикъ усплъ перекинуть дв-три картинки, какъ въ комнату неожиданно вошла Варвара Петровна, поймала племянника, надрала ему уши и, мелькомъ взглянувъ на фотографіи, съ озлобленіемъ разорвала ихъ, въ сердц ея затаилась съ этого времени ненависть къ ‘пакостнику учителишк’, какъ обозвала она своему благоврному злосчастнаго Прокопа.
Прошло посл того нсколько дней. Дло ‘пакостника учителишки’, казалось, было совершенно забыто,— но это только казалось такъ…
Сидли какъ-то за вечернимъ чаемъ. Все были свои, отъ пресловутаго Михаила Аркадьевича до Прокопа-сахарной головы включительно, изъ постороннихъ былъ лишь одинъ какой-то архитекторъ, давнишній знакомый Варвары Петровны и чуть-ли даже не сосдъ по деревн. Толковали объ томъ, объ другомъ, припоминали прошлое, Варвара. Петровна жаловалась на настоящее, архитекторъ оспаривалъ, хотя какъ-то вяло, будто не съ охотою. Наконецъ общество начало расползаться въ разныя стороны: дти съ гувернеромъ и гувернанткой вышли въ залъ, Михаилъ Аркадьевичъ потащился въ кабинетъ, Сеничка — къ своимъ игрушкамъ. За столомъ остались только гость и Варвара Петровна.
— Жиретъ вашъ Сеничка, да и баста! замтилъ архитекторъ, глядя вслдъ уходящему Сеничк. Охъ, теперь женилъ бы парня,— вотъ дти-то поскакали бы! А вамъ все-таки радость — внучата.
— Ну, ужь вы всегда что нибудь отмочите, обидчиво проговорила Варвара Петровна. Я, право, всегда какъ на шпилькахъ, когда сижу съ вами: вотъ-вотъ, думаю, хватитъ что нибудь!
— Да вдь что же тутъ обиднаго — пусть жиретъ себ на здоровье.
— И вовсе не жиретъ, а пополнлъ немножко, — вотъ и все.
— Ну, будь вашъ верхъ, моя маковка: я вдь и на это согласенъ.
— Нтъ, вы вотъ лучше что скажите мн: какъ мн быть съ моими племянниками, вдь, ей богу, волчата волчатами. Я и такъ, я и сякъ, — просто изболлась я сердцемъ, на нихъ глядючи: какъ ни думаю, что ни длаю — ничто не помогаетъ! всплеснувъ руками, вопросительно посмотрла на гостя Варвара Петровна.
— Ну, сердцемъ-то вы, положимъ, и не изболлись…
— Охъ, вдь я съ вами серьезно хочу поговорить, Петръ Семеновичъ! Право, я серьезно хочу попросить у васъ совта, а вы все съ своими шутками да прибаутками.
Петръ Семеновичъ засмялся.
— Вы что сметесь?
— Да такъ. Барынька-то вы очень ужь хитрая.
— Именно? спросила Варвара Петровна и по лицу ея побжали какія-то тни: она обидлась и вмст смутилась.
— Да какже. Разв мы съ вами ужь не толковали о разныхъ матерняхъ важныхъ.
— И что же?…
— Ну, и оканчивалось всегда дло ничмъ, потому что вы, знай, свое гнете.
— Это что еще за слово — гнете? оправилась отъ смущенья Варвара Петровна.— Нтъ, въ самомъ дл, Петръ Семеновичъ, Посовтуйте что нибудь, научите, скажите…
— Извольте. Вы вдь знаете, что совты легко давать. Спрашивайте?
— Прежде всего: отчего они у меня такія вялыя, скучныя?
— Кто?
— Ну, да полно вамъ шутить,— дти!
— Потому что вы приставили къ нимъ въ надсмотрщики какихъ-то автоматовъ, потому что вы, сообразно какой-то собственной вашей педагогик, морите ихъ цлый день за уроками, наконецъ, потому что они сидятъ взаперти, они воздуха порядочнаго не глотали…
— А мы съ вами разв лучшій воздухъ глотаемъ?
— Да, разумется, лучшій, потому что не все же мы сидимъ въ четырехъ стнахъ, кром того, вдь мы-то съ вами такія деревья, которыя годами нужно изъ корня-то выворачивать. Да и мы, если мы будемъ дышать гнилью, такъ протянемъ ноги, а вдь это нжные цвтки, даже лучше — бутоны, зародыши, которые еще должны распуститься, развиться. Такъ какое же можетъ быть сравненіе между ними и нами? Странная вы дама!
— Ну, хорошо, хорошо, не сердитесь только.
— Вонъ подвиньте-ка мн папиросы.— Благодарю!
Петръ Семеновичъ, нужно замтить, былъ, кажется, единственный человкъ, который велъ себя у Землиныхъ просто, а, главное, не гнулъ спины и не льстилъ Варвар Петровн.
— Вы откуда учителя этого взяли? спросилъ Петръ Семеновичъ.