А. Беляев (подписано Б.)
А. Беляев (подписано Б.)
‘Живой труп’ на сцене Народного дома
‘Живой труп’ на сцене Народного дома
‘Смоленский вестник’. — Смоленск, 1911. — No 219 (6.10).
‘Живой труп’ на сцене Народного дома, Беляев Александр Романович, Год: 1911
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Неизвестный Александр Беляев. Театральные Заметки.
В последний период жизни Толстого, когда стал замолкать голос художника и все более возвышаться голос проповедника, мы научились смотреть на произведения Толстого не только с точки зрения их гениального по глубине и художественности отражения жизни, но и того, что хотел в них сказать моралист, чему научить. Но, принеся эту дань моралисту, отдаешься непосредственному, художественному впечатлению, которое захватывает само по себе, заставляя забывать всякие тезы, также невольно а неудержимо, как невольно покорился до последних дней Толстой — моралист Толстому художнику, в полете творческой фантазии непокорно выходящему за пределы узких рамок художественных ‘примеров’ и иллюстраций на вольный простор самоценного творчества.
В ‘Живом трупе’ художник моралист трактует о несовершенстве человеческого правосудия, вторгающегося в область сложных человеческих отношений.
Но на канве этого несложного тезиса, Толстой — художник рисует сложный узор переплетающихся человеческих жизней.
Федя Протасов уходит от своей жены, которая любит его. Чем объяснить этот, на первый взгляд, странный уход?
Федя не удовлетворен своей семейной жизнью. Жена любит его, но не такой любовью, какая нужна ему. Он дорог ей, быть может, тем, что давал ей яркие переживания. Но что она могла дать ему? В ней не было огня, не было того, что может захватить, чего искала его живая душа, не было ‘изюминки’. И какая-то тень лежала на их семейной жизни.
С этим он примирился бы, если бы источник неудовлетворенности лежал только в семейной жизни. Но его несчастье в том, что его не удовлетворяла и вся окружающая жизнь, а в любви к жене он хотел найти забвенье. ‘Мне надо было забываться, а в вашей жизни не было игры’.
‘Быть предводителем, сидеть в банке — так стыдно, так стыдно.’ А кругом — Каренины, — как лучшие из окружающих. Но слишком не велика цена этой ‘хорошести’ Карениных. ‘Ты лучше меня’, — говорит Федя Каренину и добавляет: ‘Какой вздор! Лучше меня не трудно быть! Я — негодяй, а ты хороший, хороший человек! И от этого самого я не изменю своего решения’!
Каренин хорош только тем, что он не делает плохого, его добродетель отрицательного свойства.
Он хорош, но вот поэтому-то самому Федя и не возвращается назад к жене и всему обществу, что оно состоит из ‘хороших’ Карениных, которым не в чем каяться, но и нечем хвалиться. И не верьте Феде, когда он в предсмертном письма пишет, что любит Каренина, этого ‘тупого прямолинейного’ человека, (как он обмолвился в разговоре с Абрезковым).
Жизнь есть творчество, а разве есть что-нибудь творческое в Каренина? Корректный, размеренный, лояльный… холодом веет от него, точно не живой человек, а манекен… Ходит говорить, а в душе какая-то мертвечина. Живой труп…
Вернуться назад? ‘А завтра что? ‘Все буду я — я, а она — она’. Она будет та же: по-своему любящая, своей размеренной любовью, не восходящей из рамок благоприличий. Разве она бросит все, чтобы идти за ним? Холодная, мертвая любовь…
Он не может вернуться к ним! Судьба сделала его живым трупом, но у него живая душа, и он — живой… (Хоть ты пьешь, а ты живой человек, — говорит Маша). А они все? Не живыми ли трупами лишенным творчества, ‘изюминки’ должно казаться Феде все то общество, куда зовет его Каренин? Служить в банке, иметь холодную любовь жены, друзьями — Карениных, нет, лучше пить, забыть все в раздольной цыганской песне, лучше погибнуть, но не вернуться живому к трупам!
Таков Федор Протасов, человеку, быть может, не достаточно сильной воли, но с широким размахом, огнем в сердце, умом.
Не таким изобразил его в театре Народного дома г-н Дмитрий — Тимский. Его Федя — жалкий, безвольный чеховский нытик. И когда Маша говорит ‘ты живой’!’, не верится. Не чувствуется трагедии яркой личности, не нашедшей себе места в курятнике мещанского благополучия, поэтому и возбуждал не столько симпатию, сколько простую жалость к слабому, погибшему человеку.
‘Изюминки’ нет.
Г-жа Херувимова не дала определенного типа. Более других приблизился к пониманию роли г-н Дубов, давший кое-какие ‘Каренинские штрихи’. Г. Яновский уж очень ‘тянул’ Абрезкова. Недурный Александров г. Пеняев. ‘Отчитывала’ роль г-жа Комаровская. Тяжеловесная Маша г-жа Борцова. Остальные читали роли. Постановка для Народного дома недурная, но смена 12 картин все-таки утомительна.