ЖИВОЙ ПАМЯТНИКЪ.
ЖИВОЙ ПАМЯТНИКЪ.
(Повсть).
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
Живой памятник, Стахевич Нат. П., Год: 1887
Время на прочтение: 57 минут(ы)
Въ одномъ изъ уздовъ Малороссіи находится большое село Конапельки. Село это теперь совершенно въ новомъ вкус. Въ немъ есть и большая базарная площадь, и мясные ряды, и лавочки съ табакомъ, чаемъ и сахаромъ, есть не только кабаки, по даже и трактиръ съ чайникомъ на вывск.
Мстная аристократія, какъ-то: кабатчики, мясники и трактирщикъ уже давно оставили свитки и ходятъ, даже въ будни, въ пиджакахъ и сюртукахъ, а жены ихъ, наряженныя въ модныя платья, умютъ танцовать кадрили и польки подъ звуки гармоники, либо гитары. Словомъ, вс въ Конапелькахъ живутъ по-ныншнему, не отставая отъ вка. Только стоящій въ сторон отъ села, на пригорк, мрачный и наглухо заколоченный барскій домъ напоминаетъ о прошломъ. На вопросъ: чей это домъ?— вамъ отвтятъ:
— А это домъ покойной Неклюдихи,— и непремнно прибавятъ:— а и злюка-жь была небожица, не тмъ будь помянута!
Впрочемъ, кром дома, есть еще одно живое существо, напоминающее конапелькинцамъ о былыхъ тяжелыхъ временахъ, существо это не поражаетъ мстное населеніе и всякій, самый маленькій, ребенокъ глядитъ безъ страха на него и можетъ отвтить вамъ, что это — Дуня-сумасшедшая. А эта Дуня, которой, впрочемъ, уже около пятидесяти лтъ, производитъ потрясающее впечатлніе на человка свжаго, въ первый разъ увидавшаго ее.
Босая, въ одной пестрядинной рубах, съ разввающимися поэмами сдыхъ волосъ, съ дикимъ блуждающимъ взглядомъ, она ходить изъ дому въ домъ, никогда ничего не проситъ и не произноситъ ни единаго слова, кром громкихъ восклицаній: ‘Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его!’ А вслдъ за этими словами обыкновенно издаетъ страшный, будто нечеловческій вопль. Несчастная не иметъ постояннаго пристанища и скитается гд день, гд ночь. Въ куск и ночлег ей, впрочемъ, не отказываютъ, тмъ боле, что она совершенно безвредное существо. Пробовали сострадательные люди и одвать ее, но она срывала съ себя одежду, предпочитая ходить босикомъ и почти нагишомъ. Пробовали и отчитывать ее, думая, что Дуня — кликуша, но результатъ почти не привелъ ни къ чему,— она не бсновалась, не кричала во время Херувимской, какъ обыкновенно бываетъ съ кликушами, а просто стояла какъ истуканъ. Посл этого на Дуню ужь махнули, какъ говорится, рукой и перестали о ней думать. Да и некому заботиться теперь о Дун: старожилы, знавшіе ее иною, перемерли, а молодымъ ужь не до нея,— у каждаго и своихъ заботъ, и своихъ интересовъ не мало. Время нынче такое, что некогда о другихъ печалиться, — дай Богъ и со своими длами справиться.
Въ Конапелькахъ, какъ и везд, своя политика, своя интрига. Вотъ вчера трактирщикъ поссорился со старшиной и грозится ссадить его съ мста, а волостной писарь настрочилъ доносъ на перваго богатея — церковнаго старосту — за то, что тотъ, слышь, деретъ съ бдныхъ мужиковъ за рожь не по-божески и всячески донимаетъ ихъ процентами… А тутъ опять кабатчица расцарапалась со старостихой и ходила жаловаться на нее попу, а попъ опять ссорится съ причтомъ и проч. Это ли не заботы, это ли не интересы?
А было время, когда Конапельки были не таковы, было время, когда и Дуня была не такая. Но, впрочемъ, я разскажу по порядку, что произошло въ Конапелькахъ лтъ тридцать тому назадъ и что такъ сильно повліяло на судьбу бдной Дуни.
Посреди густыхъ, дремучихъ лсовъ, среди зеленыхъ луговъ и золотистыхъ полей, широко и привольно раскинувшись, покоились Конапельки. Почти на полторы версты тянулась кривая улица крестьянскихъ хатъ и панскихъ дворовъ, въ лтнее время красиво перевитыхъ зеленью садовъ и огородовъ. Въ сел было боле сотни обыкновенныхъ крестьянскихъ избъ, крытыхъ соломою, и между ними тамъ и сямъ разбросаны небольшія панскія усадьбы, Четыре изъ нихъ принадлежали мелкопомстнымъ дворянамъ, жившимъ тутъ же въ Конапелькахъ, а пятая, стоявшая въ полуверст отъ села на пригорк, боле десяти лтъ находилась въ запустніи и большой деревянный домъ былъ наглухо заволоченъ.
Жившіе далеко отъ города и въ сторон отъ почтовой дороги, конапелькинцы не знали никакихъ крупныхъ тревогъ и непріятностей и мирно коротали свои дни, не задаваясь никакими головоіоиными вопросами. Они жили, такъ сказать, особнякомъ и почта не входили въ сношенія даже съ жителями ближайшихъ раскольничьихъ слободъ. Только въ томъ крайнемъ случа, когда услужливый жидъ Мошка, продающій, мняющій и покупающій все на свт, долго не назжалъ въ село, а запасъ чаю и сахару истощался, приходилось конапельвинцамъ заглядывать въ посадскія лавочки. Близкое сосдство съ ‘москалями’, вроятно, не мало способствовало тому, что мало-по-малу и по деревнямъ стали уже забывать ддовскую варенуху (отваръ изъ сухихъ плодовъ съ примсью водки или рома) и привыкали къ чаю. Кром того, сосдство москалей отразилось на украинцахъ еще и въ томъ, что послдніе уже не говорили на своемъ малорусскомъ нарчіи и постоянно впутывали чисто-русскія выраженія, исковеркавъ ихъ по-своему.
До конапелькинцевъ доходили иногда слухи о разбойникахъ, скрывавшихся въ густыхъ, тогда еще не тронутыхъ сосднихъ лсахъ, но мирные поселяне не тревожились подобными слухами и не боялись грабителей: у нихъ не было богатствъ, пригодныхъ для грабежа. Если же избгали они сношеній съ москалями, то просто потому, что не любили ихъ. Въ свою очередь, и слобожане не оставались у нихъ въ долгу и относились къ хохлу съ крайнимъ презрніемъ. Хохолъ — табаконюхъ, еретикъ, Мазепа,— вотъ клички, которыя кидали крестьянину ‘москаленята’, т.-е. посадскіе ребятишки, отцы же ихъ и не думали останавливать дтей, да и сами не скрывали своего пренебреженія.
Если, напримръ, прохожій мужикъ, томимый жаждою, подходилъ къ чистенькому домику слобожанина и просилъ напиться, то нердко онъ могъ услышать что-либо въ такомъ род: ‘Эй, жолавра! достанькося поганый ковшикъ да подай прохожему кваску испить!’ Почешетъ мужикъ затылокъ да мысленно выругается: ‘Эхъ ты, вражій сынъ, кацапъ!…’ — а квасъ, все-таки, выпьетъ,— не умирать же, въ самомъ дл, подъ зноемъ отъ жажды!
И такъ, конапелькинцы рдко и неохотно имли дла съ москалями. Да и не было имъ надобности часто обращаться къ слобожанамъ, такъ какъ природа щедро надляла ихъ почти всмъ, что нужно для скромной и неприхотливой жизни поселянина. Пчела собирала имъ сладкій душистый липецъ, на выгонахъ не мало паслось свиней, коровъ, овецъ и возъ, дававшихъ имъ въ изобиліи молоко, шерсть и сало, изъ большихъ коноплянниковъ добывались постное масло и холстъ, на задворкахъ, покрытыхъ ровною, какъ бархатъ, густою муравой, спокойно ходили большіе выводки гусей, утокъ и всякой домашней птицы, а въ обширныхъ казенныхъ лсахъ не было запрету собирать сколько угодно хворосту, грибовъ и разной ягоды. На ихъ огородахъ росли кавуны, дыни, кукуруза и овощь, годная на потребу, а въ большихъ садахъ красовались и зрли великолпныя груши, бергамоты, крупныя, сочныя вишни, янтарныя сливы и тому подобная роскошь.
Въ конц села стояла ветхая деревянная церковь, обнесенная деревянною же оградой и обсаженная высокими пирамидальными тополями. За оградой, на церковной паперти, тогда еще хоронили покойниковъ и много тамъ было большихъ и малыхъ, жалобно ‘похилившихся’ крестовъ. Много было и надписей, гласящихъ о томъ, что здсь похороненъ такой-то, умершій тогда то и проч. Бывали, впрочемъ, и такія оригинальныя, какъ, напримръ:
‘Спи, дружочекъ! Спи спокойно
До того лишь дня,
Когда міръ сей недостойный
Покину и я!’
На одномъ изъ большихъ крестовъ написано:
‘Была и Нтъ ея!
Изыдетъ духъ ея и обратится
Въ землю и въ той день погибнутъ
Вся помышленія его!’
А дальше на большомъ крест, выкрашенномъ зеленою краской, можно прочесть такое странное воззваніе:
‘Тише, листья! не шумите!
Моего мужа не будите!’
Но, какъ бы наперекоръ этому обращенію къ листьямъ, разросшіеся надъ могилами клены, акаціи и, въ особенности, ясень постоянно шелестятъ и волнуются, а мелкая птица порхаетъ и чирикаетъ, будто насмхаясь надъ смертью и говоря ей: посмотри, сколько чудныхъ и могучихъ силъ въ природ! Видишь, такъ мы живемъ и наслаждаемся даже надъ трупами твоихъ жертвъ!…
Ростутъ на могилахъ и душистыя травы: калуферъ, мобиста, чеббръ и мята.
Кусты жасмина, сирени и черемухи издаютъ чудный ароматъ, особенно въ ма, когда цвты ихъ только что распускаются и брызжутъ въ воздух невидимыми струями своихъ душистыхъ соковъ.
Шагахъ въ десяти отъ церкви стоялъ небольшой, въ три оконца, домикъ священника, съ потемнвшею отъ ветхости крышей и на-сторону покривившимся крылечкомъ.
Неказистъ былъ съ виду этотъ домикъ, но въ немъ хорошо жилось тогда и самому отцу Прокофію, и его небольшой семь, состоявшей изъ жены и двухъ малолтнихъ дочекъ. Отецъ Прокофій былъ по-истин самый просвщенный изъ всхъ обитателей села. Уздный городъ онъ зналъ давно, еще тогда, когда былъ тамъ діакономъ, и вс городскія власти, какъ, напримръ, судья, казначей, исправникъ и стряпчій, ему были, какъ говорится, нипочемъ. Кром того, ему не разъ приходилось бывать и въ губернскомъ город, для того, чтобы выразить должное почтеніе консисторскому секретарю и побывать у владыки.
Отецъ Прокофій видалъ всякую городскую роскошь, но, какъ человкъ основательный, зналъ цну копйк и жилъ скуповато, чисто по-деревенски. Своей жен денегъ въ руки никогда не давалъ и вс обновы какъ ей, такъ и дочкамъ покупалъ самъ. Онъ зналъ толкъ въ ситц, кисе и лентахъ такъ же хорошо, какъ, напримръ, въ пшен, изюм, крупчатк и проч. Онъ былъ больше хорошій, домовитый хозяинъ, чмъ пастырь, если же онъ и исполнялъ неуклонно свои пастырскія обязанности, то скоре по долгу, чмъ изъ любви къ своей паств. Философскими вопросами онъ не задавался и всякихъ мудреныхъ толкованій благоразумно избгалъ, чувствуя себя несостоятельнымъ по этой части. Однакожь, онъ уже настолько былъ тронутъ цивилизаціей, что считалъ себя цлою головой выше своихъ сосдей помщиковъ и нердко, посл бесды съ кмъ-то изъ нихъ, усмхался себ въ бороду и думалъ: ‘Какое, однако, скудоуміе встрчается еще и понын въ нашихъ деревенскихъ захолустьяхъ!’ Матушка, Платонида Петровна, была женщина дльная и слыла по всему селу образцовой хозяйкой, она вчно суетилась и бгала по дому, успвая сдлать все въ свое время. Нсколько грубоватая въ обхожденіи и рзная на словахъ, она не любила ни сплетенъ, ни празднаго любопытства. Единственною ея слабостью была ея любовь къ дочкамъ, сколько ни ворчалъ отецъ Прокофій, а не могъ отучить жену отъ баловства и поблажки, которыя оказывала попадья своимъ любимицамъ. Впрочемъ, еничка и Таня были двочки добрыя и если позволяли себ маленькіе капризы при баловниц матери, за то безусловно повиновались отцу.
Недалеко отъ поповскаго двора дв усадьбы стояли рядомъ: одна принадлежала Геннадію Порфирьевичу Пыжику, а другая — его родной сестр, Ульян Порфирьевн, вдов отставнаго капитана Глыбы.
Братъ и сестра такъ сильно походили другъ на друга, что иногда ихъ звали близнецами, но, разумется, звали такъ шутя, ибо всмъ въ сел хорошо было извстно, что Геннадій Порфирьевичъ старше Ульяны Порфирьевны почти десятью годами. Братъ и сестра были схожи между собой не только по наружности, но и характерами, вкусами и привычками. Они были почти неразлучны, и вс, кто ихъ зналъ, такъ привыкли видть ихъ вмст, что если, напримръ, приходилъ братъ, то глаза невольно поглядывали на дверь въ ожиданіи, что вотъ сейчасъ войдетъ сестра, и наоборотъ. Не рискуя упустить что-либо изъ вида, мы можемъ знакомиться съ обоими въ одно и то же время.
Наружность Геннадія Порфирьевича,— слдовательно, и Ульяны Порфирьевны,— была не изъ тхъ, что называютъ внушительною, напротивъ, при первомъ знакомств съ ними вы забывали, что передъ вами люди боле чмъ въ зрломъ возраст, и вамъ казалось, что это дти, нуждающіяся въ совтахъ и покровительств. Оба они были добродушны, миролюбивы, бывали порой чувствительны, порой смшливы, но всегда и неизмнно безпечны, до крайности лнивы и неряшливы. Они, точно дв обезьянки, постоянно подражали другъ другу, хотя совершенно безсознательно, просто по сходству ихъ мнній, вкусовъ и привычекъ. Они были средняго роста, блобрысы съ маленькими востренькими носиками и небольшими моргающая глазками.
Ни братъ, ни сестра во всю свою жизнь не сдлали никому зла, по крайней мр, сознательно, но за то и добра они никогда не сдлали. Вся жизнь ихъ представляла рядъ всевозможныхъ нелпостей и ошибокъ.
Когда-то, будучи еще очень молодымъ панычемъ, похалъ Геннадій къ престольному празднику въ сосднее село Злыдни и влюбился тамъ въ поповну. Вмсто того, чтобы просто-напросто послать сватовъ, какъ это обыкновенно длается по деревнямъ, онъ накропалъ и послалъ родителямъ поповны чувствительное объясненіе въ стихахъ. Въ этомъ посланіи онъ говорилъ о солнц, озарившемъ, наконецъ, его мрачные дни, о неземной красот двы,— хотя поповна, сказать мимоходомъ, была рябовата, толста и курноса,— объ ея ангельской доброт и, въ конц-концовъ, выражалъ страшное желаніе получить руку и сердце любимой двы.
Родители поповны не сразу поняли всю суть этого поэтическаго произведенія и долго ломали голову, добравшись же до настоящаго смысла, они обругали Геннадія дуракомъ, а дочь за него не отдали, поршивъ, что этотъ панычъ никогда не будетъ хорошимъ хозяиномъ.
Говорятъ, что въ жизни человка бываютъ особенно несчастныя, такъ сказать, роковыя минуты, если это правда, то, должно быть, въ одну изъ такихъ злополучныхъ минутъ вздумалось Пыжику написать свое поэтическое посланіе. Не случись этого, быть можетъ, Геннадій Порфирьевичъ былъ бы отцомъ многочисленнаго потомства, среди котораго появились бы настоящіе геніи, но злополучное посланіе сдлало то, что Пыжикъ остался холостякомъ на всю жизнь. Дло въ томъ, что каждый разъ, какъ только собирался свататься, онъ не могъ отказать себ въ удовольствіи блеснуть своимъ поэтическимъ талантомъ, но за то всякій разъ стихи ему возвращали обратно, въ рук и сердц избранной двицы отказывали и безъ всякой церемоніи называли его, Пыжика, человкомъ легкомысленнымъ и пустымъ.
Ульяна Порфирьевна была тоже склонна ко всему поэтическому и чувствительному. Съ самыхъ молодыхъ лтъ взлеляла она въ сердц своемъ мечту выйти замужъ непремнно за ‘военнаго’. Она такъ выражалась, говоря объ офицерахъ. И любила же Ульяна Порфирьевна ‘военныхъ’,— такъ любила, что не разъ, вслдствіе этой любви, она попадала въ нсколько странное и неловкое положеніе.
Такъ, напримръ, въ пору самой ранней ея молодости съ ней случился такого рода курьезъ.
Остановилась въ Конапелькахъ на недльную стоянку рота солдатъ. Въ первый праздничный день ротный командиръ повелъ солдатъ въ храмъ Божій, въ числ другихъ прихожанъ была въ, церкви и Ульяна Порфирьевна.
По окончаніи обдни, при выход изъ церкви, Ульяна Порфирьевна до того засмотрлась на военныхъ, что незамтно ли себя самой, какъ потомъ объясняла, очутилась въ рядахъ солдатъ и пошла вслдъ за ротнымъ командиромъ. Она опомнилась только тогда, когда братъ ея, сильно растерявшійся отъ насмшливыхъ шутокъ и взглядовъ сосдей, побжалъ за сестрой, схватилъ ее за руку и повлекъ домой.
Въ другой разъ Ульяна Порфирьевна, какъ говорится, опростоволосилась слдующимъ образомъ. Недалеко отъ Конапелекъ расположился однажды цыганскій таборъ, узнавъ объ этомъ, Ульяна Порфирьева бросилась въ цыганкамъ ворожить, разумется, о жених изъ военныхъ, когда же цыганки убдили ее въ необходимости наворожить ея наряды, доврчивая двица отнесла имъ свои лучшія праздничныя платья и всякія украшенія, надясь получить ихъ черезъ три зори обратно и вря, что въ навороженныхъ нарядахъ она будетъ уже неотразима и побдитъ, кого ей захочется.
Само собою разумется, что Ульяна Порфирьевна навсегда уже распростилась со своими вещами: черезъ три зори табора и слдъ простылъ.
Былъ съ нею еще такой казусъ.
Пріхалъ, какъ-то, къ священнику на побывку племянникъ, молоденькій юнкеръ. Ульяна Порфирьевна немедля нимало влюбилась въ него, а юноша, вроятно, отъ скуки, тоже строилъ ей куры-муры, когда же Ульяна Порфирьевна стала приставать къ нему и, заломивъ отчаянно руки, воскликнула: ‘бжимъ!’ — юнкеръ испугался и дйствительно убжалъ, но только одинъ, оставивъ на произволъ судьбы пылкую двицу.
Посл этого случая Ульяна Порфирьевна долго вспоминала о юномъ геро своего единственнаго, непродолжительнаго романа и, томно закатывая глаза, декламировала:
‘Зачмъ, зачмъ вы разорвали
Союзъ сердецъ?…
‘Вамъ розно жить’,— вы имъ сказали,—
Всему конецъ!…’
хотя всмъ конапелькинцамъ было достоврно извстно, что никто, ршительно никто, не принималъ участія въ жестокомъ разрываніи союза сердецъ.
Наконецъ, уже тридцати лтъ съ хвостикомъ, Ульян Порфирьевн удалось-таки осуществить ея завтную мечту: она вышла замужъ за капитана, — отставнаго, впрочемъ,— Глыбу.
Случилось это такъ.
Похалъ однажды Геннадій Порфирьевичъ въ Злыдни на именины къ пріятелю и, погостивъ тамъ дня два, привезъ къ себ нсколькихъ человкъ гостей, въ числ которыхъ былъ и капитанъ Глыба.
Попировали гости дня три-четыре и разъхались, только Глыба остался.
Гоститъ капитанъ недлю, гоститъ и другую, а объ отъзд — ни слова. Какъ ни добродушенъ былъ Пыжикъ, однакожъ, и ему гость показался нсколько страннымъ. Подождалъ еще немного Геннадій Порфирьевичъ, да и началъ закидывать гостю словечки о томъ, что если капитану хать не далеко, то онъ, Пыжикъ, дастъ ему своихъ лошадей и бричку. Но Глыба, повидимому, былъ не изъ понятливыхъ и Пыжиковы намеки не повели ни къ чему.
Капитанъ продолжалъ жить точно у себя дома. Онъ больше все спалъ и пробуждался только въ т часы, когда хозяинъ собирался обдать, чай пить, либо ужинать,— словомъ, онъ бывалъ чутокъ ко всякому звону посуды.
Слабохарактерный и робкій Пыжикъ долго не ршался попросить гостя — если не ухать, то хоть объяснить, долго ли намренъ онъ гостить еще, но, въ конц-концовъ, Геннадій Порфирьевичъ приступилъ-таки къ объясненію, и капитанъ долженъ былъ признаться, что хать ему не на что, не въ чемъ и некуда.
Словомъ, капитанъ былъ бденъ, какъ библейскій Іовъ во дни его испытаній.
Между тмъ, Ульяна Порфирьевна не дремала и, какъ завзятый охотникъ за дичью, пустилась въ погоню за мужемъ.
Однакожъ, Глыба былъ плохой цнитель женскихъ прелестей, и, утомленная тщетными попытками вызвать капитана на объясненіе въ любви, Ульяна Порфирьевна ршилась взять его приступомъ.
Она уговорила брата предложить Глыб жениться на ней. Не усплъ Пыжикъ заикнуться объ этомъ, какъ капитанъ, оказавшійся на этотъ разъ необыкновенно понятливымъ, схватилъ мысль, такъ сказать, на лету и уцпился за нее крпко. Недолго спустя, Ульяна Порфирьевна повнчалась съ Иваномъ Мартыновичемъ Глыбой и стала капитаншей.
Выдавъ сестру замужъ, Пыжикъ раздлился съ ней безъобидно, выстроилъ ей, рядомъ со своимъ, домикъ и переселилъ туда молодую чету, пожелавъ имъ жить да поживать въ своей собственной усадьб. Но капитанъ оказался горчайшимъ пьяницей и жилъ не долго.
Капитанша горько оплакивала смерть мужа, какъ подобаетъ женщин съ горячимъ, любящимъ сердцемъ, затмъ поставила ему памятникъ въ вид большаго креста и украсила этотъ памятникъ извстнымъ уже намъ воззваніемъ къ листьямъ.
Съ годами склонность ея къ мечтательности и сантиментамъ мало-по-малу прошла, но любовь къ праздности осталась у ней на всю жизнь.
Капитанша и Пыжикъ постоянно собирались заняться то тмъ, то другимъ, но изо дня въ день все откладывали.
Бывало, въ самую горячую пору, и, притомъ, въ будни, когда вс поголовно заняты, брать и сестра сидятъ себ на крылечк, либо на завалинк и праздно тоскуютъ о томъ, что нельзя пойти въ гости. Страсть ихъ къ хожденію въ гости была всмъ въ сел извстна.
Хозяйство шло у нихъ крайне плохо и ничто не длалось во-время. Насмотрится, бывало, Ульяна Порфирьевна на дятельную попадью и, движимая честолюбивымъ замысломъ стяжать себ славу хорошей хозяйки, примется за стряпню и только перепортитъ все.
Пыжикъ постоянно ходилъ въ засаленномъ нанковомъ сюртучк и такихъ же брючкахъ, а капитанша ходила въ мужскомъ халат. Остался посл смерти ея мужа его старый суконный халатъ и капитанша собиралась сдлать себ изъ него пальто, но, за недосугомъ, все откладывала да откладывала и кончилось тмъ, что она стила щеголять въ мужниномъ халат.
Дворовъ черезъ десять отъ Пыжика жилъ Иванъ Семеновичъ Слезка, по прозванію Скныпа. Это былъ человкъ среднихъ лтъ, а по наружности онъ казался крайне несчастнымъ и на первый взглядъ вызывалъ къ себ жалость и сочувствіе. ‘Вотъ человкъ, удрученный какимъ-то тяжкимъ горемъ’, — думалось каждому при вид его приниженной и угнетенной наружности. На самомъ же дл это было не совсмъ такъ. Онъ хоть и обремененъ былъ многочисленнымъ семействомъ, но былъ крайне скупъ, жаденъ, хитроватъ и умлъ подлизываться, если то было выгодно. Онъ никогда не пылилъ, не кричалъ, а говорилъ тихо и вкрадчиво, но вс его домочадцы трепетали передъ нимъ, ибо звали, что за малйшую провинность Иванъ Семеновичъ будетъ долго точить и подомъ сть виновнаго. Онъ пилилъ жену за каждый кусокъ сахару, за пропавшее куриное яйцо, за золотникъ масла и проч. Онъ самъ считалъ молочные кувшины, щупалъ куръ, слдилъ за пряжей,— словомъ, онъ совалъ везд свой носъ. Онъ втайн завидовалъ почти всмъ сосдямъ и его односелы считали Ивана Семеновича человкомъ ехиднымъ. Въ голов его вчно была одна и та же забота: какъ бы съэкономичать лишній грошъ.
Изъ своихъ крпостныхъ онъ готовъ бы былъ выжать, какъ говорится, сокъ, если бы не боялся вооружить противъ себя другихъ дворянъ, которые, какъ нарочно, вс были очень добродушны и не корыстны. Въ Конапелькахъ не было и помину о какихъ-либо жестокостяхъ и притсненіяхъ и мужики были ее своими панами, что называется, за панибрата.
Жена Ивана Семеновича Слезки была существо забитое, совсмъ безличное. Она вчно ходила съ подвязанною щекой и была почти всегда беременна.
Ближайшимъ сосдомъ Слезки былъ старый панъ Яковъ Петровичъ Свербичубъ, по прозвищу Грибозвонъ. Такое прозвище даво было ему за его большія губы, такъ какъ губы по-малорусски называются грибами.
До переселенія своего въ Конапельки Свербичубъ жилъ въ город и занимался тмъ, что почти безвозмездно, просто изъ любви къ искусству, писалъ длиннйшія прошенія и жалобы кому и куда угодно. Онъ здилъ по дламъ своихъ доврителей въ губернскіе города и даже въ столицы, таскался тамъ безпрестанно по разнымъ судамъ и палатамъ и всмъ надолъ до смерти.
Въ его родной губерніи не было ни одного присутственнаго мста, ни одного учрежденія, гд бы не знали Свербичуба. Онъ такъ опостыллъ всмъ своимъ сутяжничествомъ и страстью къ тяжбамъ, что чиновники отъ него прятались, а его прошенія и жалобы оставляли безъ послдствій.
Наконецъ, по ходатайству одного изъ уздныхъ предводителей дворянства, губернскія власти пригрозили Свербичубу судомъ за кляузничество и запретили заниматься веденіемъ чужихъ длъ. Тогда-то и перехалъ Свербичубъ въ Конапельки, гд и поселился въ старомъ отцовскомъ домишк. Въ то время ему было лтъ пятьдесятъ, онъ былъ вдовъ и имлъ единственнаго сына, служившаго гд-то недалеко становымъ приставомъ.
Наружность Якова Петровича была такова, что, увидавъ его однажды, уже никогда потомъ не забудешь.
Онъ былъ огромнаго роста, имлъ необыкновенной длины туловище, а его короткія ноги, козалось, не сгибались въ колняхъ. Голова его была совершенно голая и только надъ большими ушами торчали въ вид небольшихъ рожковъ два сдые клочка. На широкомъ и кругломъ, какъ тыква, лиц, всегда тщательно выбритомъ, сидлъ крошечный, какъ пуговка, носикъ и, казалось, стыдился, чувствуя себя не на мст на такомъ большомъ лиц, среди большихъ глазъ и огромныхъ губъ.
Большіе, на выкат, свтло-срые глаза Свербичуба были совершенно безъ бровей, безъ рсницъ и выражали тупое упрямство.
Переселившись въ Конапельки, Свербичубъ развернулся было тутъ на простор и далъ волю своей страсти къ ябедничеству. Стоило кому-нибудь перешагнуть черезъ межу на его поле, либо швырнуть чмъ-нибудь въ его свинью, не досмотрть за курицей, случайно попавшею въ его огородъ — сейчасъ и готова ябеда, написанная на нсколькихъ листахъ съ такимъ длиннымъ заголовкомъ, что уздный судья никогда бывало не могъ терпливо дослушать его до конца, и какъ только секретарь прочтетъ: ‘Прошеніе потомственнаго дворянина, записаннаго въ третьей части дворянской книги и отставнаго старшаго канцеляриста такого-то суда, прослужившаго на оной должности девять лтъ и по милости Божіей и Монаршему соизволенію получившаго чинъ четырнадцатаго класса, коллежскаго регистратора Якова Петрова сына Свербичуба, а о чемъ, тому слдуютъ пункты…’,— судья крестился и говорилъ: ‘Слава теб, Господи!’ — а затмъ обращался въ секретарю: ‘Да передохни ты, Иванъ Ивановичъ, а то, пожалуй, тутъ же надъ прошеніемъ и духъ испустилъ… Или ты забылъ, какъ въ прошломъ году предводителю сдлалось дурно отъ свербичубскаго прошенія и какъ разъ передъ самыми пунктами?’
Секретарь не оставлялъ добрый совтъ безъ вниманія и, отложивъ прошеніе, вынималъ платокъ, поводилъ имъ по лицу, сюркалъ носъ, затмъ нюхалъ табакъ,— словомъ, онъ собирайся съ силами, будто отправляясь въ трудный походъ, наконецъ, крякнувъ и отчаянно махнувъ рукой, онъ принимался за прошеніе и продолжалъ: ‘а о чемъ, тому слдуютъ пункты:
‘1) Осьмаго майя сего года я, нижеподписавшійся, подошелъ къ окну, выходящему на дворъ, къ тому окну, изъ коего хотя и издали, однакожь, совершенно явственно виднъ весь дворъ священнослужителя находящейся въ Конапелькахъ церкви престола Воздвиженія честнаго и животворящаго креста Господня и состоящаго на должности благочиннаго, имющаго жалованные ему епископомъ N—ской епархіи крестъ и скуфью, отца Прокофія Благовщенскаго, увидлъ я, что на ономъ двор жена вышепоименованнаго священнослужителя, Платонида Петрова дочь Благовщенская, бросала въ принадлежащую мн корову, какъ равно и въ родившагося отъ сей коровы трехнедльнаго теленка, щепками, находящимися на двор, а посл сего замахнулась даже и палкой.
‘2) Тогда оная принадлежащая мн корова, а равно и вышеупомянутый, родившійся отъ сей коровы, трехнедльный теленокъ, будучи…’
— Стой, стой, Иванъ Ивановичъ!— перебивалъ нетерпливый судья,— не вмоготу мн больше слушать!— и заливался добродушнйшимъ хохотомъ, указывая на двухъ крпко спавшихъ засдателей. Вс прошенія Свербичуба оставались безъ отвта и безъ всякаго результата, но Яковъ Петровичъ не падалъ духомъ: не заботясь о послдствіяхъ, онъ писалъ и писалъ.
Это былъ своего рода артистъ, страстно влюбленный въ свое искусство. Стоило кому-нибудь изъ сосдей обмолвиться, что такой-то, напримръ, зацпилъ сохой на полъаршина его пашню, какъ Яковъ Петровичъ предлагалъ свои услуги и, захлебываясь отъ наслажденія, перечислялъ статьи такія-то и такія-то, гласящія то-то и то-то. Но конапельнинцы какъ огня боялись суда и тяжбъ и всегда отвчали Свербичубу: ‘Не було ще того и николи не буде, щобъ мы по судамъ тягались!’
Съ годами, однакожъ, Яковъ Петровичъ-таки уходился и, не встрчая ни въ комъ поддержки, его страсть мало-по-малу угасла. Кром того, онъ и старъ сталъ: въ то время, съ котораго начинается мой разсказъ, ему было около семидесяти. Онъ уже не строчилъ прошеній, а только, смакуя, перечислялъ свои былыя похожденія по разнымъ сенатамъ, консисторіямъ и департаментамъ. Онъ способенъ былъ томить слушателя пять-шесть часовъ подрядъ, упражняясь въ адвокатскомъ краснорчіи того времени и припоминая различные эпизоды изъ своей жизни, случившіеся когда-то очень давно.
Но за то и рдко, очень рдко удавалось Якову Петровичу поймать себ терпливаго слушателя: разв новичокъ какой изъ прізжихъ иногда еще попадался, что же касается конапелькинцевъ, то ужь нтъ, извините! Вс они отъ мала до велика изощрились въ искусств убгать такъ или иначе отъ Свербичуба. Чаще всего въ такихъ случаяхъ являлся на выручку неожиданный припадокъ кашля, сильнйшая головная боль или колики въ живот. Но горе новичкамъ, не знавшимъ подобныхъ уловокъ!
Начнетъ, бывало, Яковъ Петровичъ свое повствованіе, напримръ, съ утра, да такъ цлый день вплоть до вечера и промучитъ пойманнаго слушателя. Куда бы ни двинулся этотъ послдній, Яковъ Петровичъ всюду за нимъ, какъ тнь, и нтъ спасенія несчастному, у котораго трещатъ въ ушахъ барабанныя перепонки отъ однообразнаго шлепанья и выкрикиванья надъ самымъ его ухомъ: святйшій синодъ, десятый томъ, статья 135, циркуляръ, изданный въ 1813 году, правительствующій сенатъ и прочее въ такомъ род.
Въ такихъ случаяхъ, бывало, отецъ Прокофій насмшливо глядлъ на пытаемаго Свербичубомъ страдальца, обливавшагося потомъ и безнадежно поглядывавшаго по сторонамъ, и шутливо восклицалъ: ‘Не по грхамъ, Господи, наказуешь его!’ А другіе сочувственно и съ сожалніемъ покачивали головами.
Однажды въ Свербичубу пріхалъ сынъ и привезъ извстіе, сильно взволновавшее умы мирныхъ конапелькинскихъ жителей. Извстіе состояло въ томъ, что въ Конапелькахъ скоро послится богатая помщица, владлица запуствшей усадьбы, Варвара Наумовна Неклюдовская.
Вскор насталъ и тотъ памятный для конапелькинцевъ день, въ который они навсегда распростились со своимъ ничмъ не возмущаемымъ покоемъ.
Былъ теплый осенній день. Оранжевые листья клева и березы летали въ воздух и, тихо падая, устилали яркимъ ковромъ улицу.
Посл тяжелаго лтняго труда обитатели села Конапелекъ отдыхаютъ и наслаждаются чисто-деревенскимъ зрлищемъ: передъ толпой, собравшеюся на улиц, кувыркается, ползаетъ и, вставъ на заднія лапы, танцуетъ дрессированный медвдь, такъ называемый сморгонскій академикъ.
Въ то время въ мстечк Виленской губерніи, Сморгони, жители промышляли преимущественно охотой на медвдей, дрессировали ихъ и потомъ водили по деревнямъ и городамъ. Осенью, когда деревенскій житель свободенъ отъ спшной работы и, притомъ, всего у него вволю, медвди доставляли порядочный доходъ своимъ вожакамъ.
Въ толп вс наши знакомые. Вонъ батюшка стоитъ съ попадьей и дочками, тутъ же и Пыжикъ съ капитаншей. Разговоръ большею частью вертится на свжей новости — о прізд Неклюдовской.
— Говорятъ, она очень богата,— обращается Геннадій Порфирьевичъ къ попадь,— говорятъ, у ней сундуки ломятся отъ серебра и всякихъ вещей.
— А нехай же себ ломятся, что намъ до того?— возражаетъ попадья.
— Знаете, отецъ Прокофій,— говоритъ капитанша,— я думаю, Неклюдовская будетъ давать обды и балы…
— Весьма быть можетъ,— отвчаетъ попъ,— особливо ежели узнаетъ, что у насъ есть такая свтская и даже, можно сказать, плнительная особа, какъ, напримръ, вы, Ульяна Порфирьевна…
— Нтъ, кром шутокъ, какъ вы предполагаете?
— А такъ я полагаю, достоуважаемая Ульяна Порфирьевна, что вамъ, по вашей просвщенности и по званію вашему высокому, на сихъ балахъ и обдахъ будетъ первый почетъ и первое мсто.— остритъ снова батюшка,— только вотъ сія хламида тогда, полагаю, будетъ ужь неумстна,— указалъ онъ на халатъ покойнаго капитана.
Сконфуженная капитанша скромно запахнула полы халата и, отвернувшись отъ попа, завела разговоръ съ тутъ же стоявшею бабой о лтошней годовалой телочк.
Смшливый Пыжикъ толкаетъ рядомъ стоящаго мужика локтемъ и говоритъ:
— Смотри, Корней, смотри, якъ медвдь кривляется!
— Смхота тай-годи!— восклицаетъ Корней, а поводильщикъ выкрикиваетъ:
— А покажи, Миша, какъ хлопцы горохъ крадутъ!… Какъ бабы блохъ ловятъ!…
Въ толп смхъ и веселые возгласы, на лицахъ радостное, праздничное выраженіе. Босые и простоволосые ребятишки подпрыгиваютъ и визжатъ отъ восторга, двки, подъ шумокъ, перемигиваются съ хлопцами, молодухи, степенно ухмыляясь, грызутъ подсолнухи, даже старики и старухи шамкаютъ отъ удовольствія своими беззубыми ртами и моргаютъ старческими, слезливыми глазами. Настоящій праздникъ для всхъ. Вонъ и Слезка стоитъ рядомъ со своею беременною супругой. Онъ тоже улыбается своею кислою улыбочкой и не чуетъ грозящей ему напасти: сзади на него надвигается колоссальная голова Свербичуба и уже шлепаетъ губами, какъ бы предвкушая впередъ наслажденіе говорить и говорить безъ конца. Вотъ голова приблизилась къ самому уху Слезки и выпалила:
— Когда въ 1809 году по высочайшему повелнію виленскій воевода…
Слезка вздрогнулъ и съежился.
— Позвольте, Яковъ Петровичъ, позвольте,— лепечетъ онъ, совсмъ растерявшись, и, какъ затравленный заяцъ, дико озирается по сторонамъ и, сдлавъ отчаянный прыжокъ, скрывается въ толпъ.
— Ухъ!— радостно восклицаетъ Слезка, приближаясь къ священнику,— насилу-жь я вырвался!…
— Не преждевременно ли возрадовался, друже?— шутитъ отецъ Прокофій.
— Покажи, Михайло Ивановичъ,— снова выкрикиваетъ поводильщикъ,— какъ двки огурцы крадутъ!…
Въ толп взрывъ дружнаго хохота, а злополучный Слезка чувствуетъ, что кто-то схватилъ его за, рукавъ и снова раздается надъ его ухомъ:
— Виленскій воевода циркуляръ разослалъ…
— Оставь, Яковъ Петровичъ, виленскаго воеводу въ поко,— вступается, наконецъ, батюшка,— и не мшай намъ смотрть на то мохнатаго воеводу. Разуменъ зврь сей, весьма разуменъ,— добавилъ онъ, задумчиво глядя на медвдя.
Вечерло. Солнце клонилось къ западу. Попадья, какъ заботливая хозяйка, одна изъ первыхъ ушла домой. Мало-по-малу толпа начинала рдть. Смтливый поводильщикъ веллъ медвдю обходить зрителей съ шапкой, въ которую падали мдные гроши и гривны.
Вдругъ эта мирная сельская картина измнилась. Вдали показались телги, нагруженныя разными мшками, сундуками и мебелью.
На переднемъ возу сидлъ человкъ въ синемъ суконномъ казакин и бойко поглядывалъ на удивленныхъ конапелькинцевъ. Въ конц обоза хала дворня. Все это съ шумомъ и грохотомъ окатило по кривой деревенской улиц и направилось къ дому Неклюдовской.
Заволновались и загалдли мирные поселяне. Забытъ медвдь, забыты веселыя шутки, вс устремили взоръ на стоявшую до сихъ поръ въ запустніи усадьбу и томятся неудовлетвореннымъ любопытствомъ.
На другой день наглухо заколоченный домъ преобразился: и немъ суетились люди, а вс двери и окна были открыты.
Любопытные капитанша и Пыжикъ толкнулись было туда съ распросами, но гордый прикащикъ такъ пренебрежительно встртилъ ихъ, что, не узнавъ ничего о будущей сосдк, они ухали не солоно хлебавши. Оставалось только догадываться. Но какъ Неклюдовская до сихъ поръ жила въ другомъ узд то никто о ней ничего не зналъ.
Прошло, въ тревожномъ ожиданіи, недли дв и въ одинъ, совсмъ не прекрасный, а просто пасмурный день пріхала и сама владлица подновленной усадьбы.
Отецъ Варвары Наумовны Неклюдовской, Наумъ Захаровичъ Гарбузъ, былъ очень богатъ. Нрава былъ онъ дикаго, необузданнаго, а его гордость и самомнніе не знали границъ. До сорока лтъ онъ прожилъ холостякомъ почти безвыздно въ своемъ богатомъ родовомъ имніи. Его огромный домъ былъ постоянно наполненъ гостями, съзжавшимися къ нему отовсюду, и въ дом шло непрерывное пиршество.
Пріятелей у Наума Захаровича было многое множество, такъ какъ онъ былъ щедръ и гостепріименъ, онъ кормилъ и поилъ своихъ гостей на славу и никогда не взыскивалъ своихъ долговъ. Почти каждый день Гарбузъ придумывалъ какое-либо развлеченіе себ и своимъ гостямъ.
Карты смнялись охотой, охота — пьянствомъ до безумія, а пьянство — зврскимъ, циничнымъ развратомъ.
Когда же и эти забавы наскучили, паны развлекались травлей крестьянскихъ мальчишекъ собаками. Сгонятъ, бывало, по панскому велнью, съ деревни на господскій дворъ человкъ десять-пятнадцать подростковъ и спустятъ свору собакъ, а паны сидятъ на балкон да науськиваютъ и потшаются. На двор Гарбуза росли столтніе дубы и липы, такъ что иные хлопцы спасались отъ собакъ, ловко взбираясь на деревья, за что и получали отъ пановъ призы въ вид пятаковъ и гривенъ, но бывали и такіе случаи, что неловкаго мальчика, изгрызаннаго собаками, еле живаго уносили домой, а паны, посмявшись надъ несчастнымъ, черезъ полчаса уже забывали о немъ и тшились новою забавой.
Изъ каждаго цыганскаго табора, появлявшагося около гарбузовскаго имнія, самыя молодыя и красивыя цыганки, волей-неволей, попадали въ панскій домъ и держались въ немъ, пока не наскучатъ прихотливымъ панамъ. Любили паны издваться и надъ евреями. Задетъ, напримръ, къ Гарбузу какой либо еврей, скупщикъ смолы, шерсти или коноплянаго масла, сейчасъ и пошла потха. То напоятъ жида въ лоскъ и сонному припечатаютъ къ столу бороду, то посадятъ его на самаго дикаго, едва вызженнаго жеребца и велятъ скакать на немъ по двору, то, приставивъ ко лбу несчастнаго пистолетъ, заставятъ глотать свиное сало и т. д. Дрожащій, замирающій отъ страха, еврей валяется въ ногахъ, вымаливая себ пощады, а паны беззаботно хохочутъ.
Такъ прожилъ Наумъ Захаровичъ до сорока лтъ и вдругъ заскучалъ: вс забавы ему уже прискучили. Однажды надумалъ онъ высмотрть красавицу изъ своихъ крпостныхъ и найти въ ней новое развлеченіе отъ скуки.
Во съ нимъ произошло нчто небывалое. Съ самаго ранняго возраста онъ до того развратился, что къ женщин могъ относиться только цинично и безъ малйшаго увлеченія. Вдругъ, въ сорокъ лтъ, онъ влюбился. Скромная, семнадцатилтняя двочка, дочь одного небогатаго помщика, которую онъ разъ увидалъ въ церкви, произвела на Гарбуза такое сильное впечатлніе, что онъ глазъ отвести не могъ отъ ея прекраснаго молодаго личика.
Тихо и благоговйно молилась Любаша и сама, въ своемъ бломъ платьиц съ васильками въ свтлыхъ локонахъ и съ кроткими голубыми глазами, походила на тхъ ангеловъ, которымъ молилась.
Тучный, огромнаго роста, смуглый брюнетъ съ щетинистыми усами, Наумъ Захаровичъ, какъ хищный зврь, пожиралъ своимъ сверкающимъ взглядомъ намченную имъ жертву, она же, бдняжка, молилась и. не знала, что судьба готовитъ ей такую долю. Хмуръ и грозенъ пріхалъ Гарбузъ въ свои хоромы. Онъ ни за что, и про что оттаскалъ за вихры козачка, изломалъ нсколько чубуковъ, далъ здоровую затрещину дворецкому и чуть не свернулъ челюсть уже надовшей ему цыганк.
Онъ пилъ чарку за чаркой, надясь хоть во хмлю забыть неотступно преслдовавшій его образъ молодой двушки, но напрасно: онъ хмллъ, свирплъ все больше и больше, а Любаша стоитъ предъ его очами будто живая.
Ему не хотлось еще жениться, а взять Любашу въ наложницы было невозможно. Во-первыхъ, отецъ ея хоть и бденъ, а свое дитя въ обиду не дастъ, кром того, и самъ Гарбузъ не пойдетъ на такое постыдное дло, чтобъ опозорить родъ своего же брата дворянина. Будь эта двочка поповна, либо дочь разночинца, тогда другое дло, а то дворянка!
Какъ бы тамъ ни было, а пришлось Гарбузу жениться,— не умлъ онъ бороться со своими необузданными страстями.
Наумъ Захаровичъ былъ такъ гордъ, что никто въ цлой округ не удостоивался чести принимать его у себя и отецъ Любаши буквально ошеломленъ былъ его пріздомъ. Но Гарбузъ сразу разршилъ недоумніе сосда, сказавъ ему безъ дальнихъ околичностей: ‘Хочу тебя осчастливить, хочу жениться на твоей дочк’. Зная крутой нравъ Наума Захаровича, родители Любаши испугались: имъ не хотлось отдавать за него свою кроткую двочку, но опять же и оскорбить отказомъ именитаго пана страшно. Попробовали было они отказаться отъ такой высокой чести, ссылаясь на то, что дочь ихъ недостойна быть женой такого знатнаго пана, такъ какъ она простая и необразованная двочка, но Гарбузъ настоялъ на своемъ, и вскор Любаша стала его женой.
Въ первое время Наумъ Захаровичъ не могъ наглядться на свою молодую жену. Онъ носилъ ее на рукахъ, какъ малаго ребенка, цловалъ и ласкалъ ее съ такимъ дикимъ восторгомъ, что сразу и окончательно запугалъ ее своею бшеною страстью.
Онъ исполнялъ малйшее ея желаніе, но съ такимъ шумомъ и трескомъ, что робкая женщина окончательно терялась. Скажетъ ли, напримръ, Любаша, что она любитъ ландыши, сейчасъ отдается приказъ погнать всхъ бабъ, двокъ и дтей въ лса за ландышами, а черезъ нсколько часовъ весь домъ наполненъ цвтами. Грустно глядитъ молодая женщина на цвты и вздыхаетъ, а мужъ ея, недоумвая, спрашиваетъ:
— О чемъ грустишь, Любочка?
— Ахъ, зачмъ мы погубили столько цвточковъ?… Мн жаль ихъ… пусть бы они жили!…
— Дурочка, да разв цвты живутъ, разв имъ больно? Что ихъ жалть!…
— Кто знаетъ, быть можетъ, и больно…
— Ахъ ты, глупенькая! Вотъ выдумала!…
Полюбуется ли Любаша на птичекъ въ саду или похвалитъ крестьянскаго ребенка, какъ въ ту же минуту, не слушая возраженій жены, Наумъ Захаровичъ отдаетъ громкія приказанія и передъ Любашей являются корзины пойманныхъ птичекъ и гнздъ съ трепещущими птенцами, а на двор стоитъ толпа испуганныхъ деревенскихъ ребятишекъ. Растерянно и со слезами на прекрасныхъ, кроткихъ глазахъ смотритъ добрая женщина на птицъ и дтей, а мужъ думаетъ: ‘Эге-жь, да вона таки и справды дурочка!’
Прошло полгода и бурная страсть пана нсколько поутихла, а къ концу года онъ и вовсе охладлъ въ жен. Однакожь, онъ обходился съ ней ласково и, узнавъ, что она беременна, шутя сказалъ: ‘Смотри, жинка, чтобъ былъ мн непремнно сынъ! Ужь если я женился, такъ пускай же будетъ у меня и наслдникъ моего гарбузовскаго рода!’
Когда пришло время родить Любаш,.Наумъ Захаровичъ веллъ позвать простую деревенскую повитуху, а на робкое замчаніе жены о доктор и акушерк онъ сказалъ: ‘Акушерки такія-жь бабы-повитухи, а лкаря совсмъ не нужно, такъ какъ баб родить — все равно, что куриц яйцо снести’. Посл долгихъ мукъ молодая женщина разршилась, наконецъ, двочкой и когда о томъ доложили пану, онъ, видимо, былъ недоволенъ.
Между тмъ, въ голов пана Гарбуза крпко-на-крпко засла мысль произвести на свтъ Божій будущаго представителя знатнаго гарбузовскаго рода. Узнавъ о второй беременности жены, онъ уже не шутя говорилъ ей, что если родится двочка, то чтобъ и на глаза ему не показывали.
Посл этого каждый разъ, какъ узнавалъ Наумъ Захаровичъ, что жена его беременна, онъ просилъ, умолялъ, требовалъ и, наконецъ, приказывалъ родить непремнно сына.
— Что же мн длать? Разв я виновата?— восклицала бдная женщина.
— Молись! Это ваше, бабье дло…
Но какъ ни молила несчастная у Господа сына, у ней, какъ на грхъ, рождались все двочки.
Какъ только приходило время ей родить, Наумъ Захаровичъ, чтобы заглушить мучительное нетерпніе и сократить непріятные часы ожиданія, собиралъ своихъ собутыльниковъ. Въ то время, какъ въ спальн стонала и металась бдная страдалица, въ огромной столовой былъ пиръ горой: вино разливалось ркой, плись глупыя и пошлыя псни, циничныя выходки и сальные анекдоты вызывали дикіе возгласы и громкій хохотъ, заглушающій стоны и вопли родильницы.
Неизвстно, отъ чего больше страдала несчастная: отъ физической ли боли, или отъ страха, въ ожиданіи бшенаго гнва мужа.
Въ такой обстановк родилось шесть двочекъ и каждый разъ, когда больная мать, съ замираніемъ сердца, спрашивала, кого она родила, повитуха только медлила отвтомъ и несчастная страдалица теряла сознаніе отъ горя и ужаса.
А Гарбузъ каждый разъ, узнавъ о рожденіи дочки, изрыгалъ проклятія на жену и ребенка, грозился жестоко избить жену, бшено топалъ ногами, въ дребезги билъ посуду, колотилъ прислугу и пилъ, пилъ до потери сознанія.
Молодая жена его, между тмъ, таяла, какъ свчка. Вотъ и въ седьмой разъ она беременна. На этотъ разъ мужъ уже ничего и не сказалъ ей, только такъ мрачно и грозно взглянулъ на жену, что у бдняжки сердце замерло отъ страха.
Къ концу беременности она была такъ слаба, что не могла ни ходить, ни молиться и почти въ безнадежномъ отчаяніи ожидала двочку. Вдругъ, едва только успла она разршиться, деревенская повитуха громко и радостно крикнула: ‘сынъ!’ Больная тихо воскликнула отъ неожиданности и тутъ же испустила духъ.
Всть о рожденіи сына такъ обрадовала Гарбуза, что онъ совсмъ позабылъ о жен, когда же ему доложили, что ‘пани’ скончалась, онъ не промолвилъ ни слова и только посл продолжительнаго раздумья ршился взглянуть на покойницу.
При вид блднаго и кроткаго лица замученной имъ жертвы, Наумъ Захаровичъ низко опустилъ свою гордую голову и дв крупныя слезы скатились на его щетинистые усы.
Въ похоронахъ Наумъ Захаровичъ участія не принималъ, три дня просидлъ запершись въ своей комнат, и когда все было кончено, онъ послалъ за священникомъ.
— Ну, батько,— встртилъ онъ попа такими словами,— говори мн теперь, какихъ мукъ я достоинъ? Нтъ на меня пытокъ тлесныхъ, такъ пытай меня хоть словами гнвными!… Ругай меня!… Поноси меня всячески — стерплю, потому достоинъ того. Анаема я, вотъ что!… Предай меня, попъ, анаем, какъ Гришку Отрепьева, какъ Мазепу, либо Іуду предателя!…
— Господь многомилостивъ!— заговорилъ старичокъ-священникъ.— Онъ и преступниковъ прощаетъ, а тебя, панъ, щедраго радтеля о храм Божіемъ и служителяхъ его, за что же предавать анаем?
— За что? Да, вдь, я убійца!… Я мучитель!… Я зврь лютый! Ну, ругай же меня, батько, скорй!… Проклинай меня,— нтъ больше возможности терпть!… О, горе мн, гршному!…
— Помолимся Наумъ Захаровичъ за душу вашу, а за ваше искреннее раскаяніе да заботы о благолпіи дома Божія вамъ отпустятся прегршенія вольныя и невольныя…
— Отпустится мн смерть той кроткой мученицы, что отпвалъ ты вчера? Отпустится, что я мучилъ, тиранилъ ее? О, горе мн, окаянному гршнику!…
— Не терзай себя, Наумъ Захаровичъ, отчаяніемъ: отчаяніе есть смертный грхъ! Да и печаль сія весьма напрасна: покойница всегда была здоровья слабаго, и премудрый Господь, отозвавъ ея душу въ селенія праведныхъ, избавилъ ее отъ всякихъ скорбей, присущихъ всмъ на земл. Ей лучше тамъ и печалиться о ней не подобаетъ!
Долго молча глядлъ Гарбузъ на попа и, наконецъ, гнвно воскликнулъ:
— Эхъ, батько, батько! А еще служителемъ Божіимъ называешься! Испортилъ ты мн хорошую минуту! Молчали вс, молчалъ и ты, когда я всячески ругался надъ покойницей! Молчишь ты и теперь, когда я замучилъ ее до смерти!… Я захотлъ покаяться предъ тобою, а ты виляешь, теб бы укорить меня, теб бы грозною рчью довести меня до того, чтобъ я горько плакалъ и сокрушался о грхахъ моихъ, а ты будто намекаешь на то, чтобъ я побол жертвовалъ и все мн простится!… Такъ ступай же ты вонъ… Ступай… Ступай, да не бойся, что лишу тебя жалованья и подарковъ,— все будешь получать, какъ получалъ до сегодня: еще никогда не бывало, чтобъ я, Гарбузъ, мнялъ свое панское слово!…
Обидно было старому священнику слушать такія дерзкія рчи пана, да опять же какъ и заспорить съ нимъ, зная его могущество и самодурство? Еслибъ зналъ попъ въ начал разговора, что панъ искренно хочетъ, чтобъ его ругали и укоряли, то съ удовольствіемъ отдлалъ бы Гарбуза на вс корки,— такъ какъ крпко недолюбливалъ его и всегда жаллъ его покойную жену,— но кто же могъ предвидть?
Уходя, священникъ началъ было говорить о томъ, что только единому Господу принадлежитъ власть карать и миловать, но Гарбузъ уже такъ расходился, что ничего слушать не хотлъ и только кричалъ:
— Уходи и не кажись мн на глаза!…
Такъ кончился порывъ Гарбуза къ раскаянію и искупленію.
Посл этого онъ переселилъ дтей съ няньками и мамками во флигель, а самъ, какъ говорится, закурилъ во вся тяжкая. Еще лтъ двадцать шумли въ его хоромахъ пьяныя оргіи съ музыкой, пснями и плясками.
Любилъ Гарбузъ старыя украинскія псни о Счи Запорожской, да о козацкой удали, и самъ, бывало, какъ только подвыпьетъ изрядно, сейчасъ и пустится въ плясъ, напвая свою любимую псню:
‘Ой, я козакъ — зовуть воля!
Украинецъ — гуляй поле!
Въ роду, въ вику не знавъ пана,
Окрогъ коша атамана!’
Иногда онъ зазывалъ въ свои хоромы прохожихъ кобзарей и, наслушавшись ихъ грустныхъ псенъ о стародавнихъ украинскихъ былинахъ, дня на два, на три стихалъ и не билъ своего камердинера, молчаливаго и выносливаго Остапа.
Забытыя отцомъ, дти росли себ во флигел. Ихъ росло только двое: дочь Варвара и сынъ Захаръ. Изъ шести двочекъ въ живыхъ осталась только старшая. Желанный наслдникъ росъ ребенкомъ хилымъ и некрасивымъ, за что и не взлюбилъ его отецъ.
Раза два-три въ годъ, по требованію отца, дтей водили въ большой домъ на нсколько минутъ, а затмъ они снова отдавались на попеченіе прислуги.
Образованіе двочки ограничилось тмъ, что приглашенная изъ ближайшаго монастыря монашка выучила ее грамот, письму и разнымъ рукодльямъ. Мальчика же на девятомъ году отвезли въ полтавскій кадетскій корпусъ. Отправляя съ прикащикомъ сына въ Полтаву, Наумъ Захаровичъ написалъ корпусному начальству собственноручно ‘писульку’, въ которой просилъ ‘добре муштровить’ его сына и задать ему такого трезвону, чтобъ изъ него вышелъ бравый ‘ахвыцеръ’, а не какая-нибудь нмецкая ‘ковбаса’.
Варвара была на шесть лтъ старше брата. Наружностью и характеромъ она сильно походила на отца. Она была такъ же властолюбива и горда, какъ отецъ, ея темныя, почти сросшіяся брови такъ же, какъ у отца, грозно хмурились, а взглядъ черныхъ глазъ выражалъ гордую надменность, но она была скрытна и молчалива, чего не было въ характер Гарбуза. Съ самаго ранняго возраста Варвара была всегда серьезна и, никогда не высказываясь, таила про себя свои думы.
Въ шестнадцать лтъ она разцвла пышнымъ цвткомъ.
Высокая и стройная, какъ тополь, съ алыми, какъ сплая черешня, губами, черною, блестящею косой, она была бы вполн красавицей, еслибъ не ея хмурыя брови, да не холодный, надменный взглядъ.
Замчая красоту дочери, Наумъ Захаровичъ началъ гордиться ею, и въ т рдкіе часы, когда видлся съ Варварою Наумовной, говорилъ, что она самая богатая и самая красивая невста въ губерніи, что онъ отдастъ ее замужъ только за очень знатнаго и богатаго помщика.
— Хочешь, Варуся, замужъ?— шутилъ, бывало, отецъ.
— Нтъ, не хочу,— отвчаетъ Варуся.
— Эге-жь, знаю: вамъ, двкамъ, такъ это противно, якъ старцу гривна!
Два-три изъ сосднихъ, не очень богатыхъ дворянъ пробовали счастья — сватались за Варвару Наумовну, но, разумется, получили отказъ.
Варвара Наумовна старла, а Гарбузъ все ожидалъ богатаго и родовитаго жениха для дочери, да такъ и не дождался.
Однажды, сильно нагрузившись въ веселой компаніи, Наумъ Захаровичъ пустился было въ плясъ и, по обыкновенію, затянулъ свою любимую псню, но едва усплъ произнести ‘Ой, я козакъ’, какъ тутъ же и повалился за-мертво.
Посл его смерти Варвара Наумовна сдлалась полновластною хозяйкой наслдственныхъ владній, такъ какъ была уже въ зрлыхъ годахъ: ей было безъ малаго тридцать. Братъ ея въ это время былъ еще очень молодъ и больше занятъ былъ своимъ новенькимъ гусарскимъ мундиромъ, чмъ своими вотчинами. Сестра посылала въ Петербургъ брату нсколько разъ въ годъ полновсные денежные пакеты, а сама безконтрольно управляла всми имніями.
Такъ прошло три года.
Варвара Наумовна стала еще сурове и, несмотря на ея богатство, никто уже изъ сосднихъ помщиковъ не ршался взять ее въ подруги жизни.
Но вотъ, наконецъ, явился женихъ, нкто панъ Неклюдовскій. Этотъ совершенно разорившійся, промотавшій свои помстья полякъ жилъ въ Кіев и не разъ бывалъ въ числ другихъ гостей у покойнаго Гарбуза. На какія средства жилъ Неклюдовскій, никто не зналъ. Знали только, что онъ имлъ массу долговъ, велъ очень удачно крупную игру, поговаривали даже о его шумныхъ столкновеніяхъ съ кіевскими шулерами, что посл такихъ столкновеній Неклюдовскій надолго исчезалъ изъ Кіева и гостилъ то тамъ, то сямъ у окрестныхъ помщиковъ. При жизни Наума Захаровича, знавшаго хорошо Неклюдовскаго, послдній не осмливался просить руки Варвары Наумовны, но, узнавъ, что она осиротла, панъ задумалъ прибрать къ рукамъ ея богатства и постарался покорить сердце гордой двушки.
Это удалось ему, хотя и не безъ труда.
Варвара Наумовна, какъ и отецъ ея, очень гордилась знатностью своего рода. Она боялась унизить его неравнымъ бракомъ и, прежде всего, потребовала, чтобы Неклюдовскій привезъ ей вс документы и разныя фамильныя бумаги, касающіяся его родословной.
Убдившись, наконецъ, что родъ дворянъ Неклюдовскихъ не уступаетъ въ древности ея роду, она задумалась надъ тмъ: какъ выдти за католика? Она не была очень религіозна, но изъ гордости не хотлось ей носить польскую фамилію. Что тутъ длать? Ей не хочется внчаться съ полякомъ, а полякъ этотъ, какъ на бду, чертовски хорошъ! Неклюдовскому было тогда лтъ тридцать пять, не больше. Онъ былъ очень красивъ, ловокъ и льстивъ въ рчахъ, имлъ прекрасныя манеры, — словомъ, это былъ опытный жуиръ и ловеласъ, подъ маскою свтскаго лоска старательно прикрывавшій свои дурныя наклонности и пороки.
Долго боролась Варвара Наумовна съ закравшеюся въ ея сердце любовью къ красавцу. Быть можетъ, и мелькало въ ум ея подозрніе, что не сама она, а ея богатства прельщаютъ Неклюдовскаго, но ей ли, не видавшей свта, хотя и умной двушк, читать въ ум и сердц хитраго пана?
Его пылкія увренія въ страстной любви, его льстивыя похвалы ея уму и красот могли вскружить голову и свтской кокетк.
Опытный панъ скоро понялъ характеръ двушки и зналъ, какъ держать себя съ ней. Вскор Варвара Наумовна была доведена имъ до того, что уже не въ силахъ была бороться съ собою и вышла замужъ за Адольфа Казиміровича Неклюдовскаго. Страстно привязалась она къ мужу и даже ко всмъ окружающимъ стала какъ будто добре: глаза ея уже не смотрли такъ холодно-сурово и, несмотря на свои тридцать три года, она была красиве, чмъ въ самые молодые годы, видно, теплое чувство, согрвъ ея холодную натуру, украсило и суровую наружность.
И кто знаетъ, какова была бы Варвара Наумовна, если бы жизнь ея сложилась иначе?
Сейчасъ же посл свадьбы Неклюдовскій началъ приводить, въ исполненіе давно задуманные планы: ему безъ труда удалось получить отъ жены полную довренность на управленіе всми имніями.
По натур своей Варвара Наумовна не была ни хитра, ни подозрительна, не доврять же мужу, не доврять человку любимому ей не приходило и въ голову.
Что же касается Неклюдовскаго, то не въ его правилахъ было стсняться, и онъ широко воспользовался оказаннымъ ему довріемъ. Онъ сталъ хозяйничать по-своему и очень энергично: прекраснйшіе старинные лса продавалъ на срубъ, постепенно сбывалъ рабочій скотъ, земли отдавалъ въ аренду, пеньку, ленъ, хлбъ и проч. продавалъ жидамъ за безцнокъ, а на вырученныя деньги узжалъ, будто бы по дламъ, то въ Петербургъ, то въ Одессу или въ Кіевъ.
Пока Варвара Наумовна, живя безвыздно въ наслдственной отцовской усадьб, занималась домашнимъ хозяйствомъ и маленькими дтьми, Неклюдовскій сорилъ деньгами въ столицахъ, губернскихъ городахъ и на ярмаркахъ. Впрочемъ, время отъ времени онъ навдывался домой, чтобы своею лаской и лестью поддержать довріе жены.
Такъ прошло десять лтъ. Въ теченіе этого времени у Неклюдовскихъ родилось трое дтей, но въ живыхъ осталась только одна дочь Катя.
Варвара Наумовна вела жизнь замкнутую, съ сосдями не зналась и потому была въ полномъ невдніи относительно продлокъ мужа. Между тмъ, панъ Неклюдовскій, продавъ все, что можно было продать, началъ уже закладывать деревни, и Варвара Наумовна, не читая, подписывала какія-то бумаги. О такомъ управленіи пана Неклюдовскаго дошли, наконецъ, слухи до молодаго Гарбуза. Какъ ни былъ малоуменъ и безпеченъ молодой гусаръ, однакожь, поспшилъ пріхать къ сестр и потребовалъ раздла.
Тутъ только узнала Варвара Наумовна, какою дорогою цной купила она себ притворную любовь Неклюдовскаго.
Оказалось, что за десять лтъ панъ усплъ такъ опустошить и разорить имнія, что слдуемая Варвар Наумовн по закону часть наслдства была въ долгахъ, превышавшихъ всю ея стоимость. Наслдница предпочла отказаться отъ своей части въ пользу брата, а взамнъ того она выговорила себ все движимое имущество изъ богатаго отцовскаго дома, нсколько тысячъ деньгами, да человкъ пятнадцать людей для дворовой прислуги.
Посл раздла съ братомъ, Варвара Наумовна перехала въ Копапельки и поселилась въ усадьб, доставшейся ей посл родной тетки.
Постигшее ее горе Варвара Наумовна переносила по-своему: она не плакала, не вздыхала и никому не высказывалась. Только выраженіе лица ея стало не только суровымъ, но и злобнымъ, да въ черныхъ волосахъ появилась сдина.
Зналъ ли панъ Неклюдовскій, что за вс его проказы жена не погладитъ его по головк, или ему просто было не до жены, только около года онъ домой не показывался и неизвстно гд пропадалъ. Безъ него Варвара Наумовна длилась съ братомъ, безъ него перехала и въ Конапельки.
Варвара Наумовна вообще не отличалась добротой и никогда не была особенно нжною матерью, хотя до сихъ поръ она не проявляла жестокости ни къ своимъ людямъ, ни къ дтямъ. Теперь же, когда душа ея переполнилась презрніемъ и ненавистью къ мужу, она перенесла часть этой ненависти и на ребенка. На бду, двочка была вылитый портретъ своего отца и безсознательно, однимъ своимъ видомъ растравляла свжую рану матери. Ненасытная жажда мести терзала Неклюдовскую и злоба, не находившая себ другаго исхода, изливалась на ребенка, ежечасно напоминавшаго ей о сдланной ею ошибк, о любви къ негодяю, наконецъ, о разореніи.
Все это мучительно уязвляло гордую женщину. Варвара Наумовна дошла до того, что одинъ видъ несчастнаго, ни въ чемъ неповиннаго ребенка приводилъ ее въ бшенство, и бдная двочка терпла жестокія истязанія.
У маленькой Кати былъ только одинъ другъ и защитникъ — старый ключникъ Остапъ, бывшій камердинеръ ея покойнаго дда.
Видлъ старый Остапъ страданія и смерть Катиной бабки, молча и безропотно переносилъ онъ побои и ругань покойнаго Гарбуза, понималъ онъ и молчаливыя страданія Варвары Наумовны, но не могъ онъ понять ея ненависти къ невинному ребенку, и его старческая, измученная, но неозлобившаяся душа возмущалась и протестовала противъ жестокости Варвары Наумовны.
Ко всему, повидимому, безучастный и равнодушный, Остапъ глубоко и нжно привязался къ двочк и нердко ему удавалось спасать ее отъ придирокъ и гнва матери.
Варвара Наумовна не могла втайн не уважать и не цнить Остапа.
Не разъ, бывало, видла она, какъ подъ бурною грозой расходившагося пана, ея покойнаго отца, стоялъ Остапъ безмолвно, точно дубъ могучій, и не гнулся отъ грузныхъ оплеухъ, никогда не оправдываясь и не моля о пощад. Обладая сильнымъ характеромъ, Варвара Наумовна не могла не презирать людей слабыхъ, и безхарактерныхъ и не уважать сильныхъ.
Раннимъ утромъ перваго октября, въ день Покрова Пресвятой Богородицы, въ Копапелькахъ раздался церковный благовстъ, призывая православныхъ къ молитв.
При первомъ удар колокола, улица ожила. Послышались, стукъ дверей и скрипъ воротъ, изъ которыхъ медленно, выходили на улицу старые, сдые, какъ лунь, дды съ палочками, въ новенькихъ лаптяхъ и чистыхъ онучахъ, за стариками бжала малая ‘дтвора’, вздрагивая отъ холода, подтягивая носами и. на бгу болтая покраснвшими ручонками.
Вскор вся улица запестрла красными платками, блыми ‘свитками’ и разноцвтными ‘сводницами’.
Мужики и бабы окончательно ‘упорались’ по хозяйству и спшили въ храмъ Божій.
Въ изб старой Гарпины, живущей со своею молоденькою внучкой Дуней, тоже идетъ суета: бабушка спшитъ принарядить свою баловницу-внучку въ лучшій праздничный нарядъ. Гарпина намазала свжимъ масломъ голову Дуни, заплела ей большущую косу и вплела въ нее широкую алую ленту.
Краснощекая Дуня самодовольно улыбается, поглядывая на себя въ маленькое зеркальцо. Вотъ, наконецъ, вс сборы кончены и бабушка со внучкой вышли на улицу. Рядомъ съ потемнвшимъ отъ старости лицомъ и сгорбленною фигурой Гарпины еще ярче выдается красота молодой двушки. Да и какъ не быть Дун красивой и веселой, когда бабушка холитъ и лелетъ ее, какъ цвтокъ рдкой породы? За столомъ внучк лучшій кусокъ, и спитъ она вволюшку, а работаетъ въ охотушку, никмъ не принуждаемая. До прізда Неклюдовской, нсколько семей принадлежавшихъ ей крестьянъ жили, что называется, припваючи. Старая Гарпина жила тоже безъ нужды и имла полную возможность холить свою внучку.
Старуха и молодая двушка пошли въ церковь.