Живи с молнией, Уилсон Митчел, Год: 1949 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 598 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Митчел Уилсон.
Живи с молнией

Mitchell Wilson. Live with Lightning (Boston, 1949).

Пер. — Н.Тренева.

OCR & spellcheck by HarryFan, 21 August 2000

КНИГА ПЕРВАЯ.
ЛАБОРАТОРИЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Профессор Эрл Фокс не обращал никакого внимания на жужжавший телефонный аппарат, хотя секретарша звонила ему из приемной уже второй раз. Погруженный в унылое созерцание своей душевной пустоты, он в тысячный раз пытался доискаться, что же, собственно, произошло в его жизни. Еще с минуту он молча глядел на телефонную трубку, стараясь оттянуть назойливое вторжение внешней жизни.

Кабинет его находился на двенадцатом этаже в юго-западном углу здания физического факультета. Профессор Фокс являлся деканом факультета, поэтому стены его кабинета были отделаны деревянными панелями. А так как факультет был физический, то на панелях висели портреты Ньютона, Лейбница, Фарадея и других ученых. Из одного окна был виден колледж Барнарда, а за ним — высокие скалы на берегу реки Гудзон. Из другого открывался вид на широкие кварталы университетского городка, на лужайки, а дальше сплошь расстилалось знойное августовское марево. Порою Фокс поворачивал свое глубокое вертящееся кресло и устремлял невидящий взгляд то в одно, то в другое окно, но сейчас он сидел неподвижно, уставясь на голую поверхность письменного стола. Нехотя, почти машинальным движением, он поднес к уху телефонную трубку и услышал голос секретарши:

— Профессор Фокс, вас спрашивает мистер Эрик Горин.

Он сдвинул брови. Что это еще за Эрик Горин? Профессор Фокс имел привычку выражать свое недоумение молчанием, и секретарша продолжала, не дожидаясь ответа:

— Я сделала, как вы велели: я попросила других посетителей зайти попозже, потому что вы хотели поговорить с новым аспирантом, как только он придет.

— Ах, да, — сказал Фокс. — Просите его ко мне, пожалуйста.

Эрлу Фоксу было всего пятьдесят четыре года, но он чувствовал себя древним как мир. После двадцати семи лет исследовательской работы он совсем разлюбил науку. Он шел к этому медленно, исподволь, и только под конец его вдруг словно озарило. Однажды он слушал какой-то доклад и внезапно поймал себя на мысли: ‘Кому это нужно?’ И тут он впервые осознал, что у него пропал всякий интерес к науке, и был поражен этим открытием, как человек, который, взглянув однажды утром на свою жену, неожиданно приходит к заключению: ‘Да ведь я же давно ее не люблю!’

В самом начале своей карьеры Фокс был умеренным социалистом, потому что в первом десятилетии двадцатого века это было модно, потом миссис Фокс всячески старалась исправить этот его промах, заводя знакомства с полезными людьми, пока он корпел в лаборатории над своими исследованиями. Повышения регулярно следовали одно за другим, и только получив звание профессора, он понял, что обязан своей карьерой жене, а вовсе не упорной исследовательской работе, в которой не было ровно ничего сенсационного, хотя она и намного опережала свое время. Нобелевская премия была присуждена ему в 1924 году, когда появление волновой механики доказало важность его работы, то есть через десять лет после того, как он закончил свой знаменитый опыт. Но опять-таки слава — к тому времени он уже был деканом физического факультета — увенчала труды его жены, а не его собственные.

Теперь, в 1931 году, он со смутной грустью слушал, как люди младшего поколения с жаром спорили о всяких теориях и обсуждали трудности, с которыми им пришлось столкнуться в процессе постановки опытов. Работа явно увлекала их, и это будило в нем неясную зависть — он как бы жалел об утраченном, но вовсе не стремился вернуть его. В последнее время сознание внутренней опустошенности стало просто невыносимым, и Фокс мечтал о какой-нибудь встряске, которая могла бы возвратить его к жизни, — будь то землетрясение или внезапное увлечение какой-либо идеей, женщиной, даже молоденькой девушкой, — что угодно, пусть даже самое нелепое. Он был готов на все, лишь бы выйти из этого безразличия, но каждый вечер он все так же брал свой портфель и отправлялся обедать домой, на угол 117-й улицы и Риверсайд-Драйв, квартира номер 12-д.

Дверь кабинета отворилась, вошла секретарша, а за нею юноша лет двадцати, чуть повыше среднего роста, стройный и одетый более чем скромно. У него были живые черные глаза и гладкие темные волосы, росшие на лбу мыском.

— Мистер Горин, — представила его секретарша.

Фокс встал, пожал молодому человеку руку и пригласил его сесть. Собственный тон показался ему слишком холодным — пожалуй, надо быть чуть приветливее, подумал Фокс. Он опустился в кресло, стараясь припомнить, кто именно рекомендовал Горина, ибо эта тема всегда служила началом для подобных бесед.

— Как поживает доктор Холлингворс? — вдруг вспомнив, спросил Фокс.

— Хорошо, сэр, — неторопливо и сдержанно произнес Горин и выпрямился, словно готовясь отразить любое нападение.

Но прежде чем ответить, он вынужден был прочистить горло, и Фоксу стало жаль его, хотя он был уверен, что эти живые глаза немало удивились бы, увидев на лице декана выражение сочувствия.

‘Не робей передо мной, — хотелось сказать Фоксу, — видит Бог, как я желал бы оказаться на твоем месте’. Он смотрел на энергичное настороженное лицо с взволнованным и умным взглядом. Бог мой, думал Фокс, ему страшно, он, может быть, голоден, и все-таки он хочет перевернуть весь мир!

— Мы очень рады, что вы будете работать с нами, мистер Горин, — мягко сказал он. — В этом году мы приняли в аспирантуру только одного человека. У вас великолепные рекомендации, и вам будут предоставлены все условия, чтобы оправдать их. Как вам известно, вы будете вести на первом курсе лабораторные занятия по физике и одновременно готовиться к экзамену на докторскую степень. Возможно, первый год вам будет трудновато совмещать ученье с преподаванием, но постепенно все наладится. Вас интересует какой-либо определенный раздел физики?

— Нет, — ответил Эрик после некоторого колебания. — Я еще не знаю как следует ни одного из них. С механикой, оптикой, термодинамикой и электричеством я знаком лишь в пределах обычного университетского курса.

Фокс кивнул. Разумеется, этот юноша только что пережил мучительные колебания между страхом, что он произведет плохое впечатление, и желанием сказать правду. В течение двенадцати лет Фоксу приходилось не менее двух раз в год вести такие разговоры, и каждый раз ответ бы стереотипен, как и замешательство сидящего перед ним юноши, как и вся жизнь, в которой для Фокса давно уже не существовало ничего, кроме стандартов и стереотипов.

— Вы еще успеете решить, — сказал он. — Здесь ведется самая разнообразная исследовательская работа, так что выбор у вас будет большой. К сожалению, сейчас большинство наших сотрудников в отпуску, и работа начнется недели через две, не раньше. В лабораторных занятиях вы будете отчитываться перед профессором Бинсом. Он читает физику на первом курсе. Руководителем ваших аспирантских занятий будет профессор Камерон. Пока что оставьте свой адрес у моего секретаря, мисс Прескотт. Каждый год перед началом семестра мы с миссис Фокс устраиваем у себя вечер для преподавательского состава, чтобы новые сотрудники могли познакомиться с остальными. Разумеется, мы ждем к себе и вас, но миссис Фокс непременно захочет послать вам особое приглашение.

На этом обычно заканчивались такого рода беседы, Фокс чувствовал, что к концу ему удалось придать своему голосу больше теплоты. Он был вполне удовлетворен этим маленьким спектаклем, и уже готовился опустить занавес, прежде чем снова замкнуться в себе. Кажется, ничего не забыто, думал он. Приглашение, имена Бинса и Камерона, ободряющий тон — как будто все. Ах да, еще один маленький штрих…

— Приятно ли вы провели лето, мистер Горин?

— Лето? — Помолчав, Эрик дважды глубоко вздохнул. Его темные глаза не отрывались от лица Фокса. — Нет, сэр, — выпалил он. — Лето я провел чертовски неприятно.

Обманчивость первых впечатлений зависит не от того, каковы они, а от того, в какой момент они сложились. Редко бывает, чтобы верное впечатление составилось сразу же, в первую минуту встречи. Минута проходит за минутой, тянется долгая беседа, и вдруг неожиданное слово, жест или интонация совсем иначе освещают человека, который до тех пор был просто нулем в пиджаке и брюках.

До сих пор Фокс, собственно, не видел Горина. Ничто, кроме настороженной пытливости во взгляде юноши, не привлекало его внимания. Но сейчас Фокс вдруг почувствовал, что в комнате, помимо него, есть еще один человек. Голос ли был тому причиной или слова, а может, и то и другое — он и сам не знал. Когда он впоследствии вспоминал свою первую встречу в Эриком, ему казалось, что разговор начался именно с этих слов, с того момента, когда был нарушен обычный стандарт.

— Как вы сказали? — несколько растерявшись, переспросил Фокс.

— Я говорю, что лето у меня было просто ужасное, — повторил Эрик. — Разрешите курить?

Фокс подвинул ему через стол пепельницу.

— Спасибо. Одно могу сказать: хорошо, что мытарства мои кончились, — добавил Эрик. Он вовсе не собирался рассказывать ни об этом, ни вообще о своих делах, но в Фоксе было что-то настолько располагающее, что Эрик просто не мог удержаться и не рассказать ему, как он прожил эти два месяца. Спазм в горле у него постепенно исчез, и слова быстро полились одно за другим.

— Я старался внушить себе, что все обойдется, — продолжал Эрик. — Рано или поздно я бы все равно оказался здесь, и сейчас, когда самое трудное уже позади, мне кажется, будто ничего и не было.

Фокс поглядел на бледное лицо юноши, отметив про себя слова ‘самое трудное позади’.

Эрик замолчал, пытаясь сдержать поток рвавшихся наружу слов, но они неудержимо хлынули снова.

— Понимаете, после выпуска, когда Холлингворс… профессор Холлингворс сказал мне, что я назначен сюда, у меня не было ни гроша в кармане. Я даже не могу вам сказать, что для меня значило изучать физику в Колумбийском университете. Холлингворс был очень любезен и пригласил меня провести лето у него в Висконсине. Но не мог же я жить у него нахлебником столько времени. Я решил погостить две недели. Там было просто чудесно.

— Охотно верю, — сказал Фокс. Удивление его все возрастало. — Висконсин — очень живописная местность.

— О да! Через две недели я сказал, что еду на восток, к двоюродной сестре, и уехал. Никакой сестры у меня нет, но пришлось сесть в поезд, потому что все семейство Холлингворса явилось провожать меня на станцию, и я знал, что они огорчатся, если поймут, что ехать-то мне некуда. В поезде я купил билет до следующего городка — он называется Кэтлет. Там я сошел и, пройдя немного по шоссе, пристроился на попутную машину.

— На попутную машину? — Фокс подумал о днях, проведенных им в кабинете, в точности похожих один на другой, и внезапно представил себе машину, бегущую на восток по раскаленному шоссе, и сидящих в ней двух молодых людей. Ему показалось, будто он глотнул свежего воздуха. Но юноша не сводил с него настороженного взгляда.

— Я ‘проголосовал’, — счел необходимым объяснить Эрик. — Парень вел машину в Кливленд, чтобы там ее продать. Он любил эту машину, понимаете, он так долго копил деньги, чтобы купить ее. Он был совсем расстроен и всю дорогу рассказывал мне, как он заменял одну деталь и как чинил другую. Но что поделаешь — он остался без работы, сбережения кончились, какая уж тут машина. Мне почему-то стало жутко. Из Кливленда я уехал тоже на попутной машине, и, когда мы остановились заправиться в местечке, которое называлось ни больше ни меньше как Большие Надежды, я разговорился с хозяином бензоколонки. Он предложил мне работать у него за харчи и ночлег. Я должен был помогать ему ремонтировать и обслуживать машины, а плату за починку автомобильных радиоприемников я мог оставлять себе. За три недели я починил только один приемник. Впрочем, вскоре я ушел оттуда, и вот почему. Как-то раз на улице меня остановил один парень. Он совсем обезумел от горя — оказалось, что я перехватил его место. Хозяин платил ему около тридцати долларов в неделю, а я работал почти даром. У него жена и дети. После этого я решил уйти. Не знаю, взял хозяин его обратно или нет, только я уже не хотел там больше оставаться. Видите ли, я все время знал, что здесь меня ждет вакансия. Для меня это было как защитная броня.

Эрик вдруг понял, что чересчур заболтался, и, спохватившись, поспешно затушил папиросу. Он откашлялся и встал в надежде, что удастся благополучно выйти из положения, закончив на этом беседу.

— Нет, сядьте, — сказал Фокс. — Сядьте и расскажите, что было дальше.

Эрик снова сел. ‘Неужели это я, — думал он, — разговариваю с Эрлом Фоксом, ученым, получившим Нобелевскую премию? Сижу с ним наедине и, как идиот, болтаю о том, что со мной было летом, а он меня слушает. Меня!’ Он подумал о людях, которые пожимали Фоксу руку, — президент Соединенных Штатов, датский король, все современные ученые с крупными именами: вероятно, и Планк, и Резерфорд, и Эйнштейн…

— Продолжайте, — сказал Фокс. — Что же было дальше?

— Да ничего особенного. В Скенектади я некоторое время работал судомойкой, а когда приехал в Нью-Йорк, сейчас же примчался сюда, но вы были в отпуске. Две недели, до вчерашнего дня, я работал в душевом павильоне при бассейне на Ист-Сайд. Я там все время хохотал, до того было смешно.

— Смешно?

— Что бы со мной ни случилось, какую бы дурацкую работу я ни делал, я все время твердил себе: ведь на самом деле я физик. — Он осекся. — Я могу считать себя физиком, правда? Или это слишком самонадеянно?

— Нисколько, — не сразу ответил Фокс. Голос его звучал мягко. — Вы действительно физик.

— Дело вот в чем, — сказал Эрик. Он встал, глаза его теперь казались совсем черными. — Мне хочется, чтобы вы поняли, что значит для меня возможность быть здесь. Вы сказали, что мне будут предоставлены все условия. Мне не нужно всех условий. Я прошу только одного — оставить меня здесь, вот и все.

— Да, — сказал Фокс. — Да, я понимаю.

Он повернулся вместе с креслом и, глядя через окно на отвесные скалы, задумался о том, сколько воли и энергии заключено в этом молодом человеке. И Горину понадобится каждая капля этого запаса, чтобы начать восхождение на высокий крутой холм, именуемый карьерой ученого. Сам Фокс давно уже достиг вершины своей научно-исследовательской карьеры и с высоты, на которой он стоял, мог обозревать холмы других профессий. Теперь он знал, что в свое время мог бы взобраться на любой из них, но он выбрал карьеру ученого — самый уединенный холм. Если бы он избрал что-нибудь другое, если бы он достиг высоты более легким путем, наверное, и вознаграждение за труды было бы гораздо большим, хотя бы потому, что меньше, чем сейчас, оно уже быть не может. Заработок его был сравнительно невелик — двенадцать тысяч в год, о славе его знала во всем мире только маленькая горстка людей, а сам он превратился в черствого, ко всему равнодушного старика с опустошенной душой. Но вначале и у него не было никаких колебаний. Для него не существовало никакой карьеры, кроме научной, и никакой науки, кроме физики. Но почему? — недоумевал он сейчас. Что же заставило его выбрать именно этот путь?

Быстро и резко, словно рассердившись, он снова повернулся в кресле.

— Скажите… почему вы хотите стать ученым? — спросил он.

Горин молча уставился на него.

Фокс улыбнулся.

— Это не такой уж глупый вопрос.

— О, я этого не думал! Я просто…

— Я знаю, что вы этого не думали, но тем не менее мне хотелось бы знать, что заставляет молодого человека выбрать именно исследовательскую работу в области физики. Прежде всего вам придется отчаянно трудиться, чтобы овладеть наукой и вырвать у природы еще какую-то часть ее тайн. Затем перед вами встанут проблемы личной жизни — для науки не хватает двадцати четырех часов в сутки, но так жить невозможно. Ведь вы же человек. Но допустим, что вы овладели наукой, и представим себе, что вы все-таки разрешили проблему личной жизни, — и что же? Каково ваше положение в обществе в широком смысле этого слова? Вы натыкаетесь на стену такого равнодушия и невежества, что можете совершенно пасть духом. Общество нас не преследует, нет, гораздо хуже — оно почти не знает о нашем существовании, а если и знает, то для него мы являемся какими-то чародеями или богами — словом, чем-то в этом роде. Нас не считают за людей. Так что славы настоящей у нас нет и денег тоже, и в том, что может дать нам жизнь, не слишком много счастья, — вот почему я не понимаю, чем может привлекать научная карьера молодого человека в расцвете сил.

Эрик глядел на него в полном недоумении. Он был уверен, что не так понял профессора.

— Не знаю, — искренне ответил он. — Мне никогда и в голову не приходило искать другую профессию. Да и чем же, в конце концов, можно еще заниматься!

Фокс пожал плечами. Жаль, подумал он, но, видимо, тут уж ничего не поделаешь.

— Оставим это. Не забудьте, пожалуйста, сообщить мисс Прескотт свой адрес. Советую вам устроиться где-нибудь поблизости, может быть, даже в общежитии для аспирантов. Аванс будет выслан вам по почте.

— О, я могу подождать, профессор Фокс.

— Уж так здесь заведено. — Он встал и протянул руку. — Очень рад, что вы заглянули ко мне.

— Я слишком много болтал, — сказал Эрик. — Я право, не собирался, сэр. Как-то само собой вышло.

Фокс только покачал головой и, положив руку молодому человеку на плечо, проводил его до двери. Он подумал, что из этой беседы можно будет сделать забавную историю и при случае посмешить друзей, но через секунду понял, что никогда и никому не станет о ней рассказывать. Нельзя рассказать об этой встрече, не превратив ее в шутку, а вышучивать услышанное он тоже не мог, потому что юноша говорил ему о чем-то очень сокровенном. Фокс чувствовал себя так, словно ребенок вручил ему какую-то крошечную безделушку, которая для него дороже всего на свете, и он. Фокс, должен, хранить ее как можно бережнее, чтобы оправдать оказанное ему доверие.

В приемной Эрик получил от секретарши три ключа: один от аспирантской комнаты, другой от преподавательского лифта и третий от входной двери физического факультета. За ключи ему пришлось заплатить какую-то мелочь. Но когда он вышел из здания, позванивая ключами в кармане, ему казалось, что они из чистого золота, а звон их возвещает каждому прохожему, что он — Эрик Горин — стал наконец тем, чем всегда мечтал стать, — настоящим ученым-физиком.

2

Профессор Б.Сэмпсон Уайт отнесся к Эрику Горину гораздо проще, чем Фокс. Уайт торопился поскорее окончить работу над своим прибором, чтобы уехать на побережье и пробыть там хоть две недели до начала осеннего семестра. Он работал один в большом пустынном здании, наслаждаясь ощущением покоя и полной обособленности, и сначала не обратил никакого внимания на молодого человека, который остановился на пороге, наблюдая за его работой. Уайт подумал, что это какой-нибудь случайный посетитель, который, заблудившись в пустом здании, нечаянно забрел сюда и сейчас уйдет. Он снял со стены кислородную горелку, приоткрыл немного газовый кран и зажег газ — вспыхнул венчик желтого пламени, — затем прибавил еще газа и кислорода, и гудящее пламя вырвалось длинным голубым языком.

Накануне вечером Уайт обнаружил трещину в системе стеклянных насосов и решил запаять ее, пока трещина не поползла дальше. Некоторое время он медленно и осторожно водил перед собою ослепительным пламенем паяльной лампы, затем снял защитные очки. Когда в глазах его исчезли темные пятна, он увидел, что юноша все еще стоит в дверях, спокойно опершись о притолоку. Казалось, он даже не сознавал, что ведет себя бесцеремонно. Он спокойно и сосредоточенно наблюдал за работой профессора, и, если у него и были какие-то глубокомысленные замечания, он держал их про себя.

— Вам тут не жарко? — резко спросил Уайт.

— О нет, ничего, — ответил юноша.

Уайту давно перевалило за сорок. У него было заметное брюшко, мелкие правильные черты лица и преждевременная седина в волосах. Красивое лицо и буква ‘Б’, первая буква его имени, сыграли немалую роль в формировании его характера. Буква ‘Б’ означала Биверли — явно девичье имя, как считают все мальчики. Чтобы отвлечь внимание от своего слишком хорошенького личика, он научился показывать фокусы, а для пущего отвода глаз усвоил грубовато-резкую манеру речи.

Он упорно, но без всякого вдохновения работал над исследованием свойств жидкостей. Он никогда не смог бы получить Нобелевскую премию и даже не мечтал об этом — честолюбие его не мучило. Грубоватый тон так и сохранился у него на всю жизнь: зная, что это просто привычка, он считал, что и другие должны сразу понимать это. Жизнь профессору представлялась довольно простой, потому что всех людей на свете, кроме жены и нескольких верных друзей, он считал дураками, и что бы ни происходило, виною всему были они, а он был ни при чем.

Ему нужно было запаять еще два стеклянных прибора, и, бросив быстрый взгляд на непрошеного посетителя, он снова взялся за кислородную горелку, забыв, что темные очки лишают его лицо всякого выражения.

Эрик очутился здесь по весьма простой причине. Ключи, полученные от секретарши, казалось, шевелились у него в кармане, как живые, и он не мог удержаться от искушения испробовать их. На другой день после разговора с Фоксом он приехал в университетский городок, договорился о комнате в общежитии для аспирантов и сейчас же отправился в пустовавшее пока здание физического факультета. Массивная входная дверь была широко распахнута навстречу августовскому утру. Вокруг не было ни души, но Эрик, пробуя свой первый ключ, принял небрежный вид, чтобы никто не догадался о переполнявшей его жгучей радости и гордости. Ключ легко повернулся в замке. Теперь все здание принадлежало ему. Он улыбнулся.

Второй ключ — от лифта для педагогического персонала. Лифтер у студенческого лифта предложил Эрику поднять его на любой этаж, но Эрик не пожелал отказаться от своих привилегий, и лифтер подробно объяснил ему, как пользоваться лифтом. Эрик открыл дверцу собственным ключом и нажал кнопку самого верхнего этажа. Первый раз в жизни он имел дело с автоматическим лифтом, и чем выше он поднимался, тем сильнее охватывал его страх. Ему казалось, что кабина вот-вот ударится о верх шахты, трос порвется и он погибнет ужасной, преждевременной смертью, Но вот лифт замедлил ход, и Эрик вышел на семнадцатом этаже, словно высадившись на необитаемом острове. Второй ключ, без сомнения, обладал волшебной силой. Теперь Эрику принадлежали все этажи этого здания.

Двери лабораторий, кабинетов и аудиторий были заперты. Эрик решил спуститься пешком на третий этаж, где находилась аспирантская комната. Но на пятом этаже, как раз против лестницы, дверь какой-то лаборатории была настежь открыта, он заглянул туда и впервые в жизни увидел аппаратуру для научных исследований.

В лаборатории стоял полумрак — окна были завешены от солнца.

Вдруг Эрик вздрогнул: в полутьме раздалось пронзительное шипение и вспыхнул сноп ровного голубого пламени. Эрик узнал хоковскую кислородную горелку, употребляемую для запайки стекла. Затем появился обнаженный до пояса человек с седой головой, в темных очках, повернулся к Эрику спиной, и гудящее пламя стало лизать одну из стеклянных спиралей, подымавшихся вверх от самого пола.

Прибор, стоявший на полу посреди комнаты, был вышиной в половину человеческого роста и походил на замысловатое нагромождение лома. На бетонных цоколях стояли латунные камеры емкостью в галлон, с круглыми стеклянными окошками. Они соединялись между собою стержнями. Тут же виднелась простая деревянная доска со множеством вделанных в нее циферблатов. Целые связки проводов ползли вверх и вниз по опорным стойкам, и из этого хаоса то тут, то там проглядывали изогнутые стеклянные трубки диаметром чуть побольше дюйма, стальные пластины были скреплены болтами с латунью и угловым железом, и все вместе имело какой-то незавершенный вид.

Уайт окончил спайку стекла и снял темные очки. Проклятый мальчишка все еще торчал в дверях с таким безмятежно-самоуверенным видом, с выражением такой готовности восхищаться и помочь своим советом, что Уайта стал вдруг разбирать смех.

— Эй, вы, — сказал он с добродушной грубоватостью. — Что вам тут нужно?

— Ничего, сэр. Я просто смотрю.

— А откуда вы взялись?

— Я новый аспирант. Моя фамилия Горин.

— Неужели? — Уайт повесил горелку на стену, в голосе его слышалась такая ирония, что Эрик сразу почувствовал себя маленьким и ничтожным, словно его тоже повесили на маленький гвоздик рядом с этой горелкой. — А я — старый профессор, Сэмпсон Уайт.

Уайт улыбнулся про себя и решил запомнить свой ответ: он показался ему удачным. Подняв плечо, он вытер об него потную щеку.

— В лаборатории когда-нибудь работали? — спросил он.

— Над исследованиями — нет, но мечтаю об этом, профессор Уайт.

— Ну-ну, пожалуйста, не усердствуйте, я вовсе не собираюсь брать вас в помощники.

По лицу Эрика медленно разлилась краска.

— Я совсем не это имел в виду.

— Не это? А что же?

— То, что я сказал. Я хотел бы заняться самостоятельной исследовательской работой.

— Вот как! Что же, у вас есть какие-нибудь идеи?

— Пока нет, но надеюсь, что будут, когда я узнаю побольше.

— Ах, вот что! Почему же вы думаете, что вы на это способны! И вообще, есть ли у вас какие-нибудь способности?

Эрик вспыхнул, но что-то в бесстрастных и усталых глазах немолодого профессора подсказало ему, что эти слова не нужно принимать всерьез.

— Я спрашиваю, есть ли у вас способности? — повторил Уайт.

— Это трудный вопрос, и каждый раз, когда кто-нибудь из профессоров меня об этом спрашивает, получаются неприятности.

— Почему?

— Видите ли, я всегда отвечаю ‘да’, тогда профессор сердится и начинает придираться ко мне. Но я все-таки всегда отвечаю ‘да’, потому что, сами посудите, как же иначе можно ответить на такой вопрос?

Уайт хмыкнул и протянул Эрику пачку сигарет.

— В этом году, очевидно, вы будете заниматься у меня. Предупреждаю, на одних разговорах о ваших способностях вы далеко не уедете. А теперь проваливайте, мне некогда. Еще увидимся как-нибудь. — Светлые усталые глаза улыбнулись. — И не очень хвастайтесь, если только вы на деле не лучше, чем на словах.

Эрик повернулся и медленно пошел вниз по лестнице, полувиновато, полуоблегченно улыбаясь.

Оставалось испробовать третий ключ, но аспирантская комната оказалась незапертой.

За одним из четырех стоявших там столов сидел светловолосый, сильно облысевший молодой человек и рылся в ящиках. Он поднял глаза на Эрика. В его взгляде было что-то собственническое.

— Да?

— Скажите, вы тоже аспирант? — спросил Эрик.

— Слава богу, теперь уже нет. А вы аспирант?

— Да.

— Вас, очевидно, взяли на мое место. Меня зовут Морроу. Можете занять этот стол, когда я уберу свое барахло, но если у вас есть хоть капля разума… Слушайте, у вас найдется пять центов?

Эрик поглядел на него с любопытством.

— Сейчас посмотрю.

— Да это не для меня. Для вас. Зажмите ваш пятицентовик в правой руке, осторожненько сойдите вниз, дойдите до угла Сто шестнадцатой улицы и Бродвея, сядьте в метро и больше никогда сюда не возвращайтесь. Это чертова дыра. Посмотрите на эту лысину: часть моих волос вы можете найти в библиотеке, во всех учебниках, что стоят на полках, а остальное — в грязной лаборатории на восьмом этаже. Я знаю, что в стране кризис, но все-таки, наверное, можно найти лучший способ заработать на пропитание, чем тянуть лямку аспиранта в этом болоте.

Морроу разгорячился и, сняв очки в золотой оправе, протер стекла, запотевшие от его собственного пыла. Эрик подошел к книжным полкам, которые тянулись вдоль стен. Над полками висела надпись: ‘Для аспирантов. Просьба возвращать книги’. Эрик взял наугад какую-то книгу, решив выждать, пока Морроу поостынет и займется своим делом. Первая же открытая им страница была густо испещрена математическими уравнениями с какими-то неизвестными Эрику знаками, относящимися к величинам, о которых он не имел никакого понятия. На каждой странице этой толстой книги к тридцати строчкам формул было не больше двух строчек объяснений.

Эрик робко поставил ее на место, отметив про себя, что на полке стоит примерно двадцать таких книг, а всех полок больше десятка.

— Над какой темой вы работали? — медленно спросил он.

— Данные о спине из сверхтонкой структуры лития, — бросил Морроу через плечо, и Эрик, ровно ничего не поняв, поглядел на него с уважением. Морроу прочел все эти книги, прошел сквозь это горнило и уже имеет докторскую степень, — а лет ему не больше двадцати пяти.

— А теперь что будете делать?

— Поеду в Гарвард. Только что мне предложили там неплохое место. Здешняя потогонка имеет одно достоинство — получаешь основательные знания. Если, конечно, хватает сил выдержать до конца.

— А разве есть такие, что не выдерживают?

Морроу поглядел на Эрика бесстрастным взглядом.

— Пятьдесят процентов сбегает, — с расстановкой, точно произнося приговор, сказал он, — двадцать пять процентов стреляется, а остальные двадцать пять постепенно сходят на нет.

Морроу поднял с полу парусиновый рюкзак, набитый книгами, тетрадями, перепечатанными на машинке рукописями и разными бумагами, которые он решил разобрать как-нибудь в другой раз. Рюкзак он перекинул через плечо, поддерживая его одной рукой, две теннисные ракетки в прессах сунул под мышку, а в свободную руку взял портативную пишущую машинку. Затем радушно протянул Эрику для пожатия указательный палец.

— Пока, сынок, — сказал он. — Ничего, не робей! Когда станет невмоготу и все будет казаться в черном свете, думай о Копернике.

— Какого черта, он давно умер.

— Верно! — ликующе воскликнул Морроу. — Ну и умище у тебя — прямо стальной капкан. Далеко пойдешь. Ну пока, увидимся на ближайшем заседании Физического общества.

Морроу вышел, сгибаясь под тяжестью своей ноши, и Эрик остался один. Он поглядел на четыре пустых стола и подумал о тех людях, с которыми ему придется работать. Вдоль стен тускло поблескивали пыльные стеклянные шкафы — там стояли приборы, демонстрируемые на лекциях студентам: гальванометры, блоки, весы, шкалы, измерительные линейки и камертоны. Впервые Эрик вдруг ощутил в себе мучительную неуверенность. Он снова взглянул на внушительные полки с книгами, которые ему предстояло прочесть и понять, и поразился своей безрассудной самонадеянности. Даже при мысли о том, что нужно еще попробовать третий ключ, лицо его не прояснилось, и щелканье замка, отдавшееся громким эхом в гулком коридоре, не могло отвлечь его мыслей от книжных полок.

Он снова медленно вошел в комнату и долго глядел на книги, читая и перечитывая заглавия на корешках. Наконец он решительно вынул ту самую объемистую монографию, которая произвела на него такое гнетущее впечатление, и, взяв ее под мышку, зашагал к лифту. И хотя это был всего третий этаж, он вставил _свой_ ключ в скважину для вызова и, ожидая, пока лифт, _его собственный_ лифт, спустился вниз, принялся тихонько, но уверенно насвистывать сквозь зубы. Книга оказалась совсем не такой тяжелой, как он думал.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

В тот день, когда у профессора Фокса был назначен прием, которым он отмечал каждый год начало занятий, Эрик проснулся в таком волнении, словно в его жизни должен был произойти решительный поворот. Ему предстояло впервые встретиться с людьми, с которыми придется работать не один год. В общежитии бурлила шумная жизнь — в коридоре слышался топот ног, голоса, смех, с теннисных площадок непрерывно доносился глухой стук мячей. Занятия должны были начаться через два дня, и всю прошлую неделю в общежитие съезжались его обитатели.

Погода переменилась: после чудесных теплых дней наступила жара и духота. Раскаленное небо подернулось дымкой, сквозь которую пробивались неяркие, но палящие лучи солнца.

В половине двенадцатого в комнату Эрика вошел аспирант последнего курса Томми Максуэл, высокий молодой человек с лицом грустного клоуна и копной жестких рыжих волос.

— Вы Горин, не так ли?

Эрик кивнул.

— Меня зовут Максуэл. Фокс сказал мне, где вас найти, и велел взять на свое попечение. Мы можем отправиться к нему вместе, если вы не против.

Максуэл говорил медленно и тягуче, но лицо у него было живое и подвижное, и смеялся он быстрым беззвучным смехом. Эрик просиял, он был польщен этим визитом и рад, что проведет часы ожидания не один, кроме того, его томило любопытство.

— Скажите, — спросил он, — что будет вечером у Фокса? О чем там говорят, например?

Максуэл пожал плечами и усмехнулся.

— О чем угодно. Но если вы полагаете, что вас ждет что-то особенное, то ошибаетесь. До того как я поступил сюда в аспирантуру, я преподавал в Вашингтонском колледже и знаю, что такое профессорские приемы. Не ждите никаких чудес.

Эрик слегка нахмурился и порывисто отошел к окну.

Обернувшись, он пояснил Максуэлу:

— Я вовсе не думаю, что, как только я войду в комнату, все будут смотреть на меня с восхищением и спрашивать друг друга: ‘Кто этот замечательный молодой человек? До чего он, должно быть, талантлив, до чего умен!’ Знаете, как мечтают в детстве. Но у меня такое ощущение, будто я сегодня приобщаюсь к чему-то очень большому, будто предстоит официальная премьера, а я ни разу даже не бывал на репетициях!

Он поглядел на улыбающегося Максуэла, затем вдруг спросил:

— Что, в сущности, значит быть здесь аспирантом?

Подумав с минуту, Максуэл стал перечислять: аспирант загружен преподавательской работой, но одновременно должен проходить специальный аспирантский курс, причем эти занятия требуют такого же напряженного труда, как и преподавание, потом для соискания ученой степени надо сделать какую-нибудь исследовательскую работу. Экзамены, которые предстояло Эрику сдать до получения докторской степени, Максуэл перечислил очень спокойным тоном, и от этого они показались еще внушительнее.

— Одним удается довести дело до конца, другим — нет. Это зависит от того, чего вы хотите.

— Я хочу довести дело до конца, — просто сказал Эрик. — Я хочу получить ученую степень и продолжать исследовательскую работу. Я хочу заниматься научной деятельностью.

Максуэл пристально поглядел на него:

— Вам никогда не случалось передумывать?

Эрик засмеялся.

— Бывает, конечно, но не в тех случаях, когда речь идет о деле, которое я себе избрал. По-моему, для меня сейчас самое лучшее — сразу же наметить тему и приступить к научной работе.

— Видите ли, вам это будет трудновато, — медленно произнес Максуэл, усмехнувшись неопытности Эрика. — Вас возьмет к себе в лабораторию какой-нибудь профессор, над его темой вы и будете работать. Всех кандидатов на докторскую степень прикрепляют к лабораториям. Из них профессора берут помощников для своей научной работы.

— Как же я узнаю, кого из профессоров мне выбрать?

— Положим, выбирать-то будут они. Но здесь почти во всех лабораториях интересно, — продолжал он. — Тут ведется исследовательская работа по всем отделам физики, кроме ядерной, да и то доктор Хэвиленд собирается организовать ядерную лабораторию, как только вернется из Англии. Сейчас он работает в Кэвендишской лаборатории в Кембридже, — там лучше всего поставлена работа над атомным ядром.

— Хэвиленд? Не слыхал этого имени. Кто он такой?

— Увидите его сегодня у Фокса. Раньше он работал здесь, у нас, но когда пошел в гору, решил уехать за границу, посмотреть, над чем там работают, и, вернувшись в Колумбийский университет, заняться настоящим делом. Он приехал в Америку всего несколько недель назад и скоро опять уедет в Англию на год. Он может стать крупным ученым, если _захочет_, но вся беда в том, что у него слишком много денег. Конечно, деньги — неплохая штука, только они часто мешают работать как следует. Хэвиленд — парень с головой. А ведь страшно много зависит от человека, с которым работаешь.

— Ядерная физика, — задумчиво сказал Эрик. — Может быть, это именно то, что мне нужно. — Он немного помолчал, потом в упор посмотрел на Максуэла. — Скажите, когда вы сюда пришли, спрашивал вас Фокс, почему вы хотите стать ученым? Он всем задает этот вопрос?

Максуэл явно удивился.

— Нет. Вот уж никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь интересовался, почему мы решили стать учеными. По-моему, ответ ясен сам по себе или, наоборот, связан с такими вещами, о которых не совсем удобно говорить. А что, разве Фокс вас об этом спрашивал?

— Да, — не сразу сказал Эрик. — Хотел бы я знать почему.

— И не пытайтесь раскусить Фокса. Когда он вам что-нибудь говорит, вы большей частью даже не понимаете, о чем идет речь. А через несколько лет вы вдруг обнаруживаете, что поступаете именно так, как он вам предсказал. Я был уверен, что поеду в Гарвард, Принстон или к Корнеллю — куда-нибудь, где есть крупные лаборатории. Но два года назад Фокс сказал, что я вернусь в Вашингтонский колледж, и так оно и вышло. И я страшно этому рад, — спокойно добавил он.

— Почему?

Максуэл замялся. Ответ его прозвучал резко:

— Потому что я собираюсь жениться, и мне нужно будет кормить семью, вот почему. Я уже вам сказал, что когда-нибудь и вы, возможно, будете думать иначе. Я, например, твердо знаю, что сейчас мне больше всего на свете хочется жениться. Вам, наверное, лет двадцать — двадцать один? Мне двадцать шесть, а какие-нибудь пять лет иногда могут иметь огромное значение, для меня они решили все. Конечно, если б я в свое время не надумал играть наверняка и не взялся за такую пустяковую проблему, которую легко разрешил бы любой, тогда, может, все сложилось бы иначе.

— Вы уверены, что Хэвиленд будет сегодня у Фокса? — помолчав, спросил Эрик.

Максуэл с недоумением взглянул на Эрика, не понимая, какая связь между этим вопросом и тем, что он сказал. Потом, видимо, поняв, в чем дело, он медленно, немного грустно улыбнулся и кивнул головой.

— Что ж, попытайте счастья, — сказал он. — Желаю вам удачи. Конечно, он может дать вам тему посерьезнее, чем та, что была у меня. — Он отвернулся. — У нас еще уйма времени. Хотите, сыграем в теннис или поплаваем в бассейне? А может, просто побродим?

На душе у Эрика стало нехорошо. Он чувствовал, что больно задел Максуэла, и был готов на все, лишь бы загладить свою бестактность.

— Для ясности, — заявил Максуэл, — скажу вам прямо — я лично хотел бы перекинуться мячом.

— Прекрасно, — ответил Эрик, обуреваемый великодушием, — а потом поплаваем.

— Ладно, — дружелюбно согласился Максуэл.

Эрик проводил его взглядом до двери и сказал вслед:

— А если останется время, мы еще и побродим.

2

В просторной квартире Фокса все дышало старомодным уютом. Окна выходили на реку, и полуспущенные маркизы торжественно и плавно колыхались под легким речным ветерком. Лепные гирлянды украшали стены и высокие потолки, мебель была из черного дуба.

В ожидании гостей Фокс, молчаливый и задумчивый, рассеянно шагал взад и вперед по гостиной, то берясь за книгу, то откладывая ее в сторону. Иногда он слабо улыбался в ответ на болтовню жены, как бы желая улыбкой вознаградить ее за то, что слова ее пролетали мимо его ушей.

Негритянка-горничная в накрахмаленном белом переднике и сером платье провела Эрика и Максуэла в гостиную, где Фокс и его супруга принимали гостей. Эрик первый раз в жизни видел нью-йоркскую квартиру, и все в ней восхищало его. Максуэл отошел в сторону, а Эрик стал разглядывать собравшееся общество. Кое-кого из факультетских профессоров он уже знал в лицо, но до сих пор встречался с ними только в кабинетах и лабораториях, и все они казались ему учеными, окруженными ореолом славы, которую приносят знания и успех. Сейчас он видел их в другом свете, такими, какими они бывают в повседневной жизни, и почти все они в его глазах как бы уменьшились и превратились в обыкновенных людей. И только профессор Фокс выделялся среди прочих — в нем было нечто такое, что не могло не привлечь к себе внимания. Он двигался медленно и размеренно, разговаривая с кем-нибудь, подолгу глядел собеседнику в лицо, но взгляд его постепенно затуманивался и становился рассеянным. Жены в противоположность мужьям очень отличались друг от друга. Одни были одеты безвкусно и крикливо, другие выглядели так, словно пришли на чаепитие, устроенное церковью для прихожанок, принеся с собой испеченные специально для этого случая пироги, иные сидели с ошеломленным видом, словно возможность отдохнуть от домашней возни и детского крика казалась им таким чудом, что их больше ровно ничего и не интересовало — лишь бы посидеть сложа руки в относительной тишине. Было и несколько довольно изящно одетых дам.

Через несколько минут Эрик заметил, что в общем мужчины довольно молоды. Трудно определить, кто из них имеет звание профессора, кто просто преподаватель и кто аспирант. Максуэл в другом конце комнаты вел какой-то серьезный разговор с тремя молодыми людьми, по виду одного с ним возраста.

Прислушиваясь к болтовне и звяканью фарфора, Эрик увидел нескольких знакомых и поклонился им издали. Фокс провел его по гостиной, на ходу представляя гостям, но Эрик еле успевал разобраться в потоке имен, так как эта процедура совершалась очень быстро.

Ему приходилось то и дело напоминать себе, что эти мирно беседующие люди и есть тот синклит чародеев, которому герольд должен возвестить его имя. Совсем непохоже на то, что он ожидал, однако он старался поддерживать в себе радостное волнение. Ведь прием еще не кончился, а временами он слышал такие интересные разговоры, что совершенно забывал о себе. Маленький невзрачный человек, по фамилии Раби, который недавно вернулся из Германии, где пробыл несколько лет, рассказывал о Штерне. Как только Эрик понял, что речь идет о том самом Штерне, с именем которого связан знаменитый опыт Штерна — Герлаха, он навострил уши, терзаясь беспокойством, что, должно быть, многое упускает, так как не понимает всех намеков. Некий Квимби упомянул о том, что Принстонский университет собирает данные об умственном развитии людей различных профессий.

— Да, я слышал об этом, — сказал профессор Уайт. — Выше всех по своему развитию стоят математики, потом физики. Профессора английской литературы — в самом конце, после врачей и дантистов и, представьте, даже после инженеров. Послушайте, почему это… — спросил он, как бы слегка удивляясь, но нисколько не возмущаясь этим вполне естественным явлением, — почему мы так скептически относимся к инженерам?

— Я вам объясню, почему физики смотрят на инженеров свысока, — серьезно сказал Фокс. — Потому что мы снабжаем их знаниями. Мы не позволяем применять на практике ни одну теорию, ни один физический закон или принцип, пока они не будут абсолютно доказаны и проверены. Прежде чем передать инженерам наши идеи, мы так долго их пережевываем, что они уже кажутся нам старьем, и поскольку инженеров занимает то, что нам давно надоело, мы и считаем себя гораздо умнее их. Скажем так: наше отношение к инженерам очень напоминает то снисходительное презрение, с каким механик в гараже, получающий двадцать пять долларов в неделю, относится к миллионеру, который попросил его что-то поправить в своем роллс-ройсе.

— Не очень-то лестное сравнение, — заметил Уайт. — Я думал, вы докажете, что мы действительно выше инженеров. Слушайте, если вы не научитесь говорить гостям лестные вещи, я к вам больше не приду. Пилить меня могут и дома.

Фокс представил Эрика двум аспирантам, френчу и Ларкину, которые, усевшись в уголке, с увлечением беседовали о своей работе, и он с сожалением покинул общество старших.

Но и аспиранты оказались интересными людьми. Они были даже серьезнее, чем остальные гости, и держались менее развязно, так как еще не завоевали себе прочного положения. Технический жаргон, на который во время разговора они то и дело непринужденно переходили, был недоступен пониманию Эрика. И оттого, что он стремился стать таким, как они, оттого, что эти молодые люди олицетворяли собою этап, который ему еще предстояло пройти, они произвели на него более сильное впечатление, чем старшие, достигшие, по его мнению, вершины своей карьеры.

Позже, когда несколько пар уже ушли домой, в обществе вдруг произошло некоторое оживление — пришел новый гость, красивый, самоуверенный молодой человек лет тридцати. Видимо, его ждали. Профессор Фокс и его супруга встали ему навстречу.

— Это Тони Хэвиленд, — сказал Эрику Максуэл. — Тот, о котором мы сегодня говорили.

Эрик кивнул и ничего не сказал в ответ — он был слишком взволнован. В Хэвиленде, который переходил от группы к группе, пожимая руки гостям, было нечто такое, что вызвало в Эрике острую зависть, и потому восхищение в нем боролось с инстинктивной неприязнью. Во-первых, он думал, что Хэвиленд гораздо старше. Эрику всегда казалось, что успех неизбежно связан с пожилым возрастом, и он мог утешаться мыслью, что у него еще много времени впереди. Хэвиленд опроверг это убеждение и тем самым значительно сократил для Эрика расстояние, отделявшее его от конечной цели, а это было тревожно. Во-вторых, Эрику, довольно равнодушному к одежде, достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что по сравнению с Хэвилендом все мужчины казались неуклюжими и плохо одетыми. Более того, Хэвиленд держался так непринужденно и уверенно, что, конечно, никогда, ни в каком обществе и ни при каких обстоятельствах не мог попасть впросак. Он стоял среди окружавших его солидных людей и, слегка улыбаясь, объяснял, почему он пришел так поздно. Затем Уайт и Фокс вовлекли его в спор о расщеплении атомного ядра.

— Над чем он работает в Кембридже? — спросил Эрик.

— Собственно говоря, ни над чем, — объяснил Максуэл. — Просто шатается по разным лабораториям, иногда кому-нибудь помогает. Готов держать пари, что он живет в Лондоне, в отеле Ритц, и каждое утро приезжает оттуда в Кембридж.

— Но он производит впечатление знающего человека.

— А кто сказал, что нельзя жить в свое удовольствие и притом иметь умную голову на плечах?

Эрик не мог отвести взгляда от светловолосой головы Хэвиленда. Он следил за тем, как тот все так же непринужденно переходил от группы к группе, и видел, что все встречают его с явным удовольствием и с интересом прислушиваются к каждому его слову. Немного погодя Хэвиленд подошел к Максуэлу.

— Хэлло, Макс, — приветливо сказал он. — Вы, кажется, начинаете стареть!

— Да нет, я просто готовлюсь к выпускным экзаменам, потом я опять расцвету. Как вам работается в Англии?

— Чудесно! В этом году ядерная физика шагнет далеко вперед. В тридцать втором году, когда я вернусь сюда совсем, мы развернем большую работу. Жаль, что вас не будет, мы бы поработали вместе. Какого черта вы отсюда сбегаете, что вы будете делать в Вашингтоне?

— Наслаждаться жизнью, пока вы будете ломать себе голову над всякими проблемами. Но вместо меня остается Горин. Познакомьтесь — Эрик Горин, доктор Хэвиленд.

— Вам приходилось читать что-нибудь по ядерной физике, мистер Горин? — вежливо обратился к Эрику Хэвиленд.

— Почти что ничего, — сознался Эрик. — Но я мечтаю работать в этой области. Как вы думаете, не могли бы вы использовать меня, когда вернетесь? Впереди еще целый год, за это время я успею многое одолеть. Я мог бы даже специально подготовиться.

— Видите ли… — замялся Хэвиленд. — Пока что у меня нет определенных планов, и было бы нечестно связывать вас…

— Другими словами, не напрашивайтесь, молодой человек, — перевел Максуэл Эрику. Затем, обращаясь к Хэвиленду, пояснил: — Напрасно вы стараетесь преподнести Горину отказ в вежливой форме. Горин не поймет. Он очень упрямый. Он играет в теннис с единственной целью — убить партнера. Он плавает так, будто стремится побить все рекорды. Отдыхая, он задает собеседнику десять тысяч вопросов в минуту. Если ему дать волю в лаборатории да если еще он будет знать, что надо делать, он может горы сдвинуть. Просто безопасности ради вам придется каждое утро выпускать из него сотню лошадиных сил, чтоб довести до нормального состояния.

— А как _вы_ считаете, — спросил Эрик, — какие качества должны быть у вашего ассистента?

Максуэл захохотал.

— Тони, вы влипли!

— Я ничего не имею против избытка энергии, — улыбнулся Хэвиленд, садясь в кресло. — Ладно, Горин. Пройдите обычный курс: сначала классическую физику, потом квантовую и статистическую механику. Если успеете, подучитесь лабораторной технике.

— Вы это серьезно? — спросил Эрик.

— Я охотно верю Максу, что через год-два вы можете стать полезным помощником. Со временем, когда вы получите разрешение Фокса, можете взять тему для докторской диссертации по моей работе. С одним только условием, и очень важным: когда я вернусь, вы должны будете доказать мне, что годитесь для этой работы.

Он поднялся, так как гости уже расходились. Эрик тоже встал.

— Знаете что, — сказал Эрик, — если к вашему возвращению я не буду достаточно подготовлен, я просто не покажусь вам на глаза.

— Ладно, — улыбнулся Хэвиленд.

— Но я все-таки обязательно приду к вам, — сказал Эрик. — Я буду встречать вас на пристани.

Вечер, которого он так ждал и боялся, окончился восхитительно. На другой день Эрик думал только об этом вечере, о Хэвиленде и о том, что когда-нибудь непременно станет таким, как он, и имена знаменитых исследователей Хэвиленда и Горина будут произноситься с глубочайшим уважением. Эрик снова и снова припоминал все подробности минувшего вечера, все оказанные ему знаки дружелюбия и внимания. Несколько минут он со страхом перебирал в памяти все, что говорил накануне, пытаясь сообразить, не казался ли он желторотым юнцом и не смеялись ли над ним потихоньку окружающие.

Безмятежно и лениво тянулся воскресный день, обещание, данное Хэвилендом, озаряло его лучезарным светом, но Эрик не знал, что это его последний свободный день и что теперь у него долго не будет таких воскресений. На следующее утро начались занятия, и заработала огромная, превосходно налаженная университетская машина. Короткие, уплотненные дни быстро пролетали один за другим, седьмой день цеплялся за зубчик шестеренки — неделю, которая в свою очередь медленно вращала большое, постоянно движущееся колесо — месяцы. Механизм не останавливался ни на секунду, и только в редкие минуты Эрик оглядывался назад — на две чудесные недели перед началом занятий и удивлялся, как он был тогда слеп, не понимая, что обрекает себя на бесконечную и непрерывную работу.

Ему никогда не приходило в голову сомневаться в словах Хэвиленда, он не допускал мысли, что Хэвиленд мог забыть о нем или дал согласие, только чтобы отвязаться. Эрик даже не задумывался над поставленным ему условием, которое можно было сформулировать так: ‘Если вы окажетесь подходящим для меня человеком, я вас, возможно, как-нибудь использую’. А это, по существу, не значило ровно ничего. Но Эрику было вполне достаточно этого небрежно и наспех данного согласия — оно обязывало его ко многому.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Первый курс физического факультета состоял из двух отделений. На первом отделении, где преподавал Эрик, учились студенты, готовившиеся стать инженерами, медиками или биологами. Иными словами, это были люди, обладавшие лишь самыми поверхностными сведениями о силах природы, действующих в окружающем их внешнем мире.

Занимаясь со студентами, Эрик узнал о себе самом много нового. Он и не подозревал, что у него есть привычные словечки и жесты, пока не увидел, как его изображают студенты, которые были немногим моложе его самого. Но они передразнивали его с таким добродушием, что ему оставалось только смеяться вместе с ними и спрашивать: ‘Неужели я действительно так говорю?’ Неожиданно он обнаружил, что обладает терпением и может совершенно спокойно, без всякого раздражения повторять то, что объяснял минуту назад.

Помимо лабораторных занятий, на которые у него уходило пятнадцать часов в неделю, требовалось еще по меньшей мере пять часов на проверку письменных работ и заданий и еще три-четыре часа на подготовку демонстрационных опытов. Это уже само по себе являлось полной нагрузкой, но своим основным делом Эрик считал аспирантские занятия. Лекции отнимали у него еще пятнадцать часов в неделю и в свою очередь требовали дополнительных пятнадцати часов для подготовки. Его рабочий день начинался в восемь часов утра и кончался в полночь. Он ложился спать слишком усталый, чтобы читать, слишком отупелый, чтобы разговаривать, испытывая только смутное удовлетворение от того, что ему удалось выполнить хотя бы минимум намеченной работы.

Если удавалось улучить свободную минутку, он читал научные журналы, стараясь вникнуть в смысл опытов и исследований, производившихся в Америке и за границей, но всегда увязал в них, как в трясине. Он еще слишком мало знал. Иногда он с отчаянием думал, что вообще никогда ничему не научится.

В аспирантуре, где в этом году занимался Эрик, было человек по десять на каждом курсе. Это были молодые преподаватели колледжей из Нью-Йорка и его окрестностей, несколько физиков-практиков, работающих на предприятиях телефонной компании ‘Белл’ и в Американской радиокорпорации и получивших отпуск для совершенствования своих знаний, и несколько счастливчиков, имеющих достаточно денег, чтобы без помех поработать над докторской диссертацией. Все это был народ серьезный, увлеченный своей работой, и если некоторые имели только смутное представление о том, что читают профессора, то другие, вроде Эрика, ходили с лекции на лекцию, впитывая в себя знания, как губка.

Обещание Хэвиленда взять его к себе в лабораторию заставило Эрика несколько по-особому относиться к своим аспирантским занятиям. Он то и дело спрашивал себя: ‘Может ли это мне пригодиться? Как я могу это использовать?’ Такое утилитарное отношение к занятиям имело свои преимущества — оно давало ему возможность предъявлять особые требования к каждому изучаемому предмету.

В этот напряженный год жизнь Эрика была всецело поглощена работой и страстным желанием до приезда Хэвиленда набраться как можно больше знаний, кроме этого, для него не существовало почти ничего: только наспех проглоченная еда, мертвый сон и относительное одиночество.

Единственным светлым пятном за все это время была вечеринка, устроенная Максуэлом в начале весны.

2

Эрик пришел в самый разгар веселья. В квартирке на Морнингсайд-Драйв, такой маленькой, что любой человек казался в ней непомерно высоким и неуклюжим, царили шум и суета. В спальне были грудами навалены пальто и шляпы. Туда то и дело забегали девушки посмотреться в зеркало и на минутку передохнуть от гама, стоявшего в гостиной.

Крохотная старомодная кухонька была заставлена бутылками и завалена закусками, которые то и дело кто-нибудь перекладывал из промасленных пакетов на тарелки. В ванне стоял бочонок с пивом. Мужчины, толпившиеся около него со стаканами в руках, расступались, чтобы пропустить девушек, которые не смогли протиснуться в спальню и должны были довольствоваться осколком зеркала, висевшим над умывальником. В гостиной те, кому посчастливилось усесться на кресло или на диван, поджимали под себя ноги, чтобы не мешать стоявшим. Почти все мужчины сбросили пиджаки, некоторые расстегнули воротники рубашек.

Максуэл праздновал свадьбу, а заодно — окончание работы над своей темой и всех экзаменов. Через несколько месяцев, в июне, кончался его контракт с университетом и он возвращался в Вашингтон. Он был пьян уже от одного ощущения свободы. Эрику, чтобы прийти сюда, пришлось отложить до следующего дня массу работы, — сегодня он был совсем не расположен трудиться. За последние две недели он совершенно выдохся и терзался неудовлетворенностью, поэтому с радостью принял приглашение. Кроме Максуэла, Эрик никого здесь не знал, но это его не смущало — то, что он для всех был чужим и незнакомым, придавало вечеринке характер приключения.

С самого начала Эрик стал наблюдать за темноволосой девушкой, сидевшей в углу гостиной. Он заметил ее сразу, как только вошел, и все время бессознательно старался стоять так, чтобы не терять ее из виду. У нее были длинные темные локоны, серые глаза и подвижной, смеющийся рот. Он заметил ее своеобразную манеру разговора то и дело внезапно оглядываться по сторонам, словно она желала убедиться, что ее не затолкают в этой толпе. Она сидела с двумя подругами, их окружала группа молодых людей, нельзя сказать, чтобы она была самой хорошенькой в этой шумной, битком набитой комнате, но Эрику казалось, что она чем-то выделяется среди всех остальных.

Он узнал, что ее зовут Сабина. По-видимому, на нее имел права румяный молодой человек в строгом темном костюме. Звали его О’Хэйр, он явно чувствовал себя здесь неловко. Когда его толкали, он улыбался деланной кривой улыбкой, словно человек, случайно попавший в трущобу и опасающийся, что его по ошибке примут за одного из ее обитателей.

В конце концов Эрик решил заговорить с девушкой. Он быстро освоился в этой толчее и вскоре, держа в руках два полных бокала и вежливо повторяя ‘простите’, уже пробирался сквозь толпу, пока не очутился возле кресла, где сидела Сабина.

— Заведующий отделом просто круглый идиот… — говорила она в это время, но вдруг умолкла и с любопытством взглянула на Эрика.

Он снова отметил про себя ее глаза — удлиненные, светло-серые и неспокойные.

— Вот, пожалуйста, — сказал он, протягивая бокал. — Простите, что заставил так долго ждать.

— Но я что-то не помню, чтобы я просила об этом, — медленно сказала девушка.

— Вам и незачем было просить. Я прочел ваши мысли. Попробуйте, может быть, слишком крепко или слишком слабо?

Она окинула его испытующим взглядом и с подчеркнутым равнодушием отхлебнула из бокала.

— В самый раз, — сказала она.

Эрик кивнул.

— Я так и знал. Если вам еще чего-нибудь захочется — не стесняйтесь, подумайте об этом про себя.

Наступила пауза, может быть чуточку затянувшаяся, он повернулся и отошел. Одна из девушек засмеялась и сказала: ‘Какой славный!’ Эти слова повисли в воздухе, затем их покрыл шум голосов. Но потом Эрик, переходя с места на место, несколько раз ловил на себе взгляд темноволосой девушки.

В последнее время им иногда овладевало беспричинное волнение, он не находил себе места и, бросив работу, часами бродил один по Риверсайд-Драйв или по Бродвею.

Он смотрел на парочки, сидящие на уединенных скамейках или шагающие под ветром, прижавшись друг к другу, и мечтал, что когда-нибудь встретит девушку, одиноко сидящую на скамейке, она повернет к нему голову, и ему станет ясно, что она ждет именно его.

Глядя на Сабину, Эрик вспомнил о своем одиночестве, потому что в ней было то, чего он, сам не сознавая, искал в других. Обидно было только, что он встретил ее в такой толчее и давке, ему не хотелось знакомиться с ней под взглядами окружающих.

Рано или поздно он найдет возможность заговорить с ней один на один. И если не сегодня, то, быть может, на следующий день произойдет чудо, которое так легко представить себе в мечтах: он встретит ее на улице.

Его остановил Максуэл.

— Ну как, Эрик? Все в порядке? — спросил он. Максуэл с тех пор, как женился, стал выглядеть гораздо моложе, но с Эриком он держался по-отечески, словно чувствовал себя ответственным за его моральное благополучие и хотел перед разлукой наградить его удвоенной дозой внимания.

— Макс, кто эта девушка, вон там? Этот тип с брелоками на жилете, похожий на адвоката, действительно ее приятель?

— Черт его знает, понятия не имею! Я здесь почти ни с кем не знаком. Да ты плюнь на него. Ступай к ней.

Тут внимание Макса отвлекла сказанная кем-то фраза, и он присоединился к другому кружку — для этого ему пришлось только повернуть голову.

3

Пробираясь сквозь толпу, девушка очутилась рядом с Эриком. Она была на голову ниже его и стояла так близко, что ему ничего не стоило поцеловать ее. Толпа сдавила их со всех сторон, и рука Эрика уже лежала на ее стройной талии.

— Знаете, вы обманщик, — сказала она. — Из-за вас я могла бы умереть с голоду. Я уже десять минут думаю только о сандвиче. Я ведь поверила, что вы умеете читать мысли.

— Конечно, умею, — настаивал он. — Клянусь вам, умею. А сандвичи я вам не принес, так как знал, что еще через десять минут вы захотите вафель, вот я и решил подождать, пока вы выйдете в кухню, и добыть вам все сразу.

Сабина засмеялась.

— Я не могу выйти, — сказала она. — Пробивайтесь вы, а я за вами.

Эрик взял ее за руку и повел. Протискиваясь сквозь толпу, он почти не замечал толкотни, говора и мелькавших перед ним лиц, остро ощущая легкое пожатие ее прохладных пальцев. В кухне было пусто, и он с сожалением отпустил ее руку. Голоса, доносившиеся из гостиной, как бы подчеркивали их уединение.

— Я и вам сделаю сандвич, — сказала Сабина, и Эрику показалось, что она немного смущена и избегает встречаться с ним взглядом. — Вам с ростбифом или с языком?

— С ростбифом. Меня зовут Эрик. Эрик Горин. А вас — Сабина, правда?

— Верно. Маслом намазать?

— Пожалуйста. А кто этот молодой человек в темном костюме?

— Арни О’Хэйр. А горчицей?

— И горчицей. Что это за имя — Сабина?

— Оно часто встречается в Новой Англии, но я-то итальянка. Меня зовут Сабина Вольтерра.

Сабина протянула ему сандвич и, прислонясь к буфету, стала есть, а Эрик, вылив остатки из бутылок, сделал два коктейля.

— У вас это очень ловко выходит, — заметила она. — Признайтесь, вы до кризиса служили в богатом доме дворецким?

Он стоял перед нею и в первый раз мог рассмотреть ее с головы до ног. Сабина была стройна и хорошо сложена, на ней было темно-синее платье с красными пуговицами и красным гофрированным воротничком. Эрик очень внимательно рассматривал ее всю, но больше всего его привлекало лицо Сабины. В ее взгляде то и дело мелькали какие-то неспокойные искорки, — Эрик сразу определил, что природная сдержанность борется в ней с жадной пытливостью. Он догадался об этом по той причине, что такой внутренний конфликт был хорошо знаком ему самому.

Заложив руки в карманы, Эрик прислонился к плите и сказал с той простотою, которая вызывает на откровенность:

— Без шуток, Сабина, я целый вечер жду случая поговорить с вами.

— Ну что ж, — сказала она. — Давайте поговорим о вас. Я не люблю пустой болтовни. Чем вы занимаетесь?

— Я физик.

— Это звучит очень гордо, — в голосе ее снова послышалась насмешка.

— Разве я произнес это слово с большой буквы? — спросил он.

— Вы выделили его курсивом. А что, собственно, такое физик? Я в первый раз вижу физика. Я знаю, что такое химия и химики, биология и биологи. Но физик — это мне непонятно, потому что я не знаю, что такое физика. Кроме того, мне всегда казалось, что физики — это маленькие худосочные человечки с огромными лысыми головами. Или же они обязательно должны быть похожи на Эйнштейна. Вы уверены, что вы действительно физик?

— Сразу видно, что вы не любите пустой болтовни.

— О, это просто такая манера. Не обращайте внимания. В магазине невольно привыкаешь к этому.

— Вы работаете продавщицей?

— Да, в универсальном магазине Мэйси. Перед рождеством на время предпраздничной торговли туда наняли несколько человек, и мне удалось там зацепиться. В нашем отделе отличный подбор продавцов, — сухо добавила она. — Адвокат, две учительницы, инженер и я. Мы продаем кухонную утварь. Кстати, это очень утешительно — встретить человека, который работает по своей специальности.

Услышав, что кто-то вошел в кухню, они быстро, почти виновато обернулись. На пороге стоял плотный молодой человек в темном костюме.

— Хэлло, Арни, — сказала Сабина. — Хочешь съесть что-нибудь?

— Нет, спасибо, — сказал тот.

У него оказался удивительно звучный басок. Он был ниже Эрика, но шире в плечах и гораздо массивнее. ‘Ему, наверное, уже лет двадцать семь’, — подумал Эрик. У Арни были круглые, красные щеки, черные и блестящие, как агат, волосы и холодные светло-голубые глаза, придававшие его лицу жесткое выражение. Он выглядел очень нарядным. На нем был темно-синий костюм, голубая рубашка и белый крахмальный воротничок, благодаря которому его толстая шея не казалась слишком короткой. Он держался надменно и напряженно, отчего вся его фигура походила на поднятый кверху большой палец.

— Арни, познакомься, это мистер Горин. Мистер О’Хэйр.

Молодые люди, не подав друг Другу руки, обменялись кивками. О’Хэйр, не поворачивая головы, взглянул на Сабину.

— Через полчаса я собираюсь уходить, — сказал он отрывисто. — Нам ведь нужно еще в одно место.

— Да, я знаю, Арни. Ты в самом деле ничего не хочешь съесть?

— Нет, не хочу.

Он снова кивнул Эрику и вышел так же внезапно, как и вошел.

Эрик и Сабина с минуту молчали.

— Вы так и не сказали, что приобрел в вашем лице отдел кухонной утвари, — заметил он.

Она пожала плечами.

— Ничего, разве только общую культуру. Я училась на английском отделении в колледже Барнарда. А вы не сказали мне, что такое физика.

— Это слишком долго, и тут чересчур шумно. Завтра суббота. Я вам скажу об этом завтра вечером.

— Я буду занята.

— Тогда в воскресенье.

— Тоже, вероятно, буду занята.

— И все мистер О’Хэйр?

— Да, все Арни.

— Вы с ним часто встречаетесь?

Она окинула Эрика холодным взглядом, но постепенно выражение ее глаз изменилось.

— Более или менее, — сказала она.

— Все-таки можно вам позвонить? А вдруг ваш мистер О’Хэйр сломает себе завтра ногу или его продует ветром, который поднимает брелоки, что болтаются у него на животе?

Сабина невольно улыбнулась.

— Ничего не выйдет, — сказала она. — У него железное здоровье.

— Как знать! Какой ваш номер телефона?

— Вы уже съели сандвич? Может быть, вернемся туда?

— Вы не скажете?

Она нетерпеливо повела головой, но голос ее прозвучал мягко, почти виновато:

— К чему? Все равно встретиться с вами я не смогу.

— Мне хочется просто поговорить с вами.

В его голосе послышалась грусть, и глаза девушки стали совсем прозрачными, она поглядела на него, как бы прося сказать ей что-то такое, что может оценить только она одна, затем отвела взгляд и пошла к двери. На пороге она обернулась.

— Мой телефон: Одюбон, пять-пять-один шесть-два, — сказала она. — Я прихожу домой около шести.

Она вышла, а Эрик так и остался стоять у плиты, не замечая, что его со всех сторон толкают нахлынувшие в кухню гости. Тихая радость охватила его. Ему хотелось улыбаться, хотелось поделиться с кем-нибудь своей чудесной новостью, но тут же он вспомнил, что, кроме Макса, не знает ни души, а Максу сейчас не до него.

Так и не сказав никому ни слова и улыбаясь про себя, Эрик разыскал шляпу, пальто и вышел.

Мартовская ночь обдала его холодом, он плотнее запахнул пальто. Перед ним вздымались массивные громады университетских корпусов, в северном углу университетского городка виднелось здание физического факультета. На самом верхнем этаже, где помещались лаборатории, светилось несколько окон. Эрик не знал, кто там работает, но вдруг почувствовал зависть и угрызения совести — как он мог позволить себе хоть на время забыть о своем деле!

4

На следующий день мысли о Сабине то и дело отвлекали его от работы. Он позвонил ей в шесть пятнадцать — ему не терпелось позвонить как можно скорее, но он допускал, что она может задержаться на работе, поэтому в качестве компромисса выждал четверть часа. Сабина ответила после первого же звонка.

— Сабина? Это говорит Эрик. Как поживаете?

— Отлично. А вы?

По ее голосу он чувствовал, что она улыбается.

— Ужасно. Весь день страшно скучал по вас. Мы увидимся сегодня?

— Нет, сегодня я не могу. Я же вам сказала.

— Знаю. Но я все-таки надеялся… — Эрик остановился, но так как она молчала, он продолжал: — Приятный у вас сегодня был день?

— О, как обычно.

— В самом деле? И вы не испытывали никакого нетерпения? Со мной творилось бог знает что. А с вами?

— Видите ли…

Он почувствовал в ее тоне напряжение:

— Вы не одна? Вам неудобно говорить?

— Да, — ответила она благодарно.

— Тогда отвечайте просто ‘да’ или ‘нет’. Думали ли вы сегодня обо мне? Когда я говорю ‘думали’, я подразумеваю очень много. Преследовал ли вас мой светлый образ?

Сабина засмеялась, она так близко держала трубку у рта, что он слышал ее дыхание.

— Да, — сказала она.

Эрик заметил, что сам тоже почти касается губами трубки. У него было такое ощущение, что он вот-вот поцелует Сабину.

— Можно вас увидеть завтра? — спросил он.

— Еще не знаю. Мне должны позвонить.

— Мистер О’Хэйр?

— Да. — В голосе ее прозвучал насмешливый вызов.

— Тогда я вам позвоню еще раз.

— Нет, — сказала она, — я вам сама позвоню. Дайте мне ваш номер, а то я не знаю, когда он мне позвонит.

— Вы не обманываете? Может быть, вы просто хотите от меня отделаться?

Она опять засмеялась.

— А зачем мне это?

— Ну, это как раз понятно. Потому что вас преследует мой образ, а вы этого не хотите.

Сабина снова мягко рассмеялась, и Эрик взволнованно коснулся щекою телефонной трубки.

— Вы правы, — призналась она. — Но что мне делать?

Полчаса он слонялся вокруг столика с телефоном, пока дождался ее звонка. Когда зазвонил телефон, сердце его дрогнуло.

— Давайте встретимся завтра, — сказала Сабина. — Завтра я смогу. В два часа на платформе метро на Сто шестнадцатой улице.

— Хорошо, — медленно сказал Эрик. — А утром вы заняты? Мы могли бы встретиться утром и провести вместе весь день.

— Что вы называете утром? — засмеялась она.

— Шесть-семь часов утра — лучшее время для встречи.

— Ну, нет! — со смехом сказала она. — Но мы можем встретиться в одиннадцать. До свидания. — Голос ее звучал очень мягко.

Эрик помолчал. Он вдруг понял, что сейчас придется повесить трубку, и ему стало грустно. Он подумал о сегодняшнем вечере — она будет с кем-то другим, а он один. Но эта мысль быстро исчезла, словно их и не разделяли шестнадцать часов. Все равно он счастливейший человек на свете.

— До свидания… дорогая, — пробормотал он и повесил трубку.

5

На следующее утро в одиннадцать часов Эрик шагал по платформе метро на 116-й улице, через пять минут приехала Сабина. На ней была шляпа в виде большого плоского диска, надвинутая на один глаз, манжеты и стоячий воротник ее серого пальто были отделаны узкой полоской черного каракуля. Она улыбалась, но он сразу же заметил, что она испытующе оглядывает его.

— Ну и что же, так же я выгляжу, как вам показалось в пятницу вечером, или нет? — спросил он.

— Более или менее, — ответила Сабина. — Откуда вы знаете, что я об этом подумала? Или вы думали то же самое обо мне?

— Я же вам сказал, что могу читать ваши мысли. — Он поглядел на нее сверху вниз. — А что, сильно преследовал вас вчера мой образ?

— Нет, не очень, — сказала она. — Видимо, я начинаю это преодолевать.

— Очень жаль. Куда бы вы хотели пойти? — спросил он. В кармане у него было пятнадцать долларов — половину этой суммы он взял взаймы.

— Ведь это вы предложили встретиться так рано, — ответила Сабина. — Я думала, что у вас есть какой-то план.

— Я хотел вас видеть, вот и все. Безразлично где. Давайте пройдемся по Риверсайд-Драйв, а потом сядем в автобус и проедемся к центру.

Подымаясь по лестнице, он взял ее под руку и не отпустил, когда они вышли на улицу.

Стоял чудесный ясный и ветреный день. Дома по ту сторону реки казались игрушечными макетами с четкими очертаниями и превосходно соблюденными пропорциями, даже темные баржи и буксиры на голубой реке выглядели живописными в ярком солнечном свете. Дорожки на Риверсайд-Драйв были почти пусты, только несколько папаш прогуливались там со своими детьми, и по тому, как они смотрели на играющих ребятишек, можно было безошибочно определить, у кого из них есть работа и кто безработный. Эрик и Сабина некоторое время шли молча.

— Прежде чем вы что-нибудь скажете, я хотела бы кое-что объяснить, — начала Сабина.

— Я ни о чем вас не спрашивал.

— Но собирались спросить. Знаете, я ведь тоже умею читать чужие мысли.

— Ручаюсь, что вы не сумеете прочесть мыслей О’Хэйра, — сказал он. — Для этого надо быть влюбленной в него.

— Значит, вместо того чтобы спрашивать, вы намерены подсказывать мне ответы?

— Не слишком ли скоро мы начинаем ссориться?

— Мы и не подумаем ссориться, если вы дадите мне сказать то, что я хочу.

— Ладно, говорите. Вы собираетесь за него замуж?

— Да, собираюсь.

— Это правда? — спросил он. В этом огромном городе для него не существовало никого, кроме нее, и вот она преспокойно говорит, что уйдет навсегда, оставив его в одиночестве. Он почувствовал себя глубоко обиженным и разозлился. — Если вы выходите за него замуж, зачем же вы назначили мне свиданье?

— Вот этого-то я как раз и не могу объяснить. Но я знаю одно — больше мы с вами не увидимся. Первый и последний раз, а затем — прощайте. Я с самого начала хочу вам это сказать.

— Не думаю, чтоб это было честно с вашей стороны — как по-вашему? Не знаю, как смотрит на это О’Хэйр, но по отношению ко мне это нечестно.

— Во-первых, Арни ничего не знает, а во-вторых, если вы хотите, чтобы я сейчас же ушла, я уйду.

Эрик смотрел на нее сбоку и видел, как напряглись мускулы ее лица от еле сдерживаемых слез, он знал, что если дать ей уйти, она расплачется, но ей станет гораздо легче.

— Нет, — мрачно сказал он, — никуда вы не уйдете, и все будет, как мы условились. Правда, это не то, чего я ждал, но мы постараемся, чтобы нам было как можно веселее.

— И не будем больше говорить об Арни?

— Не будем. Только еще один вопрос: вы живете с ним вместе?

— Нет, — холодно сказала она. — Я живу у отца и матери. Недавно к нам переехала моя сестра со своим мужем Джо. Он очень славный. Мы все очень славные, только у нас немножко тесно. Поэтому мне не хотелось вчера много говорить по телефону. Иначе мы бы обсуждали это всей семьей месяца два.

— Значит, вы выходите за него из-за денег.

Она повернулась к Эрику и грустно рассмеялась.

— Знаете, Эрик, вы такое дитя! Вы говорите мне в лицо ужасные гадости, а вчера по телефону были таким милым. У Арни О’Хэйра нет денег. Он мне очень нравится, он как раз такой человек, какого я хотела бы иметь своим мужем. Он не даст завести себя в тупик, как папа или Джо, а в наши дни самое главное — иметь характер, вот что. Арни никогда не останется без работы. И никогда не пострадает из-за предрассудков, как наш Джо. Знаете, ведь в Америке к ирландцам относятся так же скверно, как и к итальянцам. О, я что-то не то говорю, но понимаете, Эрик, все шло прекрасно до позавчерашнего дня.

— Сколько он зарабатывает? — с расстановкой спросил Эрик.

— Шестьдесят пять долларов в неделю, — таким же тоном отвечала Сабина. — Он работает в одной крупной юридической фирме, и как только получит в другой фирме место, которого ждет, мы поженимся.

— Поздравляю!

Шестьдесят пять долларов в неделю! Столько же зарабатывает рядовой университетский профессор, но пока Эрик станет профессором, ему придется быть просто преподавателем, а прежде надо еще получить докторскую степень, для этого надо заниматься исследовательской работой, но он даже не может к ней приступить до возвращения Хэвиленда.

— Ладно, — сердито сказал он, — больше не будем об этом говорить. Произошло недоразумение, и виноват в этом только я. Но я рад, что вы мне все объяснили, и рад, что вы пришли. Это очень великодушно с вашей стороны.

— О, Эрик! — взмолилась Сабина.

— Нет, серьезно. Я считаю, что с вашей стороны было очень мило прийти и объяснить все, как есть. А теперь давайте сядем в автобус, поедем в центр и будем веселиться.

— Но у вас такой сердитый голос!

Он круто повернул ее к себе.

— Конечно, я сержусь. Я сейчас мог бы вас поколотить. Но раз уж свиданье наше состоялось, то не будем говорить о посторонних вещах. Идем, вон остановился автобус!

Почти всю дорогу до Пятой авеню они молчали, обменявшись только двумя-тремя ничего не значащими фразами. Наконец, Эрик вынул сигареты и предложил закурить. Они сидели, почти прижавшись друг к другу, хотя на втором этаже автобуса не было никого, кроме них. Наконец, он обнял ее за плечи.

— Слушайте, давайте не будем злиться, — сказал Эрик. — Я уже не сержусь. Будьте моей девушкой хотя бы только на сегодня, хорошо?

— Да. — Опустив голову, она смотрела вниз, на витрины магазинов, но он догадался, что она улыбается.

— Нет, скажите это как следует, — настаивал он. — Скажите: ‘Я, Сабина, буду твоей девушкой, Эрик, только на один сегодняшний день’. Вы должны сказать это.

Затянутой в перчатку рукой Сабина сжала его руку, и это прикосновение напомнило Эрику позавчерашний вечер, когда он вел ее в кухню.

— Страшно глупые слова. Кроме того, слишком длинно.

— Тогда пустите мою руку. — Он попытался высвободить пальцы, но она, смеясь, не выпускала их.

— Как не стыдно цепляться за руку постороннего мужчины, ведь вы даже не его девушка!

— Я же сказала, что буду вашей девушкой.

— Это я сказал, а не вы. Вы еще так неразвиты, что у вас не могло хватить на это соображения.

— Идите к черту, — расхохоталась она.

— Скажите: ‘Я, Сабина, велю тебе, Эрику, идти к черту’.

Она быстро обернулась и хотела что-то сказать, но вдруг загляделась на его тонкое, юное лицо. Он был тщательно выбрит, но кожа на его подбородке была совсем гладкая и нежная, точно он никогда не употреблял бритвы. Она смотрела на его рот и устремленные на нее глаза. Ей захотелось поцеловать его.

— Подите ко мне, — сказал он, внезапно охрипшим голосом. — Подите ко мне, я вас поцелую.

— Не сейчас, — ответила она, отодвигаясь, но не выпуская его руки. — Не сейчас. Потом. Обещаю вам.

Они позавтракали в дешевом ресторанчике Чайлдса, и Сабина обнаружила, что Эрик еще не видел ни Статуи свободы, ни Аквариума, ни нью-йоркских музеев, ни театров, и вообще ничего, кроме университета и еще нескольких мест, связанных с его работой.

— А вы что видели из всего этого? — спросил он.

— Все, и по сотне раз, особенно в то время, когда я была безработной. Давайте поедем в Бэттери-парк и прокатимся на катере.

Покатавшись на катере, они долго гуляли по Уолл-стрит. Стало темнеть, и стук каблуков Сабины гулко отдавался на пустынной улице. Эрик увлек ее в подъезд какого-то большого банка, и там они поцеловались. Он сказал, что любит ее, но Сабина промолчала и только потерлась щекой о его щеку. Они вышли на темную улицу и еще дважды останавливались, чтобы поцеловаться. Сабина обвивала руками его шею, тесно прижимаясь к нему стройным телом. Они закусили в ресторане на Юнион-сквер и, наконец, устав от ходьбы, зашли в кино на 53-й улице. После сеанса он пересчитал деньги под уличным фонарем и решил, что хватит, чтобы довезти ее домой на такси. Она пыталась было протестовать против такого мотовства, но, сев в машину, сразу же очутилась в его объятиях. С каждым новым поцелуем ее губы казались ему вся мягче и податливее.

Машина остановилась на 155-й улице, между Бродвеем и Амстердам-стрит, но Сабина не позволила Эрику отпустить такси.

— Нет, Эрик, пожалуйста, не надо. Ведь потом нам будет только труднее…

— Неужели то, что вы сказали утром, остается в силе? Вы не передумали? — печально спросил Эрик. Он стоял рядом на тротуаре, без шляпы. С реки дул сильный ветер, но Эрик по-прежнему остро ощущал запах ее пудры, теплоту щек и прикосновение ее губ. — Я было надеялся…

Сабина покачала головой.

— Нет, Эрик. Просто… спокойной ночи.

Она повернулась и вошла в вестибюль. Тяжелая дверь захлопнулась за нею, муслиновые занавески на стекле скрыли ее из виду. Она так ни разу и не оглянулась. Постояв немного, Эрик отошел от двери и рассчитался с шофером.

Весь следующий день он ходил, как в тумане. В половине седьмого он позвонил Сабине. Мужской голос попросил подождать, но через минуту сказал, что Сабины нет дома. Эрик снова позвонил в девять, но тот же голос сказал, что она вышла час тому назад.

Всю неделю он звонил ей ежедневно и каждый раз просил передать ей свой номер телефона. Ему отвечал все тот же мужчина, он ни разу не рассердился и не высказал раздражения, хотя, по-видимому, сразу же узнавал Эрика. Он покорно и даже грустно отвечал, что Сабины нет дома. На следующей неделе Эрик позвонил только раз, а потом совсем перестал звонить. Ведь у Сабины есть номер его телефона, говорил он себе, пройдет время, и она сама позвонит. Все будет хорошо, убеждал он себя, но в этом внутреннем голосе была та наигранная веселость, с какою взрослый лжет ребенку.

6

Эрик снова принялся за работу, и дни, как прежде, быстро замелькали один за другим. Приближались экзамены, которые должны были сдавать и его студенты и он сам, и, словно этого было мало, ему предстояло еще получить степень магистра, правда, для этого не требовалось защищать диссертацию, но руководство факультета устраивало кандидатам ряд экзаменов, длившихся несколько дней. Припоминая свои прошлые экзамены, Эрик убеждался, что ему нечего особенно бояться, но подготовка к ним ложилась на его плечи тяжелым грузом. Однажды профессор Фокс упомянул в разговоре о письме, которое получил недавно от Хэвиленда, и в Эрике внезапно зашевелилось чувство, похожее на ревность. С минуту он раздумывал, не следует ли написать Хэвиленду и напомнить о его обещании, но тут же решил, что самое лучшее — как можно основательнее подготовиться, чтобы Хэвиленд действительно захотел взять его в помощники, независимо от обещания.

Единственным разделом классической физики, который Эрик пока не мог увязать со своей будущей работой, являлась термодинамика — курс, который читал Эрл Фокс.

Манера, с какою Фокс читал лекции, напоминала наставления бывшего светского льва своему внуку, впервые в жизни проведшему беспутную ночь. Фокс был терпелив, полон снисходительного сочувствия к молодежи, и в то же время он явно скучал и подтрунивал над нею. К студентам он относился великодушно, потому что пригляделся к ним за все эти годы и нисколько не сомневался в том, что сулит им будущее — сначала период увлечения наукой, затем охлаждение и, наконец, сознание тщетности своих усилий, ибо какая бы большая работа ни была проделана за время научной деятельности, последний, самый драгоценный кусочек жизни всегда доживаешь уже без всякого интереса к своему делу.

Сущность предмета, который преподавал Фокс, никак не соответствовала его бесстрастному изложению. Термодинамика занимается изучением энергии и ее переходов из одной формы в другую. В который раз, знакомя студентов с основами этой науки, фоке указывал, что при любом переходе энергии из одного вида в другой, как, например, при сгорании бензина в моторе или во время работы подъемного крана, известное количество энергии превращается в тепло, вызванное трением, и становится непригодным к использованию.

Таким образом, при каждом превращении выделяется какое-то количество неиспользованной энергии, увеличивающее ‘мертвое поле’ потерянной энергии, имя его — энтропия. Этот вывод Фокс всегда сообщал без малейшего оттенка сожаления, так как энтропия была для него реальностью: ему казалось, что он сам живет среди такого мертвого поля.

Вопросы Эрика он выслушивал с невозмутимым видом. Эрик нравился ему больше, чем кто-либо из аспирантов физического факультета, нравился, поскольку ему вообще могли нравиться люди младшего поколения. Ему нравилась энергия Эрика, потому что в ней не было наглой назойливости, и в то же время это качество было ему неприятно — он считал его недолговечным, обманчиво-многообещающим и слишком опустошающим человека после того, как оно исчезнет.

— Нет, — сказал он однажды, — пока еще слишком мало известно об атомном ядре, чтобы браться за вычисление энтропии. Термодинамика имеет большое значение в этой области вследствие того, что она дает представление об энергии. Энергию легко измерить, и потому ядерные частицы они различают по характерным уровням их энергии.

Когда Эрик спрашивал о подобных вещах у других профессоров, они обычно говорили в ответ: ‘Нам известно только то, что…’ или: ‘Мы можем утверждать только то, что…’

Фокс сказал ‘они’, будто речь шла о каких-то посторонних людях, но Эрик не заметил этого. Он думал только о том, что если в области физики предстоит еще много работы, то он хотел бы взять ее на себя.

Наступила пора экзаменов, потом и они остались позади, и Эрик получил степень магистра. Затем начался летний курс лекций. Эрик преподавал студентам физику, и только во второй половине семестра спохватился, что весна давным-давно прошла. Незаметно подошло начало осеннего семестра, и как-то в сентябре Эрик узнал, что Хэвиленд вернулся в Колумбийский университет, а на другой день нашел у себя под дверью записку о том, что ему звонила Сабина и просила ей позвонить.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Эрик встретился с Хэвилендом случайно. Он поднимался на лифте, как вдруг, поравнявшись с площадкой какого-то этажа, увидел сквозь стеклянную дверцу человека, поджидающего лифт.

Эрик узнал Хэвиленда, и сердце его екнуло. Он медленно вышел из кабины.

— Доктор Хэвиленд! Вы уже вернулись?

Тот поглядел на него с вежливым удивлением и улыбнулся.

— Да, всего несколько дней назад. — Он повернулся к лифту, словно опасаясь, что не успеет нажать кнопку и лифт вызовут с другого этажа, и по этому жесту, по тону ответа Эрик, весь похолодев, вдруг понял, что Хэвиленд его не узнал.

— Мне бы хотелось как можно скорее поговорить с вами, — сказал Эрик. — Я хочу напомнить вам обещание, которое вы мне дали.

— Я дал вам обещание?

— Да. Прошлым летом, перед вашим отъездом, на приеме у Фокса. Вы не помните? Я был с Максуэлом.

Хэвиленд наморщил лоб и покачал головой, не забыв, однако, на всякий случай войти в кабину лифта.

— Послушайте, — сказал он несколько виновато, — может быть, вы зайдете ко мне в кабинет? Я сейчас там буду. Комната номер шестьсот двенадцать.

Хэвиленд захлопнул дверцу, и кабина поехала вниз, Эрик проводил ее глазами. Он был подавлен странным чувством внутренней пустоты и обиды, словно кто-то совершил ужасную ошибку, за которую ему приходится расплачиваться. Ему казалось, что все его планы рухнули и будущего больше не существует.

Он не стал ждать лифта и бегом спустился по девяти пролетам лестницы. Стукнув в дверь Хэвиленда, он сейчас же открыл ее и вошел.

Кабинет Хэвиленда был невелик, выбелен известкой и ничем не примечателен. Верхнюю половину стены напротив письменного стола занимала классная доска. На ней двумя разными почерками были написаны какие-то непонятные Эрику уравнения, словно Хэвиленд вел с кем-то теоретический спор. На полу возле двери стоял небольшой элегантный чемоданчик.

Хэвиленд сидел, развалясь в кресле. Даже без пиджака, с засученными рукавами рубашки, он сохранял изысканно щегольской вид. Хэвиленд заговорил, не дав Эрику открыть рта.

— Знаете, я должен извиниться, — сказал он. — Кажется, теперь припоминаю. Ваша фамилия Гордон, не правда ли?

— Горин.

— Ах да, конечно. Кажется, я обещал взять вас к себе в лабораторию. Но, — он пожал плечами, — в настоящее время я вам ничего не могу предложить. Видите ли, мне нужно проделать ряд опытов. Вопрос в том, с какого начать. Вот это я и стараюсь теперь решить.

— Но неужели сейчас нет _никакой_ работы? Ведь независимо от того, с какого опыта вы начнете, вам, наверное, потребуется какое-то оборудование, которое потом может пригодиться для любого опыта?

— Как вам сказать… — Хэвиленд провел по щеке ногтем большого пальца. — Не обязательно. Вы знакомы с современным состоянием ядерной физики?

— Не особенно. Я кое-что читал, но…

Хэвиленд поглядел в окно, затем перевел на Эрика бесстрастный взгляд.

— Значит, мне придется объяснять вам все с самого начала. Если вы не возражаете, конечно.

— Нет, пожалуйста, — сказал Эрик. Он не мог понять, подготовка ли это к отказу или первый признак победы, и принялся слушать с двойною целью — узнать что-то новое и разгадать намерения Хэвиленда. — Нисколько не возражаю.

Хэвиленд продолжал смотреть на него с тем же странно-спокойным выражением. У него был большой запас ничего не значащих вопросов и фраз, казавшихся ему самому настолько банальными и бесцветными, что в его устах они звучали тонким сарказмом.

Фраза ‘если вы не возражаете’ должна была послужить Эрику сигналом к извинениям за то, что он посмел явиться к Хэвиленду без всяких знаний предмета, который хотел избрать своей специальностью, и к немедленному уходу. Но Эрик понял эти слова буквально, и Хэвиленда это сначала поставило в тупик, потом чуточку рассердило и в конце концов показалось забавным. Еще момент — и он неожиданно, к собственному удивлению, заговорил с юношей серьезно, без всякого сарказма:

— Ну, ладно. Так вот в чем дело. Фактически об атомном ядре ничего не известно. За последние два года в этой области была проделана большая работа, но все это пока ни к чему не привело. Ожэ в Париже, Чэдвик в Англии, другие ученые в Германии и в России — все пытались по-разному решить одну и ту же задачу: расщепить атомное ядро и посмотреть, что из этого выйдет, но… — он покачал головой, — результаты у всех получались разные. В некоторых случаях возникало новое излучение, по проникающей силе превосходящее все, что мы до сих пор знали, Что это за излучение? Что оно означает? Откуда взялось? Не знаю. Я даже не знаю, как подойти к решению этой загадки, — мне нужно посидеть за столом, подытожить результаты всех исследований и сделать какие-то выводы для себя. А сколько еще придется над этим сидеть — не имею представления.

— Понимаю, — медленно сказал Эрик. — Другими словами, вы меня гоните прочь.

— Ну, это слишком уж сильно сказано…

— Но по сути это так и есть, не правда ли?

— Погодите, — сказал Хэвиленд. — По вашему лицу я вижу, что все ваши планы летят к черту, но что я могу поделать? Знаете что, не в моем характере давать такие неосторожные обещания. Не может быть, чтобы я не сказал еще чего-нибудь, потому что никогда в жизни я не даю обещаний, не оставив для себя лазейки, чтобы в случае чего увильнуть.

— Да, вы поставили мне некоторые условия…

— Вот это, пожалуй, вероятнее. Какие же именно?

— Я должен доказать вам, что справлюсь с работой, должен получить разрешение Фокса и должен изучить лабораторную технику.

— Ну и что же, изучили вы лабораторную технику?

— Я не успел. Видите ли… — Что толку было оправдываться? — Нет, я ее не изучил.

— Так. А как обстоит дело с Фоксом?

— Я решил сначала переговорить с вами. Я думаю, что гораздо лучше, если просьба будет исходить от вас.

— Значит, вы _не_ говорили с ним. А ваша докторская степень?

— О, что вы, меня не допустят к защите еще месяцев шесть. Не раньше весны, во всяком случае.

Хэвиленд выпрямился в кресле.

— Тогда что же вы делаете из меня Иуду-предателя?

— Но ведь остается еще одно условие, — сказал Эрик. — Я должен доказать вам, что справлюсь с работой.

Хэвиленд невольно рассмеялся.

— Ну? — спросил он уже другим тоном. — Вы считаете, что справитесь?

— Уверен в этом. Посадите меня в лабораторию — и вы сами увидите. Мои руки привыкли к работе. Я справлюсь.

— Вы безнадежны, — вздохнул Хэвиленд. — Вы совершенно безнадежны. Убирайтесь отсюда, получите докторскую степень и приходите через полгода. К тому времени я что-нибудь надумаю.

Эрик внимательно поглядел на него, стараясь угадать его настроение, потом, повинуясь интуитивному порыву, внезапно спросил:

— Значит, вы сами поговорите с Фоксом?

— _Я_ поговорю с Фоксом? Откуда вы это взяли? Ну, знаете… Впрочем, ладно, — сказал он безразличным тоном. — Я с ним поговорю.

— И еще вот что, — сказал Эрик, подавляя в себе ликованье, вызванное этой неожиданной уступкой. — Я знаю, что у вас есть пустая лаборатория — ею никто не пользуется и там ровно ничего нет. Мне бы только иметь помещение, чтобы я сразу мог взяться за дело, — больше мне ничего не надо.

Хэвиленд закурил сигарету и несколько раз затянулся.

— Я бы не назвал вас настойчивым, — задумчиво сказал он, — потому что это было бы слишком мягко сказано. Ладно. Я позабочусь, чтобы вам дали ключ.

— Канцелярия сейчас открыта, — напомнил Эрик. — Мы можем сделать это не откладывая.

— Нет, — упрямо сказал Хэвиленд. — Мне некогда. Я сейчас ухожу. Приходите в понедельник.

В дверь постучали.

— Войдите, — отозвался Хэвиленд.

Вошли мужчина и дама. У обоих был такой вид, словно они ожидали увидеть какие-то чудеса. Мужчине было около сорока, даме — лет тридцать. Еще не рассмотрев их как следует, Эрик сразу почувствовал, что они богаты, ибо деньги выделяют особое излучение, которое воспринимается раньше впечатлений от одежды, голоса и манеры держаться. Мужчина был довольно грузен, но серый костюм из шерстяной фланели сидел на нем превосходно. Женщина была белокура и обладала тем изысканным изяществом, которое наводит на мысль о мягких тканях и дорогих духах. Они остановились на пороге. В этих стенах такие посетители производили на редкость экзотическое впечатление.

— Но это вовсе не лаборатория! — воскликнула молодая женщина. — О, Тони, какое разочарование!

Хэвиленд, улыбаясь, встал.

— Хэлло, Лили! Хэлло, Дональд! Простите, что заставил вас тащиться наверх, но я был занят. Это мистер Горин. Мистер и миссис Питерс.

Гости вежливо кивнули Эрику.

— Если мы помешали. Тони, — сказал мистер Питерс, — то мы можем подождать внизу, в машине.

— Вздор, — сказал Хэвиленд, — мы уже кончили.

Он надел пиджак и галстук.

— А я-то надеялась увидеть настоящую лабораторию! — сказала миссис Питерс с очаровательно грустной ужимкой. — Оказывается, это обычный служебный кабинет. Или это — монашеский аскетизм гения?

— Подождите, скоро я смогу показать вам настоящую лабораторию. Мистер Горин хочет помочь мне в ее устройстве.

Эрик просиял — эти слова окончательно убедили его в том, что он принят.

— А вы тоже физик, мистер Горин? — спросила миссис Питере. — До сих пор я знала только одного физика — Тони, и как-то сразу трудно себе представить, что на свете есть еще и другой.

Мистер Питерс оглядывал комнату. В этот момент он был похож на аукционного оценщика, который прибыл на ферму описывать имущество и, покусывая верхнюю губу, выдерживает долгую, томительную паузу, прежде чем назначить цену оптом.

— Джек, вероятно, еще не бывал тут? — спросил он.

Хэвиленд засмеялся.

— Нет, мой брат — человек деловой, для пустяков у него нет времени.

— Я бы не сказал, что это пустяки, — протянул мистер Питере, хотя это явно было сказано только из вежливости. — Но, в конце концов, Джек несет огромную ответственность перед всей семьей. Вот уже год, как мы с ним компаньоны, и я мог убедиться, насколько серьезно он относится к делу. Но на вашем месте я бы подождал приглашать его, пока не будет готова лаборатория.

— Я не стремлюсь поразить его, Дональд. Ну, пошли?

Эрик наблюдал за ними со странным чувством. Хэвиленд, снова безукоризненно одетый, стоял рядом со своими друзьями, держа в руках элегантный, с разноцветными наклейками, чемоданчик. В нем сразу произошла какая-то неуловимая перемена. Он как бы перенесся в другой, недосягаемый мир. Между этими тремя людьми появилось нечто общее, словно чета Питерсов, чуждая здешней атмосфере, перетянула Хэвиленда на свою сторону, оставив Эрика одного. Он почти физически чувствовал, как они ускользают от него.

— До свидания, — сказал Эрик, стараясь удержать их звуком своего голоса.

Все трое обернулись и взглянули на него, точно удивившись его присутствию, затем улыбнулись, кивнули и вышли за дверь.

После этого Эрика в течение нескольких часов мучило чувство отчужденности. Он даже стал сомневаться, действительно ли Хэвиленд тот человек, с которым ему следует работать, но затем заставил себя отбросить эти сомнения. В конце концов его мечта сбылась: с понедельника начнется работа. И это самое главное, решил он. Вскоре к нему вернулась радость от сознания своей победы.

2

В тот же вечер, в пятницу, накануне того дня, когда Эрику передали просьбу Сабины позвонить ей, она окончательно порвала со своим женихом. Как только она вернулась из магазина домой, ей позвонил О’Хэйр. В его низком звучном голосе чувствовалось радостное возбуждение.

— Ну, Сэби, сегодня у нас важный вечер! Едем на Глен-Айленд с Фрицем и его девушкой. И ручаюсь, что Фриц затеет со мной разговор.

— Какой Фриц?

— Фриц Демпси. Знаешь — фирма ‘Демпси, Картер и Уикс’… та самая, куда я мечу! Фриц — сын старика и Демпси. Он и его девушка заедут за мной, и около девяти мы будем у тебя. Держи пальцы крестом, чтоб мне повезло!

— Я буду готова, — неторопливо сказала Сабина.

Это значило, что она будет ждать внизу, в подъезде… Арни как-то сказал, что так лучше. ‘Ты не думай, — сказал он, — не потому, что мне не нравятся твои родные или еще что-нибудь в этом роде, — нет, но знаешь, люди, с которыми я теперь выезжаю… Словом, черт возьми, к чему всякие осложнения?..’

— Уверен, что сегодня мне предложат место! — гудел в трубке голос Арни. — Фриц сам пригласил меня провести вместе вечерок, не как-нибудь! Мы с ним сегодня завтракали, и он меня прощупывал. Ты бы на меня посмотрела, Сэби! Сижу как ни в чем не бывало и еще нос задираю, а внутри у меня все так и кричит: ‘Ну ладно, ладно, чертов сын, брось ходить вокруг да около, ты только спроси меня — и увидишь, как я быстро скажу ‘да’!

— Ну, и он спросил?

— Да нет же, — нетерпеливо сказал Арни. — Так дела не делаются. Он пошел в контору и рассказал там все, что я говорил. Когда мы встретимся, он пригласит меня позавтракать со своим стариком, и старик сам мне все скажет. Должно быть, они между собой уже все решили. Иначе Фриц позвонил бы мне и сказал, что вечером будет занят. Что ты наденешь, у тебя есть какое-нибудь новое платье?

— Нет, но я надену то синее, которое тебе нравится, — медленно сказала она. Сердце ее громко стучало, и, странное дело, она почему-то испугалась. Страх закипал в ее душе, вот-вот грозя перейти в страдание.

— Ну и прекрасно! — Арни ничего не заметил. — Смотри же, молись за меня, Сэби. Увидишь, все будет так, как я говорил: к тысяча девятьсот тридцать пятому году буду получать двадцать пять тысяч в год, и никакой кризис мне не страшен! Уж я-то не промахнусь. Ну, пока, детка! — Он чмокнул мембрану и повесил трубку.

Сабина отошла от телефона, испытывая облегчение и в то же время отчаяние. Если она не наберется храбрости сказать ему все сегодня же, отчаяние задушит ее. В сущности, Арни О’Хэйр ей совсем не нравился. Сначала ей льстило его внимание, потом привлекла какая-то дерзкая мужественность. У него были блестящие голубые глаза, постоянно менявшие выражение, — они то улыбались, то становились злыми. И в такое время, когда нигде нельзя было найти работу, когда всюду вокруг себя Сабина видела тревогу и страх, его огромная сила воли внушала ей уважение. Однако очень скоро она поняла, что физически он ей неприятен, а его врожденная вульгарность всегда ее коробила. Но прежде чем она успела порвать с ним, она разгадала, что под его внешней незаурядностью, расчетливостью и стремлением выдвинуться таится жалкое одиночество и безумный страх. И жалость взяла в ней верх. Но теперь он как будто ступил уже на путь, ведущий к желанной карьере. Он с жадностью цеплялся за все, что могло содействовать его успеху. Сейчас он будет так ликовать по поводу своей удачи, что она сможет почти безболезненно для Арни уйти из его жизни.

Твердое решение расстаться с ним появилось у Сабины только нынешней весной, когда, благодаря одной случайной встрече, она окончательно убедилась, что, в сущности, никогда не стремилась к этому браку. Но она знала, что О’Хэйр всецело ей верит, и ее понятия о верности заставляли ее медлить с разрывом. Ей хотелось уйти от него с сознанием, что она не покинула его в трудное время, и порвать с ним только после того, как он достигнет успеха. Она была очень щепетильна в подобных вещах.

В девять часов вечера к ее дверям подкатил черный спортивный паккард. За рулем сидел молодой человек, рядом с ним — девушка и Арни. Нарядная, блестящая машина представляла резкий контраст с окружающими домами, а сидящая в ней юная пара и даже Арни казались людьми из другого мира.

— Хэлло, Сэби, — сказал Арни, выходя из машины. Он весь сиял от радости, и от этого вид у него был какой-то совсем ребяческий — просто толстощекий мальчишка-переросток, Сабине он показался очень противным. На нем был новый, с иголочки, костюм, но складка на брюках уже чуть-чуть разошлась, потому что, объяснял он Сабине, новый костюм должен выглядеть так, словно он висел у тебя в шкафу рядом с дюжиной других. Арни всегда держался очень прямо, у него была коренастая, на редкость негибкая фигура. Костюмы обтягивали его, как кожица спелую виноградину.

— Познакомься, Сэби, это Фриц Демпси и Кора Бэллантайн.

Фриц, сидевший за рулем, кивнул и улыбнулся, и, хотя Сабина видела его впервые, ей показалось, что она знает его давным-давно — внешность и манеры у него были точно такие, какие изо всех сил пытался усвоить Арни. Девушка оказалась блондинкой с хорошеньким, по-детски неоформившимся личиком. Она была немножко пьяна. Сабина приветливо улыбнулась обоим, но они ей не понравились.

Арни открыл крышку наружного сиденья, помог Сабине усесться, и машина тронулась. Откинувшись назад, Арни вдыхал теплый ночной воздух и глядел на проносившиеся мимо уличные огни.

— Ух, здорова — сказал он. — Через год, Сэби, у нас с тобой будет такая же машина.

Сабина ничего не ответила.

— Знаешь, кто эта девушка? — зашептал он. — Каждый раз, когда какой-нибудь биржевой маклер собирается броситься из окна, ее родитель хватает его за полу и держит, пока тот не продаст ему свое место на бирже, а потом дает ему упасть. У нее у самой, должно быть, есть миллион долларов.

Арни снял шляпу и, откинув голову на спинку сиденья, прикрыл глаза. Губы его блаженно улыбались. Он осторожно ощупал пальцами тулью и поля шляпы, проверяя, не помялось ли где, ибо, говорил он всегда, ни от чего так быстро шляпа не теряет вид, как от небрежного обращения. Теплый воздух овевал его лицо, он развалился, чувственно наслаждаясь покойной ездой, и лениво думал о том, что нет на свете ничего мягче и бархатистее, чем потрепанная долларовая бумажка. Деньги! Сколько их ни имей, всегда будет мало. Вот было бы здорово: девушка на матраце, набитом десятидолларовыми бумажками, а матрац из целлофана, чтобы деньги просвечивали сквозь него!.. Он взял руку Сабины и нежно пожал ее.

— Что с тобой, Сэби? — спросил он. Его низкий голос звучал ласково и мягко, но глаза из-под полуопущенных век смотрели зорко и настороженно. — Ты какая-то скучная.

— Нет, мне очень весело, уверяю тебя. Он тебе еще ничего не говорил?

— Пока нет, но скажет обязательно. Я это чувствую. Вот в эту минуту он думает, как бы ему сказать так, чтоб вышло будто невзначай. — Арни насмешливо фыркнул. — Ничего, мы можем и подождать.

Когда машина подошла к Вестчестеру, луна вышла из-за туч и залив засверкал призрачным блеском. Освещенные окна казино, гуляющие пары, приглушенная музыка — все это напоминало декорации из романтической музыкальной комедии. Когда компания уселась за столик, мужчины торжественно вытащили и поставили перед собой по бутылке виски, причем каждый посмотрел на этикетку бутылки, принесенной другим.

Они потанцевали, вежливо меняясь дамами, потом лениво потолковали о политике. Демпси считал, что Рузвельт не выстоит против Гувера. Арни поддакивал, хотя недавно говорил Сабине, что заключил несколько пари и поставил на Рузвельта больше сотни долларов. Сабина сидела уставившись на стол. Кора была уже совсем пьяна. Она заявила, что ее дядя перевел массу денег на Бермуды, чтобы сохранить капитал и уцелеть самому во время бунтов и кровопролитий, которых не избежать, если будет избран Рузвельт.

Арни был очень оживлен и много хохотал. Когда он бывал в приподнятом настроении и хотел нравиться окружающим, в его рокочущем баске появлялось несомненное обаяние. Сабина словно окаменела от внутреннего напряжения. Ей хотелось подальше уйти от этих людей, точно она боялась, что они дотронутся до нее холодными липкими руками. В дамской комнате Кора сказала ей: ‘Ваш Арни настоящий мужчина! Должно быть, он неплох в постели!’

Когда они возвратились к столику, молодые люди о чем-то тихо разговаривали, но при виде их тотчас умолкли. Арни сейчас же встал и пригласил Сабину танцевать.

— Посмотри-ка на меня, — сказал он, глядя мимо нее. Его шепот казался ей похожим на мурлыканье огромной дикой кошки. — Готово! Он меня пригласил. Завтра я обедаю с самим стариком. Ух, черт! — выдохнул он ей в ухо. — Давай пойдем погуляем, а то я просто лопну!

Они вышли из залы и молча пошли к берегу. Ему пришлось зажать себе рот рукой, чтобы заглушить ликующий крик, который он уже не в силах был сдержать.

Несмотря на необъяснимый страх, Сабина вдруг почувствовала к нему щемящую жалость. Сердце ее билось учащенно, а пальцы все время нервно шевелились.

Арни взял ее под руку.

— Давай поговорим, Сэби, — довольным тоном сказал он.

— Давай, — очень тихо ответила Сабина. Она на секунду прикрыла глаза, чтобы овладеть собой: она решила приступить к давно обдуманному разговору. — Нам действительно пора поговорить, Арни. Я давно уже хочу тебе кое-что сказать.

Они шли вдоль узкого, искрящегося под луною пляжа, с виду ничем не отличаясь от обычных пар, он вел ее под руку, лица их были обращены друг к другу, она тихо говорила ему о чем-то, видимо очень сокровенном. Они удалялись, и фигуры их становились все меньше и меньше. Но через несколько минут он вдруг выдернул руку и медленно повернулся к ней всем телом. С минуту они постояли, глядя друг другу в глаза, затем снова заговорили и медленно пошли вперед. Теперь они шли врозь и через некоторое время скрылись в темноте. Вернулись они не скоро и на обратном пути оба молчали.

3

На следующий день Сабина уже с самого утра томилась от нетерпения: ей хотелось как можно скорее позвонить Эрику. Все эти месяцы она не забывала того мартовского воскресенья — словно где-то в глубине ее памяти хранился маленький хрустальный шар, и в нем две крошечные фигурки, она и Эрик, беспрестанно, во всех подробностях повторяли тот блаженный бездумный день. От этих воспоминаний у нее сладко замирало сердце. Во время обеденного перерыва она наконец позвонила ему в общежитие, испытывая радостное волнение и в то же время страх — а вдруг дежурная ответит, что мистер Эрик Горин здесь уже не живет. Но ей сказали, что его нет дома, и спросили, не нужно ли что-нибудь передать. Услышав эти слова, произнесенные чужим, равнодушным голосом, она поняла, что Эрик здесь, в Нью-Йорке, ей показалось, будто этих шести месяцев и не было вовсе, сердце ее вдруг бешено заколотилось, и все тело охватила слабость.

— Передайте, что звонила Сабина Вольтерра. Меня можно застать дома после шести.

Эрик получил записку, что она звонила, в три часа дня. Накануне он окончательно убедился, что Хэвиленд согласен взять его в ассистенты, и с тех пор был на седьмом небе от счастья. Это обстоятельство коренным образом меняло его положение — до сих пор он был ничем, а сейчас стал настоящим ученым-исследователем, и на улице ему то и дело приходилось умерять важность походки.

Записка так поразила его, что от радости у него перехватило дыхание. Он не мог оторвать глаз от клочка бумажки, где стояло имя ‘Сабина’, словно оно было написало ее собственной рукой. Потом он вдруг разозлился на нее за то, что она как ни в чем не бывало снова вторгается в его жизнь и, вероятно, опять только мимоходом. Эрик решил держаться с нею как можно безразличнее, но ему и в голову не пришло, что он может совсем не звонить ей.

Сабина сама подошла к телефону, и, услышав ее голос, Эрик на мгновение растерялся.

— Мне передали, что вы звонили, — сказал он, помолчав немного.

— Да. Я… мне просто хотелось узнать, как вы живете.

— О, прекрасно. А вы?

— Ничего.

Наступила пауза.

— Да? — произнес он, как бы поторапливая ее.

— Вероятно, я слишком поздно собралась вам позвонить, но… — Она засмеялась, однако голос ее звучал неуверенно. — Несколько месяцев назад вы просили, чтоб я позвонила.

— Да, но позвольте вам напомнить, — медленно, с горечью сказал он, — что с тех пор прошло черт знает сколько времени.

Сабина помолчала, потом сказала очень спокойно:

— Вы правы, Эрик. Простите за беспокойство, до свиданья.

Она повесила трубку.

Эрик сидел в телефонной будке, прижав к уху безмолвную трубку. Ему хотелось что есть силы стукнуть ею по рычажку, но, взяв себя в руки, он опустил в автомат монету и снова набрал номер Сабины.

— Простите меня, Сабина, — сказал он. — Я сам не знаю, почему я это сказал. Может быть, потому, что я с тех пор все еще злюсь на вас.

— И все-таки вы не должны были так со мной разговаривать. — Она плакала и, стараясь скрыть это, говорила приглушенным, низким голосом.

— Что же, вышли вы замуж за того типа? — спросил он.

— Разве я стала бы тогда вам звонить? Ох, Эрик, вы все такой же!

— И отношусь к вам по-прежнему, черт возьми! Понимаете, вы зацепили меня за сердце крючком или не знаю чем, но будь я…

Она тихо засмеялась.

— Эрик, не злитесь!..

— Когда я вас увижу? Нельзя ли сегодня? — спросил он.

— Хорошо. В восемь часов там же, в метро.

— Значит, мне все-таки нельзя зайти за вами?

— Да нет, дело не в этом. Я хочу сама прийти просто потому, что сделала так в прошлый раз. Это будет, как… покаяние…

Кровь бросилась ему в лицо, и стало трудно говорить.

— Я нисколько не изменился, — горячо сказал он. — Ни капельки, клянусь вам! Слушайте, я поцелую вас, как только вы выйдете из вагона!

Он ждал ее на платформе. Поезда метро один за другим с грохотом проносились мимо. Эрик начал волноваться — было уже пять минут девятого. Наконец, он увидел Сабину. Она показалась ему немного не такой, какой он ее помнил, и, когда она шла к нему, блестя глазами и чуть смущенно улыбаясь, он подумал, что они, в сущности, совсем не знают друг друга. Но он без всяких колебаний пошел к ней навстречу и поцеловал в губы. Оторвавшись от ее губ, он почувствовал, что отчаянно влюблен, и это ощущение было таким же определенным, резким и точным, как ощущение холода, жара или боли.

В теплых летних сумерках они долго бродили по дорожкам Риверсайд-Драйв, пока не набрели на скамью близ могилы Гранта. Какой-то человек при виде их торопливо поднялся со скамьи, точно досадуя, что кто-то нарушил его одиночество. Он повернул голову, и в ту же секунду Эрик узнал его.

— Добрый вечер, профессор Фокс, — сказал Эрик. — Простите, если мы вам помешали.

Стоял теплый летний вечер. Фокс был без шляпы. Он устремил на них взгляд своих темных, глубоко сидящих глаз.

— Вы мне не помешали, — тихо сказал он. — Мне просто пора домой. Ведь вы знаете, я живу неподалеку отсюда.

Но он не двигался с места. Эрик нарушил молчание, представив ему Сабину. Фокс поклонился, и на лице его мелькнула слабая улыбка.

— Что ж, — медленно произнес он. — Тут уж ничего не поделаешь, не правда ли?

Он еще раз поклонился и ушел.

— Знаете, кто это? — спросил Эрик Сабину, садясь на скамью. — Это Эрл Фокс. Несколько лет назад он получил Нобелевскую премию. Боже мой, Сабина, вы представляете себе, каково это — сознавать, что ты достоин Нобелевской премии! — Он безнадежно покачал головой. — Мне так хочется этого, что иногда… — Он переплел пальцы и крепко стиснул руки. — Если б вы только знали, как я этого хочу… хочу много знать и делать что-нибудь… Сам не знаю что, но такое, что вывело бы меня на широкий путь. Как вы думаете, с Фоксом тоже так было? Черт, мне иногда хочется стать сразу на десять лет старше, чтобы поскорее узнать, что впереди.

Сабина улыбнулась, но лицо ее было немного печальным. Она медленно повернулась к Эрику.

— Что он имел в виду, когда сказал ‘тут уж ничего не поделаешь’? Мне стало даже как-то не по себе.

— Наверное, он хотел сказать, что ему пора домой.

— Нет, — медленно покачала головой Сабина, — он подразумевал что-то другое. Он сказал это так, словно ему стало жаль нас обоих или вас одного. — Она сидела неподвижно, глядя на широкую темную реку.

— Само собой, если вы собираетесь так много работать, знакомство с девушкой не принесет вам большой пользы.

— Что вы хотите сказать? — нахмурился Эрик. — Я думал, что между нами все ясно. Вы же знаете, как я к вам отношусь.

— Но вам придется столько работать, чтобы получить докторскую степень…

— Степень сама по себе не важна, — нетерпеливо перебил он. — Степень означает только то, что человек прошел определенный курс ученья. И во всяком случае то, что я чувствую теперь, я буду чувствовать и после получения степени, и если я смогу встречаться с девушкой потом, то почему бы мне не делать этого сейчас. Погодите, я постараюсь объяснить это как можно проще и понятнее. Во-первых, я вас люблю…

— Пожалуйста, не говорите это так, словно вы надо мной шутите.

— Я люблю, люблю тебя. Разве я могу над этим шутить? Ты же знаешь, что я тебя люблю. Ну, иди сюда. — Он взял ее лицо в ладони и, притянув к себе, поцеловал в губы долгим поцелуем.

— В один прекрасный день ты обнаружишь, что я круглая идиотка, — сказала она. — Ты поймешь, что мать твоих двух, а то и четырех детей ровно ничего не смыслит в науке. И что тогда будет?

— Должно быть, любовь улетит в окно. — Он снова поцеловал ее. — Ты когда-нибудь вспоминала обо мне за это время, Сабина? Я всегда помнил то воскресенье и как я тебя в первый раз поцеловал. Не знаю, что у тебя произошло с О’Хэйром, но я мог бы его убить. Его или тебя. Но тебя я слишком люблю, поэтому ненавижу его. Расскажи мне, как ты жила все это время?

Она не могла говорить об Арни, об их отношениях, потому что все это уже стало казаться ей нереальным. Ей хотелось только сидеть рядом с Эриком, держать его руку в своей и слушать, как он говорит о том, какие у нее мягкие волосы, и о том, почему на небе бывают зарницы, хотя его объяснение было слишком научно и не совсем ей понятно, и как они будут когда-нибудь путешествовать по свету и осматривать знаменитые лаборатории. То и дело он поворачивал к себе ее лицо и целовал.

В последнем автобусе он проводил ее домой. Они уселись на заднем сиденье, Сабина положила голову Эрику на плечо, а он целовал ее волосы. За несколько часов он уже изучил форму каждого ее пальца, движение плеч, когда она закидывала руки, чтобы обнять его. Эрик не представлял себе, что можно знать Сабину лучше, чем он узнал ее в тот вечер.

Была уже полночь, когда он поднимался вместе с ней в лифте. Они долго стояли в облицованном кафелем коридоре у дверей ее квартиры. Наконец они еще раз поцеловались, и Сабина хотела уже уйти, но Эрик удержал ее.

— Помнишь первое наше воскресенье? — спросил он. — Я просил тебя сказать: ‘Я, Сабина, буду твоей девушкой, Эрик’, а ты не хотела, потому что считала это ребячеством. Ты и сейчас так считаешь?

Она погладила его пальцами по лицу. Губы ее, раскрывшиеся в поцелуе, были мягки и теплы.

— Вот как я теперь считаю, — нежно прошептала она.

4

В понедельник Хэвиленд вручил Эрику ключи от лаборатории, находящейся внизу, возле самого вестибюля.

— Кажется, после своего приезда я туда еще не заглядывал, — сказал он. — Делайте там что хотите, только не надоедайте мне. Когда нужно, я сам вас найду. Ну, идите и постарайтесь хоть чему-нибудь научиться. Пока — все.

Это было сказано достаточно любезным тоном, но смысл сказанного не оставлял никаких сомнений — Хэвиленд не желал с ним возиться. Хэвиленд отлично понимал, что его, можно сказать, обвели вокруг пальца, но допустил это потому, что Горин произвел на него хорошее впечатление. Утром он говорил о нем с Уайтом, Фоксом и другими профессорами и теперь, свыкшись с мыслью, что Горин будет его ассистентом, решил выжать из молодого человека все, на что тот способен.

Тони Хэвиленд пришел в науку несколько необычным путем. Он был младшим сыном в состоятельной семье и обладал собственным доходом в тринадцать тысяч в год, две трети из которых мог тратить бесконтрольно. В день, когда ему исполнится сорок лет, он должен был получить наследство, составляющее восемьсот тысяч долларов, и одну четвертую доходов с фамильного предприятия.

По окончании Гарвардского университета у Тони не было никаких определенных планов, кроме твердого намерения не связывать своей будущности с фамильной фирмой, занимавшейся заключением сделок на недвижимость в Нью-Йорке. Чтобы оттянуть решение относительно выбора карьеры. Тони сразу же после окончания университета, с согласия отца, отправился на год за границу.

За три месяца до возвращения домой он познакомился с двумя молодыми людьми — Уэйром и Помфретом, магистрами Кембриджского университета, которые произвели на него огромное впечатление. Эта встреча решила его дальнейшую судьбу.

Джефф Уэйр и Артур Помфрет выработали собственную жизненную философию. Богатство и связи обеспечили им доступ в веселое и легкомысленное светское общество, приятное в небольших дозах, но быстро приедающееся. Ум и способности они решили отдать проблемам науки, но оба знали, что жизнь, ограниченная одной наукой, суха и скучна. Тогда они нашли блестящий компромисс, решив сочетать научную деятельность со светской жизнью. Под сильным впечатлением взглядов своих друзей, их утонченной жизненной мудрости и светского престижа, Хэвиленд в 1923 году поступил в аспирантуру при Гарвардском университете, и в 1926 году ему была присуждена докторская степень за диссертацию ‘Спектры поглощения тройной связи’. В этом же году он приехал в Нью-Йорк и стал работать в Колумбийском университете ассистентом у Эрла Фокса. В 1928 году он получил собственную лабораторию, и его работа стала привлекать к себе внимание.

Хэвиленд неуклонно шел в гору. Его брат и большинство друзей, занимавшиеся делами или просто прожигавшие жизнь, переживали мучительную тревогу, видя, как деловые предприятия, одно за другим, терпят крах. Тони сравнивал их душевное состояние с собственным спокойствием и уверенностью и поздравлял себя с мудрым выбором карьеры.

И сейчас, передавая Эрику ключи от лаборатории, Хэвиленд чувствовал себя полным хозяином своей жизни и своего будущего. Жизнь доставляла ему огромное удовольствие.

Когда Хэвиленд запретил Эрику надоедать ему, Эрик понял, что в его глазах он уже не совсем посторонний человек, что он получил право на некоторую близость — особую близость помощника, который обязан выполнять приказы, но в то же время разделяет ответственность и славу. Эрик улыбнулся и отправился пробовать свой новый ключ.

Лаборатория оказалась пустой комнатой в тридцать квадратных футов, совершенно голой — в ней не было даже табуретки. Пол был цементный, грубо оштукатуренные стены выкрашены серой краской. Вдоль стен, на высоте в половину человеческого роста, шла коричневая деревянная планка дюймов в восемь шириною, в которую через разные промежутки были вделаны газовые рожки, краны, подающие сжатый воздух, и подводки для тока высокого напряжения. Была тут еще глубокая раковина с двумя кранами. Для исследователя, собирающегося ставить опыт, это помещение не оставляло желать ничего лучшего, но являлось суровым укором для человека, пришедшего сюда без определенной цели.

Эрик огляделся, тщательно осмотрел все приспособления, но факт оставался фактом — он погиб. Прежде чем начать какую-либо работу, надо было раздобыть рабочие столы, табуретки, письменный стол, самое необходимое лабораторное оборудование. Потом нужно достать разные инструменты и приборы. А с чего начинать, он не знал. Эрик сел на пыльный подоконник и закурил, чувствуя себя незваным пришельцем, присвоившим чужие права. Он вышел, не осмеливаясь оглянуться на вызывающе пустую комнату. Идя по коридору, он молился, чтобы только не встретить Хэвиленда. Он казался себе таким ничтожным и беспомощным.

На лекциях ему постоянно внушали, что целью всякого физического опыта является измерение и выражение результатов в соответствующих величинах: если измеряется масса каких-либо частиц — то в граммах, если температура раскаленной докрасна проволоки — то в градусах Цельсия. Кроме того, он знал еще, что каждый опыт имеет три стадии: проектирование прибора, позволяющего произвести нужные измерения, тщательное конструирование этого прибора и затем самый процесс измерения.

Эрик обладал достаточными знаниями, чтобы понимать, что первая стадия — проектирование прибора для опыта — является настоящей творческой работой и что для этого требуются не только основательные теоретические знания, но и опыт инженера-конструктора. Более того, необходимо иметь представление обо всех механических и электрических приспособлениях, которыми пользуются другие экспериментаторы. Хэвиленд, конечно, отвечал всем этим требованиям, и Эрик знал, что пройдет еще немало времени, прежде чем он сможет стать ему по-настоящему полезным. Эрик сознавал это и прежде, но до сих пор относился к этому довольно спокойно, как, например, к тому, что рост его не достигал шести футов. Но сейчас его стало мучить сознание собственной неподготовленности, он злился на свою неполноценность, она казалась ему просто позорной.

Его учили, что современная физика имеет дело с мельчайшими частицами материи, чтобы избежать ошибок и влияния на результаты посторонних факторов, почти все опыты необходимо производить в вакууме. Значит, он должен научиться сооружать из стекла и металла вакуумные камеры, куда потом будет помещена аппаратура, и системы насосов для создания вакуума. Необходимо также иметь приборы, измеряющие давление, чтобы контролировать образование вакуума, и особые электрические приспособления, чтобы управлять приборами, установленными внутри камеры. Таким образом, вторая стадия постановки опыта — изготовление и сборка аппаратуры — требовала знания трех профессий: стеклодува, механика и электротехника. Даже в том случае, если бы он делал только чертежи, а всю техническую работу поручил мастерам-специалистам, ему все равно пришлось бы овладеть этими профессиями, ибо он никогда не сумел бы спроектировать практически применимый аппарат, не зная технических возможностей каждого ремесла.

Итак, для того чтобы стать полезным Хэвиленду и приступить к научной работе, он должен овладеть тремя техническими специальностями, необходимыми каждому физику-исследователю.

С тех пор, что бы он ни делал, перед его глазами неотступно стоял образ Хэвиленда. Хэвиленд наблюдал за его работой и каждую минуту должен был убеждаться в том, какой дельный человек этот Эрик Горин.

Прежде всего Эрик решил овладеть ремеслом стеклодува. Для начала он поставил в лаборатории стол, табурет, добыл паяльную лампу, печатное руководство и кучу пирексовых трубок разного диаметра. Это скудное оборудование едва заняло один угол просторной комнаты. Эрик мог работать только по вечерам, так как дни его были загружены преподаванием, слушанием лекций и, главное, подготовкой к экзаменам на получение докторской степени. Он напрягал все силы, потому что над рабочим столом всегда маячило неотступно следившее за ним лицо Хэвиленда.

Ему не раз приходилось наблюдать, как работают стеклодувы, и он имел некоторое представление о том, что надо делать, к тому же руководство было составлено очень вразумительно. Сначала все его попытки были чрезвычайно неуклюжи, но вскоре он наловчился запаивать концы трубок и конусов, делать тройники и колена и, наконец, мог уже почти автоматически регулировать пламя паяльной лампы и обращался с 3-миллиметровыми трубками так же уверенно, как и с толстостенными, широкими 55-миллиметровыми. Спайка его была груба и шероховата, но вполне удовлетворительна. Он вызывающе предлагал образу Хэвиленда покритиковать его работу. Лицо оставалось безучастным.

Эрик виделся с Сабиной только по субботам и воскресеньям. Они проводили время всегда одинаково: по субботам — кино, по воскресеньям — прогулка или какой-нибудь музей, потом обед где-нибудь в дешевом ресторанчике. Сабину очень беспокоили его руки — они постоянно были в ожогах.

При физическом факультете существовала большая мастерская с постоянным штатом из пяти квалифицированных механиков, имевших в своем распоряжении очень точные токарные, фрезерные и сверлильные станки. Механики занимались изготовлением тяжелых и сложных частей для приборов. Эта работа отнимала столько времени, что физики никогда не делали нужные детали собственноручно, а предпочитали отдавать их мастерам, чтобы иметь возможность заниматься другим делом. Но Эрик все-таки должен был уметь работать на станках.

Он отправился в мастерскую, один из механиков показал ему, с чего начать, дал несколько советов и предоставил его самому себе. Снова ему пришлось работать по вечерам, и снова дело шло у него довольно туго.

— Порою чувствуешь себя совершенным болваном, — жаловался он Сабине. — Без конца повторяешь одну и ту же ошибку. Резцы ломаются, точишь их, точишь, пока не стачиваешь совсем, потом приходится начинать все сначала. Кажется, что никогда в жизни ничему не научишься.

Эрик усвоил только самую элементарную слесарную технику и делал едва заметные успехи. Смазочное масло и металлическая пыль так въелись в его кожу, что узоры на мякоти пальцев стали отчетливо выделяться на черном фоне. Каждый раз, заслышав в холле шаги, он настораживался в надежде, что это Хэвиленд идет наконец к нему в лабораторию. Но Хэвиленд не приходил. Напряженное ожидание стало в конце концов раздражать Эрика, и ему было трудно заставить себя думать о чем-либо другом.

— Хоть бы знать, сколько еще Хэвиленд будет высиживать свою проклятую идею, — сказал он как-то Сабине. — Ей-Богу, он ведет себя так, словно у меня уйма времени впереди.

— Не понимаю, какое ты имеешь право сердиться, — возразила Сабина.

Они только что вышли из кино и теперь гуляли в сумерках по Бродвею. Идти домой было еще рано. Им негде было уединиться, и это являлось главной и неразрешимой проблемой, но они старались не говорить об этом, иначе им сразу же начинало казаться, что они обречены на вечные скитания по темным ночным улицам. У них не было другого крова, кроме холодного ночного неба.

Они гуляли по улицам целыми часами. Иногда, охваченные чувством одиночества, они присоединялись к толпе, слушающей разглагольствования какого-нибудь оратора о предстоящих выборах президента. Им была знакома каждая скамейка на Риверсайд-Драйв до 110-й улицы и все скамейки в Морнингсайд-парке.

— Ведь он с самого начала сказал тебе, как обстоит дело. К тому же ты сам к нему напросился. Он тебя не звал.

— Не будь такой чертовски рассудительной, Сабина, — сказал Эрик, поднимая воротник пальто. — Это ожидание меня скоро с ума сведет. Хочешь выпить кофе? Вон закусочная.

— Давай закажем оладьи.

— Ладно, одолжи мне доллар, и платить буду я.

— Не выдумывай, — сказала она. — Ты платил в кино, а я заплачу в ресторане.

5

По пятницам, в восемь часов вечера, в большом зале физического факультета происходили открытые семинары. Их посещал преподавательский состав физического факультета, аспиранты и ученые других специальностей, которых интересовала тема лекции. В конце ноября в главном коридоре и библиотеке появилось объявление о том, что в следующую пятницу доктор Энтони Хэвиленд прочтет доклад ‘О последних экспериментах в области ядерной физики’.

— О чем он будет говорить? — спрашивали у Эрика.

— Откуда я знаю! — мрачно отвечал он. — Я даже забыл, как он выглядит.

Хэвиленд выглядел на трибуне очень эффектно. Высокий, стройный, со светлыми, гладко зачесанными волосами, он был безукоризненно элегантен. В нем чувствовалась властная уверенность, вскоре заставившая присутствующих прекратить всякие перешептыванья. Хэвиленд оглядел аудиторию и начал непринужденным, но деловитым тоном:

— В течение нескольких месяцев я пытался обобщить результаты многочисленных опытов по расщеплению атомного ядра и сделать соответствующие выводы. Но сегодня утром я получил из Англии письмо, в котором заключается ответ на все мои вопросы. В этом письме, автором которого является один из ассистентов профессора Кембриджского университета, доктора Чэдвика, описываются результаты опыта, недавно проведенного доктором Чэдвиком. Как вам, вероятно, известно, за последнее время был проделан ряд опытов по расщеплению атомного ядра посредством воздействия на него различных частиц. В некоторых случаях материя, подвергаемая действию этих частиц, в свою очередь начинает излучать энергию, и это новое излучение содержит неизвестную компоненту, которая обладает проницаемостью, превышающей все, с чем нам приходилось иметь дело до сих пор. Как мне сообщают, Чэдвику удалось доказать, что это новое излучение порождается совершенно новой частицей, которая является по меньшей мере необыкновенной. Чэдвик, открывший эту частицу, назвал ее ‘нейтроном’. Масса этой частицы близка к массе протона и совершенно лишена электрического заряда. Нет сомнения, что эта частица ядерного происхождения. Я не вижу надобности говорить о том, какую огромную важность имеет это открытие.

Эрик слушал как зачарованный, испытывая такую гордость за своего наставника, словно Хэвиленд сам сделал это открытие, а не рассказывал о работе, проделанной другими. После доклада Хэвиленд на глазах у всей аудитории сделал ему знак подождать, пока присутствующие разойдутся.

— Ну, — спросил он, собирая свои бумаги, — научились вы чему-нибудь за это время?

— Надеюсь, что да.

— Отлично, — Хэвиленд взглянул на стенные часы. — Сейчас я должен бежать, меня ждут. В какие часы вы бываете в лаборатории по утрам?

— По-разному, — сказал Эрик. — Когда у меня занятия со студентами, я прихожу туда только во второй половине дня.

— Завтра у нас суббота, значит, вы можете быть там в девять часов. — Хэвиленд взглянул на него и улыбнулся. — Наконец-то мы примемся за работу!

6

На следующее утро Эрик явился в лабораторию, еле сдерживая радостное волнение. Хэвиленд был уже там. Усевшись на единственную табуретку, он набрасывал план комнаты и вычислял ее объем и площадь пола. При появлении Эрика он поднял глаза.

— Боюсь, что нам придется перебираться, — сказал он. — Для нас эта комната маловата. На одиннадцатом этаже пустует двойное помещение. Пойдемте посмотрим…

— План мой таков, — начал Хэвиленд, когда они вернулись в его кабинет. — Вы слышали, что я говорил вчера о нейтроне. Можно ручаться, что нейтрон представляет собой элементарную частицу, а не комбинацию двух частиц. Вероятно, он является одной из основных частей атомного ядра. Наша задача — исследовать некоторые его свойства.

— Насколько я понял, вы говорили, что Чэдвик измерил его массу и показал, что он не имеет электрического заряда. Какие же еще могут быть у него свойства?

— Разумеется, масса и заряд — важные свойства, но остается невыясненным еще один вопрос, имеющий огромное значение: каким образом нейтрон связан в ядре? Что его там держит? Очевидно, существует какой-то тип сил, о котором мы ровно ничего не знаем. Что скрепляет вместе частицы ядра? Каким законам подчиняются силы, действующие на нейтрон?

Эрик молчал. Он не имел ни малейшего представления, каким путем надо добиваться решения этих вопросов.

Хэвиленд засмеялся.

— Я и сам не знаю!

Дверь открылась, и в кабинет вошел Фокс. Он перевел взгляд с Хэвиленда на. Эрика, и глаза его, казалось, посветлели.

— Ваш доклад был очень интересен. Тони, — сказал Фокс и, пройдя через комнату, стал смотреть в окно. — У вас есть какие-нибудь планы на этот счет?

— Да. Я только что собирался объяснить Горину, что хочу сделать нейтронный генератор, который дал бы значительно более интенсивное излучение нейтронов, чем то, что до сих пор удавалось получить из естественных радиоактивных веществ.

Фокс обернулся и с некоторым любопытством стал следить за Хэвилендом, который подошел к доске и принялся набрасывать чертеж, задуманного им прибора.

Этот прибор, объяснял он, создаст ускоренный поток ионов гелия, который будет ударяться о поверхность небольшого диска из бериллия. Он ткнул мелом в чертеж.

— Если ионы будут обладать должной энергией, мы получим пучок нейтронов, выходящих из этого отверстия в приборе.

Фокс помолчал, затем улыбнулся, но улыбка вышла немного грустной.

— Чертеж довольно прост, но замысел ваш чертовски дерзок. Кто же будет все это делать?

— Я и Горин. Он хочет взять это темой для своей докторской диссертации.

— Понимаю. — Фокс покачал головой. — Но это слишком большая работа для двоих. — Он обернулся к Эрику. — Отдаете ли вы себе отчет, за что беретесь?

— Думаю, что да, — ответил Эрик.

— Сомневаюсь, — просто сказал Фокс. — Конечно, если работа пойдет успешно, вы сможете проделать ряд интересных и важных опытов. Но все же мне хочется предупредить вас, что это не такое дело, которое можно бросить на полпути.

— Вы как будто не очень в него верите, — сказал Хэвиленд, швырнув мел в ящик. — Надеюсь, вы не собираетесь нас отговаривать?

Фокс стоял неподвижно.

— Вопрос ребром, — задумчиво сказал он. — Кажется, мне действительно этого хочется. Да, признаюсь откровенно, я хочу вас отговорить!

Фокс взглянул на чертеж, изображенный на доске, и развел руками.

— При современном объеме знаний, конечно, стоит рискнуть. Ничего не могу возразить против этого. Нет, — сказал он, обращаясь к Хэвиленду. — Пожалуй, меня смущает другое. Может быть, даже — подбор людей.

Эрик вспыхнул.

— Конечно, это верно, что у меня нет никакого опыта, — сказал он. — Но мне думается, я уже доказал, что умею учиться. И если доктор Хэвиленд готов…

Фокс с удивлением посмотрел на Эрика.

— Но ведь это вовсе не к вам относится, — мягко сказал он. — Я нисколько не сомневаюсь, что вы всему научитесь, Горин.

— В таком случае, — сказал Хэвиленд, и Эрик заметил, что голос его звучит, напряженно, — вы имеете в виду меня?

— Видите ли, прежде всего, вы никогда еще не проводили исследований, рассчитанных на долгий срок. Упорства и настойчивости у вас хватало только на короткое время. Однажды вы взялись за проблему, требующую долгого труда, — и не выдержали. Может быть, у вас. Тони, как у физика, слишком большой выбор. Для ученого, который должен всегда стремиться к одной цели, это опасно.

— Вовсе нет, если в конце концов он останавливается на чем-то одном. Скорее это даже хорошо, когда у человека есть из чего выбрать. Если хотите, по-моему, это гораздо лучше, чем когда человек слишком поздно приходит к выводу, что упустил много возможностей.

Фокс некоторое время молча обдумывал слова Хэвиленда.

— Едва ли это может относиться ко мне. Тони, — сказал он. — Чью работу мы обсуждаем, вашу или мою? — добавил он со своей кривой усмешкой.

— Надо говорить либо о нас обоих, либо ни о ком, — ответил Хэвиленд, тоже улыбнувшись. — Ну, хорошо, вы опасаетесь, что у меня не хватит настойчивости для долгой работы, но я, как физик, убежден, что это исследование стоит любого труда и что мы с Горином доведем его до конца. Разумеется, мне будет трудно, но я уверен, что выдержу.

— Сейчас вы, может быть, и уверены в этом, я не отрицаю, но вдруг через три-четыре месяца что-нибудь другое покажется вам более привлекательным? Длительное напряжение — вот что меня пугает.

Фокс остановился. Он не мог выразиться яснее, потому что не решался спросить, знают ли они, к чему это в конце концов приведет. А так как он не мог рассказать им о мраке, царившем в его душе, разве можно требовать, чтобы они поняли то, что он на самом деле имел в виду? Фокс почувствовал, что поступает крайне несправедливо.

Замысел, безусловно, хорош, признался он себе. В нем есть простота и смелость, но он потребует неимоверной работы. Фокс не совсем понимал, к чему стремится в жизни Хэвиленд. Вот Горин — тот иной, но он слишком неопытен. Если бы они менялись местами, если бы Горин мог обладать знаниями и опытом Хэвиленда, а Хэвиленд — быть неофитом, то, пожалуй, еще можно было бы рассчитывать на успех предприятия. Но даже и в таком случае — чем бы все это кончилось?

— Раньше прокаженным подвешивали колокольчики, — мрачно сказал он, — и это было очень мудро. Нет, — добавил он решительно, — я больше ни за что на свете не стану вас отговаривать. Если вы сумеете довести работу до конца, то сделаете большое дело. Рано или поздно кому-то пришлось бы за нее взяться — так почему же не вам?

После его ухода воцарилось молчание, Хэвиленд подошел к окну и стал рассматривать крыши университетского городка.

Потом он взглянул на Эрика.

— Когда я был его ассистентом, однажды я сделал большую глупость. Он хотел проделать один опыт по рассеиванию лучей, а я… я бросил его на середине работы. Я увлекся посторонними вещами, — неопределенно пояснил он. — Просто был еще молод и глуп, а Фокс уже отошел тогда от исследовательской работы, и когда нужно было дать мне хорошую взбучку, его возле меня не оказалось. Но он запомнил это.

— Все-таки он замечательный человек, — сказал Эрик.

Хэвиленд криво усмехнулся.

— Если вы хотите, чтобы и он считал вас замечательным, возьмитесь за опыт и добейтесь удачных результатов.

— Несмотря на то, что он ставит на провал?

— Он охотно потеряет ставку. — Хэвиленд улыбнулся и, отвернувшись, сжал кулаки. — Черт возьми, опыт непременно должен удаться! На этот раз я ставлю против Фокса, вот и все! — Он оглянулся на Эрика, думая уже только о деле. — Давайте начинать. У меня нет времени разрабатывать детали конструкции. Вы должны пойти в библиотеку и просмотреть все работы Кокрофта и Уолтона. Прочтите их повнимательнее и выясните, какими способами они получают нужное напряжение — фокусируют пучок, а также — чего следует избегать. Если у вас возникнут какие-нибудь вопросы, мы обсудим их, когда вы кончите.

Эрик вышел из кабинета в таком восторге, что ему хотелось беспричинно смеяться. Он уже не помнил ни гнетущего разговора с Фоксом, ни зловещих предсказаний, прозвучавших в его словах. Эрик был так опьянен радостью, что, когда он пришел в библиотеку и сел за доклады, о которых говорил Хэвиленд, ему пришлось несколько раз перечитать первые абзацы. Постепенно он начал убеждаться, что не только волнение мешает ему понимать прочитанное.

Через полчаса Эрик впал в полное отчаяние. Он несколько раз перечитал первый доклад с начала до конца, стараясь как можно лучше вникнуть в его смысл, и с каждым разом уныние его все возрастало.

‘Сукин сын этот Хэвиленд! — бранился про себя Эрик. — Легкомысленный выродок! Безответственный болтун! Садист!’ Эрику не хватало слов, чтобы излить свою ярость. Как можно было так беззаботно болтать об одной из сложнейших конструкций, какие когда-либо приходилось видеть Эрику, — об аппарате, сооружение которого требует всеобъемлющих знаний! Миллион вольт, выпрямители в восемь футов длиной, тысяча разных регуляторов! Аппарат, изображенный на снимке, лежавшем перед его глазами, напоминал голливудскую декорацию для фильма о сумасшедшем изобретателе — для него потребуется целый зал.

Эрик закурил сигарету и уныло подошел к окну. Вот к чему привели все эти хвастливые речи. Теперь ему было ясно, что он свалял порядочного дурака, позволив поставить себя в такое положение, и будет совершенным идиотом, если сейчас же, пока еще есть возможность, не откажется от этой работы.

Однако он решил не ходить к Хэвиленду, пока не выучит докладов наизусть. Если уж спорить, так со знанием дела. Эрик снова принялся за чтение. Он проверял каждую ссылку и откапывал все новые данные. К трем часам у него вышли все сигареты, а занимать уже было неловко. О еде он забыл. Усталый, измученный и отупевший, с ощущением, что веки у него распухли и глаза стали как блюдца, он, наконец, собрал свои записи и пошел в кабинет Хэвиленда.

— Что-то быстро, — заметил Хэвиленд. — Так скоро запутались?

Эрик сел и молча взял сигарету из лежавшей на столе пачки.

— Я не запутался, — уныло сказал он. — Я во всем разобрался.

— Как, вы успели разобраться в конструкции и работе прибора?

Эрик чувствовал себя настолько отупевшим, что не мог даже говорить. Он молча кивнул. Хэвиленд проэкзаменовал его, засыпав вопросами, и Эрик толково отвечал на них, хотя в горле у него как будто что-то застряло.

— Я просто поражен, — сказал Хэвиленд. — Вы усвоили все это очень быстро.

Эрик покачал головой.

— Послушайте, — сказал он, — сколько времени вам потребуется, чтобы соорудить эту штуку?

— Вероятно, месяцев шесть, а может быть, и год. Возможно, немножко больше или меньше.

— Черт его знает, — сказал Эрик. — У меня, конечно, нет никакого опыта, но чего стоит одна система включения, все эти конденсаторы — ведь _миллион_ вольт, подумайте! Знаете, по-моему в словах Фокса было немало истины.

— Погодите, погодите, — прервал его Хэвиленд. — Вы разобрались в деталях и упустили главное. Мы будем работать с гелием, а не с водородом, как Кокрофт и Уолтон. У ядра гелия масса в четыре раза больше, а заряд — вдвое. Нам не понадобится миллиона вольт. Возможно, нам хватит и четверти.

— Это другое дело. — На лице Эрика появилась слабая улыбка. — Но все-таки это только электрическая система. А ведь…

— Знаете что, — сказал Хэвиленд, — если вы чувствуете, что для вас это слишком трудно, будьте любезны, скажите мне прямо. Я подыщу кого-нибудь другого, кто возьмется за работу, не падая духом. Это надо делать быстро — либо уже не браться совсем.

Эрик не ожидал от него такой прямоты. Но сейчас можно было разговаривать только откровенно, и оба это понимали.

— Ладно, — сказал Эрик, — можете на меня положиться. Если я заколебался, так… ну, видите ли, я просто с утра ничего не ел.

Хэвиленд испытующе поглядел на Эрика и решил удовлетвориться этим объяснением. Он подошел к столу.

— Тут у меня есть кое-какие заметки, которые вам следует прочесть. — Он взял два объемистых блокнота и бросил их на стол. Десятифунтовая масса тяжело хлопнулась о доску стола. — В понедельник начнем проектировать детали. Вы умеете обращаться с чертежной доской и готовальней?

— Нет, — сказал Эрик, все еще чувствуя комок в горле.

— Найдите какого-нибудь студента с инженерного факультета, и пусть он вас до понедельника научит.

Эрик молча снес книги в ассистентскую, взял пальто, шляпу и, словно в каком-то тумане, вышел на улицу. Как было бы хорошо, думал он, если бы Хэвиленд завтра попал под машину, тогда бы никто не узнал, каким дураком оказался Эрик, взвалив на себя непосильную работу. Он сознавал, что пошел на это против воли, только из упрямства, и от этого сознания у него появилось отвратительное чувство беспомощности. Когда же он, наконец, повзрослеет?

7

В этот вечер Сабина сразу обратила внимание на его вытянутое лицо. Эрик зашел за нею в магазин. Он опоздал, поток служащих давно уже вылился из широких дверей и исчез в метро, а Сабина все стояла одна на пустынном сером тротуаре в полутьме ранних зимних сумерек. Был субботний вечер, и в этот час только колючий ветер гулял по широким безлюдным тротуарам. Эрик подошел прямо к ней, сгибаясь от ветра. Поцеловав девушку в холодную щеку, он тотчас же взял ее под руку и повел через улицу к дешевому китайскому ресторану, где они обычно закусывали. Но Сабина, шагая рядом, не спускала взгляда с его лица.

— Что с тобой, Эрик?

— Ничего. Должно быть, я просто голоден.

— Раньше ты никогда так не выглядел, когда бывал голоден. Что-нибудь случилось в университете?

— Ровно ничего, — медленно ответил Эрик, пристально глядя вслед прогромыхавшему мимо трамваю.

В ресторане было пусто. Здесь всегда бывало оживленно только во время завтрака. К обеду зал почти целиком погружался в темноту и стулья ставились вверх ножками на пустые столики. В глубине зала, в полном мраке, казалось, витали призраки шумных посетителей, один раз в жизни случайно забежавших сюда перекусить и со смехом болтавших об ужасной толкотне в магазинах. Даже в меню все еще стояли названия блюд для завтрака, по сорок пять центов каждое.

Пока они заказывали обед, Сабина молчала, но Эрик знал, что она ждет.

— Пожалуйста, не смотри на меня так, — сказал он. — Я ничего от тебя не скрываю.

— Я же молчу.

— Но я знаю это твое выражение. Дело в том, что Хэвиленд наконец собрался приступить к опытам.

— И… О, не говори мне, что он не хочет с тобой работать!

— Нет, он как раз хочет со мной работать. Не в том суть. Только он выбрал самое что ни на есть сложное дело.

— Но если оно удастся, это будет, наверное, что-то очень важное?

— Конечно. Важнее всех других исследований, которые у нас ведутся.

— Но ведь это чудесно!

— Да, но сколько такой опыт потребует времени!

— Времени? Неужели тебя это беспокоит?

— Конечно. Ведь я же не на постоянной работе, мой контракт скоро кончится. Да и что будет с нами? Сколько еще нам придется ждать?

Она помолчала.

— Знаешь, Эрик, раньше, когда мы с тобой только что познакомились, тебя такие вещи не испугали бы. Не будь меня, ты бы вовсе не стал волноваться по такому поводу.

— Ничего подобного, — быстро ответил Эрик, внезапно почувствовав себя виноватым. — Это неправда.

— Это правда, — ответила она.

— Ты тут ни при чем. Разве ты виновата, что я в тебя влюбился?

— Это не шутки, Эрик. Наверное, это и есть то, что имел в виду Фокс тогда вечером, на Риверсайд-Драйв.

— К черту Фокса. На что ты намекаешь, Сабина? Может быть, ты хочешь поступить со мной так же, как с О’Хэйром? Может, ты меня так жалеешь, что хочешь бросить именно сейчас, когда я, можно сказать, только начал выходить на большую дорогу?

Она вскинула на него глаза, лицо ее побелело.

— Как ты можешь говорить такие чудовищные глупости!

Он стукнул кулаком по столу, охваченный презрением к самому себе.

— Я просто паршивый дурак в паршивом настроении. Не сердись на меня, дорогая. Ударь меня по щеке, и нам обоим станет легче.

Она поглядела на него долгим взглядом и стала есть суп.

— Я не сержусь, — мягко сказала она. — Но мне и не до смеха… Ничего смешного в этом нет. Я сказала правду… тебе было бы гораздо лучше без меня.

— Я даже не стану отвечать на это, — отмахнулся он. И, наверное, не смог бы ответить. Это было очень нелегко.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Как только началась настоящая работа, Эрик воспрянул духом — он убедился, что вполне справляется с первым конкретным заданием, возложенным на него Хэвилендом. Задание было несложное — сделать чертеж предохранительной коробки для детекторной сети, и Эрику вдруг стало ясно, что сооружение прибора сводится к целому ряду довольно простых операций, подобно тому как план путешествия по всему континенту, через горы, долины, реки, леса и города, можно свести к небольшому краткому расписанию — столько-то миль в день по таким-то дорогам.

Первая стадия работы над опытом заключалась в проектировании аппаратуры. Когда эскизные чертежи составных частей прибора потребовалось переводить в рабочие, Эрик и тут оказался полезным помощником Хэвиленду. Прежде всего они взялись за камеру, в которой газ гелий должен был превращаться в альфа-частицы. Для этого требовалась особая система подачи электрического тока, и Хэвиленд поручил это Эрику. Сам он сделал чертеж основной камеры, длиною в несколько футов, где движение альфа-частиц должно было быть доведено до огромной скорости. В этой большой камере помещались ускоряющие электроды и система мишеней, которые должны были подвергаться бомбардировке альфа-частицами. Хэвиленд поручил Эрику перевести эскизные чертежи в тушь и снабдить их объяснениями, чтобы передать затем механикам. Они вместе разработали систему подачи тока высокого напряжения, доходящего до полумиллиона вольт.

Неожиданно для себя Эрик обнаружил, что обладает порядочными знаниями и не лишен изобретательности. Сам того не подозревая, он додумался до решения целого ряда специфических проблем. Когда Хэвиленд впервые согласился с одним его незначительным предложением, гордости Эрика не было границ, и с тех пор он стал вносить одно предложение за другим. Некоторые из них были довольно удачны, другие — приемлемы, остальные — просто беспомощны, зато стена сомнений и неуверенности была, наконец, сломлена.

Сабина часто не могла удержаться от смеха, глядя на происшедшую в нем перемену. Однажды они снова сидели в пустом китайском ресторане напротив магазина Мэйси.

— Всего три недели назад ты ронял в суп слезы, — сказала она.

— Не говори об этом. — Он наклонился и накрыл ладонью ее руку. — Не хочу даже вспоминать. Надеюсь, что это больше никогда не повторится.

— Еще как повторится. Ты сам прекрасно это знаешь.

— Черт возьми, может, ты и права. Но знаешь, что бы ни случилось, что бы я ни говорил, никогда не сердись на меня. Думай в таких случаях о том, каким я бываю обаятельным. Ведь должно же у меня быть какое-то обаяние.

— Вот еще! — засмеялась она. — Но если Хэвиленд тебя терпит, то и я как-нибудь вытерплю. Он так же гордится тобой, как и я? — В глазах ее была нежность.

— Хэвиленд? — Эрик махнул рукой. — Он не в счет. Знаешь, его так легко поразить.

— Ну, конечно! — улыбнулась она. — Какой он из себя? Ты мне когда-нибудь его покажешь?

Эрик пожал плечами.

— Я не знаю, как он выглядит вне лаборатории.

— Все, о чем мы мечтаем, зависит от него, ты мог бы и поинтересоваться.

— Видишь ли, — сказал Эрик, — я ему помогаю каждую свободную минуту, когда я не занят на лекциях. А по вечерам и в нерабочие дни пусть уж он сам о себе заботится.

Эрик не знал, что от того, как проводит Хэвиленд свои вечера и нерабочие дни, может зависеть его собственная судьба.

Однажды вечером, после того как они с Хэвилендом целый день безрезультатно бились над проектом конденсатора, Эрику вдруг пришло в голову решение этой проблемы. Оно показалось ему совершенно замечательным по своей простоте, и он бросился было звонить Хэвиленду, но тут же почувствовал, что этого мало. Ему так хотелось своими глазами увидеть на лице Хэвиленда восхищение, что, повинуясь неудержимому порыву, он накинул пальто и вышел из дому.

Эрик знал, где живет Хэвиленд, но никогда еще у него не был. Он торопливо зашагал навстречу речному ветру, дувшему, словно по трубе, вдоль Клермонт-авеню. Швейцар в подъезде большого многоквартирного дома сказал, что мистер Хэвиленд у себя, а лифтер, ни слова не говоря, поднял его на лифте. Эрик наспех придумывал извинения за неожиданный визит в такой час, но все оправдания сводились к тому, что его осенила замечательная мысль.

Он позвонил, за дверью долго стояла мертвая тишина, и Эрик, думая, что швейцар ошибся, уже собрался уходить. Он был разочарован и в то же время испытывал облегчение. В последний момент, когда Эрик решил уже больше не ждать, Хэвиленд вдруг открыл дверь. Вместо свитера и серых фланелевых штанов, в которых Эрик привык видеть его в лаборатории, на нем были элегантные брюки от вечернего костюма, а из-под наброшенной на плечи домашней бархатной куртки виднелась белая крахмальная рубашка. И в этом костюме, ясно говорившем о том, как Хэвиленд собирался провести вечер, он показался Эрику таким чужим и далеким, что все приготовленные слова сразу стали лишними. Эрик стоял с несчастным видом и недоумевал про себя, почему вдруг он решил, что проблема конденсатора так уж важна.

— Хэлло, Горин, — с некоторым беспокойством сказал Хэвиленд. — В лаборатории что-нибудь случилось?..

— Нет, что вы, ровно ничего. Я просто решил зайти… Я… я придумал удачное решение насчет конденсатора. Но это не к спеху.

— Конденсатора? Какого конденсатора?

— Да того самого, емкостью в двести микрофарад. Помните?

— А-а!.. — Лицо Хэвиленда слегка прояснилось, но не от облегчения, а потому, что он вспомнил. Он оглянулся назад и, отступая в сторону, распахнул дверь. — Входите, Горин. Я просто растерялся от неожиданности.

— Мне следовало бы позвонить вам по телефону, — пробормотал Эрик, не двигаясь с места. Ему не хотелось входить, но он не мог придумать, как выпутаться из неловкого положения. — Не знаю, почему это не пришло мне в голову. Я просто шел мимо.

— Ну и прекрасно, — любезно, но явно рассеянно отозвался Хэвиленд. — Входите же.

Они вошли в большую гостиную, освещенную высоким торшером. Из радиоприемника неслись тихие звуки танцевальной музыки, а в кресле, подобрав под себя ноги, сидела красивая белокурая молодая женщина в вечернем платье. Эрик остановился посреди комнаты, не зная, куда деваться.

— Добрый вечер, миссис Питерс, — сказал он. — Вряд ли вы меня помните. Меня зовут Эрик Горин.

Она чуть-чуть улыбнулась и спустила ноги на пол. У нее был серьезный, грустно-озабоченный вид.

— Конечно, я помню вас, мистер Горин. Мы познакомились в кабинете у Тони. Садитесь. Хотите чего-нибудь выпить?

— Я… — Эрик оглянулся. Хэвиленд наливал виски в высокий бокал. — Нет, спасибо, не хочется.

Эрик не сводил глаз с Хэвиленда, тот подошел и, сев напротив него, знаком показал ему на кресло.

Снова наступила пауза.

— Может быть, все-таки выпьете? — сказал Хэвиленд.

— О нет, спасибо. — Эрик взглянул на миссис Питерс. Она перебирала пальцами лежавший у нее на коленях носовой платок и с таким интересом разглядывала вышивку, словно видела ее в первый раз. — Понимаете, — быстро заговорил Эрик, оборачиваясь к Хэвиленду, — я все время думал об этом конденсаторе, и мне пришла на ум одна идея: мы можем поместить его так, как вы хотите, и в то же время избежать замыкания.

Хэвиленд медленно поднял глаза, но ничего не сказал.

— Мы все время, — говорил Эрик, отчаянно стараясь восстановить логический ход мыслей, казавшийся ему раньше таким убедительным, — мы все время думали о том, как бы удержать конденсатор на весу, над полом, и ничего не могли придумать. Мне вдруг пришло в голову, что мы можем подвесить его к потолку. Весь прибор.

— К потолку? — повторил Хэвиленд.

Видимо обдумывая это предложение, он молча потягивал из стакана виски.

— Что ж, это неплохая идея, — сказал он наконец. — На первый взгляд она кажется довольно удачной.

— Да, — сказал Эрик, недоумевая, почему его великолепный план оказался вдруг таким жалким. ‘Слишком кратко объяснил, — подумал он. — Впрочем, Хэвиленд за свою жизнь разрешил, наверное, миллионы таких проблем’.

— Вот что мы с вами сделаем, — сказал Хэвиленд. — Утром мы начертим все это на бумаге и посмотрим, как оно получится.

Эрик встал и взглянул на него с благодарностью.

— Я рад, что вам понравилась эта мысль.

— Мысль в самом деле отличная. — Хэвиленд тоже поднялся, улыбаясь. — По-видимому, вы нашли решение вопроса.

— Спокойной ночи, миссис Питерс, — сказал Эрик. Он почти забыл о ней.

— О!.. — Она подняла глаза и приветливо улыбнулась. — До свидания, мистер Горин.

У двери Эрик обернулся к Хэвиленду и сказал:

— Послушайте, я страшный идиот. Надо было позвонить по телефону.

— Вздор. Перестаньте об этом думать. Я рад, что вы заглянули, и, пожалуйста, заходите когда угодно. А с конденсатором это вы здорово придумали, просто здорово.

Эрик покраснел и, широко улыбаясь, махнул рукой.

— Черт с ним, поговорим об этом завтра утром. Но вам действительно это понравилось? — почти с мольбой спросил он еще раз.

— Очень, — любезно заверил его Хэвиленд, прикрывая дверь.

— Ладно. — Эрик глубоко вздохнул и, выпрямившись, нажал кнопку вызова на дверце лифта. Он выглядел уже гораздо увереннее. — Не провожайте меня. Спокойной ночи.

Хэвиленд улыбнулся.

— Спокойной ночи. До завтра.

2

Хэвиленд закрыл дверь. Когда он вернулся в гостиную, Лили сидела не шевелясь, и тишину нарушала только приглушенная музыка радио.

— Никак не приду в себя, — сказала она. — О, Тони, как мог швейцар впустить его без предупреждения?

— Бедный мальчик, он смутился еще больше, чем мы.

Лили вдруг начала смеяться.

— Если он будет прибегать сюда каждый раз, когда его осенит блестящая мысль, нам придется устраиваться иначе.

— Мысль была далеко не блестящая, — ответил Тони, стоя возле радиоприемника. — Ничего из этого не выйдет, потому что он хочет подвесить к потолку четверть тонны. Это невозможно из-за вибрации.

— Ах, бедняга! И вы уверяли его, что это хорошо, только чтобы поскорее от него отделаться? Мне жаль его.

Тони окинул ее долгим испытующим взглядом и, грустно улыбнувшись, покачал головой.

— Вы не понимаете, Лили. Если б я в вашем присутствии сказал, что его идея никуда не годится, он бы просто умер.

— При чем тут я?

— Потому что вы оказались здесь, вот и все. И потому, что хотя вы ничего и не поняли бы из нашего разговора, но в ваших глазах я был бы совершенно прав, а он, наоборот, кругом неправ. Лучше уж я скажу ему об этом завтра утром.

— Приятно видеть в вас такую деликатность. Может быть, когда-нибудь вы проявите ее и ко мне.

Он пристально посмотрел на нее.

— Если это когда-нибудь случится. Лили, тогда — да поможет мне Бог. Но для женщины, у которой существует полное взаимопонимание с мужем, вы вели себя слишком нервно, когда услышали звонок. Ведь Дональд в Вашингтоне, не правда ли?

— Да, конечно, но… — Лили поднялась с кресла. — В конце концов, он никогда не говорил мне: ‘Знаешь, дорогая, я так рад, что ты бываешь всюду с Тони Хэвилендом и что у тебя с ним роман!’ Он понимает, что я его не люблю. Должно быть, он догадывается, что у меня кто-то есть, но не знает, что это вы. Да и откуда ему знать? — Она обернулась к Хэвиленду, и в ее улыбке появилось что-то грустно-ироническое. Сейчас она казалась очень искренней и беззащитной. — Кроме того, есть же у меня своя гордость. Я, как дура, всячески добиваюсь вашей любви, а вы не обращаете на меня никакого внимания! — Она криво усмехнулась. — Мне всегда не везло.

Тони не спускал с нее внимательного взгляда. Он боролся с желанием произнести ее имя, броситься к ней и сжать в объятиях с такой страстью, какую никогда не позволял себе выказывать перед нею, но он заставил себя отвернуться.

— Не везло? Не знаю, можно ли тут говорить о везении, — медленно произнес он. — Когда мы с вами познакомились, вам было шестнадцать лет, а мне двадцать. Вы были влюблены в Бобби… Бобби Грэвса. Помните?

— О, Бобби… — небрежно сказала Лили.

— Вот именно ‘О, Бобби!’ — сказал он. — Тем не менее вы были в него влюблены. До каких пор. Лили?

— Ах, да не помню я, — сказала она раздраженно.

— Пока на следующее лето не появился высокий брюнет из Калифорнии.

— Вовсе нет, из Портленда, штат Орегон.

— Ну, значит, из Орегона. Это дела не меняет. — Он повернулся к ней. — А это увлечение почему кончилось, Лили?

Она отмахнулась.

— Ну разве я могу помнить? И мне все это теперь безразлично.

— Мне тоже. Дело не в этом. Я уехал за границу, потом поступил в Гарвард, но до меня постоянно доходили слухи — Лили бегает за Томми, или за Джо, или за Картером… бог его знает, сколько их у вас было. И все же я никогда не слышал, чтоб над этим смеялись. Может быть, потому, что вы так очаровательны…

— Вот видите, об этом я и говорю. Если вы ненароком скажете что-нибудь приятное, то делаете это всегда так небрежно, так случайно…

— То, что я назвал вас очаровательной? Это не случайные слова. — Он посмотрел на нее, сохраняя внешнее спокойствие. — Это мое глубокое убеждение. Вы самая очаровательная женщина, какую я только знаю.

Она опустилась на колени возле него и протянула к нему руку.

— Тогда почему же, почему вы так себя ведете со мной? Если это правда, почему же вы говорите со мной, словно с какой-то статуей? Тони… — Она испытующе поглядела на него. — Вы это делаете нарочно?

Он с деланной небрежностью взял ее протянутую руку.

— Вы отвлекаетесь от сути. Лили. Я напомнил вам об этих молодых людях и спросил, почему так быстро проходили все ваши увлечения. Вы никогда над этим не задумывались?

— Я даже не понимаю, о чем вы говорите, — сказала она. — Я знаю одно: к нам с вами это не имеет отношения.

— Имеет, Лили. Я стараюсь вам доказать, что вы никогда не могли полюбить человека, который влюблялся в вас. Или, как только они начинали в вас влюбляться, вы теряли к ним всякий интерес. Из этого следует, что любить вас не стоит.

Она недоверчиво поглядела на него.

— Вы хотите сказать, что я — femme fatale? [роковая женщина (фр.)] — Она засмеялась почти с облегчением. — За всю мою жизнь я ни на секунду не была счастлива в любви.

— Что ж, это должно было вам подсказать, что в вашей жизни не все правильно. Любовь должна быть счастьем для людей.

Лили медленно покачала головой.

— Я об этом слышала и читала, но это бывает в сказках, у пчел и у цветов. Любовь — это мука.

— Вы неправы. Лили. Это бывает не только в сказках.

Она не сводила с него больших печальных глаз.

— Но для меня это недоступно? — спросила она спустя некоторое время. — Ну, скажите, разве это не парадокс? — настаивала она. — Если я действительно такая и вы это знаете, что же вас может во мне привлекать? Почему я для вас вообще существую?

Он поднялся с дивана, охваченный тайным страданием.

— Не знаю. Может, во мне самом есть какой-то вывих, который заставляет находить в этом что-то привлекательное.

С самого начала Тони был с нею осторожен. Все эти годы, с тех пор как он впервые ее увидел, он знал, что любить эту девушку — несчастье. Он начал интересоваться ею перед своим последним отъездом за границу. С тех пор как Дональд Питерс и Джек Хэвиленд стали компаньонами. Тони несколько раз встречался с Лили в доме брата. Лили превратилась в очаровательную женщину. Она была вся в бледно-золотистых тонах, с томной улыбкой и таким взглядом, словно знала, что все ее тайны известны, но она — в милосердных руках. В Париже Хэвиленд снова встретился с нею, но роман начался только прошлой осенью, когда он вернулся на родину.

Этот роман продолжался и сейчас, спустя полгода. Для него было пыткой сознавать, что она несчастна, но он знал, что не в его силах облегчить ее горе. Он знал, что если однажды поддастся обуревавшим его порывам, то в ее глазах исчезнет печаль, но исчезнет также и любовь.

Хэвиленд уже утратил способность непосредственно воспринимать происходящее, и, глядя на Лили, он видел за ее спиною образ Фокса, наблюдающего за ними усталым взглядом, точно ему наперед была известна неизбежная развязка и он терпеливо ждал, пока они к ней придут.

‘Конечно, — говорил взгляд Фокса, — вы сами знаете, Тони, что не сможете долго выдержать. У вас никогда не хватало сил для длительного напряжения’.

Тони прошел через комнату и выключил радио.

— Пора идти, — отрывисто сказал он. — Пойду надену смокинг.

— Давайте посидим еще немножко, — попросила Лили. — Обещаю, что не буду вас ни о чем спрашивать.

— Нет. — Он обернулся и вежливо добавил: — Разумеется, если вы устали, я отвезу вас домой.

Ее лицо побледнело, и он почувствовал, что в эту минуту она его ненавидит.

— Вы очень деликатны, Тони, — сказала она с легкой иронией. — Но не беспокойтесь, я как-нибудь выдержу. Могу ли я, в виде особой милости, идти сегодня с вами рядом или должна, как всегда, тащиться на два шага позади?

Он молча вышел в соседнюю комнату и стал надевать смокинг.

— Простите меня. Тони. Я не хотела вас обидеть, — робко и униженно сказала она, стоя перед закрытой дверью. Он ничего не ответил.

На следующее утро Тони Хэвиленд пришел в лабораторию, все еще не отделавшись от того тяжелого, гнетущего чувства, которое он всегда ощущал после вечера, проведенного с Лили. Только увидя Эрика за чертежной доской, он спохватился, что совсем забыл о его вчерашнем вторжении.

— Вы делаете чертеж конденсатора? — медленно спросил Хэвиленд.

Эрик поднял глаза и сдвинул брови — увлекшись работой, он не сразу сообразил, о чем его спрашивают.

— Какого конденсатора? Ах, да!.. Нет, — сказал он, снова принимаясь чертить. — Этот план никуда не годится. Четверть тонны все-таки. Вибрация будет нам очень мешать. Мы придумаем что-нибудь другое.

Хэвиленд с минуту молча смотрел на него, потом повесил пальто и шляпу.

— Наверняка придумаем, — тихо сказал он. — Я в этом не сомневаюсь.

3

По мере того как проектирование прибора подвигалось вперед, Эрик все больше и больше увязал в бесконечном количестве деталей. Когда пришло время вычерчивать вакуумную систему, Эрик дошел до такого состояния, что мог выполнять только мелкую техническую работу по точным указаниям Хэвиленда, но если Хэвиленд и заметил, что Эрик ходит как в тумане, он ни разу не выказал ему своего недовольства.

Через две недели после Нового года первая стадия работы была закончена.

— Ну вот, теперь весь наш прибор на бумаге, — сказал Хэвиленд. Последние месяцы они беспрерывно вычисляли, чертили, подчищали чертежи и снова чертили. — Выглядит он красиво, но построим мы с вами что-нибудь совершенно на него непохожее.

— Что вы хотите сказать? — спросил Эрик.

Хэвиленд усмехнулся.

— Когда приступаешь к сооружению прибора, выясняется, что упущено множество важных вещей. Почти все приходится переделывать. Тем не менее начинать надо, имея на руках какой-то план.

Мастерская могла приступить к изготовлению деталей для прибора не раньше, чем через месяц. Эрик воспользовался этим, чтобы на время отвлечься от проектов и заняться подготовкой к аспирантским экзаменам. Он понимал, что должен выдержать их отлично. Если оценки будут только удовлетворительные, ему, конечно, разрешат закончить докторскую диссертацию, но никто не станет заботиться о его дальнейшей судьбе. А при нынешней безработице даже педагогу или научному работнику очень трудно устроиться на службу и подавляющее большинство физиков не находит себе применения.

Экзамены начались на первой неделе марта, и тут вдруг оказалось, что, кроме него, экзаменующихся нет и брать эту крепость придется ему одному. Каждое испытание занимало целый день. В этом году весна наступила рано, воздух был напоен ласковым туманным теплом. Ежедневно в течение целой недели его с утра усаживали в комнату, давали длинный список вопросов и такое количество бумаги, что ее хватило бы на несколько объемистых монографий, и оставляли одного. Он писал, пока у него не отнималась рука, потом отдыхал, стоя у окна и глядя на свободных людей, которые беззаботно разгуливали по улицам университетского городка и дышали весенним воздухом. Чудесная погода за окном постоянно отвлекала его внимание и напоминала о том, что в жизни есть и другие, гораздо более легкие пути.

Каждый вечер, уходя домой, он заглядывал в тихую, пустую лабораторию Хэвиленда. Трудно было определить на глаз, какая новая деталь появилась в тот или иной день, но как только Эрик входил в помещение и включал свет, его тотчас же охватывало тревожное ощущение каких-то перемен, происшедших в его отсутствие. Эрик воспринимал это как немой упрек. Он был уверен, что работа без него неуклонно идет своим чередом, он снова стал сомневаться, так ли уж он нужен Хэвиленду.

Впервые он начал понимать вопрос, который задал ему Фокс почти два года назад, при его поступлении в аспирантуру. ‘Почему вы хотите стать ученым?’ — спросил его тогда декан. В самом деле, почему, — спрашивал себя Эрик. Одни только экзамены на докторскую степень требовали неимоверного количества работы, и даже если он успешно справится и с экзаменами, и с исследовательской работой, какие награды ожидают его в будущем? Место преподавателя в университете, если ему повезет, с окладом в сорок или пятьдесят долларов в неделю. Да и что, наконец, дает сама работа? Он припомнил, что когда Чэдвик открыл нейтрон, газеты уделили открытию не больше столбца, тогда как первые страницы были сплошь посвящены описанию погони полисменов за убийцей в Нью-Мексико. Газеты знают истинную цену событиям. Заработок физика примерно равняется заработку полисмена, а каждый американец знает, что полисмены получают слишком мало. Теперь Эрик даже удивлялся собственной тупости во время того, разговора с Фоксом. Он покачал головой и перестал думать об этих мучительных вопросах. У него были более неотложные дела.

Последний экзамен он сдавал Уайту. Эрику говорили, что о результатах он узнает только через неделю, но через несколько часов после того, как он окончил письменную работу, Уайт разыскал его в ассистентской. Эрик спал, положив усталую голову на стол.

— Я прочел вашу работу, — сказал Уайт своим обычным ворчливым тоном.

— Как вы ее находите?

— Насколько я понимаю, у остальных вы прошли хорошо. Фокс явно доволен, Пегрэм и Куимби тоже, но, милый мой, мне вы написали черт знает что.

Эрик медленно выпрямился. Он был в совершенном изнеможении. Ему вдруг стало все безразлично.

— Скверно, черт возьми, — сказал Эрик. — Я ответил на все ваши вопросы так, как требовалось, а если вы не умеете их составлять, то это уж ваше дело. Вы дадите мне переэкзаменовку сразу или придется ждать еще полгода?

— Что вы так расстраиваетесь? — спросил Уайт. — Я же не говорю, что вы провалились. Мне просто не нравится, как вы отвечаете на вопросы. В сущности говоря, вы сделали работу неплохо. Очевидно, я надеялся, что вы окажетесь гением. А вы не гений.

— Знаю, — сказал Эрик. — С меня довольно, если я окажусь просто способным.

— Ах, теперь с вас и этого довольно? — подняв брови, Уайт поглядел на него и пошел к двери. — Даже и это слишком нахально с вашей стороны.

Через несколько минут позвонила Сабина, чтобы узнать, как его дела. За всю эту неделю они разговаривали в первый раз.

— Выдержал все экзамены, — сказал Эрик. — Это еще не официальные сведения, но достоверные.

— Ты как будто удивлен, — обрадованно сказала она. — Я знала, что ты выдержишь. Мне и в голову не приходило волноваться.

— А вот мне пришло, и я волновался.

— Ты можешь сегодня прийти к нам обедать? Я уговорилась с мамой вытащить тебя, как только ты опомнишься.

— Значит, ты, наконец, познакомишь меня со своей семьей? Как же мне себя вести? Может, мне нужно что-нибудь о них узнать заранее?

Она засмеялась.

— Ты и так все о них знаешь. Будь самим собой. Ты им уже заочно нравишься.

— Я их всех люблю. Ты им это говорила? Но я тебя так давно не видел. По-моему — уже несколько месяцев.

Придя к Хэвиленду, чтобы сообщить о том, что он выдержал экзамены, Эрик не узнал лаборатории. Три больших электрических трансформатора, окруженные дощатыми подмостками, были установлены один на другом. Прикрытые стальными, обтянутыми клеенкой футлярами, они напоминали гору новых чемоданов в магазине. Четыре стройные белые изоляционные колонки вышиною в два ярда были прикреплены к полу, образуя между собою ромб. Стеклянная трубка, похожая на пушку, длиною в шесть футов и диаметром в восемь дюймов, была укреплена на подвижных шасси с помощью колец с фетровой прокладкой. Трубка была тщательно отделана, и в ней на определенном расстоянии друг от друга просверлены отверстия с загнутыми и отшлифованными краями. Какой-то человек в грязном комбинезоне возился с водопроводными трубами, по которым из крана подавалась вода для охлаждения прибора. Водопроводчик обернулся — оказалось, что это Хэвиленд. Он сел на пол и улыбнулся.

— Хэлло, хэлло, хэлло! — сказал он. — Поздравляю с возвращением.

— Я выдержал экзамены.

— Знаю. Мне сообщали результаты после каждого экзамена. Я получал о вас сведения всю неделю. Вы выдержали очень хорошо.

— Почему же вы мне ничего не сказали? Я так волновался.

— Я бы вам сказал, если бы вы зашли ко мне, — спокойно ответил Хэвиленд. — Но я не знал, что вы волнуетесь. Я за вас не волновался.

— Я слышу это уже от второго человека. Жаль, что не вы держали за меня экзамены.

— Ну, теперь все это позади, по крайней мере на ближайшее время. Когда вы приступите к работе? Завтра можете прийти?

— Непременно. Но как наши дела? Когда, по-вашему, мы закончим сборку?

— Вероятно, в июне или в июле, если все будет благополучно. Это займет больше времени, чем я предполагал.

— Я июне или в июле! Господи, как же мне быть? Летом истекает срок моего контракта, а мы в это время только еще будем приступать к опытам! — Эрик с досадой огляделся кругом, и на глазах его выступили злые слезы — постоянное напряжение давало себя знать. — Все места на осенний семестр распределены заранее, а до окончания опыта я даже не могу заикнуться о том, чтобы мне дали работу. Послушайте, мне необходимо к июню устроиться куда-нибудь на службу. Вы же знаете, здесь никогда не продлевают контрактов с аспирантами!

Хэвиленд поднялся с пола.

— Вы хотите сказать, что вас волнует денежный вопрос?

Эрик поглядел на него с удивлением. Хэвиленд относился к нему с явным участием, но произнес слово ‘денежный’ с такой презрительной небрежностью, словно речь шла о каких-то совершенных пустяках. Эрик вспыхнул от возмущения, и Хэвиленд заметил краску на его лице.

— Пусть это вас не тревожит, — сказал Хэвиленд. — Мы что-нибудь сообразим, чтобы вы могли закончить работу. Я поговорю с Фоксом. Студенческая ассоциация может дать вам стипендию, и вы будете получать столько же, сколько получаете сейчас.

Эрик покачал головой. Даже в лучшем случае это означает, что ему еще целый год придется с огромным трудом сводить концы с концами. Когда же, наконец, у него будет лишняя монета в кармане? Проклятый Хэвиленд, — внутренне бесился Эрик, — как он может так небрежно относиться к этому?

— Скажите, есть ли хоть какая-нибудь возможность закончить опыт летом? — спросил Эрик.

— Конечно, такая возможность есть.

— Тогда давайте работать так, чтобы ее осуществить.

— Чудесно, — вежливо отозвался Хэвиленд. — Но не очень-то рассчитывайте на это.

Эрик зашагал к двери, вне себя от злости и горького разочарования.

— Ладно. Спасибо, — еле выдавил он из себя.

‘Почему вы хотите стать ученым?’ — спросил тогда Фокс. Сейчас Эрик не мог даже думать об этом.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

1

Семья Вольтерра жила в пятикомнатной квартире с коридором, который, словно, длинная кишка, соединял вместе маленькие клетушки. Возле входной двери помещалась кухня, потом шли три спальни, ванная, столовая и в самом конце коридора — гостиная. Несмотря на тесноту, комнатки были опрятные, уютные, и Эрик сразу же почувствовал себя легко и просто. Сабина встретила его у дверей и тотчас очутилась в его объятиях. Она показалась ему очень нарядной, хотя на ней было то же темное, с красными пуговицами платье, что и в тот вечер, когда они познакомились, — больше года назад.

— Ты все еще нервничаешь? — сказала она.

В эту минуту он любил ее так сильно! Мог ли он сказать ей о том, что им, возможно, придется ждать еще целый год.

— Я не нервничаю, — прошептал он ей в ухо. — Я просто рад, что мы снова вместе.

Она отступила назад, поправила на нем галстук и, взяв за руку, повела на кухню, к матери. Миссис Вольтерра была в черном платье и белом переднике с оборками. У нее была довольно полная фигура и иссиня-черные волосы, разделенные прямым пробором и схваченные сзади узлом. Когда она улыбалась, ее строгое лицо становилось молодым и милым, как у Сабины.

Миссис Вольтерра пожала Эрику руку.

— Здравствуйте, — сказала она, — очень рада наконец с вами познакомиться. — Она окинула его внимательным взглядом, и не переставая улыбаться, поднялась на цыпочки и поцеловала в щеку.

— Вот как здороваются по-настоящему, — засмеялась она.

Сабина, все еще держа Эрика за руку, стояла рядом и, слегка покраснев, смотрела на них блестящими глазами.

Выходя из кухни, Эрик чуть не столкнулся с девушкой немного старше Сабины, но совсем на нее не похожей, если не считать серых глаз. У девушки были пушистые каштановые волосы и миловидное лицо. Улыбаясь, она щурила глаза, и на щеках ее появлялись ямочки. На ней было светло-коричневое шерстяное платье и красный клетчатый фартук.

— Это моя сестра Мэри, — сказала Сабина.

Мэри тоже внимательно оглядела Эрика и пожала ему руку.

— Наши мужчины в гостиной, — сказала она, — пойдемте туда.

Сабина провела Эрика в гостиную, где в разных углах две развернутые газеты скрывали за собою читающих. Газеты тотчас полетели в сторону, и в одном углу Эрик увидел пожилого человека с точно таким же лицом, как у Мэри, но с седыми волнистыми волосами. Длинные седые усы придавали ему очень лихой вид, как-то не вязавшийся с его манерой добродушно посматривать поверх очков. В другом углу сидел человек лет тридцати, среднего роста, черноволосый, с черными живыми глазами, черными усиками, оттопыренной нижней губой и выдающимся вперед подбородком. И тот и другой были в жилетах. На обоих были свежие рубашки, надетые в честь гостя, и аккуратно завязанные галстуки.

— Это мой отец и зять Джо.

— Добрый вечер, молодой человек, садитесь, — скороговоркой произнес мистер Вольтерра.

— Здорово, — сказал Джо. — Снимайте пиджак.

Во время обеда все присутствующие старались соблюдать правила хорошего тона, что, впрочем, нисколько не мешало непринужденному веселью, ибо, хотя Эрик встречался с этими людьми впервые, он уже знал о них все, и они также знали все о нем. Ему было любопытно, что им рассказывала о нем Сабина. Как они смотрят на ученого, который из года в год перебивается на жалованье гораздо меньшем, чем получает любой конторщик?

Он знал, что семья живет на жалованье двух дочерей, на случайные заработки Джо, иногда подрабатывавшего на железной дороге, и на пенсию, которую отец получал после ухода из армии. Мистера Вольтерра звали Гарибальди, родился он на Коста-Рике, а его отец участвовал в движении, которое возглавлялось итальянским патриотом, чье имя он и дал своему сыну. В Соединенных Штатах Вольтерра поступил в армию музыкантом и двадцать лет играл на трубе в разных гарнизонах, так что Мэри родилась в форте Райли, а Сабина — на Острове Губернатора. Прослужив четыре срока, Вольтерра поступил в оркестр одного из нью-йоркских кинотеатров. Звуковое кино лишило его работы, а всеобщий кризис окончательно выбил из колеи.

Он придумал замечательный план организации школьных оркестров, но пока что ему удалось создать лишь группу музыкантов при колледже Вест-Хэмпстед и духовой оркестр в Сент-Олбэнс. Он собирал обе группы раз в неделю, получая по пять долларов за каждое занятие.

После обеда женщины убрали со стола и вымыли посуду. Наступила пауза. Джо сказал:

— А не сыграть ли нам в покер? Просто для потехи.

— Отличная мысль, — согласился отец. — Как это ты додумался?

— В самом деле, какой молодец, — приятно удивилась Мэри.

— Только с одним условием — играть на спички, — вмешалась миссис Вольтерра. — Какой смысл в семье играть на деньги? Вы не возражаете против покера? — спросила она Эрика.

— Не беспокойся, — сухо сказала Сабина, — он отлично знает, что мы каждый день после обеда играем в покер.

Все засмеялись.

— Должен вас предупредить, мистер Горин, — сказал отец, — что наши девушки играют по-своему. У нас сдающий объявляет ставку первым, играем мы с двойками и тройками, и они у нас тоже считаются джокерами или же мы сдаем сразу по семь карт. Это не покер, а что-то вроде подкидного дурака.

— Не нужно называть Эрика мистером Горином, папа, — сказала Сабина, снова усаживаясь вместе со всеми за обеденный стол. — Зови его просто по имени.

Мистер Вольтерра взглянул на дочь поверх очков.

— Ты, кажется, лучше знаешь правила хорошего тона, чем твой отец? — чопорно сказал он.

Сабину это нисколько не смутило.

— Нет, папа, но я лучше знаю Эрика.

— Ну, Эрик так Эрик, — сказал отец.

— Что это за имя — Эрик? — спросил Джо. Он сдавал карты и сразу же объявил покер.

Мистер Вольтерра кивнул и сказал:

— Вот это игра!

— Это норвежское имя, — ответил Эрик. — Моя мать была норвежка, а отец — чех.

— Чех? — спросил мистер Вольтерра и, оторвавшись от карт, взглянул на Эрика поверх очков. — Я думал, что все чехи Дворжаки.

— Разве на свете существует только одна чешская фамилия? — спросил Джо. — Вам сколько карт, папа?

— Ну вот, теперь оказывается, что ты знаешь музыку лучше, чем твой тесть! Давай пять карт.

— Нельзя же брать пять карт, после того как ты сбросил, — сказала миссис Вольтерра. — Тысячу раз тебе говорила.

— Нет, можно, — заупрямился старик. — Я однажды играл так со знатоками.

— Ясно, можно, — сказал Джо. — Я как-то раз читал правила. Правда, читал.

— Черта с два ты читал, — сказал отец. — Ну, давай карты. А пять карт я имею право взять. — Он взял свои карты и с отвращением бросил их на стол. — Извольте-ка играть в карты с женщинами!

Мэри и Сабина открыто обменивались картами, а миссис Вольтерра любезно подсунула карту Эрику, чтобы он не чувствовал себя посторонним. Но никто не обращал на это внимания.

Время от времени Джо и отец начинали изображать французов из кинофильмов, сопровождая слова широкими жестами.

— Вулэ ву картишек мон пап?

— Уи, уи, зятек, донэ муа эн зипити-зип!

— Ах, сертенеман!

— Ах, апре муа хоть абрикос!

Последняя фраза чрезвычайно понравилась мистеру Вольтерра, и он стал напевать ее на мотив, который рассеянно подхватил Джо. Постепенно все играющие стали напевать себе под нос этот мотив, а через некоторое время миссис Вольтерра тихонько замурлыкала ‘Апре муа-а хоть абрико-ос’ на мотив ‘Сердце красавицы’. Тогда Мэри и Сабина вдруг запели дуэтом. Так играли до одиннадцати.

— Ты, наверное, думаешь, что они сумасшедшие? — спросила Сабина Эрика, провожая его до метро.

— Я думаю, что они просто чудесные люди. Как, по-твоему, я им понравился?

Она стиснула его локоть.

— О, ты им очень понравился. Это уж я знаю. Ты всегда смеялся, когда следовало. Арни держался иначе. Они стеснялись его, а он стеснялся их. И при нем я начинала их как-то стыдиться.

— Ты о нем что-нибудь знаешь?

— Он звонил мне раза два, но я с ним не виделась. Я читала в газетах, что Арни помолвлен с Корой Бэллантайн — с этой миллионершей, которая была с нами в тот вечер, когда мы с ним расстались.

Эрик немного помолчал.

— Если б ты с ним не порвала, ты сейчас уже была бы за ним замужем.

— Ох, не говори, страшно подумать.

— У тебя была бы собственная квартира, и ты бы бросила службу.

— Не в этом суть. Конечно, мне приходится служить, чтобы помогать семье. Но ты об этом не беспокойся, все это неважно.

— Как же неважно? Больше всего на свете я хочу жить с тобою вместе — возвращаться домой и знать, что ты меня ждешь, ходить с тобой в кино, читать книги и вместе спать. И чтобы так было каждый день, всю жизнь. Вот чего я хочу. Сабина, ты меня любишь?

— Ты ведь знаешь. — Голос ее вдруг ослабел.

— Тогда сколько же мы еще должны ждать? Судя по словам Хэвиленда, я очень не скоро закончу диссертацию, и тогда только начну искать себе место. Так больше не может продолжаться.

— Не знаю, Эрик…

— Если б только у нас было такое место, где мы могли бы побыть вдвоем, все было бы иначе. Мы бы не чувствовали себя такими неприкаянными. Ты иногда думаешь, что мне с тобой плохо. Это неправда. Мне с тобой чудесно. Я даже не представляю, как бы я мог жить без тебя. Плохо то, что мы не можем пожениться. А что, если мне уйти из общежития и снять себе комнату?

— Это невозможно, — возразила Сабина. — Ведь мы уже об этом говорили. Аспирантская ставка — тысяча долларов в год, значит, меньше двадцати долларов в неделю. Из них ты шесть долларов платишь за комнату в общежитии, на еду и сигареты уходит полтора доллара в день, всего шестнадцать пятьдесят, и остается у тебя только три пятьдесят.

— Почему же мне эти три пятьдесят не платить за комнату? Если прибавить то, что я плачу сейчас, получится сорок долларов в месяц.

— Да потому, что у тебя их фактически нет, — ответила она. — Ты должен каждую неделю откладывать один доллар на черный день, тебе нужно время от времени стричься, а скоро тебе понадобится новый костюм.

— Зачем? И этот хорош.

— Да, но надолго ли тебе его хватит? Будь же практичным, Эрик. Если бы я думала, что мы можем прожить на твои двадцать да на то, что я выкрою из моих восемнадцати, я сама давно попросила бы тебя жениться на мне. Но я должна почти все деньги отдавать семье.

— К черту практичность, если в результате получается, что из-за долларов и центов двое влюбленных не могут жить вместе! А как же живут другие? Или мы должны ждать, пока начнется следующий период процветания?

— Вот что, — сказала она наконец, глядя прямо перед собой. — Я давно уже об этом думаю, и теперь, когда ты побывал у нас, я хочу с тобой поговорить. Мы можем пожениться, если, конечно, ты этого хочешь, — осторожно добавила она.

— Разумеется, хочу!

— И жить у меня. Мы могли бы поселиться в моей комнате. Места в ней хватит. Джо и Мэри живут же в своей. — Она нерешительно взглянула на него. — Мог бы ты на это согласиться? Ты сказал, что тебе понравилась моя семья.

— Очень понравилась, — подтвердил он. — Они чудесные люди, но…

— Ну, и все, — быстро сказала она. — Я спросила просто так, на всякий случай. Не надо ничего объяснять.

— Нет, я должен объяснить, — резко сказал он. — Ведь тебе обидно. Я же чувствую это, и ты напрасно говоришь таким веселым голосом. Понимаешь, Сабина, моя работа начинается, когда я прихожу домой. Мне не захочется каждый день после обеда играть в покер. Это хорошо изредка, но мне нужно много читать. Нужно просматривать письменные работы и делать еще миллион дел, над которыми надо сосредоточиться. Кроме того, жить с ними — это совсем не то, что жить одним. Ты сама знаешь.

— Я это давно поняла, — грустно призналась она. — Но я думала, что ты как-то сумеешь это уладить. Все-таки я рада, что ты сказал одну вещь. Мне это так приятно.

— Что именно?

— Ты сказал, что тебе трудно не из-за меня, что в этом виноваты обстоятельства. И это правда, потому что, будь вместо меня другая, было бы то же самое.

— Что? Да как же может быть то же самое с другой. Никого, кроме тебя, мне не нужно. И не огорчайся, — сказал он, — мы придумаем, как сделать, чтоб быть вместе, или просто подождем, пока это будет возможно. Если б я только знал наверняка, что ты захочешь ждать, — мне больше ничего и не надо.

— О, нашел о чем беспокоиться, — мягко сказала она. — Разве я стала бы так поступать или говорить, если б я не была готова ждать хоть сто лет?

Он на ходу крепко сжал ее руку.

— Слушай, — задумчиво сказал он, — если я буду работать девяносто шесть часов в сутки и подгонять Хэвиленда кнутом, нам придется ждать меньше ста лет!

2

На следующее утро Эрик явился к Хэвиленду. По-видимому, Хэвиленд вчера, как и много дней подряд, работал допоздна — он выглядел бледным и изможденным. Даже элегантность его как-то потускнела. Присев на табуретку, чтобы рассказать Эрику о ходе работы, он то и дело потирал лицо и глаза, стараясь согнать усталость.

— Большая часть основных деталей уже на месте, — сказал Хэвиленд. — Остальные будут скоро готовы и доставлены через одну-две недели. Сейчас нам нужно определить расположение деталей, а затем приступить к сборке.

— Значит, все прекрасно, — сказал Эрик. — Ведь сборка пойдет уже автоматически.

— Нет, — сказал Хэвиленд, — тут-то и начнется главная работа. Мы соберем основные узлы, потом вмонтируем в них измерительную аппаратуру. Теперь все будет зависеть от техники, — продолжал он. — Можете на время совершенно забыть теоретическую физику, забыть об атомном ядре. Отныне нам предстоит заниматься чисто техническим трудом, почти не требующим научных знаний. На этой стадии уже нет смысла обращаться к помощи слесарей и стеклодувов, потому что в процессе работы нам придется изобретать, а изобрести то, что нужно, можно, лишь зная общий план. Знаем же его только вы да я. Так что достаньте себе комбинезон и приготовьтесь к грязной работе. Образ ученого в белоснежном халате — это годится только для фармацевтов и для рекламных картинок, а мы с вами будем иметь дело с гаечными ключами, отвертками, паяльными лампами и токарным станком. Понадобится ползать по полу — будем ползать. Теперь нам пригодятся ваши замечательные технические навыки, которые вы приобрели осенью в мастерской. Вы там хоть чему-нибудь научились?

Эрик засмеялся.

— Это будет видно по работе.

— Ладно, посмотрим. Вот вам несколько эскизов собирающих сеток и опорных стоек. Сделайте их из латуни, допуск здесь правильный. Если указано плюс или минус одна тысячная дюйма, значит, именно так и должно быть. Штуки две вы наверняка испортите, прежде чем добьетесь точности.

Хэвиленд переоценил умение Эрика. Он испортил не две, а пять деталей, прежде чем ему удалось соблюсти расчеты. Но следующая порученная ему деталь далась уже гораздо легче, а третью он сделал только после двух неудачных проб. Работа пошла на лад.

Токарный, сверлильный и фрезерный станки постепенно раскрывали перед Эриком свои секреты. Если станок был налажен как следует, резец выбран верно и установлен под правильным углом, а шпиндель вращался с должной скоростью, то работа спорилась под мерное гуденье мотора. Медная, латунная или стальная стружка тонкой нескончаемой лентой вилась из-под резца, бесформенный кусок металла постепенно приобретал нужную форму. Но при малейшей ошибке станок начинал шумно протестовать, оглашая мастерскую неровным стуком. Этот шум приводил Эрика в исступление — он означал, что энергия станка направлена неверно и стремится вырваться из-под контроля.

Несколько недель подряд Эрик изучал технические свойства разных металлов, словно вникая в характеры старых знакомых. Медь так мягка и податлива, что с ней надо обращаться ласково. Латунь — удобный, хрупкий материал, с ней легко и приятно работать. Стали обнаруживали самые неожиданные качества — одни оказывались твердыми, другие — мягкими, с вкрапленными в них твердыми узлами. Когда Эрику приходилось работать с никелем, его положительно охватывал ужас. Он предпочитал работать со стеклом, так как в этом деле мог показать свою сноровку, и, когда Хэвиленд заметил ловкость Эрика, он всецело поручил ему высоковакуумную часть насосной системы.

Стекло казалось Эрику материалом для художника. Тут нужны не инструменты, а глаз, дыхание, чувство времени и уменье точно соразмерить пламя паяльной лампы. При каждой операции возникали свои проблемы. Определив размеры участка, над которым ему предстояло работать, Эрик водил по стеклу широкой струей гудящего пламени. Когда стекло достаточно нагревалось, он уменьшал язык пламени до размеров указательного пальца, и оно, таким образом, беспрерывно било в определенное место, которое было чуть шире самой струи. Стекло под огнем постепенно теряло свою прозрачность и становилось вишнево-красным и мутным. Для пробы Эрик осторожно дул в стеклодувную трубку — красное пятно слегка выпячивалось, как напряженный мускул, затем начинало опадать. Еще несколько дуновений, чтобы проверить мягкость колеблющегося стекла, затем Эрик усиливал пламя, и под свистящей струею стекло превращалось в раскаленную добела жидкую массу. Резкое, сильное дуновение — и вздувался пузырь, такой тонкий, что он тотчас же лопался. Мягкое пламя лизало края тончайшей пленки, пока не появлялась круглая дырочка — именно там, где было нужно Эрику, с диаметром точностью до одного миллиметра, с закраинами, удобными для спайки.

Однако вскоре Эрик опять потонул в огромном количестве деталей. Он знал назначение каждой из них, но утратил способность мысленно соединять их в одно целое и представлять себе прибор в собранном виде. Хэвиленд, по-видимому, не испытывал ничего подобного, и Эрик, не переставая трудиться, постоянно ощущал страх, что это дело окажется ему не по силам, что только его неопытность и отсутствие глубоких знаний мешают ему видеть перед собой конечную цель. Он снова вспомнил слова Фокса о постоянной борьбе, которую приходится вести физику, и спрашивал себя, что же заставляет его биться головой о явно непреодолимую преграду.

В нем постепенно нарастал благоговейный страх перед током высокого напряжения. Он чувствовал, что этот страх порожден постоянной нервной спешкой, его обуревало страстное желание как можно скорее закончить опыт, но тем не менее, выполняя какую-либо опасную работу, он становился осторожным, как кошка.

Эрик знал, какую опасность представляет нечаянное прикосновение к обнаженным металлическим частям, находящимся под током высокого напряжения. Работая над деталями основного прибора, он с трепетом поглядывал на Хэвиленда, собиравшего высоковольтный генератор на другом конце комнаты. Смутный страх, который внушал Эрику высокий вольтаж, порождал в нем ненависть к предстоящему опыту. И хотя с каждым новым заданием возрастала ответственность, а вместе с нею и интерес к работе, в нем постоянно копошилась тревога, и он стал нервным и раздражительным, потому что ему приходилось скрывать ее от Сабины.

Примерно через месяц после обеда в семье Вольтерра Эрик и Сабина были в гостях у одной из ее подруг, которая работала с нею в универсальном магазине и недавно вышла замуж. По обоюдному соглашению они ушли оттуда очень рано. Глядя, как молодые хозяева расхаживают по собственной квартире, прислушиваясь к уютному гулу холодильника, следя за хозяйкой, которая то и дело выбегала в крохотную кухню, Эрик и Сабина испытывали глубокое отчаяние. Все это говорило о том, что другие люди, неважно каким путем, ведь ухитряются же добыть кусочек настоящего счастья!

Сабина и Эрик, выйдя на улицу, попали в суматоху, которая всегда царит на Бродвее в субботу вечером, часов около десяти. Не сговариваясь, они свернули в сторону от ярко освещенных, шумных улиц.

— До чего же они самодовольны, — сказал Эрик. — Оба просто таяли от счастья. Они очень милые люди, но, честное слово, Сабина, останься я там немножко дольше, я бы их возненавидел.

— Так приятно было на них смотреть: они принимают все это как нечто вполне естественное.

— Да, — ответил он. — И все так похоже на правду — почти как в кино!

— Ах, Эрик! — она просунула руку под его локоть и опустила ее к нему в карман. — Мы же обещали друг другу никогда не говорить об этих вещах. От этого только еще тяжелее становится. Придет время, и у нас тоже все уладится.

— Да, если мы доживем, — вырвалось у него, и тотчас же он пожалел о своих словах. Между ними существовал молчаливый уговор — не падать духом в одно и то же время. Если один из них начинал унывать, другой должен был ободрять его, и сейчас Эрик почувствовал, что взвалил на Сабину слишком тяжелое бремя.

— Эрик, я недавно прочла, что одного ученого в университете Корнелля во время опыта убило током в десять тысяч вольт. Это страшно много, по-моему. У вас тоже будет такой сильный ток?

— Да, примерно такой, — сказал он. Их генератор был рассчитан на полмиллиона вольт. — Весь вопрос в осторожности, вот и все.

Они обогнули площадь Колумба и подошли к широкому темному кварталу Бродвея, где в неосвещенных витринах слабо поблескивали новые автомобили. Лицо Эрика стало напряженным — Сабина нечаянно пробудила в нем прежний страх.

— В осторожности? — в голосе Сабины слышалась недоверчивость. — Почему же тот физик был неосторожен? Ведь он, наверное, был опытный человек.

Эрик резко обернулся к ней.

— Не бойся, Сабина! — Эти слова прозвучали как строгое приказание. — Ведь это же просто случайность. Вспомни, сколько людей изо дня в день работает с высоковольтным током, и все они остаются целы и невредимы. Но о них не пишут. Пишут только о таких вот неосторожных. Кроме того, при наших темпах мы с Хэвилендом, наверно, умрем от старости, прежде чем пустим в ход наш генератор, — с горечью добавил он.

— Но вы так много работаете. Должны же вы двигаться вперед, Эрик.

— Мы и движемся, — устало сказал он. — У меня есть все, чего мне хотелось, и я даже не имею права жаловаться на то, что работаю бесплатно, — ведь меня не нанимали на работу, а просто предложили помощь, чтобы я мог получить докторскую степень. Подумай, сколько на свете людей, которые отдали бы все, чтобы только иметь возможность изучать науку, как я, и которым это все-таки недоступно. А сколько людей даже не знают, чего они хотят. Слава Богу, я по крайней мере знаю, чего хочу, и иду к своей цели. Конечно, мы движемся вперед, Сабина. И все идет хорошо. Мы работаем все время, кроме тех часов, когда я бываю с тобой, а Хэвиленд — со своей возлюбленной.

— Что она собой представляет?

— Я ее видел только два раза, да и то мельком. Но он часто звонит ей по телефону, и, по-моему, они не очень счастливы. Я всегда знаю, когда он виделся с нею накануне, — он приходит сам не свой. Она — очень хорошенькая блондинка, на ней какой-то блестящий налет роскоши, как на этом чемодане. — Они проходили мимо магазина дорожных вещей в северной арке площади Колумба, в витрине были выставлены самые разнообразные вещи, от чемоданов из прессованной бумаги и искусственной кожи до роскошных кофров из воловьей кожи, на один из которых и указал Эрик. — Вся беда в том, что она замужем.

— Почему же она не разведется и не выйдет за Хэвиленда?

— Кто его знает почему. Кто может вообще что-нибудь знать? Кто знает, почему люди не делают того, что следует? Почему тот старичок продает цветы в этом пустынном месте, а не пойдет на Таймс-сквер? И почему мы с тобой ведем себя так, а не иначе? Почему мы не снимем себе комнату, чтобы побыть наедине, а бродим по улицам?

Сабина как-то странно притихла. Они молча прошли три квартала, затем, словно не расслышав его слов, она снова спросила, на этот раз еле слышно:

— Ты все-таки будешь осторожен в лаборатории?

— Не беспокойся, — ласково сказал он. — Я знаю, о чем ты думаешь. Такие мысли и мне иногда приходят в голову, но все будет хорошо. О, мы можем подождать.

— Нет! — сказала она. — Ждать мы не можем!

Его поразило сдержанное напряжение в ее голосе, и он повернулся, чтобы заглянуть ей в глаза, но она упрямо смотрела перед собой.

— Нам незачем ждать, — продолжала Сабина. — Что это нам даст? Мы ведем себя, как дети, вот и все. Конечно, мы можем обвенчаться, когда ты закончишь опыт и получишь работу, но совершенно ни к чему откладывать все остальное. От этого только еще тяжелее.

Эрик остановил ее посреди пустынной мостовой. Они стояли между двумя уличными фонарями, и тени их слабо чернели на темном тротуаре.

— Боже мой, у тебя такой несчастный голос, — сказал он.

— Нет, я совсем не несчастна. Во всяком случае не так, как ты думаешь.

— Тебя удручает, что все это еще так нескоро.

— Нет, честное слово, нет. Но мы все время только и стараемся сделать друг друга несчастными. Надо брать от жизни все, что можно.

— Ты действительно так думаешь? — спросил Эрик и руками притянул к себе ее лицо. Даже в темноте он увидел, что глаза ее блестели от злости. — Ты согласна на это?

— Да, — сказала Сабина. Поглядев ему прямо в глаза, она высвободилась из его рук и прижалась лицом к его груди. — Я хочу этого, — прошептала она.

Эрик крепко сжал ее в объятиях. Он так ее любил, что не мог выразить это словами. Покачав головой, он с отчаянием произнес:

— Я разузнаю и постараюсь найти что-нибудь подходящее.

— Только не будем откладывать, — умоляюще сказала она. — Давай найдем что-нибудь сейчас же. Неужели тут поблизости нет гостиницы?

— Квартала за два отсюда есть гостиница, мы проходили мимо. Она маленькая и, наверно, недорогая. Пойдем туда. У меня есть четыре доллара.

— Но ведь не можем же мы явиться так, без вещей? Ох, Эрик, неужели мы должны опять откладывать из-за какого-то чемодана? — Казалось, Сабина вот-вот заплачет.

— Я забегу в тот магазин, мимо которого мы шли, — сказал Эрик. — Куплю что-нибудь самое дешевое. Видишь закусочную на той стороне? Подожди меня там и съешь что-нибудь. Я вернусь через несколько минут.

Закусочная была почти пуста, Сабина присела к стойке и заказала кофе, но не притронулась к нему. Ее охватило тоскливое волнение, она уже испытывала его тысячу раз в жизни, когда сдавала экзамены или когда искала работу. От такого волнения кровь не приливала к лицу, в нем не было ни радости, ни ликования.

Ей казалось, что прошло уже много времени, когда наконец вернулся Эрик с чемоданчиком чуть побольше коробки для бутербродов, новизна его резко бросалась в глаза. Сабине неудержимо захотелось смеяться, но она чувствовала, что если даст себе волю, то не сможет остановиться.

Гостиница оказалась маленькой и очень старомодной. Это было совсем не то, чего ожидала Сабина. В вестибюле на креслах с гобеленовой обивкой чинно сидели рядком несколько пожилых, благопристойного вида дам, остальные кресла были пусты, кроме одного, в котором читал газету какой-то человек средних лет. Эрик подошел к конторке, Сабина остановилась поодаль. Она чувствовала себя неловко и изо всех сил старалась держаться независимо. Но дежурный портье только скользнул по ней взглядом.

Коридорный взял у портье ключ и провел их к лифту, помещавшемуся в старомодной проволочной клетке. На четвертом этаже они вышли и очутились в мрачном холле, где пахло старыми коврами и мебельным лаком. Лампочка на потолке светила тусклым зеленоватым светом. Эрик взял у коридорного ключи, дал ему двадцать пять центов, они вошли в комнату и остались одни — совсем одни — в первый раз с тех пор, как они познакомились.

Полное уединение подействовало на них так ошеломляюще, что в первые минуты они совсем растерялись. Сабина даже не сняла пальто и шляпы, она стояла, оглядывая маленький гостиничный номер. Комната как комната — может быть, только немного мрачная и грязноватая. Для Сабины она была чужой и безличной, как любой магазин или ресторан. Поглядев на старомодную двуспальную кровать, она почувствовала себя маленькой и одинокой, ей казалось, что она не сможет заставить себя даже сесть на эту кровать.

Эрик увидел выражение ее лица. Она спохватилась, что не старается скрыть своих ощущений. Он тотчас поставил чемоданчик на стол и обнял ее.

— Ничего, девочка, здесь не так уж плохо, — прошептал он. — Не вешай голову. Все будет прекрасно.

Сабина крепко прижимала его руку к себе, пока он снимал с нее шляпу. Она была безмерно благодарна ему за то, что он подошел к ней в эту минуту, и едва не расплакалась. ‘Какой он замечательный’, — думала она. Сознательно или случайно, но каждый раз он подходил к ней с утешением именно в ту минуту, когда она больше всего в этом нуждалась. Она прижалась лицом к его лицу и долго стояла так, закрыв глаза.

— Знаешь, кто ты? — сказала она, чуть отстраняясь от него. — Я тебе скажу. Ты самый хороший и добрый человек на свете.

— Это не я такой. Хорошая любовь всегда делает человека хорошим.

Он поцеловал ее в щеку, отступил в сторону и огляделся, ища глазами чего-то. Она не поняла, почему он вдруг отошел от нее и чего ищет. Наконец Эрик взял с умывальника стакан, ополоснул его и до половины налил водой.

— Придется удовольствоваться этим, — с сожалением сказал он.

— Для чего?

Эрик открыл чемоданчик. Слезы, давно уже просившиеся наружу, набежали Сабине на глаза, желтые лепестки купленных им нарциссов превратились в миллионы сверкающих точек и заплясали по всей комнате. Букетик был небольшой, но яркий цвет нарциссов внезапно как бы озарил и согрел комнату. В эту минуту любовь так переполняла Сабину, что она не могла шевельнуться. Она только смотрела на Эрика беспомощно-счастливым взглядом.

— Это я купил у того старичка, — объяснил он, неловко засовывая цветы в стакан, — у того самого, которому следовало бы пойти на Таймс-сквер.

Он не понял слез, выступивших на ее глазах от избытка нежности, и улыбка на его лице сменилась огорченным выражением.

— Но ведь… что это была бы за свадьба без цветов!

3

Предсказание Хэвиленда оправдалось, и прибор был окончательно готов только в начале июня. Последние дни сборки прошли в лихорадочном напряжении, теперь, прежде чем приступить к опытам, оставалось только проверить работу прибора в целом. В пятницу, в восемь часов утра, Эрик включил вакуум-насосы, а Хэвиленд сел за маленький столик со своими записями. Насосы стали издавать низкие басовитые звуки с ритмичными перебоями, похожие на усиленное в тысячу раз биение больного сердца. Через несколько минут, по мере того как давление в приборе стало заметно падать, звук начал повышаться — он становился все выше и выше по тону и наконец перешел в негромкое, четкое и звонкое постукивание. Хэвиленд включил подачу гелия, и через некоторое время гальванометр показал присутствие слабого потока альфа-частиц.

Хэвиленд был в отличном настроении. Подмигнув Эрику, он сказал:

— Ну, вот и готово. Теперь повысьте вольтаж, посмотрим, что из этого выйдет. Я хочу начать с пятидесяти тысяч вольт и постепенно, каждые четверть часа, прибавлять по пять тысяч. Если мы дойдем до полумиллиона вольт без всяких перебоев и замыканий, значит мы можем спокойно пользоваться этой штукой.

Прибор был обнесен легкой проволочной сеткой — она отмечала границу безопасности. Контрольные приборы, посредством которых производилось управление, были вынесены за ее пределы. В центре клетки, в двадцати футах от места, где сидели Хэвиленд и Эрик, находились два больших бронзовых полых шара диаметром в фут, подвешенных один над другим. Они служили вольтметром. Эрик включил маленький моторчик, регулировавший расстояние между шарами. Шары стали медленно сближаться. Хэвиленд, наблюдавший за их движением через телемикроскоп, махнул Эрику рукой, приказывая остановиться.

— Довольно! Теперь при пятидесяти тысячах вольт между ними должна появиться искра.

Хэвиленд взялся обеими руками за массивную рукоятку, посредством которой поднималось напряжение тока, и медленно нажал на нее. Тяжелая рукоятка неторопливо повернулась, и нити накала в больших выпрямителях загорелись ярко-оранжевым светом. В комнате стояла тишина, слышался только пульсирующий стук вакуумных насосов, да через окно доносился приглушенный шум уличного движения. Напряжение повышалось беззвучно. Эрик подумал о том, как неуклонно увеличивается электрический заряд на открытых металлических поверхностях, которые находились от него всего в нескольких ярдах. ‘Если я начинаю нервничать при пятидесяти тысячах вольт, то что же со мной будет при пятистах тысячах? — думал он. — Ничего, привыкну’. Но сердце его стучало в такт вакуумным насосам, он с трудом проглотил комок в горле и перевел дух.

Эрик на секунду отвел глаза от шаров, чтобы взглянуть, что происходит в главной секции, и в этот момент между шарами с треском вспыхнула и заплясала ярко-голубая искра. Оба вскочили с мест.

— Пятьдесят тысяч, — тихо сказал Хэвиленд и записал что-то в книгу. — Дайте мне показания измерительных приборов и все остальные данные и передвиньте регулятор еще на одно деление.

Десять часов просидели они в насыщенной электричеством комнате, почти не вставая с места, и курили беспрерывно. Слышалось негромкое монотонное постукивание насосов, снаружи по коридору ходили люди, солнце заглянуло в одно из окон, потом ушло, обогнуло угол здания и через некоторое время вошло в комнату через южное окно. У Эрика и Хэвиленда ломило спины, они даже не разговаривали между собой и только передавали друг другу распоряжения и показания контрольных приборов. Искры между шарами постепенно становились все ярче и ярче, но оглушительный прерывистый рев при трехстах тысячах вольт уже казался им не громче треска, раздавшегося при первом возникновении искры. Каждый из них думал о сидящем рядом товарище, поражаясь его выносливости, каждый гордился своей работой и испытывал уважение к работе, проделанной другим. Каждый из них успел за это время изучить другого вплоть до мельчайших привычек и научился распознавать проявления нервной напряженности у товарища. Они были уже крепко спаяны между собой.

Время приближалось к шести часам вечера, даже не глядя на часы, они узнали об этом по тому, что вольтметры придуманной и сделанной ими сложной машины показывали пятьсот пятьдесят тысяч вольт.

Хэвиленд внезапно улыбнулся, и под глазами его обозначились морщинки.

— Ну вот! — выдохнул он. — Насосы действуют превосходно. Поток альфа-частиц — просто мечта, а мы с вами — парни что надо!

Эрик тяжело опустился в кресло, ощущение успеха заполнило все его существо, сметая прочь изнеможение.

— Ладно, — сказал Эрик. — Когда же мы начнем расщепление?

— Сегодня пятница. Отдохнем до понедельника. Но прежде чем закрыть лавочку, давайте-ка проведем еще одно испытание.

На этот раз испытание было несложным, но серьезным. Они выключили ток совсем, затем снова стали повышать вольтаж, уже без особых предосторожностей, проделав за двадцать минут то, что перед тем отняло у них целый день. Напряжение возрастало со скоростью двадцати семи тысяч вольт в минуту. Потом они снизили его, выключили насосы и стали ждать, пока остынет прибор. Хэвиленд победоносно напевал что-то себе под нос.

Эрик с минуту сидел неподвижно. Он чувствовал, как внутри у него разгорается трепетное пламя, и ему хотелось как можно дольше насладиться его теплом. Всем своим существом он ощущал глубокое, полное удовлетворение — этот день навсегда останется у него в памяти.

Теперь, когда длинный и трудный день был позади, все казалось сущим пустяком. Если дело так пойдет и дальше, опыт будет закончен еще летом. Он вспомнил опасения Фокса за Хэвиленда и улыбнулся. Никто не мог бы работать сосредоточеннее и упорнее, чем он. Хэвиленд в последний раз осматривал прибор, тихо мурлыча какую-то песенку. Эрику хотелось бы когда-нибудь обладать такой работоспособностью, такой изобретательностью и самоотверженностью. Его наставник поистине достоин восхищения.

Хэвиленд бросил рабочую тетрадь на стол, и Эрик наконец встал. Хэвиленд порывисто обернулся к нему.

— Знаете что, пойдем выпьем. Правда, мне сегодня еще нужно быть в одном месте, но я успею.

— Чудесно, — сказал Эрик. — Почему бы не пойти ко мне? Квартира, честно говоря, не моя, мне ее уступили только на десять дней. Я хотел бы познакомить вас с Сабиной. Я столько ей о вас рассказывал.

— Идемте, — сказал Хэвиленд. — Действительно, пора нам познакомиться, я каждый день слышу, как вы говорите с ней из холла по телефону.

Сабина растерялась, увидев незнакомого человека, вошедшего вместе с Эриком. Квартира принадлежала одному из преподавателей химического факультета, уехавшему в отпуск, и они с Эриком воспользовались ею для своего медового месяца.

— Я привел гостя, — сказал Эрик. — Мы хотим кутнуть!

— Здравствуйте, — улыбнулся Хэвиленд.

— Я вас знаю, — засмеялась Сабина и быстро окинула взглядом комнату, проверяя, все ли в порядке. — Я узнала вас по голосу.

— Я тоже знаю ваш голос. Когда я подхожу к телефону, вы всегда спрашиваете: ‘О, простите, можно мистера Горина?’ Вот этим ‘о, простите’ вы выдаете себя с головой. Вы говорите таким тоном, словно наступили мне на ногу и очень-очень этим огорчены.

Сабина снова засмеялась и покраснела.

— Просто мне бывает неловко отрывать вас от работы. Когда Эрик подходит сам, это совсем другое дело.

Эрик откупорил бутылку виски. Он и Хэвиленд пили большими глотками, откинувшись на спинки кресел. Счастье и гордость настолько переполняли их, что они произносили только ‘ох’ или ‘ах’ и временами, посмотрев друг на друга, принимались хохотать.

Сабина, ничего не понимая, переводила взгляд с одного на другого.

— Скажите же мне, в чем дело, — взмолилась она. — Что вас так смешит?

— Нас ничего не смешит, — ответил Эрик. — Нам просто хорошо. Прибор работает!

— Но ведь вы с самого начала знали, что он будет работать.

— Мы только _надеялись_, — сказал Хэвиленд. — Боже, как мы надеялись! Но знать мы ничего _не знали_ до сегодняшнего дня, вернее, до шести часов вечера. Теперь мы знаем, и, Господи Боже мой, какое это облегчение!

Хэвиленд встал и не совсем твердыми шагами направился к двери.

— Вы очень красивая девушка, — сказал он Сабине. — Вы так же красивы, как и ваш голос, и он — счастливый человек, а вы — счастливая девушка, и надеюсь, что в другой раз, когда я подойду к телефону, вы скажете ‘здравствуйте’, а потом уж будете говорить ‘о, простите…’

Когда Хэвиленд ушел, Эрик не смог подняться с кресла. Он с самого утра ничего не ел и сразу опьянел от виски.

— Это только ноги, — сказал он. — Голова у меня ясная, как стеклышко. — Он протянул к Сабине руки. — Ах, детка, ты понимаешь, что это для нас значит?

Она села к нему на колени и уткнулась лицом в его плечо.

— Какой день! — вздохнул он и, поглаживая ее волосы, уставился в потолок. — Если б ты только знала, какое это чувство, когда видишь, что вся твоя работа, все идеи, все разговоры наконец воплощаются в нечто реальное! Ничто в мире не сравнится с этим чувством. Все эти месяцы я был, как в тумане. Я даже боялся говорить об этом с тобой. Я сам не знал, действительно ли я хочу быть физиком. Но сейчас я тебе знаешь что скажу? — Он поднял ее голову и, глядя ей в лицо, сказал: — Я люблю свою работу и, клянусь тебе, делаю ее очень неплохо!

— И я тоже могу в этом поклясться, — сказала она.

— А я хочу поклясться тебе еще кое в чем. Клянусь, что мы закончим опыт самое большее месяца через два и что к осени я получу место, и мы с тобой будем женаты по-настоящему, а не так, как сейчас.

— Мне и так хорошо, — мягко возразила Сабина. — Мне очень хорошо. Почему ты все время об этом беспокоишься?

— Я люблю тебя, — едва ворочая языком, сказал он. — Я великий ученый, и я люблю тебя, люблю, люблю.

Сабина выпрямилась и, улыбнувшись, покачала головой.

— Тебе надо поесть. Я сбегаю на угол и куплю чего-нибудь. Я быстро.

Через минуту после того, как Сабина закрыла за собой дверь, Эрик уже крепко спал. Улыбка еще долго не исчезала с его лица, потому что, несмотря на полное изнеможение, он чувствовал себя сильным и уверенным.

4

Тони Хэвиленд отправился прямо домой. Надвигались сумерки, за рекой уже мерцали крохотные огоньки. Тони наслаждался ощущением собственной силы и блаженно мурлыкал что-то себе под нос. Но, проходя через гостиную, он мельком увидел свое отражение в зеркале и поразился. Он вспомнил вдруг, что трое суток не раздевался. Быстро сбросив с себя одежду. Тони поспешил в ванную. Только сейчас, лежа в горячей воде, он понял, до какой степени устал. Вернувшись в спальню, он бросился на постель и тотчас же уснул.

В десять часов он проснулся и вспомнил, что уже три недели не виделся с Лили. Работа поглотила его настолько, что для него не составляло большого труда бороться с искушением позвонить ей по телефону. Тони поднял голову, чтобы взглянуть на часы, ему мучительно хотелось поспать еще немного, но вдруг его обожгла мысль, что он может навсегда потерять Лили. Почему она ничего не давала о себе знать? Тони в страхе вскочил с кровати, но тут же сообразил, что незачем звонить ей домой — он точно знал, где ее можно найти. Сегодня у его брата Джека большой вечер, и Лили с Дональдом, конечно, там. Тони тоже получил приглашение, но заранее отказался. Сейчас он быстро переменил свое решение и вскоре уже мчался на другой конец города.

Его невестка Прюденс выглядела сегодня почти хорошенькой, — это был один из тех случаев, когда небольшой обед превращается в большой бал, и ее умные глаза блестели от возбуждения.

— Я умираю с голоду, дорогая, — сказал Тони, поцеловав ее в щеку. — Вы мне оставили что-нибудь поесть?

Она засмеялась и взяла его под руку.

— Пойдемте вниз, на кухню. Я скажу, чтоб вас покормили.

Они прошли мимо арки, ведущей в гостиную, и в толпе Тони мельком увидел Лили.

— С кем это разговаривает Лили? — спросил он.

Прюденс заглянула в переполненную комнату.

— Тот молодой, коренастый — муж Коры Бэллантайн. Вы помните ее? Они обвенчались месяц назад. Его зовут О’Хэйр. А другой — Джон Магнус, актер. Он не так стар, как вы думаете, и невероятно красив. Это вас не беспокоит?

— Почему это должно меня беспокоить? Слушайте, Прю, быть может, вы пойдете вперед и распорядитесь, чтобы все приготовили, а я вас через минуту догоню. Мне надо кое с кем поздороваться.

Не дожидаясь ее ответа, он стал пробираться сквозь толпу, туда, где стояла Лили.

Взглянув на О’Хэйра, Тони сразу решил про себя, что это какой-нибудь делец из маклерской конторы на Бродвее, — его наглые голубые глаза смотрели острым, оценивающим взглядом. Актер же привлек внимание Тони просто потому, что он, видимо, всецело завладел вниманием Лили. У Магнуса были седые волнистые волосы, бледное лицо без единой морщинки и лучистые темные, глаза. Хотя он стоял совершенно неподвижно, в его непринужденной позе чувствовалась пластическая грация. Магнус, казалось, был слегка раздосадован появлением Тони и с нетерпением дожидался его ухода, чтобы возобновить разговор с Лили.

— Можно вас на минутку. Лили? — спросил Тони, стараясь не выдать голосом своего нетерпения. Не обращая внимания на обоих мужчин, он взял ее под руку. — Мне надо поговорить с вами.

Она взглянула на него, слегка заколебалась, потом кивнула.

— Разумеется, — холодно ответила она. — Я сейчас вернусь, — сказала она Магнусу.

Тони провел Лили через гостиную на балкон. Она шла с гордо поднятой головой, но казалась очень усталой и неестественно напряженной. Балкон выходил в небольшой сад, от гостиной его отделяла стеклянная дверь. В нескольких шагах от них, в гостиной, толпа, собравшаяся у рояля, шумела так, что они могли разговаривать, не боясь быть услышанными.

— Вы очень невежливы. Тони, — сказала наконец Лили и отвернулась.

— Неужели? Я только хотел объяснить, почему я так внезапно повесил трубку, когда мы с вами на днях разговаривали по телефону. По-моему, сейчас я вел себя необычайно корректно.

— На днях? О каком разговоре вы говорите? — Голос ее звучал холодно, она глядела вниз, в темный сад. — Я с вами не разговаривала три недели.

— Неужели с тех пор прошло уже три недели? Я был так занят, что ничего толком не помню. Вы, однако, прекрасно выглядите. Уезжали куда-нибудь?

— Нет, — ответила она не оборачиваясь. — Я никуда не уезжала и выгляжу отвратительно.

Лили держалась с ним холодно, и это повергло его в ужас.

— Может быть, — заметил Тони, — вам следует уехать куда-нибудь на месяц?

— Я и собираюсь, — равнодушно согласилась она. — Думаю поехать в Калифорнию.

Хэвиленд почему-то представил себе фигуру Джона Магнуса.

— Да, месяц на побережье — это неплохо.

— Еще месяц — это будет семь недель, — с горечью сказала она.

— Какие семь недель?

— Семь недель я вас не увижу. И если я выдержу эти семь недель, то выдержу и еще семь, а потом и еще семь. Вы не намерены поинтересоваться, почему я вам не звонила?

— Я предполагал, что вы были заняты, — сказал он.

— Да, я была занята. Никогда в жизни я не была так занята, как в это время. Каждую минуту я должна была заставлять себя снимать руку с телефона. И так будет и впредь. Тони. С меня довольно.

Горькая искренность ее тона была для него пыткой. Лили говорила правду. Хэвиленд знал, что больше не может удерживать ее намеками на любовь. Слишком наболело у него внутри, слишком устал он от этого немыслимого притворства. Надо было высказать ей все или молчать. Но он решил еще немного затянуть игру.

— Вероятно, вы правы, — сказал он. — В конце концов, говоря откровенно, я не слишком много могу вам предложить.

Лили все еще не оборачивалась, и, не видя ее лица, он не знал, что в ней происходит. Тони надеялся, что плечи ее вздрогнут от сдержанного рыдания, пытался уловить движение ее головы при попытке удержать слезы. Но секунды тянулись, а она была неподвижна и холодна как лед.

— Благодарю вас. Тони, — услышал он ее спокойный голос. — Я страшно устала, и мне даже приятно, что не надо будет бегать за человеком, который упорно показывает мне спину. Теперь я смогу отдохнуть.

— Вы это серьезно. Лили? — просто спросил он.

— Да, конечно. Я страшно хочу найти то, чего, как вы однажды сказали, мне не суждено иметь. Бог видит, как мне это нужно.

Да, она потеряна для него, потеряна навсегда. Он сам дал ей уйти и теперь чувствовал себя совершенно опустошенным и физически и духовно. Внезапно он подумал об Эрике Горине и его девушке, Сабине. Как только Тони перешагнул порог занимаемой ими чужой квартиры, он сейчас же почувствовал какую-то особую близость между ними. Тони вздохнул. Он всегда мечтал о такой любви для себя. Почему Горину дано это, а ему — нет? Если б только он мог довериться Лили, думал он, если бы ее последние слова оказались правдой…

Наконец она обернулась, готовясь уйти, глаза ее были сухи. Прощальные слова были уже сказаны, что же еще оставалось делать? Тони посторонился, чтобы дать ей пройти, но вдруг схватил ее за руки и притянул к себе, не думая о людях по ту сторону стеклянной двери.

— Лили, Лили, — зашептал он, — не уходите! Я не знаю, что я сделаю, если вы уйдете. Нет оправданий моему поведению, кроме боязни, что вы потеряете ко мне всякий интерес. Ах, это ужасно. Лили! Если вам не безразлично то, что я вас люблю, не уходите. Лили!

Он видел, как глаза ее расширяются от удивления. Затем она снова повернулась лицом к саду.

— Знаете, сколько раз я мечтала услышать от вас эти слова? — медленно спросила она. — Двадцать раз на день и еще три раза перед сном. — Она умолкла и покачала головой. — Может, в этом-то и беда. Должно быть, мне приходилось повторять их себе столько раз, что, когда вы наконец произнесли их, они уже утратили всякую неожиданность. Может быть, я теперь даже и не верю им.

— Вы должны верить мне, Лили! Послушайте, мы можем теперь быть всегда вместе. Не все ли равно, уйдет на опыт десять недель или десять месяцев? Горин, вероятно, и не заметит разницы. Если вы согласитесь уехать со мной, я завтра же запру лабораторию. Но, Лили, — предупредил он с трезвой ясностью, — не подведите меня.

Она дотронулась до его лица кончиками пальцев.

— Бедный Тони, — ласково сказала она. — Ну ничего, что-нибудь придумаем. Мы поедем в наш дом на побережье…

— Мы?..

— Мы с Дональдом, конечно. Джек и Прюденс через неделю-другую тоже едут туда к себе, и вы можете снять у них флигель в саду. Давайте поговорим об этом завтра. А сейчас нам пора идти.

Она ушла, и Тони почувствовал, что ему очень страшно. Ее тон, ее небрежное прикосновение, непринужденное упоминание о Дональде заставили его поверить, что произошло то, чего он так старался избежать. Боже мой, думал он, что же я наделал! Усилием воли он преодолел страх и вошел в гостиную.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

1

Утро в понедельник выдалось ясное и солнечное. Разлитое в воздухе тепло сочеталось с приятной свежестью. Проходя через университетский городок к зданию физического факультета, Эрик то и дело поглядывал на блестевший вдали Гудзон. Невероятную голубизну реки как бы оттеняли красный буксир и черный пароходик, плывшие по ее глади на маленьких подушечках из белой пены. Дыханье рано наступившего лета чувствовалось в зеленых листьях, покрывавших деревья, которые окаймляли тротуары, в запахе земли и травы, подымавшемся от бархатистых лужаек. Эрик чувствовал его даже в гуле студенческих голосов и в оживленном движении толпы.

Все двери в здании были настежь, и по коридорам лениво гулял прохладный сквозняк. Наверху, в лаборатории, Эрик застал Хэвиленда. Он сидел у стола, положив на него ноги. Видимо, со вчерашнего вечера он даже не успел переодеться — на нем был смокинг и вечерний галстук. Хэвиленд рассматривал схему электронного контура. Обернувшись при входе Эрика, он приветствовал его рассеянной улыбкой.

— Вы как раз вовремя, — сказал он. — Вас хочет видеть Фокс. Бегите к нему скорее, а то он уйдет на лекции… Дело касается стипендии. Сейчас как раз обсуждается этот вопрос.

— Ну и что же? — Эрик вытаращил глаза на Хэвиленда. — Зачем мне теперь стипендия?

Хэвиленд медленно спустил ноги со стола.

— Ведь срок вашей аспирантуры кончается, по-моему, в этом месяце, вместе с официальным окончанием учебного года. Разве вам не нужны деньги?

— Но неужели мне придется обращаться за стипендией? — спросил Эрик. — Мне казалось, что дело у нас идет довольно хорошо.

— Так оно и есть. Но кто может знать, что будет дальше. Лучше получить стипендию и отказаться от нее, если окажется, что она вам не нужна, чем нуждаться и не иметь возможности ее получить. Торопитесь, а то не застанете Фокса.

Эрик взглянул на прибор. Он отлично помнил, как завинчивалась каждая гайка, как запаивалась каждая металлическая часть и каждая стеклянная трубка, он помнил все подробности того дня, когда работа была закончена. Он испытывал двойственное чувство — собственничества и полного тождества с этой неодушевленной конструкцией, которая являлась плодом его творческой работы. В прошлую пятницу произошел решительный поворот. Сейчас Эриком владело непреодолимое желание немедленно, сразу же приступить к работе. Незачем терять время и добиваться того, что ему наверняка не понадобится.

— Я еще успею поговорить с Фоксом, — нетерпеливо возразил он. — У меня у самого через час занятия, а мне прежде нужно кое-что сделать здесь. До завтра нам вряд ли удастся вплотную приступить к работе, поэтому я, пожалуй, займусь этими сетками прямо сейчас…

Хэвиленд смотрел на него со странным выражением.

— Послушайте, — медленно сказал он, — вы, очевидно, меня не поняли. Фокс сказал, что у вас есть возможность получить стипендию. Это никоим образом не значит, что вопрос решен. В воскресенье я целое утро говорил с ним об этом. Я пришел сюда специально из-за вас. Фокс вас ждет.

— Но если я сейчас же не возьмусь за эти сетки, завтра мы сможем начать не раньше второй половины дня.

— Пойдете вы или нет? — спокойно спросил Хэвиленд. — К черту опыт. Я думал, что стипендия для вас — вопрос первостепенной важности.

— Но…

Хэвиленд повысил голос:

— Не заставляйте Фокса ждать!

Эрик ничего не ответил. Он повернулся и вышел, смущенный и раздосадованный неожиданной резкостью Хэвиленда. Суббота и воскресенье прошли для него и Сабины в атмосфере радостного блаженства. За эти два дня они вкусили счастье в полной мере. После этого всю остальную жизнь они могли бы жить одними воспоминаниями.

Эрик понял, что Хэвиленд уже не ощущает радостного подъема. Где-то на протяжении этих двух дней он утратил воспоминание о пятнице. Хэвиленд снова стал чужим.

Профессор Фокс был явно раздражен — вторая неожиданность за это утро. Он заговорил без всякого вступления:

— Горин, вы, однако, проявляете удивительную беспечность. Прием заявлений о стипендиях закончен уже две недели назад. Комиссия заседала в прошлую пятницу и фактически уже вынесла решение о распределении стипендий, но о вашей просьбе никто ничего не знал.

— Тут какое-то недоразумение, профессор Фокс. О том, что мне нужна стипендия, я говорил доктору Хэвиленду полтора месяца назад.

Фокс бросил на Эрика быстрый взгляд и покачал головой.

— Очевидно, это действительно недоразумение. Хэвиленд до вчерашнего утра не говорил об этом ни слова. Обычно просьбы, поступившие так поздно, я оставляю без внимания. Но вы — наш аспирант, и мы несем за вас ответственность.

Почему же, думал Эрик, полтора месяца назад, когда эта стипендия казалась ему такой необходимой, Хэвиленд не позаботился о том, чтобы передать его заявление. Тут что-то неладно. Он ждал объяснений от Фокса, но в нем накипала злоба против Хэвиленда.

— Вот бланк заявления, — сказал Фокс, взглянув на ручные часы. — Заполните тут же, подпишите, и я лично передам ваше заявление комиссии.

— Сначала я попрошу вас кое-что объяснить мне, — сказал Эрик, быстро пробегая глазами печатный бланк заявления. — Предположим, что мы закончим опыт в ближайшие месяцы или к осени. Должен ли я в таком случае оставаться до конца года в Колумбийском университете или могу искать место штатного преподавателя где-нибудь еще?

Фокс недовольно сдвинул брови, но не обиделся.

— Само собой, вы всегда можете перейти на более интересную работу, если найдете таковую и окажетесь пригодным для нее. В таком случае ваша годовая стипендия будет соответственно сокращена. Что вас тревожит, Горин? — спросил он вдруг мягко, но настойчиво.

Над рекой по-прежнему сиял чудесный, манящий июньский день. Сидя перед чистым бланком, Эрик смотрел в окно.

— Я и сам не знаю что, — задумчиво сказал он. — Мне страшно хочется поскорее закончить опыт, и мне казалось, что мы успеем провести его за лето. По крайней мере, вчера я был в этом уверен.

— Я же говорил вам, что это будет не так-то легко. Творческий труд никогда не укладывается и не может уложиться в какие-либо заранее установленные сроки. Возможно, что к будущему году вам удастся закончить опыт. При существующих условиях вы вряд ли сможете сделать это раньше.

— Почему? — Эрик повернулся к нему. — Почему не сможем?

— К чему такая спешка? — спросил Фокс. — Куда вы торопитесь? К какой бы цели вы ни стремились, чем скорее вы ее достигнете, тем будет хуже для вас.

— Шутки в сторону, — сказал Эрик. — Для меня это слишком серьезно.

Фокс устало и раздраженно мотнул головой.

— Вы считаете меня шутником? Для вас это слишком серьезно! Боже мой, это самое жестокое, что вы могли сказать. Слишком серьезно! Ну хорошо, я попытаюсь говорить так, чтоб вам было понятно. Разве вы не видите, что время против вас? Во-первых, на каникулах лаборатория будет закрыта.

— Какие там каникулы? Я не собираюсь брать отпуск!

— Но Хэвиленд собирается, он всегда уезжает в отпуск. Здесь у нас почти все так делают. Конечно, те, кто занят исследованиями, уезжают всего на одну-две недели, но они имеют право отдыхать все лето, если пожелают. А Хэвиленд у нас — исключение.

— Пожалуй, неделя или дней десять — еще куда ни шло, — сказал Эрик.

Он осекся и взглянул на декана. Фокс смотрел на него серьезным, сочувственным взглядом. Он словно наблюдал, как на чьем-то чужом небе меркнет яркая звезда, и чувствовал, что ничем не может помочь.

— Лучше заполните бланк, Горин, — спокойно посоветовал он. — Сейчас я тороплюсь, но обещаю вам сделать все, что от меня зависит. А тем временем я бы на вашем месте переговорил с Хэвилендом. В конце концов он ваш начальник. Вы в его руках. В очень хороших руках, между прочим, — прибавил он другим тоном. — Только они иногда немеют и теряют нормальную чувствительность. Но он имеет полное право распоряжаться лабораторией по своему усмотрению. Вы это знали, когда согласились с ним работать. Так что, к сожалению, ничем не могу помочь — придется вам обсудить это с ним.

Заполнив бланк, Эрик тотчас же вернулся в лабораторию. Хэвиленд все еще разглядывал чертеж.

— Ну, все в порядке? — приветливо спросил Хэвиленд. Он, видимо, ожидал благодарности и готовился любезно отклонить ее, но Эрик неподвижно стоял у двери.

— Чем объяснить, что вы передали мою просьбу о стипендии только вчера, через два дня после первого испытания? Почему не два месяца назад?

— Не все ли равно, раз вы ее получите, — медленно произнес Хэвиленд, пристально глядя на Эрика.

— Нет, это далеко не все равно. Два месяца тому назад было совсем иное положение, и тогда мне было необходимо заручиться стипендией! Но в пятницу, после первой пробы, мне показалось, что я обойдусь и так. Что случилось с вами в субботу, почему вы вдруг передумали?

Хэвиленд нахмурился и сжал губы. Щеки его чуть-чуть порозовели, и от этого лицо стало казаться тоньше. Резкий тон Эрика поразил Хэвиленда — это было что-то новое. Эрик говорил с ним, как равный с равным, как человек, недовольный своим партнером. Но особенно задело его то, что Эрик спросил о субботе. В этот день Лили пришла к нему, как обещала. И с тех пор Хэвиленд то и дело невольно сравнивал пережитое им в тот день с тем, что он видел между Сабиной и Эриком, поэтому сейчас он почувствовал себя глубоко уязвленным.

— В субботу ничего не случилось, — сказал он. — Не знаю, как вы истолковали пробу, которую мы провели в пятницу, но она вовсе не означает, что работа закончена.

— Не сегодня-завтра мы уже сможем приступить к опыту.

— Вы хотите сказать, что прибор уже готов? Пожалуй, но нам нужно еще сделать миллион дел. Я же вас предупреждал, что все предусмотреть немыслимо. Поэтому я не могу назначить определенный срок. Одним словом, там будет видно.

Он говорил тоном, не допускающим возражений, и Эрик понял, что Хэвиленд пользуется правом начальника. Говорить было больше нечего. Не мог же Эрик заявить, что ему нужно поскорее закончить опыт, так как он хочет жениться или потому, что он устал от такой жизни. Все его доводы были обречены на неудачу. Любые возражения сейчас прозвучали бы как жалоба.

— Фокс говорил что-то о вашем отпуске. Когда вы можете его получить?

— В любое время, начиная с будущего месяца, — ответил Хэвиленд. Видимо, этот вопрос его удивил, но в то же время и успокоил. — Мне действительно нужно отдохнуть. Я хочу уехать на лето.

— На лето? — растерянно повторил Эрик. — На все лето?

‘Это называется — немного отдохнуть! — подумал он. — Твой небольшой отдых — для меня целая жизнь!’ Наконец ему стало все понятно. Он молчал, охваченный гневом, чувствуя, что все его планы рушатся. Значит, нет ни малейшей надежды устроиться осенью на приличную работу. Осенью они только приступят к опыту. Он еще раз взглянул на прибор. Через три месяца они не подвинутся ни на шаг по сравнению с сегодняшним днем. А эти три месяца были для него равносильны году.

— А мне что же делать целое лето? — Голос Эрика звучал так ровно и твердо, что Хэвиленд и не догадывался о бушевавшей в нем ярости.

— Что хотите, — ответил Хэвиленд. — Занимайтесь со студентами летнего университета. Заработайте немного денег. Я рассчитывал совсем запереть лабораторию, но если вы пожелаете время от времени приходить сюда, чтобы немножко покопаться, — пожалуйста.

Он сделал небрежный жест, но вдруг глаза его расширились — он увидел бледность Эрика, холодную ярость в его взгляде и ощутил внезапно животный страх.

Он почувствовал, что вот-вот вспыхнет бунт, и инстинктивно понял, что у него не хватит силы совладать с ним. Но открытого вызова не последовало — все улеглось, и мгновение спустя Хэвиленд уже недоумевал, что, собственно, его так испугало. Только воспоминание об этом ощущении долго еще преследовало его, и каждый раз Хэвиленд с неприятным чувством думал о том, что в тот напряженный момент он обнаружил в себе внутреннюю слабость.

— Пожалуй, вам пора на занятия, — сказал он, отворачиваясь к столу. — У вас есть еще какие-нибудь вопросы?

Эрик по-прежнему молчал. Полное прекращение работы казалось ему таким чудовищным преступлением, что он даже удивлялся, как у Хэвиленда хватило дерзости смотреть ему в глаза. Эрик сейчас был способен задушить его и с трудом заставил себя сдержаться.

В коридорах веял прохладный летний ветерок, но Эрик быстро шагал, ничего не видя и не замечая, — его душила злоба.

2

Весь день он терзался от тяжкой обиды. Он был груб со студентами, подчас, сам того не сознавая, даже жесток. Несколько раз он готов был бросить занятия и бежать к Сабине в магазин, чтобы поделиться с ней своим горем. Больше всего от этого страдает она, говорил он себе. Ей будет еще тяжелее, чем ему. Он увидится с ней вечером, у себя на квартире, и к тому времени придумает, как бы помягче сообщить ей о случившемся, хотя, откровенно говоря, он сам отчаянно нуждался в ее утешении.

С тех пор как ему уступили на время квартиру, Сабина проводила у него каждый вечер. Она приходила прямо с работы, и они вместе готовили себе обед. Иногда, позвонив домой, что будет ночевать у подруги, она оставалась до утра.

— Конечно, дома мне не верят, — призналась она Эрику. — Они вряд ли были бы шокированы, но я все-таки не могу сказать им правду.

Сегодня Эрик собирался вернуться домой раньше нее и, как было условлено, должен был купить продукты. Как быстро они привыкли называть ‘домом’ чужую квартиру, где им предстояло прожить всего несколько дней! Выйдя из кино, они говорили: ‘Пойдем домой и выпьем кофе’. По телефону они спрашивали: ‘Когда ты придешь домой?’ Это слово им было необходимо, и они старались произносить его как можно чаще.

Отперев дверь и войдя в квартиру, Эрик сейчас же направился к нише, где помещалась кухня, поставил на огонь две кастрюльки с водой и стал чистить картошку. Света он не зажигал.

Через несколько минут пришла Сабина. Уже в том, как она открывала дверь, чувствовалось веселое возбуждение, и темные комнатки, казалось, сразу ожили. Она тихонько засмеялась и, закрыв за собою дверь, прислонилась к ней спиной, чтобы лишнюю секунду насладиться радостью предвкушения.

Эрик знал, что, повернув голову, он увидит ее счастливое лицо. Ему не хотелось смотреть на нее. Он кончил чистить картошку и стал тщательно собирать очистки в бумажный пакет.

— Хэлло, — бросил он через плечо. — Ты что-то рано сегодня.

— Я не стала спускаться в метро и бежала бегом всю дорогу. — За его спиной послышались приближавшиеся шаги. — Почему ты не зажег свет? — спросила она.

— А я и не заметил, что темно.

Голос ее слегка изменился.

— Что случилось, Эрик?

— Ничего, — сказал он и обернулся к ней, вытирая руки. — Обед почти готов.

Лицо ее прояснилось, она сняла шляпу.

— Вот и хорошо. Я умираю с голоду. Я купила печенья, так как знала, что ты забудешь об этом.

— Ты мне не поручала покупать печенье.

— Конечно, — она снова засмеялась. — Ты бы все равно забыл. Да ты и не знаешь, какое покупать. — Сабина прошла в крошечную ванную. Плеск воды заглушил ее слова, потом она мечтательно сказала: — Когда-нибудь мы купим клубники, положим сверху сбитые сливки, а сверху еще клубники, а сверху — сбитые сливки и съедим все сразу.

— Когда-нибудь — конечно, — отозвался он.

Через минуту Сабина вошла в комнату с полотенцем в руках.

— Что случилось, Эрик? — спросила она, и голос ее снова стал озабоченным.

— Хочешь, пойдем сегодня в кино? — спросил он.

— Нет. Ведь мы на этой неделе уже один раз были в кино. Больше мы не можем себе позволить.

— Может, проедемся на автобусе?

— Это будет стоить сорок центов. — Она не сводила с него пытливого и озабоченного взгляда. — Эрик, что с тобой?

— Да что плохого, если мне хочется иногда прогуляться?.. Эти комнатушки действуют мне на нервы, — прибавил Эрик, пытаясь смягчить свой вызывающий тон.

Сабина нерешительно отвела от него глаза и пошла отнести полотенце в ванную. Вернувшись, она медленно подошла к нему, в голосе ее была ласка и озабоченность.

— Если тебе так хочется, мы можем пройтись по Риверсайд-Драйв, а потом выпить содовой воды.

— Это ведь тоже будет стоить тридцать центов!

Сабина виновато улыбнулась.

— Ну хорошо, милый. Раз уж тебе так невтерпеж, пойдем в кино. Наплевать на деньги, в самом деле!

— А, черт, да не в этом дело! — сказал он, терзаясь своим горем. — Не нужно мне это паршивое кино! Не хочу я кататься на автобусе! Эта содовая вода мне в горло не полезет! Я тебе скажу все честно, Сабина. Нам придется ждать еще целый год.

Сабина растерянно вскинула на него глаза.

— Почему? — тихо спросила она.

Эрик рассказал ей о том, что произошло. Он старался быть как можно спокойнее, но ожесточение снова овладело им. Он шагал взад и вперед по комнате, бестолково и яростно размахивая руками. Вдруг он удивленно поглядел на свои руки и вспомнил, что точно так, бывало, жестикулировал его отец. Мальчиком Эрик в такие минуты стыдился отца — он казался ему каким-то совсем чужим. Но сейчас Эрик увидел себя таким же, каким запомнил отца, — униженным, ожесточенным, молчаливо проклинающим судьбу, так сурово обошедшуюся с ним. Мысль о том, что его ждет такой же бесславный конец, была Эрику невыносима. Нет, он не допустит, чтобы жизнь осилила его.

Когда он кончил, Сабина прошла в кухню и зажгла свет над плитой. Зашелестела бумага — Сабина разворачивала свертки. Положив в кастрюлю сосиски, она обернулась.

— Ты можешь как-нибудь изменить положение? — спросила она.

— Что я могу? — сказал он. — Я тут бессилен. Должен проглотить и сказать спасибо. Это значит, что еще целый год придется тянуть эту проклятую жизнь — ходить по улицам и видеться только вечером, по субботам. Разве могу я допустить, чтобы ты терпела все это еще столько времени? Честное слово, Сабина, просто не могу!

Она продолжала возиться с посудой, не поднимая головы. Эрик не сводил с нее глаз, но она упорно молчала.

— Я не помню, чтобы ты говорил мне об этом в прошлом году, — сказала она наконец. — Так сложились обстоятельства, и мы с ними примирились, верно?

— У нас не было другого выхода.

— А сейчас разве есть? Ты говоришь, что ничего не можешь поделать с Хэвилендом. Ну, не можешь, так не можешь. Значит, и волноваться ни к чему.

— О чем ты говоришь, не понимаю? — спросил он.

— Если нужно ждать еще год, значит, будем ждать, только и всего. — Она говорила очень деловитым тоном, почти без всякого выражения.

— Тогда почему же у тебя такой голос?

— Какой?

— Злой. Ты явно огорчена.

— Да, конечно. — Она наконец обернулась к нему и резко сказала: — Но совсем не потому, почему ты думаешь. Я ужасно огорчена и ужасно разочарована. Но я могу ждать. Я так охотно иду на это, что мне даже не хочется плакать, как бы ты этого ни добивался. Ни за что не заплачу!

— Я добиваюсь, чтоб ты заплакала? — удивленно повторил Эрик. — Ты с ума сошла? Зачем мне это?

— Чтоб ты мог рвать на себе волосы, вот зачем! Тебе хочется превратить это в ужасную трагедию. Да, все это страшно неприятно, но никакой трагедии тут нет. Ты хочешь страдать и мучиться, чтобы потом проявить свое благородство и бросить меня ради моего же блага. Так вот, никаких благ, кроме тебя, мне не нужно. Мне с тобой всегда хорошо. То есть, положим, это не так, — добавила она, уже перестав сдерживать гнев. — Но тебе незачем упрашивать меня потерпеть еще год. Я иду на это по собственной воле!

Эрик был потрясен ее яростью.

— За кого ты меня принимаешь? — сказал он. — Что же я, ослиный пуп, что ли?

Она сделала сердитое, но вместе с тем восхитительно женственное движение плечом.

— Очень изящное выражение! И это — молодой, подающий надежды ученый!

— Что ж, по-твоему, у ослов нет пупков? — не унимался Эрик.

Сабина взглянула ему в лицо — глаза ее ярко блестели. Оба разгорячились и, казалось, могли бы без конца продолжать этот нелепый спор, вместо того чтобы говорить о том, что их так волновало. Сабина наклонилась вперед и уперлась руками в бока, словно стараясь придать своим словам больше силы и значения.

— Конечно, есть, и, ей-богу, ты самый настоящий ослиный пуп. — Она снова подошла к плите. — Не стану плакать, вот и все. Сосиски уже готовы.

— Кто их будет есть?

— Я буду есть, — сказала она с ожесточением. — Я голодна, и что бы там ни было, а я буду есть.

Эрик молча смотрел, как она накрывала на стол. Она ходила по комнате и свирепо стучала посудой. Наконец она села за стол, но даже и это сделала с вызовом.

— Ешь! — скомандовала она.

Эрик не тронулся с места. Он ожидал от Сабины любой реакции, но такого себе не представлял. Он оказался просто идиотом, а она держалась изумительно. Эрик никогда еще не любил ее так, как в эту минуту, и знал, что запомнит ее такой на всю жизнь.

Однако отступать было нельзя, он не мог взять назад все то, что он наговорил ей. ‘Ах, Хэвиленд, — подумал он, — будь ты навеки проклят за то, что ты сделал с нами!’

Он поймал взгляд Сабины. Теплая волна взаимного понимания захлестнула обоих, и через секунду Эрик стоял перед ней на коленях и, зарывшись лицом в ее платье, плакал. Плечи его тряслись от горьких рыданий. Сабина целовала его волосы и шепотом повторяла:

— Родной мой, увидишь, все будет хорошо. Ну, не плачь же, пожалуйста!

Она тихонько покачивала его в своих объятиях.

— Не плачь, милый. — Она прижимала его к себе изо всех сил, но никак не могла унять судорожные всхлипывания. — Люби меня, — прошептала она, — потому что я тебя люблю. Я буду ждать тебя вечно. Только не плачь. Ты увидишь. Все будет замечательно.

Шепот ее проникал ему глубоко в душу, и оттуда поднималась волна благодарности. Эрик знал, как ему необходимо все, что она могла ему дать, но ничто, даже ее любовь, не могло унять эти необъяснимые безудержные слезы.

3

На следующий день Эрик отправился в лабораторию в совершенно ином настроении. Накануне Сабина ушла от него около полуночи, и он сразу провалился в беспросветную темноту и спал таким глубоким сном, что вся ночь прошла, как один долгий спокойный вздох. Утром Эрик быстро позавтракал и пошел пешком по восточной стороне Бродвея, где в эти ранние часы еще лежала тень и было прохладно. На другой стороне улицы ослепительные солнечные лучи так резко били в стены старомодных выбеленных домов, что белая известка отливала розовым светом. На Бродвее царила оживленная утренняя суета.

Эрик не мог понять, что привело его вчера в такое отчаяние. Оно прошло бесследно, взамен появилось холодное, спокойное равнодушие, которое распространялось на все и на всех, за исключением Сабины.

Он пришел в лабораторию раньше Хэвиленда. Осмотревшись вокруг, он не нашел никаких следов работы, которую должен был сделать накануне Хэвиленд. На сегодня они назначили второе испытание прибора, но предварительно надо было по крайней мере один день посвятить подготовке. Вчерашний день пропал зря, — Эрик видел, что с пятницы никто даже не прикасался к прибору. Все было так, как они тогда оставили, только металлические поверхности покрывал тонкий слой пыли. Замазка ‘Апьезон’, которой были временно скреплены некоторые стеклянные детали, уже затвердела. Блестящая поверхность ртути, налитой на дно манометра Мак-Леода, потускнела, потому что им уже несколько дней никто не пользовался. Чем же, собственно говоря, занимался Хэвиленд? Электронный контур, который он вычерчивал, по-прежнему лежал недоконченным. Бумага, приколотая к чертежной доске, уже посерела от пыли. Половина листа была исчерчена зигзагообразными линиями, кругами и прочими фигурами, обозначавшими элементы электронной лампы, но нового ничего не прибавилось.

На вчерашний день было намечено много работы, но Хэвиленд, видимо, даже пальцем не шевельнул. ‘Ничего удивительного, — мелькнуло в спокойном и холодном мозгу Эрика. — Ведь он думает, что у него впереди еще целый год’.

Эрик быстро переоделся в рабочий комбинезон и, словно ничего не произошло и планы его нисколько не изменились, занялся подготовкой к расстановке сеток. Второе испытание будет проведено, несмотря ни на что, а потом они проведут и третье, и четвертое. Эрик теперь точно знал, как ему поступить и каким образом заставить Хэвиленда снова взяться за работу.

Хэвиленд пришел около половины одиннадцатого. Вместо обычной куртки и рабочих штанов на нем был темно-коричневый двубортный костюм и элегантная шляпа. Улыбнувшись Эрику, он бросил шляпу на чертежную доску.

— Ну что, нашел вас вчера Фокс? Он звонил мне вечером относительно вашей стипендии. Обсуждение прошло как по маслу — вопрос решен. Я посоветовал ему позвонить вам в общежитие.

— Вы же знаете, что я уже больше недели там не живу.

— Ах да, я и забыл. Ну, — он протянул руку, — поздравляю вас.

Эрик поглядел на протянутую руку и через секунду слегка коснулся ее.

— Спасибо. Я готовлю сетки для испытания. Вы приготовили вчера прокладки?

— Нет, не успел. Все утро я пытался придумать схему детектора, а потом мне надо было уйти. До отъезда мне необходимо сделать массу покупок.

— Понятно, — спокойно сказал Эрик, снова принимаясь за работу. — Все-таки я пока займусь этими сетками.

Он чувствовал, что Хэвиленд следит за ним с любопытством, но не хотел встречаться с ним взглядом.

— На вашем месте я бы не стал сейчас возиться с этим, — немного погодя сказал Хэвиленд дружеским, но несколько сдержанным тоном.

— Но ведь мы хотели увеличить интенсивность пучка?

— Да. Однако при существующих обстоятельствах это не к спеху.

— При каких обстоятельствах?

Хэвиленд отодвинул в сторону шляпу и сел на чертежный стол, лениво упершись одной ногой в стул. Повертев в руках карандаш, он швырнул его на стол.

— Что с вами такое, Горин? — спросил он. — Не могу сказать, чтобы я был в восторге от вашего тона. В чем дело?

Эрик неторопливо отложил в сторону работу.

— Я могу вам совершенно точно сказать, что со мной такое, — невозмутимо сказал он. — Я надеялся к осени сдать диссертацию. Ваши планы на лето вдребезги разбили все мои планы.

Хэвиленд покраснел, но не повысил голоса.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Я старался возместить это стипендией.

— Это для меня не выход.

— Что ж, очень грустно, но ничего не поделаешь. У вас свои планы, а у меня свои. Терпеть не могу строить из себя начальника, — он нетерпеливо передернул плечами, — и все-таки считаться мы будем с моими планами. Мне очень жаль, но все, что я могу для вас сделать, — это только выразить свое сожаление.

С минуту они молча смотрели друг другу в глаза. Эрик отвернулся первым, но это было не поражение — он сознательно отказывался от дальнейших споров, как человек, уже изложивший противнику свои принципиальные убеждения.

— Вы спросили, что со мной такое. Теперь вы знаете.

Он снова принялся за работу, а Хэвиленд еще долго сидел неподвижно на столе, сохраняя непринужденно-изящную позу и задумчиво разглядывая свои руки.

‘Почему я должен на него злиться, — размышлял Эрик. — Хэвиленд имеет полное право вести работу так, как ему нравится. Я должен радоваться, что он берет меня в помощники на любых условиях. Ведь он же сам отвечает за судьбу начатого им опыта. Но неужели я прошу так много? — спросил он себя с горечью. — Конечно, я могу уступить, но ведь и он тоже мог бы пойти на уступки!’

— Скверно, что вы так настроены, — с искренним сожалением сказал наконец Хэвиленд. — Я, право, очень огорчен.

— Но не настолько, чтоб изменить свои планы!

— Я бы не мог, если б даже и захотел. А я не хочу. Тем не менее давайте займемся делом. Вам сейчас не к чему возиться с сетками. Сначала я хочу испытать детектор.

Эрик встал и подошел к столу.

— Послушайте, не могли бы вы мне точно сказать, что еще остается сделать до того, как мы приступим к опыту? Это все, о чем я прошу. Может быть, мне нужно только убедиться, что мы все равно не закончили бы его к осени. Мне стало бы легче.

— Ладно, — не сразу сказал Хэвиленд. — Хотелось бы, чтобы вы, наконец, убедились в этом. Прежде всего, мы должны сделать в приборе такие приспособления, которые обеспечили бы нам максимальное количество нейтронов. Затем мы должны спроектировать и смонтировать детекторную схему, которая позволит нам установить присутствие нейтронов. После этого нужно все выверить и вымерить, чтобы знать, какое количество их составляет излучение, которое мы ищем, и какое — фон. Вот когда мы все это сделаем, тогда и начнем.

— Можно все это сделать за месяц? — спросил Эрик.

Хэвиленд пристально посмотрел на него и нахмурился — эта настойчивость стала его раздражать.

— Не знаю. Пожалуй. — Он взглянул на Эрика страдальческим взглядом и с горечью сказал, — Да, это можно сделать, если нам неизменно будет сопутствовать удача и если мы будем трудиться как волы.

— Хотите попробовать? Я готов.

— Нет, не хочу. — Хэвиленд отвернулся. — Я устал. У меня нет сил. Я не хочу рисковать. Можно так влезть в работу, что не разделаешься и через месяц. — Он встал со стола. — Я не позволю завлечь себя в эту ловушку. Нынешнее лето слишком много для меня значит, и я просто не имею права идти на это.

— Вы не возражаете, если я попробую один? — спокойно спросил Эрик. — Вы будете приходить и уходить когда угодно и работать когда вздумается.

— Вы думаете, я смогу стоять и смотреть сложа руки?

— Но можно мне попробовать? — настаивал Эрик. — Вы только скажите…

Хэвиленд взял шляпу.

— Делайте что хотите, — сказал он.

— Тогда я закончу сетки и подготовлю их к испытанию, что я и собирался сделать прежде всего.

— Заканчивайте сетки, — устало сказал Хэвиленд. — Но не рассчитывайте на испытание. Меня тут не будет. Сегодня я пришел в лабораторию только для того, чтобы сказать вам о стипендии.

— Вы больше не придете сегодня?

— Нет. Не приду.

— Хорошо. — Эрик взялся за сетки, не дожидаясь, пока Хэвиленд выйдет за дверь. — Завтра мы проведем испытание, — упрямо заявил он.

Следующий день начался как будто хорошо. Хэвиленд пришел в четверть десятого, к его приходу паровые камеры были наполнены сухим льдом и метанолом, диффузионные насосы включены, манометр Мак-Леода показывал вакуум, и волоски высоковольтных выпрямителей горели ярко-желтым светом.

— Все готово, — сказал Эрик, когда открылась дверь. — Можем приступить к испытанию по первому вашему слову.

Хэвиленд оглядел лабораторию. Он сразу понял, какую огромную работу проделал Эрик за вчерашний день, но ничего не сказал, спросил только, сделано ли то-то и то-то. Потом он снял пиджак и галстук, надел рабочую куртку и, сев за столик возле регулятора напряжения, похожего на маленькое рулевое колесо, кивнул Эрику.

— Включаем, — негромко сказал он и осторожно повернул колесо. Стрелка на вольтметре поползла вверх, нервы Эрика напряглись — в лабораторию бесшумно вливался ток высокого напряжения.

Через десять минут начались неполадки. Пучок альфа-лучей был неровный, прерывистый, стрелка маленького измерительного прибора, как безумная, прыгала взад и вперед по циферблату. Внезапно тонкая черная стрелка метнулась на самый край шкалы и, жужжа, забилась, словно стремясь выскочить наружу. В ту же секунду напряжение в высоковольтной цепи упало, и насосы стали издавать какие-то непривычные хлюпающие звуки. Приближавшаяся катастрофа внешне ничем не давала о себе знать, но ощущение ее было пронзительно, как вопль. Никто из посторонних, войдя в лабораторию, не заметил бы никакой беды. Она была очевидна только для двух людей, которые сделали этот прибор своими руками и сразу замечали малейшие отклонения от нормы. Все признаки указывали на грозившую беду, и Эрик почувствовал, что на него налетел вихрь неудержимого страха.

Хэвиленд приподнялся с табуретки, Эрик, стоявший ближе к камере, заглянул в круглые застекленные отверстия, служившие окошками. Вместо сплошной черноты, указывающей на нормальный режим в вакуумной камере, перед окошком металось яркое, фантастически зеленое пламя. Весь похолодев, Эрик обернулся к Хэвиленду.

— Ваши сетки! — сказал тот. — Вы неправильно рассчитали! Они слишком близко одна к другой, и теперь между ними замыкание!

Эрик пришел в полное отчаяние. Ему хотелось любой ценой спасти испытание от провала. Он бросился к прибору и просунул руку через предохранительную сетку, стараясь достать до рубильника.

— Назад! — крикнул Хэвиленд. Эрик, ничего не соображая, в ужасе оглянулся и увидел красное, перекошенное от страха лицо Хэвиленда. — Идиот! Подождите, пока я выключу ток!

Он круто повернул рукоятку и несколько раз проверил рычагом заземления, снято ли напряжение. В лаборатории, как и прежде, стояла тишина, только насосы продолжали стучать с бесполезной настойчивостью, как все механизмы, работающие вхолостую.

— Никогда не теряйте голову, — сказал, наконец, Хэвиленд. Он не смотрел на Эрика, но руки его дрожали, а голос был резок. — Вам все равно не удалось бы ликвидировать замыкание, разъединив сетки. Ради бога, _думайте_, прежде чем что-либо делать, иначе живым вам отсюда не выйти!

Эрик, все еще дрожа, сел на табуретку. Снова и снова он представлял себе, что было бы, если б он не отдернул руку, а прикоснулся к рубильнику. Он видел себя пронзенным электрическим током, окостеневшим… Пот выступил у него от ужаса.

— Все дело в том, — гневно продолжал Хэвиленд, — что вы не должны были запечатывать прибор, не показав мне сеток. Я бы сразу увидел, что они поставлены слишком близко друг к другу.

— Вас не было.

— Так надо было подождать, черт вас возьми! — резко возразил Хэвиленд. — Теперь нам по крайней мере дня четыре придется расхлебывать последствия вашей самостоятельности. Можно убивать себя работой, но быть жертвой собственной небрежности и трусости — по меньшей мере нелепо.

После отчаянного окрика Хэвиленда они в первый раз посмотрели друг другу в глаза. На лице Тони Эрик увидел лишь гнев и никакого злорадства, хотя тот легко мог бы использовать этот случай для доказательства своей правоты — теперь уже было ясно, что они не смогут уложиться в назначенный Эриком срок.

Только сейчас Эрик понял, что без Хэвиленда, без его знаний и опыта ему не обойтись. Если б не Хэвиленд, он, возможно, сейчас был бы мертв. Но попробуйте-ка сказать: ‘Благодарю вас за то, что вы спасли мне жизнь’. Самое легкое — с достоинством отступить, сдаться. Кому бы сейчас пришло в голову спорить с Хэвилендом? Но внутреннее упрямство не позволяло Эрику смягчиться. Он должен заставить Хэвиленда работать, потому что иного выхода нет.

Он выслушал гневные слова Хэвиленда в полном молчании.

— Вы говорите, это займет четыре дня? — спросил он.

— Конечно. Сетки надо полировать, если не делать заново. Вы сожгли по крайней мере целый метр. Внутренность камеры нужно очистить от мусора, которым вы ее засорили. Наверняка дня четыре потребуется.

— Значит, мы проведем испытание через четыре дня, — флегматично сказал Эрик.

4

Он был строг к себе, строг к Хэвиленду, из-за своей постоянной озабоченности стал строгим и к Сабине. Только однажды он стал мягче к ней — это было в тот день, когда им пришлось освободить квартиру.

Еще дня за три до ухода они начали относиться к своему временному жилью совсем по-другому. Незаметно, мало-помалу они от него отвыкали. Так медленно умирающий больной постепенно становится для окружающих все менее родным и близким.

Последнюю ночь Сабина провела с Эриком, но все же комната казалась им холодной и чужой. Они потушили свет, поцеловались, пожелав друг другу спокойной ночи, и еще долго молча лежали в темноте с открытыми глазами. Эрик, уставясь в потолок, пытался разгадать, о чем думает Сабина. Он старался не шевелиться, делая вид, что спит.

Казалось, целые часы прошли в молчании. На потолке светлым ромбом отражался свет уличного фонаря. Золотистые зайчики бежали по стене от каждой проходящей машины. Оба лежали без сна и мучились, и каждый так остро чувствовал страданье другого, что им казалось: лучше всего молчать. Вдруг он обнял ее, и давившая на них темнота сразу как бы растворилась.

— Тебе хочется плакать? — спросил он.

— Да что толку в слезах? — вздохнула она. — Но здесь было так чудесно, правда, Эрик?

— Лучшие дни в моей жизни, — сказал он. — Честное слово.

— Эрик… — ласково начала Сабина, как бы подготавливая его к, серьезному разговору. — Скажи, ты совсем-совсем не жалеешь, что мы с тобой жили тут?

— Что за глупый вопрос?

— Нет, ты так не отвечай. Скажи мне правду.

— Ты хочешь сказать, не жалею ли я об этом сейчас, когда нам так тяжело уходить отсюда?

— Да, именно. Ведь теперь все нам будет казаться гораздо хуже.

— Но мы были так счастливы, пока жили здесь. Мы будем вспоминать. А потом, может быть, у нас будет и собственная квартира.

— Зачем ты это говоришь? — мягко упрекнула она. — Ты же знаешь, что по крайней мере еще с год у нас не будет такой возможности.

— Я тебе говорил, что мне сказал Хэвиленд. — Эрик высвободился из ее объятий и лег на спину, глядя в потолок. — Он не отрицает, что мы можем справиться за лето.

— Только чтобы доказать тебе, как много зависит от везения.

— И все-таки он признал, что это возможно. О, я все понимаю, но послушай, Сабина… — Он приподнялся на локте, в темноте заглянул ей в глаза и сказал с мольбой: — Позволь мне надеяться. Чем больше я буду верить, что мы это сделаем, тем упорнее я стану работать. А чем больше я буду работать, тем ближе буду к цели.

Сабина провела пальцами по его лицу.

— Я просто не хочу, чтобы тебе пришлось потом разочароваться, — сказала она. — Ты все так остро воспринимаешь. Когда что-нибудь у тебя не ладится, больше всего страдаешь ты сам.

— Дай мне возможность три месяца изо всех сил надеяться и работать, и пусть потом три месяца я буду страдать, если у меня ничего не выйдет. Что бы ты ни говорила, это все-таки лучше, чем коптить небо и бездельничать целых шесть месяцев. Сабина, позволь мне верить, что я это сделаю.

В темноте она разглядела его взволнованное лицо.

— Хорошо, Эрик, — сказала она, ласково улыбаясь.

— Но ты тоже будешь верить?

— И я должна? — спросила она, все еще с улыбкой.

— Да, — засмеялся он, но она разглядела у него на глазах слезы отчаяния и боли и, еле сдержав рыдание, внезапно охватила его голову руками, прижала к своей груди и стала горячо целовать.

— Ты увидишь… — шептала она, — увидишь… Боже мой, я так верю в тебя!

5

После переезда в общежитие Эрик самозабвенно погрузился в напряженную работу. Он приходил в лабораторию в восемь часов утра и оставался там допоздна. Хэвиленд был верен своему слову. Он появлялся в лаборатории далеко не каждый день, причем приходил обычно не раньше четверти десятого и, независимо от работы, уходил ровно в пять. Если Эрик прежде и надеялся заразить его собственным воодушевлением, то теперь убедился, что все его усилия напрасны.

И все-таки он не сдавался. Он вынудил Хэвиленда составить список всех работ, которые необходимо было сделать, прежде чем приступить к опыту. Эрик перепечатал этот бесконечный перечень через один интервал, чтобы он казался как можно короче, и повесил над столом, за которым обычно сидел Хэвиленд. Каждое выполненное задание он вычеркивал красным карандашом. Время шло, вездесущая пыль медленно покрывала бумагу серым слоем, но свежие карандашные пометки все еще ярко рдели на ней, пока недели через две бумага не слилась с серой оштукатуренной стеной.

Но хотя было очевидно, что дела, указанные в списке, не будут закончены в месячный срок, Хэвиленд ни разу не сказал: ‘Я же вам говорил’, а у Эрика не было оснований упрекать его в нарочитой медлительности. Хэвиленд работал в своем обычном темпе и с такой бесстрастной размеренностью, что иногда Эрику казалось: если в последнюю минуту последнего дня он успеет лишь наполовину завинтить какой-нибудь винт, то ни за что не станет завинчивать его до конца, а отложит до осени.

Через три недели была выполнена лишь одна треть перечисленных в списке дел. Оставалось всего шесть дней, и вдруг за пять дней красные отметки покрыли три четверти списка. Даже Эрик с трудом мог поверить, что работа почти закончена. Меньше чем за неделю удалось сделать чуть ли не половину дела! Да ведь при таких темпах…

В первый раз с тех пор, как был вывешен список, Эрик заговорил о нем с Хэвилендом.

— Ну, что вы теперь скажете? — он указал на список. — Взгляните-ка. Если бы вы дали мне еще неделю — одну только неделю, — нам бы ничего не стоило кончить работу.

— Почему вы так думаете? — спросил Хэвиленд. Он не рассердился, не оборвал Эрика. Тон его скорее был снисходительно-усталым. — Вы судите только по длине списка.

— Да ведь в списке перечислены все работы, и три четверти из них уже сделаны. Вы же не станете этого отрицать?

Хэвиленд медленно, но упрямо покачал головой.

— Осталось самое трудное. Этого за неделю никак не сделаешь.

— Одну только неделю, — взмолился Эрик. — И если я окажусь неправ, я больше никогда и не заикнусь об этом.

— Нет.

— Вы же видите, вы сами никогда не думали, что мы столько успеем. Скажу откровенно, я тоже не думал. Я просто надеялся наперекор всему, и только. Вы, конечно, согласитесь, что мы можем закончить работу за месяц. За один только месяц.

— Только что вы просили неделю.

— Месяц или неделя — не все ли равно? Ведь это совсем ничтожный срок.

— Следовательно, — твердо сказал Хэвиленд, — если мы начнем осенью, то кончим в ничтожный срок.

— И это ваше последнее слово?

— Самое что ни на есть последнее. — Хэвиленд немного помолчал, и за эти несколько секунд от его спокойной уверенности не осталось и следа. — Ради Бога, Горин, дайте же мне передохнуть! Целый месяц вы тянете из меня душу!..

— Я ни разу ни о чем вас не просил.

— Вы вбили себе в голову, что, если будете торопиться, я не смогу отстать от вас. Думаете, я не знаю, что у вас на уме? Вы расставляете мне ловушку, — гневно сказал он, но потом махнул рукой и отвернулся. — Впрочем, на вашем месте я наверняка поступал бы так же. Поймите же, что я тоже хочу добиться своего этим летом, и для меня это так же важно, как для вас — ваша цель. Так же важно! — горячо повторил он. — Но я, черт вас побери, поступаю гораздо честнее. Я все время стараюсь вам помочь. Вы же не помогаете мне ни капли. Ни капли.

— Ладно, — устало сказал Эрик. — Сдаюсь. — Решившись наконец на капитуляцию, он почувствовал даже облегчение, но вместе с тем это была такая мука, такое горькое поражение! С чувством полного безразличия он опустился на табуретку. — Простите меня за все. Просто мне очень хотелось закончить поскорее.

Он взглянул на Хэвиленда — тот смотрел на него смущенно, как всегда после того, как ему случалось погорячиться.

— Вы придете завтра хоть на минутку? — спросил Эрик. — Я просто хочу знать насчет лаборатории, когда вы ее запрете и когда мне запечатывать прибор.

— Вероятно, я загляну с утра, — ответил Хэвиленд. Он посмотрел на письменный стол, потом на Эрика и отвернулся. — Вот что я вам скажу. Я не буду запирать лабораторию. Можете работать самостоятельно, сколько хотите. — На лице Эрика мелькнул проблеск надежды. — Раз в неделю, по утрам, я буду к вам наведываться, — словно через силу сказал Хэвиленд. — Но больше ни на что не рассчитывайте.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

1

Убедившись, что Хэвиленд не переменит своего решения, Эрик подумал, что надо рассказать обо всем Сабине, но не знал, в каком виде ей это представить — как хорошее известие или как дурное. Он сам внушил ей надежду, что сможет удержать Хэвиленда и что работа будет закончена летом, и вот теперь все рухнуло.

Она выслушала его, как обычно, с молчаливым сочувствием, тревожась больше за него, чем за себя. В ее спокойных серых глазах было такое выражение, словно она понимает все гораздо лучше, чем он, словно он был актером, пылко произносившим монолог, а она — сочувствующей публикой, которой он нравится и которая с волнением следит за его страданием, но видит также все, что происходит на сцене вокруг него, и знает, что пьеса еще далеко не кончена.

— Из этого следует одно, милый: нам тоже надо взять отпуск, — спокойно сказала она. — Мне полагается десять дней. Давай куда-нибудь поедем.

— Как же я могу уехать? — возразил он. — У меня ведь нет времени.

— Ну, десять дней ты, конечно, можешь выкроить. — Она умоляюще улыбнулась. — Тебе так нужно отдохнуть! Ведь ты просто сам на себя не похож.

— А где мы возьмем денег?

Сабина пожала плечами.

— Это обойдется недорого. Поедем в Провинстаун. Ты любишь океан?

— Разве Провинстаун у океана?

— А ты не знаешь, где Провинстаун? — спросила она.

— Никогда в жизни о нем не слыхал.

— Ты шутишь!

— А почему я должен знать какой-то Провинстаун? У меня на родине есть такие города, о которых ты тоже никогда не слыхала.

— Неужели ты никогда не слыхал о Юджине О’Нейле?

— Неужели ты не слышишь, какой у тебя снисходительный тон?

— Вот я тебя и рассердила, — серьезно, но без упрека сказала она. — Ну, ударь меня.

Эрик был более чем рассержен. Словно вихрь пыли, крутящийся летом на проселочной дороге, налетел на него порыв возмущения. Это была как бы миниатюрная копия того урагана, который месяц назад довел его до бурных рыданий. Он попытался превратить ее замечание в шутку.

— Если б я когда-нибудь тебя ударил, то только левой рукой, о которой не ведает правая, — сказал он и затем, с досадой передернув плечами, откровенно признался: — Сам не знаю, что на меня нашло.

— Отлично знаешь, как и я, и поэтому мы уезжаем, — твердо заявила Сабина.

Целый день они ехали до Провиденс, а оттуда направились к мысу Код, автобус был переполнен, день стоял душный и жаркий, но это их не смущало. Упиваясь ощущением необычного, они не замечали ни шума, ни громких голосов и чувствовали себя как бы в отдельном купе.

В долгих сумерках пейзаж за окном автобуса казался Эрику таинственным и жутким. Временами дорога вырывалась из редкого леса и дюн и бежала по берегу моря, впереди, насколько хватал глаз, расстилалась водная гладь, синяя, ровная и пустынная. Резкий дневной свет понемногу тускнел, море становилось темнее. Глядя на пустынный горизонт, Эрик думал, что и там когда-то была жизнь, ее поглотила или снесла эта вода, и ему казалось, что в море таится какая-то смутная, но грозная опасность. В любую минуту этот величавый покой может исчезнуть, горизонт всколыхнется, и на мир обрушится страшная катастрофа.

За окном синели сгущавшиеся сумерки, похожие на дым костра, Эрик постарался отогнать от себя жуткие видения. В автобусе зажегся свет, и внешний мир потонул в темноте. В открытое окошко врывался прохладный ветерок, и Эрик теснее прижался к Сабине. Она обняла его одной рукой, притянула его голову к себе на плечо, и он почувствовал себя исцеленным, словно одного ее прикосновения, одной ласки было достаточно, чтобы прогнать призраки. Наконец взошла луна, и в ее бледном сиянии земля стала казаться менее мрачной.

В десять часов они приехали в Провинстаун, им указали дом, где сдаются комнаты. В прохладной ночной темноте белые домики, прижавшиеся один к другому, казались ненастоящими и походили на театральные декорации. Хозяйка ждала приезжих, в маленьком десятицентовом блокноте, служившем регистрационной книгой, Эрик записал: ‘Мистер и миссис Горин из Нью-Йорка’.

Комната была просторная, с широкой двуспальной кроватью и тремя окнами. Оба по очереди долго плескались в ванне, потом сразу же легли спать. Ложась рядом с нею, Эрик потушил свет. Он чувствовал умиротворение, радость и усталость. Они что-то пошептали друг другу и поцеловались без страсти, но с огромной нежностью.

Никогда в жизни он не видел такого яркого солнца. В детстве бывало и яркое солнце, и высокое чистое небо, и широкие просторы, но он не помнил такого сверкающего воздуха, насыщенного мириадами мельчайших водяных брызг, каждая отражала и преломляла солнечный свет и переливалась ослепительным алмазным блеском. Небо над морем играло всеми оттенками голубого и синего — такие чистые тона Эрику приходилось видеть только в стеклянных призмах. Лазурная бухта всегда была покрыта мелкой сверкающей рябью, а океан беспрестанно катил свои синие воды на белый песок. Почти каждый день Эрик и Сабина на взятых напрокат велосипедах ездили к морю, захватив с собою сандвичи и бутылку молока. В городе они отыскали маленький ресторанчик, где хозяин согласился отпускать им ежедневно завтрак и обед со скидкой.

Вечерами они снова возвращались на пляж или же отправлялись на окраину города, к длинному каменному молу. Там можно было пройти четверть мили среди огромных скал, наблюдая, как луч маяка скользит по спокойным водам лагуны. В чинном молчании Эрик и Сабина шли по узкой дорожке следом за гуляющими парами, мимо других парочек, сидящих на скамейках. К девяти часам сумерки сгущались и на темной массе мола, вдоль дороги к берегу, попарно загорались крохотные красные огоньки сигарет.

Через четыре дня им стало казаться, что иной жизни у них никогда и не было и что впредь всегда будет так же. Они были совсем одни в совершенно новом мире, населенном такими же влюбленными парами, и это восхитительное ощущение наполняло их бесконечной умиротворенностью. Они все больше и больше становились похожи на идиллических островитян Тихого океана.

Это была жизнь, насыщенная ленивым покоем, яркими красками, тишиной и полным взаимопониманием, жизнь, похожая на сон, — сочетание товарищества и любви. Впрочем, неудовлетворенность по-прежнему не оставляла Эрика, — она, как подземные воды, никогда не прорывалась наружу, но невидимо влияла на все, что находилось на поверхности. Порою его одолевали мрачные мысли и сомнения, тогда он ложился на песок или на гальку, закрывал глаза и притворялся спящим, пока голос Сабины не отрывал его от бесконечных размышлений. На пятый день она неожиданно спросила его:

— Хочешь, давай поговорим?

И Эрик безошибочно понял, о чем она думает. Только сейчас ему стало ясно, что все это время, каждую минуту, она знала, что творилось в его душе.

Они сидели на голых песчаных дюнах, глядя вниз, на пустынный пляж. Немного поодаль начиналась полоска жесткой травы. Узкая черная лента шоссе, извиваясь, уходила вдаль и терялась между холмами, жгло горячее полуденное солнце, кругом царило безлюдье и тишина. Далеко впереди голубой купол неба спускался к морю, образуя четкую линию горизонта. Воздух был неподвижен. Листва на деревьях словно замерла, трава не шелестела. Слова Сабины повисли в этой величавой тишине.

— Не знаю, что и сказать, — немного погодя ответил Эрик. Он нагнул голову к своей тени на песке, подставив шею под горячие лучи солнца. — Иногда мне кажется, что надо было бы бросить этот опыт совсем и начать все сначала с кем-нибудь другим.

— Что же ты этим выиграешь?

— Ничего, — грустно ответил он. — На это понадобится еще год. Но кто знает, может быть, с Хэвилендом каждые полгода будут случаться такие истории. Да что себя обманывать, Сабина! Я так его ненавижу, что даже не представляю, как я буду дальше с ним работать.

С минуту она молча пересыпала между пальцами песок.

— Это пройдет, — сказала она. — Ты же сам понимаешь, что это пройдет.

— Как ты все хорошо знаешь!

— Я знаю _тебя_, — сказала она. — Ты даже не можешь толком сказать, почему ты злишься на Хэвиленда.

— Ах, перестань, пожалуйста!

— Нет, я говорю серьезно. Ну скажи, почему?

— И скажу, — отрезал Эрик. — Потому что он отнял у меня счастье. Я уже держал его в руках, я почти добился его своим собственным трудом. А этот негодяй все у меня отнял.

— Ну? — спросила она, как бы ожидая дальнейших объяснений. — Что же, собственно, он у тебя отнял? Скажи точно. — Теперь Сабина заговорила так же настойчиво, как и он. Захватив горсть песку и пропустив его между пальцев, она взглянула на Эрика. Ее лицо, обрамленное растрепанными кудрями, казалось совсем юным. — Что он у тебя отнял?

Эрик уставился на нее злыми глазами.

— Возможность жениться на тебе, вот что! Если б не он, мы сейчас могли бы все время быть вместе, всю жизнь! Тебя удовлетворяет этот ответ?

— Это далеко не ответ, Эрик. Ты многого еще не досказал.

— Ты считаешь, что я лгу, когда говорю, что хочу на тебе жениться?

— Нет, — сказала она спокойно, но с какой-то горечью. — Ты не лжешь. Ты говоришь искренне. Но поверь мне, если б ты не встретился со мной, если б даже у тебя не было никакой другой девушки, все равно с тобой происходило бы то же самое.

— Как будто вместо тебя могла быть другая! — раздраженно сказал он.

— Ох, Эрик, будь же наконец взрослым. Я прекрасно знаю, что, если б я не встретила тебя, я бы влюбилась в кого-нибудь другого. И ты тоже. Конечно, это было бы не так, как у нас с тобой, — согласилась она. — Но речь не об этом. Я хочу сказать, что наша свадьба — для тебя сейчас не главное.

— Ты думаешь, что я хочу увильнуть?

Сабина с досадой взъерошила ему волосы обеими руками.

— Ты просто мальчишка! Мальчишка, напичканный романтическими бреднями! Больше не стану водить тебя в кино, если оно так на тебя влияет! Ты думаешь, что мы должны все время ворковать да целоваться, как Элоиза и Абеляр? Может, ты боишься признаться, что в жизни для тебя существует не только любовь? Хочешь быть ученым, а цепляешься за всякую чушь, которая лезет тебе в голову! Я просто стараюсь простейшими словами растолковать тебе, что ты ужасно честолюбив. И прежде чем ты начнешь грозить самоубийством, чтоб доказать, как ты меня любишь, разреши мне сказать одно: я вовсе не считаю твою работу своей соперницей. Ведь иначе и быть не может.

Как бы подчеркивая искренность своих слов, Сабина грациозным жестом положила руку на горло, но тут же снова заговорила наставительным тоном школьной учительницы:

— Ты очень честолюбив. Ты настолько честолюбив, что готов убить себя работой. И не для того, чтобы доказать мне свою любовь — это ты делаешь другим путем, а чтобы доказать самому себе, какой ты талантливый физик. Послушай, Эрик, ты все время твердишь о том, как тебе хочется жениться на мне. Тебе никогда не приходило в голову, что в летнем университете ты можешь зарабатывать достаточно, чтобы снять квартиру и поселиться вместе со мной?

— Я об этом никогда не думал, — признался Эрик. — Все было некогда.

— Ты об этом никогда не думал, — ласково передразнила она, — потому что это помешало бы опыту, над которым ты собираешься работать.

— Собирался, — поправил он.

— Оставь, пожалуйста! Ведь лаборатория не заперта, правда? И ты знаешь, что делать, ты сам мне это говорил. А Хэвиленд будет приезжать раз в неделю, и ты сможешь себя проверять.

Эрик молчал. Сначала он рассердился, затем был вынужден признать, что она права.

— Должно быть, я все время так и думал поступить. К чему хитрить с самим собой? Я буду работать с ним на любых условиях. И я действительно честолюбив, Сабина. Так честолюбив, что боюсь, если я дам себе волю, честолюбие меня одолеет. Помнишь, я когда-то тебе говорил, как я мечтаю добиться успеха. — Он беспомощно покачал головой. — Это не значит, что я хочу быть знаменитым или богатым. Оказаться достойным славы ученого — вот чего я хочу, ради чего я себя сжигаю, за что я готов отдать почти все в жизни. Дарование, способности, талант — в общем, называй это как хочешь, — вот о чем я мечтаю. Слушай, Сабина, я тебе скажу, что требуется для того, чтобы стать великим ученым. Вовсе не нужно понимать самые сложные вещи. Совсем наоборот. Надо уметь так посмотреть на самое сложное явление, чтобы сразу найти лежащую в его основе простоту. Талант находить простейшее в самом сложном — вот что необходимо настоящему ученому. Иной раз, когда я читаю о крупных теоретических открытиях, у меня бывает такое чувство, словно я вижу, как человеческий ум опускается в страшную трясину невежества и взлетает оттуда к блестящим достижениям. И поверь мне, для этого нужно особое мужество. Человек должен уметь доверяться своей интуиции. Все говорят — иди и добивайся сам, но попробуй предложи новую идею, — тебя заклюют. Значит, нужно еще уметь не бояться того, что говорят другие, и не бояться собственных суждений. А тут еще опыты, от которых можно сойти с ума, столько приходится над ними думать. И вот представь себе, с каким волнением ты вдруг начинаешь понимать, что обладаешь такой интуицией! Милая, любовь прекрасна, но то, о чем я говорю, — совсем другое, и именно этого я и хочу. Хотя бы каплю. Боже, боже, как я хочу этого!

Все в нем кипело от возбуждения. Его давно угнетало чувство вины перед Сабиной, и теперь у него словно гора свалилась с плеч. Все прошло, осталась только воля к осуществлению своих стремлений, и он чувствовал себя гораздо бодрее, чем когда-либо, гораздо бодрее, свободнее и сильнее.

— Вот об этом-то я и говорю, — сказала Сабина.

— Ты говоришь! — насмешливо воскликнул он. — Знаешь, не читай мне, пожалуйста, наставлений!

— Ладно, — сказала она и легла на песок лицом вверх, раскинув руки. — Я буду тебя соблазнять.

Он отвернулся, уткнувшись лицом в поднятые колени.

— Эрик!

— Странно, как здесь тихо. Ни одного человеческого голоса.

— Эрик!

— Ни звука не слышно, — рассеянно сказал он.

— Эрик, милый!

— Как забавно быть совсем одному, — пробормотал он. — Хочется лечь на спину и смотреть в небо.

Он положил голову ей на живот, она легонько обняла его рукой. Эрик закрыл глаза и вздохнул.

— Ну как, весело было одному? — спросила Сабина.

— Нет. С тобой — куда лучше.

— И ты уже не сердишься?

Он поцеловал ее руку.

— Я вдруг почувствовал в себе столько энергии, что мне надо было куда-то ее девать.

— Я понимаю, — сказала она.

Эрик открыл глаза и стал смотреть в безоблачное небо. Оно возбуждало в нем такое же волнение, какое ощущают поэты — даже большее. Он смотрел в бездонную прозрачную синеву и с гордостью думал, что только он, его учителя, его студенты и товарищи могут постичь умом это пространство. Люди точной науки чувствуют себя во Вселенной как дома, потому что они посвятили свою жизнь замене мелких чудес великим чудом познания.

Теперь он был волен предпринять любое путешествие в область науки, и на любой срок. Сабина предоставила ему полную свободу и сделала это так, что возвращение к ней всегда будет для него желанным.

И все же он ясно и трезво сознавал, что опыт во что бы то ни стало необходимо закончить этим летом.

2

Когда Эрик вернулся в Нью-Йорк, ему показалось, что в лаборатории стало еще больше солнца, чем прежде. В здании было пусто, но даже тишина отдавалась в его ушах деловитым гулом. В раскрытые окна виднелись залитые солнцем светло-зеленые крыши университетского городка, вливался теплый летний воздух, доносился шелест густых вязов, трепетавших под легким ветерком. Эрика больше не мучило ощущение напряженной, неистовой спешки. Стремительные вихри и водовороты остались позади, и работа шла плавным потоком, но намного быстрее, чем раньше.

У Эрика появилось новое чувство уверенности в себе, настолько сильное, что сначала постепенное отдаление Хэвиленда не вызывало у него никакой тревоги. В первой половине июля Хэвиленд дважды появлялся в лаборатории и каждый раз казался Эрику случайным посетителем. Эрик вспомнил свой первый разговор с Хэвилендом в его кабинете, когда он получил разрешение работать в лаборатории. После этого разговора Хэвиленд ушел со своими друзьями. Лили и Дональдом Питерс, и у Эрика тогда осталось неприятное ощущение, будто Хэвиленд ушел от него в какой-то другой мир. Такое же ощущение он испытывал и теперь, во время еженедельных посещений Хэвиленда, тем более что тот никогда не проявлял прежнего энтузиазма. Теперь он казался туристом из какого-то чужого мира. Но Эрик заглушал в себе раздражение, он был уверен, что рано или поздно Хэвиленда подхватит могучий поток, которому он не сможет противиться. Как бы осторожно он ни переходил вброд по мелким местам, течение неизбежно собьет его с ног и увлечет за собой.

Однажды в середине июля Фокс привел с собой в лабораторию посетителя, которого представил Эрику как молодого исследователя, тоже недавно получившего стипендию от студенческой ассоциации. Звали его Хьюго Фабермахер. Это имя показалось Эрику знакомым, но он не мог сразу вспомнить, где он его слышал, и вскоре забыл об этом, приглядываясь к посетителю, который казался совсем юнцом и с первого взгляда мог сойти за студента-первокурсника. Он был немного ниже Эрика, но гораздо тоньше. У него были коротко остриженные белокурые волосы и нежно-розовые щеки — признак редкого употребления бритвы. Черты его лица были тонки, но больше всего привлекали к себе внимание его темно-синие глаза — они быстро перебегали с одного на другое, избегая смотреть на собеседника прямо. Однако, когда Эрику удалось поймать его взгляд, он увидел в нем такую острую и непроницаемую настороженность, что ему стало не по себе, и он поспешил отвернуться. Он снова постарался припомнить, где он слыхал это имя, но так и не вспомнил.

Фокс объяснил Эрику, что Фабермахер — физик-теоретик и интересуется теорией атомного ядра. Затем он извинился, сославшись на дела, и ушел. За все это время Фабермахер не произнес ни слова. Пока говорил Фокс, беспокойный острый взгляд юноши быстро скользил по комнате. Когда Фокс назвал его имя, румянец на его щеках стал чуть-чуть ярче, а на губах появилась слабая, не то смущенная, не то лукавая, улыбка. Немного погодя он обратился к Эрику, выговаривая слова тщательно, но с легким акцентом и все еще избегая смотреть ему в глаза.

— Должно быть, мои вопросы покажутся вам глупыми, — сказал Фабермахер. — Боюсь, что у меня, как у большинства физиков-теоретиков, совершенно беспомощные руки — я умею обращаться только с карандашом. — Покраснев, он слегка пожал плечами. — В смысле техники я лишен всякой интуиции, так что, пожалуйста, будьте ко мне снисходительны. Вот, например, объясните мне, пожалуйста, как вы фокусируете пучок альфа-лучей на мишень?

Эрик стал объяснять принцип устройства прибора, Фабермахер кивал в знак того, что ему все понятно. Время от времени он перебивал Эрика вопросами, экспериментатору они сначала могли показаться наивными, но затем оказывалось, что ответить на них не так-то легко, потому что Фабермахер доискивался до самых основ. От застенчивости его не осталось и следа, присмотревшись к нему ближе, Эрик заметил на его лице тонкие морщинки. Трудно было угадать его возраст. Но вдруг Эрику наконец пришло на память, где он встречал имя Фабермахера.

— Ваш отец тоже физик-теоретик? — внезапно спросил Эрик.

— Нет.

— Значит, ваш дядя? Или двоюродный брат?

— Нет, — ответил Фабермахер. Он не спросил, почему это интересует Эрика, и попытался перевести разговор на прибор. Но через несколько минут Эрик снова вернулся к интересовавшему его вопросу.

— Я спросил вас об отце потому, что, помнится, несколько лет тому назад в ‘Цайтшрифт фюр физик’ мне попадались статьи вашего однофамильца, — объяснил он. — Я, признаться, их не читал — тогда они были мне еще недоступны. Я и подумал, что, может быть, вы имеете к автору какое-то отношение. Фамилия Фабермахер не так уж часто встречается, не правда ли?

— Да, пожалуй. — Фабермахер немного помолчал, на лице его попеременно отражались досада, растерянность и смущение. — Я действительно имею некоторое отношение к нему. Впрочем, это не совсем так, — признался он. — Вероятно, я должен был сразу же ответить вам прямо. Статьи, которые вы видели, — мои. — Он взглянул Эрику в глаза острым, пронизывающим взглядом, но тут же густо покраснел и отвернулся. — Видите ли, я уже привык к таким вопросам. Может быть, мне следовало бы отпустить бороду. Я слишком молодо выгляжу, хотя печатаюсь уже пять лет.

— Пять лет! — недоверчиво сказал Эрик. — Сколько же вам лет в таком случае? По-моему, вы не старше меня. Мне двадцать три года.

— А мне двадцать один, — сказал Фабермахер. — Первую статью я написал шестнадцати лет. Профессор Нернст прочел ее вслух на одном научном собрании в Берлине. Статья была не очень хорошая, — прибавил он виновато и засмеялся. — Профессора Нернста поразил главным образом мой возраст. Я шел к решению проблемы слишком сложным путем. — Он снова взглянул на Эрика, и на лице его была откровенная досада, но, увидев выражение глаз собеседника, он сразу погрустнел и, резко переменив разговор, снова вернулся к вопросу, на который тот еще не дал ему удовлетворительного ответа.

Эрик отвечал, но мысли его были заняты другим. Он думал о том, что пять лет назад, когда он был студентом предпоследнего курса и изучал элементарную термодинамику и вводный курс дифференциальных уравнений, Фабермахер уже овладел тензорным исчислением, теорией вероятности и комплексными функциями и обращался с ними так же легко, как Эрик с отверткой. Эрик прикинул ‘в уме сроки и пришел к заключению, что в то время, когда он в колледже благоговел перед научными авторитетами своих преподавателей, работы Фабермахера уже обсуждались выдающимися физиками с мировой известностью. Он посмотрел на бледного юношу, почти мальчика, страдавшего от своей застенчивости, и преисполнился к нему таким благоговением и восторгом, какого до сих пор еще никогда не испытывал.

Он подумал о том, что все выдающиеся физики-теоретики, от Ньютона до Эйнштейна, достигли расцвета творческих сил в двадцать с небольшим лет и все свои знаменитые открытия в области теории сделали до тридцатилетнего возраста. Только физики-практики, экспериментаторы, входят в силу с возрастом, но ни один экспериментатор никогда не приобретал такой славы, как теоретики. Эрик так искренне восхищался Фабермахером, что в душе у него не оставалось места для мелких чувств вроде зависти. И в то же время он понял, почему Фабермахер так неохотно говорил о своей работе. Старики, очевидно, не признавали его, считая подобную скороспелость недопустимой в науке, а ученые одного с ним поколения, сравнивая его способности со своими, настолько поражались превосходству этого юноши, что он рисковал прослыть каким-то своеобразным уродцем, вроде теленка о двух головах. Должно быть, ему так часто приходилось видеть на лицах выражение откровенного любопытства, что он научился безошибочно различать первые его признаки. Вот это и тяготило Эрика: ведь он ни капельки не завидует таланту Фабермахера, и мысль о том, что Фабермахер может заподозрить в нем зависть, была ему чрезвычайно неприятна.

— Перестаньте, — сказал он. — Ведь это же нелепо, что вы задаете мне вопросы и ждете каких-то объяснений. Это я должен спрашивать вас.

Фабермахер мучительно покраснел. В конце концов ему удалось улыбнуться, но только из вежливости.

— Я говорю совершенно серьезно, — настойчиво сказал он. — Я ровно ничего не смыслю в технике опытов и сильно ощущаю этот недостаток. Мне бы очень хотелось время от времени приходить сюда и беседовать с вами, если позволите.

— Приходите хоть каждый день. Может быть, вы даже захотите немножко помочь мне.

— Ну, пользы от меня мало, — мягко возразил Фабермахер. Он, видимо, не знал, куда девать глаза. Эрику стало неприятно и немного досадно. Чем больше он старался, чтобы Фабермахер почувствовал себя непринужденно, тем больше осложнялось положение. — Я только наделал бы вам лишних хлопот. А этот опыт слишком важен, и тормозить работу просто недопустимо.

— Вы в самом деле считаете его важным? — спросил Эрик.

— Разумеется! — Фабермахера как будто даже слегка покоробил этот вопрос. — Наука должна иметь как можно больше данных о свойствах нейтрона, а без соответствующих опытов эти данные получить нельзя. Разумеется, это очень важный опыт. — Фабермахер помолчал, затем, в качестве последнего довода, добавил: — Разве вы стали бы работать над ним, если бы не считали его важным!

Фабермахер нисколько не преувеличивал, говоря, что у него неумелые руки. Но Эрику наконец удалось побороть его сопротивление, и Фабермахер согласился работать с ним, тем более что ему самому очень хотелось ощутить атмосферу лаборатории, тут Эрик убедился, что даже во времена своей полной неопытности он был в тысячу раз искуснее Фабермахера, который решительно ничему не смог научиться. Фабермахер старался изо всех сил и приходил в отчаяние от собственной неуклюжести, но Эрик ни за что не позволял ему бросить работу. Ему было приятно общество Фабермахера, при нем он работал с еще большим воодушевлением, а главное — ему хотелось посмотреть, как юноша встретится с Хэвилендом, и услышать, что скажет Хэвиленд в ответ на серьезное заявление: ‘Ваш опыт слишком важен, и тормозить работу просто недопустимо’. В устах Фабермахера это звучало очень веско.

Хэвиленд пришел через неделю после того, как Фабермахер начал работать в лаборатории, имя молодого физика сначала не произвело на него никакого впечатления, и он стал осматривать схему, сконструированную Эриком. Но через минуту он, вопросительно подняв брови, обернулся к Фабермахеру, и Эрик с тайным злорадством услышал его вопрос:

— Кстати, ваш отец не физик-теоретик? Или, может быть, это ваш дядя?

На этот раз Фабермахер не стал уклоняться от прямого ответа, и Хэвиленду пришлось извиниться за свой промах. Но это произвело на него гораздо меньше впечатления, чем хотелось бы Эрику. Хэвиленд отнесся к Фабермахеру, как к очень одаренному новичку, и вполне непринужденно чувствовал себя в роли профессора, беседующего со студентом. Фабермахер отвечал ему вежливо, но всячески избегал обсуждать вопросы, касающиеся его самого. Он превосходно владел собой, и это было так на него непохоже, что Эрик заподозрил в нем скрытую враждебность. В конце концов Хэвиленд переменил тему беседы.

— А над чем вы собираетесь работать у нас? — спросил он.

— Я хочу развить теорию, объясняющую ядерные силы.

Спокойная самоуверенность этого заявления заставила Хэвиленда улыбнуться.

— И только? Вам не кажется, что это чересчур смело с вашей стороны?

Фабермахер поднял на него свой глубокий взгляд, требующий предельной ясности, — взгляд, под которым Эрик всегда невольно робел. В присутствии Хэвиленда Фабермахер чувствовал себя совершенно свободно, в нем не было и следа застенчивости, мучившей его в разговоре с Эриком.

— Чересчур смело? — повторил Фабермахер. — Разумеется. Это самый смелый замысел, какой я могу себе представить. Видите ли, на меньшее у меня просто нет времени. Вот почему я считаю ваш опыт наиболее важным из всего, что сейчас делается.

Теперь он заговорил уже не сдержанно вежливым, а резким и деловым тоном. То, что Хэвиленд был старше по летам и положению, казалось, смущало его не больше, чем собственная неспособность к лабораторной работе.

— Ваш опыт чрезвычайно для меня важен, — продолжал он, — потому что мне необходимы сведения о взаимодействии нейтрона и протона. Ответ вы получите из опытов по рассеянию в водороде. Затем мне нужно знать, как ведут себя нейтроны в альфа-частицах. Для этого вы проведете опыты по рассеянию нейтронов в гелии. Вот что надо бы сделать в первую очередь.

Впервые за все лето Эрик заметил в Хэвиленде проблески интереса. Он смотрел на Фабермахера слегка насмешливым взглядом, но, когда он заговорил, голос его был почти ласков.

— Вот как? — небрежно сказал он. — Я примерно так и предполагал, но, знаете ли, это потребует немало дней.

— Не обязательно, — решительно сказал Фабермахер. — Как только прибор будет готов, а этого, видимо, осталось ждать недолго, вам придется провести опыт возможно быстрее. Повторяю: у меня очень мало времени.

— Но ведь это мой опыт, а у меня времени сколько угодно, — возразил Хэвиленд, все еще улыбаясь.

Фабермахер пожал плечами.

— Значит, мы с вами по-разному относимся к делу, — сказал он. — Я не могу тратить время зря. Что же касается плана, о котором мы говорили, то ваш опыт — только первая его половина.

— В чем же заключается вторая? — Хэвиленд перестал улыбаться. Эрик понял, что он уязвлен тем, что Фабермахер относится к нему как бы свысока.

— Вам придется постепенно увеличивать напряжение — удваивать его, утраивать или даже удесятерять.

— Только и всего?

Фабермахер сделал нетерпеливый жест.

— Но это необходимо. Откуда вы знаете, что у вас сейчас достаточное напряжение? Ведь ваш опыт может ничего не дать в этом смысле. Разве вы можете ручаться, что подаете достаточное количество энергии? Вы только докажете, что ваш нынешний максимальный вольтаж недостаточно высок, чтобы преодолеть потенциальные барьеры. Вы даже не сможете определить насколько.

— Выше головы не прыгнешь, — сухо сказал Хэвиленд.

Фабермахер кивнул, но в глазах его блеснуло молчаливое торжество и легкое презрение к одержанной победе.

— Вы совершенно правы, — сказал он. — Если подходить к вопросу с субъективных позиций, то большего требовать нельзя. Человек не может прыгнуть выше себя, как бы одарен он ни был. Но существует другое мерило, гораздо более объективное. Ваши благие намерения никого не интересуют. Вас просто спрашивают: сделали ли вы что-нибудь значительное для науки? Ответить можно только ‘да’ или ‘нет’. Это жестоко. Но тем не менее это закон, установленный объективным миром. И в таких случаях фраза ‘выше головы не прыгнешь’ означает просто попытку уклониться от слова ‘нет’.

Хэвиленд лениво вертел клочок бумаги и, казалось, глубоко задумался.

Но пауза длилась слишком долго. На глазах у Эрика суровость Фабермахера исчезала, уступая место хмурой растерянности, словно он вдруг испугался, что обошелся с Хэвилендом слишком жестоко. Он взглянул на Эрика, как бы зовя на помощь, но тот только кивнул в знак тайного одобрения. Ему хотелось, чтобы сосредоточенное молчание Хэвиленда продлилось еще немножко. Эрик холодно и бесстрастно следил за своим начальником, ожидая появления первых признаков внутренней борьбы. Он ждал до тех пор, пока не почувствовал, что ждать больше не может.

— Не смогли бы вы на той неделе прийти на целый день? — тихо спросил Эрик. — Мне хотелось бы провести еще одно испытание.

Виновато вздрогнув, Хэвиленд оторвался от своих дум. Он не смотрел на Фабермахера.

— На той неделе? Хорошо, я вам дам тогда знать. — В голосе его слышалась странная покорность. — Должно быть, вы тут без меня много сделали. Давайте посмотрим.

Однако на объяснения Эрика он почти не обращал внимания. Эрик заметил его рассеянность, но принял ее за своего рода симптом. Он удивлялся своему самообладанию и опасался только, как бы не выдать своего намерения. Хэвиленд, однако, ничего не замечал. Он был занят собственными мыслями. Вдруг он быстро обернулся, словно найдя наконец, что ответить Фабермахеру. Но было уже поздно. Фабермахер незаметно выскользнул из комнаты.

— Ушел! — сказал Хэвиленд. — Когда же это он успел?

— Я не видел, как он вышел. Он часто исчезает незаметно. Он такой застенчивый, что больно смотреть. — Хэвиленд взглянул на Эрика, словно заподозрив, что тот насмехается над ним. — Но когда дело касается физики, он становится безжалостным и к самому себе и к другим. И может черт знает как обидеть.

Хэвиленд криво усмехнулся.

— Охотно верю, — сказал он.

3

Когда Фабермахер вернулся в лабораторию, Хэвиленда уже не было. Фабермахер был очень недоволен собой. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь его выбранил, так как он чувствовал, что вел себя глупо.

— Он рассердился на меня, правда? — огорченно спросил Эрика Фабермахер.

Эрик рассмеялся.

— Нет, он не рассердился. В нем просто заговорила совесть. И это очень хорошо.

— Я глупо себя вел, — с трудом выговаривая слова, сказал Фабермахер. Он никак не мог приучиться думать на чужом языке. Кроме того, он был очень угнетен. — Ведь это меня вовсе не касается, — медленно продолжал Фабермахер. — То, что я требователен к себе, не дает мне права предъявлять такие же требования к другим.

— Почему?

— О, это наивный вопрос. Я могу спрашивать с себя больше, потому что я — сильнее других. — Он встретил вопросительный взгляд Эрика, но против обыкновения не покраснел и улыбнулся. — Это правда. Я умею смотреть на мир и на самого себя как бы со стороны, не обманываясь никакими иллюзиями. Это очень страшно, но если я хочу сделать то, что решил, я не должен оглядываться по сторонам. Понимаете, я должен закончить работу к тому времени, когда мне исполнится двадцать восемь лет. В крайнем случае — тридцать.

— А потом что?

— Буду отдыхать, — тихо сказал Фабермахер. Он хотел было иронически добавить: ‘И это будет вечный отдых’, но сдержался.

В эту минуту Эрик вызывал в нем одновременно и щемящую жалость и резкое раздражение. Жалость, впрочем, скоро исчезла. Эрик, как большинство американцев, слишком сентиментально воспринял бы намек на неизбежность близкой смерти. В этом отношении американцы казались Фабермахеру сущими детьми, хотя в американских газетах ежедневно появлялись объявления, рекламирующие преимущества страхования жизни и поразительно элегантные гробы. Но жалость вытеснило более сильное чувство — раздражение, смешанное со страхом.

Наивность взрослых американцев производила на Фабермахера зловещее впечатление — казалось, будто их умы нарочно одурманивают некиим ядом. Когда американцы с ужасом и с некоторым самодовольством спрашивали его: ‘Как же немцы допустили, чтобы их так одурачили?’, он всегда еле удерживался от искушения ответить: ‘А почему американцы думают, что они сделаны из другого теста?’

То, что с первого взгляда казалось присущей американцам наивностью, напоминало ему тупое безразличие, с которым коровы смотрят, как режут одну из них. И эта наивность, мало чем отличающаяся от бессердечия, была величайшей в мире жестокостью. В Америке это называется наивностью, в Европе — практичностью: что бы с тобой ни случилось, мне безразлично, раз это происходит не со мной, а со мной этого никогда не случится, потому что мне суждено во веки веков жить счастливо.

У Фабермахера постепенно появилась такая страстная ненависть к людям, что, когда ему случалось пройти по оживленной улице, он чувствовал себя потом совершенно измученным. Ужас перед людской массой был в нем так же силен, как и ненависть. Внешний мир — и в глухую ночь, и среди бела дня — казался ему джунглями, кишащими неведомыми существами, и не в переносном, а в самом прямом смысле. Его окружали двуногие звери в юбках или брюках, людоеды, которые с одинаковым удовольствием сами пожирают свои жертвы и смотрят, как другие пожирают себе подобных. Их пасти были постоянно окровавлены, но прожорливость все не уменьшалась. Фабермахер чувствовал, что звериная ненависть беспрестанно проступает сквозь поры их кожи, точно пот. В настоящих джунглях по крайней мере можно укрыться в чаще. Здесь, в городах, единственной защитой для него был он сам. Ему пришлось затаить свои страхи и ненависть под внешностью автомата с бесстрастным лицом, ходить, как все, — не показывая виду, что ноги его подгибаются от страха, а сам он в любую минуту готов обратиться в бегство, — и глазами, в которых нельзя было заметить возмущения, смотреть на совершающиеся вокруг зверства.

Единственным тихим пристанищем для него оказалось здание физического факультета. Тут, уйдя с головой в книги и идеи, он мог воспарить к таким высотам, куда ни одно человеческое существо не могло подняться, не оставив внизу все то, что делает людей отвратительными. Каждое утро он приходил сюда первым и направлялся прямо в библиотеку, отпирая ее собственным ключом. По вечерам, когда здание становилось безлюдным, он еще долго сидел один и в конце концов откладывал журнал или вычисления с чувством осужденного, покидающего камеру, чтобы идти на плаху. В течение последнего получаса в нем неизменно нарастал страх, и каждый вечер он переживал одну и ту же пытку.

Когда он выходил в темный пустой коридор и гулкие шаги отдавались в его сердце, ужас сковывал все его тело и превращал лицо в непроницаемую маску. Последняя ступенька — и он входил в притаившуюся ночь, обволакивавшую его холодной черной пеленой. Он шел с застывшим лицом, глядя прямо перед собой, и в этом была его маскировка. Он торопливо возвращался домой, в свою крохотную комнатенку, раздевался, не зажигая света, и бросался в постель. Маска медленно стаивала с его лица. Сердце еще некоторое время продолжало тяжко стучать, но постепенно он приходил в себя, и ум его снова воспарял к величавым вершинам абсолютного познания. Там, наверху, он свободно и без всякого страха бродил среди чистых созданий человеческого ума и своих собственных гипотез, и наконец к нему приходил сон.

За последние три года Фабермахер научился таить все свои мысли в себе. Он был вынужден отказаться от всякой личной жизни, чтобы какое-нибудь случайно вырвавшееся у него слово не послужило ключом к его душе, где бродили темные силы. Столько ужасов пришлось пережить ему за такое короткое время, столько убийств пришлось видеть и в довершение всего узнать о своем неизбежном и близком конце, что в сердце его скопилась неподвижная густая чернота. Так при получении некоторых сильных едких кислот на стенках сосуда создается изоляционный слой, нейтрализующий их разрушительное действие.

Постепенно Горин стал ему нравиться, хотя вначале Хьюго и ему не доверял. Он знал, что американец неспособен понять его. Если даже Горин узнает обо всем, что с ним случилось и что происходит сейчас, в течение каждой секунды, отмечаемой тиканьем часов, в каждой клетке его тела, то и тогда он не поймет его переживаний, и не из-за своей бесчувственности, а потому, что Горин обладает органическим оптимизмом человека, который еще не знал горя и которому ничто не угрожает. Между ними лежала огромная пропасть. Фабермахер это понимал. Врожденная доброта внушала ему желание уберечь Эрика, поэтому сейчас он сдержал горькие слова и перевел разговор на другое.

— Все оттого, что я очень нетерпелив, — пояснил он. — Из-за этого я, должно быть, говорю глупости.

— Ничего тут глупого нет, — ответил Эрик. — Я сам хочу поскорее кончить работу.

— Правда? — улыбнулся Фабермахер. — Какие же у вас на то причины? Впрочем, это не имеет значения, они, конечно, не менее важны, чем мои. Итак, мы с вами договорились о том, что цель у нас общая: опыт должен дать нам новые сведения.

— Все зависит от Хэвиленда. — Эрик подошел к столу и раздраженно забарабанил по нему пальцами. — Его никак нельзя заставить работать, разве только мы с вами сделаем так много, что ему волей-неволей придется довести дело до конца.

— Да, но, к сожалению, я плохой помощник.

— Вы можете помочь морально, — усмехнулся Эрик. — Знаете что, когда Хэвиленд придет, смотрите на него во все глаза. Уподобьтесь фурии и испепелите его своим убийственным взглядом.

— Убийственным? — иронически повторил Фабермахер. — Будь у меня убийственный взгляд, этой verdammte [проклятой (нем.)] человеческой расе пришлось бы чертовски плохо.

— Оставим в покое эту verdammte человеческую расу. Возьмитесь за одного только Хэвиленда. Он просто равнодушный человек. Он запутался в своих личных проблемах, и ему нет никакого дела до других.

— В таком случае, — сказал Фабермахер, — Хэвиленд является олицетворением verdammte человеческой расы.

4

Лето для Тони началось с ласковых воспоминаний о прошлом. Большой деревянный побеленный дом с раскинувшимися во все стороны пристройками, казалось, ничуть не изменился. Ивы и дубы по-прежнему возвышались на лужайке посреди темных островков собственной тени. Белая конюшня, теперь превращенная в гараж, была совсем такой, как прежде, и Тони казалось, что вот-вот он увидит грума, чистящего скребницей дедову гнедую кобылу. Даже ароматы жаркого летнего дня — запах нагретой солнцем травы, благоуханье цветущего клевера, разбавленное легким соленым ветерком, — все осталось неизменным, как и глухой шум прибоя, доносившийся сквозь листву деревьев с морского берега за четверть мили отсюда.

Тони родился в этом доме еще при жизни деда. Глядя на окна в боковых крыльях и мансардах, он припоминал комнаты дедушки, тети Джо, дяди Вилла, отца, дяди Бена, хотя все эти родственники давным-давно умерли. Дом теперь принадлежал Джеку и Прюденс, но в комнатах почти ничего не изменилось. Даже детская в конце восточного крыла была такой же, как прежде, хотя Прюденс, вступив во владение поместьем, велела ее освежить и перекрасить.

Домик в парке, где поселился Тони, оказался необычайно удобным для жилья. По сравнению с высокими просторными покоями большого дома маленькие низенькие комнатки выглядели особенно уютными. На потолках перекрещивались дубовые балки, а в гостиной всю стену занимал большой сложенный из камня очаг. Когда Тони был ребенком, здесь жил управляющий имением, Тони со своими двоюродными братьями часто проезжал мимо в плетеной двуколке, запряженной пони, и уютный игрушечный домик всегда напоминал ему картинку из детской книжки.

Оставив за собой домик на все лето. Тони отказался от слуг, которых подобрала ему Прюденс. Они только стесняли бы его, — злость, которую вызвал в нем Горин своими попытками заставить его работать в лаборатории, распространялась на все, что стесняло свободу его отношений с Лили.

Прюденс подчинилась, но с некоторым неудовольствием. Чуточку поколебавшись, она решила поговорить начистоту.

— Не усложняй себе жизнь. Тони, — мягко сказала она. — Возможно, для тебя это развлечение, но для кое-кого это наверняка окажется делом серьезным.

Он резко обернулся к ней. Нет, видно, ему никогда не уйти от этого постоянного давления со стороны.

— Что за намеки, Прю? Если у тебя есть что-то на уме, скажи мне прямо. Не будь такой загадочной и всезнающей.

— Что ж, хорошо, я скажу. Я имею в виду твой роман с Лили. Я и в Нью-Йорке не была от этого в восторге, а здесь тем более.

— Ты не имеешь права так говорить о Лили. — Он нахмурился, но старался не терять самообладания.

— Если я не имею права говорить об этом, то ты и подавно не имеешь права делать такие вещи. И благородным негодованием меня не обманешь. Тони. Может, по-твоему, это и благородно, а, по-моему, просто черт знает как глупо. И я должна тебе сказать, что, продолжая эту связь здесь, в моем доме, ты ставишь меня в неудобное положение.

— В твоем доме?

— Да, милый, в моем, — спокойно сказала она. — В доме моего мужа, моих детей и моем. Хоть я и невестка, но со мной нельзя не считаться — я слишком давно вошла в вашу семью. Так что и не пытайся. Ведь вы с Лили даже не намерены требовать у Дональда развода, чтобы потом обвенчаться, хотя и это было бы не бог весть как умно, — вы просто позволяете себе развлекаться старомодным грешком, а это не очень-то достойно.

Тони разозлился, однако откровенная прямота Прюденс обезоружила его. Лгать уже не было смысла, но ему не хотелось, чтобы она знала, какой болью отозвались в нем ее слова.

— Почему ты думаешь, что мы не собираемся пожениться? — спросил он.

— А разве ты хочешь жениться на ней?

— Конечно.

Прюденс сделала резкий жест, как бы досадуя на себя, и на секунду отвела от него взгляд.

— Тогда прости меня за мои слова. Тони, — сказала она. — Но это еще хуже. Ты только измучаешь себя, потому что Лили никогда не выйдет за тебя замуж.

— Откуда ты знаешь? — быстро спросил Тони.

— Я знаю Лили. — Она видела выражение его лица и, сердясь на себя, приготовилась уйти. — Мне ужасно жаль. Тони. Но я просто не могу делать вид, что меня это не касается.

— О, забудь об этом, Прю, — сказал он. — Как-нибудь все уладится. А что говорит Джек?

— Ничего. Я с ним об этом никогда не говорила. Я уверена, что он даже ничего не подозревает. Иначе — ведь ты знаешь Джека, — он явился бы сюда с хлыстом. — Она тронула его за руку. — Как бы ты ни поступил, все равно будут неприятности. Это неизбежно. Я только об одном прошу — постарайся, чтобы этих неприятностей было как можно меньше.

После ее ухода он долго шагал по маленькой гостиной, злясь на себя, на Лили, на весь мир, кроме Прюденс. Он никогда не думал о женитьбе на Лили, но сейчас вдруг понял, что ему давно и больше всего на свете хочется именно этого. Этим объяснялось его с трудом сдерживаемое возмущение и желание избавиться от Горина и от работы над опытом. Но в глубине души он еще не был ни в чем уверен и понимал, что глупо просить ее выйти за него замуж, пока он не увидит, как сложатся их новые взаимоотношения.

Тони стал замечать, что и в его отношении к ней произошла еле уловимая перемена. В нем совершалось какое-то раздвоение, и одна половина его существа взвешивала все сказанное, стремясь точнее оценить ответы Лили.

Так прошел почти весь июль. Дональд приезжал только раз в неделю, на субботу и воскресенье, и Тони виделся с Лили почти ежедневно. Погода стояла прекрасная. По вечерам они, заранее условясь, встречались где-нибудь в гостях, потом он отвозил ее домой. Днем они плавали, катались на лодке, гуляли и вели нескончаемые разговоры, неизвестно с чего начинавшиеся и ни к чему не приводившие. Эти бесцельные беседы были полны неуловимой серьезности и теплоты, от них оставалось только ощущение дружеской близости и жажда следующей встречи. Даже когда Тони бывал в самом придирчивом настроении, он не мог заметить в Лили никаких признаков внутренней отчужденности. Склонность к скептицизму, развившаяся в нем помимо его воли, начинала понемногу ослабевать, но совсем избавиться от нее он не мог.

Раз в неделю он проводил утро в лаборатории, потому что обещал это Эрику, но вынужденная разлука с Лили вызывала в нем почти такое же ожесточение, как и молчаливое усердие Эрика. В поезде он не думал ни о чем, кроме Лили. Его любовь следовала за ним, и он следовал за своей любовью, словно эта часть его жизни была настолько хрупка, что требовала постоянного внимания.

Он стал ненавидеть лабораторию. Каждый успех Эрика раздражал его так, будто его заставляли поддерживать любовную связь, давным-давно утратившую для него всякую привлекательность. Всякий раз, приезжая в Нью-Йорк, Тони спрашивал себя, с какой стати он мирится с тем, что обещание, данное в минуту слабости, связывает его по рукам и ногам, и всякий раз его негодование усиливалось, ибо Горин, по-видимому, не желал понять, что опыт никогда не будет доведен до конца. Если все будет так, как он задумал, то в августе Лили поедет на запад получать развод, а он уедет за границу и будет ждать ее там. Хэвиленд знал, что следует сказать об этом Горину и дать ему возможность заранее перестроить свои планы, но все время откладывал этот разговор. Во время своего третьего посещения лаборатории, в последних числах июля, он обнаружил, что подготовительная работа, которой занимался Горин, неуклонно движется к концу. Хэвиленда охватил страх — он понял, что если не примет решительных мер, то потом ему уже не удастся уклониться от работы.

На обратном пути, в вагоне, его раздражение усилилось еще больше, и причиной тому было соседство с рыжеволосой девушкой по имени Эдна Мастерс, которая жила вместе с матерью в собственном доме неподалеку от имения Джека. Эдне было не больше двадцати лет, но у нее была фигура зрелой женщины. Она вошла в вагон, держась очень прямо и властно, ее покойный отец был кавалерийским генералом и служил в форте Райли. Когда она уселась рядом с Тони, он, поглядев на нее, заметил:

— У вас такой вид, Эдна, словно вы производите смотр солдатам на плацу. Кого вы пошлете на гауптвахту за невычищенные сапоги?

Эдна удивленно взглянула на него и рассмеялась. На ней было платье с короткими рукавами, туго, без морщинки, облегавшее ее полную фигуру и открывавшее округлые мускулистые руки. Перчатки ее были безукоризненно белы и изящны, но запястья казались чересчур широкими и мясистыми.

Она засмеялась низким, по-мужски откровенным смехом.

— Это просто такая привычка, Тони. А что, у меня, правда, такой солдафонский вид?

— Я бы сказал — воинственный.

— Это уже лучше… Мне бы следовало родиться мальчишкой. Я села рядом с вами потому, что мне хочется задать вам один вопрос из области физики. По крайней мере, мне кажется, что это физика.

Хэвиленд не знал, смеяться или нет, когда Эдна со всей серьезностью стала расспрашивать, как должны быть расположены центры тяжести и какие моменты инерции определяют правильную посадку наездника, который собирается взять на гунтере барьер в пять полос. Он впервые слышал о применении физики в верховой езде. Она, однако, вовсе не расположена была шутить и властно заставила его разобраться в этом вопросе. Она не оставляла его в покое, пока не получила исчерпывающего ответа по всем пунктам. Женственность ее облика противоречила прямоте ее ума, и против своей воли Хэвиленд заинтересовался разговором, хотя девушка все еще раздражала его. Казалось, она всюду и во всем чувствовала себя полноправной хозяйкой.

— Все это очень интересно, — сказала она.

— Разрешите быть свободным? — иронически произнес Тони.

— Безусловно, — сказала Эдна тем же спокойным и рассудительным тоном. — Можете убираться к черту.

Он внезапно взглянул на нее с любопытством и в то же время смущенно. Лицо девушки залилось краской, но глаза смеялись.

— Будете знать, как насмехаться надо мной, — сказала она.

— Виноват.

— Еще бы. Я только собиралась вам сказать, что мне очень хочется посмотреть вашу лабораторию. Когда мне можно зайти?

— Никогда, — решительно сказал он. — Вам там не понравится. Мне и то уже там не нравится. И я не знаю, буду ли я вообще продолжать работу. Это посещение не доставит вам никакого удовольствия.

— А по-моему, доставит, — ответила она. — Когда мне прийти?

— Слушайте, Эдна, ради бога, не наседайте на меня. Все утро мой ассистент изводил меня, читая молчаливые проповеди. Довольно с меня волевых людей на сегодня.

Остальную часть пути они проехали молча, но, расставаясь с ним на станции, Эдна сказала:

— Так уж и быть, я вас прощаю. И в доказательство как-нибудь загляну в вашу лабораторию.

— Меня там не будет.

— Будете, — спокойно ответила она. — До свиданья.

Он решил было пока не говорить с Лили о браке, но этот день породил в нем какое-то паническое нетерпение.

Вечером, без всяких предисловий и подготовки, даже не поздоровавшись, он сказал:

— Лили, я хочу, чтобы ты развелась с Дональдом и вышла за меня замуж.

— О, я не могу, — вырвалось у нее. Голос ее звучал отрывисто, почти раздраженно. Спохватившись, она немедленно смягчила тон: — Тони, давай сегодня не будем говорить об этом. — Она беспомощно отвернулась. — Это все так сложно.

— Сложного тут ничего нет, — настаивал он. — Конечно, развод — дело не очень приятное, но ведь мы же к этому все равно придем. Мы любим друг друга, не правда ли? Почему же нам не обвенчаться? Разве ты не хочешь быть моей женой?

— Конечно, хочу. Ты знаешь это.

— Может быть, между тобой и Дональдом существуют отношения, о которых я не знаю?

— Нет. Мы добрые друзья, вот и все.

— Такие же друзья, как и мы с тобой? — сказал он.

— Тони! — Она в ужасе обернулась к нему. — Что это с тобой сегодня?

— Ничего особенного, просто я хочу, чтобы мы обвенчались.

— Это так трудно объяснить, — печально сказала она. — Все было так чудесно, пока ты не заговорил об этом. Дональд мне ни капельки не нужен. Мне нужен ты.

— Ничего не понимаю.

— Я тоже, — призналась она. — Давай пока оставим это.

Разговор продолжался всю неделю, но толку было мало. Хэвиленд чувствовал, что пытается поймать дым, и его охватывало гнетущее предчувствие надвигающейся беды. Вдобавок ко всем неприятностям в следующий свой приезд в Нью-Йорк он застал в лаборатории новое лицо. Это был Фабермахер, юноша со спокойным голосом, подвергший его самой жестокой критике, какую он когда-либо слышал. Хэвиленд чувствовал, что все складывается против него. Мысленно он уже совершенно отказался от работы над опытом. Он сделал это ради Лили, но видел, что ее совсем не волнует эта жертва.

— По-моему, неплохо было бы тебе снова заняться этим опытом, — сказала она. — Очевидно, тебе уже надоело отдыхать. Ты стал ужасно беспокойным.

— Неужели? — огрызнулся Хэвиленд. — Интересно, кто в этом виноват?

Он хотел сказать что-то еще, но вдруг на него нахлынул ужас — он понял, что когда-то правильно определил Лили: она может сходить с ума от любви к человеку, который бежит от нее, но как только он обернется и пойдет ей навстречу, она с такой же быстротой умчится прочь. Конечно, она не отдает себе в этом отчета, но с ней всегда происходит одно и то же. Хэвиленд поглядел на ее прелестное лицо, и хотя он сейчас с потрясающей ясностью сознавал, что он наделал, в чем его ошибка и что ему предстоит, он уже не мог остановиться. Ужас перешел в ярость, а затем в упрямство, заставившее его упорно шагать вперед по пути, ведущему к беде.

— К черту работу! — крикнул он. — Я больше никогда не поеду в лабораторию. Я буду сидеть здесь до тех пор, пока не заставлю тебя передумать!

5

Вскоре Эрик почувствовал, что его терпению приходит конец. Через три дня после разговора Хэвиленда с фабермахером в лабораторию без всякого предупреждения вошел высокий нескладный человек, лет около сорока, в мятом холстинковом костюме, и стал оглядываться, часто мигая зеленоватыми глазами за толстыми стеклами очков. Увидев Эрика, наблюдавшего за ним из-за сетки, окружавшей щит высокого напряжения, человек улыбнулся.

— Хэлло, — сказал он. — А я вас и не заметил. Хэвиленд тут?

— Сегодня его не будет, — ответил Эрик, выходя за барьер.

— Скверно! Сегодня, видно, никого нет. Я уже заглядывал и к Фоксу и к Уайту. Один вы охраняете крепость.

Он уселся и назвал себя: Джоб Траскер из Мичиганского университета. Имя это было знакомо Эрику. Траскер получил докторскую степень десять лет назад и с тех пор напечатал несколько статей о разрядных лампах и высоковольтных рентгеновских трубках. Он объяснил, что явился сюда за кое-какими сведениями, так как собирается устроить собственную лабораторию для исследований атомного ядра.

— Я хотел бы сконструировать ускоритель вроде этого, — кивнул он на прибор. — И у меня есть свои соображения на этот счет. Я рассчитывал посоветоваться с Хэвилендом. Как вы думаете, когда его можно повидать?

— В начале будущей недели. Мы будем проводить испытание.

Зеленые глаза Траскера устремились на Эрика с некоторым интересом.

— Давно вы получили докторскую степень?

— Еще не получил, — ответил Эрик. — Я пока только аспирант, и эта работа будет моей диссертацией. Я ассистент Хэвиленда, Эрик Горин.

— А, помню. На днях, когда я виделся с Уайтом и Фоксом, они мне говорили о вас. Когда же вы получите степень?

Эрик пожал плечами.

— Должно быть, когда мы закончим опыт. Надеюсь, что скоро.

Траскер задумчиво молчал. Он был очень некрасив и напоминал большую нахохлившуюся птицу. Добрые, чуть навыкате глаза участливо смотрели на Эрика сквозь выпуклые стекла очков.

— Вам нравится здесь? — спросил он.

Эрик снова пожал плечами.

— Я так занят, что и не думал об этом. Я не выхожу из лаборатории и ни с кем даже не знаком. Что там, снаружи, делается — не знаю, да, кажется, и не хочу знать.

— Не беспокойтесь, еще захотите, — засмеялся Траскер, обнажив крупные редкие зубы. Смех у него был какой-то добрый и легкий. Сам не зная почему, Эрик стал проникаться симпатией к Траскеру, и чем дальше, тем больше.

— Вам придется этим поинтересоваться, — продолжал Траскер. — Впрочем, я вас понимаю. В бытность мою студентом в колледже Хопкинса знакомых у меня было хоть отбавляй. Я всюду бывал и много развлекался. И все кончилось, когда я стал аспирантом. Только после получения степени я понял, что до тех пор жил словно в тесном маленьком коконе — ел, спал, думал и интересовался только физикой. Но вы еще проснетесь, не бойтесь. Проснетесь и с треском вылупитесь из кокона. — Он лениво поднял костлявые руки и хлопнул в ладоши. — Жизнь у нас каторжная, труд наш не окупается, семья заброшена, и из-за этого чувствуешь себя негодяем, но все-таки эту жизнь ни с чем не сравнить. Я бы ни на что ее не променял. Я уже врос в эту работу, и вы тоже. — На его длинном лице появилась грустная понимающая улыбка. — Единственная наша профессиональная болезнь — это вот такая благородная жалость к самому себе, в которую я, как видите, тоже ударился. Но раз вы скоро кончите, не хотите ли перебраться осенью в Мичиганский университет?

— В Мичиганский университет? Зачем? — растерявшись от неожиданности, спросил Эрик.

— Заниматься исследованиями и преподавать. Для начала, конечно, будете просто преподавателем. У нас есть вакансия — мне нужен помощник, знакомый с ядерной физикой. За этим-то я и приехал на восток. Конечно, вас должна утвердить комиссия, но я уверен, что мне дадут, кого я захочу. Людей, знакомых с нейтронным генератором, так мало, что у меня очень ограниченный выбор.

Вот она наконец, эта долгожданная минута, — ему предлагают службу! Тысячу раз Эрик на разные лады представлял себе, как это случится, и всегда ему казалось, что он почувствует огромное облегчение и бешеную радость. Но хотя он часто думал об этой минуте, сейчас, когда его мечта наконец сбывалась, Эрик воспринял предложение Траскера не как удачу, а как насмешку судьбы. Слишком рано пришла к нему эта удача.

Даже если каким-нибудь чудом им удастся закончить исследование к осени, ведь еще предстоят экзамены. И если у Траскера был ограниченный выбор из-за того, что людей с нужным ему опытом чрезвычайно мало, то ведь и у Эрика было очень немного подобных возможностей. Он нисколько не тешился иллюзией, что окажется счастливее всех безработных физиков в стране. А лабораторий, которым требовался бы человек с такой специальностью, и вовсе мало. Они существуют примерно в трех-четырех университетах. И если он упустит этот случай, то потом у него будет еще меньше шансов устроиться на работу.

— В чем дело? — спросил Траскер. — Вас не прельщает перспектива работать в Мичигане?

— Не прельщает! — горько сказал Эрик. — Да я только и мечтал о такой возможности. Но разве я смогу поехать? Ведь к осени я не успею получить докторскую степень.

— Мы бы согласились пригласить человека и без степени, но вполне подготовленного к защите диссертации. Что касается вас, то мы предложили бы вам закончить здесь, в Колумбийском университете, аспирантуру и довести до конца исследование. А писать диссертацию и держать докторские экзамены вы можете и там, на месте. С нас вполне достаточно знать, что степень у вас не за горами.

— Тогда мне действительно повезло! Боже мой… — Эрик вдруг осекся. Слишком быстро и слишком далеко завлекла его надежда. Сердце его заколотилось — так бывало всегда, когда он мысленно представлял себе это событие, но теперь вместо радости на него нахлынули гнев и горькое разочарование — ведь он не сможет воспользоваться счастливым случаем. Ломая пальцы, он зашагал взад и вперед по комнате. — Конечно, я хотел бы получить это место, — со злостью сказал он, — но мне ведь нужно закончить опыт. Об аспирантских экзаменах и прочем я не беспокоюсь. Да что толку говорить об этом! Нет, вероятнее всего, я не смогу управиться к сроку.

— И много вам еще осталось? — перебил его Траскер.

Когда Эрик подробно объяснил, как обстоит дело, Траскер только пожал плечами. По его мнению, двух недель напряженной работы было бы вполне достаточно, чтобы получить все нужные данные.

— Это легко сказать, но все гораздо сложнее, чем вы думаете, — возразил Эрик. Он старался держать себя в руках, так как чувствовал, что иначе выскажется слишком резко. Как бы он ни относился к Хэвиленду, это его личное дело, а Траскера в это посвящать незачем. Лояльность одержала верх над злостью. Если Хэвиленд в конце концов пойдет ему навстречу — может же это случиться, — тогда все, что он скажет, будет несправедливо, а если нет… — Сейчас я не могу сказать вам ничего определенного, — продолжал Эрик. — Если вам нужен ответ сию минуту, то, по-видимому, мне придется отказаться. Но если б вы только могли подождать, — он старался, чтобы в голосе его не звучало мольбы, но тщетно, — больше я ни о чем не прошу.

— Хорошо, посмотрим, — сказал Траскер. — Само собой, обещать я ничего не могу, но сделаю все, что в моих силах.

Он встал. От долгого сидения костюм его измялся еще больше. Брюки были ему коротковаты, и вся его фигура, с головой, похожей на птичью, напоминала персонаж из басен Лафонтена. Но при всей его нескладности и уродливости в Траскере чувствовалось бесподобное достоинство человека, совершенно не интересующегося своей внешностью.

Эрик заколебался, не зная, продолжать ли разговор, но слова вырвались сами собой:

— В первый раз мне предлагают настоящее место. Вы, вероятно, по себе знаете, что при этом чувствуешь.

Траскер помолчал, склонив голову набок.

— Откровенно говоря — нет. Десять лет назад работы было сколько угодно, только выбирай. Теперь, конечно, все по-другому. И вы, начинающие, стали другими. Вы какие-то испуганные.

— А вы бы не испугались, видя сколько ученых сидит без работы?

— Пожалуй, но ведь как-то всегда кажется, что с тобой этого не может случиться. — Траскер усмехнулся. — Я не защищаю свою позицию, а только поясняю вам ее. Знаете, в детстве я еще застал в Балтиморе конку. Вы, конечно, никогда не видели конки?

— Нет.

— Ну, понятно. Живем мы с вами в одно время, но родились в разные исторические эпохи, и поэтому воспоминания у нас разные, так что, в сущности, мы живем в разных мирах. Я очень рад, что не живу в вашем. — Он протянул костлявую руку и снова улыбнулся. Зеленые глаза за стеклами очков повлажнели. — Во всяком случае, мне приятно, что я первый предложил вам работу. Дайте мне знать, когда у вас что-нибудь выяснится.

Попросив еще раз передать Хэвиленду привет, Траскер вышел. Эрика охватило горькое отчаяние — он понял, что как бы он отныне ни трудился, его будущее целиком зависит от Хэвиленда. Эрик решил не говорить Сабине об этом предложении, пока не выяснится, сможет ли он его принять.

В день, назначенный для испытания прибора, Эрик во избежание всяких ошибок решил не запечатывать его, пока Хэвиленд все не осмотрит, поэтому ему оставалось только сидеть и ждать. Минуты шли, но Хэвиленд не появлялся. От волнения у Эрика засосало под ложечкой. В десять тридцать из библиотеки пришел Фабермахер — он хотел присутствовать при испытании. Увидев, что оно еще не начиналось, Фабермахер очень удивился.

— Позвоните ему по телефону, — посоветовал он. — Может, что-нибудь случилось.

— Ничего не случилось, — зло сказал Эрик. — Он либо забыл, либо не желает приходить. Если он не явится в течение сорока минут, будет уже поздно начинать испытание — он всегда торопится к первому вечернему поезду.

Через полчаса, в одиннадцать, в лабораторию вошла молодая женщина. На секунду задержавшись на пороге, она окинула взглядом помещение и обоих молодых людей. Летний сквознячок, гулявший по коридорам, слегка развевал ее зеленое платье. У нее были рыжие волосы и величественная фигура.

— Это лаборатория доктора Хэвиленда? — требовательно спросила она, переводя взгляд с Эрика на Фабермахера, словно кто-то из них был виновен в отсутствии того, кого она искала.

— Да, — ответил Эрик, с надеждой приподнимаясь с места. — Он назначил вам здесь встречу? Он сегодня придет?

— Собственно, мы с ним не уславливались, — призналась она. — Но на прошлой неделе мы вместе ехали в поезде, и он сказал, что, может быть, заглянет сюда.

— _Может быть_? — горько повторил Эрик. — И больше он ничего не сказал?

— Но вы его ждете?

— Я надеюсь, что он придет, только и всего.

— Тогда я немного подожду, — спокойно заявила девушка. Крупными шагами перейдя комнату, она протянула ему руку в белой перчатке. От девушки исходил свежий, целомудренный аромат. — Меня зовут Эдна Мастерс. А вы, должно быть, ассистент Тони.

Очень спокойно она как бы потребовала, чтобы он ей представился. Эрика смутно раздражал ее властный тон, но тем не менее он назвал себя. Тогда она выжидательно обернулась к Фабермахеру. Но Фабермахер смотрел на нее, улыбаясь краешком рта, и молчал. Эрик увидел, как взгляды их на секунду встретились, Фабермахер с беспощадной жестокостью затягивал паузу. Глаза его стали холодными и колючими, потом он лениво моргнул и, отвернувшись, направился к окну. Эдна покраснела и нерешительно оглянулась на Эрика. От растерянности она сразу стала выглядеть очень юной, обиженной и беспомощной.

— Мисс Мастерс, это Хьюго Фабермахер. Хьюго, познакомьтесь с мисс Мастерс.

Фабермахер только кивнул в ответ. Эрику стало жаль девушку. Оскорбленная необъяснимой грубостью Фабермахера, она отвернулась к Эрику.

— Хэвиленд вовсе не назначал мне здесь встречи. На прошлой неделе я сказала, что мне хотелось бы посмотреть ее, — добавила она, словно ребенок, не понимающий, в чем он провинился, но обещающий впредь вести себя хорошо. — Я приехала в город на несколько дней и… — Она снова взглянула на Фабермахера. — Надеюсь, я вам не помешала?

— Нисколько, — ответил Эрик. — Мне все равно нечего делать до прихода Хэвиленда.

Присутствие этой девушки раздражало Эрика, но вместе с тем он ей невольно сочувствовал. Он не мог понять, что нашло на Фабермахера, который всегда был воплощенной любезностью.

Эрику ничего не оставалось делать, как показать ей лабораторию, но все время он настороженно прислушивался, не раздадутся ли за дверью шаги Хэвиленда.

В одиннадцать двадцать зазвонил телефон. Фабермахер встрепенулся, но прежде чем он успел тронуться с места, Эрик уже бросился к двери, иронически попросив его продолжить за него объяснения.

Звонил Хэвиленд.

— Это Горин? Сегодня я не смогу прийти. Мне очень жаль. У меня важные дела.

Прежде чем ответить, Эрик вытер окаменевшее лицо.

— Но у нас ведь все готово, — равным тоном сказал он. — Может быть, перенесем на завтра?

— Вряд ли я смогу. — Хэвиленд чуть-чуть повысил голос, начиная сердиться.

— Но это необходимо, — настаивал Эрик с тем же неестественным спокойствием. — Это ведь тоже очень важное дело. Джоб Траскер предложил мне поступить к нему на работу осенью, если мы к тому времени закончим опыт. Мне нужно с вами об этом поговорить.

— Но вы, конечно, ответили, что не можете принять его предложение.

— Ничего подобного. Я сказал, что мне нужно сначала переговорить с вами.

— Черт вас возьми, Горин! — по голосу чувствовалось, что Хэвиленд еле сдерживается. — Это не очень-то честно с вашей стороны.

Эрик немного помолчал. Он злобно уставился на телефонную трубку, но тон его не изменился.

— По-моему, это с вашей стороны нечестно отступать в последнюю минуту.

Настала долгая пауза, затем Хэвиленд устало сказал:

— Хорошо. Я приду завтра, нам давно уже надо кое о чем поговорить, и незачем это откладывать.

— А раз вы придете, — стоял на своем Эрик, — то мы заодно проведем испытание. Кстати, здесь вас ждет девушка… некая мисс Мастерс.

— О, господи! — На этот раз раздражение прорвалось наружу. — Ей-то чего еще надо? Дайте, я с ней поговорю.

Эрик вернулся в лабораторию и позвал Эдну к телефону. Сердце у него учащенно билось, ему стоило немалых усилий сохранять внешнее спокойствие.

— Он приедет завтра, — сказал Эрик, но Фабермахер, все еще стоявший у окна, ничего не ответил.

Из коридора доносился голос девушки, она спокойно объясняла Хэвиленду свой приход. Наконец она повесила трубку и вернулась в лабораторию за сумочкой.

— Жаль, что вам не повезло, — сказал Эрик и взглянул на прибор, которому предстояло бездействовать еще один лишний день. — Приходите в другой раз.

— Нет, почему же не повезло, — четко сказала она. — Но я еще приду. — У самой двери она взглянула на Фабермахера. — Ваш английский язык все-таки лучше, чем ваши манеры, мистер Фабермахер, и надеюсь, что когда я приду в следующий раз, вы успеете научиться хотя бы языку. Если нет, я с радостью помогу вам.

И она вышла. Эрик обернулся к Фабермахеру.

— Что за чертовщина?

— Когда вы пошли к телефону, я сказал ей, что не могу ничего объяснить, потому что не говорю по-английски, — застенчиво улыбнулся тот.

— Так и сказали?

— На самом лучшем английском языке, какой я знаю.

— Но почему, скажите на милость?

— Потому что она — пруссачка! — горячо сказал Фабермахер. — Видели, как она вошла? Словно мы — грязь под ее ногами. Животное! Ненавижу этот тип людей!

— Оставьте! Бедняжку очень обидело ваше поведение.

— Обидело! — произнес Фабермахер, вложив в это слово столько страстного презрения, что его мальчишеские черты мгновенно преобразились. — Они бывают чувствительны только в тех случаях, когда задета их собственная шкура! Если она еще сюда явится, я ей голову проломлю!

— Да черт с ней, — сказал Эрик, махнув рукой. — Хэвиленд будет здесь завтра. — Он резко мотнул головой. — Можете тратить свою энергию на эту рыжую, если хотите, но я завтра выну из доктора Энтони Хэвиленда всю его проклятую душу!

6

На следующий день Хэвиленд пришел в лабораторию с утра. Его загорелое лицо приняло какой-то желтоватый оттенок. Он взглянул на части прибора, приготовленные Эриком ему для осмотра, но ничего не сказал. Не расстегивая легкого пиджака, он уселся, словно готовясь немедленно приступить к делу.

— Садитесь, Горин, — начал было он.

— Сейчас, одну минуту, — сказал Эрик. — Сначала позвольте рассказать вам, какой план работы я наметил на сегодня. — Он тревожно догадывался о намерениях Хэвиленда и старался оттянуть разговор. То, что скажет ему Хэвиленд, уже нельзя будет оставить без внимания. Про себя он решил, что сегодняшний день должен быть целиком посвящен испытанию прибора, и ни в коем случае не хотел отвлекаться. — Сегодняшнее испытание, как я себе представляю, преследует двоякую цель, — продолжал он. — Разрешите, я вам вкратце все изложу, чтобы вы проверили мои соображения…

— Все это хорошо, — перебил Хэвиленд, — но нам нужно кое о чем поговорить. Так, кажется, мы условились, не правда ли?

— Но мы с вами говорили также, что проведем испытание.

— Это вы говорили, а не я.

— Но почему бы нам сначала не провести испытание, а уж потом поговорить?

— Потому что, если мы поговорим, испытание может и не состояться.

Эрик в упор посмотрел на него и с ужасом осознал, что Хэвиленд снова его обошел и что на этот раз ему предстоит потерпеть окончательное поражение. Тогда он решил сделать вид, что не понял замечания Хэвиленда.

— Ну, как же так, — сказал Эрик. — Прежде всего, мы должны быть уверены, что ионный луч попадет в самый центр мишени. А доказать это мы можем только путем испытания. — Он говорил быстро, словно читая лекцию.

Сконструированный ими прибор служил для получения узкого, толщиною в карандаш, потока заряженного электричеством газа, который должен был попадать прямо на кусочек металла величиною в мелкую монетку. Поток этот настолько рыхлый, что материальность его можно установить лишь в высоком вакууме, сквозь который он проходит. Чтобы создать такие условия в лаборатории, пришлось установить целый ряд сложных приспособлений. Путь наэлектризованного луча от камеры, где он возникает, до мишени размером в монетку, составляет не более пяти футов и пролегает сквозь ряд щелей, которые должны уменьшить размеры луча, а также через ряд интенсивных электрических полей, которые должны придавать ему скорость, и все это происходит в полном вакууме. Результаты опыта зависят от того, что произойдет в тот момент, когда луч ударится в мишень. Луч сам по себе очень слаб, и необходимо использовать всю его интенсивность. Значит, надо поместить мишень таким образом, чтобы луч попадал в самый ее центр.

Эрик продолжал излагать свой план. Хэвиленд слушал молча, пока, наконец, Эрик не спросил о его мнении, предложив на выбор два варианта. После некоторого колебания Хэвиленд высказал свои соображения. Эрик стал отстаивать другой вариант и продемонстрировал приспособление, которое он собирался применить. Он передал его Хэвиленду и стал отвечать на возражения, посыпавшиеся одно за другим. Хэвиленд против своей воли увлекся спором и постепенно доказал, что он прав. Эрик кротко принял свое поражение и вмонтировал деталь в прибор, туда, куда указал Хэвиленд. То же он проделал и со второй деталью — и медленно, постепенно, наперекор желанию Хэвиленда, началась сборка прибора.

— Ну, ладно, — сказал Хэвиленд, доведенный до белого каления, — собирайте эту штуку, будь она проклята, и давайте покончим с этим.

Он снял пиджак и галстук и, ни слова не говоря, принялся осматривать остальные секции прибора, нуждавшиеся в проверке. В полном молчании продолжая осмотр, он расстегнул рубашку, а вскоре сбросил ее совсем, потому что от работы диффузионных насосов и приборов высокого напряжения в помещении стало очень жарко. Через каких-нибудь пятнадцать минут после прихода в лабораторию он уже подал сигнал к началу испытания.

— Ладно, — сказал он. — Запечатывайте!

Эрик повиновался. Страх его прошел: что бы ни случилось потом, он теперь знал, что сегодня они во всяком случае доведут испытание до конца. Привычными движениями руки он включил механические насосы. Услышав тяжелое хлюпанье, он зажег волоски огромного выпрямителя. Секции прибора одна за другой включались в работу, и разбросанные по всему помещению крохотные сигнальные лампочки бледно замерцали в дневном свете. Хэвиленд и Эрик не сказали друг другу ни слова, хотя каждый остро ощущал присутствие другого возле глухо и ритмично постукивавшего прибора. В комнату проскользнул Фабермахер, но они не обратили на него внимания. Он тихонько присел на подоконник.

Между Хэвилендом и Эриком не существовало никаких неясностей. Эрик знал, что вовсе не перехитрил Хэвиленда, он только сумел воспользоваться угрызениями его неспокойной совести. Взаимная неприязнь была ясна обоим и не нуждалась в дальнейших определениях.

Но, несмотря на холодную враждебность, они дружно работали над опытом, который глубоко интересовал их обоих. Где-то в темноте зарождалась струя газа — душа опыта. Пустое пространство, через которое лежал ее путь, было запечатано так плотно, как только позволяла изобретательность человеческого ума. Ни один человеческий глаз не мог проникнуть внутрь, где помещалась мишень, все наблюдения производились с помощью электрических пальцев и запечатлевались на электрической сетчатой оболочке. Эти сверхчувствительные пальцы принадлежали одновременно и Эрику и Хэвиленду, и что бы между ними ни происходило, никакая вражда не могла разобщить их, пока они были спаяны работой воедино, как сиамские близнецы.

Злобная неприязнь стремилась разъединить их и сделать врагами, общее дело, давшее им одни глаза и одни руки на двоих, тесно их связывало, выйти из положения можно было, только всецело подчинившись либо одной силе, либо другой. Но если бы они даже попытались отойти друг от друга и существовать обособленно, все равно пересилила бы тяга к единению. Одного вида и шума работающего прибора было бы достаточно, чтобы снова слить их души воедино, потому что у них были общие воспоминания и общие переживания, связанные с творческой работой над ним. Они произносили односложные слова или цифры и понимали друг друга с такою же быстротой, с какой веко реагирует на попавшую в глаз соринку.

В одиннадцать сорок, через два с половиной часа после начала испытания, они уже знали, что луч бьет в самый центр мишени и что плотность наэлектризованной струи газа в тысячу раз больше, чем во время первого испытания, несколько месяцев назад. Оба поняли это одновременно, потому что проверяли друг друга при помощи одних и тех же вычислений. Каждый сидел на своем обычном месте: Хэвиленд — у регулятора напряжения, Эрик — возле циферблатов мишени. Они возились с бумагами и логарифмическими линейками, мерно постукивали насосы и убийственно тихо возрастало огромное напряжение. Непрерывно производимые расчеты позволяли им устранить возможность ошибок, прежде чем приступить к следующей стадии опыта.

Фабермахер не шевелясь наблюдал за ними с подоконника. Он следил не только за их скупыми сдержанными жестами, не только за медленным движением стрелок на циферблатах, но и за владевшим обоими напряжением. Он как бы утратил свое ‘я’ и растворился в общем мышлении этих двух людей, понимая все, что они одновременно думали про себя, и шаг за шагом следуя за логическим развитием их мысли. В эти минуты он жил настоящей жизнью, и мир, в котором обитали сейчас все трое, назывался миром чистой науки. Ожидая, пока они определят, что произойдет, когда луч ударится о мишень, Фабермахер наслаждался полным счастьем.

Столкновение тоненькой струйки газа с металлическим диском было подобно катастрофическому столкновению двух светил в миниатюре. Благодаря своей скорости мельчайшие частицы газа, каждая — крохотное солнце, стремительно ударялись о крепко сцепленные атомы металла. Микроскопические планеты разбивались, и электронные осколки вихрем разлетались во все стороны по тонкому серебру мишени. Продукты разрушения атомов незримым роем проникали из прибора в комнату. Задача состояла в том, чтобы обнаружить существование этого невидимого роя и определить его природу.

За плечом Эрика, в четырех футах по прямой от прибора стоял горизонтальный стержень. Стержень находился прямо напротив мишени, к нему была прикреплена медная коробка в виде куба, каждое ребро которого равнялось четырнадцати дюймам, куб этот мог свободно двигаться вдоль стержня от одного конца до другого. От куба тянулись гибкие провода, соединявшие его чувствительным прибором на столе у Эрика. В кубе находилось множество вакуумных трубок и крошечная камера с парафиновой прокладкой, все это было обложено свинцовыми пластинками. Эрик взглянул на Хэвиленда, с нетерпением ожидая приказа приступить к следующей стадии опыта, в которой предстояло использовать этот детектор.

— Прежде чем начать… — сказал Хэвиленд. — Какой толщины свинец?

— Три дюйма, — ответил Эрик. Существовавшее между ними особое взаимопонимание на миг было вытеснено другим, более обыденным чувством, и лицо Эрика стало жестким. — Что вас беспокоит?

— Хочу проверить, не слишком ли много будет рентгеновских лучей.

— Никаких рентгеновских лучей не будет, — ответил Эрик. — Я носил детектор в рентгеновскую лабораторию и ставил его на расстоянии шести дюймов от высоковольтной трубки. Без свинцовых щитков — немедленная реакция. Со свинцом — никакого впечатления. Больше того, я понес детектор в Институт рака и попробовал на нем действие радия. Результаты почти те же самые. Этот прибор фактически реагирует только на нейтроны. И если от аппарата исходят нейтроны, мы их почувствуем. А если от него ничего не исходит, мы это тоже почувствуем.

— Почему вы мне не сказали, что вы проделали такую проверку? — резко спросил Хэвиленд. — В конце концов, — с едким сарказмом добавил он, — я имею право знать о том, что делается у меня в лаборатории.

У обоих лицо и грудь давно уже взмокли от пота. Продолжая спорить, они вытирались одним и тем же полотенцем и поочередно швыряли его друг другу. На лице Эрика появилась холодная, презрительная улыбка.

— Все это записано в дневнике, — сухо сказал он и опустил глаза на лежавший перед ним лист бумаги, чтобы Хэвиленд не увидел в них ярости. — Вы просматривали его на прошлой неделе. Я ждал, что вы меня похвалите за то, что я сам до этого додумался.

— Вы могли бы сказать мне об этом.

— Конечно, — произнес Эрик бесцветным голосом. — Только я не понимаю, как могли вы этого не заметить. — Он поднял глаза и холодно спросил: — Можно начинать?

Хэвиленд кивнул, хотя лицо его побелело от злости. Эрик повернул рычажок, включавший детектор. На белом циферблате находившегося перед его глазами измерительного прибора слегка шевельнулась тоненькая стрелка. Эрика охватило волнение, и Хэвиленд тотчас же это почувствовал.

— Что там такое?

— Сам толком не знаю. Стрелка двинулась.

— Показания заметили?

— Нет. Стрелка только чуть-чуть качнулась, и все.

— Хорошо! — сказал Хэвиленд. Волнение передалось и ему. — Прекрасно. Придвигайте детектор к мишени, только очень медленно.

Эрик нажал рычажок механизма, плавно двигавшего коробку вдоль стержня, не в силах отвести глаза от циферблата. По мере приближения медной коробки к мишени стрелка вяло, очень медленно, но неуклонно поползла вверх. Хэвиленд стремительно поднялся и стал позади Эрика, к нему присоединился Фабермахер, и все трое напряженно глядели на маленький циферблат. Тонкая стрелка дрожала, но упорно двигалась вправо — пять, десять, пятнадцать, двадцать три, двадцать пять, пятьдесят, восемьдесят — и вдруг, когда детектор максимально приблизился к мишени, бешеным рывком прыгнула за пределы шкалы. Чтобы спасти измерительный прибор, Эрик немного отодвинул коробку от мишени. Все трое стояли молча. Из маленькой мишени невидимое излучение лилось в комнату, проникая в камеру детектора, который на их глазах отметил его появление.

Не спрашивая позволения и зная, что двое других ждут той же проверки, какую хотелось сделать ему, Эрик повторил всю процедуру в обратном порядке, отодвигая детектор дальше и дальше от мишени, и стрелка стала ползти вниз так же медленно, как и поднималась. Когда она дошла до конца, Эрик снова подвинул камеру в самую середину плотного невидимого облака нейтронов, которое, по-видимому, исходило от мишени.

— Вот, значит, и все, — сказал Хэвиленд. Он выпрямился и отошел к своему столу. — Еще раз поставьте детектор в нулевое положение. Передвигайте его постепенно, с остановками через каждые шесть дюймов, — мы будем записывать показания.

И больше ни слова. Ни поздравлений, ни ликования по поводу того, что их прибор наконец совсем готов. В этот момент впервые за весь день Эрик перестал понимать, что происходит в уме этого человека. Фабермахер по-прежнему стоял за его спиной и улыбался.

— Они существуют, — пробормотал он. — Несомненно существуют.

Эрик оглянулся.

— А разве вы не верили в существование нейтронов?

— О, я _верил_! — отмахнулся Фабермахер. — Нейтроны для меня были формулой: n с массой m(n), равной одной целой и восьми тысячным. Но я до сих пор их никогда _не видел_! — Он взглянул на пустое пространство между мишенью и детектором, где в солнечном луче роились пылинки, поднятые горячим августовским ветерком, и клубился табачный дым. Никому бы и в голову не могло прийти, что именно в этой части комнаты скопилась совершенно небывалая и неизведанная сила, быть может, более смертоносная, чем самые интенсивные рентгеновские лучи, но ее обнаружил глаз детектора, поэтому и они убедились в ее существовании.

— Прошу вас, — со слабой улыбкой обратился Фабермахер к Эрику, — позвольте мне помочь вам записывать измерения.

Эрик вопросительно взглянул на Хэвиленда, тот кивнул, ничем не отозвавшись на серьезный и умоляющий тон Фабермахера. Казалось, ему не терпится поскорее закончить запись данных и отделаться от работы. Когда Эрик стал вслух называть цифры, между ними уже не существовало прежней общности мыслей. Хэвиленд снова стал чужим и далеким. Только сейчас Эрик понял, как он устал и как голоден (хотя есть ему не хотелось), как натянуты его нервы от беспрерывного стука насосов и постоянного внутреннего напряжения, вызванного сознанием, что все вокруг насыщено электричеством.

Выключив ток, Хэвиленд снова, как и утром, погрузился в молчание. Но Эрику давно уже хотелось заговорить. Он выключил насосы и стал дожидаться, чтобы прибор остыл, а Хэвиленд тем временем мыл лицо и грудь над раковиной.

— Я не буду распечатывать вакуумную камеру, — сказал Эрик. — Ее можно оставить так на ночь, чтобы завтра сразу начать.

Хэвиленд продолжал мыться. Затем он взял чистое полотенце и вытер лицо, оставив тело мокрым, чтобы немного остыть.

— Что начать? — спросил он.

— Ведь мы уже можем приступить к опыту, — сказал Эрик. — Мы с вами должны были сконструировать нейтронный генератор, и вот — он готов. Теперь нас уже ничто не задерживает. Или, может, все-таки задерживает? — добавил он.

Хэвиленд слегка покраснел.

— Мне бы хотелось обдумать все это денек-другой, — сказал он.

Он стал одеваться, и Эрику снова бросилась в глаза и снова почему-то показалась неприятной изысканная элегантность его костюма. Хэвиленд надел тонкую, легкую голубую рубашку с широкой двойной строчкой и великолепно отутюженными манжетами. На светло-коричневом галстуке, наброшенном на шею и еще не завязанном, не было ни единой морщинки.

— Давайте обсудим наши дела, — холодно предложил Эрик. — Можем поговорить сейчас или, если вам угодно, завтра утром.

Фабермахер тронул Эрика за рукав.

— До свидания, до завтра, — спокойно сказал он. — Благодарю вас, что вы разрешили мне присутствовать. Это было необычайно интересно. — Он слегка поклонился в сторону Хэвиленда. — Спасибо, доктор Хэвиленд.

Почувствовав в его тоне скрытое неодобрение, Хэвиленд покраснел еще больше, и когда Фабермахер вышел, он молча посмотрел ему вслед.

— Я просил вас прийти сегодня утром, чтобы поговорить относительно Траскера, — сказал Эрик. — Я бы хотел теперь же высказать вам, что я думаю. Мне нужна эта работа, и я не намерен ее упускать. Здесь у нас все совершенно готово. У вас нет ровно никаких оснований откладывать опыт. А если вам кажется, что они у вас есть, то я вам прямо скажу — причины, заставляющие меня торопиться с опытом, гораздо важнее ваших.

Хэвиленд теребил концы галстука. Он слегка покачивал головой, как бы удивляясь, что терпит подобные выходки. Наконец он вздохнул и опустил руки.

— Не знаю, почему я с вами воюю, — сказал он, и в голосе его чувствовалось полное изнеможение. — В самом деле, мне ничто не мешает остаться в городе и помочь вам закончить работу. Единственное место, куда мне не следовало бы сейчас ехать, — это побережье. Ничего хорошего мне это не принесет. Я знаю. Боже мой!.. — В тихом отчаянии он обвел глазами комнату, избегая встречаться взглядом с Эриком. — Если б еще хоть два-три дня… Может быть, мне все-таки удалось бы добиться своего, и тогда бы мы с вами могли продолжать…

— Можете убираться к черту, — сказал Эрик. — Да, я говорю это серьезно. И можете пожаловаться Фоксу и вышвырнуть меня отсюда ко всем чертям. С меня довольно. Эта дурацкая волокита слишком дорого мне может стоить. Я слишком много вложил в этот прибор, чтобы ни с того ни с сего взять и забросить его. Если вы не хотите заниматься опытом, я как-нибудь сам буду продолжать работу или возьму себе в помощь Фабермахера. Но я доведу ее до конца. Я знаю, что вы решили целиком использовать свой отпуск. И хотя ответственность за эту работу лежит на вас, раз вы не желаете ее выполнять, так я, черт возьми, сам это за вас сделаю!

Краска исчезла с лица Хэвиленда, а вместе с ней и всякая нерешительность.

— Что касается меня, то вы тоже можете убираться к черту, и вы это отлично знаете. Скажу вам коротко и ясно: вы мне не нравитесь. Рано или поздно вам придется расстаться с убеждением, что весь мир вращается вокруг вас.

— Мой мир — да, — сказал Эрик. — И это мир, в котором я живу.

— Настоящий мир больше вашего мирка, и в нем есть и другие люди, кроме вас. Но вы правы, — добавил Хэвиленд, — я несу ответственность за вас и доведу вас до конца. Завтра мы будем работать.

Эрик провел по лицу рукой. Он не успел умыться, пот смешался с пылью, и, казалось, на коже его лежит слой влажной грязи. Ему было жарко и как-то не по себе.

— Простите, — сказал он. — Я…

— Не извиняйтесь, — отрезал Хэвиленд. — Мы с вами отлично понимаем друг друга. Не стоит размазывать.

— Что ж, тогда оставим все, как есть, — спокойно сказал Эрик.

Он первый сделал шаг к примирению, но из этого ничего не вышло. Ну, так и нечего от него больше ждать. Он достал чистое полотенце и стал пригоршнями плескать на себя холодную воду, стараясь охладить разгоряченную кожу, а заодно и унять какое-то новое чувство, которое болезненно жгло его изнутри. Из большого крана с оглушительным шумом лилась вода, и когда Эрик, слегка освежившись, наконец, оглянулся, Хэвиленда уже не было. Внезапно его пронзил стыд, жгучий до слез и такой глубокий, что казалось, он уже никогда от него не избавится.

7

Одевшись, Эрик сейчас же спустился вниз, к телефонной будке, и позвонил Сабине. Она только что вернулась с работы.

— Ну что, Эрик?

Каждый раз, говоря с ней по телефону, он думал о том, чувствуют ли другие в ее голосе эту необычайную теплоту, искренность и всегдашнюю готовность смеяться. Эрику казалось, что если б даже он ее никогда не видел, он мог бы влюбиться в нее за один голос.

— Слушай, Сабина, у меня приятные новости, и я их выложу тебе все разом. Очень возможно, что осенью я получу хорошее место в Мичиганском университете, и Хэвиленд согласился помочь мне кончить работу в срок. Вот тебе!

На секунду наступила пауза, затем Сабина, задыхаясь, произнесла: ‘О!’ Она повторила это восклицание еще раз, но уже громче, и Эрик чувствовал, как радость постепенно разгорается в ней сильнее и сильнее, пока она не рассмеялась над своим волнением тихим дрожащим смехом.

Эрик немного воспрянул духом и уже с улыбкой в голосе рассказал ей о Траскере и о том, почему он скрывал это посещение до сегодняшнего дня. Разве все неприятное, что он пережил с Хэвилендом, не стоит этой ее радости, спрашивал он себя.

— А какое там жалованье?

— Две тысячи четыреста в год.

— И мы сможем пожениться? — Это прозвучало так, словно она говорила о каком-то великом чуде.

— Десять раз, — заверил он. — Вот тебе мое официальное предложение: хочешь быть моей женой, если я смогу закончить исследование и осенью получу в Мичигане место с жалованьем в две тысячи четыреста? Прошу ответить.

— Да, — сказала она. — Я буду горда — запятая — и счастлива.

— Подожди, при чем тут запятая?

— Не знаю. Может, потому, что это такое милое слово, — засмеялась Сабина. — Все на свете ужасно мило. И ты милый. Ты такой милый, что я тебя сейчас поцелую. — Она несколько раз чмокнула телефонную трубку. — Мама смеется. Она говорит, что я сумасшедшая. — В трубке послышался приглушенный говор, затем смех. — Она говорит, что я сумасшедшая и милая. А по-твоему, я милая? Или сумасшедшая? Или запятая? Давай увидимся вечером, — взмолилась она. — Хоть на минуточку!

Они условились встретиться в метро на 96-й улице, и он уже собирался повесить трубку, как вдруг вспомнил, что не сказал ей самого главного.

— Эй, мы сегодня получили нейтроны!

— Нейтроны? — Сабина на секунду помедлила, и он понял, что она не знает, должна ли она радоваться, удивляться или волноваться за него. — А они — милые? — спросила она.

Он рассмеялся.

— Ну, до вечера!

Выйдя из будки, Эрик еще улыбался, и улыбка некоторое время держалась на его лице, словно тонкая пленка, прикрывавшая тревожную пустоту, которую он ощущал в себе после ссоры с Хэвилендом. Простые резкие слова ‘вы мне не нравитесь’ продолжали жечь его с удивительной силой. И эта фраза ранила его тем сильнее и глубже, что он отлично знал, почему она была сказана, и понимал, что на месте Хэвиленда сказал бы то же самое.

На станции метро Сабина подбежала к нему с радостно оживленным лицом, но встретила только озабоченное молчание. Глаза ее тревожно расширились.

— Ну, что еще случилось? — сразу же спросила она. — Хэвиленд передумал?

— Все прекрасно, — сказал Эрик. — Хэвиленд согласился продолжать работу, но только после ссоры, и ссоры довольно скверной. Я победил, но это не та победа, которой можно гордиться.

Они вышли из метро, свернули на запад, спустились по длинному склону холма к реке, прошли под виадуком Риверсайд-Драйв и, наконец, очутились в узкой долине. Стояла летняя ночь. Мерцающая, искристая полоса реки уходила вдаль, к темной массе скал, где светились крохотные, с булавочную головку, неподвижные огоньки.

Это было единственное место в Нью-Йорке, где Эрик мог познать истинную цену и самому себе и своим неприятностям. Здесь, у самой воды, ниже парков Риверсайд-Драйв, спускающихся террасами к реке, пролегала пустынная, голая полоска берега. Тут проходила железнодорожная ветка, по которой шли товарные поезда. Деревья здесь не росли, только кое-где виднелась трава да кучи камней. Через каждые полмили, словно маленькие островки отчаяния, тесно прижавшись друг к другу, стояли лачуги, сбитые из ржавого железа, досок, старых ящиков и расплющенных консервных банок. Здесь жили семьи безработных, настолько обнищавшие, что даже городские трущобы были для них недоступны. Город навалился на них огромной тяжестью и вытеснил их сюда, на пустыри, где люди соперничали из-за работы, голодали вместе и переживали свои страхи и заботы в одиночку.

Живя в городе, Эрик никогда не отдавал себе отчета в происходящей вокруг него борьбе за существование. Она шла всюду и везде, и он так близко соприкасался с нею, так привык к ней, что уже ничего не замечал, да и кроме того он был всецело поглощен собою и жил словно в скорлупе. Эрик был слеп и глух язвам этого города. Только здесь, внизу, он постигал характер жизни, кипящей наверху, на каменном плато. С такой нуждой, как здесь, он сталкивался не впервые. Эти городишки из лачуг попадались ему в каждом уголке страны, где ему пришлось побывать. Они невольно притягивали к себе его мысли, потому что стоило ему увидеть такое поселение, как на него внезапно находил страх: кто знает, быть может, и ему суждено кончить этим? Обитатели лачуг не были ни преступниками, ни прокаженными. Это были обыкновенные люди, ничуть не хуже тех, что жили наверху.

Тут ютились рабочие, механики, клерки, инженеры — представители всех тех профессий, которыми держится мир. И если такова судьба людей самых необходимых профессий, то что же может ожидать физика? Здесь, внизу, одно название его специальности показалось бы напыщенным и смехотворным. По сравнению со здешними обитателями он просто богач, который бесится с жиру и страдает от того, что ему приходится выбирать между двумя удобными местечками. Словами ‘заметное стремление’ ничего нельзя было здесь оправдать, ибо у кого тут не было своих заветных стремлений? Невозможность жениться при его жалованье казалась таким пустяковым горем — ведь здесь целые семьи жили, не имея ни гроша. И опять-таки, разве можно здесь произнести слово ‘физик’, не вздрогнув от его нелепости?

Но как эти люди не могли отрешиться от своих надежд, так и Эрик не мог полностью отделаться от мыслей о своих личных проблемах. Они не оставляли его, потому что были частью его самого, как голова, как руки, как свойственные ему жесты. Он привел сюда Сабину потому, что его тянула к себе река и привлекала эта полоска земли, где не было ни парка, ни каменных приступок, отделяющих тротуар от мостовой, и, наконец, он бессознательно искал такой обстановки, в которой жалость к себе показалась бы ему недостойной.

Они медленно прошли мимо низкого деревянного барака, потом миновали целое нагромождение дерриков и подъемных кранов, похожих на стадо уродливых допотопных чудовищ, застывших в момент междоусобной свары. Здесь помещалась контора строительства нового трека для мотоциклетных гонок. Скамейка ночного сторожа была пуста, но они мельком увидели его в темноте, в кабине одного из дерриков. Он раскуривал трубку в головной части спящей машины, словно чувствуя себя победителем этих чудовищ.

Сабине передалось настроение Эрика, она шла рядом, ни о чем не спрашивая. Впрочем, сегодня она не была так жизнерадостна, как обычно. Эрик знал, что она тоже устала от разочарований. Они шли вдоль глухой стены барака, ветерок с реки трепал ее платье и волосы. Луна еще не взошла, но им освещал путь слабый отблеск электрического зарева на облачном небе. Она шла в ногу с ним и молча ждала. Рассеянно, по привычке, он взял сумочку из ее теплых пальцев.

— Мне теперь очень стыдно, — сказал он, — что я никогда не стремился кончить опыт ради самого опыта. Я всегда думал о том, чего _он_ хочет и чего _я_ хочу. А я ручаюсь, что все это совершенно неважно. Главное — опыт.

— Странно, — продолжал он размышлять вслух, — когда Траскер пришел в лабораторию и заявил, что собирается заняться исследованием атомного ядра, мне вдруг стало чертовски неприятно. Должно быть, я ревную. Мне самому хочется проделать всю эту работу. Не спрашивай меня, что это значит, потому что в конечном счете не все ли равно, кто первый получит верный ответ? В конечном счете это, разумеется, все равно, но для меня, вот теперь, сейчас, — совсем не все равно. Если я изо всех сил бьюсь над сложным вопросом и в конце концов нахожу решение, то я хочу быть первым. Ты скажешь, это честолюбие. Но что бы это ни было, видишь, до чего оно меня доводит!

— Пока я вижу только то, что твои желания осуществляются, — медленно сказала Сабина. — Если, конечно, ты от меня ничего не скрываешь.

— Значит, ты не поняла меня. Наш опыт — это не просто ответ на вопрос, потому что механизмы не задают вопросов. Их задают люди. Опыт, пока над ним работают люди, — существо одушевленное. Еще долго после того, как кончится работа, в памяти людей сохраняются связанные с ней переживания. Заглядываешь в книгу и находишь объяснение, а ведь это объяснение — часть чьей-то жизни. Многие этого не понимают. Я и сам не понимал до сегодняшнего дня. Я оглянулся и увидел, что Хэвиленд уже ушел. И вся радость от удачной работы пропала. Хэвиленд ушел, и вместе с ним ушло все, что он вкладывал в наше дело. Я почувствовал, что никогда больше не смогу переступить порог этой проклятой лаборатории. Словно там лежит чей-то труп.

— Ты, конечно, это не всерьез.

— Да, — нехотя сознался Эрик. — Я не могу себе этого позволить. Но вот что я тебе скажу: никогда в жизни мне не было так стыдно за себя. У меня даже мурашки поползли по телу. Понимаешь, я все время жаловался, что Хэвиленду наплевать на то, каково нам с тобой и к чему мы стремимся. Правда, это ему безразлично. Но разве я хоть раз поинтересовался, каково ему и чего он хочет? Как-то я сказал Фабермахеру, что Хэвиленд не жесток, он просто ко всему равнодушен. И Фабермахер ответил, что это и есть наивысшая жестокость. Он был прав. Я совсем не думал о Хэвиленде. Какое мне до него дело? Посмотри на эти лачуги. В них живут люди. И кому какое до них дело? Мы с тобой пройдем мимо, пожалеем и пойдем дальше по своим делам. Скверно все это по-моему!

— Ну, и что же ты хочешь делать? — спросила она. — Сказать Хэвиленду, что будешь ждать, пока он соберется приступить к опыту?

— Нет, — упрямо сказал Эрик. — Чего ради? Надо доделать работу, вот и все. Но я теперь понял одно — работа уже не будет доставлять мне удовольствия. Я сам все испортил. Ну так что ж из этого? Кто сказал, что я обязательно должен получать удовольствие от работы?

— Никто, — сказала она и, ободренная тем, что голос его, в котором зазвучали иронические нотки, стал немного оживленнее, добавила: — Ты уже кончил убиваться?

Он спокойно, но невесело рассмеялся.

— Почти. Но что ты хочешь! Только сегодня я обнаружил, что принадлежу к человеческому роду. Думаешь это весело?

Она повернула к нему лицо, слегка улыбаясь в темноте, но голос ее звучал глухо.

— А почему ты думаешь, что это было так весело до того, как ты это обнаружил? — спросила она.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

1

Тот долгий день, когда состоялся опыт, начался, как и в прошлые разы, с пульсирующего стука насосов, отбивавших столько-то ударов в секунду. Но вскоре секунды утратили всякое значение, и каждый раз при взгляде на часы оказывалось, что стрелки уже передвинулись на несколько часов вперед. Затем первый день незаметно перешел во второй, потом в третий и, наконец, это произвольное деление времени стало таким расплывчатым, что на него уже не приходилось обращать внимания. Время определялось только очередным заданием. Подобно насекомым-водомеркам, деловито снующим по водной глади, мысли Эрика и Хэвиленда какое-то время сосредоточивались на опыте, потом быстро скользили назад, сравнивая последние наблюдения с прежними, бросались в сторону, чтобы взглянуть на открытое ими явление издали, снова возвращались назад, встречались для краткого совещания и опять расставались, различными путями подходя к искомому ответу.

В этот долгий день для них не существовало ни утра, ни полдня, ни погоды, ни одной свободной минуты. Этот день был полон такого невыносимо напряженного волнения, что их нервам он казался однообразно-утомительным. Этот день длился целые две недели.

Как только Эрик вошел в залитую солнцем лабораторию, его охватило ощущение, что он должен торопиться изо всех сил, чтобы поспеть за Хэвилендом, который уже приступил к работе. Глухо стучали насосы, выкачивая из вакуумной камеры воздух, оставшийся там со вчерашнего дня. Нейтронный детектор, временно приспособленный для скольжения вдоль бруса, теперь был поставлен на место и прочно укреплен прямо позади мишени, от которой его отделяло пространство, куда надлежало помещать материалы, подвергаемые испытанию. Прибор был приведен в рабочую готовность еще за полчаса до прихода Эрика.

Хэвиленд ни словом не обмолвился о вчерашнем разговоре, поэтому Эрику в свою очередь было трудно заговорить о нем.

— Можно включать ток? — были первые слова, с которыми Хэвиленд обратился к Эрику.

— Да, — сказал Эрик и занялся своим делом.

Подняв через несколько минут глаза, он увидел, что волоски выпрямителей накалены, а стрелка вольтметра указывает на семьсот тысяч вольт. Комнату незаметно затопила гигантская волна электричества, но не будь измерительных приборов, Эрик бы и не знал, что работает в атмосфере смертельной опасности. Раньше, когда включались рубильники, он весь внутренне сжимался от страха. Сейчас он прислушался к себе и вдруг испугался, обнаружив, что совсем не чувствует прежнего трепета. Он всегда надеялся, что страх будет служить ему как бы предупреждением о надвигающейся опасности. Он пытался вызвать его вновь, но все было напрасно. Утратив его, он как бы потерял свою защитную броню. Вместо того чтобы остерегаться какой-либо определенной опасности, он стал теперь бояться всего.

Через час после начала работы измерительный прибор сигнализировал о появлении нейтронов. Все измерительные приборы, все циферблаты и контрольные лампочки стояли, как солдаты на посту, и каждый молча докладывал о том, что происходит на вверенном ему участке. Снова неодушевленные приборы так тесно сблизили двух людей, что между ними уже не оставалось места обидам. На время опыта они были связаны прочными узами.

Первые два часа первого дня они наблюдали за тем, чтобы поток нейтронов не прерывался, и каждые десять минут записывали данные и высчитывали отклонения. Обсуждая результаты, они разговаривали друг с другом сдержанно, ни на минуту не забывая о взаимной неприязни, и все же каждый машинально преодолевал свою неприязнь, считая, что содружество мысли гораздо важнее обид. Обсуждение было кратким, и в итоге они пришли к полному соглашению. Хэвиленд изменил ток в отклоняющем магните. Они повторили испытание. Их анализ, судя по всему, был правилен, но ни один из них не ставил себе этого в заслугу.

Близился вечер, а им казалось, что они только что приступили к опыту. И действительно, работа только начиналась. Первый материал для опыта, жидкий водород, был помещен на свое место, и они снова принялись нажимать кнопки, записывать показания измерительных приборов и устанавливать соотношения между цифрами. В семь часов они сделали перерыв на обед, наскоро перекусили в ближайшей закусочной и вернулись в лабораторию. В одиннадцать часов Хэвиленд заметил, что карандаши стали слишком часто выскальзывать у них из пальцев, дневник то и дело исчезает неизвестно куда, а выключатели поворачиваются не в ту сторону. Их физические силы иссякали, а в таких условиях любая работа становится бесполезной, если не вредной.

— Закрываем лавочку, — отрывисто сказал Хэвиленд. — Если засидимся допоздна, то завтра не сможем начать рано. Погасите луч, а я выключу насосы.

Они не стали даже мыться и молча вышли из здания как были, на ходу застегивая рубашки. У темной входной двери они разошлись в стороны, даже не попрощавшись. Едва добравшись до постели, Эрик заснул, и всю ночь ему снился прошедший день. Под утро эти сны превратились в кошмары — он то и дело задевал рукой за клемму провода высокого напряжения, и его охватывал безумный ужас близкой смерти, хотя он ни разу не ощутил удара электрического тока. Проснулся он с тяжелым чувством.

Утром они начали с того, на чем остановились накануне. Сны минувшей ночи слились с действительностью, и Эрику казалось, что за прошедшие двадцать четыре часа он не выходил из лаборатории.

Время летело, солнечный свет сменялся тьмой, и Эрик теперь уже знал, что отрешенность ученого прямо противоположна пассивному состоянию ума. Ни на одну секунду ему не приходило в голову примириться с любыми результатами, какие бы ни дал опыт. Они с Хэвилендом сконструировали свой прибор в соответствии с заранее продуманными идеями, и сейчас именно эти идеи подвергались испытанию. Оба были кровно заинтересованы в том, чтобы доказать правильность своего научного мышления, чтобы оправдать потраченные время и энергию. Это желание было не менее сильно, чем стремление утвердить свое первенство. Объективность заставляла их вести постоянную борьбу с собою, не принимать на веру то, чему хотелось верить, и заставлять себя честно оценивать явления, говорившие не в их пользу.

Доказательства должны были быть неопровержимыми, и Эрик изо всех сил старался этого добиться. Иной раз, во время проверки какого-нибудь сомнительного результата, Эрику хотелось кинуться в самую сердцевину прибора и руками задержать нейтроны, чтобы испытание показало сильное поглощение. Стрелки приборов становились злейшими врагами, если их показания не совпадали с его желанием, и славными надежными друзьями, если они показывали то, что ему хотелось.

Некоторое время он думал, что такая пристрастность объясняется его неопытностью. У Хэвиленда часто бывало напряженное, окаменевшее лицо, однако он никогда не выказывал своих чувств. Но как-то раз Эрик, ставя на испытание новый образец материала, вдруг услышал позади себя умоляющий возглас Хэвиленда:

— Выжмите его, Горин! Ради Бога, выжмите этот проклятый луч, и пусть он покажет то, что нам нужно!

Эрик засмеялся, но смех его звучал принужденно.

— Вот так беспристрастность!

— Какая там к черту беспристрастность! Мы работаем совсем не беспристрастно. И если даже увидим, что наши идеи терпят крах, мы все равно не сможем отнестись к этому беспристрастно. Что за ерунда! Беспристрастный ум — это бесплодный ум. Ну-ка, подвиньте детектор еще на две десятых, и мы его закрепим.

— Зачем же тогда делать этот чертов опыт?

Хэвиленд насмешливо улыбнулся и откровенно признался:

— Я хочу знать, что происходит на самом деле.

Результат был положительным, но еще очень нечетко выраженным. Хэвиленд передернул плечами и вздохнул.

— Попробуем еще раз. Уж очень хочется поверить этому.

Они часто бывали резки друг с другом. Они говорили слова, которые в обычной обстановке прозвучали бы грубым оскорблением, но ни один не принимал их близко к сердцу, потому что эпитеты были настолько бессмысленны, настолько случайны и награждали они ими друг друга в такие напряженно тревожные моменты, что все тотчас же забывалось и вновь наступало полное взаимное согласие.

К середине второй недели характер результатов начал выясняться и оставалось лишь в тысячный раз проверить себя. Но они механически продолжали работу, не ощущая, что основное уже сделано и проблема, в сущности, решена. За это время они побледнели, осунулись, оба ходили с покрасневшими глазами, одетые кое-как, часто даже грязные. Когда кто-нибудь из них выходил из лаборатории на склад за материалами или в мастерскую для какой-нибудь срочной починки, это было похоже на короткое путешествие в другой, безмятежный мир, населенный флегматическими существами.

Фабермахер отстранился от работы. Он приходил и уходил когда вздумается и порою часами сидел молча. Ему разрешалось читать черновики записей, так как Эрик и Хэвиленд знали, что он поймет их условные значки, но они никогда не спрашивали его мнения, а он и не пытался его высказать. Однажды в дверях появилась девушка. Эрик узнал ее — это была Эдна Мастерс. Прежде чем она успела что-нибудь сказать, Фабермахер спокойно подошел к ней и, взяв за локоть, вывел наружу. Хэвиленд не заметил ее, а Эрик через минуту забыл об этом случае. Не заметили они и того, что Фабермахер в этот день так и не вернулся в лабораторию. В другой раз, когда Эрик шел с судками в закусочную за обедом, он увидел Фабермахера и девушку — они сидели на скамейке и о чем-то серьезно разговаривали. Вспомнив гневные угрозы Фабермахера, Эрик улыбнулся. Но он тотчас же забыл об этом, и время продолжало идти своим чередом.

Они не устанавливали срока окончания работы. Они прекратили ее только потому, что не осталось буквально ничего, что не было бы проверено и перепроверено, и, таким образом, конец наступил внезапно. Эрик даже не знал об этом, пока ему не сказал Хэвиленд. В это время Эрик, по заведенному порядку, наполнял сифон жидким воздухом.

— Похоже, что это — все, — сказал Хэвиленд.

Эрик не понял его.

— Нет, на складе есть еще целый бак этой штуки. Сегодня утром получен.

— Я не о том. — Хэвиленд похлопал по лежавшей перед ним рабочей тетради, исписанной каракулями. — Мы кончили, вот в чем дело.

— Не может быть! — Эрик вдруг заулыбался. Улыбка все шире расползалась по его лицу, он почувствовал такое облегчение, словно ему положили на ожог бальзамическую мазь. — Вы уверены?

— Ну, а как, по-вашему, что у нас еще не сделано? — В тоне Хэвиленда не было вызова. Он сказал это так, словно сам не был уверен в своих словах и искал у Эрика подтверждения.

Эрик присел к столу и взял рабочую тетрадь. Он перелистывал страницу за страницей, ничего не видя перед собой. Рядом лежала пачка диаграмм толщиной в два дюйма, на каждом листке стоял номер страницы дневника, где находилась соответствующая запись. Впрочем, просматривать все это было совершенно незачем. Все записи он помнил наизусть.

— Вы правы, — задумчиво согласился он. — Клянусь Богом, вы правы!

Оба немного помолчали, ошеломленные ощущением необычайной легкости.

— Неужели это все? — спросил Эрик.

— А чего же вы ждали?

— Не знаю. Должно быть, мне представлялось, что вот работаешь, работаешь, наконец достигаешь какой-то высшей точки и вдруг открываешь электричество или изобретаешь новый аппарат — ну, скажем, телефон, который говорит человеческим голосом: ‘Как будет угодно богу’. Тогда надо встать и сказать: ‘Эврика!’ Потом входит президент Соединенных Штатов, кладет тебе на плечо руку и говорит: ‘Вы сделали замечательное открытие, молодой человек’. Но так… — Он развел руками. — Где же великая минута?

Хэвиленд улыбнулся.

— Я тоже всегда представлял себе нечто подобное, и даже когда убедился, что так не бывает, мне все-таки казалось, что если я сделаю важное открытие, непременно будут греметь оркестры. — Он на секунду задумался. — Собственно говоря, каждому эксперименту сопутствует своя великая минута, только она проходит прежде, чем успеваешь ее заметить. И, если вдуматься, разве может она наступить в конце опыта? Ведь когда получаешь хороший результат, его столько раз надо проверить, что всякая радость неизбежно тускнеет. По-моему, у нас с вами великая минута была в тот раз, когда мы впервые обнаружили нейтроны… накануне того дня, когда мы приступили к опыту.

— По-моему, тоже, — медленно сказал Эрик. — Но в тот день мы говорили о других вещах, и, пожалуй, они нам представлялись важнее, чем нейтроны.

Тот бурный день казался таким далеким, что извиняться за сказанные тогда слова сейчас было бы глупо. Хэвиленд, по-видимому, совсем не помнил обиды. Он лениво перелистывал страницы дневника, и в позе его чувствовалось полное отдохновение.

— Сейчас нам нужно сделать следующее, Эрик, — сказал он. — Запереть лабораторию, пойти домой и день-два поспать. Потом мы с вами встретимся, просмотрим все наши материалы и постараемся их осмыслить. Что вы на это скажете?

Хэвиленд впервые назвал его по имени, причем так непринужденно, что только мгновение спустя Эрик осознал это, и к сердцу его прихлынула теплая волна. Ему предлагали дружбу, и он понял: теперь он в свою очередь должен скрепить ее таким же точно жестом.

Но он не мог собраться с духом. Хэвиленд, заметив его колебание, бросил на него быстрый взгляд. Эрик сам удивлялся своей скованности. Ему до смерти хотелось принять предлагаемую дружбу, но он не мог поверить, что Хэвиленд так легко, так быстро простил ему все. Он был горд, счастлив и очень смущен. Усталые глаза Хэвиленда пристально смотрели ему в лицо, и Эрик почувствовал, что краснеет.

— Может быть, вы хотите еще что-нибудь сказать, Эрик? — спросил Хэвиленд.

— Нет… — Он хотел ответить ему таким же дружеским обращением, но оно застряло у него в горле, и он только покачал головой.

— Вы уверены?

— Да, по-моему, все уже сделано. — Ему пришлось опустить глаза под пристальным взглядом Хэвиленда. Он немного помолчал, делая вид, что перелистывает диаграммы. — Мне кажется. Тони, мы можем официально заявить, что опыт закончен.

Он поднял глаза, чтобы посмотреть, состоялось ли примирение, и по выражению лица Хэвиленда понял, что состоялось. Эрик хотел было что-то добавить, но беспомощно развел руками и засмеялся.

— А, черт! — сказал он. — Ну и негодяй же вы.

Тони тоже засмеялся.

— Сукин вы сын, — сказал он ласково и с некоторой грустью. — Очень может быть, что вы погубили мою жизнь. Давайте-ка уйдем отсюда к черту, пока я вас не стукнул как следует.

— Если б две недели назад вы не согласились продолжать работу, я бы вас убил, — сказал Эрик.

— Пошли домой. Мы опять пускаемся в разговоры.

— Может, вы еще что-нибудь хотите сказать. Тони? — спросил Эрик.

— Нет. — Хэвиленд встал и вздохнул. — Ровно ничего.

2

Беспокойство, сквозившее в голосе Лили, чувствовалось даже по телефону.

— До сих пор не пойму, что с вами случилось, — сказала она. — Три недели тому назад вы вдруг сорвались с места и исчезли, даже не попрощавшись.

Тони сидел в кровати в своей квартире, прижав плечом телефонную трубку к уху, на коленях его лежала развернутая книга записей. Ночь была жаркая и влажная. Обычно в это время с реки дул ветерок, но сегодня стояла томительная духота. Все окна были распахнуты настежь, но бахрома штор даже не колебалась. А на Южном побережье, подумал он, свежий морской ветерок трепал бы сейчас край одеяла.

Слушая Лили, Тони ясно представлял ее себе в библиотеке Дональда.

— Какая там погода. Лили? — спросил он.

— Ничего, — сказала она нерешительно. — А почему вы спрашиваете?

— Просто интересно. Здесь убийственная жара.

— И это все, что вы можете сказать? — грустно спросила она. — Я хочу сказать — это ваш ответ?

— Что же еще можно сказать. Лили?

— Не знаю, — призналась она. — Сколько я ни звонила вам домой, никто не отвечал. Когда я звонила в лабораторию, вы всегда оказывались заняты. Вы больше не хотите со мной разговаривать?

Она как будто совершенно забыла об их последнем разговоре. Она уже не помнила, что сама же отказалась от него. Обстоятельства вынудили Тони забыть о ней на целые три недели, и вот она снова бросилась за ним вдогонку. Можно ли вообще любить ее после того, как разгадан управляющий ею тайный механизм, спрашивал себя Хэвиленд. Любовь требует ответной любви, но любовь должна включать в себя уважение и восхищение. А в основе того чувства, которое питала к нему Лили, не было ни того, ни другого. Ей-то, может быть, казалось, что есть, но он разбирался в этом лучше, чем она.

Он понимал, что когда Лили бывала влюблена, она становилась похожа на один из тех сложных механизмов, которые стоит привести в действие с помощью реле — и их уже не остановить. Для Лили он являлся просто таким внешним толчком, приведшим в действие ее сложный эмоциональный механизм. Она пройдет через все переживания, все ответные чувства, все страдание и счастье любви, но к нему это, в сущности, не будет иметь никакого отношения.

— Послушайте, Лили, не надо так, — ласково сказал Тони. — Помните, я ведь говорил вам, что, вероятно, вернусь в город и буду работать над опытом. И стоило только начать, как я оказался так занят, что ни на что больше у меня не хватало времени.

— Но теперь вы кончили?

— Почти. Осталось привести в порядок записи. Мы с Горином разделили эту работу между собой. Это займет еще недели две.

— И вы все это время будете в городе? — Лили явно раскаивалась, но, как ребенок, продолжала настаивать на своем, обещая взамен вести себя хорошо. — Вы обязательно должны работать в лаборатории?

— Нет, не обязательно, но все-таки я, очевидно, буду работать в городе.

В телефонной трубке наступила тишина, в которой чувствовалось сдерживаемое дыхание. Только сейчас он понял ее немую мольбу, и на мгновение его охватило чувство острой тоски, одиночества и жалости к самому себе. Работа над опытом не была для него источником радости, наоборот, она опустошала его, высасывая все жизненные силы. Вспоминая эти три недели, промелькнувшие, как один миг, он понял, что они совершенно выпали из его жизни.

— Разве вы сюда больше не приедете? — спросила Лили наконец.

— Не знаю. Лили. Я в плохом настроении. Что вы сегодня делаете? — внезапно спросил он. К своему удивлению, Тони обнаружил, что в голосе его звучит нежность, но это его не смутило. ‘Ну и что ж, черт возьми, раз я не могу иначе’, — вызывающе сказал он про себя. — Куда-нибудь идете. Лили?

— Нет, — ответила она. — Сегодня я дома. Я надеялась, что вы, может быть, приедете, да и вообще мне не хочется никуда идти.

Он помолчал, все время остро ощущая ее беззвучную мольбу.

— Как вы сейчас выглядите? — спросил он. — Какое на вас платье?

— Голубое. Знаете — то, с оборками. По-моему, оно вам никогда особенно не нравилось. — Она тихонько засмеялась. — А сверху — жакет. Я нарочно надела его, чтобы платье не было вам видно по телефону. Знаете, из суеверия иногда пускаешься на всякие глупые уловки. — Она помолчала, потом заговорила так тихо, что он еле расслышал, но от ее слов у него бешено заколотилось сердце: — Я прошу вас приехать. Тони. Я ужасно по вас соскучилась.

С минуту он молчал. В нем закипел гнев: он вдруг возненавидел Нью-Йорк, возненавидел рабочую тетрадь, лежавшую у него на коленях, и все записанные в ней цифры и слова. А больше всего он проклинал свою проницательность, позволившую ему разгадать характер Лили, потому что теперь все для него было испорчено. Прижав к уху телефонную трубку, он круто повернулся на кровати, и тетрадь полетела в сторону, а вместе с нею и все мысли о работе. Заодно он отшвырнул от себя и догадки относительно Лили — он уже не верил в их справедливость, а если и верил, то перестал придавать им значение.

— Я приеду. Лили, — сказал он. — Сегодня же ночью выеду на машине. Я отлично смогу работать и там.

— Правда, милый? Это чудесно! — прошептала она. — О, Тони, как я тебя люблю!

— Но с одним условием. Лили, — больше не водить меня за нос.

— Никогда! Клянусь тебе! — пылко воскликнула она.

— Сейчас девять часов. Я приеду в двенадцать. Ты будешь меня ждать?

— Хоть до утра.

— И когда я приеду, мы поговорим о разводе.

Тони вдруг понял, что слова его падают в холодную тишину, совсем непохожую на предыдущие паузы. Словно прочтя на расстоянии ее мысли, он ощутил неприятный холодок.

— Лили? — настойчиво позвал он.

— Что, Тони? — слабо отозвалась она.

— Ты слышала, что я сказал?

— Да, конечно. Но… — от звука ее голоса боль хлынула ему в сердце. — Мне казалось, что мы уже достаточно говорили об этом.

— Ради Бога, Лили, неужели ты не передумала?

— Нет. Я же не могу. Ну зачем ты опять все портишь? Если ты намерен приехать только для этих разговоров, то лучше не приезжай.

От злости Хэвиленд чуть было не стукнул трубкой по аппарату, но рука его застыла на полдороге. Ярость его была подлинной яростью, испытываемое унижение — настоящим унижением, а любовь была такой любовью, на какую он только был способен. Он снова поднес трубку к уху.

— Я еду. Лили. Так или иначе, я еду.

Она повторила:

— Не стоит. Не надо. Я не буду ждать.

Он быстро положил трубку и торопливо стал одеваться. Она была права. Он понимал это лучше, чем она сама, но уже не мог остановиться. Его тянуло туда, где он чуял опасность, словно он стремился убедиться, что может выйти из этой борьбы невредимым. Сам того не сознавая, он проиграл свою ставку на нынешнее лето в тот момент, когда Эрик заставил его продолжать им же начатый опыт. Сейчас он снова собирался проиграть. Ему суждено всегда проигрывать. Но остановиться он уже не мог.

3

В лаборатории, брошенной Хэвилендом ради побережья, воцарилась приятная мирная атмосфера. После чисто физического труда во время опыта обработка результатов казалась совсем легкой. Требовалось проделать массу вычислений, но с помощью формул и они были сведены к простой арифметике, а самую нудную работу выполнила вычислительная машина. Эрику то и дело приходилось подавлять беспричинную улыбку: он ощущал в себе безмятежное, ленивое удовлетворение. Почти все время он вместе с Фабермахером работал над записями, а прибор тем временем покрывался пылью.

Даже если Хэвиленд захочет продолжать исследование с другим ассистентом, прибор все равно пойдет на слом. Он уже пережил самого себя, потому что полученные результаты неизбежно докажут необходимость переделок и усовершенствований. Дальнейшие исследования с новым прибором в свою очередь потребуют дальнейших усовершенствований, и этот нескончаемый цикл творческого созидания и разрушения даст один побочный продукт — новые знания. Этот прибор положил начало целой исторической эпохе, но история перешагнула через него прежде, чем он пришел в негодность. Эрик не мог смотреть на него без грусти. Фабермахер относился к этому иначе. Прибор для него имел не больше значения, чем обыкновенный карандаш, которым пишут, очинивают острее или тупее, смотря по вкусу, используют до конца, а затем выбрасывают. Его больше заботили результаты опыта, занесенные в рабочую тетрадь.

— Интересный опыт, — рассудительно, с умеренным энтузиазмом сказал он. — И сколько еще предстоит работы!

— Но мы сделали все, что могли, — возразил Эрик.

Фабермахер улыбнулся.

— Вы сейчас говорите, как Хэвиленд, — ‘выше головы не прыгнешь’. Хотите знать, на какие вопросы вы так и не получили ответа? Я могу их перечислить. Какова энергия нейтронов? Каковы статистические вариации полученных вами результатов? Насколько ваши результаты связаны с поглощением, сопровождающимся или не сопровождающимся индуктированной радиоактивностью…

— Ради Бога, довольно! — воскликнул Эрик. — Кто вам сказал, что мы собирались завоевать весь мир? Мы только хотели доказать, что существуют внутриядерные силы, не электростатические и не гравитационные, и найти частицы, на которые действуют эти силы. Мы знаем, что нейтроны притягиваются одними ядрами и не притягиваются другими.

— Это необычайно интересно. А почему это так?

— Не знаю, — признался Эрик. — Ответ, возможно, послужил бы ключом ко всей проблеме. Но все-таки мы теперь знаем о существовании этого свойства, следовательно, посредством нашего опыта мы открыли кое-что новое в природе. Это мы искали, и это мы нашли. Вот и все.

— Вы просто сделали, что могли.

— Не говорите это так, словно вы нас в чем-то обвиняете.

— А вы не говорите так, словно оправдываетесь. Каждый и без того делает все, что в его силах. И утверждать, будто вы сделали все, что в ваших силах, — значит намеренно ограничивать свои возможности.

— Не будете ли вы добры вбить наконец в свою тупую голову, что я этого никогда не говорил?

— Ах, так! А что же вы хотели сказать?

— Что я надеюсь ответить на эти вопросы, когда буду работать с Траскером. Уверен, что мы с ним добьемся большего.

— А, ну это другое дело. Отчего же вы так и не сказали?

— Потому что вы слишком много болтаете.

Фабермахер улыбнулся, и лицо его порозовело.

— Только с вами, — согласился он, но вид у него был довольный и смущенный. Он немного помолчал, потом спросил: — Когда вы уезжаете?

— Еще не знаю. Я только недавно написал Траскеру, что смогу приехать.

Из коридора донесся телефонный звонок, и Эрик пошел в будку.

— Хэлло, — произнес женский голос.

— От Траскера еще ничего нет, дорогая, — быстро сказал он. — Так что не торопись давать задаток за подвенечное платье. Но не беспокойся, это от нас не уйдет.

— Хэлло? — прервал его незнакомый голос. — Можно мистера фабермахера?

Эрик почувствовал, что краснеет, и засмеялся.

— О, простите, я обознался!

— Ничего, — в трубке тоже послышался смех. — Это было даже интересно. Это говорит мисс Мастерс. Я звонила в библиотеку, но там сказали, что он, вероятнее всего, у вас. Он здесь?

— Одну минуту, я сейчас посмотрю.

— Вы подойдете к телефону? — спросил Эрик Фабермахера. — Если хотите, я скажу, что вы уже ушли.

Фабермахер медленно покачал головой.

— Я подойду, — сказал он тихо и добавил: — Знаете, я был несправедлив к ней. На самом деле она вовсе не пруссачка. Она просто многого еще не понимает.

— По-моему, вы говорили, что это и есть крайняя жестокость, — заметил Эрик, улыбаясь.

— Нет, я говорил о равнодушии. Ее нельзя обвинять в равнодушии, но тем не менее она все-таки многого не понимает.

4

Фабермахер медленно взял трубку. В его жизни это была первая девушка, с которой он чувствовал себя легко и непринужденно, и последняя, с кем он мог бы представить себе возможность таких отношений. Между ними не было ровно ничего общего. С тех пор как она четким шагом вошла в его жизнь, он встречался с нею несколько раз, чувствуя в ее обществе необъяснимое облегчение, он был глубоко благодарен ей за это, но сам, по своей воле, никогда не искал встреч. И как ни странно, ей, по-видимому, это даже нравилось. Во многих отношениях она вела себя по-мужски. Она охотно брала инициативу в свои руки и сама устраивала все до мельчайших деталей. Это было удобно Хьюго, так как освобождало от лишних хлопот, но…

Фабермахер намеренно избегал всяких привязанностей. Он не хотел сближаться с людьми, потому что это помешало бы его работе. Он не хотел сближаться с ними, потому что не доверял им. Но Эдна не признавала никаких отговорок. Берясь за трубку, он думал, что в конце концов придется сказать ей о себе всю правду, — до сих пор он никому еще не рассказывал всего, — и на секунду задумался, не получится ли чересчур мелодраматично, если он скажет: ‘Не нужно питать ко мне слишком теплые чувства. Я ничего вам не могу предложить взамен. Врач сказал, что моя болезнь убьет меня через несколько лет. Так что у меня почти нет времени на личную жизнь, вы же приобретете друга, которого скоро придется потерять’.

Все это пока что звучит довольно неуклюже, но до следующей встречи он еще успеет подыскать другие выражения. Фабермахер приложил трубку к уху.

— Хэлло! Эдна? Говорит Хьюго.

5

Эрик и Сабина первыми вошли в вагон, поэтому без труда нашли себе место. Они старались устроиться поудобнее, так как им предстояло просидеть в вагоне всю ночь, до самого Энн-Арбора. Багаж их состоял из двух тяжелых чемоданов и маленького квадратного чемоданчика, который Эрик так неожиданно купил однажды вечером в прошлую осень. Чемоданчик давно уже утратил лоск новизны и приобрел вполне респектабельный вид.

Сабина села у окна, она была одета точно так же, как днем, во время венчанья в городском муниципалитете. На ней был черный шелковый костюм и большая круглая шляпа из черной соломки, которую она теперь осторожно сняла, попросив Эрика положить ее на чемодан, лежавший в сетке. Букетик гардений на ее груди уже завял и поблек, но ей не хотелось с ним расставаться. За все время Эрик только второй раз подарил ей цветы. Тот, первый, раз она помнила гораздо лучше, чем он.

Эрик сел рядом и взял ее за руку. Сабина повернула голову и взглянула на него.

— Вот, значит, как это бывает, — сказал он. — Теперь ты уже знаешь, как выходят замуж.

— Да, мне это понравилось. А ты чувствуешь, что стал пожилым и солидным?

— Не знаю, что я чувствую, — сказал Эрик.

Когда поезд тронулся и побежал под темными сводами Центрального вокзала, Эрику вдруг стало немного жутко. До сих пор он жил, как придется, теперь же на нем лежала ответственность за другую жизнь. Сабина, девушка, живущая в родительском доме, — это одно, а Сабина, его жена на всю жизнь, которая пройдет с ним по самым дальним коридорам его будущего и, как это ни трудно сейчас представить, еще дальше, до самой могилы, — это совсем другое.

Но ее рука лежала в его руке, и ее пожатие, ощущение ее теплой, мягкой кожи — все было таким родным и любимым, что Эрик даже не представлял себе, как можно без этого жить.

Всего десять дней назад Траскер сообщил ему, что он принят на работу в Мичиганский университет. А вдруг они там передумают и захотят взять человека, уже имеющего докторскую степень? Вдруг Хэвиленд умрет, так и не успев обработать свою часть записей? Ведь он так плохо выглядел, когда вернулся с побережья, где пробыл всего одну неделю. Может быть, им с Сабиной не следовало торопиться. Что, если он не справится с работой в Мичигане? Интересно, приятно ли будет работать с Траскером. А что, если…

Вдруг ему пришел на ум все тот же, заданный Фоксом вопрос: ‘Почему вы хотите стать ученым?’

‘Откуда я знаю, почему, — злобно сказал он себе. — Я даже не знаю, что это такое — быть ученым. Как я могу сказать, почему я этого хочу, пока я не узнаю, что это такое?!’

Должно быть, он от волнения тер рукою лицо, потому что Сабина спросила:

— Тебе жарко? Сними пиджак.

— Ладно, — мягко сказал он. — О чем ты думаешь?

— О доме, который мы завтра себе найдем, — сказала она голосом, прозвучавшим за тысячу миль от него.

— О доме? — Эрик поразился той легкости, с какою она восприняла их брак как нечто настолько реальное, что можно было уже мечтать и строить планы. Он с некоторым любопытством думал о ее отношении к происшедшему и надеялся, что сможет разделить ее уверенность в будущем. — Ты, кажется, уже все обдумала?

— Ну да. Мы приезжаем в Энн-Арбор в восемь двадцать утра. Ты звонишь Траскеру. Он приезжает за нами на вокзал, и мы едем по городу. К полудню мы находим себе домик. Он облицован досками в елочку и весь увит плющом и розами…

— Это из какой кинокартины?

— О, должно быть, из всех сразу, — засмеялась Сабина. — Но дальше этого я не иду — никак не могу себе представить, какие у нас там комнаты. — Она повернулась к нему с наивно-беспомощным видом.

— Неужели? — сказал Эрик, слегка подсмеиваясь над ней, но тут же ему захотелось войти в ее жизнь. — Ну, давай заглянем внутрь и обставим наш домик мебелью. Начнем с гостиной…

Поезд вышел из города и помчался на север, по направлению к Олбани, по долине реки Гудзон. За окном вагона еще тянулся пыльный и знойный осенний день, но высокие заборы, то и дело встававшие по правой стороне пути, создавали впечатление, что поезд движется в каком-то полутемном узком мирке. Потом поезд свернул на запад, и когда наступил вечер, за окном потянулись поля.

В вагоне было грязно, воздух становился спертым. Эрик и Сабина урывками подремывали, склонясь друг к другу. Каждый раз, просыпаясь, они видели за окном необъятную темь, кое-где, как вехами, размеченную крохотными огоньками, мерцавшими далеко-далеко. В полусне им казалось, что вокруг них расстилается весь мир. Они не имели представления, что будет с ними завтра утром или в ближайшем будущем, не говоря уже о далеком, и это их в сущности мало тревожило, но каждый из них считал другого трогательно юным и нуждающимся в огромной любви и заботе.

* КНИГА ВТОРАЯ. МЕЖДУ ЛАБОРАТОРИЕЙ И ОКРУЖАЮЩИМ МИРОМ *

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В этом году в Мичигане осень выдалась ранняя. Эрику и Сабине казалось, что не прошло и двух недель с их приезда, как поля уже стали буреть. Прошло еще немного времени — и выпал снег. Для них обоих этот год был годом радостных открытий. Никогда еще им не жилось так легко, и все же они считали, что это — только прелюдия к безмятежному счастью, которое наступит, как только кончатся хлопоты, связанные с обзаведением хозяйством и началом научной деятельности.

Дни пролетали с обманчивой легкостью и, как спицы в бегущем колесе, сливались в одно пятно — цветное пятно, меняющее свои оттенки в зависимости от окраски окружающих полей и садов. Эрик и Сабина сняли меблированную квартиру из трех комнат в доме, принадлежащем пожилому профессору археологического факультета. Дом был уютный, чисто выбеленный, на потолках в стиле Тюдоров перекрещивались толстые балки.

Хозяин дома, скромный пожилой ученый, сохранил в себе дух того времени, когда университетские профессора носили аккуратные бороды и имели обыкновение произносить свои вторые имена с особым ударением. Звали его Джон Фортнэм Льюис. Эрик почти не встречался с ним, за исключением тех случаев, когда оба они в одно и то же время уходили на занятия, тогда два представителя разных поколений, шагая по параллельным дорожкам сада, обменивались дружеским кивком.

В первое время Эрик упивался решительно всем, и ему нравилась атмосфера незыблемости, постоянства, окружавшая старика, казалось, все так и останется навеки и незаметно наступит время, когда он сам станет таким же почтенным профессором и будет так же здороваться по утрам с каким-нибудь молодым коллегой.

В лаборатории Эрик и Траскер занимались сборкой прибора, но намеревались приступить к опыту не раньше чем через несколько месяцев, когда Эрик получит докторскую степень. Он был не слишком загружен преподавательской работой и все свободное время посвящал подготовке к экзаменам на получение степени. Обычно он занимался после обеда. Отрываясь от конспектов, он то и дело поглядывал на Сабину, свернувшуюся калачиком на диване. У нее была привычка, читая книгу, накручивать на палец локон надо лбом. Этот жест казался Эрику неотразимо грациозным, впрочем, он видел грацию в каждом ее движении и в каждой ее черте.

Сабина тоже переживала период открытии. Энн-Арбор был для нее слишком маленьким городком, и первое время она очень тяготилась постоянным пребыванием на виду — не то что в большом городе, где можно раствориться в людской массе. Эрик гораздо легче, чем она, подчинился тонкостям сурового этикета, господствовавшего в преподавательских кругах, потому что там действовали те же законы иерархии, какие ему приходилось соблюдать в рабочие часы. Но Сабина должна была постоянно оказывать всяческое уважение местным дамам, чье превосходство над нею заключалось лишь в том, что их мужья занимали ответственные посты. Приятного в этом было мало, но, отбывая какой-нибудь нудный визит, Сабина только смеялась про себя над всей этой скучищей. Она с упоением открывала все новые и новые стороны своей замужней жизни и была слишком счастлива, чтобы создавать проблемы там, где их не было.

В своей квартирке она наслаждалась чудесным уединением. В Нью-Йорке, приходя с работы, она всегда превращалась в дитя, живущее в родительском доме. Теперь она сама стала хозяйкой дома и наивно гордилась своими хозяйственными способностями, но и тут у нее хватало чувства юмора, чтобы подсмеиваться над собой. Через несколько месяцев оказалось, что у нее много свободного времени, тогда она решила последовать примеру некоторых преподавательских жен и прослушать курс лекций в университете, а может быть, даже получить ученую степень. Сабина сознавала, что вовсе не создана для научной работы, но она обладала здоровой любознательностью, любила читать, сейчас она никак не могла решить, что выбрать — историю или литературу.

— Да ведь ты же сама знаешь, что ни то, ни другое тебя ни капельки не интересует, — смеялся Эрик.

— Только в твоем присутствии, — отвечала она. — Видишь ли, я ни за что не хочу быть одной из таких жен, которые считают себя специалистками в делах своих мужей, — знаешь, вроде той жены доктора, которая порывалась лечить больных.

Только однажды за весь этот чудесный год они нарушили привычный распорядок жизни, но и это имело для них свою прелесть. Вскоре после Нового года они уехали в Нью-Йорк и жили у родителей Сабины, пока Эрик держал в Колумбийском университете экзамены на докторскую степень.

Они вернулись в Энн-Арбор, полные надежд и восхитительного ощущения свободы. Сабина стала посещать семинар по литературе. Ее забавляло, когда студенты, не зная, что она замужем, ухаживали за ней и пытались назначить свидание. Но Сабина не была кокеткой и принимала эти лестные знаки внимания так равнодушно, что через некоторое время молодые люди оставляли ее в покое — иногда к ее огорчению, в чем она, виновато подсмеиваясь над собой, признавалась Эрику.

В конце весны, такой мягкой и прекрасной, какой Эрик давно уже не видел, работа над новым опытом легла, наконец, полновесным грузом на его плечи, и он потерял счет месяцам до самого августа.

Когда он попал в стремительный круговорот второго учебного года, первый опыт под руководством Траскера был уже закончен, и началась работа над вторым, продолжавшаяся всю зиму. В этом году Эрик испытал приятное удовлетворение: несколько его студентов-первокурсников выразили желание пройти курс повышенного типа. Значит, он сумел заронить в них искру — ведь когда-то в студенческие годы кто-то из наставников точно так же пробудил в нем жажду знаний. Сам не зная когда и с помощью каких слов, Эрик сумел донести и передать своим ученикам нечто драгоценное — стремление к знанию, после этого он стал гордиться званием педагога.

Сабину же занятия удовлетворяли меньше, чем она предполагала. Она скоро поняла, что у нее нет влечения к науке, как не было и никакой необходимости учиться из материальных соображений, ради приобретения профессии. Если б не пример Эрика, поглощенного своей работой, она бы еще могла верить, что из нее выйдет ученый, но истина была слишком очевидна, а у Сабины было достаточно здравого смысла, чтобы не закрывать на это глаза. Тем не менее она решила закончить курс и получить степень магистра.

Однажды она пришла на факультет к консультанту Артуру Ройялу посоветоваться относительно задуманного ею реферата. Ройял, унылый поэт-неудачник, вдруг остановился на полуслове, схватил ее за руку и сказал:

— Сабина, Сабина, к чему нам делать вид, будто мы не понимаем друг друга?

В полной растерянности она взглянула на него, но ничего не успела сказать — он вскочил, притянул ее к себе и крепко обнял, шепча ее имя. Ей стало смешно и мучительно неловко за него — он всегда казался ей таким благовоспитанным, пожилым человеком, может, немножко чудаковатым, как все старые холостяки. Сабина оцепенела от удивления, потом вдруг спохватилась, что неподвижно, как мешок с картошкой, покоится в его объятиях. Она быстро высвободилась, не зная, что сказать, но выражение ее лица объяснило ему все.

Ройял побелел от стыда и отвращения к самому себе. Жалость к нему взяла верх над другими чувствами, и Сабина готова была провалиться сквозь землю, лишь бы как-нибудь загладить этот инцидент.

— Простите, — сказал он дрожащим голосом, — но я был так уверен, что вы все понимаете… С прошлого года, с тех пор как вы начали заниматься. Не знаю… должно быть, я был настолько увлечен, что мне показалось, будто и вы разделяете мое чувство…

Возвращаясь домой, Сабина поражалась своей наивности. Как она могла не заметить того, что происходило у нее на глазах! Раньше она умела обращаться с молодыми людьми так, что никогда не попадала в подобные положения, если сама того не желала. Как рассказать об этом Эрику, думала она, чтобы не представить бедного Ройяла в слишком глупом виде? Ей не хотелось выставлять его на посмеяние, однако она знала, что если она этого не сделает, Эрику будет неприятно. В конце концов она ничего ему не сказала и просто перестала посещать лекции.

Тогда ее стало мучить какое-то неопределенное беспокойство. Видя, как Эрик увлечен своей работой и счастлив этим, Сабина еще сильнее ощущала пустоту в своей жизни. Она не знала, как убить время, а так как она привыкла всегда быть чем-то занятой, то теперь впала в уныние и даже стала чувствовать себя в чем-то виноватой. В начале второй весны в Энн-Арборе эта неудовлетворенность внезапно перешла в страстное желание иметь ребенка. Вот как все просто объясняется, думала Сабина. Она уже почти физически чувствовала теплое тельце ребенка у себя на руках, и одна мысль о таком счастье наполняла ее ликующей радостью. Она не могла дождаться Эрика, чтобы сказать ему об этом.

Была суббота, и Эрик вернулся из лаборатории в первой половине дня. Они вышли погулять и пошли через поле, по мягкой сырой земле, дышащей пряным запахом плодородия. Пригревало солнце, день был полон радостного возбуждения и надежд. Сабина восторженно высказала Эрику свое желание и немного растерялась, видя, что он колеблется, прежде чем ответить. Он решил, что она просто шутит.

— Разве ты не хочешь ребенка? — спросила она. — Ведь когда-нибудь надо же нам иметь детей.

До Эрика не сразу дошло, что она говорит всерьез, и прежде всего он подумал: ‘Неужели я так уж: стар, что мне пора обзаводиться детьми?’ Он все еще колебался, хоть и знал, что она ждет ответа.

— Я как-то никогда об этом не думал. — Эрик нерешительно посмотрел на Сабину. Всего два года, как они женаты, они еще не успели поездить, поглядеть мир и повеселиться вдвоем как следует. В такие минуты это ощущаешь особенно остро.

— Можем ли мы себе это позволить? — спросил он.

— Если не сейчас, то попозже, но надо же когда-нибудь решиться, а то мы все время так и будем откладывать. А мне хочется ребенка, Эрик. Очень хочется.

Эрик все еще медлил с ответом, хотя в ее голосе звучали умоляющие нотки. ‘Мы с Сабиной так мало прожили вместе, — думал он, — зачем сразу осложнять себе жизнь?’ Он старался оправдаться тем, что главная, по-настоящему важная работа у него еще впереди. Он вспомнил своих молодых коллег, у которых были дети. Все они выглядели какими-то усталыми, озабоченными и ходили чуть ли не в отрепьях. Когда им с Сабиной случалось попадать к таким людям в гости, он выходил оттуда с чувством огромного облегчения, словно только что избежал страшной опасности. Все знали и все говорили, что младшие преподаватели не могут позволить себе роскоши иметь детей.

Он снова взглянул на Сабину и прочел в ее серых глазах такую настойчивую мольбу, что только засмеялся.

— Ну ладно, — сказал он. — Значит, хочешь не хочешь, через полгода мне нужно будет получить звание профессора.

Через два месяца доктор подтвердил беременность. Поля уже зазеленели. Деревья оделись густой, блестящей листвой, и в жаркие дни на проселочных дорогах из-под ног подымались клубы пыли. В июле, на четвертом месяце беременности, у Сабины чуть не сделался выкидыш, и в ожидании прихода врача Эрик впервые почувствовал, что хочет ребенка. И это желание было очень сильным. До сих пор он довольно неохотно подчинялся прихоти человека, которого любил больше всего на свете, но сейчас ему самому очень захотелось иметь от Сабины дочку. Когда выяснилось, что Сабина благополучно доносит ребенка, он сказал ей об этом. Она только покачала головой и засмеялась.

— Ты вечно все путаешь. У нас будет не девочка, а мальчик.

— На что мне мальчик? Я сам мальчик.

— Что будет, то и получишь. А я стараюсь, чтоб это был мальчик.

Мальчик родился в январе 1936 года, в студеный, морозный день. Сабина захотела назвать ребенка Джорджем, чтобы можно было звать его Джоди.

В третий раз наступила зима, потянулись белые зимние дни, а Эрик и Сабина по рукам и ногам были связаны родительскими обязанностями. Джоди был здоровый, горластый ребенок, и небольшая квартирка внезапно оказалась слишком тесной. Кроватка всегда стояла посреди гостиной, а пеленки приходилось стирать не реже, чем мыть тарелки. Джоди часто не давал родителям спать всю ночь, оглашая темные комнатки капризным ревом. А днем Эрик и Сабина ходили невыспавшиеся, утомленные и злились друг на друга.

Бывали времена, когда Эрик совсем не мог работать дома, потому что его беспрерывно отвлекали тысячи мелочей, связанных с уходом за ребенком, в такие дни он чувствовал, что нервы его больше не выдерживают. Но были и другие вечера, когда игра с малышом доставляла ему такое наслаждение, когда он испытывал такую страстную любовь к сынишке, что вспоминал о вспышках гнева и отвращения со стыдом и раскаянием. Конечно, отцовство имело свои светлые стороны, но и стоило мучений, ох, каких мучений.

В Эрике произошла какая-то перемена. Проблема, над которой он работал с Траскером, стала ему казаться мелкой и незначительной по сравнению с тем, о чем он некогда мечтал. Он чувствовал себя обманутым и стал ненавидеть самого себя, будто совершил огромное предательство. Но ясно было одно — та блестящая звезда, которую он когда-то стремился схватить, ускользнула от него далеко ввысь. Не так давно ему казалось, что эта звезда предназначена для него и вот-вот будет в его руках, а теперь она сияла где-то в недостижимой вышине, в небе, недоступном прикованным к земле людям — и тем более ему, прикованному крепче, чем другие.

2

Зимой, незадолго до рождества, Эрику представился случай поехать в Колумбийский университет на зимнюю сессию Физического общества. Траскер не мог поехать, и Эрику было поручено сделать доклад об устройстве их прибора.

Сев в поезд, Эрик облегченно вздохнул, радуясь возможности уехать, но эта радость омрачалась разлукой с Сабиной. Сабина осталась дома. Но разве мог он отказаться от чудесного случая вырваться из того, что казалось ему тюрьмой, если к тому же сама Сабина заставила его ехать?

— Отправляйся-ка вон из дому хоть ненадолго, — говорила она притворно-сердитым тоном, как всегда, когда Эрик отказывался от чего-нибудь, что было для него необходимо. — Куда я ни повернусь, всюду ты у меня под ногами. Убирайся вон, ради Бога. Поезжай в Нью-Йорк, проветрись. Может, вернувшись домой, ты, наконец, войдешь во вкус отцовства и будешь доволен, что у тебя годовалый ребенок!

Эрик сидел один в вагоне для курящих, поезд мчался на восток среди плоских голых равнин. Эрик испытывал чудесное ощущение свободы, словно впервые за долгое время ему удалось вздохнуть полной грудью. Ему хотелось, чтобы рядом был кто-то, с кем можно было бы поговорить, кто-то незнакомый и необычайно интересный, кого он никогда не встречал и больше никогда уже не встретит. В первый раз он признался себе, что в нем бурлит тревожная неудовлетворенность. Казалось, будто от тряски вагона с него постепенно спадают проржавевшие оковы.

3

Эрик намеревался остановиться в отеле ‘Кингс краун’, на 116-й улице, неподалеку от Колумбийского университета, где должны были проходить почти все заседания, но Тони Хэвиленд настаивал, чтобы он поселился у него.

Они встретились в коридоре на втором этаже здания физического факультета, где регистрировались делегаты сессии. Внешне Хэвиленд ничуть не изменился. Зато Эрик за те два года, что они не виделись, прибавил десять фунтов.

— Вы становитесь мужчиной, Эрик, — сказал Тони.

— Я больше, чем мужчина. Я отец.

— Бог мой! А у меня за все это время ровно никаких перемен, — сказал Тони. Эрик не встречал в печати ни одной его статьи, но все же не решился спросить, чем он занимается. — Где вы остановились? — продолжал Тони. — Переезжайте ко мне. У меня просторно.

— Я вам буду в тягость. Кроме того, у вас своя жизнь. Я могу нечаянно оказаться лишним. Я и так однажды вломился к вам не вовремя.

Тони пожал плечами.

— Это уже в прошлом. Я не видел Лили целую вечность. Впрочем, может быть, это вам нужно остаться одному? По вашим глазам вижу, что вы ищете тревог. Кстати, только такие поиски обычно и увенчиваются успехом.

— Бросьте, Тони. Я же вам сказал, что стал отцом.

— Что ж такого! Многие из моих друзей тоже отцы. Право, переезжайте. Обещаю вас не отвлекать. Можете делать у меня что хотите.

В двух залах уже шли заседания, но в холле беспрерывно толпились люди. В целом они составляли очень своеобразную группу. Никто бы не принял их за дельцов, агентов по рекламе или актеров. У каждого на отвороте пиджака белела маленькая карточка с именем, написанным торопливым почерком ее владельца. Буквы на карточках свидетельствовали о том, что их владельцы привыкли четко выводить на доске математические формулы. Они перечеркивали букву ‘z’, как это принято в Европе, но не потому, что сами были европейцами, а потому, что постоянно имели дело с рукописями, написанными европейцами.

Утро было дождливое, и запах нагретой влажной одежды смешивался с табачным дымом. В гуле голосов слышались всевозможные диалекты. У большинства присутствующих, несмотря на интеллигентную внешность, был какой-то провинциальный вид.

Эрик отметил на программе доклады, которые ему хотелось послушать, но кулуарные разговоры на разные профессиональные темы оказались куда интереснее, и он снова начал приобретать некоторую уверенность, покинувшую было его в последние месяцы. Потом он решил, что нельзя тратить столько времени на разговоры. Прервав беседу с двумя физиками из Массачусетского технологического института, с которыми Траскер состоял в переписке, он извинился и собрался уходить.

— Сейчас будет доклад, который мне не хотелось бы пропускать, — объяснил он, — меня интересует картеровская теория применения высоковольтных ускорителей.

— У вас еще есть время. Картер стоит в холле позади вас.

— Я не знаю его в лицо. Я с ним никогда не встречался, хотя слышал, что он живет в Чикаго.

— Почему ‘он’? Это — она. М.Картер — это Мэри Картер. — Собеседник Эрика улыбнулся кому-то стоявшему за его спиной. — Хэлло, Мэри! Нет, я вас не звал, я просто говорил о вас.

— Что же именно? — спросил низкий женский голос.

Эрик обернулся. Рядом с ним стояла худощавая молодая женщина в черном костюме. Приглядевшись, он определил, что ей лет тридцать с небольшим. Когда ей представили Эрика, она улыбнулась застенчивой улыбкой и на ее нежной коже выступил румянец.

— Доктор Горин? — сказала она. — Я вас знаю. То есть знаю о вашей работе. — Она протянула Эрику руку, и он удивился силе ее пожатия. У нее было маленькое бледное лицо и карие лучистые глаза. В каждом ее движении была необычайная женственность. Эрик всегда высоко ценил статьи по теоретическим вопросам, подписанные ‘М.Картер’, и теперь, когда оказалось, что их автор — застенчивая молодая женщина, он неожиданно проникся к ней покровительственной нежностью. — В своем докладе я пользуюсь данными из вашей с Траскером последней статьи, — продолжала она. Неуловимая застенчивость сквозила во всем — в ее лице, в быстрой и трогательной нежной улыбке, в глазах, как бы просящих извинения, и все это никак не вязалось с уверенным и сильным пожатием ее руки. Эрику было даже страшно себе представить, каково ей будет стоять на трибуне, под сотней устремленных на нее взглядов.

— Какие же данные вы использовали? — спросил он. — Я тоже делаю доклад, и у меня есть поправки к нашим прежним цифрам. Мне было бы очень неприятно, если б ваши выводы основывались на неправильных данных. Я бы чувствовал себя ужасно виноватым.

Она нахмурилась, и Эрик подумал, что она, должно быть, часто хмурится — так четко обозначились морщинки на ее лбу. Мэри легонько взяла его за руку. Он остро ощутил ее прикосновение, но она, казалось, сделала этот жест совсем бессознательно.

— Давайте пойдем в какую-нибудь аудиторию, где есть доска, — сказала она. — У нас осталось еще минут десять.

Они решили подняться на следующий этаж, и, поднимаясь вслед за ней по лестнице, Эрик поймал себя на том, что следит за движением ее стройных ног. Входя в пустую аудиторию, он все еще продолжал рассматривать шедшую впереди него женщину. Сняв жакет, Мэри Картер тотчас подошла к доске и стала писать основные формулы своей теории торопливой, но привычной рукой опытного математика. Однако у нее были и другие привычки, вовсе не свойственные мужчинам. Эрик терпел их, сколько мог, но слишком уж они отвлекали его внимание.

— Не делайте так, пожалуйста, — взмолился он. — Вы все время запускаете руку под блузку и поправляете эту проклятую лямку. Имейте в виду, доктор Картер, что это мне мешает. Я не в состоянии следить за вашей мыслью.

Она озадаченно взглянула на него и так мучительно покраснела, что он даже растерялся. Внезапно Эрик вспомнил о разнице их положений. Она была лишь на несколько лет старше его, но уже завоевала себе прочное место в науке. Картер печатала серьезные статьи, когда он еще только начинал свою научную карьеру и был всего-навсего подающим надежды ассистентом. Ему очень льстило, что она безоговорочно ставит его наравне с Траскером, но все-таки он понимал, что не имеет никакого права так разговаривать с ней.

— Простите, — сказал он. — Вы это делаете чересчур часто, вот и все.

— Это просто привычка. — К удивлению Эрика, она как бы извинялась и вовсе не сердилась на него. — Ничего у меня не спадает. Или, может, действительно спадает? — Она снова просунула руку под блузку. От смущения Эрику захотелось сказать ей что-нибудь резкое. Как она может так себя вести, подумал он со злостью. Кто она, в сущности, такая? Почему она не следит за собой?

— Застегните верхнюю пуговицу на блузке, — сказал он с невольным раздражением, — тогда вы не сможете этого делать. — Они взглянули друг другу в лицо. В глазах ее был бессознательный вопрос, и это так притягивало его взгляд, что он не мог оторваться от ее лица. Ему и не хотелось отводить глаза, но стало как-то неловко смотреть на нее слишком долго. — По крайней мере, так всегда говорит моя жена, — резко сказал он.

Сабина никогда и никому этого не говорила, но сейчас только таким способом можно было дать знать о ее существовании, хотя он понимал, что его уловка шита белыми нитками.

— Я не знала, что вы женаты, — сказала она.

— Женат, — ответил Эрик, и от смутной злости тон его стал еще резче. — А, черт! Слушайте, давайте-ка продолжать. Начнем сначала.

Почему-то Эрик все время разговаривал с ней свысока и никак не мог сойти с этого тона. Он сам удивлялся себе, но еще больше удивляла его ее смиренная кротость. Когда ему показалось, что он поймал ее на ошибке, она доказала неосновательность его замечания с таким видом, будто причиной тому была просто рассеянность, а вовсе не недостаток знаний. Но даже таких уступок Эрик не хотел принимать от нее. Он попытался уклониться от спора.

— Впрочем, может я и неправа, — сказала она и взглянула на доску, проверяя, нет ли там ошибки.

— Нет, вы правы, — настаивал он. — Я понял свою ошибку, как только вы указали на нее. — Даже в этой настойчивости был оттенок превосходства. Ясно, что она сама не понимала, какой у нее выдающийся ум, а если понимала, значит, для нее достаточно присутствия одного мужчины, чтобы потерять уверенность в себе.

Но на трибуне, одна перед сотней мужчин, она была великолепна. Эрик сидел у самой двери, и, когда председатель объявил о ее выступлении и она проходила через длинный зал, сердце его забилось от волнения. Зашелестела бумага — делегаты перелистывали программки, чтобы справиться о теме ее доклада, а она серьезно оглядывала аудиторию, ожидая, пока затихнет шум. Затем она быстро поднесла руку к шее и застегнула верхнюю пуговицу блузки. На расстоянии мелкие недостатки ее костюма и косметики были совсем незаметны. Мэри Картер казалась очень деловитой молодой женщиной с превосходным самообладанием. Как только наступила тишина, она подошла к доске, взяла мел и начала говорить.

Ее низкий ясный голос звучал уверенно и твердо. Эрик с облегчением откинулся на спинку стула. Вскоре облегчение сменилось гордостью: Мэри обнаружила драгоценную способность, свойственную лучшим научным умам, — простоту мышления. Все ее рассуждения были настолько ясны и логичны, что сначала казалось, будто все то, о чем она говорит, само собой понятно и не требует доказательств.

Эрик слушал, гордясь вниманием аудитории, готовый обрушиться на любого, кто нечаянно нарушил бы тишину, и никак не мог понять, почему эта женщина, достойная глубокого уважения и восхищения, проявляла в разговоре с ним такую застенчивость, неуверенность и готовность признать его превосходство. Ее смирение нельзя было даже объяснить уважением к его научным заслугам, так как он до сих пор еще никак не проявил себя. Добрую половину присутствующих составляли ученые, имена которых были известны всей Америке, а почти четверть — были с мировыми именами. Почему же Мэри так вела себя именно с ним?

Эрик не знал, следует ли ему чувствовать себя польщенным или, наоборот, сердиться на нее за то, что она так себя недооценивает. И все же он был более чем польщен. Она внушила ему новую уверенность в себе, такую, как он уже давно не ощущал. Больше того, она относилась к нему, как к равному, хотя ее работа и научные достижения были несравненно выше его собственных. Эрик смотрел на нее, и она казалась ему не только красавицей — она была воплощением его собственных мечтаний. Мэри закончила доклад так же внезапно, как начала, в зале раздались дружные, но недолгие аплодисменты.

Председатель предложил желающим высказаться, и после обычной заминки поднялся какой-то человек, сидевший в дальнем углу зала, и задал вопрос, касающийся второстепенных пунктов доклада. Она ответила просто, но лед был сломан, и еще несколько человек присоединились к дискуссии, длившейся несколько минут. Эрик почувствовал, что председатель скоро прекратит обсуждение, чтобы перейти к следующему докладу. Он хотел было уже встать, раздумывая, пойти ли ей навстречу или подождать, пока она сама даст ему понять, что ждет его.

Но тут чей-то тягучий голос из задних рядов попросил у председателя слова. Все головы обернулись — в этом голосе чувствовались ехидство и злость. По залу пробежал настороженный шепот.

Председатель с некоторым неудовольствием объявил:

— Слово имеет профессор Риган.

Высокий, тощий старик, улыбаясь, поднялся с места. Он был совершенно лысый, и его голый череп, ярко освещенный сзади, делал его похожим на сенатора. Сквозь стекла очков без оправы смотрели маленькие бесцветные глазки. Нос у него был широкий, вздернутый, похожий на свиной пятачок, но больше всего безобразила его лицо кривая усмешка толстых бледных губ. Профессор Риган с минуту стоял молча, словно наслаждаясь общим вниманием и нисколько не торопясь изрыгнуть свою злость, — видимо, у него был такой запас этой злости, что его должно было хватить надолго.

— Господин председатель, уважаемые коллеги и… доктор Картер! — Риган слегка наклонил голову в ее сторону, и все сразу поняли, кому суждено стать его жертвой. Он произнес ее имя с насмешливой улыбкой, и Эрик весь сжался от злости.

— Мне чрезвычайно неприятно прерывать эту бесспорно интересную дискуссию, но я, как старый человек, посвятивший долгие годы служению науке, считаю своим долгом сделать несколько замечаний, в частности о некоторых тенденциях, обнаружившихся за последние годы.

Слушатели беспокойно зашевелились — они словно знали, что будет дальше, и жалели лишь о том, что из вежливости не прервали оратора сразу.

— Кто этот старый урод? — спросил Эрик у соседа.

— Кларк Риган.

— Рентгеновские лучи? Я думал, что он уже лет тридцать как умер.

— Так оно, в сущности, и есть. Тем не менее — он декан физического факультета в Кемберлендском университете. А Картер мне жалко. С мнением Ригана никто не считается, но он может здорово обидеть человека.

Риган был один из тех ученых, которые через несколько лег после того, как Рентген открыл свои лучи, посредством ряда остроумных опытов доказали, что это таинственное излучение есть не что иное, как разновидность световых лучей.

Объяснение это было так просто и так быстро стало общепризнанным, что люди давно уже позабыли о существовавших по этому поводу разногласиях. Но студенты знали имя Ригана из учебников. Для Эрика Риган принадлежал к той далекой эпохе, когда мужчины носили бакенбарды, по его смутному представлению, эта эпоха простиралась от гражданской войны в Америке до 1914 года.

— Что касается доктора Картер, то я сейчас отнюдь не собираюсь подвергать критике то обстоятельство, что представительницы ее пола берутся за мужскую профессию, — сказал Риган, пытаясь сыграть в старомодную галантность. — Отнюдь не собираюсь, добавлю я, только по той причине, что я человек вежливый и терпеливо дождусь своей очереди в конце длинного-длинного ряда людей, которые заявляют свой протест. — Он засмеялся собственной шутке, не замечая негодующего ропота в зале. — Но ее присутствие среди нас символизирует нечто более значительное — вырождение научных идей. Ее доклад, например, является наглядным примером математического подхода к экспериментальной науке. Но ведь это же сущая тарабарщина! Наука — это опыт, опыт и еще раз опыт. Кто такие, эти новоявленные физики-теоретики? Не доктор Картер per se [как таковая (лат.)], но вся эта компания, с позволения сказать, ученых, которые торговали своими идейками в разнос, а потом вдруг превратились в солидных лавочников. Чем же они теперь торгуют? Что представляет собой их товар? Да не что иное, как те же старые, подогретые, политые соусом и нарезанные мелкими кусочками результаты наших опытов, ниспосланные нам богом. И все это облечено в тарабарщину так называемой математики, которую, если говорить честно, никто из нас не понимает.

Я позволю себе вспомнить свои студенческие годы в Амхерсте. Нас учили, и правильно учили, что если экспериментатор не может поставить любой опыт с помощью обрывков веревки, нескольких палочек, полоски резины и собственной слюны, он не стоит даже бумаги, на которой пишет. Возьмем Фарадея. Он не пользовался амперметрами и не руководствовался никакими математическими теориями. Фарадей делал приборы из чего попало. Чтобы обнаружить присутствие тока, он пропускал свои электроды через раствор йодистого калия и измерял выходившие оттуда пары йода. Но вернемся к нашим дамам. Отдавая должное покойной мадам Кюри, мы все же знаем, что она только осуществляла замыслы своего мужа, физика-экспериментатора, проработавшего в этой области двадцать лет. Я кончил, господин председатель. Это все, что хотел сказать молодому поколению старик, с болью в сердце глядящий на то, как наукой, которой он отдал всю свою жизнь, торгуют в разнос дамы с елейными голосами.

Эрик, не помня себя, вскочил с места. Он так разозлился и был так оскорблен за Мэри, что начал говорить, не дожидаясь разрешения председателя.

— Господин председатель, — резко сказал он, — я не думал, что в наше время еще есть люди, которым нужно объяснять, почему Фарадей пользовался йодистым калием вместо амперметров. Всякий знает, что посредством этого опыта Фарадей установил те принципы, по которым устроены современные амперметры. А что касается теории, то в результате того же опыта Фарадей смог записать математическое выражение знаком электромагнитного взаимодействия и сделал это с таким совершенством, что основные принципы этой формулы до сих пор остаются неизменными. И пока мы тут выслушиваем пышную риторику и всевозможные метафоры, разрешите мне сказать вот что: никому я не уступлю в преклонении перед Фарадеем, слышите, никому! — но я имею в виду настоящего Фарадея, а не ту обветшалую, изуродованную и нелепую фигуру, которую вытаскивают на свет Божий для подкрепления подгнивших теорий и прочей заплесневевшей ерунды.

Послышался смех, кое-кто из стариков запротестовал, но председатель стукнул молоточком, сдержанно пошутил насчет того, что горячность не способствует ясности доводов, и объявил следующий доклад. Эрик, все еще кипя от возбуждения, машинально оглядывался по сторонам, ища глазами Мэри Картер, она стояла у двери, словно поджидая его. Эрик направился к ней, она встретила его улыбкой.

— Всыпал я ему все-таки? — спросил он. — Или это вышло глупо?

— Это было замечательно. Он нагнал на меня такого страху, что у меня вся кровь заледенела. Я действительно очень испугалась.

Они вышли в коридор покурить. Оба чувствовали, что между ними возникла какая-то теплота, и оба как будто чего-то ждали, стараясь прогнать это ощущение, Эрик решил перевести разговор на нейтральную почву и спросил, намерена ли она послушать еще какой-нибудь доклад из сегодняшней программы.

— Нет, я должна встретиться со своей родственницей, у которой я остановилась. Мы условились завтракать вместе. Который час?

Прощаясь, Мэри немного помедлила, словно ожидая от него еще чего-то. Эрик понял это, но сказал:

— Я еще побуду здесь. Значит, увидимся завтра.

Он вернулся в зал и внезапно почувствовал себя очень одиноким. Все показалось ему неинтересным — и докладчик, и тема, и аудитория. Он снова вышел в коридор, намереваясь с кем-нибудь поболтать, и увидел Мэри Картер, беседующую с одним из старших профессоров Гарвардского университета. Эрику вдруг пришло в голову, что она выдумала эту встречу с родственницей, только чтобы отделаться от него. Но через минуту Мэри распрощалась со своим собеседником и торопливо побежала вниз по лестнице.

4

Весь день Эрик ощущал в себе какую-то пустоту и, наконец, понял, что с нетерпением ждет завтрашнего утра. Пробираясь сквозь толпу в коридорах, он дважды чуть не столкнулся с Кларком Риганом и каждый раз убеждался, что косоглазый старик невероятно близорук и даже не узнает того, кто ответил на его речь. Вскоре Эрик убедился, что у него здесь совсем не так уж много знакомых, как ему показалось вначале, и в конце концов начал даже раскаиваться, что приехал. Он было ухватился за мысль сесть в вечерний поезд и уехать домой, к Сабине, потом разозлился на себя. Он вовсе не одинок, и вовсе ему не грустно, просто он не может дождаться завтрашнего утра.

Ночевал он у Тони, но тот вернулся домой очень поздно. Утром они завтракали вместе. За окном моросил дождь и стоял серый туман, но Эрик, сидя в уютной квартире, не находил себе места. Ему казалось, что сейчас весь мир, кроме этих комнат, охвачен чудесным радостным волнением. Ему хотелось выбежать на улицу и устремиться туда, где его ждало что-то необычайно интересное. Он пытался себе внушить, что нельзя быть таким идиотом. Ведь он любит Сабину. Можно ли сравнивать с этой любовью то, что он чувствует к Мэри Картер? Какие глупости! Между ним и Мэри ровно ничего нет. Ничего. Но он не мог отделаться от навязчивой мысли, что в городе есть такая особа — Мэри Картер. Если б вот в этот момент провести прямую линию через тысячи стен от него к ней, то оказалось бы, что на другом конце линии Мэри Картер думает с таким же волнением о нем. Эрик знал это. Он это чувствовал.

— Расскажите о Фабермахере, — сказал он Хэвиленду за завтраком. — Что он делает?

— Да все то же.

— А что сталось с той девушкой?

— С какой? С Эдной Мастерс?

— Да.

— Очень странная штука. Вот уж никак не ожидал, что она может в него влюбиться, особенно при его состоянии. Казалось бы, ей должен внушать отвращение каждый, кто не пышет здоровьем и у кого кровь не бурлит, как газированная вода.

— А что же с ним такое?

— Она мне как-то рассказала. У него заболевание костного мозга — от этого в крови вырабатывается слишком много белых шариков и они поглощают красные. Через определенные сроки его лечат рентгеном, и это дает временное улучшение. Но долго ли он протянет — никто не может сказать. Оказывается, ему это было известно давно, еще до приезда сюда. Эдна рассказала мне о его болезни только потому, что, узнав о ней, страшно разволновалась и совсем потеряла голову. По-моему, это одна из разновидностей рака.

— Какой ужас! Просто не могу себе представить, что он умирает!

— А кто может? Только Эдна и он сам понимают это. Она постарела на десять лет. Не думаю, чтоб он любил ее по-настоящему, но ему приятно, когда она возле него. Однако он не соглашается жениться на ней.

— Я должен его повидать. Где он живет?

— Она увезла его недели на две в какой-то санаторий в Нью-Джерси. Это, конечно, не поможет. Но он не падает духом.

— Он всегда был такой.

— Может быть, он просто не показывает виду. Здесь об этом никто не знает, кроме меня, а теперь и вас. Так что вы никому не говорите. Он ищет место в каком-нибудь университете. По-моему, он хочет сбежать от Эдны.

— Боже мой! — сказал Эрик, вставая из-за стола. — Я никогда не смогу привыкнуть к этой мысли!

— А придется. Я уже привык. Сначала, когда я об этом узнал, мне было страшно встречаться с ним. А через некоторое время привыкаешь, живешь как ни в чем не бывало и снова начинаешь считать, что твои мелкие интересы важнее всего на свете. — Хэвиленд передернул плечами, словно стряхивая с себя какие-то мысли. — Черт, забросил все на свете. Кажется, я никогда уже не смогу взяться за работу, боюсь, что никакое дело меня теперь не увлечет. Ну, да ладно. Может быть, вам показалось, что я слишком черств по отношению к Фабермахеру, — что ж, должно быть, это естественно. Видимо, так уж устроены люди.

Эрик покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Уверяю вас, что я не смогу привыкнуть к этой мысли.

Эрик эгоистически надеялся, что эта печальная новость отвлечет его мысли от Мэри, но, увидев ее, сразу понял, что Тони был прав: к чужой трагедии очень легко привыкнуть. Мэри была в том же костюме, что и вчера, но в другой блузке, голубой с оборками, и в маленькой черной шляпке. Он заметил, что ногти ее тщательно отполированы.

— Это новая шляпа, — определил он с первого взгляда.

— Да, — подтвердила Мэри, медленно улыбнувшись, и, по-видимому, слегка смутилась. — Откуда вы знаете?

— Я догадался по тому, как вы держите голову.

— Она вам нравится?

Спрашивая, Мэри всегда заглядывала ему в глаза. Что бы он себе ни внушал, но выражение ее лица не оставляло никаких сомнений. Он понял все еще вчера, когда они прощались, а нынче утром, ожидая Тони в столовой, он, несмотря на расстояние, отделявшее его от Мэри, остро чувствовал исходившую от нее ласковую теплоту.

— Очень нравится. Вы ее купили вчера днем.

Она слегка покраснела.

— Но я давно уже обещала себе купить новую шляпу. Не думайте, что это для вас.

Он даже не смог заставить себя улыбнуться.

— Кто же говорит, что для меня?

Эрик провел с ней все утро. Они мало разговаривали, но во время заседаний и в перерывах каждый томительно ощущал присутствие другого. В одиннадцать часов состоялся доклад Эрика — десятиминутный отчет, принятый аудиторией довольно спокойно. В полдень они и еще восемь человек целой компанией отправились завтракать, и как-то само собой вышло, что Эрик сел рядом с Мэри. Во второй половине дня они решили, что с них довольно. Его тон становился все холоднее и холоднее, а она в свою очередь держалась с ним сухо и официально.

— Вы будете вечером на обеде? — спросил он.

— Я собираюсь уехать с девятичасовым поездом. А вы что будете делать? Вы тоже едете сегодня?

У Эрика перехватило дыхание, ее слова, в которых он почувствовал намек на приглашение ехать вместе, острым толчком отозвались где-то внутри.

— Да, — резко ответил он. — Я хочу ехать домой. Но если… А, черт, послушайте, — голос его теперь звучал почти равнодушно, — мой поезд отходит в шесть. Он останавливается в Энн-Арбор, потом в Чикаго. Мы можем поехать вместе, если хотите, и пообедать в поезде.

— Хорошо, — очень тихо, почти покорно произнесла она.

Через час после отхода поезда они прошли в вагон-ресторан. Эрик узнал, что Мэри не работает в университете, хотя на всех ее научных статьях, напечатанных в ‘Физикал ревью’, под ее именем стояла пометка ‘Чикагский университет’. На самом же деле она преподавала природоведение в среднем учебном заведении для девиц.

— Я проходила аспирантуру в Чикаго, — объяснила Мэри. — Там, в университете, такое правило: они сами публикуют работы своих бывших питомцев. Они нас печатают, — иронически прибавила она, — но не принимают на работу.

— Кого нас?

— Женщин. Сколько у нас в стране женщин-физиков? От силы — пятьдесят, — сказала она, и он почувствовал в ее тоне давно накипевшую досаду. — Они этим пользуются, как доказательством того, что женщина неспособна стать хорошим физиком, но разве можно стать крупным специалистом, если университет не принимает нас на работу? Для нас есть хорошие места, скажем, в колледжах Барнарда, Смита, Уэлсли и в других женских колледжах на востоке. Но в крупные университеты, где исследовательская работа ведется в больших масштабах, нам путь закрыт. А это имеет огромное значение. Надо, чтобы окружающая среда давала ученому стимул для работы.

— Не сердитесь на меня, — сказал Эрик. — Я не виноват.

— Да, но когда вы будете деканом факультета, я посмотрю, сколько женщин вы примете на работу.

— Я приму вас, — сказал он, — я вас приму, если вы будете носить эту шляпу и эту блузку и перестанете поправлять спадающие лямки.

— Что ж, я соглашусь, если вы дадите мне в ассистенты женщину.

— Я сам буду вашим ассистентом. Как ученый вы гораздо сильнее меня.

Она взглянула на него с любопытством.

— Вы в самом деле так думаете?

— Конечно. Ведь это же правда!

— Просто я занимаюсь физикой дольше, чем вы. Сколько вам лет — двадцать пять или шесть? Мне тридцать два. Но дело совсем не в этом. Я хочу сказать, что впервые вижу человека, который не стесняется вслух сказать женщине, что она сильнее его. И при этом не возмущается. Вы всегда так честны и объективны?

— Как сказать? Смотря о чем вы будете спрашивать.

— Вы все превращаете в шутку.

‘А что было бы, если б я этого не делал?’ — подумал Эрик.

Он взглянул на нее, и снова дурманящая теплота обволокла его — ему захотелось протянуть руку через стол и коснуться ее руки. Вместо этого он резко повернулся на вертящемся кресле.

— Вы еще не сказали мне, замужем вы или нет, — заметил он.

— Нет, не замужем.

— Почему же?

Оба говорили злым тоном.

— Потому что все мои знакомые мужчины уже женаты. Но какое это имеет значение? Я и так счастлива.

— Воображаю!

— Ну, хорошо. Вам, конечно, лучше знать. Чего вы от меня хотите?

— Я хочу? — он замолчал от негодования. — Ладно, оставим это. Вы знаете Джоба Траскера?

— Встречалась с ним несколько раз, — холодно сказала она. — Очень способный физик.

— Невероятно способный! Он замечательный педагог, и я никогда не видел, чтобы он выходил из себя или злился. И хоть отчеты об исследованиях подписаны и моим именем, но я только его ассистент.

— Более, что вам от меня нужно? — взмолилась она. — Мне кажется, вы не из тех людей, которые постоянно занимаются самоунижением для того, чтобы окружающие уверяли их в обратном.

— Нет, я не из таких.

— Тогда из-за чего же мы ссоримся?

— Забудьте об этом, — устало сказал он. — Если вы допили кофе, пойдемте обратно в вагон.

В вагоне она села лицом по направлению хода поезда, а он, хоть и намеревался сесть напротив, неожиданно опустился на сиденье рядом с ней.

Эрику безумно хотелось сказать ей, что он чувствует, привести тысячу доказательств, что тут уж ничего не поделаешь. Но он знал, что первое же слово, которое послужит признанием их тайной, сейчас еще дремлющей муки, вызовет эту муку к жизни. И стоит им заговорить об этом мучительном влечении вслух, как оно станет еще сильнее, и сколько бы они ни рассуждали, стараясь заглушить его, наступит момент, когда уже не будет смысла ему сопротивляться. И все это можно сделать одним словом, одним маленьким жестом — вот, например, взять ее руку в свою…

‘Да что это со мной делается?’ — думал он. Эрику хотелось любить Сабину так, чтобы другие женщины для него не существовали. Но все эти годы, проведенные в Колумбийском университете, он был настолько занят ученьем, преподаванием и работой над опытом, что едва выкраивал время даже для Сабины. ‘Боже мой, — думал он, — если так будет каждый раз, когда мне случится уехать одному из дому, то я больше никуда без Сабины не поеду. Это до того мучительно — просто нет сил’.

Однако, несмотря на все добрые намерения и самобичевание, на следующее утро, завтракая с Мэри, он условился, что в будущем месяце приедет в Чикаго.

Предлог был даже в его собственных глазах вполне уважительный. Он хотел обсудить с ней результаты ее последних расчетов, чтобы они с Траскером могли применить их к своему прибору. Он держался с ней по-деловому, она отвечала ему тем же. И оба словно никогда и не слыхали о том, что любые математические выкладки и даже объемистые научные труды можно пересылать просто по почте.

5

Энн-Арбор показался Эрику жалким и облезлым городишком. До сих пор Эрик считал его очаровательным, но сейчас его мучила внутренняя неудовлетворенность и потому все раздражало, вплоть до самого себя. Он решил, что он дурак, каких нет на свете.

Эрик услышал далекий свисток поезда, и тотчас же уныло вспомнил, как стоял на перроне, тоскуя по Мэри, лицо которой промелькнуло мимо в окне вагона. И на лице ее отражались те же переживания, какие терзали его самого.

Но разве мог бы он, проведя с ней ночь, наутро расстаться как ни в чем не бывало? Предположим, он поддался бы настойчивому желанию. Очень ли мучили бы его угрызения совести? Итак, все сводилось к одному: что длится дольше — угрызения совести или неудовлетворенное желание?

Эрик удивился, почему он подумал именно так: ‘Что длится дольше…’ Значит, он считает естественным, что и то и другое недолговечно, следовательно, это только вопрос времени. Вот где сказывается хорошая тренировка, насмешливо подумал он, в конце концов он свел всю проблему к измеряемым величинам — количеству времени и интенсивности чувств. И все-таки, думал он, открывая дверь своего дома и ощущая внезапный прилив радости, ему очень приятно вернуться домой, и пусть это знают все!

Он изобразил на лице счастливую улыбку.

— Сабина-а! — крикнул он. — Твой муж приехал!

По всему дому разнеслось эхо его голоса. Настала глубокая тишина, затем в спальне раздался пронзительный вопль Джоди, потом страшный рев. Послышался приглушенный голос Сабины, старавшейся успокоить ребенка. Эрик медленно повесил пальто и шляпу, чувствуя, что радость его стала постепенно затухать. В зеркале, вделанном в дверь, отразилось его растерянное лицо.

Из спальни вышла Сабина, держа на руках испуганного ребенка.

— Видишь, котенок, — сказала она, — это только твой глупый папка. — Она слегка покачивала мальчика, чтобы успокоить его. — Скажи: ‘Здравствуй!’

— Да, да, — вздохнул Эрик. — Я преступник. Хэллоу, милый!

Он взглянул на красное личико малыша, увидел крупные слезы и выражение, напоминающее пародию на яростное негодование. ‘Как можно быть таким чудовищно злым, чтобы испугать меня?’ — вопрошало личико Джоди.

Эрик взял его на руки и стал ходить взад и вперед по гостиной, бережно обхватив маленький комочек тепла и чувствуя, что он ему бесконечно дорог.

— Послушай, дружище, — бормотал он, прижимаясь щекой к неясному личику Джоди. — Каждый может ошибиться. Ты сам еще как будешь ошибаться. — Он слегка повернул головку и поцеловал мокрую щечку Джоди. — Жизнь — трудная штука, и в ней еще будут всякие окрики, которые заставят тебя делать то, что ты не захочешь, и будут вещи, которые тебе захочется сделать, и ты не посмеешь. Но все в жизни проходит.

Джоди наконец успокоился и принялся сосать палец. Сабина отнесла его в кроватку. Потом она вернулась в гостиную. На ней было клетчатое домашнее платье, полинявшее от стирки. Волосы были растрепаны. Эрик, сам себе удивляясь, рассматривал ее с безжалостной беспристрастностью.

— Значит, дело сводится вот к чему, — вдруг сказал он, — я тебя люблю.

— Ты что, начитался Джеймса Стивенса? — усмехнулась она. — У тебя какой-то обреченный вид и смутные, грустные мысли. Почему ты приехал на день раньше?

— Соскучился по своей семье, вот и все. Затосковал по дому. А ты скучала по мне?

— Нет, — небрежно бросила Сабина, и он понял, что она говорит правду. — Скорее отдыхала.

— Нечего сказать, приятное признание!

Он шлепнул ее и, ощутив знакомое ему упругое тело, обрадовался приливу страсти. Страх, что к Мэри его тянет потому, что он разлюбил Сабину, вдруг прошел, и ему стало так легко, что захотелось смеяться. Он обнял ее и нежно прижал к себе. Сабина принимала эту ласку, счастливо улыбаясь.

— Ты за этим и явился домой? — спросила она.

— Ты вечером никуда не уходишь?

— Нет, буду дома, — ответила она. — А ты пойдешь в лабораторию?

— Да, я зашел только оставить чемодан и посмотреть, на месте ли моя семья.

Все еще обнимая ее одной рукой, он направился к двери.

— И никому не позволяй сбивать себя с толку, моя жена — ты.

Она молча смотрела на него своими ясными глазами.

— А что, разве кто-нибудь пытался сбить тебя с толку? — спросила она наконец.

На мгновение он заколебался, потому что сознание своей вины остро кольнуло его в сердце, но выражение его лица не изменилось.

— Какие глупости, — сказал он с деланной непринужденностью. — Я был на съезде физиков, а не на совещании биржевых маклеров. Ну, до вечера.

Он вышел из дому, ожидая, что вот-вот Сабина вернет его и спросит: ‘Ну, хорошо, а что ты скажешь об этой Мэри Картер?’

До сих пор ситуация не казалась ему смешной. Он воображал себя скорее трагическим героем. Теперь он уже не был уверен в этом.

В лаборатории Эрик никого не застал. Сначала он подумал, что Траскер где-нибудь поблизости. Он мрачно уселся за свой письменный стол, вся обстановка лаборатории была такой привычной, он был здесь, как дома, и мысль о связи с Мэри показалась ему совсем нелепой. Люди его склада так не поступают. Во всех подобных историях, которые ему приходилось читать или слышать, никогда не были замешаны физики, а если это и случалось, то виною тому были их жены.

Попозже Эрик позвонил Траскеру на квартиру. Эллен не было дома, и прислуга ответила, что профессор Траскер уехал из города на день-два.

Эрик кое-как дотянул до вечера, делая вид, что работает.

Когда он пришел домой, Сабина купала Джоди. Эрик уселся в гостиной, прислушиваясь к их смеху и плеску воды. Он старался представить себе вместо голоса Сабины голос Мэри, но это ему не удавалось. В сотый раз за сегодняшний день от отгонял от себя эти мысли — сегодня он хочет быть только с Сабиной.

Он мог наверняка сказать, что Сабина также думает о предстоящем. На ней было новое домашнее платье. Волосы ее были аккуратно причесаны, а после обеда, убрав со стола, она снова напудрилась и подкрасила губы. Голову она обвязала узенькой ленточкой и от этого казалась совсем юной и очень хорошенькой. Сабина не отдавала себе отчета в этом маленьком кокетстве, как, очевидно, не сознавала и своей манеры глядеть на него, когда ей хотелось, чтобы он ее приласкал, спокойным, выжидающим и полувиноватым взглядом. Все это было ему знакомо с тех пор, как они сблизились, но Эрик никогда не говорил, что знает эти привычки. Они исходили из потаенных лабиринтов ее гордости, и он инстинктивно чувствовал, что злоупотреблять этим было бы нечестно. Он еще больше любил Сабину за то, что в этих проявлениях нежности угадывал ее полную преданность ему. И какие бы внезапные порывы ни толкали его к Мэри, он знал, что ту бездонную нежность, какую он испытывал к Сабине, больше никто в нем не может вызвать.

После обеда они заговорили о сессии. Эрик мельком упомянул о докторе Картер, немолодой женщине — физике из Чикаго. Он назвал ее имя только в связи с ее докладом о теоретическом принципе конструкции ускорительных трубок.

— Мне это показалось интересным, — сказал Эрик. — Но не знаю, насколько это осуществимо, надо будет поговорить с Траскером.

Сабина немного подождала, словно желая удостовериться, что он рассказал все, что хотел, и затем очень серьезно сказала:

— Эрик, нам с тобой нужно поговорить. И откладывать больше нельзя.

Эрик сразу насторожился.

— О чем, Сабина? — сказал он ей в тон.

— О том, что с тобой творится в последние месяцы. Ты стал раздражительным и каким-то неспокойным. Ни я, ни ты никогда об этом не говорим, мы словно боимся признаться, что в нашей жизни может случиться такое…

— Погоди, Сабина… — перебил он в панике.

— Нет, мы должны поговорить, Эрик. Так бывает во всех семьях, и это естественный ход вещей, закрывать на это глаза — значит только отдалять возможность как-нибудь все поправить. Мы с тобой стали ссориться. Не всерьез, конечно, но все-таки мы слишком часто ссоримся, когда вполне можно жить и без этого.

Эрику хотелось остановить Сабину, но холодная бесстрастность ее тона как бы парализовала его. Он не мог отвести от нее взгляда. Он не смел даже подумать, к чему она клонит.

— Я все продумала, пока тебя не было, — продолжала она, — и, видно, нам от этого никуда не уйти, — нужно искать более просторную квартиру. Здесь положительно негде уединиться, нет такого уголка, чтобы можно было закрыть дверь и спокойно посидеть в тишине. И хуже всего тебе: ты не можешь ни работать, ни читать. Все равно, сколько бы это ни стоило, Эрик, но я просто не могу больше видеть тебя таким взвинченным.

Сабина умолкла, а он все еще чего-то ждал, словно не веря, что все сомнения, наконец, разрешены, — на душе у него было так легко, что только сейчас он понял, как мучило его жгучее чувство вины. Не задумываясь, каким образом Сабина могла бы узнать о Мэри, он все время ждал, что она призовет его к ответу.

— Почему ты на меня так смотришь? — спросила она, озадаченная его странным молчанием.

— Потому, что я тебя люблю, — засмеялся он. — Люблю тебя, люблю тебя!

— Эрик, пожалуйста, не отмахивайся от этого. Когда ты будешь беситься, не зная, где найти чистую пеленку, тебе не будет так смешно.

Смеясь, он притянул ее к себе на колени.

— Я люблю тебя, вот и все.

— Ты меня еще больше полюбишь, когда у нас будет лишняя комната, — сказала она. — Ох, Эрик, ведь это очень важно.

— Поцелуй меня.

— Нет, — сказала Сабина. — Не поцелую, пока не скажешь, что мы будем искать более просторную квартиру. Пусть она даже будет хуже этой. Нам сейчас нужен простор, а не красота.

Когда свет был потушен и они уже дремали, Эрик вдруг, без всякой задней мысли, просто повинуясь безотчетному порыву, сказал:

— Кстати, об этой статье Картер. Если Траскер найдет ее интересной, мне, возможно, в будущем месяце придется съездить в Чикаго.

— Отлично, — сонно сказала Сабина. — Купишь мне там кое-что, если поедешь.

Руки их потянулись друг к другу, сплелись в крепком пожатии, и через минуту оба уже спали.

6

На следующий день Эрик и Траскер с утра были на лекциях и встретились только за завтраком. Столовая для преподавательского состава помещалась в длинном высоком зале, отделанном в стиле, который известен под названием университетской готики, — серые, оштукатуренные стены, деревянные балки, выступающие на потолке, и камин из неотесанного камня. Зал был светлый, в центре его стояли большие столы на восемьдесят человек. Здесь всегда бывали заняты все места. Вдоль стен стояли маленькие столики на два человека — на случай возникновения тесной дружбы или, наоборот, необходимости свести счеты.

Эрик и Траскер обычно завтракали за круглым столом в дальнем конце зала вместе с другими физиками и двумя-тремя преподавателями химического или математического факультета.

Темы разговора за столом строго ограничивались университетскими делами, обсуждались главным образом научные проблемы, в которых соприкасались какие-либо две науки. Изредка к беседующим присоединялся какой-нибудь случайно забредший представитель общественных наук или искусства. В подобных случаях рано или поздно наступал момент, когда такой пришелец откашливался и, понизив голос, вмешивался в разговор.

— Прошу прощения, друзья, если я спущу вас с небес на землю, но меня интересует одна практическая проблема как раз по вашей части. Вчера вечером я чинил жене электрический утюг и все шло отлично, пока я не добрался до этой штуки, знаете, которая завинчивается…

Сегодня Траскер сидел за маленьким столиком. Это значило, что он хочет поговорить с Эриком наедине. Эрик сел напротив, ожидая, пока тот заговорит.

— Ну, — сказал Траскер, — как прошла сессия? Было что-нибудь интересное?

— Кое-что, — сказал Эрик и принялся подробно рассказывать о сессии, нарочно оставляя доклад Мэри напоследок. Внезапно его обуял дикий страх. Что если Траскер встретился с ней вчера в Чикаго, подумал он, что если она нечаянно проговорилась, и Траскер обо всем догадался! Немного опомнившись, Эрик подумал, что, во-первых, еще неизвестно, был ли Траскер в Чикаго, и если был, то вряд ли он мог встретиться с Мэри, и, наконец, о чем она могла проговориться, ведь между ними ровно ничего не произошло. Тем не менее Траскер явно хотел с ним чем-то поделиться.

Эрик любил разговаривать с Траскером. На его серьезном птицеподобном лице тотчас же отражались самые мимолетные чувства. Он не просто выслушивал сообщаемые ему сведения, он сейчас же их осваивал так, что свободно мог следить за ходом мыслей собеседника и часто приходил к логическим выводам прежде него.

Траскер раньше был просто преподавателем. Исследовательская работа развила его интеллект, но не давала ему того эмоционального удовлетворения, какое получаешь от сознания, что тебе удалось пробудить в студентах интерес к науке. Траскер много готовился к лекциям и подыскивал простые и живые объяснения физических явлений с таким же усердием, с каким лирический поэт ищет правдивые и волнующие образы. Он был женат на тихой, некрасивой и очень сердечной женщине, двумя годами старше его, у них было две дочери-подростка, такие же некрасивые, как родители, но обладавшие особым обаянием, унаследованным от отца. Траскер был первым, от кого Эрик услышал о философии науки, в его рассуждениях была какая-то гранитная целостность, напоминавшая Эрику притчи из Ветхого Завета.

Сравнение это напрашивалось не случайно. В детстве Траскер мечтал быть священником. Восемнадцати лет он прочел ‘Потерянный рай’, и его глубоко взволновали те внушающие благоговейный страх места, где описывается, как Сатана был низринут с небес в мировое пространство, эти строчки породили в нем жуткое ощущение величия космической бесконечности, и он стал заниматься астрономией, а от астрономии перешел к физике. Джоб Траскер и по сей день продолжал читать Библию, ибо ни в какой другой литературе за пределами своей науки он не мог найти такого величия и такой сверхъестественной жути.

Он не верил в бога так, как предписывает Ветхий Завет, но в его вере была библейская целостность, он не боялся, что ему придется держать ответ за грехи перед божьими ангелами, но страшился ответственности перед лицом грозных этических законов. Совершенно бессознательно он разрешил для себя вопрос о прегрешениях, ограничив свои интересы наукой. Тут он мог вполне доверять себе. Заботы и волнения, связанные с внешним миром, отошли на второй план. Сейчас он приближался к высшей точке своей научной карьеры. Жизнь его была надежно обеспечена и ограничивалась небольшим замкнутым кругом.

И все же где-то глубоко внутри в нем гнездился смутный страх.

— Так как же, все-таки вам нравится доклад Картер? — во второй раз спросил его Эрик.

— Да ничего. В общем неплохо, — неопределенно ответил Траскер.

— А как вы думаете, не съездить ли мне в будущем месяце в Чикаго, чтобы потолковать с ней об этом? — настаивал Эрик. — Может, у нее будут какие-нибудь новые идеи.

— Поезжайте, если хотите, — отмахнулся Траскер. — Может, это будет полезно. И что же, больше ничего интересного там не было? — спросил он, явно желая поскорее перейти к занимающей его теме.

— Ничего особенного, кроме маленькой стычки с Кларком Риганом из Кемберлендского университета.

Траскер вдруг нахмурился.

— Вот как? Что же у вас произошло?

Эрик подробно рассказал о случившемся.

— Ах, черт, — сказал Траскер, — вот некстати, боюсь, как бы вы не испортили все дело. А после того он вам ничего не говорил?

— Нет, он даже не знает, кто я такой. Он очень близорук и не запомнил меня в лицо, он слышал только мой голос.

— Будем надеяться, что это так, — сказал Траскер, потирая подбородок. — Иначе нам предстоят довольно неприятные полгода.

— Ради бога, в чем дело?

— Сразу же после вашего отъезда я получил такое предложение, какого не получал еще ни разу в жизни. Обширный план исследовательской работы, реорганизация учебной программы и обещание выделить специальные средства для наших опытов. Для меня — должность профессора на шесть месяцев, а для вас — место младшего профессора, так как я поставил условием, чтобы пригласили и вас. Мне даже удалось договориться, что с нами поедет и тот юноша, который работал с вами в Нью-Йорке, — Фабермахер. И знаете, куда нас приглашают?

— В Кемберленд? — Эрик кисло усмехнулся.

— Верно! Риган там декан факультета, и он уже три года назад по возрасту должен был выйти в отставку. Но он не желает, потому что ректор университета на два года старше его и тоже не уходит в отставку. Попечителям хочется удержать ректора, но Риган им смертельно надоел. Он пока что не сдается, но они надеются, что через год им удастся от него избавиться. Как только он выйдет в отставку, за ним потянется почти половина тамошних профессоров. Все они просто старые пни, ведь их подбирал Риган. Мы поедем туда осенью и прослужим под его началом всего один семестр. Однако поскольку он декан факультета, наши кандидатуры должны быть утверждены им. Когда-то он был порядочным человеком, но теперь!.. Не будь я уверен, что он уйдет, я бы и разговаривать не стал.

— Знаете, — сказал Эрик после паузы, — снимите мою кандидатуру. Вам представляется счастливый случай, зачем рисковать? Сам не знаю, что меня тянуло за язык, но я ему сказал то, что думаю, и не жалею об этом.

Траскер покачал головой.

— Там уже знают наши имена. Будь, что будет.

Вернувшись после завтрака в лабораторию, Эрик задумался над некоторой странностью поведения Траскера. Вся эта история с приглашением в Кемберленд являлась типичной закулисной интригой университетских преподавателей и, следовательно, могла служить поводом к нескончаемым сплетням, а это как раз было то, чего Траскер всегда терпеть не мог. Прошло полдня, прежде чем Эрик решился задать Траскеру прямой вопрос. Траскер ответил без всякого колебания.

— Я ненавижу все то, что символизирует собою Риган, — сказал он. — Пока он считается ученым, я всегда буду стыдиться этого звания. Что бы он ни сделал и каким бы он ни был тридцать лет назад, сейчас он просто лгун, хвастун, человек, потерявший всякую совесть. Сказать по правде, мне стыдно за членов Физического общества, как это они до сих пор терпят его. Гнать его надо в шею!

Он говорил спокойно и твердо, как фанатик, убежденный в правоте своего суждения.

— Я вам кое-что расскажу о Ригане, — продолжал Траскер. — Мне доподлинно известно, что однажды, для того чтобы одержать верх в каком-то незначительном теоретическом споре, он подделал результаты опыта, проведенного его студентом. Когда на одном собрании его всенародно уличили, он все свалил на студента, якобы давшего ему неверные сведения. Студент возмутился, ушел из университета, и до сих пор неизвестно, что с ним.

— А если Риган и через полгода не захочет подать в отставку? Что тогда будет с нами?

Траскер пожал плечами.

— По крайней мере, ангелы будут за нас.

— А что ж, в самом деле! Я не прочь быть ассистентом профессора и в придачу выжить Ригана. Кроме того, неплохо для разнообразия иметь на своей стороне ангелов.

Траскер засмеялся.

— С каких же это пор они от вас отступились?

— С недавних, — сказал Эрик. — И я очень надеялся, что дьявол в конце концов одолеет, но он не польстился на мою душу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Если б не Риган, перспектива работы в Кемберлендском университете не оставляла желать ничего лучшего. Преподавать по учебному плану, составленному Траскером, наверняка будет очень интересно, не менее интересным казался размах научно-исследовательской работы, а иметь в качестве помощника такого теоретика, как Фабермахер, чрезвычайно заманчиво. Впрочем, тут надо было обдумать одно важное обстоятельство: Эрик не знал, следует ли предупреждать Траскера о болезни Фабермахера. Ему все еще не верилось, что Фабермахер обречен на близкую смерть. И он решил пока ничего не говорить Траскеру.

Работа в Кемберленде сулила все эти блага и вдобавок жалованье в три тысячи долларов в год. И глядя на окружающий мир, пустые заброшенные поля, простиравшиеся к югу и западу, на длинные очереди безработных в промышленных городах всего за несколько миль к востоку, Эрик думал, что он, быть может, единственный человек во всей стране, который прочно стоит на ногах в этом страшном сером море неуверенности.

Он не сказал Сабине о возможном переезде, ему не хотелось понапрасну будить в ней надежды, поэтому она продолжала поиски новой квартиры. Как-то она показала ему список адресов.

— Некоторые из этих квартир стоят не дороже, чем наша, — сказала она. — Конечно, лучшие — на несколько долларов дороже. Но я уже все обдумала, — торопливо добавила она, — я договорюсь с какой-нибудь студенткой, чтобы она раза три в неделю посидела полдня с Джоди, пока я буду помогать продавщицам в магазине Уотермена.

Эрик вытаращил глаза.

— Да разве теперь можно найти место! Кругом такая безработица.

— Но я уже договорилась, — сказала она. — На них произвело впечатление, что я служила у Мэйси. Моего заработка хватит, чтобы возместить разницу в квартирной плате, да еще останется на мелкие расходы, так что весь вопрос в том, чтобы выбрать квартиру себе по вкусу.

Он был глубоко благодарен ей — она наводила справки и хлопотала, не беспокоя его. И ей в голову не приходило, что она ради него чем-то жертвует. Сможет ли он когда-нибудь отплатить ей тем же, думал Эрик.

— Видишь, что бывает, когда стараешься уберечь жену от лишних разочарований, — грустно сказал он. — Вот ты хочешь поступить на работу только для того, чтобы мне было удобнее, а я должен тебе в этом отказать. Пожалуй, лучше рассказать тебе правду, Сабина, я не сказал сразу только потому, что, по-моему, худее нет, как возбуждать слишком большие надежды.

Он рассказал ей о плане переезда в Кемберленд, и она готова была прийти в восторг, но, вспомнив о его словах, сдержалась, тогда ему показалось, что она обрадовалась гораздо меньше, чем следовало. И как ни странно, он сам не знал, приятно ему это или неприятно.

Дни и недели проходили в ожидании ответа от Кларка Ригана и бывали длинные промежутки времени, когда Эрик даже и не вспоминал о Мэри Картер. Потом он снова стал думать о той ночи в поезде, но представлял себе ее не так, как это было на самом деле, а так, как этого хотела какая-то упрямая частица его сознания. Снова и снова он вызывал в памяти ощущение ее близости. Как бы он ни любил Сабину — а теперь он окончательно убедился, что любит ее, — все же то захватывающее волнение, которое они оба когда-то испытывали, уже прошло. Эрик никогда не ощущал его отсутствия, пока оно опять не возникло в нем при встрече с Мэри. А ему хотелось испытать его вновь.

Во время этого длительного ожидания вестей из Кемберленда Эрик иногда думал о Мэри отвлеченно, как подросток, мечтающий о девочке, с которой он не осмеливается даже заговорить. Он твердо решил, что никогда к ней не поедет, и был уверен, что он, как и подобает здравомыслящему человеку, преодолел случайный порыв, который мог привести к гибельным последствиям. Он внушал себе, что его постоянное внутреннее беспокойство вызвано лишь томительным ожиданием ответа.

В конце концов он решил вручить свою судьбу Сабине. Однажды вечером, месяца через два после поездки в Нью-Йорк, он отложил книгу и сказал:

— Я тебе как-то говорил, что мне нужно будет съездить в Чикаго для обсуждения кое-каких вопросов. Поедем вместе. Устроим себе каникулы.

Сабина подняла на него глаза. Занятая чтением, она не сразу сообразила о чем речь, но затем лицо ее просияло. Эрик смотрел на нее, мучимый противоречивыми чувствами. Если она поедет с ним, для него это будет огромным облегчением. Он встретится с Мэри в университете, поговорит с ней несколько часов о деле, а потом, ничем не связанный, сможет провести с Сабиной в Чикаго субботу и воскресенье, но внутренне он будет злиться и испытывать жалость к самому себе.

С другой стороны, если Сабина откажется от поездки, он сможет свободно отдаться на волю потока, в который бросит его порыв чувства.

— По-моему, это чудесная мысль, — сказала Сабина. — А мы сможем пойти куда-нибудь потанцевать?

— Да ведь в Нью-Йорке мы этого никогда не делали, — сказал он.

— Ну, тогда у нас не было денег. Впрочем, мы и теперь не очень-то развлекаемся, — засмеявшись добавила она. — Но сейчас мы уж не такие бедняки, как раньше. Я могу одолжить платье у Мэй Тэрнер.

— Разве у тебя нет своего?

Она взглянула на него с выражением полной безнадежности, какая овладевает каждой женщиной, пытающейся объяснить мужчине что-то насчет платьев.

— Ладно, не беспокойся. Платье у меня будет.

— А как же Джоди? — спросил он. — На кого мы его оставим? У Льюисов оставить его, конечно, нельзя. Да и вообще, если разобраться, неудобно навязывать ребенка на два дня кому бы то ни было.

— Ты же первый это предложил, — засмеялась Сабина и, пожав плечами, снова взялась за книгу. — Оставим это. Поезжай один.

— Не хочу я ехать один. Это неинтересно.

— Ну, оставайся дома. — Она снова подняла глаза, подсмеиваясь над ним. — Мне бы очень хотелось поехать, но я не могу. И никакой драмы тут нет. Чего ты от меня хочешь, Эрик? Тебя что-то тревожит?

— Нет. Мне просто хочется поворчать.

— Ну хорошо, — мягко сказала она. — Ты поворчи, а я пока почитаю.

На следующий день он послал в Чикагский университет на имя Мэри Картер записку, в которой писал, что рассчитывает приехать в Чикаго днем десятого марта. Ему хотелось бы поговорить с ней о некоторых работах, ведущихся в Калифорнийском технологическом институте. Не будет ли она добра сообщить ему, где он может с ней встретиться. Ответ пришел очень скоро. Она будет ждать его в два тридцать в библиотеке физического факультета. Эрик смотрел на ее четкую круглую подпись, и ему казалось, что Мэри, выводя свое имя для него одного, вкладывала в это движение ласку.

Всю дорогу до Чикаго он томился и нервничал. Как бы ни были приятны его ожидания, в нем ни на минуту не ослабевало глубокое внутреннее сопротивление.

Ему уже не хотелось ехать в Чикаго и встречаться с Мэри. Ему не хотелось сталкиваться с необходимостью окончательного решения. Ему не хотелось быть жертвой случайного порыва, выросшего в непреодолимое влечение. Черт возьми, Сабина не имеет возможности одеться как следует, а он, вместо того чтобы купить ей платье, тратит деньги на эту поездку, которая, в сущности, является для нее оскорблением! Больше того, у Джоди тоже многого не хватает. Ведь он, Эрик, зарабатывает всего сорок пять долларов в неделю. Откуда он взял, что может позволить себе роман на стороне?

И если он не может себе этого позволить из финансовых соображений, то тем более это немыслимо по соображениям моральным. Эрик сидел, уставясь в окно и механически раскачиваясь в такт движению поезда. Рядом с ним лежал чемоданчик с пижамой, бритвой и зубной щеткой. И пока он яростно обвинял себя на тысячу ладов, не находя себе никаких оправданий, ему ни разу не пришло в голову выйти на следующей остановке и с первым же поездом вернуться в Энн-Арбор.

Войдя в библиотеку, Эрик сразу окунулся в привычную атмосферу. Он был совершенно уверен, что, окажись он в библиотеке любого другого университета — Бангалорского, Киевского, Копенгагенского или Цюрихского, он везде увидел бы такие же полки, те же толстые книги и те же заглавия. И точно так же за столами сидело бы несколько аспирантов и перед каждым лежал бы ворох раскрытых книг и стопка бумаги, исписанной вычислениями.

В таких комнатах Эрик всегда ощущал тайную гордость за то, что принадлежит к единственному в своем роде сословию. Если в мире и существует какой-то общий язык, общая движущая сила, то это, конечно, не любовь, это — наука. Но здесь, возле стенда с журналами, его ждала и любовь. Мэри была в новеньком, с иголочки, сером костюме из шерстяной фланели и желтой блузке с воротником, завязанным спереди бантом. Она поднялась ему навстречу, улыбаясь и вопросительно глядя на него, а он жадно разглядывал ее милое оживленное лицо, ее волосы и фигуру, мучительно стараясь найти хоть какие-нибудь недостатки, которые могли бы быть ему неприятны. Она протянула руку с превосходно отполированными ногтями.

— Хэлло, Эрик, — тихо сказала Мэри. Она избегала глядеть ему в глаза, и на ее худощавом лице выступила краска. — Здесь есть комната для семинаров, где мы можем поговорить. — Она поправила пояс юбки, глубоко переводя дыхание. Он молча шел за нею, неся в руках небольшой чемоданчик.

В комнате для семинаров стоял длинный коричневый стол, несколько жестких стульев, три классные доски и кожаный диван. На столе лежали ее пальто и сумка. Эрик заметил, что у нее хорошие вещи, гораздо лучше, чем у Сабины. Он почувствовал к ней острую неприязнь и обрадовался этому, как избавлению.

— Ну, Мэри, что вы делали это время? Есть что-нибудь новенькое?

Она пожала плечами.

— Ничего. Я бросила расчеты линейных ускорителей, так как в Калифорнийском институте стали применять новое приспособление.

Она кратко рассказала о циклотроне, потом спросила:

— А вы что делаете?

— Все еще вожусь с нашей трубкой. Впрочем, мы думаем выкинуть ее и установить дейтрон-дейтроновое оборудование. Оно невелико и сравнительно дешево. Вы о нем что-нибудь слыхали?

Все это время Мэри стояла по другую сторону стола, прислонясь к нему так, что край его вдавливался ей в бедро. Затем она подошла к доске и начертила на ней ряд маленьких концентрических квадратиков.

— Нет, — сказала она. — Последнее время я мало читала.

Мучительное беспокойство, снедавшее Эрика все утро, овладело теперь ими обоими. Он подождал, пока уляжется волнение.

— Эта дейтроновая штука — в самом деле полезная вещь, — сказал он, наконец, холоднее, чем когда-либо. — Я вам объясню, как она работает.

Он подошел к доске и написал:

1D2 + 1D2 = 2He3 + 0n1

Мэри стояла возле него, разглядывая простую формулу, потом рассеянно стала зачеркивать кружок буквы D мелкими штрихами, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, словно ребенок, любующийся своим художеством.

— Вы завтракали в поезде? — спросила она, швырнув мел на подносик.

— Да. А вы не завтракали?

— Нет еще. Но могу позавтракать сейчас. Давайте пойдем куда-нибудь ненадолго.

Эрик смотрел на ее волосы, и ему казалось, что он давно знает их на ощупь. Как ученый, как личность, она была не только равна ему, но во многих отношениях гораздо выше. Он был жесток к ней, ибо знал, что она может его полюбить, а он никогда ее не полюбит. Он мог представить себе, как бы он жил с ней день за днем, чувствуя к ней спокойное уважение, но знал, что никогда не полюбил бы ее, как Сабину. Как бы ни сложились его отношения с Мэри, он никогда не будет всецело захвачен ею. В области чувств он был чуть-чуть сильнее ее, но это давало ему огромное преимущество.

— Идемте, — сказал Эрик. — Кстати, мне нужно кое-что купить для Сабины.

Не поднимая на него глаз, Мэри надела шляпу и очень спокойно сказала:

— Я уже знаю, что вашу жену зовут Сабиной. Очень красивое имя.

Стоя под ярким солнцем и холодным мартовским ветром, они долго колебались, куда пойти, и ни один из них не мог отважиться ни на какое решение. Они спорили, ехать ли на автобусе или на городской электричке, потом решили, что электричка намного быстрее, а потому не о чем и спорить, и все-таки сели в автобус.

С той же нерешительностью они выбирали, где бы им позавтракать. В конце концов они зашли в какой-то ресторанчик, оказавшийся через улицу от того места, где они случайно остановились.

Мэри заказала сандвич и кофе, Эрик решил последовать ее примеру, хоть и уверял, что совсем не голоден. Во время завтрака разговор то и дело обрывался и наступали паузы. Мэри рассказала ему, что родилась в Расине, откуда переехала в Чикаго, когда ей было двенадцать лет. Спустя четыре года ее родители развелись. Миссис Картер уже десять лет служит экономкой в одной из сестринских общин, в штате Огайо. Об отце Мэри ни разу не упомянула ни прямо, ни косвенно. Она была невысокого мнения о мужчинах вообще, иронически и не без удовольствия она подчеркивала, что ее заработок в фешенебельном женском колледже гораздо выше, чем жалованье большинства мужчин, преподающих в университетах. Эрик безошибочно чувствовал ее скрытую злость, и временами она неожиданно передавалась ему.

Мэри взглянула на его чемоданчик.

— Где вы будете ночевать? — спросила она немного погодя.

Его вдруг охватило теплое чувство к ней — доброму, славному человеку, к которому он мог бы привязаться, и тут же ему стало ясно, что он потерял всякое преимущество перед нею. Именно по этой причине любое осложнение вызвало бы теперь тягостные последствия. Тем не менее Эрик ответил очень спокойно, словно не понял скрытого смысла ее вопроса.

— Я рассчитывал остановиться в преподавательском клубе, — сказал он, — но раз уж мы в городе, я могу пойти в какую-нибудь гостиницу.

Мэри не сводила с него вопрошающего взгляда. Краска уже схлынула с ее щек, но она продолжала смотреть на него, словно настаивая на своем невысказанном предложении. Затем она стала натягивать перчатки.

— Ладно, — сказала она ровным тоном. — Тут как раз недалеко отель ‘Моррисон’. Это вроде нью-йоркского ‘Мак-Альпина’.

— Я даже не знаю, что такое ‘Мак-Альпин’. Я провел несколько лет в Колумбийском университете, но по-настоящему так и не видел Нью-Йорка.

Она машинально улыбнулась, с такой же улыбкой она сказала бы ‘ничего, пожалуйста’ случайно толкнувшему ее прохожему.

Они вошли в вестибюль гостиницы, пока портье записывал его имя, Мэри стояла поодаль.

Коридорный пошел к лифту, и Эрик Сделал Мэри знак рукой.

— Пойдемте, я хочу посмотреть комнату, — настойчиво сказал он. — Это займет одну минуту, заодно я оставлю чемоданчик.

Мэри слегка заколебалась. Ее бледное лицо казалось усталым, затем на нем появилось выражение решимости, и она пошла, уступая крепкому пожатию его руки, взявшей ее за локоть. В первый раз за этот день он прикоснулся к ней.

Комната оказалась небольшой, очень опрятной и светлой. За окном внизу виднелся кусочек залитой ярким солнцем улицы. По холодному ясному небу быстро неслись облака, внизу, на улице, царило беспрерывное движение. Коридорный вышел, Мэри стояла у двери, следя глазами за Эриком. Он положил чемоданчик на стул — и больше, в сущности, делать тут было нечего. Но ему не хотелось уходить и одинаково не хотелось оставаться с Мэри с глазу на глаз.

— Вы готовы? — тихо спросила она.

— Одну минутку. Славная комната, не правда ли?

— Да, ничего. Вы готовы?

— В чем дело, Мэри?

— Ни в чем.

— Вы как будто сердитесь.

— Вовсе нет. Чего ради я буду сердиться?

— Тогда почему же вы все-таки сердитесь?

— Ах, Эрик, — с тоской сказала Мэри. Она сняла шляпу и, сев на кровать, подняла на него глаза.

— Скажите, — спросила она, — зачем вы приехали в Чикаго?

— Ради бога, Мэри!.. — он отвернулся к окну. — Я никогда не думал…

— Ладно, Эрик. — Она встала. — Я не собираюсь вас домогаться.

— Не надо так, Мэри! Если я выгляжу дураком, то еще большим дураком себя чувствую. Я приехал потому, что хотел вас видеть.

— Ну, так вот я, смотрите, — сказала она со злостью.

Эрика больно задел ее тон.

— Мне очень приятно вас видеть.

— И это все? — тихо и настойчиво спросила она.

— Это все, — мягко сказал он. — Черт возьми, Мэри, вы же знали, что я женат.

— А вы разве этого не знали? — она повернулась к зеркалу и надела шляпу.

— О, Мэри… — Он подошел к ней сзади и положил ей руки на плечи.

Она резко высвободилась.

— Не надо.

— Пойдемте отсюда. Я куплю Сабине то, что она просила. Потом вместе пообедаем, а вечером куда-нибудь пойдем.

— Нет, — сказала она. — Вечером я буду занята.

— Вы лжете, — спокойно ответил он.

— Предположим. — Она круто обернулась и взглянула ему в лицо. — Вы думаете, что все это мне нравится? По-вашему, мне приятно, что вы думаете, будто я стараюсь вас соблазнить? Да как вы смеете!.. — голос ее оборвался, а на глазах выступили слезы. Она махнула рукой. — Ах, да к чему все это! Послушайте, вы очень милый мальчик, но…

— Мэри, Мэри! Мэри, милая… — Он сел на кровать и притянул ее к себе. Она прислонилась к нему и казалась совсем маленькой в его объятиях. Сердце его глухо стучало.

— Ох, Эрик, — прошептала она, — мне так жаль…

— Мне тоже, Мэри. Если это потому, что я боюсь, то пусть будет так — я боюсь. Не могу найти другого объяснения.

— Вам незачем объяснять. — Она поднялась. И как только она отдалилась от него, ему захотелось ее вернуть. Через мгновение он уже говорил себе, что теперь точно знает, от чего ему приходится отказываться. Мэри — славная, умная девушка. Только и всего, говорил он себе, и это — все, от чего он отказывается.

— Может, мы с вами сейчас пойдем в город? — спросил он.

— Нет. Я уже сказала, что иду домой. И больше мы не увидимся.

— Неужели мы не встретимся еще раз?

— Зачем?

— Чтобы поговорить.

— Что ж, может быть, — сказала она.

Она бросила последний взгляд в зеркало и, превосходно владея собой, направилась к двери. Когда она выходила, он вдруг увидел ее такой, как тогда, в Колумбийском университете, когда они впервые встретились. Но в тот раз на него прежде всего произвели впечатление ее застенчивость и смирение перед ним. Теперь застенчивость уступила место какому-то кроткому упорству, а от смирения не осталось и следа. Задержавшись в дверях, Мэри взглянула на него, как на незнакомого человека. Через секунду он остался один. Еще через секунду он начал тосковать по ней, и все началось сначала. Разница была только в том, что Мэри уже с ним не было.

Эрик чувствовал себя мучительно одиноким и униженным. Никогда он не думал, что можно испытывать такой глубокий стыд.

Он нашел в телефонной книжке ее номер и позвонил, но ему никто не ответил. Он сошел вниз, сразу купил все, что просила Сабина, и вернулся к себе.

Часов около семи Мэри, наконец, подошла к телефону.

— Нет, Эрик, сегодня вечером мы не увидимся. Я же сказала вам, что не могу.

— У вас свидание?

— Да, что-то вроде этого.

— С мужчиной?

— Почему вас это интересует?

— Просто хочу знать, вот и все.

— Нет. Это не то, что вы думаете. Это просто мои друзья. Муж и жена.

— А завтра я вас увижу?

— Нет, — твердо сказала она. — Нет.

— Можно вам писать?

Она долго колебалась. Наконец она устало произнесла:

— Хорошо, Эрик, пишите.

Он не написал ей, и прошел почти год, прежде чем они снова увиделись.

Вернувшись в Энн-Арбор, Эрик застал Сабину в волнении: вскоре после его отъезда Траскер получил ответ от Ригана.

— Мне так хотелось поскорее сообщить тебе приятную новость. Где же ты останавливался? И почему не позвонил по телефону? Я даже беспокоилась.

Эрик смотрел на нее, ощущая все ту же опустошенность. Ему было больно сознавать, что даже в ее присутствии то, другое, не улетучивалось у него из головы. Он сам себя ненавидел в эту минуту, потому что даже новое назначение не интересовало его сейчас — его тянуло обратно в Чикаго. То, чего уже не могла сделать Сабина, сделал он сам — он грубо отбросил от себя все другие мысли, кроме мыслей о ней.

— На новом месте мы будем получать на шестьсот долларов в год больше, чем здесь, — сказал он. — И знаешь, что мы сделаем в первую очередь? Купим тебе новый костюм из серой шерсти и блузку с воротничком в виде банта — желтую шелковую блузку. И вечернее платье для танцев.

— Правда? А на ком же ты видел все это в Чикаго?

Он резко обернулся к ней, старательно согнав с лица грусть.

— На ком? На тебе, — сказал он.

2

В конце апреля Эрик и Джоб Траскер выехали в Кемберленд для переговоров с Риганом. День был совсем летний, и когда они проезжали по зеленым равнинам, их разморило от теплого воздуха. В самом конце пути показались холмы, а за холмами — темно-синий бархат далеких гор. Городок Арджайл был расположен на двух холмах по обе стороны реки Сэнэкенок. В двадцати пяти милях от города находились сталелитейные заводы, но почти вся их администрация жила здесь, в уютных старомодных особняках, стоявших посреди обширных квадратных лужаек. Новый стальной мост шел через Сэнэкенок к подножию Южного холма, на котором находился университет. Мост соединял два разных, враждебных друг другу мира, но постороннему взгляду в этот жаркий весенний день оба берега казались одинаково мирными и живописными.

Университет стоял на самой верхушке холма — аккуратные кирпичные и белые оштукатуренные здания в стиле церквей Новой Англии. Университетский парк представлял собой огромный восьмиугольник, пересеченный усыпанными гравием аллеями, которые сходились к центру, где бил фонтан, окруженный старыми вязами. На лужайках пестрели фигуры студентов, в воздухе стоял приглушенный летний гул. Вдали, за зеленым ковром лужаек, группа студентов играла в мяч — их крошечные фигурки яростно метались по площадке. На ступеньках здания физического факультета сидели девушка и юноша в свитере и штанах из рубчатого вельвета, возле них лежала стопка книг. Девушка высоко подобрала клетчатую юбку, открыв ноги выше колен, чтобы они загорали на солнце. Обменявшись очками, оба молча и сосредоточенно примеряли их.

Наверху, в большом, старомодно обставленном кабинете за бюро с выдвижной крышкой, на вертящемся кресле с высокой резной спинкой и подлокотниками в виде львиных лап сидел Риган. Когда он встал, Эрик увидел на сиденье надувной резиновый круг, похожий на маленькую автомобильную камеру. Риган оказался выше ростом, чем Эрик и Траскер, на одном глазу у него было бельмо.

— Приветствую вас, господа, — учтиво сказал он. — Я как раз беседовал с вашим молодым коллегой из Нью-Йорка.

Эрик обернулся и увидел сидевшего у окна Фабермахера.

Он был бледен и казался подавленным, словно ему приходилось преодолевать мучительный страх. Он сидел прямо, сдвинув ноги и положив руки на колени. Эрик подумал, что он, должно быть, давно уже сидит в такой позе и молча чего-то ждет. Риган выждал, пока они поздороваются, и знаком пригласил их сесть, затем подошел к окну и стал смотреть вниз, на реку. На нем был черный костюм, такой же старомодный, как и разноцветный стеклянный абажур на лампе, стоявший на письменном столе. Риган крепко ухватился рукой за шнур от шторы, словно эта тонкая веревочка могла дать ему какую-то опору.

— Ну вот, — обернулся он с кривой улыбкой, которой постарался придать оттенок любезности. Эта застывшая улыбка делала его лицо похожим на уродливую маску. — Рано или поздно, все равно вам кто-нибудь расскажет об этой проклятой реке, так почему бы мне не сделать это первому? Считается, что если бросить в нее щепку, то эта щепка приплывет в Новый Орлеан. Но если добрые люди в Новом Орлеане будут ждать щепок, приплывших к ним из города Арджайла по реке Сэнэкенок, через озеро Юстис, еще по четырем рекам, а затем по Миссисипи, то боюсь, что этим добрым людям просто некуда девать время… Вот и все, что касается реки, — протянул он и негнущейся походкой направился к своему креслу.

Пружина в кресле застонала, Риган вздохнул и провел рукой по лысине. Сильно кося глазами, он долго надевал очки в серебряной оправе.

— Так вот, господа, не подлежит сомнению, что нашему факультету необходимо произвести вливание свежей крови. Или, по крайней мере, такой старый вампир, как я, нуждается в перемене пищи. — Он сделал паузу, чтобы оттенить собственную шутку, и снова изобразил на лице улыбку. Эрик видел, что Риган разыгрывает из себя добродушного старого чудака. Но он играл эту роль слишком явно и нарочито, как бы открыто насмехаясь над своими посетителями.

— Весьма возможно, что вам понадобится года два, чтобы освоиться с моими порядками, но надеюсь, мы с вами поладим, — продолжал Риган. — Доктор Траскер, ваши работы мне показались довольно серьезными. Мне нравится, как вы сконструировали свой прибор — без лишних претензий и всякой дребедени, солидно и прочно. Правда, — добавил он издевательски-сокрушенным тоном, — я о вас почему-то ничего не слыхал, пока старый Лич не назвал вашего имени, но я охотно допускаю, что это моя вина, а не ваша. — Он ехидно взглянул на Траскера, как бы вызывая его на ответ, затем хмыкнул и повернулся к Эрику. — Что до вас, дорогой юный доктор Горин, то я просмотрел отчет о вашей работе с Хэвилендом в Колумбийском университете. Что ж, работа проделана очень недурно, хотя не могу сказать, чтобы я высоко ценил милейшего доктора Хэвиленда. — Слово ‘милейший’ было произнесено приторно сладким голосом, но тотчас же в нем послышались резкие, злобные нотки. — В мое время существовало особое прозвище для таких красивых щеголей, вроде него, но, как это ни прискорбно, боюсь, что те времена прошли безвозвратно. — Вертящееся кресло скрипнуло. Риган повернулся в сторону Фабермахера. Немного помолчав, он обратился к нему, словно увещевая им же самим напуганного ребенка: — Наконец, мы дошли и до вас, герр Фабермахер. Вы так тихонько и вежливо сидите там в уголке! У вас хорошие манеры, герр Фабермахер, а я способен ценить то, чего нет у меня самого. Теперь, mein Herr, относительно вашей работы. Для меня это все — сплошная тарабарщина, но так как тарабарщина нынче в моде, то я препятствовать не стану… Имейте в виду, если кто-нибудь из вас обиделся на мои слова, то это просто глупо с вашей стороны. Зла у меня на вас нет. А если будет, то вы это почувствуете. Безусловно почувствуете… Вообще говоря, я уверен, что вам здесь понравится, — продолжал Риган. — Благодаря, так сказать, несколько старомодной постановке дела, вы трое будете вести только аспирантуру. Таким образом, вам предоставляется возможность составить интересную учебную программу, не требующую от вас особого труда. Единственное, чего я прошу, — это чтобы знания физиков, которых мы будем выпускать в ближайшие годы, удовлетворяли попечительский совет. Ну, вот, пожалуй, и все. Через несколько минут у меня начинается лекция. Благодарю за то, что вы проделали такой дальний путь ради нескольких минут беседы, и надеюсь, что мы будем работать вместе, — он в упор посмотрел на Траскера и очень тихо добавил, — еще много-много лет.

Он потянулся через стол, на котором царил полный беспорядок, и взял толстую тетрадь с выведенным на обложке словом ‘Лекции’. Края ее страниц пожелтели от времени. Опираясь одной рукой о тетрадь, другой о высокую спинку кресла, он медленно поднялся, протянул каждому по очереди свою холодную руку и вышел из комнаты.

3

Как бы ни держался Риган перед своими посетителями, но он вышел из кабинета, испытывая гнетущий страх. Тощий и длинный, он прошагал через приемную, и секретарша сразу заметила на его лице уже знакомое ей выражение, про себя она с трепетом называла его ‘взгляд убийцы’. Бледный рот Ригана с залегшими по краям глубокими морщинами был крепко сжат, глаза пронзительно смотрели в одну точку, словно сейчас перед ним должен был появиться человек, которого он ненавидел больше всего на свете.

Страх накапливался в нем так давно и укоренился настолько глубоко, что Риган почти привык к нему. Он уже позабыл первоначальную причину этого страха. Осталось только ощущение его и способность изливать его до полного облегчения.

Страх овладевал Риганом каждый раз, когда он хотя бы мимоходом сталкивался с кем-либо, кто, как ему казалось, мог его превзойти. Всю свою жизнь каждую новую встречу, каждое новое знакомство он рассматривал как скрытый вызов. В семье он был младшим и самым низкорослым из шести братьев, и в детстве его вечно оттирали в сторону, иногда ласково, но всегда достаточно решительно, единственный раз он попытался отстоять свои права, бросившись с кулаками на брата, старше его на двенадцать лет. Окружающие смеялись над его бессильной яростью, но он надолго запомнил это ощущение исступленной злобы. В ту минуту он был бы счастлив, если бы ему удалось убить брата. Это было давно, братья его умерли, из всей семьи в живых остался он один, но до сих пор всякий раз, когда возникала угроза, что его могут оттеснить в сторону, Риган терзался страхом и злобой. Сейчас ему казалось, что в этом смысле Траскер — самый опасный противник, какой попадался ему на пути после того, как шестьдесят лет назад он покинул родительский дом.

Риган отлично научился прикидываться заносчивым, и никто из посетителей не мог заподозрить, что его внезапный уход — просто бегство. Все трое некоторое время стояли молча, потом переглянулись, не зная, смеяться или нет над кривляньем Ригана. Впрочем, никому из них не было смешно.

— Конечно, в ближайшие полгода он не собирается подавать в отставку, — сухо заметил Эрик.

— Так или иначе, — сказал Фабермахер, — я сюда не поеду. С этим человеком я не стану работать.

— Пойдем отсюда, — спокойно сказал Траскер.

Они вышли из здания и мрачно зашагали прочь. Даже здесь, под ярким солнцем, среди оживленной молодежи, им было трудно отделаться от впечатления, которое произвел на них Риган. Фабермахер повторял ‘нет! нет!’ и ожесточенно качал головой.

— Послушайте, это же глупо, — сказал Траскер. — Единственный человек, который может разъяснить нам положение, — это Лич. Я позвоню ему и постараюсь с ним повидаться.

Телефон-автомат находился в столовой. Траскер говорил всего несколько минут и вышел из будки заметно повеселевший.

— Лич посылает за нами машину, — сказал он.

Имение Лича находилось на самой вершине Северного холма. Дом, выстроенный из известняка, представлял собою точную копию старинного рейнского замка с таким обилием зубчатых стен, башенок и стрельчатых окон с цветными стеклами, что не казался смешным только благодаря присутствию самого Лича — почтенного старца с волосами, белыми, как глазет, которым обивают гробы, и таким же лицом. Личу было около восьмидесяти лет, он был прикован болезнью к креслу, но, несмотря ни на что, в нем чувствовалась огромная уверенность в себе. С террасы, где он принял посетителей, открывался вид на весь город, на реку и на живописные университетские здания за нею. В противоположной стороне, миль за двадцать, виднелась серая пелена дыма — там находились сталелитейные заводы Лича.

Он выслушал своих гостей и удовлетворенно качнул головой.

— Риган непременно уйдет в отставку. Все, что вы мне рассказали, только подтверждает это. Он ведет арьергардные бои, постепенно сдавая позиции, и надеется, что в конце концов как-нибудь сумеет выпутаться. Но это ему не удастся. Даю вам слово.

Эрик решил, что на сегодня с него вполне достаточно стариков. Пусть эти двое сколько угодно воюют друг с другом, каждый сидя на вершине своего холма, лишь бы они не впутывали в эту склоку его.

Фабермахер и Траскер молчали, а Эрик сказал:

— Я не совсем понимаю, как вы заставите такого строптивого упрямца, как Риган, подать в отставку, если он этого не хочет?

— Зато я понимаю, как это можно сделать с вашей помощью, — спокойно ответил Лич, устремив взгляд на Эрика, и тот почувствовал, что его поставили на место. — Мне всю жизнь приходилось укрощать упрямых людей. Меня научил этому отец, а он в свою очередь научился у своего отца. Мой отец уделял много внимания своему университету, и я тоже отношусь к своим обязанностям чрезвычайно серьезно. Я начал присматриваться к Ригану всего несколько лет назад, после случайного разговора с одним очень толковым ученым, работающим в лаборатории на моем заводе. Я спросил, почему мы не пополняем штат научных сотрудников питомцами Кемберлендского университета, а тот в ответ только засмеялся. Просто засмеялся мне в лицо. И вот, я спрашиваю вас, какой смысл надрываться, добывая для университета ассигнования и пожертвования, если над его выпускниками смеются? Я хочу, чтобы вы втроем наладили дело. Я прошу вас об этом. Пожалуйста, подпишите контракты. Обещаю вам, что через полгода Ригана здесь не будет, и вы сможете перестроить работу факультета по-новому.

Выйдя от Лича, Фабермахер все еще колебался.

— Разве вы не понимаете, на что рассчитывает Риган? — спросил он, и на его изможденном лице появилась слабая улыбка. — Он Знает, что Лич умрет раньше, чем через полгода.

— Вздор, — сказал Эрик.

— Вот увидите, — ответил Фабермахер.

Эрик и Сабина переехали в Арджайл в середине июня и тотчас закружились в водовороте приятных хлопот. Они сняли пятикомнатный домик без мебели за пятьдесят долларов в месяц и в первый раз, с тех пор как поженились, приобрели в рассрочку мебель, которая обошлась им в пятьсот долларов. Начав тратить деньги, они уже не могли остановиться и купили автомобиль, спортивный шевроле, выпуска 1933 года. Они, конечно, понимали, что закрытая машина была бы практичнее, но у них имелись веские причины: во-первых, сейчас лето и, во-вторых, Эрик с детства мечтал об открытой машине. Когда они окончательно устроились в своем домике, оказалось, что у них накопилось долгов на несколько сот долларов, тем не менее, обладая уймой новых вещей и сохранными расписками, они чувствовали себя такими же богачами, как и те, кто жил на том берегу реки, на Северном холме.

Сабина была в восторге от дома, после тесной квартирки в Энн-Арбор он казался необычайно просторным. Она соединила столовую и гостиную в одной комнате, а рядом устроила кабинет Эрика. Он пытался возражать, но она только смеялась и не обращала внимания на его протесты.

— Это то, о чем мы с тобой говорили, помнишь? — сказала она.

Сабина очень быстро освоилась с новой жизнью. Она разузнала, в каких магазинах делают покупки университетские дамы, и весело передавала Эрику столько сведений и сплетен, сколько он не узнал бы в своей лаборатории и за год. Скоро им стало ясно, что Кемберлендский университет гораздо консервативнее Мичиганского. Энн-Арбор казался теперь райским уголком, где били ключом юность и веселье. Стоило Сабине упомянуть, что ее муж преподает на физическом факультете, как присутствующие дамы тотчас же сдержанно умолкали. Некоторые, впрочем, были откровеннее — они называли Ригана ‘мерзким старикашкой’.

Траскеры переехали в Арджайл в первой половине июля. Они жили наискосок от Горинов, между их домиками лежала красная кирпичная мостовая, затененная густыми деревьями и испещренная солнечными пятнами. Когда приехал Фабермахер, Эрик уговаривал его поселиться у них, ссылаясь на то, что в доме есть лишняя комната. Сабина почувствовала, что все ее мечты о создании Эрику комфорта грозят рухнуть, но промолчала. У нее словно гора свалилась с плеч, когда Фабермахер снял маленькую двухкомнатную меблированную квартирку на другой стороне холма и только изредка стал приходить к ним в гости.

Сабина встречалась с Фабермахером всего раз или два, и то мельком, когда он работал в Колумбийском университете, но Эрик так много о нем рассказывал, что ей казалось, будто она хорошо его знает. Теперь, когда Фабермахер снова должен был войти в их жизнь, Сабина считала само собой разумеющимся, что он ей симпатичен, но ее все же смущала его непроницаемая сдержанность. Ей пришло в голову, что Эрик никогда не задумывался о человеческих качествах Фабермахера и видел в нем только замечательно способного физика, ее начало интересовать, что же представляет собою этот человек. Она чувствовала, что Фабермахер догадывается о ее любопытстве и что оно его забавляет. Между ними установился дружески-поддразнивающий тон — один допытывался, другой уклонялся от ответов. Сабина знала от Эрика, что Фабермахер близок с девушкой по имени Эдна Мастерс. Понадобилось несколько дней, чтобы всякими окольными путями выпытать, что Эдна сейчас гостит у матери на побережье, а потом приедет в Чикаго. Фабермахер дал понять, что не хочет касаться своей личной жизни, и всякие расспросы тотчас же прекратились.

Все лето трое молодых ученых готовились к будущим лекциям, так как им предстояло преподавать новый материал. Работа была огромная, и ее надлежало выполнить как можно лучше. Научную работу пришлось отложить по крайней мере до зимы. Риган уехал в штат Мэн, они остались хозяевами факультета, и у них создалось приятное впечатление, будто слова Лича уже сбываются.

Лето было жаркое и пышное, стояли ясные солнечные дни, в саду шелестела сочная зеленая листва. Дальше к западу раскаленное, словно выцветшее небо дышало убийственным сухим зноем, но над Арджайлом то и дело проходили пухлые, бесформенные облака, гонимые ветром, иногда они возвращались обратно с севера и проплывали высоко в небе, холодные и округлые, как надувшиеся паруса. Джоди стал бронзовым от загара, Сабина тоже сильно загорела. Вечера бывали долгие и такие тихие, что из соседних домиков через цветущие лужайки и обсаженную деревьями улицу ясно доносились чуть приглушенные звуки домашней возни. Обычно Эрик возвращался из библиотеки во второй половине дня и шел купаться вместе с Сабиной и Джоди. Однажды он задержался дольше обычного, а Фабермахер, приглашенный к обеду, пришел на час раньше, и в первый раз со времени их знакомства они с Сабиной остались наедине. Она уже кончила все приготовления к обеду, накормила Джоди, уложила его спать и теперь, переодевшись в простенькое легкое платье, вышла на крыльцо и присела на ступеньках рядом с Хьюго в ожидании Эрика.

Некоторое время оба молчали, не нарушая окружавшей их спокойной тишины. Хьюго сидел, задумчиво сдвинув брови, и, по-видимому, даже не замечал ее присутствия. Несколько раз Сабина хотела заговорить с ним, но каждый раз то, что она собиралась сказать, казалось ей чересчур банальным.

— Вам нравится здесь? — внезапно спросил он, повернув к ней голову, и глаза его загорелись.

Вздрогнув от неожиданности, она догадалась, что он тоже думал о ней.

— Да, пожалуй, — поспешила она ответить. — По-моему, здесь другая атмосфера, чем в Мичигане, зато жизнь здесь легче. А вам тут нравится?

— Как вам сказать? Еще не могу решить, — признался он.

Она засмеялась.

— Не знаю, как вы, а я чувствую, что нас скоро перестанут принимать в здешнем ‘приличном’ обществе. Понимаете, ведь вам с Эриком, к счастью, не приходится ходить по магазинам, знакомиться с соседками и вести с ними разговоры о детях и хозяйстве. Оказалось, что из всех здешних людей мне нравятся только те, кого здесь зовут, — она понизила голос, изображая комическое презрение, — ‘либералами’. Я так и не знаю, в чем, собственно, проявляется ‘либерализм’ этих отверженных, может, они слишком поздно встают по утрам, или слишком часто ходят в кино, или еще что-нибудь в этом роде. Но с ними гораздо веселее, чем с прочими, и, вероятнее всего, мы будем дружить именно с ними. Так что, положа руку на сердце, могу вам признаться: боюсь, что я тащу Эрика на самое дно. Должно быть, я совершенно бесхарактерная особа.

Он слушал, внимательно глядя на нее, потом улыбнулся, но улыбка вышла немного грустной.

— Нет, — тихо сказал он. — Вы не бесхарактерная. Только такие, как вы, заслуживают счастья и могут быть счастливы в жизни. Остальные либо придают всему слишком большое значение, либо вовсе равнодушны. Нет, Сабина, вы такая, каким бы я хотел быть, если б мог стать другим. Но надо родиться с подобным характером — или найти его в жене. Вы были рады, что я не согласился жить в вашем доме, не так ли?

Она заколебалась, но и эта вечерняя тишина и создавшееся у обоих настроение располагали к откровенности, Сабина кивнула головой, зная, что он не обидится.

— Ведь я же вас совсем не знала, — пояснила она. — Я не знала, уживемся ли мы.

— И вы были правы, — сказал он. — Мы с вами люди такого склада, что никогда бы не смогли поладить, если б с самого начала наши отношения сложились неправильно. А теперь мы можем стать друзьями.

В другое время его слишком официальный тон подействовал бы на нее неприятно, но сейчас, в теплых сумерках, ей очень хотелось свободно говорить о вещах, близких и ей и ему, особенно ему.

— Но мы и так уже друзья, не правда лир — медленно спросила она.

— Давайте условимся, Сабина, — сказал он очень тихо, — мы будем дружить именно так, как этого захотите вы. Ни больше, ни меньше.

Он слабо улыбнулся и протянул руку, словно предлагая скрепить договор. Она ответила пожатием, несколько смущенная его пристальным взглядом. Почему-то она вдруг ощутила биение пульса где-то высоко у шеи.

Через несколько дней Эрик случайно обмолвился, что до сих пор не сказал Джобу Траскеру о роковой болезни Фабермахера, Сабина услышала об этом впервые и стояла как громом пораженная. Когда она осталась одна, ей захотелось плакать, но она не смогла.

И все же, несмотря ни на что, этим летом Эрик и Сабина наслаждались блаженным ощущением полного благополучия. В просторном доме, где было достаточно места для каждого, их отношения приобрели какой-то новый, неуловимый оттенок. У Джоди была теперь отдельная комната, и хотя его игрушки по-прежнему валялись повсюду, квартира уже не казалась занятой только его вещами. Эрик и Сабина не сознавали, что одно время между ними было некоторое отчуждение, но сейчас, казалось, они как бы заново сблизились.

Новая фаза в их браке наступила совершенно внезапно, они восприняли свое сближение, как неожиданный дар судьбы, но избегали говорить об этом, словно боясь признаться, что их супружеская любовь не всегда была так крепка и горяча. Эрик теперь очень редко вспоминал о Мэри Картер, она казалась ему далеким прошлым.

Полдня Эрик проводил в библиотеке, но он любил работать дома, на открытой веранде, придавив от ветра книги и бумаги пузырьками с чернилами, связкой ключей и пестрыми камушками, которые Джоди то и дело торжественно преподносил ему, прибегая с лужайки. В полтора года Джоди уже хорошо умел ходить, но предпочитал бегать и во время игры передвигался короткими быстрыми перебежками.

Джоди был крепенький мальчик с темными вьющимися волосами и карими глазами. Он рос настолько самостоятельным и так умел занять себя, что по временам забывал обо всем на свете, кроме своей игры. Иной раз он не отходил от Сабины и, держась за ее юбку или привалившись к колену Эрика, подолгу сосал большой палец, не замечая, как скрипит и качается столик, за которым что-то быстро пишет отец.

Порою Джоди принимался безудержно болтать, причем голос его доходил до такой неожиданно высокой колоратуры, что он сам, казалось, этому удивлялся, но никак не мог выбраться из фальцета. Эрик время от времени отрывался от работы, чтобы взглянуть на сына. Он не мог привыкнуть к мысли, что он — отец. В глубине его памяти хранился образ отца — тихого высокого человека с вечно озабоченным, изрезанным морщинами лицом и густыми усами, он почти все время проводил за работой на ферме и, кроме как за столом, почти не разговаривал с сыном. Эрик наблюдал за Джоди с нежностью и любовью, но думал, что это просто потому, что Джоди — прелестный ребенок. Потом ему как-то пришло в голову, что его отец, должно быть, вот так же наблюдал за ним и, может быть, тоже размышлял о своем чувстве к ребенку. При этой мысли Эрику вдруг стало больно, неужели, подумал он, когда-нибудь и он сам будет казаться Джоди таким далеким, каким ему сейчас кажется его отец?

Эрик не мог припомнить, чтобы этот большой смуглый человек когда-либо отрывался от работы посмотреть на него, потом его вдруг осенило: отец оставляет по себе у ребенка тем большую память, чем чаще ребенок смотрит на отца, а не наоборот.

Эта мысль обдала его холодом.

— Джоди! — позвал он.

Мальчик поднял голову. Эрик помахал ему, и личико ребенка расплылось в улыбке.

— Это я так, — сказал Эрик. — Но ты время от времени посматривай на меня. Слышишь?

Джоди засмеялся, поняв по голосу отца, что тот шутит. Эрик снова взялся за работу, хорошо бы всегда так легко проникать в сердце Джоди, с грустью подумал он.

Так прошло лето. Хьюго Фабермахер стал чаще заходить к ним, но никогда уже у них с Сабиной не возникало такого настроения, как в тот тихий вечер, и они даже не пытались воскресить его, хотя оба отлично понимали, что оно ими не забыто.

4

Как-то осенью, вскоре после начала занятий, Траскер отправился к Личу, желая окончательно увериться, что вопрос о Ригане будет улажен до его возвращения. Он вернулся в большой тревоге. Ему сказали, что мистер Лич уже несколько дней никого не принимает.

В середине ноября Лич умер.

За два дня до праздника Благодаренья, в ноябре 1937 года, весь преподавательский состав Кемберлендского университета шел за его гробом по слякоти, под холодным дождем. Среди преподавателей физического факультета, пришедших отдать покойному последний долг, было трое молодых ученых — Траскер, Горин и Фабермахер. Они стояли в толпе, и им нечего было сказать друг другу. Они понимали, что надеяться больше не на что.

Из преподавателей не было только одного человека — декана Кларка Ригана. Как он объяснял потом, он не принадлежит к числу лицемеров. И произнося эти слова, он казался еще более неуязвимым, чем когда-либо.

Следующий семестр начался без всяких официальных церемоний, и было само собой ясно, что Риган остается.

Некоторое время Эрик думал, что Риган вполне доволен существующим положением и оставит все, как есть. Тревожная неуверенность и опасения почти перестали его мучить. Но в начале марта Риган перешел в наступление и первой своей жертвой избрал Фабермахера.

5

Хьюго Фабермахер согласился работать в Кемберлендском университете из особых соображений, в которых сомнительное преимущество здешних условий не играло ровно никакой роли. Его привело сюда стремление бежать из Нью-Йорка, причем он уже почти не различал, кто именно заставляет его спасаться бегством — Эдна. Мастерс или декан физического факультета профессор Эрл Фокс.

Эдна вызывала в нем противоречивые чувства, его отношение к ней напоминало две стороны одной и той же монеты. Он с трудом выносил ее возле себя, но когда его одолевала усталость, он искренне радовался ее обществу. Он сопротивлялся ее любви, но бесконечно восхищался тем, что Эдна все-таки продолжала любить его, не обращая никакого внимания на его настроения, его страхи и даже на то, что он отвергал ее любовь. Но так или иначе, а образ Эдны неотступно маячил перед ним, никогда не тревожа его во время работы и не давая ему покоя, как только он позволял себе передышку.

Если Эдна, говоря высоким слогом, витала в его сознании, то Фокс, с его усталым взглядом и проницательным скептическим умом, занимал в нем неизменно прочное место. Фокс был его другом, опекуном, наставником, но Фабермахер чувствовал в нем какую-то, очевидно бессознательную, враждебность. Чем чаще ему приходилось беседовать с Фоксом, тем сильнее и сильнее становилось гнетущее ощущение удушья.

Потеряв любовь к науке. Фокс обнаружил, что разочарование может прогрессировать, как любая болезнь. Он осознал, что постепенно теряет уважение ко всем своим коллегам. Подобно тому как мужчина начинает видеть в надоевшей ему женщине все недостатки, которых он не замечал в период любви, и жадно старается открыть в ней побольше дурных качеств, чтобы дальнейшие отношения стали совершенно невозможными, так и фоке смотрел на людей, увлеченных своей работой, с неприязнью постороннего, которому и сама наука и увлечение ею чужды и непонятны. Фокс заглядывал в лаборатории и библиотеки, присутствовал на собраниях и семинарах, перед его грустным взором проходили люди всех возрастов, но ему казалось, что всем им присуща одна особенность — детское выражение лица.

Люди, окружавшие Фокса, обладали тонким и живым умом, но воспитавшее их общество внушило им, что они избрали своей специальностью совершенно чуждую общественным интересам область науки. Сознавая, что это неверно и несправедливо, они все же предпочли поверить лжи, и это, по мнению Фокса, дало им возможность сохранить детскую безмятежность. Они заставили себя верить в то, что дело, интересующее их больше всего на свете, совершенно оторвано от жизни. Они покорно пошли по этому пути, потому что так было спокойнее и ничто не мешало работе. Фокс сравнивал их с кастратами, которые великодушно помогают производить над собой навеки калечащую их операцию. Так разочарование в науке привело его к тому, что он начал презирать ее служителей, а презренье к людям повлекло за собой еще более глубокое презренье к тому, чем они занимались. Разочарование и презренье не составляли в душе Фокса замкнутого круга, они развивались как бы по спирали, постепенно приближаясь к ее центру, туда, где таилась глубочайшая ненависть, еще немного — и произойдет взрыв, и ненависть эта изольется на все живое и мертвое, на все, что движется, что существует, и на все то, о чем когда-либо мечтали люди.

По внешнему виду Фокса нельзя было догадаться о том, что внутри него идет глубокое, смертельное разложение: он был всегда ровен, любезен и сдержан. И только Фабермахер инстинктивно чувствовал, что в нем происходит. Фокс был одним из самых умных и талантливых людей, каких ему приходилось встречать. Если и с ним могло произойти такое, рассуждал Фабермахер, то с другими — тем более. И если ему самому суждено стать таким, как Фокс, к чему же тогда жить? Зачем выдерживать ежедневно эту пытку? И опять-таки, если такое могло случиться с Фоксом, разве это не наводит на мысль, что наука сама по себе — лишь эманация человеческого разума, существующая только до тех пор, пока люди питают склонность к научному мышлению? А если мышление всего-навсего состояние мозга, значит, оно зависит также от жизнедеятельности всего организма — желез, костей, крови и нервов. Его собственное тело поражено болезнью — и, таким образом, длинная цепь лихорадочных умозаключений заканчивалась вопросом: может ли наука, могут ли все эти сложные теории и блестящие мысли быть плодом болезни? Может ли это быть ее симптомом, как процент белых шариков в его крови? Хьюго с негодованием отверг эту мысль, казавшуюся ему кощунственной, — ведь Фокс по-прежнему жил, ходил, думал, и его не поражало громом.

Однажды Фокс выдал себя, и с тех пор между ним и Фабермахером часто происходила одна и та же сцена. Как-то он проходил мимо комнаты для семинаров, где Фабермахер делал какие-то вычисления на доске. Фокс с комическим удивлением остановился в дверях.

— Разве вам не хватает бумаги? — спросил он по-немецки. — И не лучше ли работать сидя? — Он вошел в комнату, скрестив на груди длинные руки. — Что вы делаете? — полюбопытствовал он.

В то время Фабермахер носился с мыслью, что если ему удастся найти бесконечный ряд цифр, одинаково реагирующих на число четыре, то он сможет создать математическую кривую, которая будет отражать ход масс-дефектов в периодической системе элементов.

— Сейчас меня интересует не физическое содержание, — сказал он. — Мне бы хотелось получить что-нибудь вроде шредингеровской функции psi. Я вам покажу, что у меня выходит.

Он взял мел и стал демонстрировать свои вычисления. Загоревшись творческим азартом, он с увлечением шаг за шагом развивал свою мысль с той легкостью, какую придает человеку уверенность в абсолютной власти над своим талантом. Но приближаясь к критическому пункту вычислений и желая показать тот тупик, в который всегда упиралась эта теория, Фабермахер вдруг обнаружил, что вывода не получается. Он отступил от доски и нахмурился.

— Должно быть, я пропустил какой-то член уравнения, — сказал он Фоксу через плечо. — Вы не видите, где я ошибся?

— Что? — Фокс отозвался так небрежно, что Фабермахер обернулся от неожиданности. Фокс глядел на доску, но его усталый взгляд заволакивала рассеянность.

— Вы меня не слушали? — спросил Фабермахер. — Вам все это кажется ерундой?

— О, нет. Это очень Интересная попытка.

— Но?..

Фокс пожал сутулыми плечами и равнодушно пошел к двери.

— Ничего, — сказал он и добавил по-английски без всякого намерения обидеть, но с предельно жесткой откровенностью: — Мне просто неинтересно.

В первый момент Фабермахер подумал, что Фокс шутит, но смысл этого замечания, произнесенного вялым, безжизненным голосом, был слишком очевиден. Слова совершенно точно выражали его отношение ко всему на свете. Фабермахер совсем растерялся и вспыхнул от унижения. Через несколько дней Фокс опять зашел к нему, снова вызвал на разговор о работе, заставил увлечься и так же внезапно ушел, оставив Фабермахера вконец опустошенным. Это повторялось снова и снова, точно интеллект Фабермахера являлся для Фокса каким-то необходимым возбудительным средством. Но человеческий ум — не изготовленная из химических веществ пилюля или таблетка, которую можно разгрызть и проглотить, черпая для себя кратковременное подкрепление, Фокс тем самым опустошал душу Фабермахера.

Однажды, когда Эдна спросила Хьюго, почему он такой унылый, он рассказал ей об этом. Она спокойно и внимательно выслушала, но совершенно серьезно спросила:

— Хочешь, я с ним поговорю?

Он засмеялся, Эдна удивленно поглядела на него.

— Что ж тут такого? — спросила она. — Он тебя не понимает, а я понимаю.

— Да, да, я знаю, — устало отмахнулся он. — Но неудобно же тебе за меня заступаться. Знаешь, Эдна, я хоть иногда должен быть мужчиной.

— Это совсем другое дело, — нетерпеливо возразила она. — Ты же знаешь, что о тебе нужно заботиться. Если б не я, ты бы умер с голоду. Ты никогда бы не менял костюмов. Ты был бы совершенно заброшен. Я непременно повезу тебя к самым лучшим врачам. Да, да, и мне все равно, сколько бы ты ни запрещал мне говорить об этом!

— О, Боже мой! Эдна!..

— Хорошо, — невозмутимо сказала она. — Все-таки я считаю, что мне следует пойти к нему и поговорить, раз ты сам не хочешь этого сделать.

— Эдна, — сказал он угрожающе-спокойным тоном, — если ты пойдешь к Фоксу… если ты позволишь себе такую сумасшедшую выходку, я тебя убью! Ты знаешь, что я говорю совершенно серьезно. Боже мой, оставь же мне хоть что-нибудь в жизни!

Неожиданное приглашение Кемберлендского университета явилось для Фабермахера избавлением. Там, в Кемберленде, он снова станет хозяином своей жизни. Он был уверен, что мать Эдны не пустит ее с ним и, конечно, другого такого Фокса там не будет. Фокс отнесся к этому предложению подозрительно, как к фальшивой монете.

— Подождите чего-нибудь получше, — посоветовал он, не догадываясь о состоянии Фабермахера. — Вас могут пригласить в Калифорнийский институт или в Гарвард. А может быть, даже в Принстонский институт. Кемберленд вам скоро надоест.

— Это дает мне возможность стать наконец на ноги. Я должен уехать из Нью-Йорка.

Фокс растопырил пальцы, словно выпуская на волю зажатых в кулаке бабочек. При этом он сказал нечто очень для него характерное — то, чего не мог выносить Фабермахер.

— Вы правы, — согласился он, — пройдет время, и вам будет совершенно все равно, что делать.

Даже страх перед профессором Риганом недолго смущал Фабермахера, и в конце концов он поддался уговорам Эрика, тем более что на него произвела большое впечатление перемена, происшедшая в Горине за последние годы. Фабермахера это очень заинтересовало, и он не знал, чему приписать появление в Эрике новой внутренней силы — просто ли течению времени или чьему-то успокоительному влиянию. И тут он обратил внимание на Сабину.

Она была сейчас красивее, чем пять лет назад, когда он с ней познакомился, но больше всего его поразила утонченная честность, с какой она относилась ко всем, включая своего мужа, ребенка и себя самое.

В день своего приезда в Арджайл, придя обедать к Гориным, Хьюго заметил, что она стройна, что у нее мягкие темные волосы и неожиданно светлые, спокойные глаза. Она накрывала на стол и хлопотала по хозяйству точно так же, как это делала бы на ее месте всякая другая женщина, но у нее была особая манера останавливаться и поворачивать голову, если она слышала что-либо для нее интересное, и ее спокойная веселость заставляла думать, что ей давно уже известен самый мудрый способ сохранять душевное равновесие. Она не отличалась особым интеллектом, но инстинктивно разбиралась в людях, и в этом отношении была умнее многих, кого он знал. Фабермахера очаровало то, что она совершенно не сознавала, насколько замечательны эти ее качества.

Она, казалось, понимала, что нужно Эрику, лучше, чем он сам, и Фабермахер догадался, что в этом маленьком домике Эрику была отведена отдельная комната не с целью подчеркнуть его значение как главы семьи, а просто потому, что это было ему необходимо. Когда Эрик, обуреваемый великодушием, предложил уступить эту комнату Фабермахеру, тот отказался, даже не взглянув на Сабину.

Через некоторое время Фабермахер понял, что может ее полюбить, но сильно сомневался в том, что он ее интересует или сможет когда-либо заинтересовать, кроме того, нельзя было не считаться и с другими. К тому же Эдна устроила так, чтобы в сентябре перебраться в Чикаго. Фабермахеру не хотелось думать о том, что будет, когда она приедет. Одно только он отчетливо сознавал: давно уже он не был так спокоен и счастлив, как в это лето. Он жил сегодняшним днем и не задумывался о будущем.

Лето подходило к концу, и, как Фабермахер и ожидал, в жизни его снова наступила мрачная полоса. Эдна появилась в начале октября, цветущая и загорелая. Она приезжала из Чикаго когда вздумается, и избавиться от нее было еще труднее, чем прежде. Лето породило в нем томительные желания, которые могла утолить только женщина, и когда наступила зима, он оказался связанным с Эдной еще крепче, чем раньше.

В конце первого семестра стало ясно, что Риган и не думает уходить в отставку, впрочем, Фабермахер уже и не ждал этого. Он попросту не обращал внимания на Ригана и надеялся, что тот в свою очередь не будет обращать внимания на него. Так оно, вероятно, и было бы, но, к несчастью, Эрик оказался слишком хорошим другом, чтобы промолчать, когда нападают на товарища, и в конце концов мирное спокойствие растаяло, как утренний туман от лучей солнца, а Фабермахеру пришлось наяву пережить все ужасы, которые мучили его в кошмарах.

6

Двухэтажное здание физического факультета Кемберлендского университета было выстроено в форме буквы ‘П’. В нижнем этаже находились аудитории, учебные лаборатории и библиотека. Второй этаж занимала канцелярия, преподавательская и лаборатория для исследовательской работы. Однако здесь не чувствовалось той атмосферы взволнованности и напряженной спешки, которая царила в лабораториях Мичиганского и Колумбийского университетов. Четверо из пяти профессоров физического факультета были старше пятидесяти пяти лет, и только двое из них пытались заниматься научными исследованиями.

Направо от кабинета Ригана находилась лаборатория профессора Чарлза Тримейна. Сам Тримейн, седой, с солидным брюшком и приятной, всегда немножко виноватой улыбкой, производил впечатление человека, совершенно изнемогающего от усталости. Несколько лет назад, после долгих трудов, он смастерил наконец камеру Вильсона, но с тех пор только и делал, что ремонтировал ее, эта работа имела такую же научную ценность, как если бы он беспрерывно заводил свои карманные часы.

По соседству с лабораторией Тримейна находилось пустующее помещение, а за ним начинался ряд комнат, принадлежащих профессору Хэтчу, преподававшему оптику и теорию света. А так как он к тому же был штатным консультантом одной фирмы, выпускающей фотоаппараты, то пользовался университетской лабораторией для разрешения интересующих эту фирму проблем. Он был точен, аккуратен и деловит. Его рубашки неизменно сияли белизной, а синий галстук бабочкой был безукоризненно опрятен. Хэтч всегда быстро проходил через холл, нервно улыбаясь и потупив глаза. Однажды, когда Фабермахер вышел из комнаты, Хэтч обернулся к Эрику с наивным любопытством во взгляде.

— Неужели он действительно еврей?

Профессор Сэмюэл Косгров когда-то работал в ‘Дженерал электрик компани’ и сейчас занимался исследованием применения сложных электронных ламп. Это был маленький рыжеватый шотландец, получивший докторскую степень в Лондонском университете. Он был холост, и выражение тайной и терпеливой грусти на его лице объяснялось просто сосредоточенностью, но все жены преподавателей и его студентки считали своим долгом проявлять участие и заботиться о нем. Профессор Косгров, казалось, кротко удивлялся тому, что не он, а нелюдимый Фабермахер занял в семье Горинов место друга-холостяка.

Постоянные преподаватели факультета представляли собой малоинтересную публику, — с ними можно было приятно поговорить о чем угодно, только не о физике. Эрик и Траскер поняли это с самого начала, но считали, что когда на факультете начнется энергичная и многосторонняя исследовательская деятельность, каждого из этих людей можно будет использовать для какой-нибудь технической работы, не требующей творческого труда. Теперь, когда умер Лич, а Риган по-прежнему оставался деканом, Эрик и Траскер поневоле были вынуждены подчиниться законам этого мирка и примириться с господствовавшим в нем лицемерием.

Когда настало время планировать собственную исследовательскую работу, им пришлось полностью отказаться от своих первоначальных замыслов. Эрик заявил, что ему хотелось бы продолжить начатую в Мичигане работу над дейтрон-дейтроновым генератором нейтронов, которую можно было связать с теоретическими изысканиями Фабермахера.

— Но будут ли у нас еще средства на сооружение генератора? — возразил Траскер. — От Ригана я не слышал ни слова относительно размера ассигнований на исследовательскую работу.

— Вы не спрашивайте его об этом сразу. Чего доброго, он скажет — два доллара! Почему бы нам сначала не составить смету циклотрона? Тогда стоимость дейтронной трубки покажется ему таким пустяком, что он обязательно раскошелится.

Траскер далее не улыбнулся.

— Во-первых, Риган не такой уж идиот, во-вторых, как декан, он заслуживает честного отношения. Мы должны делать все возможное, чтобы жить с ним в мире. Вы ведь знаете, что сейчас во всей стране нам не найти другой работы. Кроме того, — прибавил он с яростью, — я просто не представляю, как это я буду выпрашивать деньги и торговаться из-за какой-то суммы!

Эрик даже онемел, так удивили его слова Траскера, потом он пожал плечами.

— Ладно, дело ваше. Но я все-таки думаю, что вы должны предварительно наметить какую-то определенную сумму. А то вы ему скажете: ‘Сколько я могу получить?’, а он вас спросит: ‘Сколько вам нужно?’ Вопрос вполне естественный.

— Нет, не естественный! Мне обещали полную свободу действий, и независимо от того, жив Лич или умер, администрация должна сдержать свое слово.

— Если вы скажете это Ригану, он расхохочется вам в лицо.

Эрику было очень неприятно видеть, что Траскер прямым путем идет к поражению. Риган выслушал его, не моргнув глазом, но при этом поглядывал на Эрика таким насмешливым совиным взглядом, словно приглашал его заодно с ним полюбоваться унижением Траскера.

— Хорошо, сколько же вам нужно? — любезно спросил Риган.

Траскер повторил то, что говорил Эрику, только в более вежливой форме.

Риган засмеялся, не прямо в лицо Траскеру, но так, что Траскер вспыхнул.

— Как это ни прискорбно, но я боюсь, что вы чересчур серьезно отнеслись к словам старого Лича, — сказал Риган. — Все мы достаточно хорошо знаем, что у него было неладно с головой, — не все дома, как мы, бывало, говорили в детстве. Он не скупился на всякие нелепые обещания, но, — сказал Риган с укоризной, — никто и никогда не принимал их всерьез. Разумеется, членам совета приходилось делать вид, будто они с ним согласны. Бедный старик большего никогда и не требовал, к тому же это было абсолютно безопасно, так как на следующий же день он исправно забывал, из-за чего кипятился и сыпал угрозами накануне. Так что, будь он сейчас жив, положение нисколько бы не изменилось…

Тут у нас рассказывают анекдот о Личе и золотой рыбке. Говорят, что однажды Лич увидел в бассейне красивую золотую рыбку и сказал: ‘Милая рыбка, давай-ка я превращу тебя в кита’. Бедная рыбка обрадовалась и засияла от счастья. Но потом он десять раз на день проходил мимо бассейна и даже не глядел на рыбку, потому что, как водится, забыл о своем обещании. ‘Ну да, ведь это же старый Лич, — грустно сказала себе рыбка, — недаром меня все предупреждали. И хороша же я — плаваю себе и жду, когда Лич обо мне вспомнит! Но будь я проклята, если сама не превращусь в кита’. И вот рыбка решила вырасти. Она надувалась и надувалась, становилась все больше и больше и наконец лопнула, как хлопушка. Но треск был такой тихий, что Лич далее не слыхал его и так никогда и не понял, как опрометчиво с его стороны давать такие дурацкие обещания.

Риган искоса взглянул на Траскера, и лицо его сложилось в старомодную плутовскую гримасу: он подпер кончиком языка свою бледную щеку, отчего на ней выпятилось маленькое полушарие.

— Здесь считают эту старую историю очень грустной, — добавил Риган. — Но ее обычно приводят в назидание новичкам.

— Старая история, которую вы только что выдумали, — сказал Эрик.

Риган засмеялся.

— Верно, — самодовольно подтвердил он. — Чтобы вывести мораль, нет ничего лучше притчи.

— Так как же насчет ассигнований? — тихо спросил Траскер. Он был очень бледен. — Сколько вы думаете нам дать?

— А вы, однако, очень упрямый молодой человек, не правда ли?

— Да, — сказал Траскер деревянным голосом.

— Что ж, это весьма неплохая черта. Только я еще упрямее вас. Видите ли, старый Лич внушил вам неправильное представление о нашем университете. На деле это очень небогатое учреждение. Пусть вас не сбивает с толку первоклассное оборудование некоторых лабораторий. Но я вам скажу, что я для вас сделаю, мой юный Траскер. Вы теперь сами понимаете свое положение — притча притчей, а вам приходится сдаваться, не так ли?

— Вернемся к ассигнованию, — спокойно сказал Траскер. — Вы говорили, что…

— Вас не переубедишь, а? Ну, так и меня вы не переубедите. Вы хотите сконструировать эту дейтроновую штуку? Прикиньте, сколько это может стоить, представьте мне смету, а я вам найду деньги. Я ни за что на свете не хочу мешать вашим опытам. Вы должны это понять. Ни за что на свете. Но мне нужна ваша помощь в отношении нашего общего друга Фабермахера. Что мне делать с этим мальчиком?

— А в чем дело? — спросил Траскер. — Насколько я понимаю, он показал себя превосходным преподавателем.

— Я говорю не о преподавании. Видите ли, — доверительно и очень серьезно сказал Риган, — он у нас на факультете один такой. На факультете английского языка есть некто по фамилии Гринберг, а на химическом — Коган, но я-то не привык иметь дело с ними. Пригласил его сюда Лич, а не я. Но и я не стал бы принимать это близко к сердцу, если бы не его слишком левые политические убеждения.

— Странно, — сказал Эрик. — Я знаю его много лет и даже не подозревал, что у него есть политические убеждения.

— Во-первых, он пацифист. Он против войны.

— А кто не против? — спросил Эрик.

— Я, — резко ответил Риган. Добродушно-лукавое выражение исчезло с его лица, тон стал резким, а бледные выцветшие глазки сверкнули. — Все эти рассуждения против войны, которые слышишь теперь среди молодежи, — самый худший вид антигосударственной деятельности. Такие разговоры мне не нравятся, от них становится не по себе. Кроме того, — добавил он с оттенком жалобы в голосе, — когда этакие мысли высказывает физик, это просто сущая глупость. Что, кроме войны, может дать ему хороший заработок? Преподавание? Работа в промышленности? Вздор. Только во время войны физик может развернуться как следует. В тысяча девятьсот восемнадцатом году я нажил почти полмиллиона, потому что я был специалистом по рентгеновским лучам. Я вам скажу, что я делал, чтобы в следующий раз и вы могли поступать так же. Тогда ходили слухи, что в штуках мануфактуры вывозится много контрабанды. Что же я делаю? Я устанавливаю рентгеновский аппарат прямо в таможне и просвечиваю штуки материи, по пять долларов за каждую. Да, сэр! Конечно, не поймите меня превратно, я вовсе не говорю, что война такое уж приятное дело, но и страшного тут ничего нет. Я хочу только сказать, что война — вещь вполне естественная. Это первое, что я имею против Фабермахера, — продолжал он, откидываясь на спинку кресла. — Второе — он ведет безнравственную жизнь. Несколько раз к нему на квартиру откуда-то приезжала молодая женщина. Разумеется, я не ханжа. Но я не хочу, чтобы администрация попрекала меня из-за какого-то еврея. Итак, доктор Траскер, я должен вернуться к своему вопросу. Что нам делать с этим мальчиком?

Траскер молчал. Лицо его побелело от гнева. Эрик поднялся и стал за стулом, облокотясь о спинку.

— Когда вы захотите принять какие-либо меры против Фабермахера, принимайте их заодно и против меня, — сказал он. — Я ничего не знаю о его политических убеждениях и его частной жизни, и это не мое дело. Я знаю только, что он превосходный физик. Остальное — ерунда. Самая настоящая ерунда.

Наступила долгая пауза, во время которой Эрик понял, что и на этот раз напрасно дал волю языку. Он не отводил взгляда от лица Ригана и мучительно боялся обнаружить внезапно овладевшую им тошнотворную робость.

Но Риган, вместо того чтобы рассердиться, всматривался в него, как бы что-то припоминая.

— Ерунда, говорите вы? — медленно спросил Риган. — Может быть, даже ‘_заплесневевшая ерунда_’? Это бессмысленное выражение застряло у меня в памяти, и я никак не мог вспомнить, где и от кого я его слышал. Так, так. Значит, это были вы?

Риган подчеркнуто небрежно отвернулся к Траскеру, больше не удостаивая Эрика ни вниманием, ни взглядом, — для него он уже не существовал.

— Так, пожалуйста, представьте мне смету, как только она будет готова.

Эрик и Траскер не обменялись ни словом, пока не очутились у себя. Эрик молча смотрел, как Траскер теребит мочку уха.

— Как вы думаете, что теперь будет? — спросил Эрик немного погодя. — Есть ли хоть какая-нибудь надежда, что Риган уйдет в отставку?

Траскер улыбнулся, его некрасивое лицо казалось сейчас очень мудрым и очень усталым.

— Не будьте дураком, — спокойно сказал он.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Через две недели после того, как Эрик и Траскер, не дождавшись ответа от Ригана, приступили к работе над проектом прибора, Эрик получил письмо от Мэри Картер. Оно было адресовано на университет. Эрик сразу узнал почерк на конверте, и его кольнула острая тоска, сменившаяся негодованием на то, что Мэри снова вторгается в его жизнь.

В конверте оказалось несколько страничек, исписанных цифрами, и коротенькая записка:

Дорогой Эрик!

Приношу свои запоздалые поздравления по поводу Вашего назначения в Кемберлендский университет. Я прочла об этом в хронике ‘Физикал ревью’. Посылаю Вам вычисления для эксперимента с тепловыми нейтронами. Быть может. Вы с Траскером захотите его провести. Прилагаемые расчеты объяснят Вам, в чем дело. По-моему, опыт может получиться интересный. Вы с Траскером лучше меня можете судить, насколько он выполним.

Дайте мне знать, если это Вас заинтересует.

Привет Траскеру, если он меня помнит.

Мэри Картер’.

Сначала Эрик пробежал письмо наспех. Потом прочел еще раз, втайне досадуя на его деловой тон. Он вынул несколько убористо исписанных страничек рукописи, умной и безличной, как логарифмическая линейка. Ничто, кроме почерка, не выдавало, что автор — женщина. Рассуждения были просты, сжаты, а выводы ясны и убедительны.

Траскер тоже прочел рукопись, по его мнению, мысль была интересная.

— Мы даже не знаем, будет ли у нас прибор, — заметил Эрик.

— Будет, — сказал Траскер, — я отвечаю за это. Но давайте-ка спросим Фабермахера, что он думает о работе мисс Картер.

— Вам просто повезло, — сказал Фабермахер, просмотрев рукопись. — Должен сказать, что Картер очень великодушна, делая вам такой подарок. Чего доброго, вы еще прославитесь, потому что опыт может иметь решающее значение. — Он улыбнулся. — Почему она выбрала именно вас?

— Не меня, а Горина, — сказал Траскер. — Между прочим, — продолжал он, немного помолчав, — вы правы, Фабермахер. Эксперимент в самом деле может оказаться чрезвычайно интересным. — Он обернулся к Эрику. — Как вы думаете, не съездить ли вам в Чикаго, чтобы посоветоваться с ней.

Эрику безумно хотелось повидаться с Мэри. Не будь задуманного ею опыта, он все равно уцепился бы за любой предлог, чтобы поехать в Чикаго, лишь бы этот предлог не уронил его в собственных глазах.

А что если, подумал он, Мэри рассчитывает этим привлечь его к себе? С минуту он наслаждался этой лестной для себя мыслью, но затем здравый смысл все-таки взял верх. Мэри, очевидно, твердо уверена, что они с Траскером могут осуществить ее проект, только поэтому она и прислала его. Нет, он просто дурак: как можно подозревать Мэри в подобных намерениях!

Фабермахер и Траскер ожидали ответа.

— Надо подумать, — сказал Эрик. — Не знаю, смогу ли я бросить все и уехать.

— Почему же нет, — ответил Фабермахер. — Сколько времени займет поездка в Чикаго? Всего несколько часов. Я еду туда в пятницу, во второй половине дня. Давайте поедем вместе.

Эрик поглядел на него. Сабина говорила ему, что Фабермахер собирается ехать к Эдне, чтобы окончательно порвать с нею. Эрик почувствовал, что рядом с ним он сумеет держать себя в руках, и согласился ехать в Чикаго.

2

Они сняли один номер на двоих в отеле ‘Моррисон’, так как это был единственный отель, знакомый Эрику. Проходя через вестибюль, он чувствовал себя постоянным клиентом. День подходил к концу, он условился с Мэри встретиться только завтра утром, но долгий вечер в чужом городе обещал неведомые радости, и Эрику казалось, будто где-то на отдаленных улицах шумит веселая праздничная толпа, которая с пением и факелами приближается к стенам отеля, и стоит только выйти наружу, чтобы тотчас же окунуться в это кипучее веселье.

Фабермахер позвонил Эдне по телефону и сообщил, где он остановился. После этого разговор стал односторонним и целиком сосредоточился на другом конце провода, а Фабермахер, с мучительно искаженным лицом, тщетно пытался перебить свою собеседницу. Наконец он сказал:

— Ну хорошо, если ты считаешь, что это твой долг, — приезжай! — и со злостью бросил трубку.

Через четверть часа, едва Эрик успел умыться, дверь шумно распахнулась, и в комнату твердым шагом вошла молодая женщина. На ней был костюм из плотной пушистой шерсти — ни на одной женщине в Кемберленде Эрик не видел таких простых, но дорогих вещей. На лице ее было такое выражение, словно она давно уже сдерживала слезы раздражения и гнева. Захлопнув за собой дверь, она сразу же обратилась к Фабермахеру:

— Ну, Хьюго, что еще за глупость ты придумал на этот раз?

— Это не глупость, — твердо возразил Фабермахер. От сдержанной злобы, сквозившей в их голосах, комната сразу показалась тесной. Видимо, это было застарелое чувство и, может быть, единственное, которое они оба разделяли. — Я не могу бросить университет!

Быстрый взгляд, который он метнул на Эрика, заставил Эдну обернуться. Она на секунду растерялась.

— Ты ведь помнишь Эрика Горина? — сказал Фабермахер, понизив тон и как бы устанавливая временное перемирие.

Эдна неожиданно улыбнулась и от этого снова стала совсем юной. Она стянула с головы берет и рассеянным жестом взбила рыжие кудри.

Затем она села на кровать, куда швырнула берет, и наступила неловкая пауза. Эдна исподлобья взглянула на Фабермахера, и Эрик заметил перемену в выражении ее лица. Ему стало неловко, потому что желание ее было так же настойчиво, как и ее голос. Оно струилось из ее глаз, словно Эрика тут и не существовало, только горькое озлобление против Фабермахера и сдерживало это желание. В этой комнате уже не было места третьему. Эрик почему-то почувствовал себя уязвленным. Он взял шляпу и направился к двери.

— Не знаю, как вы, а я умираю от голода, — сказал он. — Пойду поем.

— Подождите меня, — сказал ему вслед Фабермахер. Это звучало, как приказание. — Подождите в вестибюле. Всего несколько минут.

Эрик невольно оглянулся на Эдну, она не двинулась с места. Она не сводила с Фабермахера напряженного, пристального взгляда. Эрик понял, что она с нетерпением дожидается его ухода.

Эрик подошел к лифту. У него было такое ощущение, словно его с ног до головы опутало что-то липкое, и ему хотелось хорошенько отряхнуться. Кабина остановилась, он вошел в нее, не обратив внимания на откровенно любопытный взгляд, которым окинул его высокий, хорошо одетый человек. Из-под полей шляпы у него выбивались жесткие рыжие волосы, а когда он улыбался, рот его кривился, и на лице появлялась грустная гримаса, напоминавшая маску клоуна.

— Ну, Эрик, — спокойно сказал он, — сколько же нужно ждать, пока ты поздороваешься?

Эрик поднял глаза и мгновенно перенесся на семь лет назад, к тем временам, когда он только начинал работать в Колумбийском университете, — это был тот самый аспирант, с которым он подружился еще до знакомства с Сабиной.

— Максуэл! Боже мой, Томми Максуэл! — воскликнул Эрик. — У тебя такой роскошный вид, что я тебя не узнал!

Они пожали друг другу руки, потом Эрик, не выпуская руки Максуэла, немного отступил назад, любуясь его элегантным видом. Теперь Максуэл уже не казался нескладным верзилой, он выглядел солидным преуспевающим дельцом.

— Рядом с тобой я чувствую себя жалким воробьем, — сказал Эрик. Они вышли из лифта и остановились в вестибюле. — В чем дело? Ты бросил работу в университете?

Максуэл засмеялся.

— Конечно, а как ты думал? Может, пообедаем вместе? Или ты занят?

— Вроде того, — ответил Эрик, и его снова охватило ощущение скованности. Он все еще был под впечатлением мрачных страстей, бушевавших в комнате наверху. — Я кое-кого жду. Давай-ка сядем и поговорим.

Максуэл предложил выпить, но Эрик уговорил его подождать несколько минут. Они сели в кресла так, чтобы Эрику был виден лифт. Эрик бесконечно обрадовался этой случайной встрече: она помогала ему избавиться от угнетенного настроения, вызванного происшедшей наверху сценой.

— Сколько мы с тобой не виделись? — спросил Максуэл. — Лет шесть-семь, пожалуй? Бог ты мой, а как будто со времени Колумбийского университета прошла целая вечность. Словно все это было в другом мире. Я теперь работаю в авиационной промышленности. Я — идущий в гору молодой магнат, но из уважения к моему академическому прошлому меня называют ‘док’ [фамильярное сокращение слова ‘доктор’]. Раньше меня просто мороз по коже драл, когда я это слышал, а теперь — привык. _Док_! О, господи!

— Судя по твоему виду, тебе неплохо платят за то, чтоб ты к этому привыкал.

— Как раз денег-то у меня и нет, — засмеялся Максуэл. — Раньше у меня водились денежки, но эта стадия уже позади. Сейчас я такая важная птица, что могу жить и в кредит. Можешь себе представить, у меня долгов на двадцать тысяч! Говоря по чести, сознавать, что ты можешь пойти и занять такую уйму денег, гораздо лучше, чем иметь их. Только когда речь идет о подобной сумме, уже не говорят слово ‘долг’.

— Расскажи все с самого начала, — сказал Эрик. Он заметил, что Максуэл оглядел его единственный выходной костюм, который он носил уже три года, его потертую серую шляпу и все, что было на нем. И Эрик улыбнулся, догадавшись, о чем думал Максуэл. — С той поры, когда ты был таким, как я, — добавил он.

Максуэл снова засмеялся.

— Ладно, начнем с той поры, когда я был таким, как ты. Поехал я в университет штата Вашингтон, и оказалось, что там не очень-то развернешься в смысле научной работы — одно только преподаванье. А ведь ты знаешь, как трудно заняться каким-нибудь исследованием, когда вокруг тебя никто ни черта не делает. Наконец одной из тамошних авиационных компаний, фирме ‘Тернер’, неожиданно понадобились особые аэродинамические расчеты, представители ее явились в университет, и я случайно встретился с ними у декана. Оказалось, что требуется разрешить довольно несложную проблему из области классической гидродинамики, но они сразу уверовали в мои необычайные способности. Я делал им еще кое-какие расчеты, а потом — знаешь ведь, работа в лаборатории дает некоторый опыт в технике — я придумал несколько технических усовершенствований. Они предложили мне место и три тысячи пятьсот долларов в год. А в университете я получал две тысячи пятьсот и еле сводил концы с концами. Семью даже не мог одеть. Жить было трудно, а главное, черт возьми, я знал, понимаешь, _знал_, — упирая на это слово, Максуэл, казалось, стремился убедить не столько Эрика, сколько самого себя, — я наверняка знал, что мне никогда не сделать ничего существенного для науки. Я подумал-подумал, да и согласился на предложение Тернера. Сначала я побаивался, как бы меня не замучила совесть за то, что я бросил чистую науку, — знаешь ведь, как мы с ней носимся, — а на деле оказалось, что мне стало гораздо легче: я избавился от ответственности, которая была мне не по плечу. У Тернера я прослужил два с половиной года и стал большим специалистом в своем деле. Потом подвернулась другая компания — она старалась вытянуть у правительства крупный авиационный заказ и охотилась за всякими дельными предложениями в смысле увеличения скорости самолетов. Я решил попытать счастья и связался с ними. И когда они в конце концов добились заказа, я сразу вошел в почет. Клянусь тебе, я тут был вовсе ни при чем. Любой специалист по механике, любой инженер знает в миллион раз больше меня, но я помалкивал и ходил с умным видом. Бог ты мой, как высоко можно залететь таким манером! И вот, значит, теперь я _док_ Максуэл, ученый на службе авиационной промышленности!

— Но ты как будто говорил, что стал дельцом?

— Да, недавно. Несколько месяцев назад я встретился с одним парнем, его зовут Артур Джеймс Форрест — ты на днях услышишь это имя. Он не отличит самолета от бумажного змея, но умеет добывать деньги, и ему захотелось заняться авиацией, Он мне предложил… Ну, словом, знаешь что, — перебил он сам себя, — я сейчас на верной дороге. У Форреста большие деньги, а те двадцать тысяч — просто маленький подарок в счет будущего. Мне еще никогда не жилось так интересно, и мне это нравится. Все вокруг меня толкуют о миллионах и верят в них. Я и сам начинаю верить.

— Сколько же времени ты уже не был в университетских лабораториях?

— Бог его знает. Конечно, конструкция опытных самолетов — тоже своего рода исследовательская работа. Та же техника, тот же подход к разрешению проблем, и когда заканчиваешь работу, то своими глазами видишь результаты. Ну, а ты что делаешь?

Эрик махнул рукой.

— Это длинная и невеселая история.

— Ты женат?

— Конечно, — сказал Эрик. Ему было как-то странно объяснять то, с чем он так крепко свыкся. — Я женился на Сабине.

— На Сабине? А кто это? Я ее знаю?

— Как так? Ведь я с ней познакомился у тебя на свадьбе.

Максуэл просиял, точно все это было делом его рук.

— Кто бы мог подумать, — несколько раз повторил он. Затем он снова стал уговаривать Эрика пообедать вместе, и Эрик вспомнил о Фабермахере.

Он пошел к телефонной будке и позвонил наверх. В трубке долго раздавались гудки, и наконец ответил голос Эдны. Эрику стало досадно, что подошла она, а не Хьюго. Эдна говорила прерывисто, словно запыхавшись:

— Вы не обидитесь, если мы сейчас не сойдем? Скажите, где вы будете, мы придем попозже.

Он зажмурился, и на секунду в черноте за закрытыми веками отчетливо увидел Эдну. Но Фабермахер не появлялся перед его глазами, словно его присутствие в таком месте и с такой девушкой было настолько невероятным, что даже воображение отказывалось нарисовать эту картину.

— Тогда я пойду, — сказал он. — Я встретил старого знакомого, пожалуйста, передайте Хьюго, что я вернусь поздно.

Он повесил трубку и немного помедлил. Он подумал о Мэри, и ему неудержимо захотелось позвонить ей, увидеться с нею сейчас же и после самых необходимых слов схватить ее в объятия. Вокруг кипела огромная, бурная жизнь, и лишь он один стоял в стороне, и никому на свете не было до него дела. Только сейчас Эрик понял смысл фразы ‘искать тревог’. Он жаждал волнений и тревог.

Рука его порывисто потянулась к трубке, затем он со стуком распахнул дверь кабины и решительными шагами направился к Максуэлу, а в душе его подымалось жгучее негодование на самого себя.

3

На следующее утро он поехал в университет, и ему пришлось несколько минут дожидаться Мэри в библиотеке. Он нашел, что она стала красивее, чем прежде, но она заговорила с ним энергичным деловым тоном и сразу показалась ему чужой и далекой.

— Простите за опоздание, — сказала она, — но я разбирала для вас свои записи и не заметила, как прошло время.

Эрик рассчитывал на более теплую встречу. Его стала раздражать подчеркнутая деловитость Мэри, и он решил сбить ее с этого тона, как только они останутся наедине в комнате для семинаров. Но, увидев, что он закрывает дверь, Мэри тотчас подошла к столу, на котором были разложены бумаги. Она просмотрела их, кое-что переложила, потом машинально поправила бретельку. Эрик улыбнулся, заметив знакомый жест, но не успел он открыть рот, чтобы напомнить их первую встречу, как она взяла листок с вычислениями и, подойдя к доске, стала быстро набрасывать схему опыта.

Да, без сомнения, она очень похорошела по сравнению с прошлой встречей. На ней было изящное шерстяное платье с высокой талией, на первый взгляд казавшееся простеньким. Она стала употреблять больше косметики, чем раньше, — не так много, как другие женщины, но очень умело. В нем зашевелилось беспокойство — он догадывался, что она заботится о своей внешности вовсе не для него. Он уже не испытывал покровительственного чувства. Мэри теперь держалась так, словно не сомневалась, что отлично может за себя постоять.

Тревожно заинтригованный этой неуловимой переменой в ее внешности, Эрик невольно прислушивался к уверенному голосу Мэри, объяснявшей теоретическое обоснование предполагаемого опыта. Она то и дело переходила от доски к столу, сверяясь со своими заметками, а он следил глазами за каждым ее шагом и движением, ища малейший признак, пусть даже самый незначительный, который бы говорил о том, что ее волнует его присутствие. И в то же время они не переставали свободно и без всякой принужденности обмениваться мыслями.

Когда понадобилось перейти от теоретических абстракций к конструкции прибора, Мэри оказалась такой же беспомощной, как и Фабермахер. Не имея никакого опыта в проектировании, она наивно думала, что достаточно набросать на доске рисунок детали, чтобы ее можно было точно выполнить из стали, латуни или стекла. Эрику пришлось напомнить ей, что атмосфера из водорода — это парафиновое полушарие, в котором атомы водорода заключены в молекулы углеводорода, что вся эта тяжелая масса нуждается в прочной опоре. Каждое изменение в геометрической конструкции означало изменение в ее вычислениях.

Потребовалось несколько часов, чтобы из абстрактных вычислений создать практически выполнимый проект опыта. По временам спор всецело завладевал вниманием Эрика, и он забывал, что перед ним женщина, с которой он когда-то был на грани близости. Но потом она вдруг опиралась рукой о бедро или скрещивала на груди руки, и он сразу терял нить мысли. Несмотря на это, за несколько часов они успели проделать большую работу. Эрик так и не доискался причин происшедшей в ней за этот год перемены. В середине дня они решили сделать перерыв и позавтракать. Он молча следил, как она кладет мел и собирает свои бумаги, и решил положить конец недомолвкам.

— А сегодня вечером вы, надеюсь, не заняты? — спросил он.

Мэри взглянула на него, сдвинув брови, словно за несколько последних секунд мысли ее успели унестись куда-то очень далеко.

— Вечером я уже не смогу работать, — сказала она. — Да и кроме того, я думаю, что мы закончим после завтрака.

— Я говорю не о работе.

Их взгляды встретились, и она как будто даже растерялась от неожиданности.

— Послушайте, Эрик, ведь это было так давно, — не сразу сказала она. — Я… ну, словом, я почти что помолвлена. Во время своей поездки я, вероятно, обвенчаюсь.

— Я не знал, что вы уезжаете, — растерянно произнес он.

— Разве вы не слышали, что я получила Тугенхеймовскую стипендию и в будущем году еду за границу? Об этом писали во всех газетах.

— Знаете, Мэри, вы можете получить Нобелевскую премию или выйти замуж за английского короля, но наш арджайлский ‘Таймс’ вы ничем не проймете.

— Теперь понятно, почему вы меня так и не поздравили, — сказала она. — А я думала, что вы сердитесь.

— Я на вас никогда не сердился. Если я сердился, так только на самого себя за то, что в прошлый раз был таким дураком.

— О, нет, Эрик, — мягко сказала она. — Я ведь все поняла.

Надо бы ее поздравить, подумал он, но слова, которые говорятся в таких случаях, не приходили ему на ум. Он взглянул ей прямо в лицо. Губы ее раскрылись, а в глазах было сочувствие. Но он хотел от нее не сочувствия. Его пронзила резкая боль утраты.

— За кого вы собираетесь замуж? Я его знаю? — медленно спросил он.

— Нет. — Она чуть-чуть качнула головой. — Он здешний, чикагский адвокат, его зовут Антон Реми… Он очень славный, — вызывающе добавила она, но Эрик не обратил внимания на этот маленький признак слабости.

— Это, что же, случилось внезапно?

— Нет. Я была давно знакома с ним, но узнала поближе месяцев шесть назад. Сначала он мне казался довольно поверхностным, однако на самом деле это совсем не так. Просто я слишком привыкла к нашей университетской публике.

— И она теперь вам кажется серенькой? — спокойно спросил Эрик.

— А разве мы не такие? Разве я не была похожа на мышь?

— А теперь на что вы похожи?

— Вы пытаетесь наказать меня, Эрик? — серьезно спросила она.

— Да, вы правы, — признался он и вздохнул. — Но что толку? Пойдемте, и вы расскажете мне о вашей стипендии.

Пока Мэри неторопливо надевала шляпу и перчатки, Эрик думал, что она совсем непохожа на женщину-физика. Его охватила бешеная ревность. Они молча дошли до кафетерия.

— Стипендию мне дали для работы по нейтронам, — сказала она. — Кроме опыта, который собираетесь ставить вы с Траскером, у меня идут еще три опыта — в Массачусетском технологическом институте, в Гарварде и в университете Дьюка.

Эрик быстро обернулся к ней.

— Что это за опыты?

Когда она сказала, он покачал головой с ироническим восхищением.

— Плохой вы делец! Вам надо составить программу исследовательской работы в общегосударственном масштабе. Мы будем работать, а вы будете собирать результаты и писать статьи!

Она поняла, что, несмотря на его тон, это не шутка, и взгляд ее стал еще более сочувственным.

— Но ведь все так работают. Вы же знаете это.

— Разумеется. Забудьте об этом, Мэри. — Он взглянул ей в глаза. — Я просто ревную. Я ревную к этому адвокату. Я ревную ко всем физикам, с которыми вы имеете дело. И, ради Бога, не говорите мне, что я не имею на это права. Никто лучше меня этого не знает, но, черт возьми, я все-таки ревную!

— Эрик, не нужно мучиться! — Она положила руку на его локоть. — Прошу вас!

— Вы не хотите, чтобы я мучился? — бесстрастно спросил он.

— Не хочу.

— Так докажите это.

Он сказал это резко, без всякой мольбы в голосе. Он сказал это, чтобы наказать Мэри за сострадание в ее взгляде. Он сказал это потому, что ему действительно этого хотелось.

Мэри поглядела на него очень пристально, и вдруг сердце его заколотилось, ибо он не знал, как быть, если она согласится. Она пытливо смотрела ему в глаза, и лицо ее стало суровым. И тут он ее возненавидел за то, что выдал себя, предал Сабину, и все понапрасну.

— Еще никто не говорил со мной об этом так прямо, — сказала она.

— Цветы я пришлю потом.

Она отвела взгляд.

— Мэри, — ласково сказал он, и от его тона у нее на глазах выступили слезы. Она снова положила ладонь ему на руку. — Ах, Мэри!

— Нет, — сказала она. — Ни за что.

— Потому что вы сами переменились или из-за этого человека?

— Не все ли равно?

— Не знаю, но я хочу, чтобы вы ответили.

Она опять замолчала, а он думал только о ее лице, о звуке ее голоса, о том, что им одинаково больно и что в один миг все может перевернуться.

— Ответ один: нет и нет, — решительно сказала она.

— И больше ничего?

— Ничего. Кончайте завтракать и пойдем работать.

Эрик поднял глаза и очень внимательно взглянул на нее.

— И вы можете работать после этого? — спросил он.

— Да. — В голосе ее прозвучал вызов, и ему стало больно.

— Ладно, — сказал он, решив принять этот вызов. — Если вы можете, то я и подавно.

— Нет, Эрик, я говорю всерьез.

Досада вдруг исчезла, и Эрик через силу улыбнулся, преодолевая овладевшую им грусть.

— Я знаю. А мне больше ничего и не остается, кроме работы.

4

В воскресенье под вечер Эрик и Фабермахер в полном молчании возвращались в Арджайл. Каждый был погружен в свои думы. Накануне Эрик снова провел вечер с Максуэлом, потому что Фабермахер куда-то ушел с Эдной. Сейчас Эрика угнетало сознание, что за эти два дня ровно ничего не произошло, что он уезжает с тем же, с чем и приехал. Сидя в тихом, мерно раскачивающемся вагоне, он мысленно оглядывался на свою поездку, и у него было такое ощущение, словно он потратил уйму энергии и все впустую. И вместе с тем ему смутно казалось, что он стал совсем другим — гораздо тусклее, менее восприимчивым, более незначительным.

Он ехал в Чикаго полный надежд, приятного волнения и гордости за предстоящий эксперимент. С тайным радостным нетерпением он ждал встречи с Мэри. И все это прошло. Теперь он сам удивлялся, откуда он взял, что этот опыт так важен. Да, он задуман остроумно, но не имеет решающего значения для миллионов людей, которых сжигает кипучая жизнь, в то время как его, Эрика, поезд везет, словно кочан капусты, назад к растительному существованию, в огород, где царствует эта ничтожная жаба — Риган.

Его вдруг ошеломила мысль о том, какие мизерные блага принесла ему научная карьера. Ну хорошо, говорил он себе, пусть ученые-физики считают ниже своего достоинства работать в промышленности. Разумеется, исследование атома и атомного ядра в конечном счете гораздо важнее, чем изобретение нового способа делать пуговицы. И вычислять давление воздуха на крыло самолета могут научиться тысячи инженеров, знающих только элементарную физику. Ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову сравнивать эти два вида работы. Но каждый из них по-своему определяет жизнь тех, кто этим занимается.

Взять хотя бы Максуэла, он стал совсем другим человеком с тех пор, как бросил университет. А Мэри? Она тоже через кого-то соприкоснулась с тем, что Эрик про себя называл ‘настоящей жизнью’. Его обгоняют со всех сторон, а он плетется где-то в хвосте и продолжает довольствоваться самым малым. Даже Фабермахер!.. Вызвать такое жадное, такое обнаженное желание, какое испытывала Эдна, может только незаурядный человек.

Боже мой, думал Эрик, да что же я собой представляю? Что я сделал за все эти годы? Что вообще могу сделать? Он подумал, что у него нет ничего, чем он мог бы гордиться, и это вызвало ощущение саднящей боли во всем теле.

Эрик молча мучился сознанием своего ничтожества и терпел эти мученья только потому, что они оправдывали мысль о решении, которого он, конечно, никогда не примет, если только его не вынудят к этому… Максуэл предложил ему место, Эрик со смехом отказался, но теперь, на пути домой, он стал думать об этом всерьез.

Эрик и фабермахер сели в такси и поехали по чистенькому городку, тихому и сонному в предвечерние часы воскресного дня. Эрик чувствовал себя несвежим и разбитым после дороги. Фабермахер вышел на углу своей улицы. Эрик машинально пригласил его к себе, но Хьюго торопливо отказался. Дома Эрика встретила Сабина в черном крепдешиновом платье, одном из тех двух, в которых она ходила в гости. Платье это она носила уже третий год, но Эрик, впервые взглянув на нее глазами постороннего мужчины, заметил, что она в нем очень изящна и похожа на цветок. Она поцеловала его, но за ее приветливой улыбкой он почувствовал беспокойство. Возможно, мучительные переживания отразились на его внешности.

— Как у нас тихо, — сказал он. — А где Джоди?

— У соседей. Я отвела его туда час назад, но решила немного подождать тебя, чтобы вместе пойти к Тримейнам, если ты вернешься вовремя.

— К Тримейнам? Я и забыл! И обязательно нужно туда идти?

— Да ведь ты сам это предложил. Ты сказал, что мы почему-то водимся только с людьми, которые тут считаются непутевыми, и что пора нам стать немножко респектабельнее. Я и подумала, что буду умницей и пойду туда, даже если ты не приедешь.

Он устало опустился в кресло.

— Неужели я действительно сказал такую глупость?

— Я тебя не попрекаю, — сказала Сабина.

— Я понимаю, но какая жалкая мысль — подделываться под этих болванов. Должно быть, я и впрямь начинаю бояться этой скотины Ригана.

Сабина стояла возле него, черное платье чудесно оттеняло ее белую кожу. Она очень похорошела, подумал он.

— Но ты можешь не ходить, милый, — сказала она. — Я скажу, что ты еще не вернулся. А мне ничего не стоит просидеть там весь вечер.

— Я знаю, — сказал он, — но тебе тоже не нужно идти. Почему ты должна брать все на себя?

— Это не так уже страшно, Эрик, — засмеялась она. — Я буду разливать чай и восторгаться паршивой лодчонкой, которую Тримейны выдают за яхту. Когда этот олух, тримейновский зять, будет восхвалять Пруста и поносить Конрада, я буду бормотать: ‘Как это верно!’ Потом мы поговорим о том, как теперь трудно достать в здешних магазинах что-нибудь приличное, и на этом все кончится. — Увидев, что он не улыбается, она добавила другим тоном: — Мы не пойдем. Давай сядем в машину и проедемся к холмам. — Она накрыла ладонью его руку. — Мы с тобой так давно не катались!

Эрик сидел молча и не шевелился.

— Что случилось, Эрик, совещание оказалось неудачным? Неужели этот опыт нельзя осуществить?

— Нет, не то, — сказал он.

— Что-нибудь с Хьюго? Тебя расстроили его неприятности?

— Какие там у него могут быть неприятности! Огромный талантище, девушка по нем сходит с ума…

— Мне казалось, что ты не очень это одобряешь. — Она немного отстранилась и пристально посмотрела на него. — Значит, он с ней не порвал?

Эрик беспокойно пошевелился.

— Кто я такой, чтобы одобрять или не одобрять чьи-то поступки? — Он умолк, затем его точно прорвало: — Скажи, ты не хотела бы переехать в Нью-Йорк? Мне там предлагают работу. Помнишь Томми Максуэла? Я встретил его в отеле. От него-то я и узнал об этом.

Она просияла.

— Ты хочешь сказать, что есть вакансия в Колумбийском университете?

— Это не университетская работа, — объяснил Эрик, сдерживая раздражение. За последние полтора дня он много пережил, и ему было досадно, что такой близкий человек, как Сабина, не понимает перемены, происшедшей в его взглядах. И к этой переоценке ценностей он пришел так мучительно, что даже самая мысль о том, что надо рассказывать ей все, шаг за шагом, привела его в ужас. — Речь идет о работе в промышленности. Максуэл бросил научную работу. Это место предлагали ему, но он отказался, потому что, — сказал Эрик с нарочитой небрежностью, — жалованье там на первое время четыре с половиной тысячи.

— Четыре с половиной тысячи! Это восемьдесят с чем-то в неделю!

— Ну, а он сейчас зарабатывает больше десяти тысяч, — сказал Эрик.

Сабина недоверчиво взглянула на него.

— Но ведь ты говорил, что никогда не станешь работать в промышленности.

— Мало ли что я говорил. Ты хотела бы жить в Нью-Йорке, не правда ли?

Он увидел в ее глазах отражение собственного страдания.

— Ты как-то так об этом говоришь… Если я неправа, скажи мне.

— Нет, ты права, — медленно сказал он и отвернулся. Снова ее теплая легкая ладонь легла на его руку, и Эрик почти болезненно ощутил ее близость. Только накануне он просил о любви другую женщину, и как бы ни был Эрик в ту минуту нерешителен, он знал, что, если б она согласилась, отступление было бы невозможно. В нем жило яркое воспоминание об этой минуте, но не менее остро он чувствовал, что на свете нет никого роднее и ближе Сабины. Он робко улыбнулся. — Знаешь, не хочу я этой проклятой работы.

— Тогда поедем кататься, Эрик, — умоляюще сказала она.

Он встал, совершенно измученный.

— Ладно, только, ты сама будешь вести машину.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Эрик рассказал Траскеру о результатах своих переговоров с Мэри. Он кратко и сухо изложил окончательные выводы, стараясь скрыть собственное разочарование за честной объективностью.

— Мы сделаем прибор, — сказал Траскер, немного подумав. — Мы будем работать так, словно это дело абсолютно решенное. Если у Ригана есть на этот счет какие-либо соображения, так пусть он первый их и выскажет.

Когда через полтора месяца они, наконец, представили свои планы и смету, Риган сказал, что они могут приступить к работе, не дожидаясь ответа. Он держался холодно и официально.

— Мне придется изыскивать средства специально для вас, — объяснил он. — Весьма возможно, что дело затянется надолго. Тем временем берите все, что вам нужно, под мою Ответственность. Я сам буду подписывать ваши требования на оборудование.

Такая готовность совсем было обезоружила их, но вскоре они поняли, что за каждой коробкой шурупов или моточком паяльной проволоки они должны обращаться к Ригану или к его секретарше.

— До каких же пор это будет продолжаться? — запротестовал Эрик через два месяца. — Ведь любой аспирантик имеет право брать все, что нужно для опытов, прямо со склада!

— Подождем еще немного, — сказал Траскер. — Не так-то легко перестроить университетский бюджет в середине года. Даже если он это делает нам назло, все равно работа идет своим чередом.

— Ладно, — ответил Эрик. — Но попомните мои слова: мы с вами два маленьких принца в башне, и когда в подземелье найдут наши косточки, вы спохватитесь, да поздно.

— Вы хотите бежать отсюда? — в упор спросил Траскер.

— Куда мне бежать? Сейчас не меньше чем полгода придется ждать какого-нибудь места, да и неизвестно, дождешься ли вообще. А я по уши влез в долги за мебель. Бежать я не собираюсь, но и не желаю, чтобы Риган помыкал мной, как круглым идиотом.

— Послушайте, Эрик, мы с вами согласились на то, что, по словам Лича, сулило нам хорошие перспективы. Но Лич умер, а с ним и наши надежды. Если вам хочется злиться, так злитесь на меня за то, что я вас втянул в эту историю.

— Вы не виноваты.

— Тогда забудем об этом, — сказал Траскер. — Нытьем тут не поможешь.

— Это, по-вашему, нытье?

Траскер засмеялся.

— Так меня всегда одергивает моя Эллен. Мне кажется, что я пылаю благородным негодованием, а она говорит, что это нытье. Кстати, мы приглашаем вас с Сабиной во вторник на обед. Эллен будет звонить Сабине. Я пригласил и Хьюго, но вы же его знаете — от него никогда не добьешься определенного ответа.

Хьюго Фабермахер до последней минуты не мог решить, идти ему к Траскерам или нет. В понедельник, в свежее весеннее утро, на пути в библиотеку, он догнал Сабину, возвращавшуюся домой с покупками. Он пошел рядом с нею, играя с Джоди, который был страшно доволен, что его наконец посадили в коляску среди свертков, — он устал от длинного подъема на холм. Хьюго улыбнулся, глядя на ребенка сверху вниз.

— Смотрите, как он развалился, точно король среди своих сокровищ, — грустно сказал Хьюго. — Весь мир принадлежит ему.

Сабина засмеялась.

— А между тем он считает личным оскорблением, когда я беру с собой коляску. По правде говоря, я беру ее не столько для него, сколько для свертков.

— Дайте-ка я покачу, — сказал Хьюго и, взявшись за ручку коляски, зашагал прямо и строго, словно желая своим видом показать встречным студентам, что нет ничего странного, если преподаватель катит детскую коляску.

Он избегал смотреть Сабине в лицо и не очень охотно поддерживал разговор, видимо, вполне довольный и тем, что идет с нею рядом. Часто встречаясь с Хьюго, Сабина не могла не догадаться о его чувстве, но она давно решила держаться так, словно между ними нет ничего, кроме приятельских отношений, которые так естественны между женщиной и товарищем ее мужа. Она твердо верила, что любовь без поощрения держится на-очень зыбкой почве. Выкажи она сочувствие к его страданию, это подействовало бы на Хьюго так же, как если бы она предъявила на него жесткие права.

Она не боялась признаться себе, что находит его привлекательным, и это ее нисколько не смущало. По ее мнению, замужняя и влюбленная в мужа женщина вовсе не должна оставаться нечувствительной к обаянию других мужчин. Если бы ей нравился кто-нибудь до встречи с Эриком, вероятно, он продолжал бы нравиться ей и теперь, но она была уверена, что смогла бы разграничить эти два чувства. Следуя какому-то особому инстинкту, она всегда поступала разумно.

Однако при всей своей уравновешенности Сабине все-таки приходилось следить за собой, чтобы не поддаваться чувству симпатии к Фабермахеру в его отсутствие и его обаянию, когда они бывали вместе. Она не понимала, почему такой человек, как Хьюго Фабермахер, мог ею заинтересоваться, и ей казалось, что если бы она ответила ему взаимностью, он в конце концов разочаровался бы в ней. Не то чтобы она считала Эрика менее разборчивым или проницательным, чем Фабермахер, но просто Эрик был несравненно понятнее и человечнее. У нее с Эриком так много общего, а разве можно себе представить, чтобы у Фабермахера были какие-то общие интересы с нею. И все-таки он ей очень нравился.

— Вы будете завтра у Траскеров? — спросила она наконец.

Он пожал плечами.

— Вряд ли. Надо будет сказать им об этом.

— С тех пор как вы вернулись из Чикаго, мы вас почти не видим.

— Из Чикаго? — он глядел в сторону, но лицо его залилось краской. — Мне не следовало туда ездить.

— Все в ваших руках, — тихо сказала она.

— Для вас, может быть, жизнь проста. Для меня — нет.

— Вы сами ее осложняете.

Он тихонько засмеялся.

— Вы либо очень сильны духом, либо очень неопытны.

— Позвольте мне все-таки надеяться на лучшее, — улыбнулась она.

— Позволяю, и больше того, желаю вам всяческого счастья, но вы правы в одном: я должен больше бывать на людях.

Они уже дошли до библиотеки.

— Значит, вы завтра придете к Траскерам? — спросила она.

— Да.

— И знаете что, Хьюго, когда приедет Эдна, непременно приходите к нам с нею.

— Она не приедет, — быстро сказал он. — То, что я не смог сделать лично, я сделал по почте. — Он взглянул Сабине в глаза. — Вы вправе презирать меня за трусость.

2

Семейные обеды у Траскеров вошли для Эрика и Сабины в обычай. Фабермахер же чувствовал себя там менее свободно, хотя это был один из двух домов, где он вообще бывал. Его одолевала застенчивость, в свою очередь и девочки Траскера робели при нем, так как он казался им романтической фигурой. Эрик, наоборот, чувствовал себя у Траскеров как дома. Эллен Траскер выросла в такой же семье, что и он, и ему было приятно видеть в ее доме массу мелочей, которые напоминали ему детство.

Эллен Траскер, накрывая стол к обеду, ставила на него все блюда сразу — миску с супом, блюдо с горячими овощами, накрытое крышкой, жаркое, а в середине — нарезанный пирог или торт и кофейник.

— Так делают у нас дома, — говорила она, словно в сорок один год все еще чувствовала себя деревенской девочкой, приехавшей погостить в город. У нее были прямые русые волосы, смуглая кожа и карие глаза. Когда она бывала серьезна, лицо ее казалось совсем некрасивым, даже суровым, но ей очень шла широкая ясная улыбка, кроме того, она обладала ядовитым и метким юмором дочери бедного деревенского священника. Она была лишена женского тщеславия, но дом ее выглядел так, словно его скребли и мыли с утра до вечера.

Разговор о Ригане зашел еще до того, как дочери Траскера, Рут и Нэнси, стали убирать со стола. Пока длился обед, никто не упоминал его имени: все словно сговорились как можно дольше не начинать неприятного разговора. Но старик, казалось, все время незримо присутствовал среди них, злорадно притаившись в углу и ожидая, пока назовут его имя. В конце концов, когда о нем заговорили, он будто встал и сел за стол вместе со всеми, ехидно улыбаясь каждому в лицо, и они стали наперебой изливать свое негодование, словно это незримое присутствие приводило их в бешенство.

— Одно утешение, — сказал Эрик, — что не мы одни недовольны. На английском факультете началось движение за то, чтобы декан выбирался преподавательским составом, а не назначался администрацией. На других факультетах то же самое. Сейчас составляется общая петиция.

— Это бесполезно, — сказал Фабермахер. — Никуда эта петиция не дойдет. К ней примкнут только несколько наиболее мужественных преподавателей, — но и они уже небось отмечены как смутьяны.

— Это не совсем верно, — вмешалась Сабина. — Сегодня утром я встретила в магазине миссис Демарест, и она открыто заявила, что ее муж на стороне этого движения. А ведь он — один из наиболее авторитетных ученых, таких, как он, в университете немного.

— Да, но декан исторического факультета все-таки не Риган, — отозвался Траскер.

На секунду Эрику вдруг показалось, что Траскера раздражает этот разговор.

Эллен Траскер, взявшись за свое вязанье, низко пригнулась к быстро мелькавшим спицам и нахмурилась.

— Если хотите знать мое мнение, — заметила она, — то это совершенно безнадежная затея. Деканы у нас на положении помазанников божьих. И без боя они не сдадутся…

Траскер почему-то поглядел на нее виноватым взглядом и даже покраснел. Он резко повернулся в кресле, словно стремясь убежать от этого разговора.

— А, к черту Ригана, — сказал он таким страдальческим тоном, что все с удивлением взглянули на него. Только Эллен не подняла головы. Траскер зашагал по комнате. — Вы думаете, я не знаю, что это за сволочь? Вы думаете, я не проклинаю себя за то, что втянул вас в это болото? Но я не хочу бороться с Риганом. Я боюсь. Я просто боюсь.

Наступило молчание — все онемели от удивления, — и вдруг Эллен взглянула на мужа с таким выражением, какого ни Эрик, ни Сабина никогда еще у нее не видели. Она глядела на него так, словно ей хотелось прижать его голову к своей груди и дать ему выплакаться. Фабермахер сидел с непроницаемым лицом.

— Я ничего не понимаю, — медленно сказал Эрик. — Вы охотно согласились на предложение Лича занять место Ригана. Тогда вы были готовы бороться с ним.

— Бороться? — презрительно переспросил Траскер, взглянув на Эрика сверху вниз. — Если б Лич не умер, не было бы никакой борьбы, а если б и была, так с Риганом боролся бы Лич, а не я. Вот что я вам скажу: если мы примкнем к этому движению, кто-то из нас будет обречен на мученичество. А я меньше всего на свете хочу быть мучеником во имя чего бы то ни было!

Траскер яростно замотал головой и почти истерически выкрикнул:

— Я знаю себя, поэтому и боюсь! Если меня притянут к ответу, я знаю, что уже не смогу отступиться! Я буду до конца держаться своего! Всю жизнь я боялся, что со мной может случиться такое!

Эрик и Сабина переглянулись, и, так как оба они очень любили Траскера, им было больно признаться друг другу в своих ощущениях. Один только Хьюго Фабермахер, казалось, так привык к подобным вещам, что принимал страх Траскера как вполне обычное явление.

3

В годы своего расцвета Кларк Риган проявлял немало мастерства и изобретательности, проектируя и строя разные приборы, его собственный телескоп был сконструирован именно в этот период. Риган сам вычислил постоянные величины линз. Он собственноручно выточил, вырезал и отшлифовал все металлические детали и прикрепил инструмент к тяжелому медному треножнику с помощью безупречно отполированных, легко скользящих универсальных шарниров. Телескоп был высотой в пять футов и очень устойчив.

Он стоял в нише окна-фонаря в спальне Ригана. Старый профессор пользовался им только вечером, но вовсе не для того, чтобы обозревать небо. Телескоп служил ему для того, чтобы заглядывать в освещенные окна.

Каждый вечер, после обеда, Риган снимал воротничок и галстук, надевал удобные домашние туфли, а на голову, чтобы не простудить лысину, натягивал старую, полинявшую и помятую фуражку, которую он носил лет шестьдесят назад, будучи еще студентом первого курса. Обеспечив себе таким образом комфорт и тепло, он присаживался к окуляру и снимал с линзы футляр слоновой кости, из темного окна спальни он наугад направлял трубу телескопа на какие-нибудь видневшиеся вдали огни.

Его белые жилистые руки не спеша поворачивали винт, приводящий в движение зубчатую передачу, и длинный латунный глаз медленно поднимался вверх, теперь стоило чуть наклонить голову, и инструмент становился как бы дополнительной частью его мозга, ничуть, впрочем, не совершенствуя его умственную деятельность, так как Риган видел только то, что хотел видеть. Все мерзкое и безобразное он видел с беспощадной ясностью, все, что не было ни мерзким, ни безобразным, становилось таким.

Ночной мир, который он наблюдал из своей темной комнаты, был населен немыми существами, которые жестикулировали и гримасничали друг перед другом. И никому, казалось, и в голову не приходило, что на каждом окне есть штора. Смех, да и только. Но если в каком-нибудь дальнем окне, где он наблюдал немую сцену, штора вдруг опускалась, он выходил из себя, принимая это как личное оскорбление, и тихонько бранился: ‘Ну и черт с вами, свиньи этакие’.

В те часы, когда он обшаривал земные дали своим нелепо длинным глазом, ненависть тесным панцирем сжимала его грудь. В горле у него пересыхало. Как они ему ненавистны, все эти людишки! Иногда это ощущение становилось невыносимым, губы его дрожали, а четкое изображение на сетчатой оболочке глаз двоилось и расплывалось — превосходно наведенный окуляр застилало слезой, и Ригану хотелось громко выкрикнуть проклятие этому ненавистному миру.

Сегодня оптический хобот, обшаривая город, лишь ненадолго задержался на окне душевой женского студенческого общежития и прошел мимо ряда домов, которым Риган наносил такие визиты уже несколько лет подряд. Труба медленно поползла вверх, Риган навел ее на Северный холм, где темнел неосвещенный дом Лича, с тех пор как ‘старый дурак’ отправился на съедение червям, Риган каждый раз таким способом свидетельствовал ему свое почтение.

Риган медленно двигал телескоп слева направо, с запада на восток, оставляя окно Айки напоследок. Никогда наперед не угадаешь, что там делается, у этого Айки. Иной раз удается увидеть очень занятные вещи. Любопытный экземпляр, этот Айки: иногда он держит в руках книгу или газету, а иногда и рыжую девушку. О, Айки — хитрая бестия. И имя Риган придумал ему подходящее, обтекаемое — оно легко перекатывалось во рту. В такое имя было гораздо удобнее вложить солидную долю хладнокровной ненависти, чем в эту варварскую, застревающую в зубах фамилию — Фабермахер. Ну и фамилия! Нет, Айки решительно лучше.

Сегодня у Айки были гости.

В окне размером с почтовую открытку Риган увидел двух молодых людей. Ах, это Горин, — с некоторым разочарованием отметил он. Какого же черта они там делают? Молодые люди разговаривали, то есть, как заметил Риган, говорил Горин, а Фабермахер только кивал головой. Вот Фабермахер подпер голову кулаком, Горин вытащил из кармана какое-то письмо и читает его вслух, Фабермахер слушает, потом опускает кулак на стол и что-то говорит. Он встает и начинает шагать по комнате, энергично и отчаянно жестикулируя. Наверно, он хочет купить у Горина старый костюм, а цена ему не по карману. Спор продолжается, Горин сует ему письмо, тот отмахивается. Вдруг в углу открытки открывается дверь и входит — кто же? Рыжая!

Они ее не ждали, это ясно. И Фабермахер недоволен ее приходом — это тоже ясно. Риган похлопал по тулье фуражки, чтобы промокнуть вспотевшую лысину. Он прерывисто дышал, все тело его занемело от неподвижного сидения, пришлось переменить позу. Обычно в это время он делал перерыв и немножко отдыхал, но сейчас нельзя было терять ни секунды. Не до отдыха, когда тут происходит такое. Фабермахер исчез из поля зрения, но Горин и девушка что-то говорили, обращаясь к нему. Потом Горин ушел. А что ж ему не уйти, подумал Риган. Его ведь ждет дома жена, эта пигалица-итальянка. Фабермахер снова появился в окне. Девушка попыталась взять его за руку, но он не позволил. Девушка что-то серьезно говорила: ‘Ах, не будь со мной так жесток’, — злорадно усмехнулся Риган. Потом она отвернулась и выглянула в окно. На фоне освещенной комнаты ее силуэт представлял собой то, что в молодости Ригана называлось роскошной фигурой. Девушка уныло обернулась назад. Но поворачиваясь, она медленно спустила штору. Ну, это уже просто пощечина — от возмущения у Ригана даже отвисла нижняя челюсть. Он не мог поверить своим глазам.

— Дрянь паршивая! — выругался он про себя.

Высокий старик, приникший к телескопу, сдвинул фуражку на затылок тем самым жестом, каким шестьдесят лет назад щеголь Риган выражал досаду при виде поражения спортсменов Амхерстского университета. Глаза его молодо заблестели от возбуждения. Он с минуту подождал, словно надеясь, что они почувствуют его ярость и поспешат исправить свою ошибку, подняв штору. Но штора не поднималась.

Он отошел от телескопа и рассеянно выпил захваченное с собой молоко. Давно уже он не был в таком расстройстве. Он снова подошел к телескопу и заглянул в окуляр. Штора была опущена. Ах, твари!

Это слишком действует на нервы, сказал он себе. Да, слишком. С тех пор как эти трое появились в Кемберленде, он все время нервничает. Словно его преследуют. Ему сразу тогда стало страшно, будто они — трое сыщиков и явились сюда, чтобы выследить убийцу, которому трудно доказать, что убийство было совершено ори оправдывающих его обстоятельствах. Но никто не может сказать, что он к ним несправедлив, злобно думал Риган. С тех пор как умер старый Лич, трое преследователей были всецело в его руках, и разве он этим воспользовался? Нет, он сделал над собой огромное усилие и только из любви к науке каждый день подавлял в себе неудержимое желание вытолкать их в шею и велеть немедленно собирать свои пожитки. Он не поддался этому желанию, так как, что бы там ни говорили, а Кларк Риган — человек справедливый.

Но этот еврей — это уж: слишком! Есть же границы всякому терпенью! Ведь он-то не приглашал этого Фабермахера. Разве какому-нибудь университету на Юге осмелились бы навязывать черномазого негра? Так почему же он, Риган, должен терпеть еврея? Если бы этот Фабермахер вел себя прилично, тогда бы еще куда ни шло. Но такая распущенность — нет, это недопустимо. И если б он его честь-честью не предупредил! Но такому только палец протяни, он захватит всю руку. Нет, никто его не осудит, думал Риган, если он примет решительные меры, — ни один человек со здравым смыслом. Траскер и Горин пусть пока останутся, если не будут задирать нос, а Фабермахер должен уйти. Без всяких разговоров.

Покрывая чехлом свой любимый инструмент и тщательно задергивая шторы, прежде чем зажечь свет, Риган обдумывал, как мотивировать увольнение Фабермахера — моральным ли разложением или антигосударственной деятельностью — и какая из этих причин будет казаться более убедительной.

Сабина очень удивилась, увидев, что Эрик вернулся домой так скоро, он казался расстроенным и мрачным. Она смотрела, как он шагает по комнате из угла в угол, но не сказала ни слова.

— Никакие слова на него не действуют, — вдруг заговорил Эрик. — Я показал ему письмо Фокса, но он даже не стал читать. Мне пришлось прочесть его вслух.

— И что же?

— И тут пришла она. Несмотря на то что он ей написал, она все-таки приехала, наотрез отказавшись расстаться с ним.

Эрик не сумел бы объяснить Сабине это гнетущее чувство, которое снова возникло в нем и приводило в такое тревожное состояние. Письмо Фокса было кратким:

‘Дорогой Горин!

Пишу всего несколько строчек, хочу узнать, все ли благополучно у Хьюго? Я несколько раз писал ему, спрашивая, как идет его работа, но он не отвечает. Я, как и все, возлагаю на него большие надежды. Не болен ли он? Над чем он сейчас работает? Когда выберете время, черкните мне, пожалуйста, несколько слов, я очень беспокоюсь о нем. Привет Вам и Вашей семье.

Эрл Фокс’.

И ни слова о самом Эрике. Фокс даже не потрудился спросить: ‘А что делаете вы, Горин?’

По дороге домой Эрик снова с горечью думал о том, что людские страсти, стремления и желания кипят вокруг, не задевая и не касаясь его. Он одиноко бредет по жизни, и сколько еще впереди часов, месяцев, лет — и никаких надежд, никакого просвета. ‘Но чего же я хочу?’ — спросил он себя. Этого он и сам не знал.

4

Через четыре дня Эрику стало известно, что Фабермахер уволен, он был потрясен, но вместе с тем втайне обрадовался, словно предчувствуя приближение какой-то развязки, которая даст, наконец, выход бурному отчаянию и обидам, накопившимся в нем за последние месяцы.

Траскер, сообщивший ему об этом по телефону, просил немедленно прийти. Слушая его возбужденный, гневный голос, Эрик ощутил желание бороться против Ригана со всей той бешеной яростью, которую он до сих пор изливал только на самого себя.

Когда позвонил Траскер, Эрик помогал Сабине мыть посуду после обеда и еще держал в руках мокрое полотенце. Он наспех рассказал ей о случившемся и ушел. Сабина не могла пойти с ним — ей не на кого было оставить Джоди.

Атмосфера, царившая в доме Траскеров, явно говорила о том, что произошла какая-то крупная неприятность. Обе девочки сидели на ступеньках веранды и, против обыкновения, были очень молчаливы. Они поздоровались шепотом, точно в доме лежал тяжело больной. На краю веранды стояли два потертых чемодана. В гостиной Траскер, облокотившись о подоконник, смотрел перед собой невидящим взглядом. Эллен молча вязала, ожесточенно перебирая спицами, а Фабермахер стоял, прислонившись к роялю, и его тонкое лицо искажала страдальческая гримаса, будто где-то вдалеке вот-вот должно было произойти что-то страшное, а он не мог даже криком предупредить об опасности, потому что голос его был слишком слаб.

Все с надеждой взглянули на Эрика, и тотчас же мимолетное оживление потухло. Фабермахер вдруг резко выпрямился, зашагал по комнате и быстро заговорил:

— Да, вот что я еще забыл. У меня в столе, в нижнем ящике, лежит маленькая черная записная книжка. Там есть некоторые вычисления, которые я так и не докончил. Перешлите ее мне с остальными вещами, когда я сообщу вам адрес. И где-то лежит книжка Френкеля. Она тоже мне понадобится.

Эрик переводил взгляд с одного на другого. Все было кончено, а он опять остался в стороне.

— Но разве вы не успеете до поезда собрать свои книги? — спросил он.

Фабермахер вспыхнул и круто обернулся к Эрику, словно только что заметив его.

— Неужели вы думаете, что я когда-нибудь переступлю порог этого здания? — спросил он. — Если такси повезет меня мимо, я закрою глаза, чтобы как-нибудь не увидеть этого человека. Боже мой, почему я его не убил! Схватить бы эту гадину за мерзкую высохшую шею…

Эрик и Траскер переглянулись.

— Ладно, Хьюго, — сказал Траскер. — Теперь уже все кончено.

— Нет, не кончено. Это никогда не кончится. Я всегда буду находить в себе силы сопротивляться только после того, как борьбе наступит конец и меня прикончат. И не только со мной так происходит, а со всеми, кто покорно подчиняется насилию. Я знаю это. Я это видел в Германии. Однажды ночью в лесу… впрочем, вам я уже рассказывал об этом, — сказал он, обращаясь к Траскеру. Он перевел взгляд на Эрика и заговорил обычным, почти непринужденным тоном: — Знаете, когда он меня вызвал, меня сначала разобрал смех. Он сидел напыщенный, лицемерный, похожий на старого волка, который только что сожрал младенца и проповедует своим волчатам, что не нужно обижать ближнего. Такой самодовольный, такой тупой! И все-таки жалкий. Я спрашивал себя: ну что, собственно, он может со мной сделать? И мне было смешно. Меня увольняют за антигосударственную деятельность, заявил он. Поразительная нелепость, просто бред какой-то! Ладно, сказал я себе, пусть будет так. Людям подобного сорта даже дыхание таких, как я, кажется опасным. Итак, значит, я оказался политически вредным. Потом выяснилось, что меня увольняют еще и за безнравственность. Это уже было не так смешно, как моя антигосударственная деятельность, но когда тебя называет безнравственным такой человек, как Риган, это тоже смахивает на фарс. И хоть не без горечи, а все же смеешься. Но, боже мой, тут-то он и начал. Это уже были не шутки. И тогда меня стал одолевать страх. Как слизь, как паутина, как той ночью в лесу в Шварцвальде…

— Ладно, — резко перебил его Траскер и отошел от окна. — Главное сейчас — решить, что делать.

— Остается одно: сесть в такси, когда оно приедет, дождаться поезда и уехать.

— Куда? — спросил Эрик. — Нельзя же так. Он не имеет права выгонять вас. У него нет никаких оснований. Антигосударственная деятельность? Но это слишком уж глупо. Безнравственность? Да в чем же вас обвиняют? Что вы, приставали к мальчикам, что ли?

— Зачем к мальчикам, — сказал Фабермахер. — Здесь считается безнравственным встречаться с девушками. Даже с одной девушкой. С Эдной. Я безнравственный потому, что встречался с Эдной. Знаете, это просто поразительно. Он говорил о нас с Эдной так, будто действительно видел нас вдвоем. Представляете себе это ощущение? Даже хуже того, гораздо хуже — он точно раздел нас с ней догола и вытащил на улицу среди бела дня. О, господи, мне казалось, что я истекаю кровью. Я терзался не столько за себя, сколько за Эдну. Поймите, он говорил о ней так, словно сам с ней жил. Кошмар какой-то. Подрывная деятельность, издевательства над моей национальностью — все это на меня подействовало гораздо меньше…

Эрик и Траскер снова переглянулись.

— Неужели он приплел и вашу национальность? — спросил Эрик.

— Да, конечно, но когда он заговорил об Эдне, я готов был его убить.

— Ну, и что же? — нетерпеливо спросил Эрик.

— Да ничего, — сказал Фабермахер с презрением к самому себе. — Ничего. Стоял и слушал. Как той ночью, в лесу, когда я стоял и ждал, скоро ли меня убьют. — Хьюго ненавидящими глазами уставился на свои руки. — А он наслаждался этим. И вид у него был такой, словно он говорил: ‘Думаешь, я один так к этому отношусь? Нет, таких, как я, миллионы, сто миллионов…’ А как бороться со ста миллионами людей? Вот почему я ничего ему не сделал. Вот почему я не сопротивлялся той ночью в Шварцвальде, куда студенты приволокли пятнадцать человек, в том числе и меня. Только сначала, когда нас схватили, мы пытались отбиваться, а потом уже никто не сопротивлялся. Помню, было очень темно. Мы, связанные, стояли посреди небольшой просеки, а те столпились вокруг. При свете звезд чуть поблескивали козырьки эсэсовских фуражек. И вот, в последнюю минуту мой отец, самый старый среди нас, первый выступил вперед. Он был совсем уже старик. Он был их профессором. Отец вдруг вскинул связанные руки и бросился на них, окруживших нас тесным кольцом. До этого мы стояли как стадо овец. И страх тотчас исчез, и мы все бросились на них, хотя отца моего они тут же сбили с ног лопатами. Было так темно, что, кроме козырьков их фуражек, почти ничего нельзя было различить. Нас переполняла такая ненависть, что, несмотря на страх, мы готовы были умереть, сражаясь с ними, если б только каждый из нас был уверен в остальных. Нужен был какой-то сигнал, чтобы мы стали сопротивляться. Иначе мы бы так и остались лежать — там, рядом с моим отцом. Ну, вот так же получилось и с Риганом, только со мной не было никого, кто подал бы знак к борьбе, и окружала меня не сотня штурмовиков, а стомиллионная толпа.

— На свете не может быть ста миллионов Риганов, — сказал Эрик, — он выродок. Ручаюсь, что если вы сообщите об этом случае в Ассоциацию американских профессоров…

— Никому я не желаю сообщать, — с бешенством перебил его Фабермахер. — Не желаю! Я хочу только, чтобы меня оставили в покое и дали возможность работать! Я не могу тратить время на всяких психопатов! — Он затряс головой и умоляюще протянул руки. — Почему люди не могут оставить меня в покое?

Снаружи раздался автомобильный гудок, и в дверях появились обе девочки. Лица у них были торжественные.

— Такси приехало, — сказала Нэнси.

Лицо Фабермахера прояснилось, точно свобода была уже близко. Он порывисто бросился к двери и вдруг остановился, словно вспомнив, что, как это ни странно, у него есть друзья, с которыми надо попрощаться, и по выражению его лица было видно, что это почему-то для него оказалось самым трудным. Он остановился посреди комнаты, растерянно глядя то на одного, то на другого, словно застенчивый мальчик, не знающий, как выйти из комнаты, где много взрослых.

— Что я могу сказать?.. — Фабермахер жестом выразил свою беспомощность… — беспомощность и полную неприспособленность к жизни среди людей. — Спасибо вам за все. Большое спасибо. — Он задержался у двери, чтобы взглянуть через улицу на дом, где жил Эрик, и в его взгляде было страдание, которого Эрик так и не понял.

Через минуту хлопнула дверца такси, взвыл мотор, и Фабермахер уехал. Эрик подошел к двери и проводил глазами удаляющуюся машину. Он смотрел, как два маленьких красных огонька спустились с холма, потом скрылись за темной массой густых деревьев.

— Куда он едет? — спросил он немного погодя.

— В Чикаго, — ответил Траскер. Эрик обернулся и почувствовал, что волнение Фабермахера теперь целиком передалось Траскеру. Тот шагал по комнате взад и вперед, словно желая стерпеть следы шагов Хьюго на ковре. — Он звонил Эдне, чтобы она его встретила.

Неужели этим все и кончится, думал Эрик. Неужели этот случай так и останется маленькой вспышкой, которой Риган хотел припугнуть их, чтобы они знали свое место, а заодно и усложнить им работу? Эрик даже позавидовал Фабермахеру — тот уже развязался со всем этим, волен теперь идти на все четыре стороны, зная, что его огромный талант останется при нем, куда бы его ни забросила судьба. Он вырвался из этой грязной клоаки.

Эрика внезапно охватила злость на собственное бессилие. Он резко обернулся к Траскеру и спросил:

— Ну, а мы что станем делать? Проглотим это и будем сидеть, не раскрывая рта?

Траскер молчал, продолжая взволнованно шагать по комнате, наконец Эллен спросила, не поднимая глаз:

— А что вы можете предложить, Эрик?

— Не знаю! Наверное, что-нибудь не слишком разумное, например дать Ригану по морде. — Он взглянул через залитую луной улицу на свой домик.

В кухне светилось окно — очевидно, Сабина все еще возилась с посудой, — а на втором этаже, в спальне, виднелся слабый отсвет лампы, которую зажигали в холле, чтобы не оставлять Джоди в полной темноте. Там, за этими окнами, находились его жена и сын — единственное, что было у него на свете. Ни дом, ни обстановка не принадлежали ему целиком. Казалось, на каждом предмете было клеймо: ‘взято в долг’. За душой у Эрика не было ничего, кроме двух дорогих ему человеческих существ, а это — самая хрупкая и уязвимая собственность на земле. Какое же он имеет право призывать к бунту и вступать в единоборство с Риганом?

— Вы, конечно, ни минуты не сомневаетесь, что Хьюго уволен только потому, что он еврей, не правда ли? — спросил он через плечо.

— Это ясно, — с яростью сказал Траскер. — Разве иначе мог бы Риган убедить попечителей в нелояльности Хьюго, не имея к тому никаких доказательств? Разве мог бы он представить обычный роман с девушкой как нечто грязное и безнравственное? Стоит сказать ‘еврей’, как они поверят чему угодно. Наши попечители отнюдь не дураки, но как только антисемитский вирус попадает им в кровь, самые умные люди начинают верить всякому слову тех, кого в душе считают зловредными кретинами. Конечно, все обернулось бы иначе, будь Фабермахер позубастее, как другие. Но наш Хьюго какой-то пришибленный. Он вроде калеки. В чем-то он очень силен, а в других отношениях слабее ребенка. Никогда не знаешь, от чего он вдруг может пасть духом. Черт возьми, если б только у него хватило смелости защищаться против Ригана!

— Но ведь он всегда может вернуться в Колумбийский университет, — заметила Эллен.

— Разве в этом дело? — огрызнулся Траскер. Он был сейчас так раздражен, что посмотрел на жену почти с ненавистью. — Он всегда может и горло себе перерезать!

Эллен взглянула на него, даже не пытаясь скрыть обиды.

— Ладно, Джоб, я только хотела…

— Я отлично знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь облегчить мне возможность сидеть сложа руки и держать язык за зубами.

— О, она совсем этого не думала, — вмешался Эрик.

Траскер отмахнулся.

— Вы ничего не понимаете. Она считает, что раз я физик, ученый, то должен быть отчаянным смельчаком. Когда я ей как-то сказал, что дрался всего раз в жизни и то из-за теории квантов, она чуть не плюнула мне в глаза.

— Джоб, ты говоришь глупости, — спокойно сказала Эллен, не отрываясь от вязанья. — Девочки, посуда вымыта?

— Ох, мама, — захныкала Нэнси, — ты нас весь вечер гоняешь из комнаты в комнату, точно мы маленькие!

— Если посуда вымыта, — невозмутимо продолжала Эллен, — то отправляйтесь наверх и ложитесь спать.

— Пусть остаются, — потребовал Траскер. — Раз я говорю глупости, то пусть они наконец убедятся, что я действительно дурак.

— Если хочешь непременно мучить себя, — пожалуйста.

— Это ты меня мучаешь, ты считаешь, что я всегда должен с чем-то бороться. Думаешь, я забыл, как ты не впустила меня в дом в ту ночь, когда казнили Сакко и Ванцетти, потому что я не подписался под петицией об их освобождении? Я ведь слышал, как ты плакала, когда наступил час, назначенный для казни.

— Это было так давно, — спокойно возразила она. — И если я так относилась к Сакко и Ванцетти, да и ко многому другому, то лишь потому, что я с детства привыкла верить в некоторые вещи. Но с той ночи я больше ничего уже от тебя не требовала. Ты ведь сам знаешь.

— Да, ты не требовала, ты только поощряла меня верить всякому вздору, вроде того, будто я настолько непримирим, что мне нельзя ввязываться ни в какую борьбу, это как дети говорят: ‘держи меня крепче, а то я его убью’. Ты оказала мне плохую услугу, Эллен. Даже если я сам этого хотел, все равно, это плохая услуга.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

— Тогда поступай, как тебе угодно, Джоб.

— Ну, так вот что. Я отвечаю за то, что сегодня произошло с этим мальчиком. Я уговорил его приехать сюда, а теперь даже не встал на его защиту. Я сию же минуту иду к Ригану.

Эрик увидел на лице Эллен улыбку, но странно: в этой улыбке не было и тени гордости за мужа, одна только жалость.

— Ты прав, Джоб, — сказала она обычным тоном. — Ты отвечаешь за этого мальчика.

— Значит, мы понимаем друг друга, — упрямо сказал он.

— Постойте, — вмешался Эрик, — не будьте же, в самом деле, дураком. Если вы хотите с ним бороться, не ходите один. Среди преподавателей найдется человек сорок, которые стремятся восстановить справедливость на нашем факультете. Почему бы не поговорить с ними? Они готовы умереть, но добиться своего. Если вы пойдете против Ригана один, вас, вероятно, просто уволят, и что вы этим докажете?

— Нет, — сказал Траскер, — это мой долг.

— Тогда пойдемте вместе. Мы оба несем за Хьюго ответственность.

— Не надо, — сказал Траскер, отстраняя Эрика.

Эрик направился было вслед за ним, но его остановил голос Эллен.

— Оставьте его, — сказала она, уронив вязанье на колени. — Джоб сам наконец до этого дошел. Пусть он хоть раз испытает это на себе, и тогда он поймет то, о чем я ему всегда говорила. — Она снова взялась за вязанье. — Но этот урок может, конечно, обойтись ему очень дорого!..

— Боже мой, Эллен, как вы можете так говорить! — воскликнул Эрик. — Сейчас не время выступать в одиночку, показывая свое мужество. Черт возьми, да разве теперь найдешь такой университет, где можно было бы получить место с полным профессорским окладом? В чем дело, разве вы его не любите?

Она покачала головой, удивляясь, как можно не понимать таких вещей:

— Ну, не глупый ли это вопрос, Эрик? — сказала она, кротко глядя на него. — Зачем я тогда добиваюсь, чтоб он был настоящим мужчиной, и внешне и внутренне! А теперь идите домой. И если он захочет вас видеть, он сам к вам придет.

Сабина ждала Эрика на ступеньках веранды. Лицо ее, освещенное луной, казалось бледным и встревоженным. Она сидела, наклонившись вперед, охватив обнаженными руками колени, ее неподвижная поза почему-то напомнила Эрику ее мать. Он еще издали заметил, что пальцы ее нервно разглаживают платье на коленях, и в этом движении чувствовалась еле сдерживаемая тревога. Какие бы другие чувства Эрик к ней ни испытывал, какую бы роль ни играла в его отношении к ней привычка, сейчас он острее всего ощущал, что Сабина — самый близкий его друг и самый нужный человек на свете.

Эрик сел рядом и рассказал о том, что произошло.

— Я видела, как Траскер вышел из дому, — сказала она.

Они долго сидели рядом на ступеньках. Время от времени один из них вставал и уходил в теплый дом посмотреть, не продувает ли спящего ребенка ветерок, налетавший из долины, но стоило им снова оказаться рядом на залитых луною ступеньках, они тотчас же опять брали друг друга за руки.

Было совсем уже поздно, когда на другой стороне улицы, сквозь темные стволы деревьев они увидели Траскера. Он остановился перед своим домом, поглядел на слабый свет в окнах и бросил сигарету, огненная точка описала в воздухе дугу. Траскер взялся рукой за калитку, потом оглянулся и стал всматриваться в домик на противоположной стороне улицы. Эрик хотел было встать, но Сабина удержала его.

Траскер отошел от неясно белевшей калитки и направился через улицу. Каблуки его гулко стучали по кирпичной мостовой. Подойдя почти вплотную к ним, он заговорил.

— Ну, вы оказались правы. Это надо было сделать как-то иначе. — На лице его появилась грустная улыбка.

— Да? Что случилось? — спросил Эрик очень спокойно, словно речь шла о каких-то пустяках.

— О, я высказал ему все, что думаю, и, видимо, сначала нагнал на него страху, потому что он сразу же начал оправдываться. Потом я сказал ему, что он по крайней мере должен иметь мужество признаться в своих предрассудках и назвать истинную причину увольнения Фабермахера. Честное слово, я никак не ожидал, что старик будет так передо мной юлить. Но либо я потом повел себя неправильно, либо он сумел себя взять в руки, только он очень быстро ухватился за главное: если я с ним не согласен, он меня не задерживает. Тут уж поздно было говорить: ‘Подождите, скоро весь факультет подпишет заявление против вас’, и, кроме того, мне стало так легко, когда я высказал свои сокровенные мысли, что я сразу же попал в ловушку и принял ультиматум. Ох, как приятно было облегчить душу! Даже некоторое время спустя мне все еще было легко и весело. — Голос Траскера сорвался, и он взглянул на свой дом — единственный дом на всей улице, где еще светилось окошко.

— Завтра я пойду и попрошу меня уволить, — сказал Эрик.

— Не нужно, — отозвался Траскер. — Конечно, приятно чувствовать себя героем, но я скоро сообразил, что ровно ничего этим не достиг. — Он пожал плечами. — Я стал думать о неоплаченных счетах, о своих девочках и прочем. И, главное, какой в этом смысл? Фабермахеру я работу не вернул, а свою — потерял.

— Эллен ждет вас.

— Знаю. Она не рассердится. Теперь исчезнет многое, что давно уже стояло между нами. — Он покачал головой. — Господи, чем только не одурманивает себя человек, чтобы избежать самой простой ответственности!

— Но ведь не думаете же вы, что я останусь… — начал Эрик.

Траскер остановил его усталым жестом. С тех пор как он вышел от Ригана, он передумал столько, что говорить об этом ему уже не хотелось.

— Зачем облегчать Ригану дело? Потолкуйте с другими. Примите какие-то меры. Если я сгоряча что-нибудь напортил, подождите, пока я найду место и вызову вас. — У него вырвался короткий дрожащий смешок, казалось, внутри у него все клокотало от волнения. — Эллен даже не будет надо мной смеяться. Бог ее знает, откуда у нее столько терпенья. Ну, ладно, — он зашагал к калитке, — поговорим еще утром.

Эрик и Сабина проводили его глазами: не двигаясь с места, они молча прислушивались к его шагам по деревянным ступенькам веранды. В глухой ночной тишине хлопнула стеклянная дверь. Затем свет в гостиной потух, и вскоре засветилось окно на втором этаже. Неожиданно потух и этот свет, словно после длинного и трудного дня у Траскеров уже не хватило сил разговаривать друг с другом и они поторопились лечь спать.

Эрик и Сабина остались одни среди ночного безмолвия, единственные люди на всем холме, которые не искали забвения в сне. Они почти физически чувствовали муки человека, бодрствующего в доме напротив, человека, который, оберегая себя от лишних страданий, не хотел вступать в жизненную борьбу, пока не понял, что не может больше оставаться в стороне, однако теперь его второе рождение принесло страдания не только ему самому, но и тем, кого он любил. Полночь давно уже миновала, когда Эрик и Сабина наконец легли в постель, и руки их тотчас же встретились, как и прежде, на ступеньках веранды. Оба долго лежали без сна, но ему было гораздо страшнее, чем ей.

Целый месяц после увольнения Траскера Эрик оттягивал неизбежный разговор с Риганом и наконец не выдержал. Это был месяц сплошных разочарований и все возрастающей ярости против остальных факультетских преподавателей, которые были явно напуганы увольнением двух ученых. Все инстинктивно понимали, что теперь все сводится к одному: прав ли был Траскер, протестуя против первого увольнения. По меньшей мере треть тех, кто раньше охотно соглашался подписаться под петицией попечительскому совету, теперь просила не рассчитывать на их подпись. На этих малодушных ополчились те, кого словно пробудило ничем не оправданное увольнение двух ученых, хотя раньше они не выказывали к этому делу никакого интереса. Но таких была лишь горсточка, ренегатов же — подавляющее большинство. Тон отговорок действовал на Эрика угнетающе, и его больше всего бесило заявление: ‘Ведь я должен думать о своей семье’. А как же семья Траскера? — возмущался он про себя. А Джоди и Сабина?

Каждый раз, глядя на уже заколоченный дом напротив, Эрик сжимал кулаки от гнева. Траскер временно устроился в Мичиганском университете на должность лаборанта с жалованьем вдвое меньшим, чем здесь. Эрик отлично знал, что Мичиганский университет ничего другого не мог ему предложить — прежнее место Траскера было давно занято.

К концу месяца Эрик понял, что сражение его проиграно. Он уже не мог продолжать работу над предложенным Мэри экспериментом. Если ему случалось входить в заброшенную лабораторию, он отводил глаза, чтобы не видеть запыленных частей прибора, стоявших, как могильные памятники. Он потерял всякий вкус к работе. Ему было стыдно за свою внутреннюю пассивность, и в то же время его глубоко возмущал этот мир, для которого научно-исследовательская работа не имела никакой ценности. Для Эрика работа означала жизнь, но воля его была парализована, внешние условия связывали его по рукам и ногам, и все это превратило его в желчного, озлобленного человека, изливающего свое раздражение на окружающих. И после каждой вспышки он терзался раскаянием, сознавая, что никакими извинениями не загладишь обиды.

Наконец Эрик не мог уже больше найти предлога, чтобы откладывать встречу с Риганом. Между ними состоялся короткий разговор, совсем не такой, какого ожидал Эрик, но имевший те же последствия. Риган поставил ему условие, которое сделало для него дальнейшее пребывание в университете абсолютно невозможным.

Разговор с самого начала принял такой неожиданный и странный оборот, что Эрик, выйдя из здания физического факультета безработным, совершенно не понимал, как это случилось, и ощущал какой-то дурман в голове. Он был взвинчен до предела, точно Риган непрерывно держал его под электрическим током, но, несмотря на отвращение, обиду и угрызения совести, в нем назрело твердое решение. Пока он шел по улицам, окаймлявшим Южный холм, то солнечным, то тенистым, в голове его складывался определенный план. Маленькие аккуратные домики уже не имели больше отношения к его жизни, он вдруг стал посторонним, чужим в этом городе, он стал безработным.

В порыве самоунижения он стал размышлять о своих внутренних возможностях, о том, что он в сущности за человек и как он пришел к своему теперешнему положению. Возникавшие в его памяти радостные и безмятежные картины прошлого сейчас ему только мешали. Как-то утром, наблюдая за играющим Джоди, Эрик вдруг понял, что воспоминания утратили для него всякий реальный смысл: точно какая-то часть дома, где он жил, постепенно обваливалась и превращалась в прах, а он этого не замечал, пока мох, сорная трава и дикие цветы, выросшие на развалинах, не привлекли его внимания. Эрик стал сомневаться в своей памяти, поняв, что большая часть прошлых переживаний зависела от запахов, ароматов, приятных или неприятных ощущений.

Когда-то запахи для него значили не меньше, чем зрительные восприятия, и теперь, наблюдая за Джоди, он вспоминал, как волновали его в детстве приятные или неприятные запахи. Он вспомнил, как по-разному пахла одежда его отца: теплая сырость шерстяной куртки, промокшей под весенним дождем, густой запах табака, когда он взбирался на колени к отцу, любопытствуя, очень ли колются его усы, тогда же он обнаружил, что табачный запах и ощущение колючих волос могут действовать на него по-разному, но ни то, ни другое никогда не казалось ему неприятным.

Он помнил еще теплые запахи кухни, аромат ветерка, трепавшего передник матери, вывешенный на веревке для просушки, и мучительное ощущение, когда мать проводила по его лицу рукой, пахнущей луком.

Он видел, как Джоди низко наклонял голову над картинками, отпечатанными на линолеуме, и медленно водил носиком, Эрик сразу догадался, в чем дело: мальчика интересовало, так же ли пахнет красное, как синее или белое, или по-другому. Неторопливо шагая по улицам и перебирая в уме свои планы, как монеты в кармане, Эрик недоумевал, почему сейчас ему лезет в голову прошлое, которое он почти совсем забыл, да и то, что он помнил, — всего-навсего впечатления, воспринятые ребенком. Что могло вызвать в нем тот постыдный порыв в кабинете Ригана? Он длился только какую-то долю секунды. Но воспоминание об этой мгновенной вспышке запечатлелось в нем навсегда, как зигзаг молнии на фотопленке. Позорно ли это или только естественно? Где же найти объяснение? Быть может, разгадку следует искать где-то на дне памяти? Но в таком случае это объяснение уже не годится, оно устарело и совершенно бесполезно. Ничего не остается делать, решил он, как идти вперед и вперед. Что бы с ним сейчас ни происходило, прошлое умерло навсегда.

‘Вот и все, — думал он. — Кто я такой и на что способен — я не знаю и могу только догадываться’.

Но в то же время он уже не только догадался, но и решил, как быть дальше. Теперь его занимал другой вопрос: не пойти ли прямо на почту и не отправить ли телеграмму сейчас же? Нет, он слишком долго был наедине со своими мыслями, ему сейчас очень не хватало Сабины. И Эрик повернул домой.

Первое, что бросилось ему в глаза, когда он вошел в дом, была книжка Джоди, валявшаяся на полу. Эрик рассеянно поднял ее и передал Сабине. Она взяла книжку, устремив на него печальный вопросительный взгляд.

— Я безработный. — Он осторожно тронул ее за плечо. — Ты не бойся, Сабина. Как-нибудь проживем.

Он поцеловал ее в лоб и пошел к телефону.

— Примите, пожалуйста, телеграмму, — сказал он, вызвав телеграф. — Мистеру Томасу Максуэлу, город Спокэн, штат Вашингтон. Текст следующий: ‘Окончательно решил переключиться на работу в промышленности. Можно ли рассчитывать на нью-йоркскую вакансию? Могу выехать немедленно’. — Телеграфистка повторила текст телеграммы, и он сказал ей свое имя.

Повесив трубку, Эрик обернулся и встретился взглядом с Сабиной. Вот он сделал наконец решительный шаг, но озлобление и растерянность, толкнувшие его на это, все-таки не проходили.

— Значит, ты говорил с Риганом, — сказала она. Это был не вопрос, а спокойное утверждение, но глаза ее глядели тревожно.

‘Как же ей не тревожиться, — подумал Эрик. — Куда мы теперь денемся’?

— Конечно, — сказал он. — Черт возьми, Сабина, у меня уже не было выбора. Он меня не увольнял, я сам ушел! Иначе я не мог. Легко было Траскеру говорить: ‘Подождите, пока я найду вам место’, но после сегодняшнего разговора я уже не могу ждать. Может, ты считаешь, что мне не следует поступать на службу в эту нью-йоркскую фирму — конечно, если там еще есть вакансия, — так я откажусь. Я что-то ничего уже не понимаю.

— Я считаю? Эрик, ведь это твоя работа и твоя жизнь. Ты сам должен знать, чего ты хочешь.

— Я хочу только уехать отсюда поскорее, — выпалил он. — Если это и есть жизнь ученого, так черт с ней! С самого начала попадаешь под гипноз лживого утверждения, будто нет ничего прекраснее и благороднее чисто научной, исследовательской работы. Ты, мол, принадлежишь к ‘передовому человечеству’. Пусть другие занимаются разными глупостями, но ты работаешь на вечность. А на деле получается, что ты просто паршивый маленький учителишка и все на тебя плюют. Лаборатории существуют только для приманки. Ты должен быть благодарен за то, что тебе дают несчастные сорок долларов в неделю, хоть этого и не хватит, чтоб послать детей в колледж, когда придет время. Дело даже не в Ригане, мне и без него все это опротивело. Глядя на здешних людей, которые вовсе не являются патологическими уродами, я чувствую, что больше не могу! Одна мысль, что я рискую превратиться в такого ручного кролика, приводит меня в ужас!

— Ты-то! — сказала она. — Ты никогда таким не будешь.

— Не говори так! — страстно воскликнул Эрик. Сабина удивленно взглянула на него. На мгновение он мысленно перенесся к своему разговору с Риганом. — Поверь мне, все может быть!

— А если ты станешь работать в промышленности, все будет иначе? — спросила она.

— Ладно, я откажусь от этой проклятой работы.

— Я ведь не для того, чтобы тебя поддразнить, Эрик. Я просто спрашиваю. Ты всегда отзывался неуважительно об исследовательской работе в промышленности.

— Какое я имею право судить об этом? Конечно, это правда, что проблемы, над которыми приходится работать в промышленности, далеко не так интересны, как научные проблемы, но, по крайней мере, там игра идет в открытую. Компании заинтересованы только в том, чтобы выручить побольше денег. Если твоя работа им выгодна, к тебе относятся хорошо. Если нет — уходи вон. Здесь же, в университете, человек может быть умным, талантливым, смелым — каким угодно, но вне лаборатории, кабинета или библиотеки он ничто, и не дай бог, если он не угодит членам попечительского совета. И если уж мне суждено трудиться на какого-нибудь попечителя, который состоит в совете только благодаря своим деньгам, так лучше уж работать у него на заводе и получать приличное, честно заработанное жалованье, чем служить декорацией для его меценатства, которым он всласть развлекается на досуге.

Он взглянул на Сабину, и вся его запальчивость мигом исчезла.

— Сабина, родная, только не бойся. У нас на книжке почти сто долларов, да еще машина…

— Я не боюсь, Эрик, — сказала она. — Правда, не боюсь.

— Нет, боишься. Ты думаешь, что нам опять будет трудно, как раньше, когда мы не могли пожениться, а ведь теперь у нас есть еще и Джоди. Ты осуждаешь меня за то, что я сделал.

— Эрик, перестань, пожалуйста! Что сделано — то сделано, и я ни в чем тебя не виню.

— Но ты не спрашиваешь меня о Ригане, — сказал Эрик.

— Вряд ли тебе сейчас хочется говорить о нем. Судя по всему, он задал тебе жару.

— Какого там, к черту, жару! — голос его звучал страдальчески. — Как раз наоборот. Он предложил мне повышение. — Сабина широко раскрыла удивленные глаза. — Он думал, что раз я остался, значит я не согласен с Траскером, и хотел мне заплатить за это. Он предложил мне должность младшего профессора.

Сабина нахмурилась.

— И ты мог подумать, что я посоветую тебе согласиться?

— Ты? — Он нервно провел рукой по волосам. — Неужели, по-твоему, я из-за этого два часа бродил по улицам и раздумывал, что я за человек? В том-то и дело, что меня самого одолело искушение. На какой-то миг я действительно обрадовался возможности прочно утвердиться в университете и зваться _профессором_ Горином. Да, да! Я сказал себе: если все эти негодяи заботятся только о своем благополучии, то почему бы и мне не подумать о том же? Может, промолчать и принять это повышение? И знаешь, если мне могла хоть на секунду прийти в голову такая мысль, значит мне надо немедленно расстаться с научной деятельностью. Дело не в Ригане и даже не в этих людях, которые не пожелали поддержать Траскера, — дело в том, что и я могу стать таким, как они.

Его угнетало ее молчание. За последний месяц они нередко ссорились, и сейчас им было трудно разговаривать по душам, так как недавние обиды еще не изгладились из их памяти.

— Теперь ты видишь, какой я, — покорно сказал он. — Правда, эта мысль держалась у меня какую-то долю секунды, но все-таки она появилась.

— Ох, Эрик, я совсем не об этом думаю! — пылко воскликнула Сабина со слезами в голосе. — Неужели ты никогда не можешь догадаться, что у меня на душе? Нет, ты просто дурак!

— Знаешь, Сабина, я просто тебя люблю, — сказал он. — Ты такой славный малый!

Она подошла и поцеловала его.

— Почему ты должен мучиться и стыдиться этой мысли? Ведь в конце концов ты все-таки поступил честно?

— И с тобой я поступил честно?

— Конечно. — Не видя ее лица, он чувствовал, что она улыбается. — Ты всегда был со мной честен. Ну идем, я дам тебе позавтракать, хоть ты и безработный.

Эрик следил глазами за Сабиной. Может быть, ему было бы легче перейти на положение безработного, если бы у него не было ни жены, ни ребенка, но когда он пытался представить себя одиноким, его охватывало отчаяние. Ничто в мире не могло сравниться со счастьем быть вместе с нею. Разумеется, это правда, что для мужчины самое важное в жизни — работа, но он знал, что жизнь его потеряла бы смысл без Сабины и Джоди. Он обошел вокруг стола и поцеловал ее в лоб. Ему стало чуточку легче, но все-таки сердце его болезненно ныло от сознания, что он безработный, и от глубокого разочарования. Еще никогда в жизни ему не было так тяжело.

5

Пять лет назад Эрик и Сабина уезжали из Нью-Йорка в вагоне третьего класса. Теперь они возвращались туда в спальном купе. Тогда они переживали свой медовый месяц, теперь у них был Джоди, а прежняя наивная уверенность в будущем сменилась робкими надеждами. Эрик сидел спиной к движению поезда, напротив Сабины и Джоди. Мальчик не отрывался от окна и что-то беспрерывно лепетал, разговаривая сам с собой, с автомобилями, коровами, деревьями, домами и людьми, мелькавшими мимо. Он был захвачен этим увлекательным разговором, а родители смотрели на него с ласковым любопытством, немножко завидуя и немножко огорчаясь, что он так мало в них нуждается. Время от времени, когда Джоди произносил какую-нибудь забавную фразу, Эрик и Сабина переглядывались и, убедившись, что без слов понимают друг друга, на мгновенье забывали о мальчике, при этом каждый озабоченным взглядом как бы спрашивал у другого: ‘Тебе хорошо?’

Было приятно путешествовать со всеми удобствами за счет ‘фирмы’, которая являлась для них тем же, чем для маленькой полевой маргаритки — плотная дождевая туча, нависшая над растрескавшимся от засухи полем. Когда поезд тронулся и Эрик с Сабиной в последний раз взглянули на очаровательный и ненавистный городок, они впервые начали верить, что Эрик уже не бедный университетский преподаватель, а научный сотрудник промышленного предприятия, солидный человек в превосходно отутюженном костюме, начинающий новую карьеру с жалованьем вдвое больше того, что он когда-либо получал.

Когда ушел носильщик, Эрик сказал:

— Отныне мы с тобой принадлежим к буржуазии.

Две недели назад он ездил в Нью-Йорк один, для предварительных переговоров. ‘Фирма’ называлась Американской машиностроительной компанией и занимала целый дом на углу 24-й улицы и Мэдисон-авеню. Это было двадцатишестиэтажное здание из песчаника, выстроенное в стиле первых небоскребов. Его безобразный полуготический фасад выходил на Мэдисон-сквер-парк. Эрику никогда еще не приходилось видеть такого скопления солидных, хорошо одетых людей. И он должен будет каждый день ходить на работу в ‘выходном’ костюме. Придется распрощаться с бумажными штанами, старыми куртками и свитерами.

Его провели к мистеру Педерсону. Мистер Педерсон сидел в небольшом скромном кабинете, по виду его вполне можно было принять за члена какого-либо попечительского совета, но разговаривал он, как инженер. Он не спрашивал, почему Эрик бросает академическую работу и при каких обстоятельствах он ушел из университета. Очень серьезным тоном, как бы признаваясь, что и в его жизни случались ошибки, он сказал:

— Я ведь тоже в свое время занимался преподаванием. В институте Стивенса, с тысяча девятьсот десятого года по тысяча девятьсот одиннадцатый. — Но он тут же дал Эрику понять, что университетское прошлое — не такая уж серьезная помеха для его будущей работы. Он задал ему несколько вопросов относительно его образования и семейного положения и неразборчивыми каракулями записал ответы.

Педерсон не заговаривал об условиях предстоящей работы, вместо того он с важным видом стал объяснять общую проблему синхронного действия различных частей сложных механизмов и способы применения электричества для управления ими.

Видя, что Педерсон не собирается приступать к переговорам, Эрик спросил, почему они пользуются такими сложными магнитными реле, ведь электронные вакуумные лампы были бы значительно проще. Педерсон поднял на него усталый взгляд и спросил, нет ли у него на этот счет каких-либо соображений.

— Эту проблему, которую вы привели в качестве примера, можно было бы попытаться разрешить таким путем, — сказал Эрик и, набросав чертеж цепи, объяснил свою мысль Педерсону, который внимательно следил за бегавшим по бумаге карандашом.

— Довольно остроумно, — сухо заметил Педерсон. — Это ваша собственная идея?

— Нет, это только один из вариантов схемы, обычно применяемой в лабораториях.

Педерсон повертел в руках чертеж и стал рассеянно рассматривать свои пальцы.

— Если клиент покупает у нас машину за пятьдесят тысяч долларов, он вправе требовать от нее бесперебойной работы. Вот почему мы применяем такую сложную контрольную систему. Каждая часть стоит больше пяти тысяч долларов, и, конечно, целесообразно было бы сократить дополнительные расходы. С другой же стороны, если в этой вашей схеме произойдут неполадки, то в лаборатории вам никто не мешает выключить ток и все исправить. А большому заводу остановка машины на пять минут обойдется в несколько тысяч долларов.

— Но эта схема дает отличные результаты, — возразил Эрик. — Я пользовался ею в миниатюре десять тысяч раз, и она ни разу не отказала. Если давать половину номинальной мощности напряжения, то она будет работать вечно, и вся установка не будет стоить и двух тысяч долларов.

— Это очень интересно, — сказал Педерсон. — А как обстоит дело с патентом? Впрочем, у нас есть юристы, которые это выяснят. Такое усовершенствование для начала было бы недурно. Очень недурно. — Он взглянул на ручные часы. — Пройдемте к мистеру Тернбалу.

Мистер Тернбал оказался тучным человеком лет под шестьдесят, в таком отличном и так ловко пригнанном по фигуре костюме, какого Эрику еще ни на ком не доводилось видеть. Его кабинет был отделан деревянными панелями и устлан коврами. На панелях висели небольшие групповые фотографии спортсменов в костюмах для поло. Одна из фотографий изображала белую паровую яхту. На письменном столе стояла фотография женщины с некрасивым смеющимся лицом, за угол рамки были заткнуты три любительских снимка — маленькие дети на лужайке, простиравшейся, казалось, до самого горизонта. Мистер Тернбал поднялся из-за стола навстречу вошедшим, складки его костюма из темно-синей ворсистой ткани отливали бархатистым блеском. Быстрые голубые глаза, прямой нос и тонкий аскетический рот как-то не вязались с его толщиной. Казалось, в эту жирную тушу забрался юркий тощий человечек: физиономия принадлежала ему, а костюм, улыбка, подбородок и щеки — другому, очень толстому человеку.

Мистер Педерсон сел и закурил сигарету.

— У доктора Горина есть кое-какие соображения насчет электронной системы управления. Довольно интересные идеи, я бы сказал.

Тощий мистер Тернбал зорко глянул из-за приветливой улыбки толстяка.

— На ваш взгляд, в них есть толк, Пити?

— Есть. Это очень недурно. Садитесь, Горин.

Мистер Тернбал повернулся вместе со стулом к Эрику. Он заговорил ленивым благодушным тоном толстяка, но слова его показались Эрику очень толковыми.

— Среди наших сотрудников еще не было физиков, Горин. Большинство наших людей даже не знает, что это такое. Но я лично считаю, что промышленность нуждается в кое-каких нововведениях. До тысяча девятьсот восемнадцатого года на химических заводах работали только инженеры-химики, но во время войны эта отрасль промышленности стала быстро развиваться и переросла ту стадию, когда с основными проблемами мог справиться простой инженер, поэтому к работе были привлечены доктора химии — люди, у которых учились эти самые инженеры. Теперь химик, работающий в промышленности и не имеющий докторской степени, не считается квалифицированным работником. Машиностроительная промышленность сейчас тоже приближается к той стадии, когда инженеры-механики уже увязают в технических сложностях. Пытаясь усовершенствовать эти чертовы машины, они вдвое увеличивают их размеры — и только. Я постоянно твержу, что пора вернуться к основным принципам, пересмотреть их, найти более простые методы и что этим должны заниматься физики, но меня никто не слушает. Им-то что! Доходы растут по-прежнему, и все довольны. Все, кроме меня. На мое несчастье, бог наградил меня уменьем заглядывать в будущее. Дело у нас довольно консервативное, и заправляют им довольно-таки консервативные люди. А я человек прогрессивный. Черт побери, я даже радикал — в деловом смысле, конечно, — добавил он, и его тощий двойник снова испытующе взглянул на Эрика.

Эрик заметил этот взгляд и промолчал.

— Наконец я нашел людей, которые позволили мне оседлать моего любимого конька, но я хочу иметь лошадь, которая возьмет любое препятствие и будет отвечать моим требованиям.

Он взглянул на лист бумаги, на котором Педерсон записал данные об образовании Эрика, его ученой степени, научных трудах и семейном положении.

— Как по-вашему, Пити, следует ли нам еще подумать и еще раз тщательно обсудить эти превосходные данные?

— Нет, — спокойно ответил Педерсон. — Можете взять его на работу. Иначе я бы его к вам не привел.

Тернбал удовлетворенно хмыкнул, а Педерсон улыбнулся. Эрик понял, что у них с Тернбалом отличные отношения. Он ни на секунду не переставал сознавать, что эти люди ворочают огромными деньгами, но, к своему удивлению, чувствовал себя совершенно непринужденно. Тернбал откинулся на спинку своего вертящегося кожаного кресла, и от этого движения его обтянутый шевиотом живот выпятился круглой темно-синей горой.

— Ладно, — сказал Тернбал. — Триста пятьдесят в месяц для начала, работать будете в собственной лаборатории. Я вас беру на свою личную ответственность. Кроме меня, хозяев у вас нет. — Он взглянул на календарь. — Жалованье будете получать с первого числа.

— То есть через две недели? — сказал Эрик.

— Нет, с первого числа этого месяца. Вам уже набежали деньги за две недели. — По улыбке Тернбала было видно, что он любит отечески пошутить с приятными ему людьми. — К первому числу перевезете семью. И так как вас до тех пор тут не будет, лучше получите ваш чек сейчас, на случай, если вам понадобятся деньги. Переезд — за счет компании. Пити покажет вам, как составить отчет о расходах. Там, в Вашингтоне, нашу фирму зовут ‘добрым дяденькой’, на сей раз они, в виде исключения, правы. — Он протянул Эрику пухлую руку. — Значит, увидимся в будущем месяце, в понедельник утром. И постарайтесь быть пай-мальчиком, а то я окажусь в дураках. Но вы нас не подведете, — добавил он с улыбкой. — Я уж вижу. И запомните твердо: это последнее место в вашей жизни. Мы никогда не отпустим хорошего человека, а хороший человек никогда и сам от нас не уйдет.

Вот какова эта фирма, в которой он будет работать, заключил Эрик, рассказав обо всем Сабине по возвращении в Арджайл. Но все время, пока они упаковывали вещи, продавали машину и готовились к отъезду, Эрик старался не слишком обольщаться надеждами. На этот раз он решил выяснить, каким законам здесь принято следовать, и дознаться, что правда, а что пустая болтовня. В университете его обманули, и теперь он никому уже не станет верить на слово.

Даже в поезде, сидя рядом с Сабиной и Джоди, Эрик не переставал думать об этом. По-видимому, Тернбал — славный, чудесный человек, но он вовсе не нуждается в восхищении Эрика. С него достаточно и того, что он сам собой восхищается. Он ждет от Эрика чего-то гораздо более существенного. Мир преуспевающих дельцов, мир Тернбала и Педерсона, был ограничен определенными меридианами, находился на определенной широте и долготе, и Эрик хотел исследовать его сам, не доверяясь рекламным брошюрам для туристов. Он чувствовал себя повзрослевшим, еще никогда в жизни он не был уверен в себе так, как сейчас. Он заглянул в газету, купленную на станции. Муссолини предсказывал, что вторая годовщина гражданской войны в Испании, которая исполнится в будущем месяце, будет отмечена блистательной победой Франко. Эрик перевернул страницу и тщательно согнул ее как раз поперек мясистой, надутой физиономии дуче.

Знакомый женский голос с оттенком удивления произнес ‘Хэллоу!’, Эрик поднял глаза и увидел Мэри Картер, которая остановилась рядом с ним, слегка покачиваясь в такт мерной тряске вагона. Джоди и Сабина тоже взглянули на нее. На секунду он оцепенел от смущения и обрадовался, что Сабина на него не смотрит.

Мэри была в дорожном костюме и выглядела гораздо старше, чем в последнюю их встречу, — старше и как-то беспомощнее. В Эрике вдруг ожило воспоминание о нежности, которую он к ней испытывал когда-то. Он поднялся и стал рядом с ней в проходе. Надо было познакомить ее с Сабиной, он заколебался и сказал:

— Простите, Мэри, но я не знаю вашей новой фамилии.

— Я не замужем, — сказала она, вспыхнув и быстро отведя робкий взгляд в сторону. — Моя помолвка расстроилась.

— Очень жаль, — пробормотал он.

— А мне — нисколько, — ответила Мэри. Она улыбнулась Сабине и Джоди, но лицо ее сохраняло грустное выражение, придававшее ей особую привлекательность. — Это была ошибка. Между прочим, я слышала, об этой возмутительной истории в Камберленде. Кто-то мне говорил, что вы переходите работать в промышленность. Надеюсь, это неправда?

— Нет, правда. Я получил очень хорошее место, — решительно, почти вызывающе сказал Эрик. — Посидите с нами немного.

— Ах нет, я не могу, — торопливо отказалась она. — Наши места там, в переднем вагоне. Я еду за границу на то время, пока буду получать присужденную мне стипендию.

Слово ‘стипендия’ мгновенно вызвало в нем воспоминание о его лаборатории, где стоял недоконченный прибор для опыта, задуманного Мэри. Его части и сейчас еще валяются в пустой, похожей на кладбище комнате. Их не уберут оттуда, пока кому-нибудь не понадобится помещение, а до этого, быть может, пройдут целые годы, все покроется толстым слоем пыли, латунь потускнеет, стекло засидят мухи, и запущенная лаборатория станет могилой его погибших мечтаний. Но, к удивлению Эрика, эта мимолетная мысль причинила ему гораздо меньше боли, чем он ожидал, и он непринужденно улыбался Мэри, глядя на нее сверху вниз.

— Может быть, мы еще увидимся до вашего отъезда. Мы переезжаем в Нью-Йорк. Я очень жалею, что мне не удалось провести ваш опыт, но вы, конечно, найдете кого-нибудь другого, кто возьмется это сделать.

Она снова покраснела. ‘Бедняжка, — подумал он. — Как хорошо для нас обоих, что все сложилось именно так, а не иначе’.

— В Чикаго уже приступают к опыту.

Избегая его взгляда, она пожала ему руку и торопливо кивнула Сабине и Джоди.

— До свидания, — пробормотала она. — Я очень рада…

Эрик снова сел на свое место, даже не посмотрев ей вслед. Она, вероятно, страдала при мысли, что все они следят, как она неверной походкой пробирается по вагону, и ему стало жаль ее.

Пока Мэри стояла возле них, Джоди сидел молча, но сейчас он вдруг обернулся к матери и засыпал ее вопросами: как зовут эту даму, как зовут ее детей, ее отца и мать, особенно его интересовали фамилии — он переживал период повышенного интереса к генеалогии.

На все его вопросы Сабина машинально отвечала: ‘Не знаю’. В другое время она удовлетворила бы любопытство ребенка и придумала бы целое племя родственников Мэри. Эрик чувствовал, что она чем-то озабочена. О, господи, только бы не это, подумал он, не теперь, когда все конечно.

— Она ужасно застенчива, — сказала Сабина, не обращая внимания на вопросы Джоди. — Она всегда такая?

Эрик сумел выждать целую секунду, сделав вид, что смотрит на пейзаж за окном. Он превосходно владел собой, но мысль о том, что эта выдержка объясняется полным внутренним равнодушием, неожиданно опечалила и даже испугала его.

— Трудно сказать, ведь я видел ее только на собраниях, — он отвел взгляд от вопрошающих глаз Сабины и заговорил с ребенком. — Джоди, пересаживайся на мое место, а я сяду с мамой.

Мальчик просиял — весь диванчик будет в его распоряжении. Эрик уселся рядом с Сабиной. Как он и рассчитывал, руки их потянулись друг к другу и сплелись. Она, довольная этим, обернулась к окну, и шевельнувшееся в ней смутное подозрение окончательно исчезло.

‘Нет, — решил Эрик, — с этих пор — никаких ошибок’. Чем дальше удалялся поезд от Арджайла, тем легче становилось у Эрика на душе, и через некоторое время он уже с удовольствием думал о будущем. Теперь-то все будет прекрасно.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

В первый же понедельник Эрик пошел к Тернбалу доложить о своем прибытии и, пройдя прямо в отделанный деревянными панелями, ярко освещенный кабинет, встретил там самый сердечный прием. Директор заулыбался, привстал, навалился всей своей грузной тушей на стол и, покраснев от натуги, протянул молодому человеку руку. Затем он жестом указал ему на кресло, стоявшее у письменного стола, и оба уселись друг против друга. В ярком свете высокой лампы тени на лице Эрика удлинились, черты обозначились резче, и от этого он казался исхудалым и постаревшим.

Эрик смотрел на директора, остро сознавая, что вступает в совершенно новую жизнь и, каков бы ни был этот тучный человек, молча развалившийся в кресле, от него всецело зависит установление законов, этой новой жизни, о которой он, Эрик, узнает через несколько минут.

— Наша с вами цель, — приветливо обратился к нему Тернбал, — коренным образом перестроить производство. Дело нелегкое, что и говорить, да и времени потребует немало, но мы с вами наверняка с ним справимся. — Он прищурился и помолчал, словно желая подчеркнуть, что такая, несколько театральная простота речи ему свойственна вообще. — Вот вам вся суть дела в двух словах. Подходит это вам?

Он взглянул Эрику прямо в глаза. Эрик вдруг почувствовал в его словах напыщенное самодовольство, у него мелькнуло подозрение, что все это просто поза, но явная искренность и убежденность, слышавшиеся в жирном баске Тернбала, быстро рассеяли это неприятное впечатление.

— Мы с вами сделаем это сообща, — продолжал Тернбал. — Я нужен вам, а вы нужны мне. Мы пойдем в атаку на самую консервативную на свете и самую неприступную для нововведений отрасль промышленности. Впрочем, должен вам сказать, что я и один, без посторонней помощи, уже добился кое-каких сдвигов. Так что я, как говорится, стреляный воробей. А вы должны теперь отдаться в мои руки и применить ваши силы там, где это понадобится и где захочу я. Прежде всего я запрещаю вам даже близко подходить к нашим заводам. Если я узнаю, что вы были на каком-нибудь заводе без моего разрешения, я вас сию же минуту уволю.

Это было сказано резким, почти угрожающим тоном, но тут же на лице Тернбала появилась улыбка.

— Я вам объясню, в чем дело, — продолжал он, снова переходя на дружеский тон. — Терпеть не могу, когда люди смотрят на меня как на босса, который заставляет всех плясать под свою дудку только потому, что так ему нравится, — в его голосе послышалась обида на такое чудовищно нелепое обвинение. — Я не деспот. Я сижу в этом кресле и в этом кабинете потому, что бываю прав гораздо чаще, чем другие. И сейчас я опять прав.

Производство механических станков, объяснил он Эрику, занимает особое место в американской промышленности. Ее структуру можно представить себе в виде огромной опрокинутой пирамиды: широкое основание ее — промышленность, изготовляющая предметы массового потребления, а самое острие, на котором держится все остальное, — промышленность, производящая машины, которые в свою очередь делают машины, изготовляющие предметы массового потребления.

— Понимаете, мы делаем основные орудия производства. В старину люди работали пилами, топорами, зубилами — словом, всякими режущими инструментами. Подключите к ним электроэнергию, используйте твердые стали — и вы получите токарные, сверлильные, фрезерные и шлифовальные станки. В нашем деле есть одна особенность — наши детища сами себя воспроизводят. Да, сэр. Ни в одной отрасли промышленности, кроме нашей, вы этого не найдете. Из корнфлекса вы нового корнфлекса не получите, корабли вам других кораблей тоже не сделают. А наши машины могут сделать любые другие машины, включая и самих себя. Разрешите вам сказать, сынок, — я буду звать вас Эриком, если только эта ваша докторская степень не послужит к тому препятствием, — разрешите вам сказать, Эрик, что наша промышленность — отец и мать всех отраслей промышленности, она — чрево американской промышленности, самооплодотворяющееся и живородящее чрево. Понятно вам?

Тернбал откинулся назад вместе с креслом, грузное туловище, облаченное в плотную светлую шерсть, медленно передвинулось в тень, а солидный плавный голос журчал не переставая, и в нем слышались нотки дружелюбия и гордости за себя и за свою работу.

— Однако, — он сделал торжественный и как бы предостерегающий жест, — однако несмотря на то, что машиностроение, в сущности, породило крупную промышленность, вы не найдете в нем таких огромных предприятий, как, скажем, в автомобильной, сталелитейной или химической промышленности. Мы не можем выпускать массовую продукцию, так как почти что каждый станок, который мы производим, делается по заказу. Если клиенту понадобилось заменить изношенную машину новой, он уже требует, чтобы в прежнюю модель были внесены изменения, и в результате получается совсем другой тип машины. И еще одно: у нас существует узкая специализация. Если, например, фирма выпускает токарные станки, то, кроме них, она больше ничего не делает. Конечно, в нашей фирме дело обстоит иначе, я перестроил ее по-своему. Видите ли, наша Американская машиностроительная компания является держательской компанией. Сама по себе она ничего не производит и ничем не владеет, кроме мелких компаний. Наша фирма приобрела в полную собственность компанию ‘Гаскон’ — токарные и шлифовальные станки, Коннектикутскую компанию — фрезерные станки. Западную — передаточные механизмы, фирму ‘Форрест’ — резцы и винторезы и просто уже для ровного счета прихватила еще компанию ‘Мюррей’ — сбор и переработка металлического лома и ‘Колумбус’ — бритвенные лезвия. Одно производство уравновешивает другое, одни выручают нас в лучшие времена, другие — в худшие. Теперь всякий видит, как это разумно, но в свое время мне пришлось порядком потрудиться, пока я их убедил. Ну ладно, я свое сражение выиграл, теперь хочу выиграть ваше — для вас.

Он нажал кнопку на столе и взял телефонную трубку.

— Слушайте, Пити, — оживленно заговорил он в трубку, — я тут пораскинул мозгами и кое-что надумал. Сегодня придут эти люди от фирмы ‘Рено’, я решил с ними больше не разговаривать. Вчера обдумал наш разговор с ними и пришел к выводу, что они сами не знают, чего хотят. Им подавай луну с неба, только луна не станет им делать авиационные моторы. Когда они, наконец, сообразят, что им, собственно, нужно, тогда и поговорим. Война завтра не начнется, и если уж браться за такое дело, то надо его делать как следует, без спешки. Кроме того, я не желаю, чтобы этот заказ потом был аннулирован. Насколько я понимаю, у этого Даладье охоты воевать с Гитлером не больше, чем у Блюма. Так что не будем торопиться.

— Видите, я должен быть еще и психологом, — сказал он, благосклонно улыбаясь Эрику, но теперь нотки самодовольства, то и дело проскальзывавшие в его тоне, уже не коробили Эрика. После разговора с Педерсоном он преисполнился уважения к Тернбалу. Несмотря на свои слабости, на некоторое тщеславие и напыщенность, Тернбал отлично знал свое дело и крепко держал его в руках.

— Я все-таки не понимаю, почему мне нельзя посещать заводы, — сказал Эрик. — Что тут плохого?

Тернбал улыбнулся.

— Потому что на вас это произведет слишком сильное впечатление, — сказал он. — Вы увидите черт знает какие чудовища и поразитесь, как они превосходно работают. Вам начнет казаться, что лучше уж не выдумаешь, а это будет значить, что и вас засосала трясина. И тогда от вас уже толку не будет. Вот почему я вас уволю, если вы меня ослушаетесь, а вовсе не потому, что вы ослушались _меня_. Черт возьми, Эрик, буду даже рад, если вы меня не послушаетесь, лишь бы вы оказались правы. За это я вас буду только уважать. Но, к сожалению, вероятнее всего, что вы будете не правы. Так всегда бывает, — он пожал плечами и грустно улыбнулся. — Я оказываюсь прав чаще, чем другие. Теперь вот что. Я дам вам лабораторию здесь, в этом здании. Можете там спать. Устраивать попойки. Меня не касается, что вы там будете делать. Для меня важно одно — результаты. Поговорите с Педерсоном. Он подыщет вам помещение, а вы ему скажете, какое вам нужно оборудование. Потом купите все, что требуется. От вас я хочу одного — найдите мне новые принципы работы режущих станков.

— Все это звучит прекрасно, мистер Тернбал. Но ведь станки конструируются для какой-то определенной цели, и в соответствии с этим надо оборудовать лабораторию. А я не имею ни малейшего представления, с чего начинать.

— Это совершенно безразлично. Начинайте с чего угодно. Если у вас такая голова, какая мне нужна, то рано или поздно вы все равно, как по спирали, придете к главной проблеме.

— Допустим, но не лучше ли сэкономить полгода или год и сразу сказать мне, в чем дело?

— А я и сам не знаю. Это уж ваша забота. Мне ясно одно: необходимо пересмотреть основной принцип работы режущих станков. До сих пор никто даже и не думал об этом. А от этого принципа зависит конструкция каждой машины, которую мы строим. Слушайте, — нетерпеливо перебил он себя, — ведь вы даже не понимаете, о чем я говорю! И не сможете понять, пока не войдете в работу. Мы впервые с двадцать девятого года стали получать прибыль, и я хочу потратить часть этих денег на поиски некоторых усовершенствований. Повторяю, мне все равно, с чего вы начнете. В прошлый раз вы тут толковали с Педерсоном об электронной системе управления. Вот для этого и оборудуйте себе лабораторию. А если потом заинтересуетесь чем-нибудь другим, можете это оборудование сменить. И не скупитесь на расходы. Если будете тратить слишком много, я вам об этом скажу. А пока я вам больше ничего не могу сообщить, потому что и сам ничего еще не знаю.

Тернбал дал понять, что разговор окончен. Эрик встал, и, когда он вышел из круга резкого света, у него было совсем другое лицо, просветлевшее и улыбающееся. Ему нравился Тернбал и нравилась работа.

— Знаете, на что это похоже, мистер Тернбал? — медленно сказал он. — На грезы физика.

Тернбал уже успел нажать кнопку внутреннего телефона и поднести к уху трубку. Он сощурился и прикрыл микрофон пухлой ладонью.

— Все-таки время от времени спускайтесь на землю и сообщайте мне о ходе работы.

Эрик улыбнулся, кивнул Тернбалу и вышел.

2

Он был так доволен своей новой работой, что все его поступки, мысли и чувства пронизывала радость, которая, словно искристая жидкость, заполнила собою все закоулки его мозга. Сабина тоже заразилась его веселой бодростью.

Первый месяц в Нью-Йорке они прожили у родителей Сабины. Оставляя Джоди у бабушки, Сабина бегала по городу в поисках квартиры. Она выбрала район к западу от Сентрал-парка, исходила все улицы и осмотрела семьдесят с лишним квартир, пока не остановилась на одной, которую решила показать Эрику.

Это была вполне современная квартира в четыре комнаты, с окнами, выходящими на крыши домов из бурого известняка, за которыми виднелись деревья парка. Сабина показывала мужу вид из окон, глубокие стенные шкафы, кухню, оборудованную всеми удобствами, ванну, выложенную голубым кафелем, но он больше всего смотрел на нее самое. Лицо ее разгорелось и сияло от счастья.

— Я давно уже не видел, чтобы ты так радовалась, — заметил он.

— Мне кажется, мы сможем платить семьдесят пять долларов в месяц. Сможем, правда?

— По-моему, да, — медленно ответил он и улыбнулся. — Особенно, если это тебя так радует.

Он подошел к окну, Сабина последовала за ним.

— Помнишь, как мы целые вечера напролет бродили по улицам, когда я был аспирантом? У меня так и стоит перед глазами пустынный, темный Бродвей… — Он покачал головой. — Удивительно, что мы тогда так редко плакали.

— Это было еще не самое худшее время, — сказала она. — В тот год, когда родился Джоди, было хуже. Я особенно запомнила, как ты в первый раз уехал в Нью-Йорк на заседание Физического общества. Я знала, что тебе нужно поехать, хотя бы для того, чтобы немножко проветриться, но я все время боялась, что ты не вернешься. Я даже не смела себе в этом признаться, но в душе все-таки очень боялась.

Он пристально посмотрел на нее и отвернулся. Эту поездку он запомнил только потому, что познакомился тогда с Мэри. Интересно, где она теперь, подумал он. Но как он мог быть настолько слепым, чтобы не заметить, сколько в то время пришлось вынести Сабине! Он обнял ее.

— Не знаю, что хуже, мои ли воспоминания или твои, но давай забудем о них. В этой квартире мы начнем новую жизнь. — Он обернулся к ней. — Хорошо?

Сабина поцеловала его в щеку, и с минуту они с нежностью глядели друг другу в глаза.

— Хорошо, — мягко сказала она.

Никогда еще они так не наслаждались своей близостью, как в это лето. Уже в третий раз они заново влюблялись друг в друга, и каждый раз эта влюбленность приобретала какой-то новый оттенок. В Арджайле они искали друг в друге забвения от того мрачного ощущения безысходности, которое давило на них, пока Эрик работал под началом Ригана. Теперь же их связывала радость: оба бурно радовались своему полному освобождению от какого бы то ни было морального или материального гнета. В промежутках между такими периодами влюбленности их связывали взаимная нежность и уважение. Сейчас Эрик был влюблен по-другому, по-новому. С его лица почти не сходила затаенная улыбка.

Однажды, жарким воскресным днем, он вдруг разгадал простой секрет своего нового счастья. Он решил повезти Джоди и Сабину на Кони-Айленд, Сабина пыталась возражать, но выяснилось, что Эрик еще никогда там не бывал, и она уступила. Они ехали в душном, переполненном вагоне метро, но даже когда оказалось, что весь пляж забит до отказа, ни он, ни она не почувствовали особого раздражения или огорчения. Они немного погуляли по деревянному причалу над морем, наслаждаясь золотисто-голубым сияньем дня, перекусили бутербродами с колбасой, купили Джоди мороженого и наконец поехали в Нью-Йорк на такси. Проезд до Нью-Йорка стоил по таксе пять долларов. Эрик с удовольствием развалился на мягком сиденье открытой машины и, поймав себя на том, что ощупывает бумажник, вдруг улыбнулся. Вот в чем секрет — несколько лишних долларов в кармане. Где бы они ни очутились, как бы им ни было жарко, тесно или неудобно, с деньгами всегда можно найти выход.

Атмосфера влюбленности окружала их и по вечерам, когда они гуляли вдвоем. Они не искали общества друзей. Первый, кто позвонил им, был Тони Хэвиленд. Он проводил лето за городом, а сейчас приехал ненадолго в Нью-Йорк. Узнав у Сабины номер телефона, он позвонил Эрику в лабораторию.

— Я сегодня должен встретиться с одной приятельницей, — сказал Тони. — Давайте пообедаем все вместе, а потом поедем куда-нибудь в театр. Вы видели ‘Графиню’? Там играет Дороти Хойл, с которой я вас познакомлю за обедом.

— О, с удовольствием. Сабина тоже будет рада. Я еще никогда не был знаком ни с одной актрисой. Где мы встретимся?

Они встретились в семь часов вечера в ресторане, занимавшем подвальный этаж большого дома на Парк-авеню. По-видимому, это был очень шикарный и дорогой ресторан. Эрик и Сабина пришли немного раньше и сели в небольшом холле между баром и обеденным залом. Посетителей в этот час было мало, но в каждом человеке, входившем в ресторан или проходившем через холл, чувствовалась та особая уверенность, которая в представлении Эрика всегда связывалась с образом Тони Хэвиленда. Много лет назад, когда Эрик только начинал работать с Хэвилендом, он однажды встретился в его кабинете с полным, хорошо одетым мужчиной и дамой, которую он потом застал на квартире у Тони. Эрик вспомнил, что в этой паре — фамилия их была Питере — ему бросилась тогда в глаза такая же неуловимо вызывающая манера держаться, словно весь мир должен признавать их превосходство просто потому, что они сами внутренне ощущают его. Эта уверенность долго оставалась для Эрика загадкой, и ответ на нее он нашел только во время поездки на Кони-Айленд, когда понял, что двадцать долларов в кармане могут избавить его от любых неудобств.

Тони явился один, ровно в семь. Он был без шляпы, в темном, отличного покроя костюме из какой-то летней ткани, отливавшей шелковистым блеском. Ответив на поклон метрдотеля, он огляделся кругом, рассеянно скользнул взглядом по Сабине, но, увидев рядом с ней Эрика, тотчас же улыбнулся. Они пожали друг другу руки. Эрик заметил, что у Тони поседели виски, а под глазами появились морщины и темные круги.

— Ну-ка, покажитесь, Эрик, — сказал Тони. — Вы действительно становитесь похожи на промышленного магната. Впрочем, вам еще надо отрастить брюшко. Но должен сказать, что я впервые вижу вас в хорошо сшитом костюме.

Эрик засмеялся.

— Вы помните Сабину, не правда ли? Сабина, это Тони Хэвиленд.

Тони с улыбкой поглядел на нее.

— Я бы вас никогда не узнал. Честно говоря, минуту назад, войдя сюда, я подумал: кто это такая?

— Вы меня даже не заметили, — возразила она.

— Поверьте, заметил. Это был просто первый взгляд исподтишка. Потом я принялся бы смотреть на вас во все глаза. Вы стали совсем взрослой.

Сабина снова засмеялась. Она слегка покраснела от смущения, но ей было приятно.

— Какой же я была, когда мы с вами познакомились?

— Вы были славной, хорошенькой девочкой. Теперь вы стали очень интересной женщиной. И пока я еще окончательно не запутался, я скажу так: вы стали обаятельной, очень интересной, красивой, взрослой женщиной.

— Ну, хорошо, — сказала Сабина. — Этого пока вполне достаточно.

— А вы как, Эрик? — повернулся к нему Тони. — Как ваша работа? Что она собой представляет?

Эрик махнул рукой.

— Не спрашивайте. Я чувствую себя Аладдином и начинаю привыкать к мысли, что дух из волшебной лампы может исполнить любое мое желание.

Через минуту пришла Дороти Хойл. Ее лицо так настойчиво привлекало к себе внимание, что не было уже никакого желания интересоваться тем, что скрывалось за этой внешностью. От нее трудно было отвести глаза, хотелось еще и еще проверить первое ошеломляющее впечатление от ее красоты. Тони, однако, был с ней любезен, как со всеми, и слегка небрежен.

Наконец они уселись за столик. Эрик, украдкой любуясь красотой Дороти, заглянул в меню, цены оказались такими неправдоподобно высокими, что он чуть не расхохотался. Он встретился взглядом с Сабиной и, увидев в ее глазах то же комическое удивление, сделал знак, чтобы она не обращала внимания на цены. Вечер шел своим чередом, в обстановке непринужденного веселья, подогретого несколькими коктейлями.

Эрику казалось, что вокруг него разливается чудесный золотистый свет, — сегодня он как бы праздновал свою личную победу над судьбой — победу окончательную, после которой никакие силы уже не смогут столкнуть его обратно, в мрачную мглу. Но где-то вдалеке ему мерещилась мутная тьма, откуда он вырвался к свету, и в ней Эрик различал туманные образы тех, кого он там оставил.

— Вы что-нибудь слышали о Хьюго Фабермахере? — внезапно обратился он к Тони. — Несколько месяцев назад он уехал из Кемберленда и, думаете, написал мне хоть слово? Ни единого.

— Он в Чикаго, — сказал Тони. — Я не так давно видел Эдну. Кажется, ему не очень легко, — она говорила о нем как-то неопределенно.

— Все-таки он мог бы написать, — упрямо сказал Эрик и тем же тоном прибавил: — А если б я не был такой свиньей, я бы и сам ему написал.

Он перестал оглядываться на далекие тени и, как бы желая вознаградить себя за грустные воспоминания, повернулся к сидящей рядом девушке. Она была вся золотая, как сиявший вокруг него свет. Она была создана для таких минут, какие сейчас переживал он.

— Простите, что я так разглядываю вас, мисс Хойл, — начал он.

— Дороти, — поправила она. Ее красивые губы мягко раскрылись над полоской ровных белых зубов.

— Ну хорошо, Дороти. Но все-таки, простите, что я так вас разглядываю. Мне еще никогда не приходилось встречать таких красавиц.

— Расскажите мне о вашей работе, — смеясь перебил его Тони. — Что вы делаете?

— Что я делаю — не так интересно. Самое замечательное — это условия, которые мне здесь создали. Даже Кларк Риган временами перестает мне сниться по ночам.

— Но все-таки, что же вы делаете? — настаивал Тони.

— Пожалуй, моя работа может показаться незначительной, — сказал Эрик, — но на самом деле это не так. Я конструирую особый сверлильный станок, который самостоятельно проделывает весь цикл операций. Конечно, это не решает проблемы разгадки Вселенной, но все-таки это важно. И как все чудесно организовано! Я делаю эскиз какой-нибудь детали, отдаю чертеж рассыльному, он отправляет его, куда следует, и через день-другой я получаю готовую деталь. Электронные лампы, реле, анализаторы, цепи — все, что мне нужно или только еще может понадобиться, я получаю сразу, и никто меня ни о чем не спрашивает. Просто как в чудесном сне!

Весь вечер был похож на сон, так же как и все это лето. Обед был чудесный, спектакль замечательный, хотя пьеса была довольно глупая. Актеры играли по-настоящему хорошо, за исключением бедной красавицы Дороти, которая на сцене казалась совсем деревянной и не такой уж красивой. Но в конце концов — великодушно оправдывал ее Эрик, находившийся в лучезарном настроении, хотя пьеса ему порядком наскучила, — в конце концов, что же могла сделать Дороти с такой дурацкой ролью?

После спектакля все пошли за кулисы и стали ждать Дороти в мрачном полуподвальном коридоре, мимо то и дело пробегали актеры, обдавая их волной шумного заразительного веселья. Потом они вчетвером поехали в какой-то ночной клуб возле Гринвич-виледж, славившийся своим оркестром. Эрик танцевал с Дороти, обнимая ее гибкую, стройную талию, затем он танцевал с Сабиной, потом снова с Дороти. Он даже и не подозревал, что умеет так хорошо танцевать. Ему казалось, что весь вечер он только и делал, что танцевал и смеялся.

Улегшись в постель, он почувствовал, что не заснет, хотя устал до смерти. Он лежал в темноте, улыбаясь в потолок, и перед его открытыми глазами мелькали сотни образов и сцен. Ему хотелось пережить этот вечер снова, повторить его как можно скорее, завтра же.

3

Все лето и часть осени прошли в сплошном беззаботном веселье. Жизнь казалась какой-то нереальной. Эрик часто пытался внушить себе, что так не годится, но ничего не мог с собой поделать. Что касается сверлильного станка, над которым он работал, то Эрик никак не мог преодолеть ощущения, что он делает какую-то замысловатую игрушку, к тому же работа подвигалась с удивительной быстротой, и это еще больше усиливало впечатление несерьезности того, что он делал.

Сверлильный станок в действии напоминал забавную маленькую старушку, которая уселась, скрестив ноги, и близоруко всматривается в собственные колени. Для того чтобы привести восемнадцатидюймовую модель в действие, достаточно было положить гладкую пластинку на плоскую поверхность под сверлом и щелкнуть пусковым переключателем. Сначала слышался нестройный гул нескольких моторов, потом пластинку, как ребенка, обхватывали зажимы, похожие на маленькие ручки. Серая длинноносая головка сверла медленно нагибалась вниз и с жужжанием опускалась на пластинку — казалось, что близорукая бабушка наклоняется к ребенку, лежащему у нее на коленях, и что-то нашептывает ему на ушко. Через секунду круглая шишковатая головка сверла поднималась, чуточку отодвигалась в сторону и опять опускалась вниз. Снова и снова серенькая старушка клевала носом тесно зажатую пластинку в десяти разных местах, и каждый раз дырки были просверлены именно там, где намечало автоматическое управление, изобретенное Эриком.

Все эти движения, такие точные и простые, являлись результатом работы сложной электрической аппаратуры, расположенной в три ряда на открытом щите. Здесь царило беспорядочное оживление. Электронный тиратрон, тускло-серый от ртути, покрывавшей изнутри его стенки, вдруг вспыхивал ярким пурпурным светом, сетки контрольных ламп от добавочной нагрузки светились розоватым, светом, как широко раскрытые глаза, пощелкивали реле, извивались червячные передачи, то останавливаясь, то снова возобновляя свой змеиный ход. Эрик с удовольствием возился с этой системой, но, по всей вероятности, с таким же удовольствием он мастерил бы игрушечную электрическую железную дорогу.

Осмотрев станок, Тернбал сказал только, что он очень доволен и что, по его мнению, Эрику можно, наконец, посетить завод фирмы ‘Гаскон’. Тернбал собирался туда на другой день и пригласил с собой Эрика.

Но следующий день оказался последним днем этого безмятежного, похожего на сон существования. Ничего особенного не случилось, ничего особенного не было сказано, но то, что Эрик увидел в Ньюарке, заставило его взглянуть на все окружающее иными глазами.

Стоял один из тех бессолнечных, но прозрачных дней, какие выпадают в конце октября. С реки Гудзон дул сильный ветер. Когда лимузин Тернбала выбрался из туннеля, Эрик оглянулся назад, на город, оставшийся за рекой, — громоздкие уступы домов вздымались прямо из серых вод Гудзона, пароходы и верфи казались цветными пятнами у массивного подножия города. Каждая линия, каждый угол, каждое окно обозначались четко, как на гравюре.

Тернбал заметил выражение его лица и выждал, пока он обернется.

— Какой вид, а? И какой город! Вы уже совсем устроились?

— Более или менее. Моя жена — здешняя, — сказал Эрик. — Она родилась в Нью-Йорке.

— Вот как? — Тернбал слегка замялся. — Как ее девичья фамилия?

— Вольтерра. — Не успев произнести эту фамилию, Эрик почувствовал в вопросе Тернбала некую настороженность и внутренне возмутился, так как сразу понял, что это значит. — Ее дед и бабка были выходцами из Италии, — сказал он, отвечая на невысказанную мысль Тернбала. Против воли голос его прозвучал довольно резко.

— В Нью-Йорке много хороших итальянских семей, — заметил Тернбал, слегка покраснев. — В конце концов, у каждого из нас предки — иностранцы.

— А у некоторых не только предки. Мой отец родился не в Америке. Он всю свою жизнь говорил с акцентом. Он был чех. Вот почему я не пришел на работу на другой день после этой гнусной Мюнхенской сделки. Я не мог не думать о своих родственниках, которых я никогда не знал. Черт, возможно, что у меня и в Норвегии есть двоюродные братья и сестры. В моей семье соединилось много разных национальностей.

Тернбал, удивленный тоном Эрика, пристально посмотрел на него.

— Э, да вы, кажется, обиделись?

— Не знаю, — сказал Эрик и отрывисто засмеялся. — Пожалуй, да.

— Ради Бога, не обижайтесь, — с притворным испугом воскликнул Тернбал и, немного помолчав, сказал: — Должно быть, я действительно могу показаться, чванным старикашкой. Порой я и сам это сознаю. Чувствую иногда, что в голосе у меня появляется этакий оттенок, и тогда сразу вижу себя старым толстым пустобрехом, каких, бывало, в молодости я просто терпеть не мог. — Он вытянул ноги на мягкий коврик, устилавший машину, и уставился на свои черные, блестящие остроносые ботинки. — Я еще не видел ни одного преуспевающего в делах человека, у которого бы это так или иначе не проявлялось. И у вас так будет, вот увидите. Оглянетесь кругом, посмотрите со своей горы на людей, не сумевших одолеть подъем, и, Боже мой, конечно же, вам станет приятно, что вы один из немногих, которые все-таки сумели подняться. Потом проходит время, вам уже кажется, что иначе и быть не могло, и вот тут-то и начинает переть из вас чванство. Но вы правильно обиделись. Я действительно задираю нос перед иностранцами, есть такой грех. Но, черт возьми, я же не родился с такими взглядами, я их нажил, как вот это брюхо. Что поделаешь, когда в этом паршивом мире, пробиваясь вперед, даже не замечаешь, как набираешься всяких предрассудков. Знаете, бывает, прислушаешься к тому, что сам говоришь, и даже в пот бросает, — так все это не похоже на то, как я думал раньше. Когда вам будет столько лет, сколько мне, вы поймете, что в вас сидит целая компания самых разных людей: тут и такие, каким вы были в детстве, и такие, каким вы были в школе, когда бегали за девочками и когда первый раз поступили на работу, когда вы сели на мель и когда почувствовали, что идете в гору, — в вас сидит по десяти процентов от каждого, и попробуйте-ка собрать их всех вместе и разобраться, что к чему. Ей-Богу, я просто никак не могу. Так что вы на меня не обижайтесь. — Он улыбнулся, и на его красном, немного смущенном лице появилось очень молодое выражение. — Я ведь, в сущности, неплохой парень.

Длинная машина плавно катилась по шоссе, потом мимо потянулись грязные кварталы, застроенные убогими лачугами и фабричными зданиями. На целые мили вокруг расстилались серые фабричные городки, и казалось, что остров, сверкающий вдали, за рекой, — только архитектурное украшение, сооруженное для красоты, а здесь, в этих уродливых закопченных кварталах, трудятся для того, чтобы оплатить его стоимость. В воздухе летала сажа и носились самые разнообразные запахи — пахло серой, жженой резиной, потом потянуло аммиаком, повеяло приторным запахом шоколада, затем возник густой, словно в гигантской хлебопекарне, кислый запах дрожжей, наконец, снова запахло резиной и железом.

Проехав еще несколько кварталов, длинный черный автомобиль резко свернул в вымощенный булыжником двор и подъехал к большому пятиэтажному зданию, такому же закопченному, как и те, что остались позади. По его фасаду и боковым стенам готическими буквами с облупившейся позолотой была выведена надпись:

‘ГАСКОН, ТОКАРНЫЕ И СВЕРЛИЛЬНЫЕ СТАНКИ, ОСН. В 1862 Г.’ В глубине двора проходила железнодорожная колея, там стояли два товарных вагона в ожидании погрузки.

— Не похоже на Мэдисон-сквер, а? — сказал Тернбал, с помощью шофера грузно вылезая из машины. — Но не будь этого, не было бы и дома на Мэдисон-сквер.

Эрик, оглушенный грохотом, на секунду задержался на пороге, перед ним была двухэтажная пещера, загроможденная огромными машинами, наглухо прикрепленными к полу. Вверх и вниз ходили шатуны, массивные поршни, в дальнем углу бешено крутились приводные ремни, из плавильной печи временами вырывалось ослепительное пламя. Наверху по тяжелым рельсам скользили три подъемных крана, один из них был не загружен, и огромный крюк на конце троса медленно раскачивался в воздухе.

Возле машин копошились молчаливые люди, поглощенные наблюдением за механизмами. Пока автоматические резцы с жужжаньем и скрежетом резали металл, механик, как нежный любовник, гладил свое чудовище промасленной тряпкой, стараясь распределить защитный слой смазочного масла на поверхности еще тоньше, еще ровнее. Некоторые, завидев Тернбала, поднимали головы и здоровались с ним, дружески, но почтительно улыбаясь. Тернбал знал всех по имени.

Открытый грузовой лифт медленно проплыл мимо второго этажа. Здесь изготовлялись только механизмы легкого типа. Внизу, по-видимому, царила полная анархия в смысле продукции, по словам Тернбала, это объяснялось тем, что там выполнялись специальные заказы. На третьем этаже изготовлялись только стандартные модели. Лифт продолжал подниматься вверх. На четвертом этаже стояла первобытная тишина, ибо тут было царство мамонтов, огромных, как дом или как автобус дальнего следования. Здесь происходили сборка и испытание особых машин для моторостроительной промышленности. Каждый из этих агрегатов был построен по специальному проекту, проект этот осуществлялся только однажды, согласно специфическим требованиям какой-нибудь одной фирмы и соответственно определенным условиям, которые уже больше нигде и никогда не повторятся в точности — ни в промышленности, ни в истории, — потому что каждый год кто-нибудь придумывал что-то новое и каждый год требовались другие машины, чтобы осуществлять это новое, превзойти его или соперничать с ним.

Во время медленного подъема мимо этажа в настроении Эрика незаметно начала совершаться перемена. Глядя на машины, он испытывал смутную гордость. Все это было делом рук человеческих, и он, как человек, был косвенно причастен ко всем людским достижениям. Эти гиганты были совершенны в своем роде, пусть даже это совершенство рассчитано только на сегодняшний день.

В мире научных теорий, законов и опытов Эрик чувствовал себя как дома, там он знал свое место, свои силы и возможности. Он всегда свысока смотрел на технику, считая ее недостойной своего внимания. Теперь он понял, что это было с его стороны самоуверенно и глупо. И тут есть где развернуться мысли и творчеству.

Зрелище, открывшееся его глазам, произвело на него огромное впечатление, потому что он больше чем кто-либо знал, какие возможности таит в себе правильно организованная энергия. Невольно Эрик вспомнил о своем маленьком сверлильном станочке, и ему стало стыдно при мысли о том, каким ничтожным он должен казаться Тернбалу. Разве эта маленькая хрупкая игрушка и сумбурная с виду электроустановка могут произвести какое-нибудь впечатление на человека, участвовавшего в создании этих мощных громадин, в которые вложен умственный и физический труд целой сотни людей! Эрик почувствовал, что под новеньким пальто, новеньким, безукоризненно отутюженным костюмом, новеньким тонким бельем и даже под кожаной лентой внутри новой английской шляпы у него от жгучего стыда выступает испарина, как у расхваставшегося студента-новичка, который вдруг обнаружил, что старается пустить пыль в глаза ни больше ни меньше как академику. ‘Да ведь я просто жалкий дилетант’, — думал Эрик.

Верхний этаж, где уже не было никаких машин, позволял судить, насколько велико все здание. Казалось, что целые гектары заставлены чертежными столами, возле каждого стола на раздвижных подставках стояли ртутные лампы или пантографы, похожие на гигантских насекомых, с лапками длиною в ярд, заглядывающих в чертежи через плечи работающих. Выйдя из кабины, Эрик увидел за шахтой лифта большой механический цех для исследовательской работы, как пояснил Тернбал.

— Здесь мы с вами задержимся, — сказал он. — Хочу вас познакомить с нашими ребятами.

‘Ребята’, четыре инженера в рубашках с засученными рукавами и три механика в комбинезонах, работали в цехе — большой комнате с голыми стенами, где стояли чертежные столы, токарные и сверлильные станки и один небольшой фрезерный. Столы были завалены эскизами и синьками. Люди о чем-то оживленно разговаривали, то и дело слышался смех, со всех сторон как горох сыпались уменьшительные имена вроде Фрэнки, Джек, Том, Чак и Гарри…

Тернбал обнял Эрика за плечи.

— Вот вам, Эрик, вся компания.

Он стал называть по имени одного за другим, они только улыбались в ответ. Каждому из них, кроме механика Мака, седого старика, было не больше тридцати пяти — сорока лет. Инженеры были одеты небрежно, но даже мятые рубашки и галстуки, завязанные кое-как, являлись как бы символом принадлежности к другой касте.

— А это доктор Горин, — не снимая руки с его плеча, елейным тоном произнес Тернбал, и Эрику стало неловко. — Он физик, и если вы, игнорамусы или ингорамы, одним словом, невежды, не знаете, что такое физик, — он засмеялся коротким смешком, — то пусть вам будет стыдно. Он работает у нас над специальным заданием. Я хочу, чтобы вы оказывали ему содействие абсолютно во всем, потому что он собирается делать большое дело — указать нам на то, что лежит у нас под носом.

После подкупающе искреннего разговора в машине эта ненужная напыщенность Тернбала показалась Эрику неприятной. Вдруг он заметил, что высокий рыжеватый человек в очках без оправы, с выдающейся челюстью, так часто встречающейся у уроженцев Новой Англии, искоса поглядывает на него и чуть-чуть усмехается. ‘Вероятно, это начальник конструкторского бюро, — подумал Эрик, — и ему не нравится, что я на особом положении и не должен ему подчиняться. Видимо, это его раздражает и даже немного пугает’.

— Мистер Тернбал чересчур сгустил краски, — сказал Эрик. — Прежде чем я начну указывать на то, что лежит у вас под носом, вам придется показать мне, что лежит под носом у меня.

Все приветливо заулыбались, как бы почувствовав в нем славного малого, только старший инженер Фрэнки был сдержан по-прежнему, и его светлые глаза смотрели пристально и настороженно.

— Он скромничает, — засмеялся Тернбал. — Пусть он вам расскажет о своем симпатичном маленьком сверлильном станке, который сам проделывает все операции. А вы, ребята, попробуйте расчехвостить этот станочек, разберите-ка его по косточкам, но только помните: я хочу, чтоб это делалось с толком.

В нем сразу почувствовался хозяин, и тон его как бы говорил: ‘Я плачу вам деньги, так извольте делать то, что я хочу’.

— Я не желаю, чтобы вы разбивали его вдребезги, понятно? Разберите так, чтобы не попортить, а улучшить. Ну, я пошел. Скоро вернусь подбирать обломки.

Грузно переваливаясь, он вышел, а Эрик сердито посмотрел ему вслед, злясь, что Тернбал поставил его в неловкое положение. ‘Любопытно, — иронически подумал он, — для чего понадобился Тернбалу этот маленький спектакль?’ Он обернулся и увидел, что вся ‘компания’ смотрит на него и ждет, что он сейчас преподнесет им какое-то сокровище. ‘Боже мой, да они разорвут меня на куски!’ — подумал Эрик.

Фрэнки Хоппер закурил сигарету.

— Ну, док, — спокойно сказал он, — расскажите-ка нам о вашем станке. Что он у вас умеет делать? Он что, летает или убирает комнаты и нянчит детей?

Все захохотали, Эрик тоже улыбнулся.

— Нет, — сказал он. — Это станок совсем другого типа. Он просто просверливает дырки, и больше ничего.

Эрик сбросил пальто и шляпу, кинул на стул пиджак, засучил рукава и стал набрасывать схему станка, попутно объясняя свой грубый чертеж, но, дойдя до сложных тонкостей электроники, Эрик почувствовал, что слушатели постепенно перестают следить за его объяснениями. Только Фрэнки Хоппер да Мак, седой механик, пытались еще кое-что понять. Мак был искренне заинтересован, но Хоппер держался настороженно, скептически и даже вызывающе.

Они заспорили о конструкции станка. Эрик защищал свои позиции. Если Хоппер делал толковые замечания, Эрик уступал так охотно, что враждебность инженера стала мало-помалу таять. Ни один из них не стремился поколебать авторитет другого или навязать ему свою волю, они спорили в интересах дела. В одном пункте, однако. Хоппер был неумолим. Он настаивал, чтобы следующая модель была сделана в натуральную величину. Тернбал явился как раз вовремя, чтобы разрешить вопрос.

— Какого черта, мы же не ювелирные инструменты выпускаем, — возражал Хоппер. — Вот доктор утверждает, что эта его штуковина движет легкие сверла и синхронизирует все операции. Хорошо, но ведь неизвестно, как она себя покажет на тяжелом станке? А ведь нас только тяжелые и интересуют. Я вообще не понимаю, к чему тогда весь этот эксперимент.

— А я говорю, что вы сами еще не знаете, какое оборудование вам может понадобиться, — возразил Эрик. — Я вам прямо заявляю, что такой слабый контур, как мой, не может приводить в действие машины тяжелого типа. Знаю, что вы делаете тяжелые машины. Я видел во дворе платформы. Но прежде чем появились платформы, были просто тележки с одной лошадью.

— Слушайте, вы можете даже вспомнить, как изобрели колесо, если вам угодно, — сказал Хоппер. — Но будем говорить так: либо это техника, либо нет.

— Это не техника, — резко сказал Тернбал. — Поэтому-то мы и пригласили Горина. Вопрос решен. Сделайте промежуточную модель. Какого черта, Фрэнки, — добавил он, как бы желая загладить свою резкость, — ведь даже такой длинный парень, как ты, был когда-то подростком.

— Ну, а сейчас я взрослый. Это не техника.

— Я тоже взрослый, — сказал Эрик. — Давайте на этом и покончим.

Договорились, что Эрик сделает чертежи нужных ему деталей, а Мак возьмет на себя их выполнение. Когда пришло время уходить, Эрик распрощался со всеми самым дружеским образом.

Лифт снова медленно опустил Эрика и Тернбала вниз, Эрик молчал.

Перед его глазами снова проходили гигантские сложные машины, плоды огромного мастерства и, конечно, опыта. Эрика мучила неотвязная мысль, что это дело ему не по силам. Там, в конструкторском бюро, он держался как будто неплохо, но ведь он знал, что вывезла его самоуверенная настойчивость, а не знания и не опыт. Он произвел хорошее впечатление на окружающих, но потерял уверенность в себе. На обратном пути, сидя в машине с Тернбалом, он был очень задумчив.

— Мне понравилось, как вы спорили с Фрэнки Хоппером, — заметил Тернбал. Лицо его то освещалось светом мелькавших мимо уличных фонарей, то снова скрывалось в полутьме октябрьских сумерек. — Понимаете, вам придется бороться о этими инженерами за каждый дюйм своего пути! Все, что выходит за пределы их привычной работы, вызывает у них недоверие.

Как бы желая ободрить Эрика, Тернбал стал говорить о Хоппере довольно пренебрежительно, хотя и без всякого недоброжелательства, но Эрика это только возмутило. В конце концов, Хоппер делал только то, что ему было приказано. Тернбал сам велел ему ‘разобрать станок по косточкам’. Эрик никак не мог понять, что же, в сущности, такое этот Тернбал. Несмотря на всю свою дружескую простоту, на обезоруживающую откровенность, он, видимо, был не из тех, у кого подчиненный в минуту слабости может найти поддержку. И хотя Тернбал нравился Эрику, все же Эрик чувствовал, что с этих пор при каждом, даже самом незначительном столкновении он будет видеть в Тернбале скрытого врага.

Эрик стал ездить на завод не реже раза в неделю, а иногда и каждый день, и все это время его не покидали тайные опасения, что из него никогда не выйдет толкового инженера. Он никому не признавался в этом, даже Сабине. Он начинал свою работу в промышленности с твердым намерением разгадать законы этой новой жизни и следовать им так, чтобы никогда не быть застигнутым врасплох. Теперь же оказывалось, что одолеть даже самые элементарные законы ему не под силу, Эрик начал бояться, что не справится со своей работой.

4

Сборка нового станка потребовала нескольких недель напряженного труда, Эрику приходилось спорить, доказывать, выпрашивать и даже воровать, и если бы не Мак, ему вовсе не удалось бы довести дело до конца. Седой механик вкладывал в работу всю душу, он отлично умел добывать все, что нужно, и знал, где можно взять криком, где хныканьем, а где и лестью. Это Маку принадлежала мысль использовать стандартный сверлильный станок типа ‘Гаскон М-204’. Таким образом, только некоторые дополнительные части пришлось специально делать заново, и Мак их сделал сам. Эрик мог спокойно положиться на него и заняться системой управления.

Тот же Мак, благодаря которому удалось осуществить проект, доказал Эрику, что он пошел по ложному пути. Эрик не был ни инженером, ни механиком. Хоппер был только инженером, а Мак являлся как бы представителем всех тех, кто стоит у станка. И Эрику стало ясно, что для того, чтобы его изобретение имело практическую ценность, нужно искать какой-то третий путь.

Маку было шестьдесят пять лет. Его белоснежные прямые волосы были разделены посредине ровным розоватым пробором. Выглядел он всегда очень чистеньким, опрятным, и когда приезжал с завода в лабораторию с пакетами, аккуратно завернутыми в газетную бумагу, его можно было принять за почтенного пастора, возвращающегося с рынка. Только изуродованные руки выдавали профессию Мака. Большой палец его правой руки был расплющен, на нем не было ногтя, а на среднем пальце левой руки не хватало двух суставов, мякоть ладони была изрезана белыми шрамами. Мак работал механиком с пятнадцати лет, и перечень фирм, где ему довелось служить за пятьдесят лет, звучал в его устах как перечень ученых степеней в устах какого-нибудь заслуженного профессора: ‘Браун и Шарп’, ‘Прэтт и Уитни’, завод фрезерных станков в Цинциннати, токарные станки ‘Гаскон’ и так далее. Он мог смастерить что угодно, изобрести любой инструмент для самой немыслимой работы — для него не существовало ничего невозможного.

Всю жизнь работая на заводах слесарем-инструментальщиком, он постепенно приобрел радикальные убеждения и долгое время носил при себе красный членский билет ИРМ [‘Индустриальные рабочие мира’ — союз американских анархосиндикалистов, до 1923 года придерживался революционной тактики]. В 1920 году, уже будучи отцом двоих детей, он так негодовал, когда Дебса посадили в тюрьму, что хотел даже уехать в Россию, чтобы участвовать в строительстве социализма. У него в то время было две мечты — либо уехать в Россию, либо вдруг так разбогатеть, чтобы выкупить Дебса из тюрьмы и самому отвезти его домой в кадиллаке.

Как на грех, в это время у него заболела жена и вместо поездки в Россию пришлось поступить цеховым мастером к Форду. Но там ему почти не приходилось иметь дело с машинами, а руки его тосковали по настоящей работе. Тогда в 1925 году Мак забрал семью и переехал в Асторию, на завод Роллс-Ройса. Ройсовский мотор — это тот же станок, но в 1930 году автомобили стали слишком дорогими игрушками, работы не хватало, и Мак вернулся в фирму ‘Гаскон’.

В начале тридцатых годов ему жилось трудно, он еле выколачивал десять долларов в неделю. Заводам не очень-то требовались рабочие руки, и хорошо, если удавалось поработать один-два дня в неделю. Теперь-то, конечно, дела хватает, на станки спрос не меньший, чем в 1929 году, ведь вон что делается в Европе…

Он рассказывал о себе отрывисто и скупо, кончив, он повернулся на стуле и принялся развязывать принесенный пакет с какими-то деталями, а Эрик невольно задумался о том, что любовь к своей профессии сделала этого человека совсем беззащитным — таким же беззащитным, каким становится каждый ученый, отказавшийся подчиниться какому-нибудь Кларку Ригану. Эрик снова вспомнил о той уверенности, с какой он поступал на эту работу, и даже удивился, откуда она у него взялась. Сейчас он с предельной ясностью понимал, что если не сумеет как-то обеспечить себе независимость, то неизбежно попадет в такое же положение, в каком был при Ригане. Значит, все сводится к вопросу о деньгах. Он никогда не допустит, чтобы Сабина и Джоди жили на десять долларов в неделю, и не станет терпеть постоянные унижения от людей, вроде Ригана или тех, кто стоит за его спиной.

Черт возьми, ведь он же ученый, — внутренне протестовал Эрик. Должен же для физика быть какой-то выход из этого гнусного положения! Но какой? Что может его спасти? Он перебирал в уме всю свою жизнь, свою работу и не находил ничего, за что можно было бы ухватиться. Он ничем не отличался от других, попавших в такую же ловушку. Сознание безвыходности вызвало в нем панический страх, с которым он отчаянно боролся, потому что человеку в таком состоянии нечего было ждать пощады от Тернбала.

— Кстати, когда вы познакомились с Тернбалом? — спросил Эрик. — Когда поступили сюда на работу?

Мак улыбнулся, и по лицу его разбежались мелкие морщинки.

— Нет, что вы. С Гарри Тернбалом я познакомился еще в девятьсот десятом в Кливленде. Мы, уоббли [кличка членов организации ‘Индустриальные рабочие мира’], устроили тогда пикник, чтобы собрать средства на проведение кампании ‘призыва к здравому смыслу’. Кажется, Тернбал в то время только что потерял работу. Помню, он здорово буянил в тот день — виски и горе крепко ударили ему в голову. Должно быть, он по-настоящему любил свое дело. Мы старались его утихомирить, а он все орал про капитализм, как он его взорвет ко всем чертям. Оказалось, что у него есть жена где-то на востоке, и она ждет ребенка, и вот он боялся, как он ей скажет, что он безработный. Ну, потом мы узнали, что он поступил коммивояжером к Брауну Шарпу. Тут все его буйство и кончилось. Но тогда он здорово испугался.

— Испугался? — повторил Эрик. — Впрочем, конечно, с тех пор немало воды утекло. Он когда-нибудь говорил с вами о тех временах?

— Один раз только. В позапрошлом году он пришел на завод с этим лэндоновским значком вроде подсолнуха. Он заметил, что я на него смотрю, улыбнулся этак вроде смущенно и говорит: ‘Ну что, Мак, прошли те старые времена, а?’ И не потому ему совестно стало, что он республиканцем заделался, а потому что… ну, не знаю, постарел, разжирел, разбогател, что ли. А может, мне так только показалось. Жизнь — странная штука, ничего не поделаешь. Да, сэр. — Мак сдул пылинку с металлической детали. — Странная, что и говорить.

Для Эрика эта история послужила подтверждением его мыслей. Все эти люди, независимо от своего положения, неуклонно движутся вверх или вниз. Остановиться они могут только на самом верху или в самом низу. А что же ему делать? В промышленности он человек посторонний и чужой. Станок, по существу, детище Мака. Эрик не представлял, что он будет делать, когда закончит работу над станком, но вместе с тем ему хотелось как можно скорее разделаться с ним.

5

Эрик переживал такую неуверенность в себе, что, услышав в телефонной трубке голос Мэри Картер, долго колебался между неохотой видеть кого бы то ни было и сильным желанием немедленно же бежать к ней за утешением. Но Мэри сама нуждалась в утешении. Голос у нее был усталый и грустный. У нее умерла мать, поэтому ей пришлось прервать свое путешествие, и сейчас она направлялась в Кливленд, где ей предстояло получить жалкое, маленькое наследство.

— Платья, несколько книг и фотографий, — сказала Мэри. — До отхода поезда еще два часа. Не могли бы вы встретиться со мной в баре ‘Коммодор’? Вы, должно быть, ужасно заняты, но, честное слово, Эрик, если я сейчас с кем-нибудь не поговорю, я просто рассыплюсь на мелкие кусочки.

— Сможете вы продержаться еще минут пятнадцать? — спросил он.

— Постараюсь, — слабо засмеялась она в ответ.

Тяжелый холодный дождь шумно шлепал по тротуарам и барабанил по крыше такси. Уличное движение то и дело застопоривалось, день был унылый и, подумал Эрик, как раз соответствующий его настроению. Мэри сидела в баре одна, в лиловом костюме из плотной шерсти и лиловом берете, надвинутом на лоб по европейской моде, она выглядела довольно элегантно, но лицо ее было бледно, а в глазах застыло страдальческое выражение.

Виновато улыбаясь, она протянула ему обе руки.

— Не могу выразить, как это мило, что вы пришли, — сказала она.

— Я бы обиделся, если б вы не позвонили. Давайте сядем и поболтаем.

Эрик взял ее под руку и провел через зал к столику. Они заказали по коктейлю, некоторое время она молчала, размешивая пепел в черной пепельнице кончиком своей сигареты. Эрик понимал, что она готовится к разговору.

— Мне страшно ехать домой, — сказала она вдруг, не поднимая глаз. — Там все чужое. Мне дадут несколько платьев и скажут, что их носила моя мать. И самое ужасное, что я даже не смогу узнать эти платья. А если и узнаю, это будет только значить, что у нее было очень мало денег и с тех пор, как мы с ней в последний раз виделись, она почти ничего не шила себе. Я даже не знаю, кто был на ее похоронах. Да и кто там мог быть? Какие-нибудь старушки, несколько знакомых — все чужие. — Мэри медленно подняла испуганный взгляд. — Я словно еду на свою собственную могилу, потому что, я знаю, когда-нибудь со мной будет точно так же. Ни семьи, ни близких — никого, кроме какой-нибудь знакомой и соседей, которые припрячут мои старые платья на случай, если кто-нибудь приедет за ними. И никто не приедет.

В голосе ее чувствовалась скрытая злость. Подали коктейли, но Мэри взглянула на свой бокал с недоумением, как на нечто совершенно неуместное.

— Вы говорите так, словно вам уже не суждено выйти замуж и иметь детей, — сказал Эрик. — Вы же знаете, что это неверно.

— Почему вы думаете, что этого не может случиться, если у меня будет семья? Моя мать была замужем. Отец ее бросил, но ведь когда-то он все-таки любил ее. Я тоже любила ее — и тоже бросила. Я никогда не переставала ее любить, а вот взяла и уехала. Все время я о ней думала, ведь мы с ней были очень близки, когда я была маленькой. После того, как этот сукин сын, мой папаша, ее бросил, ей пришлось поступить на работу. Клянусь, я бы все-таки любила его, если б он посылал нам хоть пять долларов в неделю. Но ему, видите ли, гордость не позволяла посылать нам такие гроши, — так говорила мать, и еще старалась заставить меня понять это. Понять! Помню, совсем крошкой я не засыпала, пока он не поцелует меня на ночь. А теперь я в такой дождь и через улицу не перешла бы, если б даже он там умирал от жажды. Милый папочка, — иронически передразнила она детский лепет и внезапно с ненавистью добавила: — Пес паршивый!

Она с отвращением оттолкнула от себя пепельницу, свою сумку и перчатки.

— Ну ладно, Эрик, хватит ныть. Как ваша работа?

— Нет, давайте поговорим о вас. Что у вас произошло с тем адвокатом, с которым вы были помолвлены? Когда-то я не мог думать о нем равнодушно.

— Ничего особенного не произошло, — медленно сказала она. — Он еще сам ничего не знал, а я уже все поняла и решила, что нет смысла ждать, пока это станет явным. Я ему просто надоела, как рано или поздно надоедаю всем мужчинам.

— Не говорите ‘всем’ с таким фальшивым смирением. Вы отлично знаете, что мне вы не надоели.

Она пожала плечами.

— Очевидно, надоела бы. Может, теперь мы поговорим о вашей работе?

— Мэри, вас нужно хорошенько отшлепать!

— А что, я слишком расхныкалась?

— Да уж, чересчур. Слушайте, Мэри, я понимаю, как на вас подействовала смерть матери. Вы чувствуете себя виноватой, что вас не было при ее кончине, и думаете, что она наверное умерла, считая, что вы ее не любите. Но я вам вот что скажу: если б вы находились при ней, вам было бы не легче. Мой отец умер, когда мне было пятнадцать лет. Он заболел воспалением легких и медленно умирал целую зиму. Перед концом я переносил его на руках, как ребенка, хотя он всегда казался мне крупным мужчиной. Я привык к мысли о его смерти задолго до того, как он умер, и он это видел по моим глазам, но мы оба притворялись, будто ничего не понимаем. Я, конечно, плакал на похоронах, но вместе с тем спрашивал себя, действительно ли я любил отца. Это было ужасно. В общем, по-моему, так: когда умирает близкий человек, то прежде всего кажется, что ты недостаточно любил его, и это невыносимо.

— Не знаю, Эрик, не знаю. Вот я представляю себе, как я приду на это кладбище. Увижу небольшой камень без всякой надписи и маленький холмик, слишком короткий с виду. Буду смотреть на сухую траву, надо мной будет висеть бездонное небо, и ни говорить, ни делать мне будет нечего. Я очень ясно представляю себе эту картину, это похоже на кошмар, потому что внутри у меня будет полная пустота. Эрик, прошу вас, давайте лучше поговорим о вашей работе. Подумать только, что физик-исследователь получает приличное жалованье!

— Без шуток, Мэри. Вы же знаете, как большинство ученых относится к работе в промышленности.

— А я и не шучу. Не разрушайте мою последнюю иллюзию. У вас хватило смелости перешагнуть через все это. Слушайте, Эрик, тут нет непосвященных, и нам незачем притворяться, что мы верим в чистую науку и моральное вознаграждение. Если эта фирма платит вам хорошие деньги — берите их, вот и все.

— Это не так просто, Мэри. Они не станут платить, если я не буду давать то, что им нужно.

— Вы только что бранили меня за то, что я расхныкалась. Теперь я вас могу побранить за то же самое. Если фирма хочет от вас что-то получить, так давайте ей то, что она хочет, вот и все. — Мэри взяла сумочку и перчатки. — Нам внушали слишком много лжи, и среди тех, на кого мы работаем, слишком много лжецов. Послушайтесь меня, верьте только тому, что в ваших собственных руках. Мне пора. Вы меня проводите до вагона?

На перроне он поцеловал ее, и ее глаза вдруг стали влажными. Эрик почувствовал, что по ее телу прошла дрожь.

— Вы будете держаться молодцом, Мэри? — спросил он, понизив голос.

— О, да. Какой вы хороший, что пришли.

— Вы напишете мне о себе? — настаивал он.

— Писать я не буду, Эрик. Но мы еще увидимся… когда-нибудь. И передайте самый нежный привет вашей жене.

Эрик схватил ее за руку.

— А мне вы так и не уделили вашей нежности.

— Знаю, — просто сказала она и подняла на него бесконечно честный взгляд. — Когда она вам действительно понадобится — дайте мне знать.

6

Мэри уехала, а Эрика еще несколько дней тяготило смутное ощущение вины, словно он в какой-то мере был ответствен за то, что она несчастлива. Но постепенно он стал думать о ней все реже, угрызения совести становились глуше. Рутина лабораторной работы оказалась для него превосходным болеутоляющим средством.

Станок работал отлично. Он заработал сразу же, как только был пущен в ход, и сразу же Эрик потерял к нему всякий интерес. Оставалось только внести некоторые второстепенные изменения и приспособить его для массового производства, основная же конструкция станка казалась Эрику настолько удачной, что он решил подать заявку на патент. Американская машиностроительная компания была связана постоянным договором с юридической фирмой ‘Дэмпси, Картер и Уикс’, и старый мистер Дэмпси научил Эрика, как составить заявку на изобретение. Фирма прислала ему для ознакомления и изучения все патенты, которые так или иначе могли бы конкурировать с его изобретением.

К концу января Эрик составил заявку и, прежде чем отдать ее юристам, решил показать Тернбалу. Он позвонил ему и попросил разрешения принести свою заявку лично.

Тернбал мельком проглядел первую страницу, перевернул несколько листов и сказал, что прочтет заявку в ближайшие дни. Бросив бумаги на стол, он взглянул на Эрика, сидевшего против него на подоконнике.

— Вы-то сами довольны? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Эрик. На лице его ясно отразилось колебание. — Кажется, не очень. — Он встал и, стиснув в карманах кулаки, подошел к широкому полированному столу. — По-моему, мысль верная, но я не могу отделаться от ощущения, что станок этот, в сущности, ерунда. Хоппер в основном был прав. Все-таки мне кажется, что если бы вы с самого начала разрешили мне бывать на заводе, все было бы по-другому. По крайней мере я бы иначе себя чувствовал.

Тернбал немного помолчал.

— Не знаю. С технической точки зрения в нем нет таких недостатков, которых не могли бы исправить инженеры. Вас еще что-нибудь смущает?

— Да. Но я не умею это выразить.

— Подумайте хорошенько, может, потом и сумеете. Но вернемся к станку. Видите ли, в нем действительно есть недостаток. И очень серьезный. Я не могу его продать. Его никто не купит, потому что никто не станет им пользоваться.

— Почему же вы мне сразу не сказали об этом? — вскипел Эрик и резко отошел от стола. — Откуда вы взяли, что никто не захочет им пользоваться?

Тернбал рассмеялся.

— Вас не поймешь. Сначала вы сами сказали, что станочек ваш не бог весть что. А когда я с вами согласился, вы хорохоритесь.

— Последнее время я что-то в плохом настроении. — Эрик опустился в кресло. — Ну ладно, выкладывайте все сразу. В чем же дело?

— Да все в том же. Мы судим о машине не только по ее работе, но и по тому, насколько легко ее наладить, когда она откажет. В первый же раз, когда ваш станок испортится, он навсегда выйдет из строя. Сами подумайте, много ли у нас механиков, знакомых с самыми элементарными законами современной электроники. Механиков не проведешь. Механик будет стоять, как болван, и глазеть на ваш станок во все глаза, но сразу смекнет, что это дело не по нем, и не захочет связываться. Мы, конечно, подадим заявку и будем добиваться патента, но использовать ваш станок можно разве только в далеком будущем. Помните, когда вы на заводе рассказывали ребятам о станке, они просто перестали слушать, как только дело коснулось электроники. Вот тут-то и надо было призадуматься.

— Почему вы тогда же мне этого не подсказали? — нетерпеливо спросил Эрик.

— Потому что не считал нужным. Тогда вы еще не были готовы к этому. Теперь — другое дело, вот я вам и сказал.

— И, может быть, слишком поздно, — вспыхнул Эрик. Тон Тернбала разозлил его. — Я не люблю, чтобы за меня решали, как мне поступать, мистер Тернбал. Когда я сюда пришел, мне казалось, что эта работа — предел мечтаний ученого. А теперь я вам скажу прямо: мне не нравится эта работа и не нравится потому, что физику здесь делать нечего. Я не инженер и не механик. Я рассматриваю режущие инструменты только с точки зрения понятий, которыми я умею пользоваться, то есть чисел и уравнений, связанных с теплоемкостью, температурой, работой трения, напряжением. Поэтому-то я и чувствую себя здесь не на месте. У инженеров своя специфическая работа, у механиков — своя. У вас — администраторов — тоже свои задачи. Я же остаюсь в стороне и буду в стороне, пока не найду математического выражения таких вещей, как соотношение между оптимальным углом наклона резца и сопротивлением на излом данного металла. А это сложно, ибо такими проблемами еще никто не занимался, по крайней мере ни в одном печатном издании этого нет.

— Ну, и что же вы думаете делать?

— Не знаю, — откровенно признался Эрик. — Я давно уже ломаю над этим голову. Я даже не советовался с женой — боюсь, что она станет уговаривать меня бросить работу, раз это дело мне не по душе, а я этого не хочу. Но дальше так продолжаться не может. Если вы ничего не имеете против, я хотел бы уйти в отпуск. Я кое-что почитаю, подумаю, сделаю свои выводы и постараюсь применить их на практике. Я сам еще не знаю, на какие средства я буду все это время жить, но как-нибудь да вывернусь. Может, со временем, поднакопив знаний, я научусь конструировать нужные машины, которые будут окупать себя. Но я даже приблизительно не могу вам сказать, сколько на это потребуется времени, и, конечно, о том, чтобы место оставалось за мной, не может быть и речи.

Тернбал побарабанил пальцами по столу.

— Так, стало быть, вы собираетесь уйти?

— Ничего другого не остается. Я не считаю это бегством. В конце концов станок я все-таки сделал, и вы сами допускаете, что когда-нибудь он еще может пригодиться.

— Знаете, — мягко сказал Тернбал, — иногда я бываю чересчур прав. Даже самому страшно. Сядьте и перестаньте разыгрывать Гамлета. Когда вы к нам поступили, я сказал, что не пущу вас на завод, потому что вы будете слишком ошеломлены. И что же случилось, когда вы все-таки туда попали? Будто тонна кирпича свалилась вам на голову. И тогда же я вам сказал, что, так или иначе, вы должны будете заняться основной проблемой нашего производства. Не важно, с чего начнете, рано или поздно вы, как по спирали, придете к цели. А теперь скажите, разве то, что происходит, когда заостренный кусок стали режет металл, не является основной проблемой машиностроительной промышленности? Ей-Богу, к этому сводится все машиностроение. Поэтому нечего вам толковать об отпуске, чтобы искать эту проблему. Вы уже и так над ней работаете.

Эрик в замешательстве снова отошел к окну и с недоверчивой улыбкой посмотрел на толстяка.

— Почему вы мне этого не сказали с самого начала? — спросил он.

— Да ведь, в сущности, я вам говорил. И если бы вы сумели правильно меня понять, вы бы этого не забыли. Скажи я тогда больше, эта проблема не забрала бы вас за живое. А вот теперь вы будете из кожи лезть, чтобы разрешить ее.

Эрик покачал головой. Он был возмущен тем, что его обвели вокруг пальца, но вместе с тем невольно испытывал восхищение.

— Положим, я в этом не уверен. Но, в конце концов, вы мой хозяин, и я должен оказывать вам уважение, поэтому разрешите мне со всей почтительностью сказать, что у вас есть задатки настоящего сукина сына.

Тернбал пришел в полный восторг. Он откинулся на спинку кресла, и в голосе его послышалось откровенное самодовольство.

— Почему задатки? — сказал он. — Я и есть настоящий сукин сын. Потому-то я и сижу на этом месте. А теперь отправляйтесь в свою лабораторию и сочините мне какую-нибудь хорошую, сложную математическую теорию режущего инструмента.

— Но я вас предупреждаю, что, может, целые месяцы буду сидеть, задрав ноги на стол, и плевать в потолок. Теории не приходят за здорово живешь и не создаются одним росчерком пера.

— Ладно, расходы берем на себя. Может, вас в конце концов замучит совесть, что вам зря платят, и вы начнете работать день и ночь. Я вас насквозь вижу. Вы никак не можете себе представить, чтобы вам платили приличное жалованье за работу, которая вам нравится.

— Ошибаетесь, — сказал Эрик. Он встал и собрался уходить, но, задержавшись на секунду у двери, с улыбкой добавил: — А вот относительно себя вы правы. Нельзя сказать, чтоб у вас были одни только задатки!

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

1

Прошел целый год, прежде чем Эрику удалось попасть на верный путь, — год напряженный, неровный, но промелькнувший очень быстро. Первые два месяца Эрик иногда занимался случайными разведочными экспериментами, но большую часть времени сидел, задрав ноги на стол и перебирая в уме всевозможные предположения. Сколько бы он ни гордился, что работает над основной проблемой машиностроения, как бы тонко он ни намекал на то, что его исследование окупит себя с коммерческой точки зрения, но время шло, а дело не подвигалось вперед. Эрику пришлось признаться себе, что предугадать заранее, какие усовершенствования окажутся наиболее выгодными для эксплуатации, совершенно невозможно. Он не рассказал Сабине о своих планах, но она давно уже научилась относиться к его увлечению работой как к обычному явлению в их необычной жизни.

Время от времени Мэри присылала ему на отзыв гранки своих статей, он читал их с уважением и горько усмехался, вспоминая, как высоко ценила она когда-то его работу. Каждая ее статья сопровождалась маленькой деловой записочкой, в которой не было и намека на какие-либо чувства. Из этих записок он ничего не мог узнать о ее жизни: они свидетельствовали только о ее блестящей работе. Он отметил несколько ошибок, но они были настолько несущественны, что ему пришлось извиниться перед нею за придирчивость. О своей работе он ей ничего не сообщал. Ему нечего было сказать.

Старые друзья вновь стали появляться на его горизонте. Хьюго Фабермахер вернулся в Нью-Йорк, однако Эрик его не видел. Как-то вечером Хьюго зашел к ним, но Эрик был в то время в лаборатории. Когда Сабина сообщила ему об этом посещении, Эрик был так занят своими мыслями, что не обратил внимания на ее задумчивость. Он машинально записал номер телефона Хьюго, но не чувствовал ни малейшего желания встречаться с кем-либо из своих старых коллег.

Когда ему становилось невтерпеж сидеть в лаборатории, он шел гулять и подолгу бродил один по городу. Он с ужасом думал о той минуте, когда Тернбал спросит его, как идет работа. Гуляя или сидя в лаборатории, обедая с Сабиной, играя с Джоди или просто бессмысленно глядя в пространство, он неустанно обдумывал и передумывал свои схемы и проекты, и все они казались ему никуда не годными. Он стал рассеян и глух ко всему, но Сабина относилась к этому терпеливо, а иногда и подшучивала над ним. Он принимал ее снисходительность как должное и, в конце концов, был вполне доволен жизнью.

В начале апреля, прозрачным голубым вечером Эрик ехал в автобусе из лаборатории домой. Ласковые весенние сумерки еще сохраняли тепло ушедшего дня. Эрик сидел у окна, расстегнув пальто и с удовольствием подставляя лицо теплому ветерку: его мозг без устали перебирал и переворачивал нагромождение бессвязных, не укладывавшихся в стройную систему мыслей и фактов.

В сотый раз он мысленно представил себе схему плоскостей и режущих сил. И вдруг ему показалось, что какой-то новый ход мыслей и рассуждений может вывести его из того тупика, который до сих пор представлялся безвыходным.

Эрик оглянулся, увидел серьезные, усталые лица пассажиров, уткнувшихся в развернутые газеты, и окружающий мир внезапно стал для него реальным. В тревожном волнении Эрик повторил все сначала. Он вернулся к первоначальным предпосылкам, переворачивая их так и сяк, и затем тщательно, шаг за шагом повторил весь ход своих рассуждений. Он чувствовал, что все стремительнее движется к мучительно желанной цели, и когда он ее достиг, его охватила ликующая радость: ответ был найден, ему удалось, наконец, установить математическое соотношение между углом наклона режущего инструмента и сопротивлением металла на разрыв. Ему казалось, что вдруг грянул гром и висевшая над ним тяжелая черная туча исчезла.

Эрик сидел в автобусе словно оглушенный. Вся концепция стала теперь ему совершенно ясна. Его теория и те немногие выводы, которые он мог сейчас себе представить, обещали чудеса. И все-таки он решил не доверять себе, пока не проверит этого на бумаге.

Оказалось, что все правильно, но с высоты своих отвлеченных выводов он еще не в состоянии был определить, насколько выгодна его теория в коммерческом отношении. Эрик решил пойти на риск и довести дело до конца, впрочем, и без этого решения он не бросил бы работу, слишком уж он увлекся своей теорией. Чем дальше подвигалось дело, тем больше возможностей открывалось Эрику, и это снова придавало ему веры в себя. Представив Тернбалу месячный отчет о своей работе, он тщетно ждал его одобрения. Но Тернбал, по-видимому, даже и не заглянул в отчет.

‘Ну что ж, — думал Эрик, — тем больше он будет поражен’.

Эрик мог распоряжаться своим временем по собственному усмотрению и часто завтракал с Сабиной где-нибудь в городе. С девяти до трех Джоди бывал в детском саду, поэтому у Сабины появилось больше свободного времени.

— Все это прекрасно, — сказала она однажды, — но другие жены начинают прохаживаться на мой счет. Миссис Олбрайт недоумевает, почему я вижусь с тобой так часто. Ее муж вечно в отъезде.

— Пошли ее к черту. Олбрайт зарабатывает тридцать тысяч.

— Но ведь он же всего-навсего коммивояжер.

Эрик рассмеялся.

— Послушай, дорогая, мы принадлежим к другому миру, и законы в этом мире иные. Чем больше ты содействуешь обогащению фирмы, тем больше тебе платят. Исследовательская работа может окупиться только через десять лет. Доход она принесет еще не скоро, а ее стоимость записывается в убытки текущего тогда. Но все равно, когда я буду получать тридцать тысяч в год, мы по-прежнему будем завтракать вместе. Даю тебе слово.

— Чудесно, — рассмеялась она. — Но ты мне только что говорил, что никогда не сможешь зарабатывать таких денег.

Он улыбнулся.

— Я из тех, кто выходит победителем в игре. Вот увидишь, не смейся.

Она окинула его скептическим взглядом.

— Это что, цитата из сборника знаменитых эпитафий?

Он слегка покраснел.

— Я предпочел бы, чтобы на моей могиле было написано: ‘Он умер, пытаясь взлететь’, а не что-нибудь вроде: ‘Он так врос в землю, что мы только присыпали его сверху’. Все зависит от того, кто больше способствует обогащению. Представь себе, что на основании своей теории я сконструирую хорошую машину, действительно новую и нужную. И если в последнюю минуту перед ее завершением я заупрямлюсь, Тернбал пойдет на любые условия и заплатит мне больше, чем любому коммивояжеру, потому что если меня не умаслить, то коммивояжеру нечего будет продавать.

Сабина посмотрела на него долгим взглядом и пожала плечами.

— По-моему, это просто шантаж.

— Ну, а если коммивояжер грозится перейти туда, где ему будут больше платить? Это тоже шантаж?

— Это другое дело. Фирма платит тебе за то, что ты работаешь над изобретением. Это твоя прямая обязанность. Знаешь, Эрик, не нравится мне эта Американская компания. Может, потому, что я ждала чего-то другого.

— И напрасно. За то время, что я здесь работаю, я понял одно, Сабина: нельзя стоять на одном месте. Вот ты считаешь, что это шантаж, а по-моему, это просто наивно и неумно. Есть у меня и другой план — стать во главе маленькой компании с большой будущностью и расти вместе с нею.

— И это, по-твоему, умно? Американская машиностроительная компания — фирма не маленькая и стать во главе ее ты не можешь. Не говори глупостей.

— Это не глупости, — сказал Эрик, уязвленный ее тоном. — Представь, что Американская компания создаст новый филиал, который будет выпускать только мой станок.

— А зачем ей это нужно?

— Потому что этого будет требовать специфический характер станка. А характер станка целиком будет зависеть от меня.

Сабина сдвинула брови и недоверчиво улыбнулась.

— Боже мой, Эрик, да никак ты становишься циником!

Ему не хотелось обращать этот разговор в шутку.

— Я только хочу мыслить по-деловому, — возразил он.

— Но ты же не делец, а ученый. Ведь ты ушел из университета главным образом потому, что Риган мешал твоей научной работе. Ты говорил, что в промышленности тебя никто не станет стеснять, пока ты будешь им полезен.

— Правильно. Сейчас меня ничем не стесняют, но как только наступят трудные времена, первый, кого вышвырнут, будет именно исследователь. Все дело в том, чтобы добиться такого положения, когда я сам буду вышвыривать. Если хочешь знать, — он понизил голос, заметив, что за соседними столиками начинают на них поглядывать, — я думаю, что в любом обществе физик — лицо слишком значительное, чтобы им могла помыкать кучка каких-то болванов.

— Но все твои планы сводятся именно к тому, чтоб действовать заодно с этой кучкой болванов.

— Ну хорошо, можешь заниматься психоанализом, сколько тебе угодно, — сказал он с досадой.

Сабина расхохоталась.

— Эрик, не говори так, как будто ты меня ненавидишь!

— Не могу сказать, чтобы я был в восторге от твоего отношения к делу.

Она наклонилась к нему через стол и очень серьезно сказала:

— А мне, если хочешь знать правду, очень не нравится твое. Эрик, милый, будь только ученым. Стяжателя из тебя не выйдет.

Он принужденно улыбнулся, но в душе решил совсем не говорить с ней о своих планах, пока не добьется каких-нибудь реальных результатов.

Однако это благое намерение оказалось не так-то легко выполнить. Эрик снова и снова вызывал жену на спор и первый же начинал выходить из себя. Он так часто говорил Сабине ‘ты увидишь’, что эти слова стали в их доме чем-то вроде поговорки. Но к середине лета он с головой ушел в работу и, казалось, забыл обо всем на свете.

Эрик не терял связи с Колумбийским университетом и время от времени заходил туда за какой-нибудь справкой, однако новые опыты с ураном, о которых со сдержанным волнением рассказал ему Тони Хэвиленд, не вызвали у него никакого интереса.

— Да, да, интересно, конечно, — сказал Эрик. — Ну, а что еще нового?

— Как это — что еще нового? Боже мой, да ведь все эти работы по делению атомного ядра фактически являются продолжением той самой нейтронной бомбардировки, над которой мы с вами работали семь-восемь лет назад. Будь у нас тогда побольше знаний да будь наше оборудование получше, мы бы с вами вполне могли сделать эту работу с ураном.

— Я, конечно, не отрицаю, что это может дать нам много полезных сведений о структуре ядра, — согласился Эрик. — Но надеюсь, вы не думаете, будто я принимаю всерьез всю эту сенсационную шумиху вокруг будущей сверхбомбы.

— Ах, вы вот о чем! Ну, этому-то никто не верит. Да и не в том дело. Просто иной раз страшно, что цифры, которые вам преподносят, могут оказаться верными.

— Пустяки, это неосуществимо, — сказал Эрик.

Для него сейчас ничто не имело значения, кроме его собственной работы. Все, что происходило во внешнем мире, потеряло для него всякий смысл, вплоть до войны, которая с каждым днем казалась все ближе, с тех пор как Гитлер захватил Чехословакию и Австрию.

Отзвуки всех этих событий проникали в его лабораторию только в виде суеты и торопливых шагов по коридору, за дверью. Громкие мужские голоса с иностранным акцентом и уверенный смех возвещали о прибытии новой закупочной комиссии. Торопливый стук каблучков означал, что мимо пробегают секретарши с корреспонденцией или накладными. Каждый звук говорил о спешке, о том, что за стенами его лаборатории кипит напряженная, бурная жизнь.

2

Эрик был так захвачен работой, что недели и месяцы пролетали с монотонным однообразием, дни походили один на другой, как камешки на пустынном морском берегу. Так продолжалось до ноября 1939 года. Однажды, сидя в своей лаборатории, Эрик отвел глаза от горизонтального цилиндра микроскопа, повернулся на стуле и отсутствующим взглядом посмотрел в окно, у которого стоял его опытный станок, на небольшой прямоугольный сквер посреди площади. Ветер кружил в воздухе сухие бурые листья, устилая ими дорожки. Прохожие торопливо перебегали площадь, наклоняясь от ветра в одну сторону.

Эрик снова перевел взгляд на окуляр бинокулярного микроскопа. Ко второму окуляру был прикреплен небольшой киноаппарат.

И глаза его и объектив были устремлены на ярко освещенное поле под линзой микроскопа. Смотровой аппарат был вмонтирован в станок, в свою очередь, представлявший собою часть сложного комплекса измерителей, регуляторов и других приборов. В зажиме станка вращался стальной стержень диаметром в два дюйма. В поле микроскопа мельчайшие изъяны вращающейся металлической поверхности удлинялись и увеличивались, образуя как бы серый стальной водопад.

Эрик вслепую, привычной рукой включил станок. Он видел, как резец приближается к вращающемуся стальному стержню. Острие резца было похоже на гладкий стальной нос броненосца, и этот нос под углом врезался в серый водопад. Твердая серая стружка, как пена, взвивалась у стального носа. Там, где прошел резец, продолжалось бесконечное падение водопада, но фактура поверхности становилась гладкой и блестящей, словно на нее падал луч солнца.

Рука Эрика дотронулась до другого регулятора. Микроскоп стал двигаться с той же скоростью, что и резец, и теперь казалось, что броненосец неподвижно стоит на месте, а водопад струится поперек резца. Наконец Эрик протянул руку к киноаппарату и нажал пусковую кнопку. Раздался тихий протяжный звук, это означало, что процесс резания запечатлевается на пленке, регистрирующей также показания милливольтметра, измеряющего температуру в точке соприкосновения острия резца с металлом.

Это был чрезвычайно остроумно задуманный и мастерски проведенный опыт. И все-таки Эрик, сняв руку с микроскопа, не чувствовал никакого удовлетворения. Аппарат продолжал работать автоматически и автоматически же фиксировал свою работу. Эрик встал со стула, маленькие легкие моторчики тихо и отчетливо постукивали за его спиной. Он отошел от аппарата. Все шло как полагалось, и все-таки он не испытывал никакого облегчения.

Неделю назад он завтракал с Максуэлом. Они случайно встретились на Мэдисон-авеню, оказалось, что оба направляются в Клуб инженеров. Максуэл был в Нью-Йорке проездом — он ехал из Вашингтона на побережье, где для авиационной фирмы, в которой он работал, выполнялся крупный заказ. Эрик спросил Максуэла, расквитался ли он с тем долгом в двадцать тысяч долларов, на что тот только рассмеялся. Вот теперь он действительно по уши в долгах — за ним числится триста пятьдесят тысяч. Не беда, зато перед ним блестящие перспективы. Максуэл очень изменился, в нем уже не осталось ничего юношеского. Несмотря на то, что ему было всего тридцать пять лет, он казался солидным пожилым человеком.

Эрика неприятно поразил пренебрежительный тон, с каким Максуэл говорил о научно-исследовательской работе и об ученых.

— Черт возьми, — говорил Максуэл, — самую лучшую голову можно купить за семь с половиной тысяч долларов в год. А лауреата Нобелевской премии — за десять тысяч. И никаких разговоров.

Эрик удивленно посмотрел на него, хорошо, что этого не слышит Сабина, промелькнуло у него в уме.

— Ну и свинья же ты, — сказал Эрик, — ведь это ты обо мне говоришь, только я не получаю семи с половиной тысяч.

И тогда же Максуэл сказал, что в один прекрасный день Тернбал вспомнит о существовании Эрика и переведет его из лаборатории на заводы в Ньюарк. Это случайное замечание испугало Эрика. Если так, то ему грозит будущее такое же унылое и безрадостное, как те заводские корпуса, которые он видел в Ньюарке.

Снова его мысли были прерваны шумом и суетой в коридоре. Шаги и приглушенные голоса доносились сначала откуда-то издалека, потом деловитый гул приближался, постепенно нарастал и снова замирал, словно этот тихий уединенный островок — лабораторию Эрика — захлестывало шумной волной, которая, отхлынув, оставляла после себя журчащие ручейки. Шел второй месяц войны в Европе.

Эрик сел за стол и раскрыл рабочую тетрадь на странице со схемами и расчетами для применения его теории к сверхскоростным станкам. У него был намечен еще целый ряд экспериментов, но сейчас ему вдруг пришло в голову, что можно теперь же, не откладывая, доказать ценность своей теории. Ведь он с самого начала намеревался показать этим типам, на что способен физик, — и давно уже решил, что рано или поздно будет оспаривать у них права на большие деньги. Чего же еще ждать?

Он начал проверять правильность расчетов на другом листе бумаги, и лицо его приняло жесткое и злое выражение. Если уж он решился на эту борьбу, то необходимо быть дальновидным и предусмотреть все заранее. Задумавшись, Эрик машинально чертил карандашом какие-то фантастические фигуры. Станок за его спиной продолжал работать, потом через некоторое время автоматически выключился, но Эрик уже забыл о нем.

Через полтора месяца он принес Тернбалу свои чертежи. Тот встретил его довольно неприветливо, но Эрик решил быть терпеливым.

Он подробно объяснил ему свою основную мысль, Тернбал постепенно смягчился и даже заинтересовался, но конструкция станка ему решительно не понравилась.

— Да ведь эта чертова штука — просто обыкновенная ленточная пила, только увеличенная, — возражал он.

— Не забывайте, что мой резец не предназначен для съема стружки, — сказал Эрик. — Его цель — развить колоссальное давление, создающее местный перегрев и размягчение. Нет, конструкция правильная.

Они поспорили, но Эрик наотрез отказался вносить какие бы то ни было изменения. Он настаивал на целесообразности своей конструкции и в конце концов убедил Тернбала провести испытание станка. Однако, отпуская Эрика, Тернбал снова стал уговаривать его изменить форму резца. Видимо, это его очень беспокоило.

Эрик покачал головой и улыбнулся.

— Нет, нет, — сказал он. — Он должен быть именно таким.

Эрик понимал беспокойство Тернбала. Ни одна из фирм Американской машиностроительной компании не выпускала ничего похожего на запроектированный им резец. Когда он будет утвержден, Тернбалу придется подумать о создании совершенно новой фирмы для производства этого станка. И, по расчетам Эрика, во главе этой фирмы должен стать не кто иной, как сам изобретатель.

Он понимал, что его расчеты могут осуществиться лишь в далеком будущем, но игра, безусловно, стоила свеч. Наконец-то ему удалось сделать первый шаг к намеченной цели.

Рассказывая вечером Сабине о разговоре с Тернбалом, он старался не слишком подчеркивать свое торжество, великодушно прощая ей обидное неверие. Но она смотрела на него очень серьезно, и в глазах ее был немой и настойчивый вопрос, для выражения которого она не могла найти слов.

Нет, черт возьми, он не станет ее убеждать. В конце концов, он делает все это только из любви к своей семье. Он не хотел, чтобы Сабина и Джоди прозябали в этих грязных, прокопченных лачугах по соседству с заводом фирмы ‘Гаскон’ или перебивались с хлеба на воду на десять долларов в неделю. Такая жизнь не для него — физика, ученого, и не для них — его семьи. А если Сабина не может этого понять, тем хуже для нее! И Эрик невольно подумал, что Мэри отнеслась бы к его поступкам совсем по-другому.

3

Хьюго Фабермахер охотно согласился просмотреть расчеты Эрика. Он удивился, однако, внезапному посещению старого товарища и в первую минуту даже не узнал его. Такая манера одеваться, такая энергичная, деловитая походка, напряженная целеустремленность и уверенность во взгляде были, по мнению Фабермахера, присущи только людям определенного типа. Даже здесь, в Научно-исследовательском институте имени Дженифера, где сотрудничали наиболее преуспевающие и популярные ученые-биологи, люди такого типа встречались редко. В резком дневном свете лицо Эрика напоминало изображение на только что Отчеканенной серебряной монете.

— Понимаете, мне просто необходимо, чтобы мои расчеты проверил посторонний, беспристрастный человек, — начал Эрик. — Все данные здесь, — он похлопал рукой по рукописи, которую положил на стол перед Фабермахером. — Проверьте мои расчеты и посмотрите, правильно ли я их использовал в проекте. — После паузы он добавил: — Я прошу вас, Хьюго, о дружеской услуге, но вместе с тем хотел бы договориться с вами вот о чем: вы мой консультант и должны принять соответствующее вознаграждение.

Хьюго удивленно посмотрел на него через стол. Он не видел ничего предосудительного в денежном вознаграждении, но в данном случае это показалось ему совсем неуместным. Но он никогда не мог всерьез сердиться на Эрика.

— Нет, я могу это сделать только в виде дружеской услуги, — сказал Хьюго. Он заметил, что Эрик покраснел, и, сжалившись над ним, добавил: — По правилам института сотрудники не имеют права брать платные работы со стороны. Я лично не вижу в этом ничего плохого. Я бы с радостью взял ваш миллион долларов, но просто не хочу подавать дурной пример: к сожалению, у нас слишком много физиологов и биохимиков соблазняются коммерческой работой для фармацевтических фирм…

Эрик улыбнулся:

— Ваш гонорар не составит миллиона, Хьюго. Разве только половину.

— Хотя бы и так. При моей бедности я согласился бы и на полмиллиона. Ну, ладно, посидите у окна и полюбуйтесь видом, пока я просмотрю вашу рукопись, а если мне понадобятся объяснения, я вас спрошу.

Фабермахеру было очень любопытно узнать, что это за работа, которая могла так изменить весь облик Эрика. К тому же ему приятно было в этом институте, где он чувствовал себя чужим, поговорить о проблемах физики с настоящим физиком.

Ему дали здесь временную работу и приняли в число членов института, главным образом чтобы создать прецедент. Институт в основном занимался медицинскими исследованиями, но биологи задумали расширить штат за счет физиков и математиков и постепенно свести число медиков до незначительного меньшинства. И первым шагом в этом направлении был отпуск средств для приглашения нескольких безобидных, не участвующих ни в каких интригах ученых-физиков. Фабермахер отлично понимал, что играет роль своего рода приманки, но это его не беспокоило. Работа в институте означала для него спасение от гнетущей опеки Эрла Фокса. Он держался в стороне от всех институтских интриг, эта борьба страстей волновала его не больше, чем воинственные крики мальчишек, доносящиеся с детской площадки.

И все же, несмотря на это новое ощущение независимости, ему казалось, что его жизнь уперлась в непроходимый тупик. Он переживал период мучительной усталости и глубокого отчаяния, и только какая-то внутренняя стойкость еще связывала его с жизнью.

Все это время Хьюго регулярно посещал клинику Маунт-Синаи, где его лечили рентгеном. Там его укладывали ничком на черный, покрытый каучуком стол и в течение нескольких минут пропускали через его тело невидимый очищающий поток мощных лучей. Хьюго относился к своей болезни философски. Он сравнивал таинственного микроба, порождающего в его крови враждебные клетки, с кровожадным тираном, которого в открытой схватке удавалось перехитрить и на время смирить, но после каждой такой схватки организм Хьюго становился еще чувствительнее к следующему приступу. Когда он уехал из Кемберленда в Чикаго, чтобы встретиться с Эдной, новый приступ болезни поразил спинной мозг и вызвал паралич, но через несколько месяцев в результате облучения его здоровье снова временно восстановилось. Хьюго столько раз в своей жизни смотрел смерти в глаза, что ни мучения, ни сама смерть уже не пугали его.

Единственное, чего он не мог вынести, — это страдания в глазах Эдны, когда она ухаживала за ним. Беспомощный, обреченный на полную неподвижность, он подолгу смотрел на Эдну и в сотый раз давал себе клятву никогда не жениться на ней. Лучше уж насильно вытолкнуть ее из своей жизни, чем доставлять ей такие мучения.

Более или менее поправившись, Хьюго по приглашению Фокса приехал в Нью-Йорк — сам он был слишком апатичен, чтобы искать себе работу в другом месте. Он снял маленькую комнату, очень похожую на ту, в которой жил много лет назад, и снова, как тогда, почти все время стал проводить в физической библиотеке, где мог забыться и уйти от жизни в мир, созданный его разумом. Фокс навестил его всего один раз, он зашел, чтобы сообщить о вакансии, открывшейся в одном научно-исследовательском институте. Фокс не сказал ничего ни за, ни против этой работы, но, насколько можно было судить по его грустному безучастному лицу, не сомневался в том, что Фабермахер примет это предложение.

Перейдя на другую работу, Фабермахер внезапно ощутил потребность в дружбе и человеческом участии. Эдна должна была приехать не раньше чем через два месяца. Поселившись в Нью-Йорке, Хьюго с первого же дня подавлял в себе желание повидать Горинов и только теперь позвонил к ним и попросил позволения зайти. Он застал Сабину одну, но в этой нью-йоркской квартире ему сразу стало не по себе. В Америке он привык к скромному уединению и всегда находил у Горинов обстановку, мало чем отличавшуюся от его собственного жилья, если не считать уюта и жизнерадостности, которые вносила в свой дом Сабина.

Но нынешняя их квартира была похожа на роскошный орнамент, вылепленный на пышном фасаде американского процветания. Тут все говорило о том, что обитатели ее идут в гору. На Сабине было простое черное платье, по-видимому такое же дорогое, как и платья, присылаемые Эдне ее матерью. Но мать Эдны принадлежала к чужому, далекому миру и обладала, по представлениям Хьюго, сказочным богатством, а Горины всегда были для него своими, близкими людьми.

Эрик работает в лаборатории, объяснила Сабина. Она не сумела рассказать Хьюго, в чем состоит работа Эрика, и он вызвал ее на разговор о самой себе. Он понял, что она счастлива. Она говорила о себе и об Эрике так, словно никогда и ни в чем не отделяла себя от мужа. И то, как она рассказывала о ‘нашей’ квартире, ‘нашей’ обстановке, ‘нашей’ работе, все больше и больше отдаляло ее от Хьюго. Тщетно старался он уловить в ее голосе, в выражении ее лица хоть что-то, кроме радости от встречи со старым другом. Он уже раскаивался, что пришел, и, выждав удобную минуту, встал, чтобы распрощаться. Сабина протянула ему руку, и он на минуту задержал ее в своей, разглядывая тонкие пальцы, лежавшие на его ладони.

Ощущение гладкой кожи этих белых пальцев, прильнувших к его руке, создавало иллюзию близости, их прикосновение было похоже на ласку. Потеряв самообладание, Хьюго умоляюще произнес ее имя и вдруг увидел в ее глазах внезапно вспыхнувшую нежность. Нет, она ничего не забыла. Весь вечер она выдерживала непринужденный, почти безразличный тон, но сейчас в ней, помимо воли, вдруг прорвалось теплое чувство. Все еще не отпуская ее руки, он привлек ее к себе и поцеловал в полураскрытые губы. На мгновение она отдалась порыву, и от ее прежней выдержки не осталось и следа. Ее мягкие губы прижались к его губам. Хьюго помнил жадность, властность, требовательность поцелуев Эдны. В поцелуе Сабины он почувствовал нежность, ласку, она как бы покорно отдавала ему всю себя. Когда она с мучительным усилием оторвалась от него, ее лицо пылало, а серые глаза расширились.

— Спасибо, — сказал он тихо, — за доброту.

— Это просто какой-то странный порыв, — сказала она с досадой, словно отвергая его объяснение. — Я сама не понимаю, как это могло случиться.

— Это я виноват, ведь я так сильно и так давно вас люблю. Вы же знаете. Вы всегда это знали.

— Тем хуже. Выходит, что я играю вами.

— Играете? — слабо улыбнулся Хьюго. — Нет, это была не игра.

Сабина принужденно улыбнулась.

— Мы придаем слишком большое значение одному поцелую.

— Значит, он этого стоит, — ласково ответил он. — Не корите себя. Сабина, обещаю вам запомнить, что ваша доброта на меня не распространяется.

— Не надо насмехаться, — взмолилась она. — Зачем вы надо мной смеетесь?

— Я был бы последним болваном, если бы вздумал над этим смеяться. Спокойной ночи, Сабина.

И все-таки она была права. Этот поцелуй был вызван случайным порывом, а не любовью, ее толкнула к нему жалость и, быть может, минутное влечение. В первый раз со времени своего приезда в Нью-Йорк Хьюго вдруг затосковал об Эдне. Но как только она приехала, он снова почувствовал, что задыхается в ее присутствии.

В последние две недели Хьюго стал замечать симптомы приближающегося приступа и тотчас же стал решительно отстранять от себя Эдну. Он не хотел обрекать ее на очередной подвиг, хотя и знал, что она никогда не бросит его больного. Он нарочно старался изводить ее, чтобы она ушла сама, но Эдна была упряма. Наконец только накануне встречи Хьюго с Эриком она уехала, оставив его в состоянии полного изнеможения.

Перевертывая страницу за страницей, Хьюго читал рукопись Эрика, и ему казалось, что он издалека, бесстрастно наблюдает работу чьей-то мысли. Все это было для него чуждым и далеким, но вместе с тем рукопись произвела на него большое впечатление, он был поражен не содержанием ее, а манерой мыслить и рассуждать. Как большинство экспериментаторов, Эрик до сих пор был не слишком силен в теоретических рассуждениях, но тут, в той простоте, с какою он подходил к решению задачи, явно чувствовались зрелая мысль и уверенность в себе. Хьюго Фабермахеру даже стало обидно, что такой талант тратит силы на какую-то незначительную и очень узкую проблему.

Эрик смотрел вниз, на реку, поставив ногу на низкий подоконник. Его профиль показался Хьюго неправдоподобно красивым, как у героев в кинофильмах, пожалуй, даже пошловато-красивым. Но в то же время по лицу Эрика было видно, что он сильно волнуется, что тревожное ожидание привело в смятение все его мысли и чувства, такие же честные и чистые, как и его ум, разрешивший эту сложную, хотя и мелкую проблему. Фабермахер иронически подумал, что Эрик похож сейчас на первоклассного скульптора, в волнении ожидающего оценки вылепленной им снежной бабы.

Задумчиво закрыв папку, Хьюго сказал:

— По-моему, все в порядке, есть, правда, кое-какие технические мелочи, о которых я не могу судить. Если хотите, давайте посмотрим вместе. — Его очень интересовал один вопрос, но деликатность не позволяла спросить прямо, больше всего Хьюго боялся задеть больное место Эрика. Поэтому он сказал: — Вам нравится работать в этой фирме, Эрик?

— Да. — Эрик обернулся к нему и, словно желая предупредить дальнейшие расспросы, добавил: — Очень нравится.

— Должно быть, вам хорошо платят?

Эрик невольно посмотрел на свой костюм, как мальчик, уличенный в проказах и уверенный, что его поймут и простят. Спокойно и чуть виновато улыбнувшись, он ответил:

— Да. Что верно, то верно — платят они много.

Фабермахер снова взялся за рукопись, чувствуя, что не может задать Эрику интересующий его вопрос. Да, и в конце концов, не все ли равно!

— Я только не могу понять одного, — сказал Хьюго, переводя разговор на другую тему. — Яне понимаю, почему вы выбрали для вашего станка такую необычную форму? Или, может быть, таково было задание?

Эрик покачал головой и усмехнулся.

— Неужели это так бросается в глаза?

Фабермахер понял, что он все-таки нечаянно коснулся больного места.

— Вы, по-видимому, и сами считаете, что это — далеко не самая целесообразная форма для станка. Почему же вы делаете вид, что уверены в обратном?

— Все зависит от того, что вы понимаете под целесообразностью. — Грустная усмешка не сходила с лица Эрика, пока он объяснял Хьюго свои соображения. — Видите ли, Хьюго, я хочу быть главою фирмы. И само собой, — продолжал он, — как только будет создана такая фирма, я, чтобы сохранить за собой права на изобретение, сейчас же запатентую все виды станков, устроенных по этому принципу, какие только смогу придумать. Но это, конечно, будет не скоро.

Фабермахер удивленно глядел на Эрика и наконец задал вопрос, давно вертевшийся у него на языке:

— Но зачем это вам?

Эрик нетерпеливо развел руками.

— Зачем! Если это не ясно само по себе, то объяснить просто невозможно. Вот Сабина до сих пор не может понять, хотя, казалось бы, ей-то должно быть всего виднее. Могу только сказать, что этим пропитан самый воздух вокруг нас, людей, работающих в промышленности. Это страх, который, словно едкая пыль, проникает вам в ноздри, независимо от того, что вы собой представляете. И вы либо медленно погибаете от этой своеобразной формы силикоза, либо должны найти себе защитную маску. Так вот, моя идея и будет моей защитной маской. Я не дамся им на съедение. Слушайте, Хьюго, — продолжал он взволнованно, — вы же знаете, почему мы потерпели поражение в Кемберленде. Кто дал Ригану такую власть? Кто, как вы думаете, стоит за его спиной?

— Значит, для вас еще существует и Кемберленд, и Риган? — медленно спросил Хьюго. — Вы все еще обороняетесь от Ригана? — Он устало махнул рукой. — Ведь жертвой-то был я, а вы как будто испуганы гораздо больше меня. Вы до сих пор ощущаете этот гнет, словно еще связаны с Кемберлендом и должны ходить на задних лапках перед Риганом и попечителями.

— Просто я извлек из этого хороший урок. А вы — нет, и Траскер тоже. Что ждет Траскера, который сейчас спит и видит, как бы ему опять получить такое место, какое было у него в Мичигане? Или Хэвиленда, вообразившего себя персонажем из романов Уэллса?

— И вы уверены, что эти люди вас не обведут вокруг пальца? Что они спокойно позволят постороннему человеку, вроде вас, класть себе в карман их деньги? Вы думаете, если вы одеваетесь, как они, то вы уже стали одним из них? — Хьюго замолчал, устав от спора. — Знаете, Эрик, поступайте, как вам угодно. Живите, как знаете. И давайте вернемся к вашей рукописи. — Он чуть было не добавил: ‘В конце концов, какое все это имеет значение’, но внезапно почувствовал в этой фразе мертвенно безразличную интонацию Эрла Фокса. Он весь похолодел при мысли, что, должно быть, многое из того, что он теперь делает, говорит или думает, в точности напоминает Фокса.

— Вот увидите, — сказал Эрик. — Увидите!

Хьюго покачал головой.

— Нет уж, избавьте меня от этого зрелища.

Эрик чуть было не ответил ему резкостью, но сдержался и сердито зашагал вокруг стола, потом оба молча нагнулись над рукописью, в которой блестящая научная мысль была использована в целях… усовершенствования фрезерного станка.

4

После разговора с Фабермахером Эрика долго не покидало чувство обиды, словно Хьюго каким-то образом обманул его доверие. Упорно работая над своим проектом, он мысленно повторял все те доводы, которыми собирался поразить Хьюго, когда они встретятся в следующий раз, однако ничего не делал, чтобы ускорить эту встречу.

Затем Эрик узнал от Тони Хэвиленда, что у Хьюго начался новый приступ. Он взял отпуск за свой счет и сейчас находится в небольшой клинике в Нью-Джерси, где его лечат каким-то новым способом.

Значит, виновато подумал Эрик, пока он сидел в лаборатории и дулся на Хьюго, тот, тяжелобольной, лежал в клинике.

— Эдна все-таки уговорила его лечь в клинику, — сказал Тони. Они с Эриком завтракали в клубе Колумбийского университета, — Он обещал ей это перед тем, как они разошлись.

Эрик положил вилку на стол.

— Как разошлись? — спросил он. — Когда?

— Да уж порядочно, еще зимой. — Тони с недоумением взглянул на него. — Эдна решила, что с нее довольно. Как ваша работа? — спросил он.

— Ничего, — ответил Эрик, глядя в сторону. — А ваша?

— Очень хорошо.

Эрик с улыбкой взглянул на него.

— Все еще носитесь с этим делением урана?

— Теперь это уже не пустяки, Эрик. Чем дальше, тем важнее становится эта проблема. Порой мне даже страшно бывает.

— Вот уж напрасно!

— Много вы знаете! Слушайте, ведь до сих пор все сводилось к вопросу о том, сколько дополнительных нейтронов выделяется при каждом делении. Это одна из главных проблем, над которыми мы работали. Если число нейтронов в среднем меньше единицы — реакции не будет. Но если число их превышает единицу, у меня есть все основания бояться. Да и у вас тоже — потому что реакция пойдет. Так вот, это число наконец установлено.

— И что же?

— Не один, а два. В два раза больше, чем нужно!

Глаза их встретились, и сердце Эрика сжалось. Обоим было неловко, точно они в чем-то обличили друг друга.

Казалось, все только и заняты исследованием этого проклятого деления. В начале марта Эрику позвонила Мэри Картер. Она приехала в Нью-Йорк по приглашению Колумбийского университета, предложившего ей прочесть летний курс лекций в университетском филиале — женском колледже Барнарда. Мэри была в восторге и от предстоящей работы и от того, что она видела в здешних лабораториях. Эрик понял, что она ждет приглашения позавтракать вместе, и внезапно заколебался. Он знал, что если очутится с ней наедине, то при его теперешнем душевном состоянии… Нет, к черту, злобно подумал он, его жизнь и так достаточно трудна, незачем вносить в нее лишние осложнения.

— Приходите к нам сегодня обедать, — сказал он. — Днем я, к сожалению, буду занят.

В трубке наступило молчание.

— Не знаю, смогу ли, — наконец ответила Мэри. — Если б вы сказали мне раньше… А то у меня уже есть кое-какие планы на вечер. Если я приду, я должна буду рано уйти.

— Ничего, — твердо сказал Эрик, — мы тоже потом должны будем уйти. Приходите к половине восьмого.

Сабина еще одевалась, когда Мэри позвонила, и Эрик вышел встретить ее один. Открыв дверь, он увидел на ее лице тревожную улыбку и тотчас понял, что, дожидаясь, пока откроется дверь, она пережила мучительную минуту нерешительности, показавшуюся ей бесконечной. Мэри чувствовала, что в этом доме она будет в гостях у Сабины, а не у него. Пока Мэри снимала в передней шляпу и пальто и поправляла волосы, Эрик стоял за ее спиной, их взгляды встретились в зеркале. Она на секунду застыла с поднятыми руками, в глазах ее были немой вопрос и мольба, о помощи. Эрик вдруг инстинктивно догадался, что это серое шерстяное платье — совсем новое и что она впервые надела его сегодня.

— Вы прекрасно выглядите, — сказал он, улыбаясь. — В тысячу раз лучше, чем когда я вас видел в последний раз.

Она сразу почувствовала себя гораздо увереннее и поблагодарила его взглядом.

— Ну уж и в тысячу, — рассмеялась она.

— Именно в тысячу, — настаивал он. — Пойдемте выпьем, пока освободится Сабина. Она только что уложила Джоди.

Входя вслед за Мэри в гостиную и следя за ее взглядом, Эрик вдруг глазами постороннего увидел, что каждая вещь в доме говорит о зажиточности его владельца. Раньше Эрик никогда этого не замечал. Вся комната была выдержана в мягких, гармоничных тонах. Наблюдая за Мэри, оглядывавшей гостиную, Эрик почувствовал, что ему очень хочется, чтобы ее поразил уют, созданный для него Сабиной. Ему казалось, что это хоть отчасти искупит ощущение вины перед женой, которое тяготило его со времени первой встречи с Мэри.

Сабина вошла, когда Эрик наливал в бокалы коктейль. Она подошла к Мэри с протянутой рукой, улыбаясь ей, как старой знакомой, хотя все их знакомство ограничивалось мимолетной встречей в поезде, когда они ехали из Арджайла в Нью-Йорк.

— Простите, что заставила вас ждать, — сказала Сабина, пожимая ей руку. — Но чтобы прийти в себя после того, как уложишь Джоди, мало переодеться — надо переродиться. Эрик говорил мне, что вы переезжаете в Нью-Йорк?

— Только на лето, да и то еще не наверное.

— Тогда выпьем за то, чтобы это было наверное, — сказала Сабина.

Она отпила из бокала, окинула стол испытующим взглядом и, извинившись, вышла отдать какое-то распоряжение прислуге. Мэри поглядела ей вслед.

— Она очень мила, — как бы про себя, произнесла Мэри. — Она мне нравится. — Обернувшись, она с легким укором взглянула на Эрика. — Я не думала, что она такая.

— А какой же вы себе ее представляли? — засмеялся он.

Мэри только пожала плечами, но, заметив выражение его лица, вдруг покраснела.

— Право, не знаю, — призналась она, — просто у меня было совсем другое представление о ней.

Сабина вернулась, и они сели за стол. Между женщинами завязался непринужденный разговор, несмотря на то что они не имели общих друзей или знакомых.

Эрику хотелось, чтобы они понравились друг другу, потому что обе были ему дороги, но внезапно он испугался, что они подружатся, — он знал, что в этой дружбе ему не было бы места. Он вмешался в разговор и спросил Мэри о ее работе.

— Я дошла до такого состояния, что просто не знаю, что бы я делала, если б не это приглашение в Барнард, — сказала она, глядя в сторону. — До каких же пор можно мириться с тем, что тебя затирают и не допускают в мир, которым завладели мужчины! Конечно, педагогическая работа в Барнарде — это еще не вторжение в область мужских прав, но все-таки это другой мир, пусть даже и женский. А теперь, когда я знаю, что после лекций мне достаточно перейти Бродвей, чтобы попасть в лабораторию, где я смогу заняться исследованием атома урана, у меня появился новый стимул в жизни.

— Не будем говорить об этом, — сухо сказал Эрик. — Мне уже надоела эта проклятая атомная проблема. Послушаешь Тони Хэвиленда, так можно подумать, что наступил золотой век.

Мэри рассмеялась.

— Ну, может, и не золотой, но вы должны согласиться, что перспективы по меньшей мере соблазнительны.

— Мне и моя собственная работа кажется достаточно соблазнительной. — Он поднял глаза на Сабину и встретился с ее пристальным взглядом. — Если все пойдет так, как я рассчитываю, очевидно, для производства моего изобретения придется создать отдельную фирму.

— С вами во главе? — шутливо спросила Мэри.

— Об этом еще не было речи, но я, конечно, выдвинул свою кандидатуру.

Мэри откинула голову и засмеялась.

— Чудесно, Эрик! Я буду за вас!

— Значит, вы считаете, что я смогу это осилить? — спросил он великодушно, стараясь не выказывать перед Сабиной своего торжества. — Ну хорошо, Мэри, допустим, мне это удастся и я получу разрешение увеличить масштабы моих исследований. Стали бы вы тогда работать у меня?

— Не задумываясь, — ответила она. — На равных правах с мужчинами, надеюсь?

— Само собой. Во всех лабораториях моей фирмы мужчины и женщины будут работать на равных условиях.

— Ох, Эрик, только позовите меня — все брошу и примчусь, — со смехом сказала Мэри.

Сабина с интересом поглядела на нее.

— И вы действительно бросили бы свою работу?

Мэри доверительно дотронулась до ее руки.

— Получи я такое приглашение, я бы схватилась за него не раздумывая!

Сабина промолчала, но Эрик понял, что слова Мэри ее нисколько не убедили, и этот скептицизм начал его раздражать.

В половине десятого Мэри собралась уходить, и когда все трое стояли на площадке в ожидании лифта, ею снова овладела прежняя неуверенность. Она смотрела на Эрика и Сабину, стоявших у дверей, улыбалась им, благодарила, но Эрик знал, что она боится той минуты, когда дверь за ними закроется и она еще острее почувствует свое одиночество.

Дверь закрылась, но одинокими почувствовали себя они. Не обменявшись ни словом, они прошли в гостиную.

— Тебе следовало проводить ее и усадить в такси, — сказала Сабина.

— Теперь поздно об этом говорить, — задумчиво ответил Эрик. — Ничего с ней не случится.

Он очень хорошо представлял себе, что сейчас переживает Мэри, идя по улице к метро. Она только что вышла из дома, озаренного сиянием успеха, где хозяева, казалось, только из вежливости интересовались ее мелкими будничными делами. Эрик знал, что она сейчас подавлена сознанием собственного ничтожества, и мог бы подробно, до малейших оттенков, описать ее состояние, ибо оно было хорошо ему знакомо. Все это когда-то испытал он сам, возвращаясь из Чикаго в Арджайл после встречи с нею. В то время Мэри переживала пору блестящих надежд. Теперь она, в свою очередь, видела его в ореоле успеха и понимала, что дальнейшая его карьера зависит только от его выбора. Правилен или неправилен будет этот выбор, но он, Эрик, сейчас имеет право рисковать, потому что он хозяин своей судьбы. Эрик знал, что и Мэри, и такие люди, каким был он сам несколько лет назад, видят в нем отчаянного смельчака, повергшего к своим ногам жизнь — могучего великана, который вот-вот подымется и либо раздавит его, либо станет его покорным рабом. И все равно, выиграет ли он свою битву или проиграет, но его дерзкая отвага заслуживает восхищения, и это понятно всем, кроме Сабины.

В тот же вечер Эрик еще раз убедился в том, что: как бы там ни думали другие, он избрал верный путь.

В этом ему неожиданно помог человек, которого он видел всего раз в жизни, почти десять лет назад, в тот вечер, когда он познакомился с Сабиной.

5

Вскоре после ухода Мэри Эрик и Сабина вышли из дому и остановились под навесом подъезда, поджидая такси. Вдоль улицы, по направлению к Колумбус-авеню, пылали в темноте три огненных островка — это мальчишки жгли костры. Два месяца тому назад они начали сжигать выброшенные рождественские елки, превращая улицу в огненную аллею, и с тех пор никак не могли отказаться от этого удовольствия.

В конце улицы засветились фары, проезжая мимо костров, машина то освещалась вся целиком, то снова скрывалась в темноте, и тогда были видны только две ее яркие фары.

— Вот свободное такси, — сказал Эрик. — Сейчас остановлю.

По дороге Сабина без особой радости думала о предстоящем вечере. Эрик откинулся в угол и, слегка сдвинув брови, сосредоточенно молчал. Раньше, когда он вот так же уходил в себя, Сабина никогда не докучала ему расспросами, стараясь не мешать, но сейчас она знала, что не только работа занимает его мысли, и чувствовала себя немного виноватой в этом. С тех пор как у него появились эти новые планы, его отношение к ней заметно изменилось: иногда она чувствовала в нем трогательную неуверенность, а иногда и явный вызов. Сабина знала, что может вернуть ему веру в себя — надо только согласиться с ним и одобрить его планы.

Сейчас он вызывал в ней огромную нежность. Нет ничего легче, думала она, как взять и сказать: ‘Эрик, знаешь, я все обдумала и решила…’ В конце концов, может быть, он и прав, убеждала она себя. Ведь вот Мэри Картер согласна же с ним. Да и кому, как не ему, знать, что для него лучше! У человека в тридцать лет могут появиться совсем другие идеалы и стремления, чем те, которые были у него в двадцать и даже в двадцать пять лет. И сердиться на него за эту перемену было бы нелепо и жестоко. Ведь ей дорог сам Эрик, говорила она себе, а не его честолюбивые планы.

Сабина порывисто тронула его за руку и придвинулась ближе. Эрик удивленно вскинул на нее глаза.

— Эрик, — сказала она, — знаешь, я все обдумала…

Но слова не шли у нее с языка. В полном отчаянии она поняла, что не может солгать, но вместе с тем твердо решила больше не дуться на Эрика. Она взяла его руку и переплела его пальцы со своими.

— Я все обдумала, — продолжала она, — и пришла к убеждению, что в машине мы всегда сидим слишком далеко друг от друга. Это страшно неуютно.

Эрик ласково засмеялся.

— Я тоже об этом думал.

— Почему же ты тогда не придвинулся ко мне первый?

— Я боялся, что ты на меня сердишься.

— Ну, может, какая-то маленькая часть меня и сердится, — призналась Сабина. — Зато большая часть вовсе не сердится. И ты сидишь как раз с этого боку.

Он снова засмеялся, и она почувствовала, что у него стало гораздо веселее на душе.

— Ладно, — сказал он. — Будем надеяться, что когда-нибудь ты вся целиком примиришься со мной.

Сабина ответила не сразу, пряча за улыбкой свои колебания, ей хотелось согласиться с ним, но она была твердо уверена в обратном. Нежность к нему все-таки пересилила.

— Может быть, — сказала она. — Может быть, так оно и будет.

Они остановились у отеля, где жила Эдна Мастерс, захватили с собой Тони Хэвиленда и Эдну и все вместе отправились туда, где им предстояло провести сегодняшний вечер, — раз в год брат и невестка Тони устраивали у себя большой прием, на котором бывал весь город.

Тони был элегантен, как всегда, но казался усталым и посеревшим. Сабина нашла, что Эдна стала очень интересной женщиной, у нее были медленные, плавные, почти ленивые движения, словно она еще не совсем освободилась от какого-то транса. Сабина не знала настоящей причины разрыва между Эдной и Хьюго, но ей было слишком хорошо известно отношение Хьюго к этой женщине, чтобы судить о ней объективно, поэтому Сабина чувствовала себя с ней неловко. Большие, обведенные тенью глаза Эдны были влажны, лицо напряжено: казалось, она в любую минуту способна расплакаться. Она совсем не была похожа на ту взбалмошную девушку, которую Сабина несколько раз видела в Арджайле. Та, прежняя Эдна, должно быть, умерла в приступе горя и отчаяния, и жизнь этой, теперешней, новой женщины началась со смертью той. Ее рыжие волосы заметно посветлели из-за седины, хотя ей не было еще и тридцати лет, когда она улыбалась, в глазах ее появлялось выражение настороженности и замкнутости. От нее слегка пахло бренди.

Они подъехали к дому Хэвилендов незадолго до полуночи. Во втором этаже светились высокие окна, на спущенных занавесях то и дело мелькали тени. Такси остановилось у подъезда следом за другой машиной, из которой только что вышло несколько гостей. Сабина первая стала подниматься по ступенькам подъезда, какой-то человек из шедшей впереди группы оглянулся на нее и вдруг остановился. На нем был безукоризненно сидящий фрак, в тени дома трудно было разглядеть его лицо. Человек приподнял шляпу и улыбнулся. Сабине бросились в глаза его крепкие белые зубы — от улыбки его мясистое лицо с массивной нижней челюстью выглядело значительно привлекательнее. При небольшом росте он был очень широк в плечах, и по той самоуверенности, которая чувствовалась в его чопорно-прямой осанке, Сабина сразу узнала его.

— Сэби… Хэллоу! — низким густым басом произнес он.

— Хэлло, Арни, — усмехнулась Сабина, словно в этой встрече была какая-то ирония.

Эрик остановился рядом, с любопытством глядя на незнакомца, но в это время подошедшая сзади группа гостей разъединила их и увлекла за собой.

— Кто это? — спросил Эрик, когда они поднимались на второй этаж.

— Тебе ничего не говорит имя Арни О’Хэйр?

— Арни О’Хэйр? — Он отрицательно покачал головой.

— Помнишь вечеринку у Томми Максуэла, когда мы с тобой встретились в первый раз? Мы с тобой вышли в кухню за сандвичами, а потом ко мне подошел молодой человек и сказал, что нам пора уходить.

— Как я могу помнить? Это было так давно… — сказал Эрик и вдруг улыбнулся. — А, помню! Такой щекастый?

— Ну да, щекастый, — кивнула Сабина, и в улыбке, которой они обменялись с Эриком, промелькнуло то прежнее взаимопонимание, которого давно уже не было между ними.

В зале было шумно, многолюдно, пахло табачным дымом и духами. Гости, очень элегантно и изысканно одетые, казалось, говорили одновременно и сразу обо всем — о войне, о театре, об отношении правительства к предпринимателям… Куда бы Сабина ни поглядела, всюду она видела оживленные лица и шевелящиеся рты. Тони представил ее бледной, некрасивой, нескладно одетой женщине.

— Моя невестка, Прю Хэвиленд, — сказал он Сабине.

Миссис Хэвиленд, словно школьница, сказала заученную любезность, и тут же Сабину оттеснили другие гости. Она мельком заметила в толпе Эдну и Эрика, направлявшихся в сторону бара. Тони она тотчас же потеряла из виду, но вдруг перед ней возник Арни — он держал в руках два полных бокала, растопырив локти, чтобы его не так толкали. Он смотрел на нее с явным интересом.

— Возьмите-ка, — сказал он, протягивая ей бокал. — Вот уж не ожидал встретить вас здесь. Давненько мы с вами не видались!

— Я уезжала за город на выходной день, — засмеялась Сабина. — А разве вы имеете большее право, чем я, находиться здесь?

— Я хорошо знаю Хэвилендов, — ответил он. — Они дружат с родителями моей жены.

— Она здесь?

— Нет. — Сабина заметила, что лицо у него по-прежнему было красное и что выражение его колючих голубых глаз ничуть не изменилось. Она совсем не удивилась тому, что его черные, гладко прилизанные волосы заметно поредели — ведь, как-никак, с тех пор прошло уже десять лет. Сейчас ему, должно быть, лет тридцать шесть, сообразила она. У него сохранилась прежняя привычка впиваться глазами в собеседника так, что трудно было не опустить глаз под его взглядом. — Моя жена нездорова, — кратко пояснил он, как бы давая понять, что он только из великодушия не выказывает законного раздражения по этому поводу. — Все еще не может оправиться после третьего ребенка. Она и после первых двух девочек болела, но не так. И главное, доктор ее предупреждал. Вы ведь знаете Кору, — сказал он таким тоном, словно после этого напоминания ей все должно было стать понятным. — А вы тут с кем?

— С мужем. Вы ведь знаете его, — сказала она, передразнивая его интонацию, но он не понял этого. Прихлебывая коктейль, она огляделась по сторонам. — Как странно, Арни, видеть вас таким и в таком месте! Было время, когда я даже представить себе не могла, что у кого-нибудь из моих друзей может быть жена или муж, а о детях уж и говорить нечего! А теперь все это кажется вполне естественным. Помните, мы, бывало, сидели в беседке на Риверсайд-Драйв, у Сто сорок второй улицы, и все пытались вообразить, как бы мы себя чувствовали, если б были знакомы с такими людьми, — она обвела взглядом зал. — Сегодня я возила сынишку к своей матери, туда, где я жила прежде. В один и тот же день побывать там и здесь — знаете, нужно родиться и вырасти в Нью-Йорке, чтобы в полной мере почувствовать это. Как вы справляетесь с такой жизнью, Арни?

Он захохотал, и его плотная, крутая грудь затряслась от смеха.

— Очень хорошо справляюсь, — многозначительно сказал он. — А вы?

— Нет, — мягко сказала Сабина. — Я чувствую себя не на месте. Если б я приехала сюда из какого-нибудь Кливленда или Сент-Луиса, я бы воспринимала все это иначе. Но я родилась здесь и ходила в бесплатную школу, а наша хозяйка и ее муж учились в фешенебельных частных пансионах и имели гувернанток. Помните, как мы, бывало, смотрели на эту молодежь, когда встречали ее на танцах в Барнарде или в Колумбийском университете? Подумать только, что они нам казались сказочными принцами и принцессами!

— Будет вам, Сэби, — покровительственно сказал Арни. — Моим детям теперь в самый раз иметь гувернанток и ходить в частные школы. А ваши как? Что думает об этом ваш муж?

Сабина грустно усмехнулась.

— Не знаю. У нас один мальчик, да и то Эрик не справляется со своими отцовскими обязанностями — ему все некогда.

— Ну, знаете, хороших отцов не бывает, дай бог быть хорошим мужем.

Она насмешливо взглянула на него.

— Арни, ручаюсь, что вы только что состряпали это изречение!

Он пристально посмотрел на нее, опять расхохотался и покачал головой.

— Боже мой, Сэби, вы совсем не изменились! Ужасно приятно вас видеть. Черт меня возьми, — внезапно воскликнул он, — подумать только, ведь я все еще на вас в обиде!

— Еще двадцать лет и еще четверо ребят — и вы все забудете. Однако надо разыскать Эрика. Хотите возобновить с ним знакомство?

— Возобновить? Да разве я когда-нибудь был с ним знаком?

— Конечно. Мы с вами познакомились с ним в один и тот же вечер.

Он схватил ее за руку и уставился на нее удивленным взглядом.

— Как, вы вышли замуж за него, за того младенца?

— Почему вы называете его младенцем? Он старше Коры, а ведь вы женились же на ней.

Арни сжал ее руку с видом собственника.

— Ладно, давайте поищем вашего мужа. Значит, его зовут Эрик. А фамилия как?

— Горин.

Арни щелкнул пальцами и снова уставился на нее.

— Не может быть! — сказал он. — Вот так штука! Он ведь физик, правда? Из Американской машиностроительной компании? Сэби, дорогая, да ведь я же фактически его поверенный. Наша фирма ‘Дэмпси, Картер и Уикс’ ведет его патентные дела. Где же он? Я хочу его повидать.

С трудом пробившись сквозь толпу, они наконец нашли Эрика. Он был занят каким-то серьезным разговором с Эдной.

— А где Тони? — спросила Сабина.

— Там где-то, — махнул рукой Эрик, сделав недовольную гримасу. — Он встретил старых друзей.

— Вот и я тоже, — сказал Сабина и тут ‘же увидела на другом конце зала Тони. Он шел на балкон следом за стройной блондинкой, улыбавшейся ему через плечо. Обернувшись к Эрику, Сабина увидела, что Арни трясет ему руку.

— Послушайте, я столько слышал о вас от старика Дэмпси… — говорил он.

— Пойдемте наверх, — неожиданно обратилась к Сабине Эдна, беря ее под руку. — Мне хочется немножко посидеть.

Арни уже вел Эрика к бару. Сабина поглядела им вслед, но Эрик не оглянулся.

Эдна повела ее по каким-то коридорам и лестницам, и наконец они попали на крышу, где была устроена застекленная беседка. Тут было тихо и полутемно, в большом доме напротив одно над другим, лесенками светились окна, и оттуда в беседку падали слабые отсветы.

— Я так устала! — вздохнула Эдна, садясь. — И так глупо себя веду! Слава Богу, Тони снова встретился с Лили. — Голос ее совсем замер, потом она опять заговорила тихо и с некоторым удивлением. — Он даже не замечает, как она постарела. Вы знаете Лили?

— Нет, — сказала Сабина. Она закурила сигарету, решив как можно скорее докурить ее и вернуться вниз.

Но Эдна продолжала:

— Несколько лет тому назад, когда я была еще совсем девчонкой, у Тони и Лили Питерс был роман. Они мне в те времена напоминали Ланселота и Гиневру, хотя очень трудно было представить себе ее мужа, Дональда, в роли короля Артура. Я долго не догадывалась об их отношениях и даже тайком вздыхала по Тони. Однажды, зная, что он должен ехать на побережье, я целый день караулила его на Пенсильванском вокзале, наконец я его дождалась, пошла следом за ним в вагон и села рядом. Я напросилась к нему в лабораторию и там встретила Хьюго. Подумать только, что тогда же я познакомилась и с Эриком. Господи, кажется, что это было так давно! Вы тогда уже знали Эрика?

— Да, представьте, — сухо сказала Сабина. — Мы тогда старались сделать все, чтобы скорее пожениться.

— Ах да, верно, — рассеянно проговорила Эдна, глядя вверх, на освещенные окна соседнего дома. Глаза ее сильно блестели. — В те времена я не замечала никого, кроме Хьюго. — Она казалась совершенно спокойной, но через минуту вдруг отвернулась и закрыла лицо руками. Плечи ее затряслись от беззвучных рыданий. Сабина смотрела на Эдну, окаменев от смущения, затем на нее нахлынула щемящая жалость, но все же она не могла заставить себя пошевельнуться.

— Эдна, — сказала она мягко.

— Идите вниз, — отозвалась Эдна, не оборачиваясь. — Уходите.

— Нет, нет… Разрешите мне принести вам что-нибудь.

— Не надо! — резко ответила Эдна и, вскинув голову, гневно взглянула на Сабину. Потом, уже мягче, она добавила: — Простите. Я не думала, что так выйдет. Но я чувствую себя такой подлой, когда думаю о том, что Хьюго совсем один лежит сейчас в клинике! Ведь я ни разу не была у него — ни разу!

— Он сам не хочет никого видеть, — напомнила Сабина.

Эдна нетерпеливо качнула головой.

— Это он так только говорит. Нельзя принимать его слова всерьез. Он никогда не знает, чего хочет.

— По-моему, это на него не похоже.

— Вы просто его не знаете. Одна я знаю его. — Глаза Эдны снова наполнились слезами. — Зачем только он так страшно все осложняет! Вы не представляете себе, что значит близость с человеком, который относится к людям так, как Хьюго. Если б я не боролась с его настроениями, мне тоже пришлось бы смотреть на жизнь его глазами — как на какой-то кошмар. Такая пытка сознавать, что в душе у него постоянный беспросветный мрак и ужас…

— Но, может быть, вы действительно не подходите друг другу…

— Ничего подобного, — резко оборвала ее Эдна. — Кто же тогда ему подходит, как не я? Его никто больше не любит, да и для него, конечно, не существует никого, кроме меня. Я даже вспомнить не могу, из-за чего мы в последний раз поссорились и что меня так возмутило, — устало и горько сказала она. — Но из-за чего бы мы ни ссорились, я никогда не уступала ему в одном — я не могла спокойно смотреть, как он медленно умирает. Ведь это такое безумие, такая жестокость — не желать лечиться. Но я его заставила. По крайней мере я не зря мучилась.

Сабина, глубоко взволнованная, только сейчас поняла, что все время испытывала какое-то самодовольное чувство превосходства над Эдной и поэтому та даже раздражала ее. Мысль о роли, которую она играла в жизни Хьюго, доставляла Сабине эгоистическое удовлетворение, но она осознала это только сейчас, когда это чувство уже почти исчезло. Сабина попыталась представить, как бы она вела себя в подобных обстоятельствах, если бы на месте Хьюго был Эрик, и чем больше она об этом думала, тем больше находила сходства между своей и их жизнью. Эдна упорно отказывалась понять отчаяние Хьюго, и он от нее ушел. Эрик тоже стремился к чему-то такому, что кажется ей, Сабине, гибельным. Все это время она боролась с ним, как Эдна с Хьюго. И кто знает, может быть, это приведет к таким же результатам? Не следует ли ей извлечь из этого урок и стать более чуткой к Эрику? И Сабине неудержимо захотелось побежать вниз к нему.

— Если вам так тяжело, то надо поехать навестить его, — ласково сказала она Эдне.

— Но если я его увижу, то уже не смогу бросить, а это значит, что, пока он жив, мне придется терпеть эти муки. Он не хочет себя переделывать, а я тоже, не хочу. О, разве об этом я мечтала когда-то! Все в моей жизни идет не так, как я думала.

— Значит, вы немножко похожи на всех остальных людей, — сказала Сабина с грустной иронией. — Не хотите ли поехать домой? Мы с Эриком отвезем вас.

— Только не беспокойте Тони, пожалуйста, он так долго ждал этой встречи с Лили, — медленно сказала Эдна.

Сабина спустилась вниз и вошла в переполненный зал. Там кто-то играл на рояле, было нестерпимо жарко. Она насилу разыскала Эрика.

— Надо отвезти Эдну домой, — сказала Сабина. — Она в ужасном состоянии, и все из-за Хьюго.

Все трое молча доехали до отеля, в котором мать Эдны, миссис Мастерс, снимала несколько комнат. Эдна не позволила Сабине и Эрику выйти из такси.

— Вы уверены, что я ничем не могу быть вам полезен? — настаивал Эрик.

— Да, — сказала Эдна и захлопнула дверцу машины. — Спасибо, и спокойной ночи.

Эрик сказал шоферу свой адрес, и они поехали дальше. Сабина была подавлена и сейчас особенно жалела о том, что допустила такое отчуждение между собой и Эриком. И виновата в этом была только она одна. Ему всегда нужно все подсказывать, напоминать, и ведь она знала это. Она невольно протянула руку к его руке.

— Ну, как вы поладили с Арни? — тихонько засмеявшись, спросила она. — Должно быть, чванства у него хоть отбавляй?

— Да нет, не сказал бы, — быстро и уверенно, словно он уже думал об этом, ответил Эрик. — Но он делец, каких мало. Если он действительно слышал обо мне, как он уверяет, значит, я на правильном пути, потому что такой человек, как он, ни на кого не станет тратить времени зря. Вот тебе доказательство: он предложил мне как-нибудь на днях позавтракать вместе и просил меня позвонить ему.

Тон Эрика заставил Сабину внимательно взглянуть на него.

— Ну? — спросила она.

— Я согласился, но звонить ему не буду. — Видимо, и это Эрик уже успел обдумать. — Я подожду. Если он сам мне позвонит, значит, эти люди считают меня нужным человеком. Тогда, конечно, я с ним встречусь.

Сабина молча смотрела на профиль мужа, освещенный отблеском мелькавших уличных фонарей. Он не замечал ее пытливого взгляда, как не заметил и того, что разговаривал с ней сейчас в таком тоне, какого она не слышала от него уже много лет. Сабина не разжимала губ, потому что знала: стоит ей заговорить, как она расплачется.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

1

Через неделю после вечера у Хэвилендов Арни позвонил Эрику в лабораторию и предложил встретиться и поговорить. В тот же день Эрик получил открытку от Эрла Фокса.

Открытка была обычным печатным извещением о том, что в пятницу вечером на физическом факультете Колумбийского университета состоится очередной семинар и что декан факультета Фокс приглашает мистера Горина прослушать доклад на тему ‘Обнаружение позитронов в камере Вильсона’. В конце была приписка рукой самого Фокса:

‘Дорогой Эрик! Прошу Вас прийти. Мне нужно с Вами поговорить.

Э.Фокс’.

Эрик решил пойти на семинар, хотя по пятницам они с Сабиной обычно навещали ее родителей. Он обещал зайти к ним попозже. Эрик не сразу осознал, почему его вдруг потянуло в университет, потом понял — там он сможет узнать о Мэри и о том, получила ли она назначение в колледж Барнарда. Она никогда не писала ему о своих личных делах, так же как и он после встречи в Чикаго ничего не сообщал ей в письмах о себе.

Арни предложил Эрику встретиться в клубе ‘Юнион-Лиг’. Клуб этот вовсе не отличался той чопорностью, какую ему приписывали в анекдотах, но Эрик понял, что Арни хочет произвести на него впечатление. Эрик усмехнулся про себя и принял приглашение с той же нарочитой небрежностью, с какою оно было сделано. Он уже раза два бывал в этом клубе с Тернбалом, но лакей все-таки счел своим долгом показать ему дорогу и проводил наверх, где помещался бар. Высокие окна этой комнаты выходили на север, ее освещали утренние лучи солнца, отражавшиеся от красного кирпичного дома напротив. Когда Эрик вошел, Арни играл на бильярде с мистером Дэмпси. Оба были без пиджаков. Арни стоял, наклонившись над бильярдным столом, и лоснящаяся атласная спинка жилета делала его похожим на крупного гладкого тюленя. У мистера Дэмпси рукава рубашки были подхвачены резинками, и весь он был чистенький и розовый, точно его долго терли в горячей воде мочалкой. Старик был любезен с Эриком и сначала называл его по имени, а потом стал звать ‘мистером Мыслителем’.

Эрик и Арни выпили по бокалу мартини, потом перешли в высокую столовую с квадратными окнами, с накрахмаленными скатертями и огромными салфетками на столах, кушанья были отличные. Арни был чрезвычайно предупредителен и проявил немало мужества и скромности, пренебрежительно отзываясь о своих познаниях в технике.

В Арни прежде всего поражал его раскатистый бас, казавшийся еще звучнее оттого, что он умело им модулировал, и острые голубые глаза, поблескивавшие отраженными искорками света. Они настороженно бегали по сторонам, как у воришки, высматривающего, где что плохо лежит, или как у чрезмерно обидчивого человека, которому кажется, что окружающие так и норовят его оскорбить. Но бархатистый, рокочущий голос Арни смягчал неприятное впечатление от его взгляда.

Людей, имевших с ним дело, подкупала его кажущаяся грубоватая прямота. Он тут же признался, что работа Эрика занимает его потому, что он представляет интересы своей жены, имеющей наследственные паи в компании ‘Фидер-Джон’ — одном из крупнейших предприятий Кливленда, и поэтому хочет быть в курсе всех новых достижений машиностроительной промышленности.

— Если не ошибаюсь, вы прислали старику заявку на патент? — спросил Арни.

— Я посылаю мистеру Дэмпси кучу писем, — уклончиво ответил Эрик.

Арни проницательно взглянул на него.

— Что бы вы ему ни посылали, но он чертовски заинтересовался вашим делом, а его заинтересовать нелегко.

Когда подали кофе, мимо них, переваливаясь, прошел Тернбал. Увидев Эрика, он, казалось, приятно удивился. Остановившись возле их столика, он спросил, чью глотку сговариваются перерезать молодые люди.

— Не вашу, — улыбнулся Арни. — Пока еще не вашу.

Тернбал засмеялся и повернулся к Эрику.

— Будьте с ним начеку — он вас в два счета обжулит.

— Не беспокойтесь, — сказал Эрик. — Все его сведения обо мне ограничиваются номером моего телефона, да и тот он узнал из телефонной книжки.

Ему было приятно сидеть в этом нарядном зале, он чувствовал легкое опьянение от вкусной еды и сознания, что за ним ухаживают такие крупные представители здешних кругов. Ведь эти люди отлично знают свое дело, и если даже они так ценят его работу, то уж не Сабине его отговаривать. Она уверена, что они его в конце концов надуют, — но вряд ли им это удастся. Они ничуть не умнее его, и все-таки они ему чем-то нравятся. На всякий случай он должен быть осмотрительным, вот и все. Эрик развалился в глубоком кресле и, вспоминая злые анекдоты о чванстве членов ‘Юнион-Лиг’, лениво усмехнулся — эти анекдоты похожи на гримасы, которые мальчишки-рассыльные тайком строят за спиной своего хозяина.

До вечера Эрик проработал в лаборатории, пообедал в Клубе инженеров, потом позвонил Сабине и условился встретиться с ней у ее родителей.

Выйдя на Пятой авеню, он сел в автобус и поехал в Колумбийский университет, с удовольствием перебирая в памяти плодотворно проведенный день. Чем дальше отходишь от университетской жизни и работы, тем яснее становится, что жалеть совершенно не о чем. Сейчас он живет в другом, живом и деятельном мире, где все куда-то стремятся и чего-то жадно добиваются. Конечно, у Тернбала и ему подобных нет той культуры и тех знаний, какими обладают ученые, зато дельцы гораздо живее и энергичнее любого университетского профессора.

Эрик вышел из автобуса и, оставив позади себя темную, мерцающую огоньками реку, пошел мимо зданий колледжа Барнарда. У ворот Колумбийского университета, выходящих на 119-ю улицу, он на секунду задержался. Он смотрел на дорожку, ведущую через лужайку к высокому прямоугольному зданию со светящимися окнами, и вспоминал времена, когда вся его жизнь была связана с этой дорожкой и с этим домом. Он вспомнил те беспокойные дни, когда боялся, что останется без работы, вспомнил свою жалкую борьбу с Тони Хэвилендом и ту напряженную внутреннюю тревогу, которую приходилось подавлять, чтобы довести до конца этот опыт, казавшийся теперь таким бесполезным и ненужным. Тогда он каждую минуту ощущал возле себя незримое присутствие Сабины, и чем дальше подвигалась его работа, тем ближе они становились друг другу. А теперешняя его работа грозит совсем разъединить их. Те дни давным-давно прошли, но прежние заботы и тревоги остались при нем. Человек никогда не перестанет задавать себе извечный вопрос: ‘Что будет со мной?’, потому что, сколько бы раз на него ни отвечали, говорить с уверенностью можно лишь о настоящем моменте.

Войдя в здание, Эрик сразу почувствовал, что бывшие однокашники относятся к нему как к человеку, которому сильно повезло в жизни. Мэри была права. Он видел это по глазам присутствующих, в особенности молодежи — бедно одетых, худощавых и очень непосредственных юнцов, каким он и сам был когда-то.

Фокс появился в самую последнюю минуту, призвал собрание к порядку и предоставил слово докладчику. Эрик со щемящей грустью разглядывал знакомую обстановку — все тот же демонстрационный аппарат, те же кривые, непременные таблицы цифр I, II и III, длинные уравнения на доске и тот же запах мела и застоявшегося табачного дыма. В течение полутора часов докладчик делал сообщение, выслушивал оппонентов, спорил, соглашался, и наконец собрание закончилось. Фокс нашел взглядом Эрика и жестом попросил подождать его в коридоре.

Они прошли в квартиру Фокса — выпить по рюмочке, как сказал Фокс. Декан заметно постарел: ему шел седьмой десяток, и его короткие прямые волосы сильно побелели, а когда он говорил, вокруг его губ собирались бесчисленные мелкие морщинки. И все-таки благодаря невысокому росту и плотному сложению Фокс казался еще крепким и сильным, хотя по-прежнему походка у него была неуверенная, словно он шел вслепую, ощупью. Отвечая на вопрос Эрика, он сообщил, что Мэри Картер вскоре после своего приезда в Нью-Йорк получила назначение в Барнард на все лето… Ну, конечно, подумал Эрик, приехав в Нью-Йорк, она не пожелала ни написать, ни позвонить ему. Он слишком хорошо понимал, что она чувствовала…

Фокс жил в той же квартире, в которой Эрик был у него на званом вечере через неделю после того, как он наконец попал в Колумбийский университет, в эту обетованную страну гигантов, та же обстановка, тот же вид из окон, но теперь Эрик смотрел на все это глазами умудренного жизнью человека. Фокс провел его прямо в старомодную столовую, бросил его пальто и шляпу на резной сервант и достал бутылку виски и два бокала.

— Будем хозяйничать сами, — сказал он через плечо. — Моя жена в больнице.

Эрик сел, но Фокс продолжал стоять. В низкой люстре из темной бронзы горела только одна лампочка. Тусклый свет ее поглощался темной мебелью мореного дуба, темно-красным ковром и рельефными обоями под старую бронзу. Одинокая лампочка не освещала комнату, а лишь наполняла ее бледным желтоватым туманом. Фокс прохаживался вдоль стола, заложив руки за спину и слегка похлопывая ладонью о ладонь. Кроме этого сухого звука, ничто не нарушало глубокой тишины.

— Итак, — сказал Фокс, — вы выглядите самым богатым человеком на свете. В этом и заключаются ваши достижения?

— Нет, — сказал Эрик, не обращая внимания на колкость. Он сидел, скрестив руки и положив локти на стол, и следил глазами за Фоксом, который по-прежнему внушал ему уважение, но уже без былого благоговейного чувства. Вместо этого теперь появилось сострадание. — Я не стал далее самым богатым физиком в мире.

— Я слышал, вы перешли в торговлю.

— Точнее сказать — в промышленность, — спокойно отозвался Эрик.

— Вы отлично понимаете, что я хочу сказать, — ответил Фокс, даже не взглянув на Эрика и продолжая шагать вокруг стола. — Чем вы занимаетесь?

Эрик подробно рассказал о своей работе. Фокс, не прекращая своего хождения, от которого у Эрика начала уже кружиться голова, время от времени молча кивал. Потом внезапно он опустился на стул против Эрика.

— Перейдем к делу, — сказал он. — Расскажите мне, пожалуйста, что этот сумасшедший Фабермахер натворил в Кемберленде? Что он, поднял там бунт, выкинул красный флаг? В чем дело? Какого черта? Что там натворил этот мальчишка?

— О чем это вы? — спросил Эрик, пораженный таким внезапным переходом. — Он ничего там не натворил.

— Может быть, по-вашему, это и ничего, — нетерпеливо продолжал Фокс, — но, безусловно, там что-то было. Может быть, он вступил в какой-нибудь комитет? Подписал какую-нибудь политическую петицию? — фоке взглянул на Эрика и хлопнул рукой по столу. — Вспомните, что он мог сделать такого, из-за чего Федеральное бюро расследований считает его теперь неблагонадежным?

— ФБР? Какое дело ФБР до Фабермахера?

Фокс неприязненно посмотрел на него.

— Я и забыл — ведь вы теперь только делец. Но неужели вам не известно, что всей работой над урановой проблемой ведает правительство? Откуда вы свалились? С кем вы общаетесь? С торговцами скобяным товаром? Я старался устроить этого мальчишку на работу, когда он вышел из клиники, писал ему множество раз, пока наконец он не соблаговолил дать согласие — именно так: дать согласие — поступить на работу. Но когда я включил его имя в список и послал на утверждение, мне ответили: неблагонадежен. Вот я и хочу узнать: в чем дело?

— Разве он вам ничего не рассказывал, когда приехал из Кемберленда?

— Нет, он мне ничего не говорил.

— А ведь Джоб Траскер работает в Чикаго над ураном. Он мне писал несколько месяцев тому назад.

— При чем тут Траскер?

— Траскера выгнали потому, что выгнали Фабермахера.

— А почему выгнали Фабермахера? — нетерпеливо спросил Фокс, сопровождая каждое слово кивком головы.

— Потому что Фабермахер — еврей, — точно так же ответил Эрик. — Разве вам не ясно?

— Но ведь над атомной проблемой работает очень много евреев. И ФБР против них не возражает.

— Послушайте, — сказал Эрик, — дело в том, что Кларк Риган не выносит евреев. И вот он сделал Хьюго красным. Он заручился поддержкой попечительского совета, и в результате денежные мешки стоимостью в двадцать или тридцать миллионов долларов удостоверили, что Хьюго Фабермахер — красный, вот и все. Я завтракал сегодня в клубе ‘Юнион-Лиг’. Мне там очень понравилось. Но уверяю вас, что я куда более красный, чем Хьюго когда-нибудь был, есть или будет.

Фокс выслушал эту пылкую тираду и спокойно спросил:

— Почему вы ушли из Кемберленда?

— Потому что Риган предложил мне повышение. Я был не настолько значительной фигурой, чтобы он выгнал меня в первую очередь, и я ушел сам, не желая терять уважения к себе.

Фокс глубоко вздохнул. Лицо его было задумчиво и грустно, глазницы выделялись на нем темными провалами.

— Не хотите ли прекратить свою коммерческую деятельность и перейти на работу ко мне? — спросил он наконец.

— Нет, — не сразу ответил Эрик. — Я занят своей работой, и, кроме того, я не думаю, чтобы из этого проекта относительно урана что-нибудь вышло.

Фокс пожал плечами.

— То есть вы не хотели бы, чтобы из этого что-нибудь вышло.

— Может быть, и так, — согласился Эрик. — Сейчас, конечно, не время для изобретения ядерных взрывчатых веществ.

— Глупый вы человек, — сказал Фокс. — Вы рассуждаете так, словно это какая-то этическая проблема. У нас нет выбора. Данные, на основе которых мы начали работать, перехвачены у немцев. Весь вопрос в том, кто больше знает: мы или они. Вам, может, не нравится, что в нашей стране все это дело находится в руках стольких людей, но гораздо страшнее, что оно может оказаться в руках Гитлера. Поверьте, если бы мы установили завтра теоретическую неосуществимость этого проекта, я первый свернул бы всю работу. Но к этике это не имеет никакого отношения. Ну, так как же? У меня есть для вас вакансия.

Эрик снова отрицательно покачал головой.

— Вы говорите так, словно мы собираемся вступать в войну.

— Да, потому что так и будет. А вы, что же, думаете иначе?

— Нет, — задумчиво сказал Эрик. — Я думаю, что мы будем воевать, но считаю, что моя работа тоже имеет большое значение. Может быть, это не совсем то, что делаете вы, но она займет должное место. И, насколько мне известно, в этой области никто, кроме меня, еще не работает.

— И главное, это дает вам возможность завтракать в клубе ‘Юнион-Лиг’.

— Что ж, и это в конце концов неплохо. Но, знаете, я еще никогда в жизни не был так всецело захвачен работой, как сейчас. Я не могу остановиться на полпути. Либо все до конца, либо ничего. Я стал совсем другим человеком. Это не слишком нравится моей жене, и я порой прихожу в отчаяние, но все-таки ничего не могу с собой поделать. И пока я не доведу дело до конца, от меня не будет никакого проку ни вам, ни моей семье, ни даже мне самому.

Фокс долго молчал, потом придвинул Эрику бутылку.

— Ну что ж, — сказал он с глубоким вздохом, — в конце концов, не все ли равно. Так или иначе, я позабочусь о Фабермахере. Выпьем за то, чтоб ваш путь к цели был как можно легче и короче.

— Спасибо, — сказал Эрик. — Но мне, пожалуй, надо идти. Уже поздно, а я еще обещал заехать за женой к ее родителям. Ну, выпьем на прощание.

Он выпил стоя, серьезно, без улыбки кивнул Фоксу в знак благодарности, потом попрощался и вышел. Было всего только половина одиннадцатого, но Эрик, шагая по Риверсайд-Драйв к автобусной остановке, чувствовал себя совершенно обессиленным. Он тщетно пытался воскресить в себе настроение, владевшее им после встречи с Арни, и снова ощутить радостную уверенность в правильности избранного пути. Фокс выбил его из колеи, наведя на мысли о прошлом, об утраченных возможностях и предстоящем риске.

Семья Вольтерра играла в карты, и когда Эрик пришел, игра уже подходила к концу, но он настоял, чтобы его все-таки приняли. Он оживился и развеселил всю компанию. Но, встречаясь взглядом с Сабиной, Эрик чувствовал, что его глаза становятся непроницаемыми и невыразительными. Он боялся разговоров на серьезные темы.

2

В начале июня Сабина и Джоди уехали в Норспорт, где Эрик снял дачу на берегу залива Саунд, условившись приезжать к ним на субботу и воскресенье. Ему редко приходилось бывать со своей семьей, но когда Сабина и Джоди уехали, он почувствовал себя страшно одиноким и возненавидел свою пустую квартиру. Это был тот самый июнь, когда положение в Европе достигло высшей точки напряжения. Звуки в коридоре становились все настойчивее и лихорадочнее, и беспокойство просачивалось в лабораторию, нарушая одиночество Эрика.

Как-то вечером, после того как первые жаркие дни сменились относительной прохладой, Эрик, раздумывая, где бы пообедать, шел по Мэдисон-авеню и, миновав вокзал Грэнд-Сентрал, направился к парку. На улице уже сгущались сумеречные тени, но вверху, между неровными краями крыш, еще по-дневному сияло небо. Летняя предвечерняя тишина царила на широкой улице, темневшие дома напоминали неровно нарезанные и разбросанные как попало куски затейливого торта.

На 53-й улице кто-то тронул его за руку, обернувшись, он увидел высокую молодую женщину, глядевшую на него с улыбкой. У нее были белокурые волосы, тонкие черты ее загорелого лица поражали своим почти неправдоподобным совершенством. Такой образ мог бы возникнуть в воображении какого-нибудь подростка при слове ‘принцесса’. Эрик остановился, пораженный тоскливым выражением ее глаз.

— Вы меня не узнаете? — спросила она.

— Ну, что вы… — Он заколебался, потом вдруг вспомнил: — Вы приятельница Тони Хэвиленда, Дороти… Дороти Хойл. Вы первая актриса, с которой мне довелось познакомиться. Ну, конечно, помню. Как поживает Тони?

Она сделала неопределенный жест.

— О, мы не встречались уже несколько месяцев. Последний раз, когда я его видела, он страшно таинственно намекнул на какую-то важную секретную работу. Должно быть, прихвастнул, да?

Эрик рассмеялся — она говорила тоном примерной девочки, презирающей глупые забавы мальчишек.

— Нет, не прихвастнул. Куда вы направляетесь?

Она направлялась на Лексингтон-авеню, чтобы купить себе что-нибудь на обед. Эрик предложил пообедать вместе, и она очень обрадовалась.

— Я с ума схожу от одиночества, — сказала она. — Нью-Йорк — такая паршивая дыра! Я, кажется, скоро не выдержу. Боже, как я рада, что встретила вас.

Дороти решила переодеться и попросила его зайти к ней. Крепко прижимая к себе его руку, она на ходу принялась рассказывать, как потеряла место в летнем театре на Бэзард-Бэй. Дороти жила под самой крышей четырехэтажного дома, в маленькой однокомнатной квартирке, довольно убого обставленной. В комнате пахло одеколоном и пудрой. Эрик присел на кушетку, наблюдая за Дороти, суетливо перебегавшей из чуланчика, где висели ее платья, в ванную. Прошлый раз при первой встрече она показалась ему очень сдержанной и уравновешенной, теперь она стала суетливой и какой-то взвинченной. В ее неугомонной болтовне чувствовалось что-то жалкое, словно она молила его обратить на нее внимание. То и дело она принималась говорить о том, как рада, что встретила его. Нью-Йорк летом — эта такой ужас, такой ужас! Все время, пока Дороти суетилась и пробегала мимо, обдавая его ароматом своего тела, у Эрика было впечатление, что она чувствует себя мучительно виноватой за то, что заставляет его ждать. Это впечатление создавал взгляд ее ярко-синих глаз с белками, которые словно светились в полутемной комнате. Наконец она появилась в шуршащем белом платье с пышной юбкой и гладким обтягивающим лифом. На ней не было никаких украшений, золотистые волосы стягивала белая повязка.

Дороти остановилась перед ним, как бы желая доказать, что ее вид может служить оправданием столь долгой возни. Эрик вдруг подумал, что если бы он сейчас схватил ее в объятия, она покорно подчинилась бы ему, не испытывая при этом никакой страсти. Его злила ее беззащитность, и вместе с тем жалобные нотки, все время проскальзывавшие в ее неумолчной болтовне, стали ему надоедать. Он улыбнулся, но ему было неприятно. Что с ней случилось? Или, может быть, она всегда была такой?

Они пообедали в небольшом ресторанчике на Лексингтон-авеню. Выпив вина, Дороти как будто немножко успокоилась. Она рассказала Эрику, как она бросила школу и убежала из дому, чтобы выйти замуж.

— Бедный Уолли был нервен, как мышь, и пил без просыпу, но мне он казался страшно романтичным. Мы поженились и сразу же поехали в Голливуд — он собирался сниматься в кино.

Но через полгода он ее бросил и уехал с полусумасшедшей женщиной пятидесяти лет, получившей страховую премию за мужа. Дороти в то время было шестнадцать лет.

Торопливо, серьезным и деловитым тоном она продолжала свою историю, а Эрик слушал и думал, что эта женщина, по-видимому, обладает невероятной способностью усложнять себе жизнь, но вот о театре, сказала Дороти, она просто не может говорить. ‘И слава богу’, — подумал Эрик.

Дороти говорила и говорила, а Эрик, сидя напротив, смотрел на ее оживленное выразительное лицо, на резкие движения ее рук, и она напоминала ему тонкую белую свечку, слабо мерцающую в темноте, под холодным ветром. Ее нежную прозрачную кожу покрывал легкий загар, а волосы так выгорели на солнце, что завитки над круглым лбом казались совсем белыми. Принявшись за еду, она наконец умолкла, и тогда он поддался обаянию ее очаровательной внешности и почти забыл о ее надоедливой говорливости. Немного погодя она подняла на него такой страдальческий и виноватый взгляд, что на секунду он даже удивился, как он мог принять ее за дурочку.

— Простите меня, — тихо сказала она. — Я сама не понимаю, что со мной происходит в последнее время. Я болтаю и трещу без умолку и никак не могу остановиться. Я уже не могу взять себя в руки. — Голос ее задрожал. — Мне вдруг почему-то стало страшно, ужасно страшно.

— Да нет же, я с удовольствием вас слушал. Все это очень интересно.

Она опустила веки, словно изнемогая от усталости.

— Это неправда, — сказала она просто. — Я знаю.

После обеда они вышли на залитую электричеством ночную улицу, и Эрик стал думать, как бы отделаться от Дороти. Ему было жаль ее и совестно за свое раздражение, но он твердо знал, что, если он останется с ней, все начнется снова. Однако прежде чем Эрик сумел найти какой-нибудь предлог, чтобы уйти, Дороти захотела прогуляться. Пройдя два квартала, она вдруг передумала и попросила проводить ее домой.

— Мои соседи устроили на крыше садик. Они уехали и оставили мне ключ. Там очень мило…

На крышу они так и не попали. Решив там выпить, они зашли в ее комнату, чтобы захватить с собой все, что нужно. Дороти достала бутылку виски и стала было наливать воду в белый треснувший кувшин, но вдруг отставила его в сторону и остановилась в дверях, пристально глядя на Эрика.

— Вы не смеетесь надо мной, нет? — серьезно спросила она.

— Почему я должен смеяться? — сказал он, охваченный острой жалостью. — Откуда вы это взяли?

— Да ведь я такая глупая! — вырвалось у нее с горечью.

— Неправда, вы вовсе не глупая.

Она смотрела на него большими и трагическими глазами. Стремясь уйти, спастись от себя самого, от своего одиночества, от свой работы, от леденящего чувства обреченности, он обнял ее и прижал к себе. Он сам не понимал, зачем он это делает и почему она не отталкивает его, а крепко прижимается, шепча: ‘Милый… милый… милый’. С минуту они стояли обнявшись, и каждый ощущал только близость другого, потом Эрик порывисто отступил назад, подавляя в себе проснувшееся желание.

— Послушайте, Дороти, простите меня. Я… — Он остановился, — ему нечего было сказать, кроме того, что он слишком долго оставался верен Сабине и слишком дорого обошлась ему эта верность, чтобы нарушить ее ни с того ни с сего.

Губы Дороти раскрылись, а влажный взгляд все еще был ласков, но вдруг она поняла, что он от нее отказывается, и лицо ее исказилось. В красивых потемневших глазах появилось отчаяние. Ему было больно смотреть на нее.

— Не уходите, Эрик, — прошептала она.

— Что ж делать, Дороти… — Он беспомощно пожал плечами. Это было бы двойной изменой, ибо он думал не только о Сабине, но и о Мэри. Когда-то он ее любил — только сейчас, в комнате Дороти, он понял это. — Ни к чему хорошему это не приведет.

— Ах, не все ли равно! — воскликнула она. Быстро отвернувшись, она закрыла лицо руками. Эрик погладил ее вздрагивающие плечи и поцеловал в волосы. Дороти снова обернулась к нему, словно ища у него защиты от нависшего над ней мрака. — Не уходите от меня, Эрик, прошу вас. Просто хоть переночуйте у меня. Вы ляжете в постели, а я буду спать в кресле. Мне все равно. Мне так страшно, Эрик!

— Не могу. Я должен идти, Дороти. Я в самом деле не могу остаться. Завтра утром я уезжаю на несколько дней.

Она медленно оторвалась от него и несколько мгновений молча смотрела ему в лицо. Потом, ничем не показывая, что не верит этой явной лжи, она сказала:

— Что ж, хорошо, Эрик. Позвоните мне, когда вернетесь. — Спокойное достоинство, звучавшее в ее тоне, резкой болью отозвалось у него в сердце.

3

Пережитое волнение всколыхнуло в нем воспоминание о Мэри, и ее образ стал неотступно преследовать его, вызывая в душе полное смятение. Давно забытые мучительные колебания и горькие сожаления о собственном малодушии вдруг ожили в нем с прежней силой, и он постоянно задавал себе вопрос: кому нужна была эта жертва? Кто стал от этого счастливее, иронически спрашивал он себя. Конечно, не Сабина: последнее время она просто несчастна. Эрик понимал, что ей очень не нравятся его старания завоевать себе прочное место в жизни и она на него сердится. Но если для того, чтобы уничтожить образовавшуюся между ними трещину, Эрик должен изменить свои планы, — значит, дело уже непоправимо. Сейчас, по-видимому, ничего нельзя изменить, безнадежно говорил он себе. Он ее муж и должен обеспечить их будущее. И он это сделает, даже против ее воли. Она неправа, решительно неправа.

В пятницу вечером Сабина, как обычно, приехала встречать Эрика на станцию в маленьком, купленном по случаю спортивном бьюике. Она сидела за рулем, а Джоди стоял на сиденье рядом с нею. Они замахали ему, когда он вышел из вокзала и пошел к ним по усыпанной гравием дорожке в темной веренице таких же мужей, которые направлялись к ожидавшим их автомобилям и растворялись в пестрой загорелой толпе встречающих.

Эрик поцеловал Джоди и Сабину. Она задала ему обычный вопрос:

— Ну, как твои дела?

Он спокойно ответил, что все хорошо, но внутри у него все кричало и молило: ‘Скажи же мне, что я поступаю правильно! Только это мне и нужно!’ Однако по дороге на дачу, болтая о всяких пустяках, он понял, что она этого не скажет. Разозлившись, он подумал о Дороти и Мэри. Почему, черт возьми, он должен всем жертвовать ради Сабины, ничего не получая от нее взамен! И ведь ему нужно от нее так мало — всего одно только слово. Нет, хватит, холодно решил он, больше он стеснять себя не станет.

В понедельник, возвращаясь в Нью-Йорк в переполненном пригородном поезде, Эрик заметил, что снова наступает период убийственной жары. Песчаные равнины, поля и луга по обе стороны дороги, истомленные зноем, казалось, замерли под палящим солнцем. Эрик подумал о том, что целый день ему предстоит томиться от жары и терзаться мыслями о Сабине, и в нем зашевелилось злобное желание выкинуть что-нибудь такое, чтобы его теперешние неприятности показались сущим пустяком.

Перестанет ли он наконец думать о тех зря прожитых годах, когда он подавлял в себе всякий случайный порыв, сердился про себя Эрик, перестанет ли он наконец думать о Мэри…

Ну, конечно же, — Мэри! Ведь она, должно быть, сейчас в Нью-Йорке…

Он позвонил в колледж и узнал ее домашний телефон.

По-видимому, она сняла квартиру у кого-то из университетских сотрудников, уехавших в летний отпуск. Эрик в точности представлял себе, как выглядят эти квартиры: просторные старомодные комнаты, тщательно занавешенные от солнца окна, натертые полы, которые так приятно холодят босую ногу, ковры, наверное, убраны на лето, мебель — в полинявших чехлах. Он представлял себе Мэри, сидящую в такой полутемной комнате. Ему казалось, что она ждет его, чувствуя, как она ему сейчас нужна.

Мэри подошла к телефону после первого же звонка. Ее вопросительное ‘хэлло’ выражало такое удивление, как будто ей могли позвонить только по ошибке.

— Хэлло, Мэри, говорит Эрик. Когда же вы наконец соберетесь сообщить мне, что вы в Нью-Йорке?

— Ах, простите, Эрик, — торопливо ответила она виноватым голосом. — Я здесь всего только неделю и собиралась позвонить вам при первой же возможности. Уверяю вас.

— Неправда, вы ждали, чтобы я первый вам позвонил.

— Но… — казалось, она стоит перед ним, покорно склонив голову.

— И никаких ‘но’. Скажите мне ваш адрес, и я приеду к вам в гости. Я сейчас один и могу распоряжаться своим временем, как угодно.

Она помолчала, словно придумывая предлог для отказа.

— Видите ли, Эрик, все эти дни я буду очень занята. Не знаю, когда я…

— Зато я знаю когда. Мы встретимся сегодня вечером. Слушайте, Мэри, нам с вами нужно кое о чем поговорить, и мне хочется, чтобы это было теперь же. Давайте пообедаем вместе.

— Нет, Эрик, — быстро и немного испуганно возразила она. — Не понимаю, что вы имеете в виду, и, пожалуйста, не говорите глупостей.

— Если вы не понимаете, что я имею в виду, откуда же вы знаете, что это глупости? Можете вы встретиться со мной в семь часов?

— Нет, Эрик…

— Тогда я приду к вам.

— Меня не будет дома.

— Тогда я буду ждать, пока вы не появитесь. А если не дождусь, то буду подкарауливать вас в университете. Мэри, Мэри, вы же видите, что вы окружены и выхода у вас нет.

Она наконец невольно рассмеялась.

— Конечно, мне хочется вас повидать, и я бы не колебалась ни минуты, если бы вы не старались усложнить наши отношения. Я не хочу их усложнять.

— А я очень хочу.

— Неужели? — Ее голос стал грустным, в нем слышалась даже горечь. — А дальше что? Ну, хорошо, Эрик, где мы встретимся?

— Я приду прямо к вам.

— О нет, не надо. Так я не хочу.

Впервые за весь разговор Эрик чуть-чуть улыбнулся. Этот внезапный переход от обороняющегося тона к властному означал, что она сдалась. Теперь он готов был принять все ее условия. Когда Эрик повесил трубку, его снова охватило прежнее лихорадочное нетерпение, но уже с каким-то новым оттенком, оно как бы подстегивало его, и он работал, уже не замечая невыносимой жары и не отрываясь, чтобы поразмыслить о последствиях своего решения.

В половине четвертого Мэри сама позвонила ему. Как только он узнал ее голос, сердце его заколотилось от страха, что она раздумала и сейчас откажется от встречи.

— Да, Мэри, в чем дело? — спросил он с беспокойством.

— У вас такой голос, словно вы очень заняты. Я вам помешала?

— Нет, говорите же!

— Знаете, что я подумала? Сегодня такая ужасная жара, что просто глупо куда-нибудь идти, пока не станет прохладнее. Может быть, вы придете ко мне, мы выпьем чего-нибудь, а вечером куда-нибудь пойдем?

Он с облегчением рассмеялся.

— Ведь я это и предлагал с самого начала. Зачем же вы упрямились?

— Потому что я люблю иногда поупрямиться.

— Как у вас в квартире, очень жарко?

— Да нет, не особенно. Тут дует ветерок с реки — правда, он какой-то теплый. Утром я приняла душ, а сейчас иду снова.

— Чудесно! Давайте ваш адрес, Мэри.

Он записал на клочке бумаги ее адрес и повесил трубку. С минуту он сидел неподвижно, все еще не снимая руки с аппарата. Потом резко встал и, направившись к двери, на ходу надел галстук, пиджак и соломенную шляпу, которую купил с единственной целью — ничем не отличаться от людей, с которыми он по утрам поднимался, а по вечерам спускался в лифте. Не оглядываясь, он закрыл за собой дверь лаборатории. Если бы кто-нибудь в коридоре спросил его, почему он уходит так рано, он даже не потрудился бы ответить. Когда он вышел на улицу, ему показалось, что дышать таким раскаленным воздухом просто немыслимо. Только когда такси свернуло с Парк-авеню на 72-ю улицу и стало подъезжать к Риверсайд-Драйв, Эрик почувствовал некоторое облегчение, а в высоком вестибюле старомодного дома на Клермонт-авеню было даже прохладно.

Эрику пришлось позвонить несколько раз, прежде чем Мэри откликнулась, спросив через закрытую дверь, кто там. Потом дверь открылась, и Эрик увидел Мэри в белом купальном халате. Завитки ее волос, видимо, выбившиеся во время купанья из-под резинового чепчика, были совсем мокрые. На лице не было никакой косметики, и от этого она казалась очень молодой.

— Вы что, летели сюда на крыльях? Я только успела стать под душ, — сказала она.

— Поэтому-то я и торопился, — медленно сказал Эрик.

Он закрыл за собой дверь.

В течение нескольких недель Эрик почти не мог работать, потому что, как только он задумывался над какой-нибудь отвлеченной проблемой, перед его глазами вставал образ Мэри. Даже руки его сохраняли память о ней, и все-таки ему все время казалось, что в ней чего-то недостает… быть может, просто потому, что она не была Сабиной. В душе он настолько сроднился с Сабиной, настолько не мог себя отделить от нее, таким своим и родным был каждый ее жест, ее запах, ее кожа, каждое, самое пустячное ее желание, что все хоть немного непохожее на нее вызывало чувство разочарования. Он сознавал это и испытывал глухое раздражение против Сабины за то, что она завладела им целиком.

— Что происходит, Эрик? — спросила его Мэри однажды вечером. — Неужели мы действительно слишком поздно сошлись?

— Что ты хочешь сказать?

— Ты сам знаешь, — ответила она. — Если б это случилось, когда мы только познакомились, все было бы по-другому.

— Что же было бы по-другому? — вызывающе спросил он. — По-моему, все и так хорошо.

— Мне тоже так казалось, но ты чересчур часто называешь меня Сабиной. Несколько лет назад ты бы так не ошибался. Вот что я хочу сказать.

В первый раз за много лет Эрик почувствовал, что краснеет, и это было мучительно. Он порывисто отошел от нее — Мэри задела его больное место.

— Послушай, Мэри, сегодня слишком жарко, чтобы ссориться, — сказал он резко. — Я тебя люблю. И оставим это.

— А если я не хочу? Знаешь, Эрик, ты сейчас почему-то очень взвинчен. А мне хотелось бы поговорить с тобой по душам…

— Не хочу я никаких разговоров по душам, Мэри. И прошу тебя, оставь это.

— Но по твоему тону я чувствую, что нам необходимо разобраться в наших отношениях.

— Ну, так делай это без меня.

Мэри побледнела и некоторое время молчала, не сводя с него пытливого взгляда.

— Ладно, Эрик. Если так, то тебе лучше уйти.

— Уйти? — Он гневно взглянул на нее. — Ради бога, Мэри, прекрати этот разговор. Что бы ты ни говорила, я все равно не уйду и не пущусь ни в какие извинения и оправдания. Ты права, я действительно взвинчен. Сам не знаю, что со мной делается этим летом. Будто я разваливаюсь на части. Но я докажу тебе, что я тебя люблю. Хочешь, я женюсь на тебе?

На ее глазах вдруг выступили злые слезы.

— Как это мило с вашей стороны! Идите вы к черту, доктор Горин!

— Ну, не выходи за меня замуж, черт возьми. — Он повернулся к ней. — Нет ли у тебя виски?

— И без того слишком жарко.

— Мы будем пить его со льдом. Слушай, Мэри, — сказал он, — не обманывай себя. Этим летом, в этот месяц, на этой неделе, сегодня ночью — ты не захочешь меня прогнать, и я не уйду.

— Если ты думаешь, что останешься, ты просто сумасшедший, — сказала она, наливая виски.

— Ты тоже сумасшедшая, если думаешь, что я уйду.

Он пошел на кухню за льдом. Оба понимали, что если она действительно тверда в своем решении, то должна продолжать этот разговор. Но она ничего больше не сказала, а он не хотел ускорять события. Спустя некоторое время Эрик почувствовал, что может поцеловать ее, и хоть она и приняла его поцелуй очень холодно, но все же не оттолкнула. ‘Все уладится, — говорил он себе, — но на кой черт мне это нужно!’

Связь их продолжалась, однако прежнее чувство уже исчезло. Эрик значительно подвинулся в работе, но и работа его больше не радовала. Мэри тоже много времени уделяла своим исследованиям, она увлекалась проблемой атомной энергии, но Эрик совершенно не разделял ее энтузиазма. Каждый раз, приезжая на конец недели к Сабине и Джоди, он особенно остро сознавал всю ненужность и пустоту своих отношений с Мэри.

Как только в пятницу вечером он садился в поезд, ему казалось, что он медленно приходит в себя после навязчивого эротического сна. Выходя из вагона, он начинал терзаться угрызениями совести, словно вся эта толпа нагруженных подарками и покупками отцов и мужей, от которых веяло добропорядочной семейственностью, была для него живым укором.

Он пытался представить себя таким, каким мог показаться со стороны: женатым мужчиной, ищущим у чужих женщин то, чего он не находил в собственной жене, но его отличало от других одно очень важное обстоятельство. Большинство мужчин искало новизны ощущений. Он же искал в женщине дружеского ободрения, которое заменило бы ему Сабинино ‘да’. И ему хотелось, чтобы это ‘да’ было сказано не между прочим, не для того, чтобы уступить ему и не ссориться. Это ему мог дать кто угодно. Ему нужно было почувствовать, что она искренне, от всей души разделяет его взгляды. Сейчас он не принял бы от нее ничего, кроме самого глубокого и полного согласия с его решением.

Сабина это понимала, но ничего не могла с собой поделать. И все это грустное лето они старались как можно больше времени проводить в обществе знакомых и соседей, инстинктивно стремясь уйти друг от друга и от самих себя.

Так прошла половина лета. Они ни разу не поссорились в открытую, оба старались избегать всяких ссор. Но Эрик дошел до такого состояния, когда он уже не мог спокойно относиться ни к каким замечаниям по поводу своей работы. Его работа, казалось, слилась воедино с тем, что лежало у него на совести, и при малейшем намеке на неодобрение со стороны Сабины им овладевала слепая ярость, которой он не смел дать волю. Еженедельные поездки на дачу стали для него пыткой, так как ему приходилось напрягать всю свою волю, чтобы сохранить самообладание.

4

Для Сабины это лето прошло в ожидании какого-то взрыва, которым должна была разрядиться окружавшая ее напряженная атмосфера. Внешне она превосходно владела собой. Жизнь ее шла заведенным порядком — утром она отправлялась вместе с какой-нибудь соседкой за покупками, днем шла с Джоди на пляж и проводила там несколько часов в обществе женщин, связанных случайным знакомством и такими же случайными дружескими отношениями. Иногда какая-нибудь женщина покидала общество приятельниц, чтобы побыть с приехавшим в отпуск мужем, и тогда одни смотрели на нее с завистью, а другие удовлетворенно вздыхали — слава богу, что Боб хоть тут не надоедает, с ним и за воскресный день достаточно изведешься.

В другое время Сабина скучала бы, но постоянное душевное напряжение делало ее совершенно безучастной ко всему. Она с нетерпением ждала Эрика, надеясь, что на этот раз произойдет какой-то решительный поворот в создавшихся отношениях, но каждый раз в это ожидание вплетался тоскливый страх, что и этот его приезд ничем не будет отличаться от предыдущих.

Она не могла понять, что творится с Эриком. Любое ее слово вызывало в нем совершенно необъяснимое раздражение. Казалось, он чувствовал в ней резкую враждебность ко всем своим поступкам и делам, на самом же деле это было совсем не так. Она просто была уверена, что его планы обречены на провал, и всячески старалась уберечь его от грядущих разочарований. Он не хотел этого понять, и она знала почему: очевидно, свой собственный горько осуждающий внутренний голос он принимал за нападки с ее стороны. И хотя она понимала это, его отношение казалось ей глубоко оскорбительным.

Будь он другим человеком, Сабина заподозрила бы, что он увлекся какой-нибудь женщиной. Но с Эриком этого быть не может, убеждала она себя. Однако эта унизительная мысль то и дело лезла ей в голову, и она даже находила подтверждающие доказательства, которые, если б не ее подозрительность, сами по себе ровно ничего не могли доказать. Что же это были за доказательства? Если она спрашивала Эрика, правда ли, что на прошлой неделе в Нью-Йорке стояла нестерпимая жара, он, словно оправдывая свое пребывание в городе, уверял, что ничего подобного. Если в воскресных газетах сообщалось, что температура в Нью-Йорке достигает тридцати двух градусов по Цельсию, Эрик словно не радовался тому, что сбежал из этого пекла, а, наоборот, чувствовал себя виноватым. Конечно, само по себе это могло ровно ничего не значить, он просто по своей доброте мог сочувствовать миллионам людей, вынужденных томиться в городе. Но тут же подозрительность подсказывала Сабине, что вряд ли можно так огорчаться из-за миллионов людей, из-за одного человека — пожалуй.

Снова и снова она вспоминала свой разговор с Эдной Мастере, когда та решила вернуться к Хьюго. Эдна и мысли не допускала, что Хьюго может интересоваться какой-нибудь другой женщиной, и Сабине она тогда казалась наивной дурочкой. А что если Эрик, так же как и Хьюго, ищет сочувствия у какой-то другой женщины? И что, если эта женщина, не в пример Сабине, отвечает Эрику взаимностью?

‘Глупости, — прерывала она свои мысли. — С Эриком этого не может быть’.

Ее преследовало воспоминание о том самодовольном чувстве превосходства, с каким она относилась к Эдне, зная, что Хьюго любит не Эдну, а ее. Тогда и та, другая женщина — которой, конечно, у Эрика нет, но, впрочем, кто знает, — та женщина, быть может, тоже чувствует к ней такую же снисходительную жалость. Сабина сгорала от стыда при одной мысли об этом.

Сабина страдала от своей беспомощности. Она так любила Эрика, что, вдруг потеряв способность проникать к нему в душу, пришла в ужас и смятение. Раньше она свободно высказывала мужу все, что было у нее на сердце, и никогда не затаивала в себе недовольства, теперь же все больше и больше замыкалась в себе, боясь неосторожным словом вызвать в нем взрыв негодования. Сабина теперь никогда наперед не знала, как он отнесется к ее словам и станет ли вообще ее слушать.

Она не сомневалась только в одном: чем дальше, тем больше они отдаляются друг от друга, и эта уверенность причиняла ей невыносимую боль.

Даже Джоди начал замечать перемену в отце, и это мучило Сабину больше всего. Эрик почти не обращал внимания на мальчика. Джоди сначала обижался, потом постепенно привык. И это было хуже всего. Когда он вспоминал об отце, в голосе его появлялась какая-то новая интонация, словно он говорил о нем в прошедшем времени.

Джоди, конечно, мог вымотать душу у человека, занятого своими мыслями. Он мог вдруг обрушить на кого-нибудь целый поток настойчивых вопросов и, орудуя ими, как пневматическим молотком, не успокаивался, пока целиком не завладевал вниманием собеседника. Но Эрик теперь почти не разговаривал с ребенком. Сабине казалось, что в душе Эрика происходит какая-то отчаянная борьба. Она даже не в состоянии была упрекать его за ту невольную резкость, с какою он отстранял от себя мальчика.

Однажды, в августе, между ними чуть не вспыхнула открытая ссора, это началось с того, что она сказала ему о своем намерении с осени поступить на какую-нибудь работу: ведь Джоди большую часть дня будет проводить либо в школе, либо в детском саду. За этим таилась невысказанная мысль, что в случае, если Эрик ее бросит, она не будет беспомощна. Эрик почувствовал себя уязвленным. Он резко ответил, что если у нее много свободного времени, так уж лучше завести второго ребенка. Сабина круто обернулась к нему.

— Ты не сумел стать настоящим отцом одному, как же ты можешь говорить о втором! — вырвалось у нее. — Нет, — продолжала она. — Никакого другого ребенка не будет, он тебе вовсе не нужен, ты хочешь только развлечь _меня_. А дети существуют не для развлечения. Будь я немного умнее, я бы еще в свое время поняла, что ты не хочешь детей. Ты сам мне говорил, что не готов к этому, но я все-таки настояла и…

— Сабина! — сказал он с такой неподдельной болью, что она невольно смягчила тон.

— Ведь я не говорю, что ты не любишь Джоди. Я знаю, что ты его любишь, но если б у нас не было ребенка, ты был бы так же счастлив, может быть, даже счастливее. Ты знаешь, что я говорю правду.

Он опустил голову. Сабина удивилась, как у нее хватило смелости продолжить разговор, ведь Эрик каждую секунду мог вспылить, но теперь ей было уже все равно. Если у нее хватает сил бороться с ним, значит, она еще не совсем сражена. Конечно, судя по всему, Эрик несчастен, но она не желает разыгрывать из себя кроткую безответную жену и покорно дожидаться, пока он соблаговолит выказать ей свою любовь или решится положить конец всяким иллюзиям, если этой любви уже не существует. Она поступала так, как подсказывало ей сердце, она не могла действовать по расчету. Хорошо это или плохо, — иначе она не может. Но он тоже страдал, и сердце ее надрывалось от этого. Хоть бы сынишка его радовал!

Разумеется, возиться с Джоди очень утомительно, но зато Он мог быть источником радости и счастья. Сабина никогда не смеялась над его фантазиями, не выказывала удивления или даже ласковой снисходительности, и ребенок в конце концов всегда доверчиво впускал ее в свой маленький внутренний мирок. Единственное, что ее очень огорчало, — это отношение мальчика к отцу, в его представлении отец был очень далеким и очень серьезным человеком, который знает много чудесных вещей, но не любит с ним разговаривать. Джоди, видимо, считал, что так оно и должно быть и что мама и все окружающие думают так же, как он. Сабина пробовала все способы, и прямые и косвенные, чтобы заставить его иначе относиться к отцу. Джоди вежливо выслушивал ее, но никакие слова его не убеждали, и это еще больше восстанавливало Сабину против Эрика.

И сейчас, когда Эрик заговорил о втором ребенке, Сабина задрожала от гнева — трудно было найти худший повод и худшее время для подобного разговора. У нее даже не хватило сил высказать ему всю горькую правду, он слишком больно ее обидел. И прежде чем он успел что-нибудь сказать, она, хлопнув дверью, выбежала из дому.

5

Накануне их переезда с дачи Тернбал позвонил Эрику в лабораторию. Хотя была уже середина сентября, но в городе еще стоял летний зной. Эрик не имел понятия, зачем он мог понадобиться шефу, и с досадой оторвался от работы.

В помещении, занимаемом администрацией, было прохладно — воздух здесь охлаждался искусственно, — и сам Тернбал в светлом чесучовом костюме казался тоже холодным и строгим. На сей раз Эрик не встретил у него обычного любезного приема. Тернбал читал какую-то рукопись в синей папке, перелистывая страницу за страницей, и словно не замечал, что Эрик уже несколько минут стоит перед его столом. Затем, даже не подняв на него глаз, Тернбал заговорил:

— Кстати, Эрик, — тон его был деланно любезен, — тут возник один вопрос, на который можете ответить только вы. Чем можно заменить эту… — он отложил рукопись и заглянул в настольный блокнот, — электронную лампу Р-двести шестьдесят семь?

Эрик озадаченно смотрел сверху вниз на его блестящую лысину.

— Лампу Вестингауза?

— Да. — Тернбал, шелестя бумагой, тщательно подравнивал страницы рукописи. Один листок разорвался у него в руках. Тернбал досадливо поморщился, поглядел на листок, потом вырвал его целиком и бросил в корзину для бумаг, стоявшую возле кресла.

— А, будь ты неладен! Ну, так как же? — спросил он, в упор взглянув на Эрика. — Чем можно заменить эту лампу?

— Это зависит от того, для чего она вам нужна, — сказал Эрик все еще в замешательстве.

— То есть как это мне? Она вам, видно, нужна, а не мне. Фирма ‘Вестингауз’ уже не выпускает ламп для этого электронного сверлильного станка.

— Вы говорите о моем станке? О том, над которым я у вас работал?

Тернбал бросил на него удивленный взгляд.

— Ну, а то о чем же? Вот я и думаю, раз уж это ваше дело, то вы заодно должны составить полный список всех возможных заменителей — и ламп, и элементов цепи, и прочего — словом, всех дефицитных частей.

— Не понимаю, какой в этом смысл, — сказал Эрик. Ему стало не по себе — в обращении Тернбала было что-то оскорбительное, он даже не предложил ему сесть. — Такой список очень скоро устареет, ведь продукция этих заводов меняется коренным образом чуть ли не каждую неделю. По-моему, следует подождать, пока вы не пустите станок в производство.

Тернбал удивленно хмыкнул, Эрик догадался, что он в чем-то ошибся, но никак не мог понять, в чем именно.

— Да ведь станок уже пущен в производство, — сказал Тернбал. — Он довольно давно выпускается, а сейчас у моих ребят возникли затруднения с этой лампой, как ее… — Тернбал снова заглянул в блокнот: — Р-двести шестьдесят семь. Ведь они уже не первый месяц делают этот станок, как вам, конечно, известно, — добавил он, глядя на Эрика прозрачно-невинным взглядом. — Вы же знали это, не правда ли?

— Ничего я не знал, — возразил Эрик. — Первый раз слышу.

— Как же, ведь я вам говорил. Я очень хорошо помню.

— А я так же хорошо помню, что вы мне ничего не говорили, — подчеркнуто вежливым тоном ответил Эрик. — Разве я мог забыть о таком важном деле? Ведь в конце концов это — мое детище, и, разумеется, я счел бы своим долгом принять участие в осуществлении моего проекта. Я непременно стал бы на этом настаивать, а между тем я не помню, чтобы я обращался к вам с подобной просьбой. Но, может быть, вы помните?

Издеваясь над напускной невинностью Тернбала, Эрик в душе удивлялся своему самообладанию. Два года назад он смотрел на свой станок как на забавную игрушку, теперь же его самолюбие было глубоко уязвлено. Ему было совершенно безразлично, что делает фирма с его готовым станком и какие барыши она получает от его продажи. Только сейчас он понял, что ему нужно одно: признание его творческих способностей. Какое, в сущности, ребячество эти требования участвовать в производстве! Но все-таки он чувствовал себя слишком оскорбленным, чтобы идти на попятный.

— Просто не могу себе представить, чтобы такая вещь могла выскочить у меня из головы, — сказал Тернбал. — Разве только у меня были какие-то особые соображения.

— Наверняка, — сказал Эрик. — Может быть, особые соображения были у ваших молодцов с завода ‘Гаскон’. Вы знаете, как я относился к этому делу. Не вижу никаких причин, почему они не могли тогда же посоветоваться со мной. Совершенно этого не понимаю. Чего им бояться? Ведь вся эта штука ломаного гроша не стоит.

Тернбал густо покраснел, пыхтя и чертыхаясь, он нагнулся над корзиной для бумаг, достал разорванную страничку и стал прилаживать ее на место.

— Видите ли, ребята с завода тут ни при чем. Это я не хотел отрывать вас от работы над новым резцом. В конце концов, сверлильный станок не так уж…

— Каковы бы ни были причины, — резко перебил его Эрик, — я составлю вам список. Когда он вам нужен? — Он направился к двери.

Тернбал прекратил возню с бумагами. Лицо его изменилось, он вдруг схватил рукопись и, яростно разорвав ее пополам, сказал грубым, угрожающим тоном, какого Эрик никогда еще от него не слыхал:

— Ну-ка сядьте, Горин. Я вижу, вы еще многого не можете взять в толк.

Эрик оцепенел от этого резкого, властного окрика. На него вдруг напал страх — он испугался за свою работу, за место, за все планы на будущее, которыми он жил. Он никогда не думал, что может испытывать такой страх, и в этом отвратительном ощущении было что-то невероятно унизительное. Тернбал положил на стол сжатые кулаки и пригнулся вперед, вытянув жирную шею. Мелкие черты его лица заострились и казались совершенно посторонними на этой красной мясистой физиономии.

— Вы работаете на меня, — грубо сказал он. — Я вам плачу, и за мои деньги извольте проявлять ко мне должное уважение! Видно, вы думаете, что попали в благотворительное заведение для бездельников и хозяин ваш — слюнтяй, которому некуда девать деньги, и он готов лизать пятки всяким университетским недоучкам, воображающим себя олимпийскими богами! Нет уж, извините, вы тут не на Олимпе, и вам здесь платят за труд. И когда вы разговариваете с хозяином, вы должны снимать шляпу, черт вас возьми! Будто я не знаю, что ничего не говорил вам про сверлильный станок! Да, я нарочно вам ничего не сказал, потому что так я решил. А решил я так потому, что не желаю, чтобы вы лезли не в свое дело. Вам платят за исследования и изобретения — так извольте же исследовать и изобретать и не соваться, куда не следует! Когда вы поступили сюда на работу, я решил вас немножко потешить и дал вам волю. Я вас порядком распустил. А теперь я передумал. Я передумал просто потому, что мне так хочется. Только я тут имею право решать и перерешать, как мне угодно, и как я решу, так и будет, и все до последнего человека будут делать то, что я скажу. Ясно вам?

— Вполне, — сказал Эрик. Он никогда еще не испытывал такого страха и вместе с тем такой злости. Вся его легкая одежда взмокла от пота. — Совершенно ясно!

— Ну, и слава богу. Вот мы и поняли друг друга. — Тернбал откинулся на спинку кресла, раздраженно вытирая лицо и затылок носовым платком, но тон его заметно смягчился. — Теперь поговорим о более приятных вещах. Согласен, вы вправе знать, как обстоит дело с этим паршивым станком. Когда война перекинулась во Францию, мы сняли его с полки, а с тех пор как немцы бомбят Лондон, мы пустили его в ход. Оказывается, не обязательно ждать десять лет, он уже и сейчас может пригодиться. И вот, мне думается, теперь самое время немножко повысить вам жалованье. Что вы скажете, если мы накинем вам сотен шесть?

— Шестьсот долларов? — спросил Эрик. Сердце его глухо стучало, но мысль работала четко и ясно. Он рассчитывал получить за станок не менее двух тысяч долларов да еще долларов пятьсот с дохода. Это по самому скромному подсчету. — Шестьсот долларов в год? — сухо повторил он.

— Конечно, в год, — ответил Тернбал, и краска снова стала медленно разливаться по его лицу.

Эрик пожал плечами.

— Не лучше ли подождать, пока будет готов мой резец, и обсудить тогда все сразу? — Превозмогая бешеное сердцебиение, Эрик в упор смотрел на Тернбала, зная, что делает сейчас последнюю ставку. — Тогда бы мы поговорили и об основных мероприятиях.

Тернбал снова посуровел и крепко сжал бледные губы.

— Сначала надо иметь в руках патент.

— О, нет, — любезно ответил Эрик. — Давайте сделаем это до того, как подадим заявку на патент.

Тернбал поднялся, угрожающе нагнулся над столом и вдруг, неожиданно для себя, расхохотался.

— Ах, вы нахальный щенок!.. Ей-богу, будь я проклят!.. — тон его был почти ласков. — Только это надо проделать очень ловко.

Эрик кивнул.

— Мы с вами одинаково смотрим на дело, — сказал он. — И мы с вами понимаем, в чем суть… хозяин!

6

Эрик вышел от Тернбала с окаменевшим лицом. На губах его застыла слабая улыбка, но сердце все еще колотилось от пережитого страха. Пусть теперь кто-нибудь только попробует оспаривать правильность его позиции! Разве можно иначе разговаривать с таким сукиным сыном, как Тернбал? Он поступил с Тернбалом нечестно? Вздор! А разве Тернбал поступает с ним честно? ‘Мои деньги’, — сказал Тернбал. ‘Ну что ж, — думал Эрик, — твои деньги — мой станок, мы заключим сделку’.

Эрик знал, что ведет очень рискованную игру, и ему захотелось убедиться в ценности работы, проделанной им с тех пор, как Фабермахер зимой проверял его расчеты. Ему понадобилось восемь часов, чтобы собрать и привести в порядок все свои заметки и вычисления — он решил показать их Мэри. Эрик вручил ей рукопись, и она обещала прочесть ее на следующее утро. Но прошло два дня, а Мэри еще не принималась за нее.

— Все некогда, — сказала она, одеваясь, чтобы идти с ним обедать.

— Ты же знаешь, как для меня это важно. — Он стоял в дверях спальни, наблюдая за ней.

— У меня накопилось так много работы. Ведь я через неделю уезжаю. Что тебе стоило попросить меня об этом раньше.

— Тогда у нас не было на это времени. Мы были заняты другим.

— Не говори об этом с такой горечью.

— Никакой горечи у меня нет. Мы просто опоздали на несколько лет, вот и все.

— Ну вот, разве это не горечь?

— Не знаю, что это такое, — сказал он и вышел в другую комнату.

Взяв приготовленную для нее рукопись, он крикнул ей в спальню:

— Значит, ты очевидно, так и не успеешь просмотреть мою работу?

— Оставь ее, может, я и займусь ею, если выберу время.

Конечно, она ею не займется, это чувствовалось по ее тону.

— Мы можем вернуться сюда после обеда, — сказал он.

Она молчала, а он упрямо ждал ее ответа. Перед тем они условились пойти в какой-нибудь ресторан, где есть установка для искусственного охлаждения воздуха, а потом в кино — в любое кино, лишь бы там было прохладно. Несколько недель тому назад они высмеяли бы подобное времяпрепровождение, сегодня же, сговариваясь по телефону, они решили, что дома слишком жарко. Она молчала, потому что все это начинало ее раздражать. Но он решил ее переупрямить.

— Ну ладно, — наконец сказала она довольно резко. — Раз тебе этого хочется — пожалуйста.

— Вот как! — сказал Эрик, снова подходя к двери. — А помнишь, что ты говорила об этой работе несколько месяцев назад? Тогда ты считала, что это — дело огромной важности.

— Ну хорошо, я же сказала, что займусь ею.

— Только потому, что я к тебе пристаю. — Теперь, когда она была одета и стояла перед ним, строгая и привлекательная, теперь, когда она снова уходила из его жизни, когда он знал, что не любит ее, его опять, как прежде, неудержимо потянуло к ней. И она, видимо, поняла, что в нем происходит, потому что выражение ее лица смягчилось, а в глазах засветились жалость и раскаяние.

— Черт с ней, с этой работой, — отрывисто сказал он. — После обеда пойдем в кино.

— Эрик, — ласково сказала она, — не будем ссориться.

— Мне самому это очень неприятно, Мэри. Это… это так недостойно. Мэри, послушай, мне было очень хорошо. Я любил тебя, может быть, еще и сейчас люблю. Но мне не нравится то, что между нами происходит. Мне даже трудно разобраться, в чем дело.

— Что ж, все идет своим чередом, — сказала она. — Ну, я готова. Мы можем вернуться после кино.

— Нет. Тебе мой проект давно надоел. И раз так, то лучше не теряй на него времени.

— Эрик, пожалуйста, не обижайся. Это же так понятно. Я увлеклась собственной работой, и ты сам знаешь, как это бывает: все другие проблемы кажутся тогда гораздо менее важными.

— Да, конечно, — сказал он. — Конечно.

— Только не начинай опять сначала, Эрик.

— Не буду, даю слово. Простимся — и делу конец.

— Успеем проститься, у нас еще целая неделя.

Эрик молча улыбнулся. После обеда они не вернулись к ней и, как было условлено, пошли в кино. Ни тот, ни другой не настаивали на возвращении. Когда они вышли из кино, Мэри решила, что вернется домой одна. Они наспех поцеловались, условившись позвонить друг другу на следующий день. И как ни было им грустно, как ни терзали их сожаления о прошлом, оба разошлись по домам, испытывая большое облегчение.

Этот поцелуй был последним до самого ее отъезда. Эрик провожал ее на вокзал, и у входа на перрон они снова поцеловались. У нее в глазах стояли слезы, у Эрика спазма сжала горло, но они молча подкали друг другу руки, и она быстро пошла к вагону. Эрик долго смотрел ей вслед, потом медленно отвернулся, ощущая глубокую печаль.

7

В ноябре, когда Эрик убедился наконец, что его сверхскоростной резец отвечает всем требованиям, он не только понял, что все худшее уже позади, но ему казалось, будто гигантские качели, на которых он долго стоял в полной неподвижности, вдруг пришли в движение, увлекли его вверх, и теперь, стремительно рассекая воздух, он взлетает все выше и выше. Вся его прошлая жизнь со всеми разочарованиями, неудачами и страданиями осталась где-то далеко внизу.

Эрик начал с одной только идеи, подкрепил эту идею неоспоримо прочной математической теорией, проверил ее на опытах, облек эту теорию в плоть и мускулы, потом создал свое детище, успешно применив проверенную теорию для решения практической проблемы — и все это с помощью своего собственного мозга, своих собственных рук, он самостоятельно совершил весь этот творческий цикл. И сознание, что теперь он сможет довести дело до успешного конца, наполняло его такой радостью, какой он никогда в жизни еще не испытывал.

Поворотный момент в его работе наступил, когда станок выдержал пятиминутное испытание при полной нагрузке и резец ни разу не заело.

До тех пор самое продолжительное испытание длилось менее тридцати секунд. Эрик высчитал, что за пять минут его станок проделал часовую работу обычного фрезерного станка. Его резец имел еще одно преимущество: он не давал стружки. Он просто вырезал сплошной кусок стали, который можно было использовать для любой цели. Эрик был так взволнован, что в этот день уже не мог продолжать работу. Он надел шляпу, пальто и вышел, даже не пытаясь скрыть счастливую улыбку.

Согнувшись от ветра, он пересек Мэдисон-сквер-парк и вышел к Пятой авеню. Станок работал пять минут, от этого недалеко и до четырех часов, главное, трудный путь уже позади — огромный путь, приведший его от пустоты к этим тремстам секундам, которые решали все.

Эрика переполняла необычайная легкость, он готов был обнять весь мир, и ему не терпелось поделиться с кем-нибудь своей радостью. Он решил отпраздновать этот день с Сабиной.

Он заехал на такси в банк, взял пятьдесят долларов, потом сел в другую машину и, с трудом пробравшись сквозь предпраздничную толпу (близился день Благодарения), купил два билета в партер на ‘Торг в Луизиане’. Из театра он позвонил в ресторан Вуазэна и заказал столик на двоих к семи часам вечера. Затем он вернулся пешком на Мэдисон-сквер. Асфальтовый тротуар казался ему мягче пуха. Зайдя в цветочный магазин, Эрик выбрал крупную орхидею, потом передумал и купил целую связку мелких полураспустившихся орхидей. Блаженная радость разгоралась в нем все больше и больше. Его озарила еще одна мысль, которая заставила подпрыгнуть его сердце и быстрее бушевавшего на улице ветра помчала в игрушечный магазин Шварца.

Он попросил продавщицу показать ему хорошую игрушку для сынишки лет четырех-пяти. Продавщица удивленно поглядела на него — неужели он не знает точно, сколько лет его сыну? Эрик купил трехколесный велосипед и хотел непременно взять его с собой. Но оказалось, что сладить с ветром, велосипедом и коробкой, где лежали орхидеи, довольно мудрено. Вдруг Эрик сообразил, что денег не хватит, и снова помчался на такси в банк.

Когда он во второй раз получал деньги, они казались ему ненастоящими, похожими на те рекламки, которые кладут в коробки с сигарами. Он небрежно сунул их в бумажник — черт с ними, он не станет их пересчитывать и не будет отмечать взятую сумму в своей чековой книжке. Этим вздором он займется как-нибудь после — в светлом будущем, которое открылось перед ним час назад, в том будущем, которое начнется после первого же четырехчасового испытания станка — когда он, Эрик, станет главою фирмы ‘Фрезеры Горина — филиал Американской машиностроительной компании’. ‘Однажды после бала…’ — напевал он себе под нос, садясь в такси.

— Домой! — сказал он шоферу и, очертив рукой в воздухе какую-то замысловатую фигуру, добавил: — Прямо, через парк, приятель, и домой!

Он напевал ‘Однажды после бала’ с таким чувством, что у него даже запершило в горле. В четверть четвертого он шумно ворвался в свою квартиру.

— Эй, хэлло! — закричал он еще с порога.

Через минуту появилась Сабина. Она была в пальто.

— Куда ты? — спросил ее Эрик.

Сабина удивленно оглядела его.

— За покупками. — Сначала она не заметила цветов, ей бросился в глаза новенький блестящий велосипед. — А разве там не было двухколесного самоката?

— Какого самоката? — спросил он. — Разве я должен был купить самокат?

— Да ты обещал Джоди еще в прошлом месяце, ты не помнишь? — сказала она. Он почувствовал в ее тоне скрытый упрек, но простил ей это. Простил от всей души.

— Знаешь, совсем выскочило из головы. А сегодня мой станок выдержал испытание, вот я и решил это отпраздновать и накупил всякой всячины. Мне казалось, что велосипед я придумал сам, но, по-видимому, эта мысль засела у меня где-то в подсознании. Что ж теперь делать? Вернуть в магазин?

Она увидела цветы, и выражение ее лица смягчилось.

— Это мне?

— Говорю же тебе, у нас сегодня праздник. — Он протянул ей коробку, и она медленно открыла крышку. — Я купил билеты в театр, а обедать мы пойдем к Вуазэну. Помнишь, как мы в первый раз были там с Тони и Дороти Хойл? — Имя Дороти не пробудило в нем никаких воспоминаний. — Я хочу, чтобы у нас с тобой все стало опять, как тогда. Мне хочется поговорить с тобой. Тебе обязательно нужно сейчас идти?

Она стояла перед ним под горевшей в передней лампой, и ее растерянность вызвала в нем острую жалость и злость на самого себя. Сколько же ей пришлось пережить, бедняжке! Он протянул к ней руки, она бросилась к нему и прильнула головой к его груди. Эрик почувствовал, как она глубоко вздохнула, как тело ее содрогнулось от подступивших рыданий, но она не заплакала. Она просто стояла, крепко прижавшись к нему, и медленно покачивала головой. Он стал целовать ее волосы и щеку. Потом она подняла голову, и губы их встретились.

— И ничего не надо больше говорить, — прошептала Сабина.

— Хорошо, ничего не скажу. Но мне все-таки хочется поговорить с тобой. Хочу рассказать тебе о том, что скоро произойдет в нашей жизни.

— Мне все равно, что бы ни произошло, — сказала она, — лишь бы у нас с тобой всегда было так, как сейчас.

Она высвободилась из его объятий, подошла к зеркалу и сняла шляпу. Лицо ее раскраснелось, глаза блестели.

— Почему ты так долго сторонился меня? — мягко спросила она. — Ты меня так напугал. Какие только нелепости не приходили мне в голову.

— Ты просто глупенькая девочка. Сегодня ты все поймешь.

— Ну, давай одеваться, Эрик, и пусть сегодня все будет по-особенному. Пожалуй, я все-таки выйду и забегу к парикмахеру. — Она весело чмокнула его в щеку. — Позвони портному, пусть он выгладит твой костюм, а заодно и мое черное платье. Скажи Алисе, она знает какое. И поставь цветы в холодильник. Я скоро вернусь.

Эрик проводил ее до двери и постоял на пороге, пока она дожидалась лифта.

— Ты больше не сердишься на меня? — спросил он.

Она обернулась и ласково покачала головой. Он просто безнадежен!

— Нет, — ответила она, и за этим коротеньким словом скрывалось так много. — Больше не сержусь.

Эрик не думал о том, что это только временное перемирие, а не настоящий мир, что у каждого из них на душе осталось еще много невысказанного. Сегодня ему хотелось, чтобы все было так, как если бы их никогда и ничто не разделяло.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

1

С этого дня Эрик так глубоко проникся уверенностью в успехе, что она вошла в его плоть и кровь. Однако сейчас работа требовала еще большего напряжения сил. Эрик не сомневался, что сможет разрешить почти все проблемы, возникавшие в процессе работы, и одно только мучило его — он не имел возможности видеться с нужными людьми, которые могли бы помочь осуществлению его планов. На это решительно не хватало времени. Нельзя слишком подчеркивать новаторский принцип конструкции станка, иначе Тернбал найдет, что сейчас еще не время приступать к его производству. И вместе с тем, чтобы при получении патента не возникло никаких сомнений, изобретение должно быть совершенно оригинальным.

Во всем, что касалось патента, Арни О’Хэйр оказался чрезвычайно сведущим и полезным человеком, теперь они с Эриком завтракали вместе не реже раза в месяц.

Арни взял на себя роль разведчика. Его фирма была связана договором с Американской машиностроительной компанией, и поэтому один из клерков по его поручению специально занимался тем, что выискивал и представлял на рассмотрение Эрику все существующие патенты, которые в чем-либо совпадали с его изобретением и могли бы послужить Эрику препятствием. Какими бы побуждениями ни руководствовался Арни, он оказывал Эрику неоценимую помощь.

В конце весны разведка Арни раскопала старый патент, который, по-видимому, мог стать для Эрика непреодолимым препятствием. Оказалось, что несколько лет назад кто-то изобрел точно такой же фрезер. По крайней мере так показалось Арни, когда он пробежал глазами патент.

— Вы, конечно, разберетесь в этом лучше меня, — сказал Арни по телефону. — Могу прислать вам патент с посыльным, но так как сейчас самое время завтракать, то, может, мы встретимся, и я передам его вам лично?

— Кому же он выдан?

— Какому-то Зарицкому. Никогда не слыхал этой фамилии. Неизвестно, приобрел ли кто-нибудь этот патент, на нем нет никаких отметок, но я это проверю. Он датирован тысяча девятьсот двадцать восьмым годом, и очень возможно, что с тех пор никто им не интересовался. В всяком случае, на рынке таких станков не было. Но тут есть еще одно неприятное обстоятельство: дело в том, что через несколько лет срок патента истекает, и потом он уже становится общим достоянием.

— В чем же заключается изобретение? — нетерпеливо спросил Эрик.

— Понимаете, чертовски похоже на ваше. Просто удивительно. Конечно, может, вы сумеете найти в нем изъяны. Но, по-моему, нет смысла читать вам все это по телефону.

— Давайте встретимся в баре отеля ‘Принц Джордж’, — сказал Эрик.

Он бросил трубку, охваченный самой бессильной яростью, какую может испытывать человек, — яростью, вызванной существованием равного ему интеллекта, и сознанием, что тут уж ничего нельзя изменить. И все же, несмотря ни на что, этот неведомый соперник вызывал в нем невольное уважение. Эрик лучше, чем кто бы то ни было, знал, что пришлось претерпеть этому человеку, пока он добился таких результатов. Эрик ждал Арни в унылом и мрачном настроении, думая о том, что весь его труд оказался бесполезным.

Подойдя к столику, Арни протянул ему патент.

— Даже в самом худшем случае положение все-таки не безнадежно, — сказал он. — Американская компания всегда может купить патент Зарицкого. Видимо, его никто не использовал — мне не удалось найти никаких следов.

— Купить? — переспросил Эрик, беря патент. — Но тогда зачем же я нужен Американской компании? Дайте-ка прочесть.

Эрик наскоро просмотрел данные о конструкции фрезера, приведенные в патенте. Арни был прав. Вот так же, слово в слово, он изложил бы заявку на собственное изобретение и составил бы описание в таких же замысловатых фразах, служивших как бы тугой и непроницаемой оболочкой для основной идеи.

Не обращая внимания на немой вопрос во взгляде Арни, он стал читать вступительную часть заявки, заключавшуюся в подробном объяснении принципов устройства станка. Эта часть была составлена хуже, чем первая, и изобиловала погрешностями. Чувствовалось, что это дело рук какого-нибудь второсортного юриста. Эрик уже привык к мысли, что Зарицкий полностью предвосхитил его идею, и не сразу даже понял, что теоретические рассуждения этого человека совсем не похожи на его собственные. Зарицкий основывался только на догадках, а метод догадок в теоретических обоснованиях давно уже признан порочным, но все-таки Зарицкий, запутавшись в собственных ошибках, каким-то образом пришел к правильным выводам. Эрик уже не чувствовал себя беспомощным, он разозлился, словно его одурачили самым наглым образом. Он уже не сравнивал себя с этим человеком и не чувствовал к нему ни малейшего уважения, он только злился, и ему было неприятно, что он позволил себя провести.

— Этот идиот похож, на пьяного, который полз на четвереньках и вдруг случайно взял да и встал на обе ноги! — сказал Эрик. — Его теоретические рассуждения — полный абсурд. Разве вы этого не заметили?

— Я же сказал, что тут я не судья, — ответил Арни. — Меня поразило описание.

— Одно с другим совершенно не связано! Если вы проследите за ходом его мысли, вы увидите, что конструкция станка фактически опровергает теорию, на которой она основана.

— Ну и что же? Будет его станок работать? Вы сказали, что будет, хоть и не по тем причинам, которые он приводит. Патент же выдается на готовую конструкцию, а не на теоретические рассуждения. Вы это знаете.

— Но ведь это же дьявольская несправедливость! Я проделал огромную работу, сотни раз проверял себя, прежде чем сделать малейший шаг. И вдруг появляется какой-то болван, ровно ничего не смыслящий, и преспокойно пожинает плоды моих трудов! Мне бы не было так обидно, если бы он действительно работал, — я бы стал его уважать… Но так… — Он пожал плечами. — Словно все, во что ты веришь, вдруг подняли на смех! К черту такую систему патентов!

— Послушайте, — сказал Арни. — Патентная система работает гораздо чаще на вас, чем против вас. Зависит от того, как себя поставить. — Во всем этом деле Арни проявлял какую-то странную настойчивость. — Зарицкий, очевидно, получил патент и на этом успокоился. Возможно, он не смог соорудить эту машину за свой счет, а те, к кому он обращался за поддержкой, знали, что его теоретические рассуждения никуда не годятся. Во всяком случае, такой штуки на рынке еще не было. Я бы первый об этом узнал. Фирма ‘Фидер-Джон’, с которой я связан, выпускает все виды ленточных пил, а ваш станок и этот недоносок — ближайшие родственники ленточной пилы. Самое правильное — купить патент Зарицкого и оставить за вами право усовершенствовать его.

Эрик решительно покачал головой.

— Знаете, Арни, вы все-таки чего-то не понимаете. Мы, изобретатели, в душе вовсе не скромные люди. Мы дерзки и честолюбивы. Мы хотим, чтобы наша работа была признана, и будем грызться, как волки, если не получим должного признания. Мы может уступить что угодно, кроме одного: моему труду должно быть присвоено мое имя. Вот почему мы так дешево обходимся и обществу и промышленности: мы требуем только уважения к нашему труду, а ведь уважение-то ничего не стоит. Впрочем, я с самого начала решил не попадаться на эту удочку и не довольствоваться одним уважением. И теперь я от своего не отступлюсь. Если нужно, я буду сидеть ночи напролет, но изобличу Зарицкого, докажу, что он невежда! И я это сделаю во что бы то ни стало!

Арни очень внимательно выслушал Эрика, дивясь его волнению.

— Вот это и есть бескорыстная, чистая наука? — заметил он, улыбнувшись.

— Я вовсе не собираюсь уничтожать Зарицкого и не отрицаю его заслуг. Я хочу только одного — знать, что к моей работе относятся с должным уважением. И я добьюсь этого!

— Нашли о чем волноваться. Ведь ставка в этой игре — миллион долларов!

— И все-таки меня волнует только это.

Арни нахмурился и замолчал.

— Как вы думаете, сколько времени это у вас займет?

— Почему вы спрашиваете?

— Да просто так, мне интересно. Хотелось бы оказаться тут на случай, если вам понадобиться помощь.

Эрик с недоумением посмотрел на него.

— Вы уезжаете?

— Да, в Вашингтон, — сказал Арни. — Мы ввязались в эту войну, а я не желаю быть рядовым ни в какой армии. Я постараюсь получить офицерский чин или же буду работать у Дональда Питерса. Это компаньон Джека Хэвиленда, вы его знаете?

— Очень мало. Однажды, много лет назад, он и его жена заехали за Тони Хэвилендом в Колумбийский университет, чтобы отправиться куда-то за город. Я был тогда совсем мальчишкой, и мне показалось, что это — самые изысканные и утонченные люди на свете.

— Дональд, поехав за город с Лили, взял с собой Тони? — удивился Арни. — Вот ошибка, которую он никогда больше не повторит. Чего только не вытворяет эта дамочка! Не знаю, как Дональд это терпит. Я бы убил такую жену. Может быть, он переезжает в Вашингтон, чтобы увезти ее от Тони? Так или иначе, он берет на себя правительственные поставки. Я обещал перейти к нему на работу, как только закончу здесь одно срочное дельце. Уж раз мы говорим по душам, я могу открыть вам свой секрет. После войны я займусь политикой. Эта шайка, засевшая в Вашингтоне, долго не продержится, а мне потом надо будет доказать, что в войну я тоже не сидел сложа руки. Ведь этот старый дурак когда-нибудь подохнет, и вот тогда-то мы и покончим с ними раз и навсегда.

— Кто это ‘мы’ и кто ‘они’? — резко спросил Эрик. — И если старым дураком вы называете…

— Черт возьми, вы сами отлично понимаете, кого я имею в виду. А что значили ваши слова насчет того, что вы с самого начала решили не попадаться на удочку и не довольствоваться одним уважением?

— Они предназначались не для вас. Я не думал, что вы меня слышите, — сухо сказал Эрик.

— А я все-таки услышал. У вас с Тернбалом есть какие-то особые виды на этот станок?

— Да, но Тернбал об этом еще ничего не знает.

Арни рассмеялся.

— Ну, а пока что какие же у него планы?

— Вряд ли они у него есть. Арни, у нас с вами разные политические убеждения, но кое в чем мы хорошо понимаем друг друга. Что вы скажете о создании новой фирмы, филиала Американской компании, для производства и продажи моих станков?

— Станок еще пока не ваш. Сначала нужно устранить этот патент.

— Я его устраню, — нетерпеливо сказал Эрик.

— Вы уверены? — и в голосе Арни снова послышалась странная настойчивость, лишенная какой бы то ни было теплоты. Казалось, Арни что-то про себя обдумывал и тщательно взвешивал.

— Что у вас на уме, Арни? — спросил Эрик.

— Ничего. Только если вы хотите купить Зарицкого, то делайте это не откладывая. Смотрите, дождетесь, пока ваши карты будут раскрыты, тогда патент вам обойдется гораздо дороже. Если бы моя фирма не представляла ваши интересы да будь я спекулянтом, я бы немедля купил патент, а потом содрал бы с вас семь шкур.

— С Зарицким я сам справлюсь. Все-таки, что вы думаете о новой фирме?

— А это я вам скажу, когда вы опротестуете этот патент.

Эрик взглянул на него, и в нем зашевелилось смутное опасение.

— Арни, вы просто негодяй, — медленно проговорил он. — Много бы я дал, чтобы узнать, что у вас на уме.

Арни ответил на это именно так, как и ожидал Эрик: он добродушно рассмеялся и похлопал Эрика по спине. Эрик улыбнулся и, сложив патент, сунул его в карман. До конца завтрака они молчали. Оба были заняты собственными мыслями и с самой любезной миной зорко наблюдали друг за другом.

2

Дома, за обедом, Эрик тоже был необычайно молчалив. Джоди и Сабина о чем-то заспорили, потом вдруг оба залились смехом. Эрик поднял глаза и машинально улыбнулся, даже не зная, о чем они говорили и над чем смеются. За сладким Джоди обратился к нему с каким-то вопросом, но Эрик догадался об этом только по устремленному на него вопросительному взгляду мальчика. Сабина сидела с невинно-лукавым видом.

— Почему нельзя стоять обеими ногами в воздухе? — повторил Джоди. — Я могу стоять одной ногой на полу, а другую поднять в воздух. И на другую стать, а другую поднять в воздух, а на обе ноги стать в воздухе не могу.

— Сила земного притяжения, — кратко объяснил Эрик.

— А мне это непонятно, — с наивным видом сказала Сабина.

Эрик сердито взглянул на нее.

Джоди обернулся к матери.

— Земное притяжение — это когда мячик бросишь вверх, а он летит на пол, — объяснил он.

— Ну вот, и ты тоже, как мячик, — сказал Эрик, считая разговор оконченным.

— Но когда я задираю одну ногу, почему земное притяжение не притягивает ее вниз?

— Знаешь, Джоди, ты подумай и постарайся понять сам, а если не сможешь, тогда я скажу.

— А я вот думала-думала и все-таки не понимаю, — начала Сабина.

— Послушай, Сабина, прекрати это, пожалуйста.

Она поглядела на него долгим испытующим взглядом, как будто он был незнакомцем, стоящим у дверей, и она не могла решить, впускать его или нет. Затем она отвернулась, как бы спокойно захлопнув перед ним дверь. Эрик смотрел на нее и сердито думал, до какой степени она к нему несправедлива.

Было время, говорил он себе, когда на его резкости она отвечала тем же или начинала подшучивать над ним, пока его раздражение не проходило само собой. А теперь она ведет себя так, будто ей все равно. А ведь совсем недавно ему казалось, что они снова могут сблизиться. Как было хорошо в тот вечер, когда они устроили себе праздник. ‘Какого черта ей еще от меня нужно?’ — злобно думал он. Неужели она не понимает, что с ним творится? Неужели она, его Сабина, тоже превращается в одну из тех жен, которые вечно ходят с обиженным видом и дуются, если муж не является вечером домой с цветами и с влюбленной улыбкой на лице?

Он сдерживался, пока Джоди не ушел спать. Тогда, твердо решив сохранять ледяное спокойствие, он бросил ей:

— Не могла выбрать другого времени, чтобы дуться. У меня и так голова кругом идет…

Она, казалось, снова приоткрыла дверь своего заветного дома, чтобы взглянуть, все ли еще он стоит у порога.

— Я ничего не имею против твоего стремления стать великим человеком, но ты лучше, чем кто-либо, должен понимать, что не годится начинать с подражания дурным привычкам великих людей, — сказала она. — Мне казалось, что ты это понимаешь, ведь раньше ты был совсем другим. Я давно уже терплю все молча, Эрик, и одно время мне даже казалось, что наша жизнь снова налаживается. Пусть твоя работа поглощает тебя целиком. Это все прекрасно. Но вспоминай же и о нас хоть изредка!

— Ладно, Сабина, — устало сказал он. — Ладно. Можешь сколько угодно иронизировать над тем, что я корчу из себя великого человека, но, может, ты наконец поинтересуешься, что меня сегодня так взволновало…

— Почему же ты сразу не сказал об этом? — спросила она, мгновенно смягчаясь.

— А почему ты сама не спросила? Ты же видишь, в каком я состоянии.

— Я давно уже перестала тебя о чем-либо спрашивать, ведь ты даже не замечаешь моих вопросов.

— Дорогая, ради бога, перестань! — Он вытащил из кармана патент. — Вот, смотри. Это я получил сегодня.

Сабина протянула руку за бумагой, не сводя с него нерешительного взгляда. И тут Эрик понял, что она все-таки впустила его в свой дом и позволяет посидеть в передней, пока она решит, стоит ли его накормить и обогреть.

— Подожди, сейчас я возьму очки, — мягко сказала она. — Они, должно быть, у меня в сумке.

— С каких это пор ты носишь очки?

Сабина взглянула на него и хотела было что-то сказать, но сдержалась.

— Лучше уж ничего не говори, Эрик. А то получается еще хуже.

Она ушла в спальню и вернулась в роговых очках. Жест, которым она, принимаясь за чтение, поправила дужку очков, показался Эрику очень знакомым. Вдруг он понял, что видел ее в очках тысячу раз.

— Знаешь, я ничего не понимаю, — сказала она. — Я даже не могу разобраться в первой фразе. Кто такой Зарицкий?

— Мистер И.М.Зарицкий — это человек, изобретший нечто вроде моего резца лет десять назад. Только он сам не понимал, что он изобрел. И если я сейчас подам заявку на патент, то, хотя мой станок несравненно лучше, мне швырнут ее обратно и скажут, что у них уже имеется изобретение мистера И.М.Зарицкого. Вот кто такой Зарицкий.

— Он живет в Бронксе, — заметила Сабина, разглядывая патент. — Вот его адрес — Симпсон-стрит.

— Ну и что? Ты хочешь, чтобы я послал ему цветы?

— Это в Восточном Бронксе. Он, видимо, очень небогат, твой изобретатель, — продолжала она.

— Возможно. Да брось ты эту бумажку, Сабина. Разве ты не понимаешь, в чем дело? Если мне не удастся опротестовать этот патент, все мои планы и надежды развеются, как дым. Арни О’Хэйр говорит, что компания должна купить патент Зарицкого, но в таком случае каково будет мое положение? Конечно, я знаю в тысячу раз больше Зарицкого, мою работу нельзя и сравнивать с его стряпней, но раз первый патент был на его имя, значит, автор изобретения он, а не я.

— А что говорит Тернбал?

— Ничего. Он еще не знает об этом. Но я уже придумал, как себя вести. Завтра я составлю отчет о своей месячной работе. Я уже сколько лет посылаю их Тернбалу, но он никогда их не читает и на этот раз не прочтет. Если потом окажется, что нам все-таки придется купить патент Зарицкого, то я могу вытащить свой отчет и показать, что я сам предлагал такой ход. Это будет игра наверняка. А тем временем я буду всячески проталкивать мое изобретение…

Он резко остановился. Сабина глядела на него странным взглядом, от которого ему стало как-то не по себе.

— Скажи мне, что за человек твой друг О’Хэйр? — спросил он.

— По-моему, он скорее твой друг, чем мой.

— Ну ладно, ты знаешь, что я хочу сказать. Он честный человек?

— Когда я его знала, мы никогда не занимались обсуждением вопросов этики, — сказала Сабина.

Эрик наконец догадался, что означает выражение ее глаз.

— Тебя, кажется, все это нисколько не волнует.

Она немного помолчала.

— Мне ужасно неприятно. Прости меня. Ведь это для тебя так важно. — Казалось, желание держаться с ним как можно мягче боролось в ней с негодованием на то, что он не дает ей возможности быть ласковей. А он словно испытывал ее, готовый обидеться на каждое замечание, которое ему удастся из нее вытянуть.

— Значит, для тебя это совсем не важно? — настаивал он.

— Ты хочешь знать, огорчена ли я тем, что от тебя может уплыть пост председателя компании? Могу тебе ответить: нет, не огорчена. Буду я горевать, если ты не станешь миллионером? Нет! Чего ради я буду огорчаться? Что это нам даст? То же самое, что сейчас, только еще хуже? Я знаю, сколько надежд у тебя связано с твоей карьерой и что она для тебя значит, но я ничего этого не хочу. И никогда не хотела. Да и ты, если уж говорить правду!

— Ради Бога, не объясняй мне, чего я хочу!

Его злобный тон вызвал на ее щеках легкую краску.

— Что я могу сказать тебе такого, чего ты сам не знаешь? Конечно, хорошо было бы однажды утром проснуться и узнать, что у нас в банке миллион долларов, при том условии, что все будет, как прежде. Но ведь деньги, и большие и маленькие, добываются работой, а характер работы и то, как ты работаешь, неизбежно накладывают на тебя отпечаток — от этого зависит, каким ты будешь, когда наконец станешь богатым. И как мне ни горько видеть твое разочарование, но я ничего не могу с собой поделать.

— Ты довольно-таки равнодушно говоришь об этом.

— Да, пожалуй. Но ведь ты мне не даешь говорить так, как я хочу. Хорошо, пусть будет по-твоему. Я скажу тебе ужасную вещь, милый: как ты мне ни близок, но я стала любить тебя гораздо меньше. Вот, даже вымолвить эти слова мне страшно, у меня стынет кровь, но я хочу, чтобы ты это знал. Как хорошо нам было в тот вечер, когда мы решили отпраздновать твою удачу, — будто снова вернулась наша юность. Было так чудесно тогда, а теперь все опять пошло по-прежнему, и мне тяжело, ибо я знаю, что с этих пор, как только я услышу, что ты поворачиваешь ключ в замке, все мои нервы сразу будут напрягаться. И как ни мучительно мне произносить такие слова, но я не хочу больше держать этого в себе.

Эрику было так обидно и больно, что он даже не находил слов для ответа.

— Боже, какая ты злая! — сказал он. — Ты стала жестокой и холодной, как лед. Ты хочешь отомстить мне, да?

— Ну, если ты так думаешь, значит, ты меня совсем не понимаешь. Какая там месть, за что? Я просто пытаюсь сказать тебе то, что, по-моему, страшно важно для нас обоих. А ты считаешь, что я жестока с тобой. Ну что ж, милый, это значит, что каждый из нас бывает жесток по-своему. И еще я тебе скажу, что моя цель гораздо важнее для нас обоих, чем твоя. — Она внезапно встала. — Я иду гулять. Если я через час не вернусь, значит, я зашла в кино.

Эрик не сводил с нее глаз. Сабина идет гулять одна. Это невероятно. Она никогда этого раньше не делала. Его даже испугало, что она бросает его дома одного, и в то же время он почувствовал в этом резкий вызов. Он даже не сразу нашел, что сказать.

— А я что буду делать? — спросил он наконец.

— Что хочешь, — сказала она с тем же спокойствием. — Сегодня твой день. Ты хотел, чтобы я не дулась, вот я и не дуюсь на тебя. Думай о том, что придет в голову, — о том, что я сказала, или о мистере Зарицком с Симпсон-стрит, а может, и о том и о другом.

Она повернулась и вышла, он услышал ее шаги в передней.

— Сабина!

Сабина не ответила, он пошел за нею. Стоя перед зеркалом, она застегивала пальто. Щеки ее пылали, а лицо словно окаменело.

— Неужели ты считаешь, что я не должен отстаивать свое изобретение?

Она молча пошла к двери и только на пороге обернулась к нему. Она заговорила, не повысив голоса, но в ее тоне чувствовалась такая глубокая обида, что Эрика на мгновение охватил трепет: чувства, обуревавшие Сабину, были гораздо сильнее и глубже, чем его собственное разочарование.

— То, о чем я говорила, не имеет никакого отношения к опротестованию патента. Больше всего на свете я хочу, чтобы ты поступал, как взрослый, семейный человек. И не потому, что я тебя стыжу, угрожаю или устраиваю сцены, — нет, я хочу, чтобы ты сам взвешивал свои поступки, как взрослый и разумный человек! А ты в такой вечер, когда я должна была бы тебя утешать, вынуждаешь меня ссориться с тобой. Ты, должно быть, думаешь, что я буду злорадно хихикать над твоими огорчениями.

Он вернулся в гостиную, чуть не плача от злости и жгучей боли. Ну хорошо, он ее обидел. Но ведь она тоже его обидела. Боль застряла у него комком в горле. Он никогда не забудет ее слов. Что-то в его душе умерло навсегда, и он сейчас ненавидел Сабину за то, что она была этому причиной.

В квартире было тихо, пусто и страшно тоскливо. Джоди крепко спал. Эрик взглянул на книги, стоявшие на полках в гостиной, все они показались ему такими пресными и скучными, что ни одну из них не хотелось брать в руки. Из радиоприемника, как всегда, неслась какая-то дикая чушь, гогот и ржанье. Включить приемник — все равно что снять крышку с полного помойного ведра. Немного погодя Эрик стал успокаиваться. Если бы Сабина вернулась сейчас, он постарался бы помириться с нею, но она все не шла, и Эрик снова начал злиться. Затем, совершенно против его воли, откуда-то из глубины его сознания вновь всплыла проблема патента и мало-помалу завладела всеми его мыслями.

Когда Сабина вернулась, Эрик сидел за столом с карандашом и бумагой. Они обменялись несколькими словами о картине, делая вид, что между ними ничего не произошло. Вскоре они улеглись в постель, стараясь не касаться один другого, словно тела их были в сплошных синяках и им было больно от каждого прикосновения. Так они и заснули, далеко отодвинувшись друг от друга. Среди ночи Эрик вдруг проснулся, почувствовав на себе ее руку. С минуту он лежал неподвижно, ощущая ее теплую тяжесть, потом порывисто повернулся к Сабине и крепко ее обнял. Она проснулась, глаза ее встретились с его взглядом, и Эрик понял, что в первую секунду она хотела его оттолкнуть. Потом она поцеловала его в щеку, закрыла глаза, и они снова заснули.

3

Шел роковой 1941 год, Эрик изучал патент Зарицкого, раздумывая, как бы опротестовать его, и чем больше он занимался этим делом, тем яснее вырисовывался в его воображении образ Зарицкого. Эрик так часто перечитывал его патент, что уже знал все пункты наизусть. И всегда где-то в стороне ему чудилась злорадно усмехающаяся нелепая физиономия, созданная его воображением. Эрик представлял себе человека ниже среднего роста, с бледным одутловатым лицом, с космами жестких рыжеватых волос, выбивающихся из-под сдвинутой набекрень старомодной фетровой шляпы. На нем засаленный, мешковатый черный костюм, между мятыми брюками и жилетом выбивается несвежая рубашка. Это существо не сводило с него выцветших полубезумных глаз и насмешливо улыбалось, явно издеваясь над умственной эквилибристикой этого высокообразованного, высокооплачиваемого ученого. Зарицкий нагло прохаживался взад и вперед каким-то петушиным шагом, насмешливый, фатоватый, грязный, неумный, но с хитрецой, этот человек неотступно стоял перед глазами Эрика, самодовольно пожимая плечами каждый раз, когда Эрик в своих рассуждениях заходил в тупик. И какими бы отвратительными и нелепыми чертами он ни наделял его, все же этого человека приходилось уважать или по крайней мере бояться.

Эрик проклинал собственную глупость. Ведь должен же быть какой-то выход, какая-то лазейка! Он, Эрик, обладает научными знаниями в таком объеме, какой только доступен человеку. Неужели он не справится с этой фантастической чушью, неужели этот Зарицкий, с его крупицей знания, даже меньше того, просто со случайной догадкой, загнал его в тупик? Значит, годы работы, научное осмысление практических результатов, самая изощренная техника — все пропало даром!

Повинуясь какому-то неясному побуждению, Эрик взял телефонную книжку и стал искать фамилию Зарицкого. С азартом охотника он вел пальцем по столбцу сверху вниз, наконец под пальцем его насмешливо и нагло выступила знакомая фамилия: ‘Зарицкий И.М., игрушки и писчебум. товары…’ и затем тот же адрес, что и на патенте. Зарицкий торгует игрушками! Боже мой, какая злая ирония!

У Эрика мелькнула мысль позвонить Зарицкому, словно голос этого человека мог каким-то чудом что-то разъяснить ему. Рука его потянулась к телефону и задержалась на трубке. Вдруг телефон зазвонил. Эрик вздрогнул от неожиданности и отдернул руку. Звонки следовали один за другим, а Эрик медленно закуривал сигарету, не спуская глаз с черного аппарата. Наконец он взял трубку и услышал веселый голос Тони.

— Я звоню к вам в связи с возложенным на меня поручением, которое, очевидно, не увенчается успехом, — сказал он и засмеялся. — Мне поставили условие, чтобы я переговорил с вами лично.

— Ну-ну, не валяйте дурака, — сказал Эрик. — В чем дело?

— По телефону не могу сказать. Я обещал Фоксу повидаться с вами.

— Да не стесняйтесь, говорите, — настаивал Эрик. — Что Фоксу от меня нужно?

— Узнаете в свое время. Я сейчас нахожусь на Сорок шестой улице, возле Мэдисон-авеню. Давайте позавтракаем вместе, и я вам все скажу.

— Почему вы оказались среди дня в городе? Разве эта таинственная работа с атомной энергией уже закончена?

— Для меня — да. Я буду ждать вас в маленьком баре, в ‘Ритц-Карлтоне’, и мы отпразднуем конец одной моей чудесной карьеры и начало другой.

По-видимому, дожидаясь Эрика, Тони уже выпил не один коктейль, но он все-таки заставил своего бывшего коллегу выпить с ним еще. Эрик сел и, оглядывая элегантную публику, подумал о Зарицком. Интересно, где завтракает этот человек. Должно быть, мистеру Зарицкому понравится этот бар, когда настанет его черед посещать такие рестораны. Он подумал о миссис Зарицкой. Любопытно, как будут выглядеть она и Сабина, когда им придется поменяться местами.

— Я еду в Вашингтон, — сказал Тони.

— В Вашингтон? Кой черт вас туда несет? — спросил Эрик. — А-а… — протянул он, вдруг вспомнив, что там живет теперь Лили Питерс — ему говорил об этом Арни.

Тони криво усмехнулся.

— Если учесть, что вы мой старый друг и бывший протеже, то ваше ‘а-а’ звучит довольно гадко. Очевидно, в этом городе уйма народу болтает уйму лишнего.

Эрик пожал плечами.

— Простите. Но вспомните, что в тот вечер у вашего брата была уйма народу.

— Ну их к черту, — сказал Тони. — Да, Лили тут тоже играет некоторую роль, но есть и другие причины, почему я уезжаю из Нью-Йорка. — Он иронически улыбнулся, однако тон его уже не был игривым. — Я бросаю научную работу, Эрик. По крайней мере, на время. Атомной проблемой завладели военные, а я слишком часто встречался с ними в обществе, чтобы относиться к ним всерьез в лаборатории. Они хороши только на своем месте и в своем деле. Так что вчера, пока я стоял в очереди, дожидаясь проверки документов, я решил, что пора сматывать удочки. Этот парень, что проверял у нас документы, так произносил слово ‘потери’, что у меня складки на брюках вытягивались в струнку. И вот об этом-то я и хотел с вами поговорить: не желаете ли вы занять мое место?

— А что же вы теперь будете делать?

— Организуется секретная комиссия по наблюдению за экспортом и импортом стран ‘оси’, а также их прихлебателей, вроде Испании и Турции, с целью установить, над чем они там работают. Комиссия эта состоит из экономистов, но им нужно несколько ученых, умеющих строить удачные догадки, — одним словом, работа для джентльмена. А как вы относитесь к тому, чтобы заменить меня в работе над ураном?

— Нельзя сказать, чтобы вы очень старались меня соблазнить, — улыбнулся Эрик.

— Да я бы последнюю собаку не стал соблазнять этим. Но Фокс просил меня перетащить вас на мое место, и я сказал, что попытаюсь. Я не добавил только, что вы будете просто дураком, если согласитесь.

— А как насчет Фабермахера? Может, он согласится?

— Во-первых, тут нужен экспериментатор, а не теоретик. Во-вторых, у него все еще паршивая репутация, а важные шишки из военного министерства не дадут себе труда докапываться до сути дела. И во всяком случае, Хьюго не выйдет из клиники раньше будущего месяца. На прошлой неделе я говорил с Эдной. Между прочим, она сказала, что Хьюго даже в клинике все время работает. Вчера Фокс получил от него записку — по-видимому, он разработал теорию, заменяющую теорию Гейзенберга об обменных силах. Хоть Хьюго это еще и неизвестно, но его работе не дадут ходу по причине, недоступной пониманию физика, сами знаете, армия есть армия. Так или иначе, а Фокс выбрал вас.

— Странно, — медленно произнес Эрик. — Мне всегда казалось, что Фокс хоть и признает меня ученым, но не слишком высоко ценит.

Тони с удивлением воззрился на него.

— Наоборот, он вас очень ценит, Эрик. Он сказал, что он сам предлагал вам работать у него, но вы отказались. Он считает, что, может быть, я смогу повлиять на вас. Фокс не делает предложений просто из вежливости. Кстати, как-то давно он заметил, что вы — один из немногих людей, о которых он не может сказать, что они неправильно сделали, выбрав карьеру ученого. В устах Фокса это просто объяснение в любви.

— Не понимаю я его, — задумчиво сказал Эрик. — Не представляю себе, что он за человек, но мне кажется, будто внутри у него что-то умерло. Слушайте, Тони, — продолжал он тем же тоном, — как мне проехать на Симпсон-стрит?

— Первый раз в жизни слышу. А что общего имеет Симпсон-стрит с Фоксом и с этой работой? — удивленно спросил Тони.

— Ничего. Что касается работы, то, даже если б я и хотел, я все равно не мог бы ее взять, особенно сейчас. Я должен оспаривать права на патент. И больше ни о чем сейчас не могу думать. Какой-то идиот меня опередил, и это чистая случайность, так как он явно даже не понимает, что это, в сущности, за изобретение. Такая нелепая история, и уж слишком она противоречит всякой логике, вот что меня убивает.

— Не хочу вас огорчать, но говорят, так уж устроен мир. Здесь все идет наперекор логике.

— Безусловно! — с жаром подтвердил Эрик. — Иначе разве мы бы занимались тем, чем сейчас занимаемся!

— Чем дольше я живу на свете, тем больше убеждаюсь, что основное мое занятие — как-нибудь убить время. А вы как считаете? Почему вы, собственно, стали ученым?

— Фокс спросил меня об этом десять лет назад, когда я впервые к нему пришел. Тогда я не знал, что ответить, да, впрочем, и теперь не знаю. Конечно, немалую роль сыграло предубеждение, что в этом мире все-таки действуют логические законы.

— А визит на Симпсон-стрит — это тоже логический поступок?

Эрик спокойно посмотрел ему в лицо.

— Да, именно. Быть может, даже более логический, чем ваш переезд в Вашингтон.

Поезд городской электрички, везший Эрика в Бронкс, вынырнул из подземного туннеля на 149-й улице, взмыл кверху и помчался по неглубокой лощине, пролегавшей среди необъятной равнины городских крыш, изрезанной расселинами в восемьдесят футов глубиной, где-то на дне этих пропастей вились узкие улички. Плоскую равнину покрывала чаща железных балок, к которым прикреплялись веревки для сушки белья, и радиоантенны, кое-где высились круглые водонапорные башни. Вдали, в солнечной дымке, виднелись тонкие флагштоки с американскими флагами, трепетавшими в безоблачном весеннем небе.

Здесь, наверху, несмотря на однообразное нагромождение крыш, на чащу тонких железных столбов, уродливые кривые линии и острые углы, ясная голубизна неба создавала впечатление весеннего простора. Названия станций напоминали о загородных местностях — проспект, перекресток, но когда Эрик поглядывал вниз, на тесные серые улички, ему становилось не по себе. На одной из этих невзрачных улиц живет И. М. Зарицкий. Прежде чем спуститься вниз и окунуться в уличную суету, Эрик с минуту постоял наверху, под широко раскинувшимся ясным небом. Потом он стал медленно спускаться по ступенькам.

Имя И. М. Зарицкого было выведено на стекле в углу витрины буквами из облупившейся белой эмали, образующими полукруг диаметром фута в два, за стеклом виднелись дешевые игрушки из жести, расставленные на картонных коробках, — все это, видимо, лежало здесь несколько лет и выгорело от солнца. Сзади стояли пять стеклянных баллонов с ядовито яркими сиропами. Впереди, у самого края запыленной витрины, лежал пожелтевший билетик, на котором от руки было написано: ‘Только у нас’ и нарисована стрелка, указывающая на двух оловянных лягушек, соединенных коротким металлическим стерженьком.

С первого взгляда витрина показалась Эрику грязной, затем это впечатление рассеялось. Просто здесь слишком давно ничего не менялось. Желтоватая линованная бумага блокнотов так побурела по краям, что, должно быть, дети, видевшие вывеску ‘Школьные принадлежности’ новой, теперь уже сами стали родителями.

Несмотря на заливавшее улицу яркое солнце, в лавке горели две электрические лампочки без абажуров. У прилавка стоял покупатель, но с улицы Эрик не мог рассмотреть, кто его обслуживает.

Улица, казалось, шла в одном направлении — вниз, и станция воздушной железной дороги возвышалась в конце ее, как дамба. Здесь не было однообразия, типичного для большинства нью-йоркских улиц. Серые и грязно-желтые дома самых разнообразных стилей стояли вкривь и вкось, как зубы во рту древнего старика, и, расступаясь, образовывали бесчисленные переулочки. Вся улица была какая-то запущенная и жалкая. В одном и том же квартале, между несколькими невзрачными лавчонками, находились подстанция, полицейский участок и ветхий дом, где помещалась школа. Могло случиться так, что Джоди пришлось бы ходить в эту школу, на этой улице Сабина делала бы покупки. Казалось, та часть Нью-Йорка, откуда приехал Эрик, находится за миллион миль отсюда. Только близостью географического положения можно было объяснить то, что обе эти части принадлежали к одной и той же исторической эпохе.

Эрик заколебался, у него не было никакого определенного плана, он не собирался ничего выяснять, — только бы увидеть Зарицкого, воочию убедиться в его существовании. Он вошел в лавку и прикрыл за собою дверь. Внутри было очень тихо, пахло дешевыми леденцами. Человек, стоявший у прилавка, даже не обернулся. Оказалось, что это не покупатель, а коммивояжер, записывавший заказ. Продавец за прилавком поднял голову, и Эрик, взглянув в его усталые больные глаза, сразу понял, что Зарицкий тоже не принял его за покупателя.

С первого же взгляда Эрик догадался, что это Зарицкий. Он узнал его интуитивно, потому что созданный его воображением отвратительный образ совсем не соответствовал действительности, и Эрик подсознательно всегда это чувствовал. Перед ним был худой, болезненного вида человек примерно такого же роста, как Эрик. На нем была серая фуражка, сидевшая на голове очень прямо, — так одевают маленьких мальчиков матери, заботящиеся прежде всего об аккуратности и симметрии.

Под белым халатом на нем был зеленый свитер, застегивающийся спереди на пуговицы, с шалевым воротником и отвисшими, вытянувшимися карманами — очевидно, владелец его часто совал в карманы кулаки, стараясь согреть пальцы. Свитер был небрежно связан неумелой женской рукой. Когда Эрик увидел лицо этого человека, ему захотелось сейчас же повернуться и уйти прочь. По вопросительно глядевшим на него карим глазам было видно, что Зарицкий болен. На его впалых щеках лежал какой-то землистый оттенок, словно от длительной голодовки. Чувствовалось, что во рту у него не хватает многих зубов, хотя Зарицкий не разжимал губ. Ему можно было дать и сорок, и шестьдесят лет, и Эрик вдруг ясно представил себе, как он будет выглядеть мертвым. Зарицкий отвернулся и стал вытирать прилавок у кранов с газированной водой, но Эрик чувствовал, что он искоса наблюдает за ним.

— Скажите, у вас есть телефон? — спросил Эрик.

Зарицкий, не поднимая глаз, кивнул на автомат в глубине лавки. Эрик чуть помедлил, стараясь понять причину этой внутренней настороженности, затем пошел к будке. Сердце его бешено стучало. Он позвонил в канцелярию и спросил, не звонил ли ему кто-нибудь. Оказалось, что никто не звонил. Эрик разговаривал, почти вплотную прижав трубку к губам, чтобы не было заметно, как у него прерывается дыхание. Он повесил трубку, коммивояжер ушел, и Эрик остался наедине с Зарицким.

Эрик подошел к прилавку, лавочник глядел в окно. Эрик попросил пачку сигарет, и Зарицкий, вынув мелочь из кармана, отсчитал сдачу. Положив монеты на прилавок, он упорно не отрывал от них глаз. Эрику не хотелось брать деньги. Как только он их возьмет, у него уже не будет никакого предлога оставаться здесь. В лавке было очень тихо, и вдруг Эрик понял, что хозяин его боится.

— Вы давно живете в этих местах? — спросил Эрик.

Хозяин пожал плечами и усмехнулся, все еще не поднимая глаз от прилавка.

— Давно, — сказал он и снова принялся водить тряпкой по прилавку. — А вы, видно, не здешний?

— Нет, — ответил Эрик. — Я просто…

— Послушайте, инспектор, — усталые больные глаза наконец взглянули в лицо Эрику, — тотализатора я не держу, букмекерством не занимаюсь, можете спросить в полицейском участке. Никто, кроме постоянных покупателей, телефоном не пользуется. Так что не ломайте себе зря голову.

— Да что вы, я вовсе не сыщик, — сказал Эрик обиженным тоном, словно оправдываясь. Он даже растерялся — ему было неприятно, что этот человек заподозрил в нем сыщика. Он поглядел на витрину. — Я хочу купить игрушку для своего сына.

Зарицкий еще с минуту пристально разглядывал его, потом грустно улыбнулся.

— Так почему же вы сразу не сказали? Мне все время не дают покоя шпики, ходят и разнюхивают, не занимаюсь ли я темными делишками. — Он покачал головой и заговорил совсем уже дружелюбным тоном: — Вы, должно быть, хотите купить лягушек?

— Да, — ответил Эрик, — вы угадали.

Зарицкий пошел куда-то в заднее помещение и вернулся, держа в руках точно такую же пару лягушек, как на витрине. Широкими плоскими пальцами он несколько раз повернул ключик в боку одной из них, явно щеголяя своей ловкостью. Размашистым жестом он поставил лягушек на мраморную доску прилавка, устремил взгляд в сторону, на дверь, словно подчеркивая непринужденную уверенность своих движений, и выпустил игрушку из рук. Эрик услышал жужжание пружины, затем одна из лягушек медленно поднялась в воздух и опустилась перед второй. Все быстрее и быстрее лягушки с лязгом запрыгали в чехарде по всему прилавку, потом вскочили на коробку итальянских сигар, и тут их поймал Зарицкий. Он улыбался. Когда-то Эрик мечтал, что будет вот так же улыбаться, закончив четырехчасовое испытание своего станка.

— Замечательная пружина, — сказал Зарицкий. — Каждая лягушка делалась, как часы. Как швейцарские часы. Тридцать центов. — Он усмехнулся и пожал плечами. — Подумать только, вы приехали с другого конца города за моими лягушками, а я вас принял за шпика! Но что вы хотите! В этом мишугэне [сумасшедшем (евр.)] мире у меня только и есть, что свой дом. К лягушкам полагается коробка. Завернуть?

— Не надо. Я понесу в коробке, — сказал Эрик. Он чувствовал, что Зарицкий теперь относится к нему с симпатией.

— Ладно. Значит, у меня остается теперь тысяча четырнадцать штук. — На его больном лице появилась улыбка. — Мало-помалу я с ними разделаюсь. Скажите, а вы-то откуда приехали за моими лягушками? Простите за вопрос, но мне просто приятно было бы знать, на секундочку я снова могу поверить, что если сделать мышеловку получше… — Он покачал головой. — Кто проложил дорогу к моей двери? Мыши. Нет, когда я стал продавать лягушек, когда я впервые получил патент, — ай, какой был день, какой был день! — вздохнул он. — Пятьсот долларов авторских процентов одним чеком. Пятьсот долларов, — медленно повторил он. — Мы с женой глаза вылупили на этот чек, и я сначала даже не мог сосчитать на нем нулей. Вот тогда я узнал, что значит быть Рокфеллером.

Эрик внезапно вспомнил тот день, когда он впервые ощутил себя богатым, это было во время поездки на Кони-Айленд с Сабиной и Джоди. Он оцепенел, пораженный жутким сходством между собой и этим неудачником. Он никогда не сможет рассказать об этом Сабине, это как дурной сон, который вспоминаешь, но никогда никому не рассказываешь.

Зарицкий продолжал предаваться воспоминаниям.

— Боже, сколько мы строили планов! Жена непременно хотела приодеть детей, потом куда-нибудь поехать. Но я решил по-своему. Я человек деловой. Сначала мы уплатили по всем счетам, так что получили опять хороший кредит. Доктор, страховка — счетов было больше чем на двести долларов. А на остальное я хотел запатентовать несколько других идей, которые у меня были. Идей, дорогой сэр, — у меня была целая куча идей! Каждый месяц получать по одному патенту — это пятьсот долларов в месяц. Можете надо мной смеяться, но я решил быть скромным и благоразумным и подавать заявку на патент не чаще чем раз в два месяца. Зачем быть свиньей? Так я вычислял да прикидывал, и видите, чем это кончилось? Я по-прежнему сижу в своей лавке.

— Что же произошло с лягушками? — спросил Эрик, думая про себя: что же произошло с моими мечтами?

— Что произошло? Да ничего не произошло. Мои авторские проценты составляли один цент с лягушки. Ясно, вы бы подумали, что в стране, где сто двадцать миллионов людей, хоть миллион захочет же купить лягушек. Ну, может, вы бы и не подумали, а я так думал. Фабрика Темпла изготовила сто тысяч штук и распродала три четверти, остальное пошло на свалку, я купил их по центу за штуку и вот уже десять лет продаю по одной людям вроде вас, которые как-нибудь прослышали о них и разыскали меня. Теперь-то это для меня просто так, товар и все, а сначала — о, то были золотые дни, уж поверьте.

Эрик смотрел на него, как зачарованный. Этот человек и его жизнь — оборотная сторона медали. Пусть бы Сабина поглядела на все это и тогда бы судила, прав он или нет. Он отбросил мысль о сходстве между Зарицким и собою, словно срывая с себя одежду, кишащую заразными микробами несчастья. Он заставил себя не думать об этом старике как о живом, напоминающем его самого, человеке с прошлым и будущим. Эрик немедленно выбросил из головы все мысли о нем как о человеческом существе и решил видеть в нем только препятствие, мешающее его планам.

— А кроме игрушек, вы никогда ничего не изобретали? — спросил он.

— Игрушки — это что, — усмехнулся лавочник. — Я как-то придумал совсем особенный мост — правда, мне не удалось продать это изобретение.

В нескольких словах он объяснил свою идею. Сначала она показалась Эрику нелепой и смешной, затем он понял, что в основе замысла лежит вполне здравая и даже смелая мысль. Зарицкий рассказывал небрежно, часто неправильно употребляя технические термины, и в воображении Эрика вставал подвесной мост. На секунду ему показалось, что замысел просто гениален. Затем он обнаружил ряд недостатков, и сверкающий мост рухнул и рассыпался на куски. Конечно, идея в конце концов нелепая, но в ней было нечто близкое к гениальности. Нет, к Зарицкому нельзя относиться как к неодушевленному препятствию! Этот старый свитер, эта фуражка и белый халат скрывали за собой огромный изобретательский ум, внушающий уважение, несмотря на явный недостаток знаний.

— В прошлую войну я служил в инженерных войсках, — рассказывал Зарицкий. — Там-то я и обнаружил, что меня тянет к технике. Я немножко отравился газами и, лежа в госпитале, прочел несколько технических книжек. И тут меня просто стали одолевать всякие идеи. Я думал, что Ирвинг Зарицкий будет не хуже Томаса Эдисона. Но когда я вышел из госпиталя, я решил жениться. Городские власти, чтобы помочь ветеранам войны, давали им газетные киоски, ну и я тоже стал продавать газеты. В свободное время я обдумывал свои идеи, записывал их и продавал тем, кто этим интересовался. Между делом я занимался игрушками. Наконец пошли в ход мои лягушки. Я думал, это только начало, а оказалось, что это конец. Больше мне ничего не удалось продать.

— Вы на все ваши изобретения берете патенты?

Зарицкий поглядел на него снисходительно, как на неразумное дитя.

— Да разве это возможно? У меня только два патента — на лягушек и на резец, который я придумал давным-давно. На него я ухлопал остатки моих авторских процентов за лягушек, после того как заплатил все долги. Я вложил все деньги в патент и думал, что этот резец — мое лучшее изобретение. Он и в самом деле неплохой, но, должно быть, его трудно применить на практике…

Зарицкий снова стал для Эрика только препятствием, но в это время в лавку вошел мальчик в вязаной курточке и попросил воды с вишневым сиропом.

— Две ложки сиропу, мистер Зарицкий.

— Будто я, Марио, не знаю. Знаю лучше, чем ты.

— Что же это за резец? — спросил Эрик.

— Вы разбираетесь в технике? Мало кто в ней что-нибудь смыслит, а для таких, кто не понимает, объяснять — только время зря тратить. Ах, вы понимаете в технике? Ну, так я вам расскажу. Как-то я присмотрелся к конькам своей дочурки, они-то и навели меня на мысль. Марио, хватит с тебя сиропа? Я и начал допытываться, почему коньки скользят по льду. Люди редко задумываются над подобными вопросами, разве только вот такие, как я. Понимаете, вы становитесь на коньки, тем самым надавливая на лезвие, вот именно, надавливая, — и получается очень большое давление на узком пространстве. Понимаете? И что же выходит? Оказывается, что сильное давление вызывает таяние даже при низкой температуре — значит, лед под лезвием коньков начинает немножко таять. Лезвие делает во льду узенький желобок, и, таким образом, конек врезается в лед. Вот почему конькобежцы скользят и не падают.

Эрик слушал, и в нем боролись противоречивые чувства. Нет, Зарицкого не так легко отмести в сторону. Он верно понимал основной принцип резца. И он вовсе не свихнувшийся маньяк. Как бы ни исказили теоретические принципы его резца юристы, которые составляли заявку, Зарицкий отлично понимал дело.

— Так что, вы видите, — говорил Зарицкий, споласкивая стакан Марио, — я пораскинул мозгами и спросил себя: если это получается на льду, так почему бы не попробовать на другом материале, имеющем точку плавления? Взять, к примеру, медь, латунь или сталь…

— И все это вы придумали только благодаря конькам вашей дочери? — спросил Эрик.

Зарицкий выпрямился. Он с любопытством оглядел Эрика — его хорошо сшитый костюм, безукоризненно чистую рубашку, добротную солидную шляпу, затем взглянул ему прямо в глаза, но тотчас же отвел взгляд в сторону. Видимо, ему пришла в голову тревожная мысль. Он ответил Эрику спокойно, но тон его с каждым словом становился все нерешительнее.

— Да, но я с ней давно уже не виделся. Теперь она взрослая девушка. — Зарицкий схватил чистую тряпку и стал вытирать застекленную часть прилавка, служившую витриной, явно не сознавая, что делает. — Несколько лет назад жена моя уехала к своей сестре. Когда приходится жить одними надеждами, то одному легче перебиться, чем двоим. Сначала, конечно, — так как потом вам начинает казаться, что из вас вынули сердце. Но разве она виновата? Кто знает, может, мне опять удастся попасть в точку. Я придумал снаряд для зенитной артиллерии и послал проект в военное министерство. Взрываясь, он выбрасывает куски проволоки, которые могут повредить крыло или пропеллер самолета. Посмотрим, что из этого выйдет.

Эрик оглядел лавку, ища взглядом, что бы такое купить подороже. Но здесь не было ни одной вещи, которая стоила бы достаточно, чтобы это было ощутимо для пожилого человека, давно уже потерявшего всякую надежду и только по привычке повторявшего слова утешения. Ничего у него не получится с этим снарядом, как и со всеми другими идеями, потому что он слишком мало знал, чтобы дать им надлежащее развитие. Он действовал только по интуиции, а этого недостаточно. Ему не хватало так много, что все его попытки были обречены на провал.

Вдруг Эрик понял, чем объясняется эта сдержанность Зарицкого, его терпеливые ответы и беспрестанные поглядывания в сторону. Зарицкий боялся его — боялся физически. Он ждал, что Эрик вот-вот выхватит револьвер и станет грабить его лавку. Он не сомневался, что его посетитель — гангстер, выжидающий удобной минуты, чтобы ограбить бедного старика. Сначала он принял его за солидного делового человека, приехавшего из центра купить игрушку, но разве такой человек станет терять столько времени в его лавчонке, расспрашивая о том о сем? Какой-нибудь сосед в потертом костюме или в куртке на молнии — еще куда ни шло, но такой человек, как этот, — нет, тут что-то неладно. Эрик понял, что Зарицкий отвечает ему так покорно только потому, что чувствует себя в его руках и не видит никакого выхода. Он вспомнил слова Фабермахера о том, как апатично и безропотно люди ждут своей гибели, если она кажется им неизбежной. Ему стало тошно при мысли, что его присутствие может кого-то привести в ужас. Но ведь не мог же он сказать вслух: ‘Не бойтесь меня!’

Он поглядел на Зарицкого и с ужасом увидел на его лице выражение животного страха. Не сказав больше ни слова, Эрик вышел из лавки. Он дошел до стальных сводов воздушной электрички и, поднявшись на платформу, бросил лягушек в урну для мусора. Ему казалось, что, если бы он выбросил их где-нибудь поблизости от лавки Зарицкого, это было бы похоже на презрение, а он испытывал нечто совсем другое — скорее какое-то неясное чувство вины.

Эрик ехал обратно с ощущением внутренней пустоты. Через некоторое время он вдруг поймал себя на том, что думает о Зарицком, как о давно умершем человеке. Если спокойно поразмыслить, то патент Зарицкого в общем довольно ничтожная преграда на его пути и прорвать ее не труднее, чем бумагу, на которой он напечатан, и к тому времени, как Эрик доехал до вокзала Грэнд-Сентрал, этой преграды больше не существовало. Без всяких усилий он находил теперь сотни лазеек. Это оказалось до того легко, что сейчас он с трудом припоминал все те волнения и тревоги, которые причинил ему Зарицкий. Эрик уже не мог воскресить в своем воображении тот отвратительный, ненавистный образ, и ему даже не верилось, что он еще так недавно всей душой ненавидел совершенно неизвестного ему человека, ненавидел даже его имя.

Придя в лабораторию, он позвонил Арни и долго разговаривал с ним, подробно объясняя свой план действий. В конце концов Арни согласился с его доводами.

— Что ж, все это звучит недурно, — сказал он. — Разбив свой патент на две части, вы как бы перекидываете над Зарицким мост. Мне нравится ваш довод, что идеей Зарицкого с незапамятных времен пользуются все слесари, делающие коньки. Такие простые и наглядные примеры всегда положительно действуют на бюро патентов. Так что не теряйте времени, составляйте заявку и давайте ее нам. Я сообщу Дэмпси, что дело на мази. Сказать по правде, я не ожидал, что это вам удастся.

Эрик положил трубку, изнемогая от безмерной усталости. Он забыл спросить Арни, что тот думает относительно организации новой фирмы. Арни обещал ему высказать свое мнение, как только он убедится, что Эрик на законных основаниях может получить патент, но сейчас Эрик не мог себя заставить интересоваться этим. Сегодня он не только увидел Зарицкого своими глазами. Он проглотил этого человека, медленно смакуя едкий вкус человеческого отчаяния. И этот человек превратился внутри него в железо и наполнил металлическим холодом его кровь, кости и нервы. Эрик стал таким жестким и холодным, что, казалось, ничто не могло теперь его тронуть. Придя домой, он тотчас предложил Сабине пойти в кино, не дав ей времени задать ему хоть один вопрос. Он глядел на чудовищные лица, мелькавшие на экране, слушал пронзительные квакающие голоса, но ничего не видел и не чувствовал. Ровно ничего.

4

Не прошло и месяца, как Эрик узнал мнение Арни о возможности учреждения особой фирмы для производства и сбыта его станка. Но ему довелось услышать об этом не от Арни, а от Тернбала. Через две недели после того, как Эрик передал юристам заявку на патент, Тернбал вызвал его к себе. Направляясь в кабинет Тернбала, Эрик, к своему удивлению, столкнулся в коридоре с Арни.

— Вы ищете меня? — спросил Эрик. — Подождите минутку, мне нужно зайти к Тернбалу.

— Нет, я жду лифта, — сказал Арни. Вид у него был почему-то смущенный, а в низком приятном голосе слышались заискивающие, ласковые нотки. — Я хотел зайти к вам попрощаться. Уезжаю в Вашингтон. Разделался наконец с делами, которые метя тут задерживали. — В это время вспыхнул красный глазок, и дверца лифта открылась. Арни вошел в переполненную кабину и обернулся к Эрику: — Но мы с вами еще увидимся. Я буду приезжать в Нью-Йорк каждую неделю. Как поживает Сабина?

— Да все еще косится на меня.

— Ничего, она скоро образумится, это пройдет.

Он ухмыльнулся и в знак приветствия прикоснулся к полям своей аккуратной шляпы, металлическая дверь захлопнулась, скрыв за собою его мясистую физиономию.

— Хочу вас поздравить с удачей, — широко улыбаясь, сказал Тернбал Эрику и похлопал по сиденью кресла рядом со своим столом с таким видом, словно его переполняют теплые чувства, но он считает неудобным для мужчины проявлять их открыто. — Должен вам сказать, что вы вытащили меня из беды, — понизив голос, продолжал он. — Наше правление готово было перегрызть мне глотку за расходы на лабораторию и прочее. Я вам не хотел об этом говорить, потому что всех дохлых кошек, которых швыряют в вас, я должен принимать на себя — такая уж моя доля. Помните, когда-то я вам говорил, что доведу вас до победного конца? Вот теперь-то мы покажем этим болванам, кто был прав. Теперь мы можем хохотать им в лицо. — Блаженно улыбаясь, он покрутил головой и нежно поглядел на Эрика. Он весь сиял. Он был так доволен Эриком, что даже потрепал его по колену. — Ваше маленькое изобретение, несомненно, окупит все расходы, и вы, пожалуйста, не думайте, что я его не ценю.

Эрик откинулся на спинку кресла с глубоким вздохом облегчения.

— Вы еще не видели резец в действии. Правда, он еще не совсем готов, но я с радостью продемонстрирую его вам, когда вы захотите.

Тернбал удовлетворенно хмыкнул.

— Незачем мне его смотреть. Главное, его видел Арни О’Хэйр. Ведь он его видел?

— Несколько раз.

— Вот, это главное. — Тернбал простер перед собой руки. — На вашем месте я бы развязался со всем этим как можно скорее. Сколько еще вам понадобится времени?

— Для чего?

Тернбал удивленно поглядел на него.

— Я думал, что вы с О’Хэйром неразлучные друзья. Разве вы не знаете, что он вел переговоры от имени фирмы ‘Фидер-Джон’, которая хочет приобрести права на станок? Да ведь мы только что заключили договор. Десять минут назад. Теперь остается лишь оформить документы.

Эрик глядел на него во все глаза, он страшно побледнел, а горло его сжала болезненная спазма. Несколько секунд он боролся с ужасным, тошнотворным ощущением.

Тернбал заметил, что с Эриком творится что-то неладное, и на лице его отразилось неподдельное изумление, однако он продолжал тем же непринужденным тоном:

— Вы же знаете, что Арни связан с фирмой ‘Фидер-Джон’ через жену. Так вот, этот ваш резец может совершенно выбить у фирмы почву из-под ног. Конкурировать с ним они никогда не смогут. Ведь ни в одной отрасли американской промышленности нет такой сильной конкуренции, как в машиностроении, тут люди грызутся, как собаки, лишь бы выскочить вперед. А с другой стороны, если фирма ‘Фидер-Джон’ будет иметь ваш станок в своем распоряжении, она станет еще сильнее, чем прежде. Ну, Арни-то, как вам известно, стреляный воробей, не сунется в воду, не зная броду. Цена, наверное, многим пришлась бы не по карману, но на прошлой неделе Арни сказал мне, что все в порядке. Он слетал в Кливленд и продал ваше изобретение своей фирме. Фактически фирма теперь будет работать на нас, впрочем, как там ведется бухгалтерия — неважно, важно только то, что идет в наш карман.

Эрик поднялся с кресла, лицо его застыло, и только глаза сверкали лихорадочным блеском.

— А меня тоже продали вместе с моим изобретением? — тихо спросил он.

Лучезарная веселость Тернбала немного померкла, и на лице его вновь появилось растерянно-удивленное выражение.

— Нет, что вы. Ведь эта фирма не работает над новыми изобретениями, они покупают готовое.

— А кому же будет поручено техническое руководство производством станка?

— Да никому, — ответил Тернбал таким тоном, словно Эрик задал совсем уж глупый вопрос. — Для чего? Они не собираются пускать его в производство, это им вовсе ни к чему. Только за этот год у них накопилось невыполненных заказов на десять миллионов долларов. Вот в чем суть.

— Значит, мое изобретение будет ржаветь у них на полке?

— Да, конечно, — до поры до времени. Они покупают впрок всякие изобретения, которые когда-нибудь в будущем, в случае если фирма обанкротится, могут сослужить им хорошую службу, Американская компания, например, сейчас имеет право на двадцать процентов имущества фирмы ‘Фидер-Джон’. И все очень довольны, не исключая и членов правления. И мне хочется, чтобы вы тоже были довольны, Эрик. Я уже вам говорил, что я очень вам благодарен и сумею это доказать. С этих пор вы будете получать на восемьсот долларов в год больше. И обстоятельства складываются так, что вы будете получать их в Ньюарке, — добавил он небрежно, но слегка изменившимся тоном. — Мы на некоторое время закрываем лабораторию и все внимание сосредоточиваем на производстве. Мы можем применить ваши теории и прочее к токарным станкам.

Эрик, меривший шагами комнату, вдруг остановился, и на лице его появилась горькая, задумчивая улыбка.

— Восемьсот долларов? — спросил он. — Давайте-ка подсчитаем. У ‘Фидер-Джон’ скопилось заказов на десять миллионов долларов! Допустим, что доход будет равняться двадцати пяти процентам, тогда двадцать процентов с этого дохода составит для Американской компании полмиллиона в год чистой прибыли, без вычета налогов. Да ведь один только процент с этого дохода составляет пять тысяч долларов!

— Погодите-ка, — серьезно сказал Тернбал. — Вы ставите меня в трудное положение, Эрик. В конце концов, в Ньюарке вашим начальником будет Фрэнки Хоппер, и черт возьми, естественно, что он должен получать больше, чем вы. Ей-богу, не станете же вы требовать, чтобы я повысил жалованье Фрэнки только затем, чтобы и вы получали побольше! Конечно, Американская компания морально многим вам обязана. Я вполне признаю это, Эрик. Можете улыбаться сколько угодно, но постарайтесь быть хорошим солдатом, и не пройдет и нескольких лет, как вы будете полностью вознаграждены, вот увидите!

— О, конечно, — сказал Эрик, — конечно!

Ему было трудно говорить, в горле у него застрял болезненный Смешок. Через несколько секунд ему удалось подавить его, но спазма в горле не проходила. Он глядел на Тернбала и думал, не дать ли ему хорошенько по физиономии.

— Вы забыли одно, — сказал Эрик. — Ведь патента-то еще нет. Что если я вдруг забуду все, что знал об этом станке? Бывают же такие случаи.

В Тернбале вдруг отчетливо проступили черты тощего злого человека. Медленно повернувшись вместе со своим креслом, он с минуту разглядывал письменный стол, постукивая пальцем по покрывающему его стеклу, потом поднял на Эрика жесткий, колючий взгляд.

— Не валяйте дурака, — резко сказал он. — Вы работали на нас и получали за это деньги. Если вы недовольны, можете в любое время уходить на все четыре стороны. В любое время. Но все, что вы сделали, все, что вы придумали, и все, что вы сконструировали, является собственностью компании. Если вы через пять минут умрете, мы найдем другого человека и получим патент на его имя. Не все ли равно, на чье имя будет патент? Мы патентуем не имя, а новые изобретения, а они — наша полная собственность. Так что нечего вам хвастаться своей силой и показывать мускулы, тут у каждого мускулы побольше ваших. Намного больше! А теперь бегите, запаковывайте ваши экспериментальные станки и готовьте их к отправке ‘Фидер-Джон’.

Он остановился, чтобы перевести дух, лицо его налилось кровью.

— Я хочу дать вам еще одну возможность попытать счастья, так как про себя я уже решил, что у вас далеко не блестящие способности. А может быть, у вас нет одного качества, совершенно необходимого человеку, получающему жалованье. Это — ощущения, что ты являешься частью чего-то очень большого, что гораздо больше и важнее тебя самого, и с этим большим спорить и бороться нельзя, надо быть верным и преданным ему! Вы слишком большой индивидуалист, если хотите знать!

— Мне кажется, иметь отчетливо выраженную индивидуальность не так уж плохо.

— Для меня — может быть, — огрызнулся Тернбал. — Но не для вас.

Он окинул его пристальным взглядом и вдруг сделал то единственное, что могло сейчас успокоительно подействовать на Эрика, кипевшего злобой и возмущением, — заговорил ласковым, задушевным тоном.

— В чем дело, сынок? — мягко сказал он, встав из-за стола и подойдя к Эрику. — Ну хорошо, мы оба погорячились. Вы же человек с головой, вы сами понимаете, что к чему. Вы знаете, что компания обязана платить вам жалованье за ваши лучшие изобретения и больше ничего. Это ваша работа. Почему вы так расстроены? Что у вас на душе? Скажите мне, — настаивал он.

Эрик бессильно опустился в ближайшее кресло.

— Да, черт возьми, вы меня загнали в тупик! — сказал он, раскачиваясь всем телом, словно от мучительной боли. Но на самом деле он почувствовал, что напряжение, владевшее им последние два года, внезапно исчезло, и он как-то сразу изнемог и ослаб. Злость прошла, вместе с нею иссякли и силы, но боль стала такой острой, что он опасался, как бы у него не хлынули слезы. Он ненавидел этого толстяка с его крутой волей, однако его ласковый тон был похож на огонек, вспыхнувший в пещере, окутанной мраком ненависти, и Эрик чувствовал, что не может уйти от этой притягивающей к себе теплоты, пусть даже обманчивой и неверной.

— Не знаю, — хрипло сказал он. — Я ожидал совсем другого. Я надеялся, что вы создадите новую фирму для производства моего станка. А почему бы и нет? — добавил он. — Почему бы вам не оставить станок за собой?

— Зачем же рисковать, когда мы можем играть наверняка? — рассудительно заметил Тернбал. — Прежде всего, новые законы о налогах могут в конце концов задушить новую фирму. И во всяком случае, — подчеркнуто сказал он, — у меня нет на примете никого, кто мог бы управлять такой фирмой, и так, как мне нужно, да еще знал бы особенности этого станка.

Намек был достаточно ясен, но Эрик в порыве самоунижения захотел во что бы то ни стало выслушать из уст Тернбала всю горькую правду.

— Нужно ли, чтобы я назвал вам свою кандидатуру? — спросил он. — Вы чертовски хорошо знаете, что я сам метил на эту должность.

— Никогда в жизни, — медленно сказал Тернбал, покачивая головой. — За это время я к вам хорошо присмотрелся — вам совершенно наплевать на интересы предприятия, Эрик, ваше отношение к нему в корне неправильно. Вы подошли бы к делу, как к научной проблеме. Вы бы стали исследовать, что такое делец и какие пружинки приводят его в действие. Потом вы бы стали подражать дельцам-заправилам и случилось бы одно из двух: либо вы действовали бы плохо и запутались окончательно, либо отлично наладили бы дело и тогда бросили бы работать на меня. Вы бы немедленно присвоили эту фирму себе, уж я знаю. Значит, и в том и в другом случае мне бы все время пришлось быть начеку. Нет, пусть уж лучше кто-нибудь другой отважится иметь с вами дело. Что же касается Американской компании, то вы тут на своем месте, на нем вы и останетесь. Мне очень жаль, но это так.

Эрик страдальчески повел шеей и промолчал.

Он думал о том, сколько труда вложил он в это изобретение, сколько дней он мучительно бился над этой проблемой и как редко бывали у него минуты торжества. Он поставил на карту даже свои отношения с Сабиной, он рисковал ее потерять, так как постепенно становился ей чужим. Он, не задумываясь, растоптал все надежды и будущее другого человека — Зарицкого. Если б он не перебил патент у Зарицкого, его купила бы Американская компания или Арни, и это изменило бы всю жизнь незадачливого изобретателя. И ради чего он проявлял такую жестокость? — спрашивал себя Эрик. Но сейчас он забыл бы все, лишь бы добиться одного.

— Я разговариваю с вами, — сказал он, — а перед глазами у меня все время стоят полки, на которых пылятся мои чертежи и расчеты, и забитый досками станок, валяющийся где-нибудь на складе. — Он покачал головой. — И мне кажется, что я смотрю на свою собственную могилу. Послушайте, мне все равно, какая компания и кто будет ее возглавлять. Только пустите этот проклятый станок в производство, пусть им пользуются люди! Вы доверяете Фрэнки Хопперу, так не надо даже новой фирмы, пусть мой резец производит завод ‘Гаскон’. Умоляю вас, сделайте это, ради бога! — Эрик встал, заранее не веря в победу, но решив выдержать борьбу до конца. — Ну хорошо, мой станок в теперешнем его виде не найдет сбыта. Но позвольте мне хотя бы довести его до такого состояния, когда его можно будет пустить в производство. Дайте мне поработать над ним еще несколько месяцев, а затем уж хороните его.

— Нет, — в голосе Тернбала сквозило раздражение. — Он уже нам не принадлежит. Какой нам смысл давать фирме больше, чем ей полагается, и за ту же цену?

— Вы спросили меня, что у меня на душе, вот я вам и говорю. Я долго не понимал, чего я хочу. Сначала я думал, что хочу иметь как можно больше денег. Примерно с месяц назад мне казалось, что я хочу иметь авторитет и прочное положение. Но мне и в голову не приходило сомневаться в самом главном… Никогда в жизни я не думал, что мое изобретение положат на полку.

Тернбал хлопнул рукой по столу.

— Ну, вот видите! Как раз об этом-то я и говорю. Ваше отношение к делу в корне неправильно. Ну скажите, зачем вам теперь печалиться об этом станке? Само собой, это ваше дитя. Но поймите же, черт вас возьми, ведь это и есть успех. Раз компания нашла его ценным, он окупается в стократном размере. Вот в чем суть, а вы никак этого не возьмете в толк, — жалобно произнес он. — Вам даже наплевать на прибавку жалованья. И хоть бы вам дали в десять раз больше, вам все равно наплевать!

Эрик поглядел на него, усмехнулся и безнадежно покачал головой.

— Мне бы хотелось сейчас разозлиться, хотелось бы так рассвирепеть, чтобы разнести этот дом на куски. Но я не могу, — устало сказал он. — Я словно парализован.

— И очень хорошо, а то нам пришлось бы надевать на вас смирительную рубашку, — хихикнул Тернбал, надеясь вызвать у Эрика улыбку, и продолжал ласковым, но непреклонным тоном: — Ну, идите домой, выпейте чего-нибудь покрепче, расскажите жене о прибавке и ложитесь спать. А завтра придете ко мне и скажете, сколько времени вам нужно, чтобы освободить лабораторию для нашей бухгалтерии. Ужас, как у нас тесно, совсем места не хватает. Ну, идите же сюда, давайте-ка руку и забудем обо всем, что мы говорили и думали друг о друге.

Он протянул Эрику короткую толстую руку, его красное лицо расплылось в застенчивой ребяческой улыбке. Эрик взглянул на него и вопреки своей воле, вопреки глубокому инстинктивному отвращению пожал теплые пухлые пальцы, радуясь, что у него есть такой все понимающий друг, хотя он смертельно ненавидел этого друга и готов был его задушить. Грудь его теснили самые противоречивые чувства, и, казалось, слезы вот-вот выступят на глазах.

— Ну, теперь как будто обо всем договорились? — весело и добродушно спросил Тернбал.

— Да, мистер Тернбал. Теперь мне все понятно, — почти шепотом произнес Эрик.

Это можно было принять и за покорность, и за иронию. Эрик увидел, что в глазах Тернбала мелькнуло сомнение. Затем на его жирном лице снова появилась улыбка — он решил принять эти слова за покорность, и оба молчаливо согласились пока что на этом покончить.

5

Эрик медленно и понуро побрел к себе. Войдя в лабораторию, он тихонько притворил дверь и долго стоял возле нее, спиной к комнате, где все напоминало ему недавнее прошлое. Здесь в каждую мелочь был вложен его труд, его переживания, его напряженная мысль. Молчаливый ряд инструментов был как бы дневником, из которого предстояло вырвать все страницы и развеять их по ветру.

Эрик подошел к тяжелой, еще не совсем законченной модели станка и тихонько провел по ней пальцами. Потом он положил на станок руку и прижался к ней лбом, медленно и безутешно покачивая головой. Долго он стоял так, почти не шевелясь. Он думал о Зарицком. Еще недавно он ненавидел и боялся этого человека. Но как только ему удалось опротестовать патент, страх и ненависть исчезли, и сам Зарицкий перестал для него существовать. С беспощадной откровенностью Эрик признался себе, что никогда и не вспомнил бы о нем.

Вот так же теперь думали о нем самом Тернбал и О’Хэйр. До сегодняшнего дня он их смущал, они опасались, как бы он случайно не стал хозяином положения. И пока существовали эти опасения, он был для них живым человеком, которого приходилось уважать и с которым нужно было считаться. И то, что они признавали за ним потенциальную силу, в свою очередь заставляло его чувствовать себя еще сильнее. Но теперь победа осталась за ними, они добились ее, даже не вступая в бой, а он раздавлен и уничтожен. Для них он больше не существует.

Если б не его собственный поступок с Зарицким, он, вероятно, стал бы утешаться мыслью, что Тернбала и О’Хэйра замучат совесть и страх, который, говорят, вызывает в победителе его жертва. Это действительно успокоило бы его самолюбие, и он мог бы тешить себя надеждой, что когда-нибудь роли переменятся. Но теперь ему было совершенно ясно, что такого не бывает, что все это лишь миф, созданный побежденными, и с тех пор в него верят только побежденные, — миф, лживая выдумка, служащая утешением для слабых и нерешительных, потому что в ней как бы содержится обещание будущей победы в уплату за немедленную капитуляцию. Нет, победитель всегда только торжествует, радуется своей добыче и равнодушно хоронит мертвецов. Эрик с радостью ухватился бы за этот миф, если бы только мог. Но ведь он сам без труда стал таким же бесчувственным, как Тернбал и О’Хэйр, и если он мог так бесцеремонно покончить с Зарицким, то, конечно, для Тернбала и О’Хэйра, после того как они заключили сделку, он, Эрик, утратил всякое значение. Сегодня, прощаясь с Эриком у лифта, Арни уже смотрел на него как на неодушевленный предмет.

Эрик стоял посреди лаборатории, оглушенный сознанием собственного ничтожества. Он чувствовал, что прошел уже высшую точку своей карьеры, и отныне будет сотни раз повторять то, что делал сегодня, с той только разницей, что сегодня в нем еще сохранилась та внутренняя жизнерадостность, которую дает вера в светлое будущее. Отныне ему суждено затеряться в безликой толпе, знать свое место и держаться за то, что ему выпадет на долю.

Несколько времени спустя, стоя в переполненном вагоне электрички и глядя на дурацкие рекламные объявления, он попробовал бороться с этой парализующей внутренней вялостью. Он был похож на человека, объятого глубоким сном, но и во сне смутно вспоминающего о предстоящем ему наутро деле.

Придя домой, Эрик осторожно снял легкое пальто и шляпу, как бы сознавая, что этой одежде придется служить ему еще очень долго. Из столовой доносилось звяканье посуды, там накрывали на стол. Эрик смутно подумал, как он скажет обо всем Сабине. Столько лет они прожили вместе, он так давно ее знает и все-таки не может предсказать заранее, как она себя поведет и кому будет больнее, ей или ему.

Повесив пальто и шляпу в стенной шкаф, Эрик обернулся и встретил пристальный взгляд Сабины.

— Где Джоди? — ни с того ни с сего спросил он.

— Джоди ужинает в гостях. — Тон ее был мягок и ласков. Эрик прошел мимо нее в гостиную. — Что с тобой, Эрик? — спросила она, не спуская с него озабоченного взгляда. — Тебе нездоровится?

— Нет, ничего, — сказал он. — Я просто устал.

Не зажигая света, он сел в кресло и прикрыл глаза рукой, стараясь собраться с мыслями. Сабина неподвижно стояла у двери. Ему захотелось, чтобы она подбежала к нему и прижала его голову к своей груди.

— А у меня приятная новость, — сказала она, но голос ее звучал неуверенно.

Он быстро поднял голову. Может быть, пока он добирался домой, ему звонил Тернбал? Но пробудившаяся было в нем надежда тотчас же растаяла, как пена на отхлынувшей волне.

— Какая новость?

Услышав его безжизненный голос, Сабина сдвинула брови.

— Звонил Хьюго Фабермахер. Они с Эдной венчаются в понедельник, как только приедут в Нью-Йорк, и он просит нас с тобой быть свидетелями. Знаешь, судя по голосу, он никогда еще не был так счастлив.

Эрик, уже не владея собой, порывисто встал с кресла и молча отошел к окну. Слезы застилали ему глаза, он ничего не видел, кроме ослепительно ярких, расплывавшихся точек. Он заговорил быстро и взволнованно:

— Ну, так я чертовски рад, что мне не пришлось с ним разговаривать.

— Почему?

— Почему! Да потому что, как бы я его ни уважал, он все равно оказался бы передо мной в глупом положении. Он обманывается насчет одной вещи, которая для него важнее всего в жизни. Он не знает, что его работа не будет опубликована, а я знаю. Ну, подумай, как разговаривать с человеком, когда знаешь, что ему предстоит удар? Это может только какой-нибудь Арни О’Хэйр или Тернбал. Слушай, Сабина, — начал он взволнованно, но тут слезы вдруг потекли у него по щекам. Он сердито вытер их рукой. Глаза его беспомощно искали ее взгляда. Сабина тоже встала, на лице ее был ужас. Эрик замотал головой.

Она обхватила его руками, умоляюще шепча его имя, но он отстранил ее от себя. Ему не хотелось, чтоб его ласкали и утешали только потому, что он плачет, — боже, да что же он за человек? Ее сочувствие было ему невыносимо, ведь она даже не знала, что с ним случилось, а боль его была слишком глубока и сильна, чтобы ее можно было заглушить утешениями.

Эрик отодвинулся от Сабины и, блестя полными слез глазами, рассказал ей о случившемся. Несмотря на обиду и горечь, он был беспощадно объективен. Сабина смотрела на него, и глаза ее сначала расширились, потом затуманились. В этом взгляде отразилась вся ее любовь. Губы ее шевелились, словно ей хотелось протестовать, и наконец она его перебила:

— Ты словно оправдываешь их, — сказала она. — Ты даже не сердишься на них, точно во всем виноват ты сам.

— Как я могу сердиться? — вдруг разъярился он. — Они правы, заключив эту сделку, как и я был прав, оспаривая патент Зарицкого. Ни в том, ни в другом случае нет ничего нечестного, просто деловая практичность. Нет такого закона, по которому Тернбал и О’Хэйр были бы обязаны пустить станок в производство. Их дело обеспечивать прибыль. Слушай, Сабина, я не хочу себя обманывать, и ты меня на это не толкай. Когда-то в Кемберленде, после этой истории с Хьюго и Траскером, я мог хныкать о том, что все мои иллюзии разлетелись в прах, потому что я еще не знал тогда законов жизни. После этого я поставил себе целью изучить эти самые законы. Когда я тебе рассказывал, как я хочу заставить Тернбала создать новую фирму, ты считала, что я поступаю недобросовестно. А между тем это было ловко задумано, но, видно, все-таки недостаточно ловко. Я действовал против них такими же средствами, какие были у Зарицкого против меня, — такое же сочетание ума и невежества. Этика тут ни при чем. Она всегда ни при чем, когда действуешь согласно законам нашей жизни, ибо сами эти законы определяют этику.

— Но раз ты несчастлив, значит, в этих законах есть что-то неправильное.

— Эти законы созданы вовсе не для того, чтобы делать людей счастливыми, — сказал он. — Не станешь же ты возмущаться снегоочистительной машиной только потому, что она не может летать. Она вовсе и не предназначена для полетов.

— Ничего они не стоят, эти твои законы, — заключила Сабина. — Ты всегда говорил, что теория должна проверяться опытом. Так вот, опыт — это то, что с тобой происходит. Хороши или плохи эти законы, но если ты их придерживался и все-таки тебя надули, значит, грош им цена, вот что я скажу!

— Ты скажешь! — Он сердито отвернулся от нее. — Ты, наверное, даже рада, что с меня сняли голову.

Сабина побледнела, словно он дал ей пощечину. С минуту она не могла произнести ни слова. Ее серые глаза стали совсем светлыми и ярко блестели.

— Эрик, — сказала она мягко, почти умоляюще, — почему ты меня боишься? Почему ты меня отталкиваешь? Почему всегда, когда тебе бывает трудно, ты начинаешь колебаться — приласкать меня или, наоборот, обидеть побольнее? — Она подошла к нему и нежно, но настойчиво обняла его, притянув к себе его голову. — Все время, пока ты говорил, мне ужасно хотелось это сделать, но я не могла решиться.

— Почему? — прошептал он и крепко прижал ее к себе. — С тех пор, как я пришел домой, мне тоже все время этого хотелось. Сабина, милая, прошу тебя, будь моим другом.

Она погладила его по лицу, он поймал губами ее руку.

— Но как же ты мог подумать, будто я радуюсь тому, что они разбили тебе сердце? Честное слово, где-то в глубине души ты думаешь, что я тебя ненавижу!

— Нет, дорогая, нет, это неправда, — пылко заговорил он, крепко прижимаясь щекой к ее щеке и радостно вдыхая милый, знакомый аромат ее кожи. Она могла душиться какими угодно духами, но он всегда распознавал этот присущий только ей одной теплый запах. По ночам он спал, прижавшись лицом к ее спине, и от этого родного запаха на душе становилось спокойно и тепло. — Я вовсе не думаю, что ты меня ненавидишь, — сказал он и вздохнул. — Просто я чувствую, насколько ты умнее меня. Я никогда не знаю наперед, будешь ли ты смеяться надо мной, бранить меня или ласкать. И так было с самого начала.

— Я умнее тебя? — повторила она с мягкой иронией.

— Ну, если не умнее, то гораздо благоразумнее. Это у тебя от природы, а у меня никогда не хватало благоразумия. Кто знает, может, я и полюбил тебя оттого, что всегда ощущал в себе этот недостаток.

— Это не очень-то лестно для меня.

— Положим, я никогда бы не смог узнать тебя так хорошо и понять, насколько ты благоразумна, если б меня не привлекло в тебе совсем другое.

— Вот это уже лучше, — тихонько рассмеялась она. — Эрик, а как же твоя служба?

— Я ненавижу ее, — вздохнул он. — Ненавижу все, что с ней связано.

— Тогда уйди оттуда, — настойчиво сказала Сабина. — Эта работа не принесла нам с тобой счастья. Заканчивай то, что ты должен сделать, и уходи.

Эрик отстранил ее от себя, глядя сверху вниз на ее умоляющее лицо.

— Ты это серьезно? — медленно спросил он.

— Конечно. Там тебе не место. Если бы ты стремился только сделать карьеру, тогда другое дело, но ведь тебе не это нужно.

— Ты права, — сказал он. Глубоко вздохнув, Эрик почувствовал, что с него свалилась огромная тяжесть и всю душу заполнило чудесное ощущение свободы. — Как-нибудь проживем, пока не подвернется что-нибудь подходящее. Я могу работать консультантом. Это очень хорошо оплачивается, и в то же время ты не связан ни с какой фирмой. Правда, это скорее коммерческая, чем научно-исследовательская, работа, но я больше не дам себя поймать.

Она отступила в сторону, испуганно глядя на него.

— Эрик, неужели ты так ничему и не научился? — сказала она. — Если ты так огорчен тем, что твое изобретение положили на полку, то каково же будет торговать научными идеями только ради увеличения чьей-то прибыли? Нет, это решительно не для тебя.

Эрик зашагал по комнате.

— Чего же ты хочешь? — жалобно спросил он. — Ведь не посоветуешь же ты мне бросить место с жалованьем в семь тысяч в год и вернуться в какой-нибудь паршивый колледж?

— Возьми то, что предлагает тебе Фокс.

— Чтобы получать половину моего теперешнего жалованья? Ты соскучилась по нищенской жизни?

— Тогда нам жилось легко и весело, — сказала она. — А теперь — нет.

— Ты просто дурочка. Вспомни, что говорил Тони. Вспомни о том, что военные забрали все в свои руки.

— А ты вспомни, что сейчас у нас война! — возразила она. — Не надо равняться по Тони. Ты не Тони, не Арни О’Хэйр и не Хьюго Фабермахер. И, с другой стороны, они не могут того, что можешь ты. За десять лет я ни разу не спорила с твоими решениями относительно твоей карьеры. Но на этот раз я буду протестовать, потому что это больше, чем твоя карьера, это наша с тобой жизнь. Прошу тебя, — умоляюще, но настойчиво добавила она, — попробуй поработать у Фокса хоть полгода, и, если ты все-таки будешь чувствовать себя несчастным, тогда делай что угодно — бери консультации, поступай на любую работу, иди в армию или во флот, мне все равно.

— Но работа над атомной энергией, быть может, не займет и полугода, — сказал он. — И я повторяю: я уверен, что вся эта затея обречена на провал. Как же ты можешь требовать, чтобы я выбросил шесть месяцев псу под хвост?

— А куда ты выбросил последние несколько лет?

Эрик чувствовал себя совершенно уничтоженным и обессилевшим. Он понимал, что ему следует уйти из Американской компании, но перспектива работы над атомной энергией казалась ему бессмысленной и безнадежной. Потом он снова подумал о деньгах, и весь план показался ему глупым.

— Не отворачивайся, — сказала Сабина. — Скажи мне что-нибудь.

— Дай мне обдумать это, — отозвался он в полном изнеможении. — У меня сейчас в голове такая каша.

— Посмотри на меня, — не успокаивалась Сабина. — Не будь таким сердитым и чужим.

Она взяла его за локоть и притянула к себе. Эрик порывисто обернулся к ней. Когда-то давно он мог выплакаться, зарывшись лицом в ее колени, но сейчас это уже не облегчило бы его. Он весь словно окаменел, и только где-то глубоко внутри у него еще теплилось желание ее любви. Но и этого было достаточно, чтобы он приник к ней и долго не выпускал ее из своих объятий, и внутренний холод стал постепенно исчезать.

6

В понедельник утром Эрик позволил себе поспать подольше. Проснувшись, он услышал голоса Джоди и Сабины. Она готовила в столовой завтрак и собирала Джоди в школу. Эрик повернулся на другой бок и положил голову на подушку Сабины, еще хранившую ее теплоту и слабый запах ее кожи. Он обвел взглядом спальню и увидел, что Сабина еще не успела одеться, должно быть, она еще в халате. Эрик сбросил с себя одеяло, накинул легкий халат и подошел к телефону. Чувствуя какое-то стеснение в груди, он позвонил в канцелярию и сказал, что придет сегодня попозже.

Еще с минуту он прислушивался к голосам жены и сына, затем снова улегся в кровать. Закинув руки за голову, он вытянулся на спине и широко раскрытыми глазами уставился в потолок. Немного погодя он услышал, что Джоди прощается с Сабиной, затем хлопнула входная дверь, и через минуту Сабина вошла в спальню. Думая, что Эрик спит, она тихонько присела к туалетному столику и стала расчесывать волосы. Эрик приподнялся на локте, следя за знакомыми движениями ее рук и тела.

— Перестань, — сказал он, — иди лучше сюда.

Она повернулась на стуле и улыбнулась ему.

— Хэлло, — сказала она. — Вставай-ка скорее, ведь сегодня свадьба Хьюго. Ты звонил на службу?

— Да. Я сказал, что приду во второй половине дня. Но не из-за свадьбы, а потому, что я хочу повидаться с Фоксом.

— Правда?.. — она опустила руку со щеткой.

— Да. — Он отвел взгляд от ее радостно заблестевших глаз. — Предупреди нашу Алису. Все равно ее придется рассчитать. Ты можешь найти ей другое место?

— Хоть завтра, — сказала Сабина.

Она встала, откинула распущенные волосы и машинально запахнула длинный халат.

— Ты переменил мнение? — спросила она. — Ты думаешь, что из этого проекта применения атомной энергии выйдет какой-нибудь толк?

— Нет, — сказал он, скрывая за беззаботным тоном ужасное чувство пустоты, овладевавшее им, как только он думал о своем будущем. — Я не верю в него. Я ни во что не верю. Только в тебя.

Он протянул руки и привлек ее к себе. В окружавшем его холодном сером пространстве у него еще был маленький теплый островок. Он благодарно улыбнулся Сабине.

КНИГА ТРЕТЬЯ.
ОКРУЖАЮЩИЙ МИР

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Эрик вошел в ворота университетского городка и медленно зашагал по усыпанной гравием дорожке к зданию физического факультета. Когда-то давно он проходил тут каждый день, этот короткий путь через лужайку был связан с воспоминанием о свежих ранних утрах, и даже теперь, спустя много лет, Эрик помнил, как выглядела эта дорожка в разные времена года и как менялся ее вид в зависимости от владевших им в ту пору настроений. Бывали дни, когда он, молодой аспирант, пробегал по ней, ничего не видя вокруг, торопясь поскорее сесть за работу, бывали и такие времена, когда он медленно плелся по этой дорожке, зная, что рушатся все его надежды, связанные с окончанием опыта, и с тоскою думая о предстоящем дне. Закончив работу с Хэвилендом, Эрик был твердо уверен, что отныне ему придется бывать в этом здании только в качестве посетителя, так оно и было, когда он служил в Американской машиностроительной компании и приходил на факультет за консультацией, он держался в этих стенах несколько свысока, сознавая, что завоевал себе прочное место в другом, гораздо более жизнедеятельном и сложном мире. И вот теперь, спустя почти десять лет, он снова вернулся сюда, и снова ему предстоит ежедневно проделывать знакомый путь через парк. Ему казалось, что он начинает жизнь сначала, почти ничего не приобретя за все эти долгие годы. Его не радовало это возвращение к прошлому, у него было такое ощущение, словно он надевает старое, много лет провисевшее в шкафу пальто, утратившее почти всякую форму и пропитанное старыми запахами, воспоминаниями о прошлых, давным-давно забытых переживаниях, событиях, надеждах и разочарованиях.

Войдя в здание, он сразу ощутил какие-то перемены. Самый воздух, казалось, находился в движении, словно еще вихрясь вслед за стремительно пробежавшими по коридору людьми. В тишине как будто еще звучало замирающее эхо их взволнованных голосов. Возле лифтов громоздились ящики с каким-то новым оборудованием, связки стальных стержней для металлических конструкций и целые штабеля стеклянных трубок в шесть футов длиною. Университетские служители, которые должны были разносить все это по лабораториям, очевидно, были сейчас заняты чем-то другим, физики, для которых предназначалось это оборудование, делали какую-то другую работу, но Эрик ощущал их присутствие и их деятельность. Здание было наполнено смутным гулом. Эрику казалось, что в этом хорошо знакомом ему мире все часы стали тикать с лихорадочной быстротой, и от этого мгновенно изменился ритм здешней жизни.

Эрик вошел в кабинет Фокса и, подойдя к столу, улыбнулся своему старому руководителю.

— Вот я и вернулся, — сказал он и с кривой усмешкой пожал плечами. Этот жест означал полную капитуляцию — все годы, проведенные в Кемберлендском университете, годы неистово напряженной и бессмысленной работы у Тернбала Эрик как будто собрал в большую серую кучу и отбросил куда-то в угол. — Что я должен делать и когда мне приступать к работе?

Умные серые глаза старика внимательно разглядывали Эрика. Казалось, Фокс заранее знал все, что может сказать ему Эрик, и глядел на него молча, без участия, без жалости и без всякой насмешки. Потом он встал, пожал ему руку, и впервые в этом движении Эрик почувствовал сердечность, которой Фокс никогда раньше к нему не проявлял.

— Я рад вас видеть, — мягко сказал он, задержав в своей руке руку Эрика. — Своим возвращением вы оказываете мне большую услугу. — Он рассеянно оглянулся, и в его взгляде мелькнула какая-то неуверенность, которой Эрик раньше за ним не знал. — Тут все пошло несколько вразброд, и мне необходим помощник. Как же отнеслись к вашему уходу там, на вашей прежней работе?

— Не знаю, — грустно усмехнулся Эрик. — Да и не все ли равно теперь?

— Когда же вы можете приступить к своим обязанностям?

Эрик рассмеялся.

— Можно считать, что я уже приступил.

И тотчас же, будто остановка была только за этим последним знаком согласия, Эрика захлестнули бег времени, война, срочные задания и огромная ответственность.

Мощная волна подхватила его и повлекла за собой, кружа в кипящем, темно-зеленом водовороте. Иногда его выбрасывало на поверхность, и, прежде чем снова погрузиться в пучину, он успевал глотнуть воздуха и заметить, что уже настала осень или прошел еще один год. Там, в этом темном водовороте, он иногда вспоминал лицо Сабины или с горьким сожалением думал о том, что Джоди растет у него на глазах, а ему почти никогда не удается даже поговорить с ним. Месяцы и годы стремительно пролетали один за другим, а жить было некогда. Но такие сожаления лишь изредка шевелились где-то далеко, в глубине его мозга, они были придавлены убийственной тяжестью его повседневной работы. Эрик, влекомый мощным приливом, стремительно мчался вперед и чувствовал, что не в силах заглядывать дальше следующего мгновения. Волна катилась, приближаясь к дальнему, терявшемуся в тумане времени берегу, вздымалась все выше и выше. Потом этот вал, несший его с собою, обрушился на берег с таким ужасающим грохотом и таким ослепительным сверканьем, что, казалось, его можно было увидеть с отдаленных планет.

И вот наконец поток отхлынул, оставив Эрика распростертым на песке.

Он лежал, еле дыша, обессиленный, с одной только надеждой, что ему удастся найти свой путь в этом мире, так обманчиво похожем на прежнюю, знакомую землю. Он медленно поднялся на ноги и с ужасом ждал, выдержит ли земля его тяжесть, быть может, тишина и покой вот-вот исчезнут, и мир, уже расколотый катастрофой, разлетится на мелкие куски.

2

Годы войны изменили все на свете, кроме личного кабинета Эрла Фокса. Это было единственное место в здании физического факультета, которое осталось точно таким, как и прежде. На каждом этаже произошли какие-нибудь перемены, прежде всего бросались в глаза деревянные барьеры у лифтов и стоявшие возле них часовые. Прошли времена, когда можно было беспрепятственно входить и выходить из лабораторий. Даже сейчас, в первую послевоенную зиму, на некоторых этажах дежурили часовые, но возле кабинета Фокса давно уже не было никаких постов.

Комната ни внешне, ни внутри не претерпела никаких перемен, и не потому, что это был бастион чистой науки, переживший суровые времена, попросту говоря, этот кабинет являлся таким анахронизмом, что только очень немногие люди вспоминали о его существовании.

Стояла первая послевоенная зима, был конец февраля. Профессор Эрл Фокс сидел один в своем кабинете, повернувшись спиной к телефонному аппарату, который вдруг зажужжал. Фокс насчитал десять ударов пульса, десять биений сердца, совершенно безболезненных даже при его изощренной чувствительности, но тут опять ему помешало жужжание телефона. Он сидел не шевелясь и прислушивался к своим ощущениям. Последний сердечный припадок был у него три месяца назад и оставил такие страшные воспоминания, что теперь Фокс ни о чем другом не мог думать.

Сердце лежало тихо, как птица, заснувшая в клетке. Каждую секунду она могла проснуться и забиться о прутья. Фокс медленно и осторожно повернулся в своем старом кресле, стараясь не всколыхнуть нежный маленький комочек, удерживавший жизнь в его теле.

Он нажал кнопку размеренным движением указательного пальца.

— Профессор Фокс? — осторожно спросил голос секретарши, словно она не была уверена, что он еще жив. — Вас спрашивает доктор Горин.

Фокс вздохнул. До тех пор пока основные работы не были перенесены на запад, руководство факультетом фактически осуществлялось в кабинете Эрика. Там, этажом ниже, как раз под кабинетом Фокса, решались все проблемы. Иногда, когда окна бывали раскрыты, Фокс слышал спорящие мужские голоса, которые всегда перекрывал уверенный голос Эрика. Фоксу казалось, что в тот нижний кабинет со всего факультета стекается человеческая энергия, сталкивается, образует вихри и водовороты и, почерпнув новую силу, снова растекается в разные стороны. Здесь, наверху, никогда ничего не случалось. Здесь сидел одинокий старик, тщательно оберегавший себя от боли, и каждый бесполезный, но драгоценный день незаметно сменялся другим. Четыре или пять лет тому назад, когда Эрик вернулся сюда, чтобы принять участие в работах по атомной энергии. Фокс намеревался сказать секретарше, чтобы она впускала Эрика без доклада, но так и не сделал этого — сначала просто по забывчивости, потом из упрямого нежелания поступиться какими-либо привилегиями, пусть даже самыми незначительными, на шестьдесят девятом году, пережив две мировые войны, заслужив международную премию, о чем он, впрочем, почти забыл. Фокс хотел пользоваться высокой привилегией слушать биение своего сердца в надежном одиночестве.

Открылась дверь, и в кабинет вошел Эрик. Он казался выше, чем прежде, так как стройность его превратилась в худобу. Его сильно поношенный, но хорошего покроя костюм был остатком прежней роскоши и сохранился с тех времен, когда он работал в промышленности. Последние восемь месяцев Эрик провел в штате Нью-Мексико, и лицо его посмуглело от загара. Вокруг его темных беспокойных глаз появились морщинки, на висках и на затылке в гладких черных волосах блестела серебристая седина, мысок на лбу обозначился еще резче благодаря поредевшим спереди волосам. Фокс равнодушно отметил про себя, что Эрик выглядит старше своих тридцати шести лет, — быть может, потому, что за годы, проведенные на ответственном посту, он бессознательно усвоил начальственную манеру держаться. Но как только Эрик улыбнулся. Фокс тотчас же увидел перед собой того худощавого юношу, который впервые пришел к нему пятнадцать лет назад, еще не веря, что святой Грааль [по средневековым преданиям, блюдо или чаша, имеющая чудодейственную силу], то есть место аспиранта, наконец перейдет в его руки.

Следуя за взглядом Эрика, Фокс оглядел свой кабинет. Все те же портреты на стенах, все те же давно устаревшие книги и кипы журналов. Фокс на секунду даже обрадовался, что тут по крайней мере каждый день вытирают пыль. В глубине души ему было совестно за свою бесполезность. Эрик тяжело, как очень уставший человек, опустился на жесткий стул, который он всегда придвигал себе, приходя беседовать с Фоксом.

— Вы ничуть не изменились за мое отсутствие. Ну, что у вас произошло нового за этот год?

— За восемь месяцев, — поправил Фокс. — Когда время измеряешь ударами сердца, каждый день кажется вечностью, а месяцы движутся медленно и незаметно, точно звезды по небу. Только такой молодой человек, как вы, Эрик, может позволить себе так небрежно высчитывать время.

— Разве я сказал — год? — улыбнулся Эрик. — Мне казалось, что прошла тысяча лет. Смотрите-ка, сейчас только февраль, а в мире произошло столько событий. Мне даже не верится, что победа над Японией была лишь в августе. В Лос-Аламосе полное затишье. Я бы радовался, что уехал оттуда, если б меня сюда не привели особые причины.

Фокс некоторое время молча смотрел на него.

— Сколько лет было вашему покойному тестю?

— По-моему, около семидесяти. — Эрик взглянул в упор на Фокса, намеренно игнорируя скрытый смысл его вопроса. — Скажите, а здесь люди тоже бегут от работы над нашим проектом, как и всюду? В Лос-Аламосе через неделю после взрыва в Хиросиме все разбежались. По-моему, это происходит везде, и разве можно их винить за это?

— У вашего тестя был тромб, не правда ли? — спросил Фокс.

Эрик замялся, Фокс, при его обостренной чувствительности, сразу понял, что эта пауза вызвана желанием пощадить старика, и он мысленно взмолился: ‘Да расскажи же мне об этом! Неужели ты думаешь, что меня может интересовать что-либо, кроме этого?’

— Да, — через секунду сказал Эрик. — У него был тромб.

— Был при нем кто-нибудь, когда это случилось? — медленно выговорил Фокс.

— Была мать Сабины, потом пришла старшая сестра. Без него у них в доме стало совсем пусто. Мы уговариваем мать перебраться к нам.

‘А моей жены уже нет на свете, — подумал Фокс. — В квартире — ни души. Надеюсь, что это случится со мной здесь и дверь в приемную будет в это время открыта, так что я буду не совсем один’. Он немного помедлил, устало, но чутко прислушиваясь к трепетанию мягких крылышек заснувшей у него в груди птицы. ‘Только не трогайте ее, — поднимался молчаливый вопль из черной пустоты, царившей в его душе, — не разбудите ее! Пусть она спит!’ Вслух он сказал:

— Когда вы вернетесь к работе, Эрик? С июня, с тех пор как вы уехали, здесь никто ничего не делает. Вся работа разваливается на части. Здесь остались только члены нашего факультета, да и те снова по горло заняты педагогической работой.

— А разве этот проект еще существует? — с горечью спросил Эрик.

— На бумаге — да.

— Не знаю, — сказал Эрик. Несколько минут назад движения его были тяжелы и неуклюжи, но сейчас он поднялся со стула с такой легкостью, что Фокс невольно ему позавидовал. — Передо мной сейчас огромная проблема: что делать дальше? Поэтому-то я и приехал сюда, мне нужно поговорить с вами. Мне необходим ваш совет. В промышленность я больше не вернусь. Работа над атомной бомбой для меня совершенно неприемлема. Наш проект касался только ядерной энергии, и вот его больше не существует. В Вашингтоне продолжаются эти дурацкие заседания, и никто толком не знает, в чьи руки перейдет это дело. Если им завладеет военное министерство, то я не стану работать для него, а если и нет, то я убежден, что за спиной штатских все равно будут стоять военные. В Стэнфордском университете мне предлагают место с полным профессорским окладом. В мои годы пора уже приближаться к намеченной цели.

— Если вы думаете, что этот проект погиб навсегда, то вы ошибаетесь, — медленно и равнодушно сказал Фокс. — Он снова появится на сцене. Предполагается создать специальную комиссию для руководства работами по атомной энергии. Все считают, что эти заседания имеют цель отвлечь внимание широкой публики, пока военное министерство, министерство иностранных дел и промышленность борются между собой за право руководства работами. Но так или иначе, а такая комиссия будет создана, и сейчас уже подбирают для нее людей.

— Откуда вы это знаете?

— Мне предлагали там место. Комиссия еще не имеет названия, оклад ее членам еще не установлен и даже не установлены их обязанности. Все это придет позже. Пока что главное — подобрать людей. Впрочем, члены комиссии будут получать около пятнадцати тысяч в год. Если вы поступите на должность профессора в Стэнфорде, сколько вы будете получать?

— Шесть или семь тысяч. А что? — Эрик с любопытством взглянул на Фокса.

Фокс рассеянно рассматривал свои пальцы, стараясь вспомнить, давно ли его руки выглядят такими старыми. В последнее время они часто стали неметь. Когда-то они могли делать очень тонкую работу, а теперь это просто старые кости, бесстрастно думал он. Никому не нужные старые кости.

— Вы, вероятно, сможете получить место в этой комиссии, если захотите, Эрик. Была предложена моя кандидатура, но я отказался и назвал ваше имя. Я не могу бросить Колумбийский университет. Я давно уже пережил тот возраст, когда уходят в отставку, но меня все еще терпят здесь. — Он помолчал, затем задумчиво сказал: — Когда-то, очень давно, я смотрел на стариков и удивлялся, как у них мало самолюбия, как они могут цепляться за свои посты, сознавая, что пользы от них уже нет никакой. И вот, приходит время, когда тебе все равно, что думают другие, не щадишь никого, лишь бы удержаться на месте. Здесь я еще могу продержаться, а в Вашингтоне — нет. Одна мысль о подобной работе… Зачем себя обманывать, в самом деле?.. — Он поднял на Эрика глубоко откровенный взгляд. — Вы лучше, чем кто-либо другой, должны понимать, что я не справлюсь с такой работой.

— Какой вздор!

— Нет, это не вздор. С сорок первого года, с тех пор как вы сюда пришли, вы взвалили на свои плечи всю мою работу. Формально мы с вами всегда советовались, но вы же отлично знаете, что решали всегда вы сами.

Эрик на секунду отвел глаза. Вероятно, ему следовало возражать, убеждать Фокса, что он приносил гораздо больше пользы, чем он думает. Но это неправда, и оба это знали. Больше того, Фоксу нельзя льстить, он лишен мелкого тщеславия и не нуждается в снисходительности. Фокс, очевидно, скоро умрет, а Эрику предстояло решать, как ему прожить остальную жизнь. И оба это понимали.

— Во-первых, эта работа в Вашингтоне меня не привлекает, — сказал Эрик. — А, во-вторых, типы, которые собираются прибрать к рукам атомную энергию, никогда не согласятся принять меня из-за моего отношения к атомной бомбе. Оно им слишком хорошо известно.

Бледная улыбка появилась на губах Фокса.

— Ну, либо им это неизвестно, либо совершенно безразлично, — ответил он. — Любопытно, что сенатор Хольцер очень одобрил вашу кандидатуру.

Эрик нахмурился.

— Неужели я им нужен? — недоверчиво спросил он.

— Как только вы решите взяться за эту работу, позвоните в Вашингтон сенатору Хольцеру. Он, кстати, просил меня связать его с вами на будущей неделе.

— Вот даже как? — удивился Эрик.

— Я сказал, что вы скоро приедете в Нью-Йорк навестить свою тещу. И заметьте, он ведь сам мне звонил, а не я ему. Нет, они явно за вами охотятся.

— И как вы это объясняете? — спросил Эрик, донельзя удивленный.

— Я думал, что вы сами можете мне это объяснить, — медленно сказал Фокс. — Может быть, за то время, что мы с вами не виделись, вы переменили свои взгляды?

— Я? Послушайте, сейчас мне страшнее, чем когда-либо. Не забудьте, что я был в Лос-Аламосе во время первого испытания. Я своими глазами видел взрыв этой проклятой штуки. Я бы хотел повидаться с сенатором, но только для того, чтобы рассказать ему об этом.

Высохшее морщинистое лицо Фокса склонилось к столу, глаза его внезапно потускнели, и весь он как-то странно оцепенел.

Птица, спящая в его груди, вдруг проснулась и превратилась в хищного коршуна, который забил тугими крыльями, стремясь вырваться из тесной клетки. Разъяренное существо царапало его грудь клювом и когтями, и Фокс стал задыхаться от боли и страха. Бешеное трепетание, метание из стороны в сторону и тяжесть, навалившаяся ему на грудь, порождали невыразимый страх, острая боль отдавалась в затылке. Ему хотелось разодрать себе грудь, сломать хрупкие ребра, чтобы выпустить наружу этот ужас. Про себя он кричал и рыдал, стремясь заполнить страшную пустоту воплями мучительной агонии. Но он не мог даже пошевельнуться.

Как всегда, в первые секунды припадка он был поражен тем, что муки, испытываемые им сейчас, гораздо сильнее, чем в прошлые разы, но затем боль заглушила сознание, и это было похоже на страшное предательство какого-то существа, которому он рабски отдавал всю свою душу. Каждая частица его тела соучаствовала в этой черной измене. Руки его слабо царапали стол, одеревеневшие губы еле прошептали:

— Пилюли, Эрик… пилюли…

Не только его собственное тело, но и весь окружающий мир, все неодушевленные предметы, все друзья, даже Эрик, сейчас предавали его. Эрик вскочил с места, но Фоксу казалось, что движения его слишком медленны. Ящик стола словно застрял, не поддаваясь его неуклюжим рукам, крохотный пузырек с пилюлями укатился из-под пальцев, а Фокс в это время переживал такой холодный ужас, что, казалось, еще доля секунды — и он больше не вытерпит. Он умолял эту боль отпустить его, он готов был отдать взамен жизнь. Бывало, знойным летним днем он жадно вдыхал прохладный влажный ветерок, предвестник надвигающегося дождя, сейчас он с такою же жадностью ловил леденящее дуновение смерти, обещающей бесконечный покой.

Припадок, как буря, пронесся и утих, оставив Фокса на том же месте, где он застиг его, — среди серой пустыни, которая называлась жизнью. С минуту Фокс сидел в полном изнеможении, чуть-чуть удивляясь тому, что он не чувствует никакой боли. Потом, преодолев сковывающую все тело слабость, он поднял глаза и увидел склонившееся над ним встревоженное лицо Эрика. На столе лежали пилюли, фоке не помнил, успел ли он положить под язык хоть одну. Он был еще жив, и все остальное уже не имело значения. Он пытался объяснить это Эрику, но понял, что никакие слова сейчас не нужны.

3

Эрик отвез Фокса домой, в большую пустынную квартиру, выходящую окнами на реку. Пятнадцать лет назад, когда Эрик впервые был введен здесь в круг ученых, комнаты Фокса показались ему огромными и роскошными. И несмотря на то, что это была обычная городская квартира, от всей обстановки веяло старинными традициями, словно эти стены впитали в себя блестящие беседы ученых и самый воздух был насыщен искрами ума и таланта. Теперь комнаты стали холодными, унылыми и мертвыми. Секретарша Фокса наняла ему поденщицу, дважды в неделю приходившую убирать квартиру, но если можно было стереть пыль и сажу, проникавшую через окна, то потускневшей полированной мебели и выцветшим драпировкам уже никак нельзя было придать уютный, обжитой вид. В комнатах стоял какой-то нежилой дух.

Фокс неохотно отправился домой и категорически запретил Эрику вызывать врача.

— К чему? Что он может сделать?

Однако в глазах его так явно отражался страх перед одиночеством, что Эрик решил избавить его от тягостной необходимости сказать об этом вслух.

— Позвольте мне переночевать у вас, — быстро сказал он. — Я позвоню Сабине и предупрежу ее.

Фокс, почти не задумываясь, отбросил всякую гордость и кивнул головой. Только бы пережить эту ночь, сказал он себе, а там будь что будет. Он еще раз увидит утро, почувствует колебание прохладного воздуха, нагревающегося под лучами солнца. Давно уже свежий ветерок, несущий с собой влажные весенние запахи, не доставлял ему такого удовольствия, — пожалуй, с тех давних времен, когда он был очень молод и в душе его бродили неясные мечтания. Много лет он испытывал полное равнодушие к этой надоевшей ему пресной жизни среди скучных дураков, но такого конца он себе не представлял. Смерти он никогда не боялся, и сейчас она была ему не страшна, но он обнаружил, что боль, связанная с умиранием, невероятно унизительна. Должны быть какие-то более легкие, более быстрые способы умирать, впрочем, возможно, что в последние минуты человеком овладевает этот невыносимый ужас, только он уже не может сказать о нем. Все эти дни Фокс ни о чем другом не мог думать.

Стыдливо отказавшись от всякой помощи. Фокс разделся, лег в постель и только тогда позволил Эрику войти в спальню. За окном медленно колыхалась темная река, наступила ночь. Устремив неподвижный взгляд в окно. Фокс время от времени с трудом проглатывал слюну. Наконец он заговорил тусклым тихим голосом, то и дело проводя по губам кончиком языка.

— Нам с вами нужно кое о чем договориться на случай, если со мной что-нибудь произойдет.

— Ну, сегодня вам это не грозит.

— А если завтра? — иронически спросил Фокс. Когда-то он был сильным, плотным мужчиной. Сейчас его тело под одеялом было почти плоским. — Я составил завещание много лет тому назад, но мой поверенный умер, и я даже не знаю, к кому перешла его практика. Завещание лежит у меня в несгораемом шкафу, и я вам дам ключ от него. Весь мой научный архив находится в письменном столе, в моем университетском кабинете, и здесь, в шкафу, который стоит внизу, в моей рабочей комнате. Большая часть моих работ уже безнадежно устарела, но мне хотелось бы, чтобы вы с Фабермахером разобрали мои бумаги, может, вы найдете там что-нибудь полезное. Он вам пишет? — спросил Фокс, и в голосе его прозвучали грустные нотки.

— Боже мой, хорошо, что вы мне напомнили, — сказал Эрик, шаря в карманах. — Сегодня утром я нашел на туалетном столе письмо от Хьюго и, не успев прочесть, захватил с собой. — Он вытащил из кармана письмо. К его удивлению, конверт оказался вскрытым, Эрик медленно повернул его другой стороной и взглянул на почтовый штемпель. — Письмо двухлетней давности, — с досадой сказал он и сунул конверт в карман. — Не знаю, как оно очутилось на столе, но это только лишнее доказательство того, как я беспорядочно живу в последнее время. Я знаю, что Фабермахер сейчас в Вашингтоне.

— Да, — медленно сказал Фокс. — Насколько мне известно, жена его работает в каком-то правительственном учреждении, а он служит в музее. Кажется, вы же мне об этом и рассказывали.

— Возможно, — ответил Эрик и, глядя в другой конец полутемной комнаты, где лежал Фокс, спросил: — Как вы думаете, ведь это только из-за Ригана он все эти годы считался неблагонадежным?

Фокс, освещенный слабым желтым светом ночника, горевшего у его изголовья, пожал плечами.

— Кто его знает! И не все ли равно? Он ничего от этого не потерял. И все-таки мне бы хотелось повидать этого мальчика, — рассеянно добавил он. Немного помолчав, он заговорил снова, и в голосе его послышалось наивное удивление: — Сейчас, вспоминая прошлое, я все больше и больше убеждаюсь, что он всегда побаивался меня, и никак не могу понять почему. Может быть, вы знаете?

— Нет, — сказал Эрик. Он вспомнил то время, когда глубокое равнодушие Фокса настолько подавляло Хьюго, что своей бесплодной нынешней жизнью он был обязан именно этому, а старик до сих пор не понимает, в чем дело. Но сейчас слишком поздно открывать ему глаза — ни для Фокса, ни для Хьюго это уже не имеет значения. — По-моему, вы ошибаетесь. Он всегда относился к вам с огромным уважением. Он ценил вас больше, чем кто бы то ни было.

— Я рад, — просто сказал Фокс и, отвернувшись к окну, снова стал глядеть на реку.

Эрик просидел полночи в кресле возле дремавшего Фокса. Ночник слабо освещал изрезанное морщинами лицо и белую подушку, и этот тусклый, призрачный свет проникал в самый дальний уголок сознания Эрика, где таились мысли, которых он избегал в течение больше чем половины прожитой им жизни. Сидя в полутьме и глядя на кровать, стоявшую у противоположной стены, он думал о том, как все это похоже на предсмертные часы его отца. Ни разу за долгие годы та тоскливая длинная зима не вспоминалась ему так ярко. Все впечатления подростка, в которых Эрик так и не успел разобраться, но которые никогда не забывал, вновь предстали перед ним, и он мог взглянуть на них глазами взрослого. Эрик понял, что если он тогда и плакал, так только из жалости к самому себе, ибо что же еще может чувствовать в такие минуты ребенок? Джоди, узнав о том, что существует смерть, задавал вопросы, которые могут служить доказательством этой простой истины. Джоди заплакал, узнав, что когда-нибудь должен будет умереть, и эти слезы были вызваны душераздирающей тоской при мысли, что и он в конце концов угаснет и превратится в ничто. Узнав, что и Эрик когда-нибудь умрет, Джоди тоже заплакал, но эти слезы высохли, как только он получил успокоительный ответ на вопрос: — А с кем же я останусь? — Иметь возле себя кого-то, кто о нем заботится, — вот что важнее всего для ребенка. И Эрик, которому пришлось в детстве остаться без отца, теперь понимал, что живые напрасно проливают слезы, только те слезы, которые уже не могут литься из сухих глаз мертвецов, означали бы подлинную трагедию смерти.

И еще одно воспоминание о той ночи всплыло у него в памяти: он вспомнил, что ужасное ожидание у постели умирающего отца было томительно скучным. Это впечатление было правдивым. Очень легко свыкнуться с мыслью о неизбежной кончине другого. Сначала становится грустно, так как понимаешь, что человек навсегда уходит из твоей жизни, потом, еще задолго до его смерти, постепенно свыкаешься с мыслью об утрате — так было с Эриком, когда он узнал о болезни Фабермахера.

Мысленно перенесясь в недавнее прошлое, Эрик вспомнил, как тщательно старался Хьюго избегать Фокса, и невольно сравнил ожесточение Хьюго с собственной непринужденностью, которую он всегда ощущал в обществе старого профессора. Эрик видел в нем просто человека, относившегося ко всему с полным безразличием, утратившего всякий интерес к жизни, потому что дело, которому он себя посвятил, больше его не интересовало. Чем же еще может жить человек, недоумевал Эрик. Жизнь сама по себе не имеет смысла, если человек не наполняет ее переживаниями, переходами от поражений к победам, от любви и счастья к одиночеству. Жизнь дает человеку только одно — способность чувствовать боль, и только благодаря боли Фокс наконец понял, что он живое существо. Но он осознал себя живым слишком поздно, когда гибель уже неизбежна, и тем самым как бы уподобился простейшим организмам. Судьба сыграла с Фоксом злую шутку.

В два часа ночи Фокс вдруг порывисто поднялся, пытаясь сесть в кровати, и замахал руками, словно стараясь сбросить навалившуюся на него тяжесть. Он шумно дышал и отчаянно боролся за каждый вздох. И Эрик, считавший, что он уже свыкся с неизбежной смертью старика, бросился к нему и стал разжимать крепко сомкнутые челюсти, тщетно стараясь засунуть ему под язык пилюлю. Эрик поддерживал старика, вне себя гладил искаженное мукой лицо, стремясь напомнить, что есть еще выход из мрачного, черного тупика. Но все это продолжалось меньше минуты. Эрик присел на кровать и, глядя, как исчезают признаки жизни, с потрясающей ясностью вспомнил последние минуты своего отца. Только сейчас он понял, почему в течение двадцати лет он так упорно избегал мыслей о своих родителях, что в конце концов даже самому себе стал казаться человеком без прошлого, без корней.

Эрик медленно опустил безжизненное тело на кровать и встал. Он был весь в поту. Несколько мгновений он стоял как окаменевший, потом подошел к телефону и позвонил ректору колледжа, старому другу Фокса — одному из тех друзей, с которыми всю жизнь при встрече обмениваешься сердечными приветствиями, и только. Ректор был потрясен этим известием. Он сказал, что сейчас же пришлет своего врача, а потом придет и сам.

Эрик прошел в темную кухню и залпом выпил стакан воды. Потом он вернулся в холодную, нежилую гостиную, подошел к окну, выходившему на реку, и, не зажигая света, сел возле него, дрожа мелкой дрожью. Он жадно вдыхал колючий ветерок, но сейчас ничто не могло прогнать терпкого привкуса, стянувшего ему рот, запаха тления, щекотавшего ему ноздри, и глухой тоски, овладевшей его сердцем, — всех ощущений, навеянных смертью.

Эрик вспомнил, с какими надеждами и планами он пришел вчера к Фоксу, он был убежден, что все ошибки позади и только теперь можно будет по-настоящему начать жизнь. Вопрос для него был только в том, какую дорогу выбрать. А ведь ему тридцать шесть лет, прожито больше половины жизни, израсходовано много творческих сил и энергии. Если остальное время, которое ему суждено прожить, промелькнет так же быстро, значит, ему осталось еще несколько мгновений жизни, и это так мало, что нельзя тратить времени на раздумье и подготовку.

Взять того же Фокса. Обстоятельства его смерти, самая смерть и даже вся его жизнь — сплошное опровержение присущих ему, Эрику, достоинств. Бесполезность даваемых себе обещаний и бренность всяких успехов были теперь слишком очевидны для Эрика. Вот урок, который он извлек для себя из сегодняшней ночи: человек должен взять от жизни все, что может, прежде чем наступит эта неизбежная агония конца. Надо пользоваться своей смертной плотью, выжать из нее все до конца, иссушить ее, пока не будет слишком поздно.

Когда Фокс говорил о работе в вашингтонской комиссии и упомянул о жалованье, Эрик почти не обратил внимания на названную им сумму — пятнадцать тысяч долларов в год. Сейчас каждый доллар как бы засверкал перед его глазами ярким блеском, приобрел огромный смысл, вселяя радужные надежды. Эрик спрашивал себя, чувствует ли он, как ученый, отвращение к тем политическим целям, в которых используется атомная бомба? Да, несомненно, он ненавидит эту политику с яростью обманутой жертвы. И, как ученый, не предпочел ли бы он, чтобы атомная энергия стала источником благосостояния и залогом мира? Конечно, разве нормальный человек может хотеть иного!

Но страшная истина заключалась в том, что человек в нем был сильнее ученого, а сегодня он убедился, что в последнюю минуту каждый умирает как человек, ни больше и ни меньше. Слишком долго он потворствовал самому себе, пора начинать жить по-настоящему, любой ценой!

4

Каждое утро солнце вносило веселое оживление в квартиру семьи Вольтерра, наполняя комнаты теплым желтоватым сиянием, в котором даже старая, потертая мебельная обивка выглядела нарядной. Эрик открыл глаза, и яркие солнечные лучи вытеснили из его памяти события позавчерашней ночи. В темные предрассветные часы в обитель смерти устремились запоздалые посетители — ректор, его врач и, наконец, гробовщик. Они пришли и ушли, и Эрику уже незачем было оставаться там. Он отправился домой пешком и прошагал кварталов двадцать мимо темных спящих домов. Несмотря на твердое намерение не будить Сабину, он прошел прямо к ней, зная, что одно ее присутствие вольет в него бодрость.

Сегодня, в ярком свете солнечного зимнего дня, он не сразу вспомнил, что в полдень ему предстоит присутствовать при отпевании в университетской церкви. Утро было такое ясное, что зловещее ощущение смерти, казавшейся позавчера неизбежной, совсем исчезло, но через несколько минут в памяти Эрика снова всплыло все случившееся. Момент пробуждения был лишь временной передышкой.

Он понял, что его разбудил Джоди, расхаживавший по комнате осторожно, но с явным намерением как-нибудь нечаянно разбудить отца. Эрик сел в узкой кровати, на которой до замужества спала Сабина, ее уже не было в комнате — она ушла на кухню.

— Проснулся, пап? — приветливо спросил Джоди. В десять лет он был стройным худощавым мальчиком со смуглым, загоревшим под солнцем юго-западной пустыни лицом. Неделю назад он опять стал ходить в школу, где дети сотрудников Колумбийского университета обучались бесплатно. Под мышкой Джоди держал учебники. — Я нечаянно тебя разбудил.

— Ничего, — сказал Эрик и, взглянув на сына, подумал, не о Фоксе ли он хочет поговорить. Но вряд ли Сабина рассказала ему об этом. Мальчик и так был потрясен смертью деда. — Ты что-нибудь хочешь мне сказать, Джоди?

— Нет, пап, ничего.

‘Неправда’, — подумал Эрик.

— В школе у тебя все благополучно? — ласково спросил он. — А что, в твоем классе те же мальчики и девочки, что были до нашего отъезда?

— Да, все та же компания, — с деланной небрежностью ответил Джоди.

Эрик пристально посмотрел на него.

— Знаешь, мальчик, мне очень неприятно, что из-за моих переездов ты в прошлом году переходил из одной школы в другую, но мы скоро будем жить на одном месте.

— Да нет, папа, это ничего, мне наверняка понравится жить в Пало-Альто.

— Видишь ли, Джоди, я еще не уверен, что мы туда поедем.

— Да? — в голосе мальчика послышалась тревога, которую он до сих пор старался скрыть. — Значит, мы будем жить всегда в Нью-Йорке?

Эрик испытующе поглядел на него.

— Может быть, мы переедем в Вашингтон.

— В Вашингтон! — почти с ужасом пролепетал Джоди.

— Почему это тебя пугает? — медленно спросил Эрик.

— Пап, я должен с тобой поговорить, — Джоди нахмурился и судорожно проглотил слюну. — Понимаешь, все ребята в школе знают, где я был… Что я был в Лос-Аламосе и все такое… ну, и я им сказал… я сказал, что видел это первое испытание бомбы в Альмогордо. Я все им рассказал, будто я и в самом деле там был, а они и поверили.

— Ну? — сказал Эрик без улыбки. Ему хотелось погладить мальчика по голове, но он решил подождать.

— Ну вот, я потом стал об этом думать, — запинаясь, сказал Джоди. — У нас есть мальчики — их отцы судьи или адвокаты… и если они будут про это рассказывать, это может дойти до ФБР, а там заинтересуются, как я туда попал… ведь я же не имею никакого права…

— Ну?

Джоди страдальчески взглянул на отца.

— Пап, они не подумают, что я шпион?

Эрик обнял рукой худенькие плечики.

— Они этого не подумают, Джоди. Во-первых, мы же знаем, что ты не шпион. Я могу засвидетельствовать, что ни ты, ни твоя мама в то утро совсем не знали, что должно произойти, а когда это случилось, то вы оба были далеко оттуда, у себя дома, и еще спали. И больше ты ничего не знаешь и, надеюсь, никогда не узнаешь. Не беспокойся, они мне поверят.

Но это не успокоило Джоди.

— Но в том-то и дело, что ты не можешь за меня поручиться, папа. Ни ты, ни мама. Члены семьи не имеют права быть свидетелями перед судом ни за, ни против другого члена семьи. Есть такой закон.

— Кто это тебе сказал?

— Один мальчик. Его отец адвокат.

Эрик взял мальчугана за руку.

— И все-таки тебе ничего не грозит, — сказал он серьезным, успокаивающим тоном. — У тебя столько знакомых ребят в Лос-Аламосе, и их родители тоже тебя знают. Они подтвердят это.

— Ты думаешь?

— Да разве я не сделал бы того же самого для них? Не бойся, Джоди. ФБР тебя не тронет. Даю тебе слово.

Джоди прислонился к отцу.

— Может, я должен сказать в школе, что я все наврал? Я могу сознаться.

— Это не так-то легко, не правда ли?

— Конечно, все будут надо мной смеяться. Но если нужно, значит, нужно.

— Можешь не сознаваться, Джоди. Пусть они тебе верят, а я позабочусь об остальном. Даю тебе слово.

— Честное слово?

— Честное слово.

Джоди попытался было улыбнуться, но, видимо, был слишком взволнован тем, что с души его упала такая огромная тяжесть, он быстро чмокнул отца в щеку и вылетел из комнаты, даже не оглянувшись. Эрик, ласково улыбаясь, смотрел ему вслед. Глубоко задумавшись, он еще долго сидел на краю кровати.

Сабина вошла, когда он начал одеваться. Она серьезно поглядела на него, потом нежно и ободряюще погладила по плечу. В нем шевельнулась благодарность. Ему стало как-то легче от ее молчаливого сочувствия. Сабина подошла к зеркалу, чтобы поправить волосы. В темных волнистых кудрях кое-где блестели серебряные ниточки. Седина появилась у нее года два назад, но при таких темпах она, чего доброго, поседеет гораздо раньше, чем Эрик.

— Каждый раз, когда я вхожу в эту комнату и смотрюсь в зеркало, оно разыгрывает со мной какую-нибудь шутку, — сказала она. — То мне двадцать лет и я думаю о предстоящем свидании, даже не веря, что когда-нибудь выйду замуж и буду иметь ребенка, то я смотрю на себя и даже не могу представить, что было такое время, когда я не была твоей женой. — Она улыбнулась. — Мне кажется, между прежней Сабиной и мною ровно ничего общего. — Выдвинув ящик комода, она вынула его рубашки и начала рассматривать, не нуждаются ли они в починке. — Почему ты сказал Джоди, что мы, может быть, переедем в Вашингтон?

Эрик задумчиво улыбнулся.

— Когда он успел тебе сказать?

— Пока мы с ним ждали внизу автобуса. Ты пошутил?

— Нет. Позавчера Фокс сказал, что мне предлагают работу в Вашингтоне. Там по-прежнему без конца заседают, но уже решено, что все исследования над ураном правительство берет в свои руки.

Сабина задвинула ящик и выдвинула другой, продолжая осматривать белье.

— Он не сказал, с какой целью оно это делает?

— Зачем себя обманывать, мы и сами это знаем. Из всех способов применения атомной энергии правительство интересует только бомба. Очевидно, для наблюдения за работами будет создана особая комиссия. Фоксу предложили сотрудничать в ней, но он отказался и выдвинул мою кандидатуру. И что бы ты думала? Они согласны!

Сабина недоверчиво посмотрела на него и рассмеялась.

— Но это ведь почти политическая деятельность!

— Да я и сам не понимаю, в чем тут дело, — сказал он.

— Может быть, они не знают о твоих взглядах?

— Как они могут не знать, — нетерпеливо отмахнулся он. — Выступая перед атомной комиссией, я достаточно ясно высказал свои убеждения. Я сказал, что считаю преступлением заниматься бомбой вместо того, чтобы искать возможности другого применения атомной энергии. И я не переменил своего мнения. Они, наверное, тоже.

— Неужели ты мог бы согласиться на такую работу? Ведь ты говорил, что не желаешь принимать в этом никакого участия.

— Позавчера еще я посмеялся бы над этим предложением, а сегодня оно уже не кажется мне смешным, — задумчиво сказал он. — В ту ночь, когда умер Фокс, я стал относиться к этому иначе.

Сабина медленно отвернулась. Эрик понял, ‘то и она устала не меньше, чем он. Последние четыре года им обоим было нелегко.

— Какое же тебе предлагают жалованье? — спросила она наконец.

— Около пятнадцати тысяч.

— Порядочно, — сказала она и снова обернулась к нему. — Но ты действительно ничего не имеешь против этой работы?

— Честное слово, я сам не знаю, Сабина. Я слишком устал, чтобы думать об этом.

Она снова погладила его по руке.

— Ну, так и не думай сейчас. Скорей одевайся, и будем завтракать. Пойду разбужу маму.

Эрик побрился, стараясь ни о чем не думать. Уже выходя из комнаты Сабины, он полез в карман за сигаретами и спичками. Рука его нащупала старое письмо Фабермахера, и та грустная ночь вдруг вспомнилась ему с такой ясностью, что он снова ощутил запах смерти. Надо будет списаться с Хьюго по поводу бумаг Фокса.

Он вытащил письмо и увидел, что оно начиналось словами: ‘Дорогая Сабина’. Эрик сдвинул брови и взглянул на конверт. Письмо было адресовано не ему, на конверте стояло: миссис Горин. Из чистого любопытства, без всякой задней мысли, он стал читать письмо, написанное два года назад.

‘Дорогая Сабина!

Это мое последнее письмо к Вам. Если, как я полагаю, я не вернусь оттуда, куда еду, то наиболее вероятно, что писать мне больше не придется, если же я вернусь, то при встрече с Вами я буду вести себя так, словно этого письма никогда и не существовало.

Вы, должно быть, сочтете это очень неуклюжим предисловием к письму, написанному из чисто эгоистических побуждений. Я вполне согласен с Вами и охотно признаю свою вину.

Курс лечения, который я прошел несколько лет назад, помог мне только на время, поэтому мне придется повторить его еще раз. Я бы ни за что не стал этим заниматься, но Эдна настаивает, и я решил уступить, чтобы ее успокоить. Мне легко это сделать, так как я уверен (и искренне надеюсь), что все это окажется бесполезным.

Если не считать детства, которое прошло у меня на редкость счастливо и безмятежно, я никогда не жил легко и приятно. Пожалуй, это даже чересчур мягко сказано. Верьте мне, я совершенно искренне мечтаю о смерти. Жизнь — для тех, кто ее любит, но не для меня. Я рад, что жить мне осталось недолго.

Да, я рад, и меня огорчает только то, что Вы не знаете, как я к Вам отношусь. Я люблю Вас. Вот и все. На этом можно бы кончить письмо, но сегодня я подвожу все итоги, и мне хотелось бы еще немного поговорить с Вами. Так приятно наконец высказать Вам все. Я полюбил Вас еще в Арджайле, где мы с Вами познакомились. Очень хорошо помню нашу первую встречу. Как чудесно быть влюбленным! Некоторые жалуются, что любовь — это страданье, либо они испорченные люди, либо у меня особый вкус к такого рода вещам.

Я помню, как Эрик повез меня обедать к Вам прямо с вокзала. В первые минуты я почти не замечал Вас, для меня Вы были просто женой Эрика, которая находилась в той же комнате, что и мы. Но в тот же вечер чем дальше, тем больше я убеждался, что мне доставляет удовольствие просто смотреть на Вас. В моих глазах Вы обладали особой красотой, и я понял, почему Гомер ни разу не описывает лицо Елены Прекрасной — в таких случаях описания бессильны. Для меня Ваше лицо было прекрасно потому, что оно — Ваше, потом мне показались такими же прекрасными Вами пальцы, Вами уши, прядки Ваших волос, выбившиеся из прически. А Ваше имя — это сама нежность. Мне кажется, я любил даже цифры, составлявшие номер Вашего дома.

То лето было самым радостным периодом моей жизни, потому что я мог часто видеть Вас и разговаривать с Вами. Помню один вечер, когда мы с Вами сидели на ступеньках веранды и ждали Эрика к обеду. Вы понимали тогда, что во мне происходит, и мы разговаривали полунамеками, не касаясь этой темы. У меня навсегда осталось чудесное воспоминание об этом вечере. Был еще и другой случай: мы с Вами шли по университетскому городку, и я вез Джоди в коляске, куда Вы положили покупки. Я даже не помню, о чем мы говорили. Вы хотели, чтобы я что-то сделал или куда-то пошел. Я не могу вспомнить, о чем шла речь, но в этой минуте было тоже свое особое, неповторимое очарование. И если Вы о чем-то меня тогда просили, то, наверное, я сказал ‘да’.

Потом мы с Вами однажды разговаривали в Вашей нью-йоркской квартире, когда я ждал возвращения Эрика из лаборатории. Это был единственный случай, когда я был возле Вас и чувствовал себя почти несчастным. В тот вечер Вы были такой далекой, такой отчужденно-спокойной. Но это ощущение прошло прежде, чем я от Вас тогда ушел.

Много лет я копил эти маленькие радости, намеренно лишая себя самой большой. Сейчас я наконец могу позволить себе быть эгоистом, поэтому я еще раз, дав себе волю, хочу сказать, что я Вас люблю. Я любил Вас всегда, с тех пор как я Вас встретил. Будьте же счастливы, желаю Вам всякого счастья, какое только существует на земле. Если от этого письма Вам станет грустно, поплачьте немножко, — и это уже будет для меня счастьем, а потом забудьте о нем и будьте по-прежнему счастливы.

Я не знаю, как Вы на самом деле выглядите. Не могу сказать, хороший Вы человек или дурной. Меня никогда не интересовало, умны Вы или нет. Я люблю всем сердцем Вас такую, какая Вы есть.

Ваш Хьюго‘.

5

Кончив читать, Эрик долго не мог отвести глаз от письма. Он снова стал его перечитывать, но не мог пойти дальше первых строчек. Он был слишком взволнован. Через стену неясно слышался голос Сабины, разговаривавшей с матерью. Не было в жизни у него ничего ближе и роднее ее, он так любил ее мягкий ласковый смех, но сейчас она казалась ему почти чужой, потому что он увидел ее глазами постороннего мужчины.

Читая письмо, Эрик невольно поддался обезоруживающей искренности этих слов и почувствовал к Хьюго глубокую жалость и симпатию. Он нечаянно проник в тайну своего друга, и его любовь внушала ему инстинктивное уважение. Но все-таки Хьюго был слишком красноречив. Если письмо так взволновало его, Эрика, то какое же глубокое впечатление оно должно было произвести на Сабину — ведь за одно такое письмо можно полюбить человека.

Сначала Эрику стало жаль Хьюго, потом он сообразил, что его жалости никто и не просит, и им овладело чувство беспомощности, словно он столкнулся с чем-то таким, что было во много раз сильнее его. Отдельные фразы из письма все еще стояли у него перед глазами, и он стал понимать, что это вовсе не такое уж робкое и безответное признание. Сабина все время знала о любви Хьюго. Это было ясно из письма. На Эрика вдруг снова нахлынуло чувство тоскливого одиночества, какое он испытывал в ночь смерти фокса. В эту минуту он бешено ненавидел их обоих. И так как их было двое против одного, он и в гневе чувствовал себя жалким. Глаза его были сухи, а сердце ныло от боли.

Ни на секунду не мог бы он поверить, что Сабина была ему неверна. Но какое это имело значение, если есть основание думать, что все эти годы где-то в потаенном уголке ее сердца жила любовь к Хьюго, она любила Хьюго так же, как он любил ее, как сам Эрик когда-то любил и жаждал Мэри.

В нем вдруг вспыхнуло возмущение. Надо же было узнать об этом именно сейчас, когда он и так переживает мучительную неуверенность, когда он слишком легко уязвим и как никогда нуждается в поддержке! В любое другое время он бы мог все понять, посочувствовать, снести все это терпеливо. Но сейчас ему страшно, он раздражен, он — усталый, измученный человек, и в довершение всего ему предстоит трезво и спокойно решать свою дальнейшую судьбу! Ему нужна была огромная, безраздельная любовь, преданный друг, иначе к кому же он пойдет со своими слезами?

Через минуту он обозвал себя отпетым дураком. Инстинкт подсказывал ему, что любовь Сабины никогда не ослабевала. Перебирая в памяти прошлое, он старался припомнить какой-нибудь признак ее охлаждения, но так и не мог найти ни одного случая, который дал бы ему повод сказать: ‘Вот до этого она меня любила, а потом сразу изменилась’. Но какой-то злобный внутренний голос спрашивал: почему она до сих пор не сказала и даже не обмолвилась намеком о чувстве Хьюго? Десять лет, шипел обвиняющий голос. Почему она хранит его письмо?

Эрик сам не знал, как оно попало ему в руки. Он припомнил, что оно лежало на комоде. Оглядевшись, он заметил четырехугольную кожаную коробку, в которой Сабина держала свои украшения. Теперь он вспомнил: Джоди нечаянно опрокинул ее и наспех подобрал все, что из нее высыпалось, кроме письма. Эрик прикрыл дверь поплотнее, крадучись подошел к комоду и с легкой дрожью в пальцах открыл коробку. Внутри, на бархатной подкладке отпечатался прямоугольник — там раньше лежало письмо. Эрик осторожно положил его на место.

Весь его гнев обратился против Хьюго. Если он был способен любить ее тайно все эти годы, какого черта его вдруг прорвало? Ну хорошо, Хьюго думал, что скоро умрет. Но ведь он же не умер, и с тех пор прошло уже два года. Эрик и Сабина, давно не виделись с ним, но рано или поздно им опять придется встретиться. И, вероятно, это будет очень скоро — Фокс просил разобрать его архив. При одной мысли о встрече с Хьюго у Эрика противно засосало под ложечкой. Он закрыл глаза, стараясь отогнать от себя ненавистный образ. Впрочем, кого он обманывает, устало спросил себя Эрик. Он не может ненавидеть Хьюго, он слишком привык его уважать. И к Сабине у него нет тоже никакой ненависти. То, что произошло между ними, так понятно, но, боже мой, как это больно!

— Эрик!

Он виновато вздрогнул. Голос Сабины вдруг показался ему таким родным и любимым, что на глазах у него выступили слезы.

— Иду, — сказал он. К своему удивлению, он обнаружил, что голос его звучит уверенно и бодро, несмотря на спазму, сжимавшую горло. Он горько засмеялся про себя. Если ему удается делать вид, что он и не подозревает об этом письме, то как же легко было притворяться Сабине! До чего же глупы и самонадеянны бывают люди! Как можно думать, будто знаешь все, что происходит в душе даже самого любящего, самого близкого человека! Он снова почувствовал прилив жгучей ненависти, но на этот раз сознательно заглушил ее в себе. Внезапно он увидел все это в другом свете и сказал себе, что напрасно придает письму такое значение. Смерть Фокса, очевидно, выбила его из колеи. Только и всего. Надо сказать Сабине про письмо, и он сам убедится, какие все это пустяки. Но сколько бы Эрик ни внушал себе, что надо быть спокойным, он, выходя из спальни, так сильно распахнул дверь, что она ударилась о стену с громким стуком, резанувшим его по нервам.

Миссис Вольтерра приветливо взглянула на него, когда он вошел в кухню. Глаза ее утратили былую живость и оставались грустными, даже когда она улыбалась. Лицо ее приобрело какой-то коричневый оттенок, на нем резче обозначились мелкие морщинки. Она сильно тосковала по мужу, в каждом ее жесте чувствовалась неуверенность человека, ошеломленного тяжелой потерей.

— Сабина рассказала мне про вашего профессора, — ласково обратилась она к Эрику. — Прекрасный был человек, судя по всему.

Эрик сел за покрытый клеенкой стол и придвинул к себе стакан с апельсиновым соком, избегая встречаться взглядом с Сабиной.

— Вы рассказали ему о нашем папе? — спросила миссис Вольтерра.

— Да, он спрашивал о нем.

Уклончивый ответ не обманул миссис Вольтерра.

— И напрасно, — заметила она. — Люди с больным сердцем всегда начинают волноваться, когда узнают, что кто-то умер от сердечной болезни. Эрик, я бы хотела пойти на похороны. Если, конечно, это удобно.

— О, мама, лучше не надо, — забеспокоилась Сабина, и Эрик невольно взглянул на нее.

— Это вполне удобно, — сказал он. — Почему бы ей не пойти?

— По тысяче причин, — печально сказала Сабина.

— Нет, ты не понимаешь, — сказала миссис Вольтерра. — Когда хоронишь любимого человека, все совершается так быстро. Даже не успеешь понять, что случилось. И потом все носишь в себе. Иной раз хочется побыть с людьми, которые переживают то же, что и ты, пусть даже они будут совсем чужие. Все равно, кого они оплакивают, важно то, что у них на душе. Вот ведь сколько я тебе ни рассказывала, ты не понимала по-настоящему, что такое быть матерью, пока у тебя не появился ребенок. И того, что у меня сейчас на сердце, ты, надеюсь, еще долго-долго не поймешь. Ты можешь только примерно представить себе это. Ты еще многого не понимаешь, детка. Да и все так — пока не столкнутся со смертью…

Эрик положил ей руку на плечо.

— Мама, я же сказал, что вы пойдете.

Они принялись за еду, некоторое время все молчали. Эрик не мог заговорить с Сабиной о письме в присутствии матери. И постепенно его решимость ослабевала. Он вдруг вспомнил: Сабина когда-то говорила ему, что Хьюго ложится в клинику для повторного курса лечения. Но больше она ему ничего не сказала. Эрик отчаянно старался припомнить, при каких обстоятельствах был этот разговор, — и не мог. Тогда он был слишком занят и озабочен. Может быть, в том-то и беда, что он всегда был занят. У него была своя внутренняя жизнь, а у нее — своя, вот они и оказались за тысячу миль друг от друга.

Однако она как ни в чем не бывало сидела на своем обычном месте рядом с ним, почти касаясь его плечом, и пила кофе. Эрик порывисто отодвинул от себя недопитую чашку и молча уставился на стол.

— Слишком горячо? — спросила Сабина, поставив свою чашку на блюдце. — Эрик, не надо так волноваться из-за этой комиссии.

— Да? — безучастно отозвался Эрик. — Почему не надо?

— Видишь ли, я много над этим думала. Мне кажется, если ты действительно хочешь, чтобы политика как-то изменилась, то, работая в комиссии, ты сможешь принести гораздо больше пользы, чем критикуя политику со стороны.

— Да?

Она легонько рассмеялась.

— Ты словно за тысячу миль отсюда. Ведь я с тобой разговариваю.

— Я слушаю.

— Ты многое можешь сделать там, Эрик. Например, помочь Хьюго.

— Хьюго! — Он сверкнул на нее глазами. — Ты что, смеешься надо мной, Сабина?

Сабина приоткрыла рот от удивления — так холоден был его тон. Она растерянно поглядела на него, затем в ее глазах появилось участие.

— Что ты, Эрик! Как я могу над тобой смеяться?

Разве он мог что-нибудь сказать ей или хотя бы спросить? Если у нее есть какое-то чувство к Хьюго, она никогда ему не признается в этом, так же как и он не признался бы в своих отношениях с Мэри. И что толку выслушивать ее опровержения, когда он заранее им не верил? Но тут же Эрик быстро овладел собой и обругал себя идиотом. Ведь это же Сабина, его Сабина, которую он знает больше пятнадцати лет!

— Я сам еще не решил, чего я хочу, — сказал он. — На всякий случай позвоню Хольцеру и попрошу, чтоб он меня принял. Поговорю с ним, может, тогда все станет яснее.

Он вызвал по телефону Вашингтон, и почти сейчас же его соединили с приемной сенатора. Хольцер куда-то вышел, но его секретарша, по-видимому, была в курсе всех дел. Она стала еще любезнее, когда Эрик назвал свое имя, и сообщила, что сенатор будет рад повидаться с ним, как только мистер Горин приедет в Вашингтон. Эрик сказал, что собирается приехать на этой неделе. Голос секретарши стал глуше — она отвела телефонную трубку в сторону, чтобы заглянуть в календарь. Завтра и послезавтра мистер Хольцер занят, тогда в четверг, в одиннадцать часов, и не будет ли мистер Горин так любезен дать ей свой нью-йоркский номер телефона, на всякий случай.

Эрик повесил трубку. Ему стало как-то легче. Секретарша была так мила и любезна, он представил себе ее у окна, за которым виднеется купол Капитолия и памятник Линкольну с флагом, реющим в ярко-голубом, как на открытках, небе. Нет, ему решительно стало легче.

Сабина, войдя в переднюю, застала его сидящим у телефона.

— Ты будешь звонить? — спросила она.

— Уже позвонил. Меня просят приехать в четверг утром.

— Как быстро! — засмеялась Сабина.

— Я разговаривал с секретаршей. По-видимому, ей все обо мне известно. — Он невольно улыбнулся, все это было для него загадкой. — Ей-богу, я ничего не понимаю.

— Когда ты едешь?

— Думаю, прямо после похорон. У меня остается два дня впереди. Я осмотрюсь, расспрошу знакомых — может, кто-нибудь сумеет объяснить мне, в чем тут дело. — Он взял сигарету, которую она держала в пальцах. От одного прикосновения к жене все дурные мысли сразу показались ему вздорными и невероятными. — Хочешь поехать со мной?

— А как быть с Джоди?

— Мне хочется, чтобы ты поехала, — сказал Эрик. — Мы с тобой давно никуда не ездили вместе. Джоди отлично может остаться на несколько дней с мамой. Если ты не сможешь ехать сегодня, приезжай завтра, я тебя встречу.

Она поцеловала его в лоб.

— С удовольствием поеду!

Он ощутил мягкую теплоту ее губ и грустно улыбнулся. Лучше бы ему никогда не видеть этого проклятого письма. Зачем только она его сохранила! Эрик старался не думать о том, как он встретится с Хьюго, и все-таки в нем снова зашевелилось враждебное чувство. Если б Хьюго умер, все это не имело бы такого значения. Он дернул головой, чтобы отогнать запах холодной земли, внезапно проникший в его ноздри. К его удивлению, Сабина ответила на это резкое движение поцелуем, но и это его царапнуло по нервам, потому что он не знал, любовь ли руководила ею или терпеливая снисходительность. Для него ни в чем уже не было спасения. Где-то в глубине души у него метался тоскливый страх.

6

После отпевания Эрик прямо из церкви поехал на Пенсильванский вокзал и поспел к вашингтонскому поезду, отходившему в час тридцать. Отыскав в вагоне свободное место, он сел, и тотчас же его охватила вялость и апатия, словно бурные переживания последних дней довели его наконец до полного изнеможения. Но он сознавал, что внешнее спокойствие — лишь тоненькая застывшая корка на расплавленной массе. Ему о стольком надо было подумать, что он решил не думать ни о чем. Ему хотелось, чтобы в его жизни было все просто и ясно. Это острое, настойчивое желание все время не давало ему покоя. Только через час он вспомнил, что с утра ничего не ел, но у него не хватало сил подняться с места. Поезд уже отошел от Филадельфии и мчался к Балтимору, когда Эрик наконец очутился в вагоне-ресторане за одним столиком с какой-то изящной блондинкой. Эрику давно уже не приходилось видеть таких элегантных дам. Она принадлежала к типу женщин без возраста. Но Эрик определил, что ей лет сорок. Через минуту он узнал ее: это была Лили Питерс. Он так удивился, что мгновенно вышел из своего оцепенения, искренне обрадовавшись этой встрече и тому, что может провести время в обществе такой хорошенькой женщины.

Вокруг голубых глаз Лили залегли тоненькие морщинки, но это только придавало ее лицу более осмысленное и серьезное выражение. Когда Эрику был двадцать один год, а ей двадцать пять, она казалась ему недоступно прекрасной и совсем зрелой женщиной — существом какой-то другой, высшей породы. Сейчас он уже почти не чувствовал разницы в их возрасте. Он поздоровался и назвал себя. Лили озадаченно посмотрела на него, потом улыбнулась.

— О, конечно, я вас помню. Тони часто говорит о вас, доктор Горин, — сказала она наконец.

И тут же принялась непринужденно болтать, в ее звонком голосе звучали такие ласковые нотки, что Эрик невольно развеселился — ему нравилось это приветливое щебетанье. Лили говорила с ним так, словно не сомневалась в его чуткости и готова была доверчиво раскрыть ему все свои маленькие тайны. Но когда официант принес заново наполненную сахарницу, она поблагодарила его точно таким же тоном, словно и в нем видела славного человека, на которого она вполне может положиться. Очевидно, так она разговаривала со всеми. Вскоре Эрик почувствовал в этом неугомонном лепете легкий внутренний смешок, как будто Лили про себя наслаждалась такой удачной пародией на светский шик.

После завтрака Эрик проводил Лили в ее купе. Он радовался неожиданному развлечению, и ему даже показалось, что она ему страшно нравится.

— Не могу выразить, как я рад, что встретил вас, — сказал он. — Давно уже мне не было так весело. Этого больше чем достаточно, чтобы в вас влюбиться.

— Тогда веселитесь, сколько душе угодно. Если не считать одного дня в Нью-Йорке, я в последнее время только и делаю, что смотрю в окно вагона. Я как в тюрьме. Не благодарите меня, я сама вам страшно благодарна.

— Значит, мы с вами — счастливая пара. — Он бросил взгляд на ее багаж. — Вы возвращаетесь с побережья?

— О нет, — Лили, словно вдруг вспомнив о чем-то, взглянула на свои руки, потом открыла сумочку и, вынув брильянтовое обручальное кольцо, надела его на палец.

— Знаете, в Рено есть такой обычай: как только получают развод, обручальное кольцо бросают в очаровательную речушку возле здания суда, но все мошенничают и покупают специально для этой цели грошовые подделки. — Она рассматривала свою руку со старинным кольцом. — Мне чего-то недостает без него. Вы никогда не разводились, доктор Горин? Чувствуешь себя какой-то неприкаянной, даже когда и знаешь, что это ненадолго.

— Я рад, если это только ненадолго. Может, вы выйдете замуж за меня, раз нам вдвоем так весело?

Широко раскрыв глаза, она окинула его насмешливым взглядом.

— Как мило с вашей стороны сделать мне такое предложение! Но вы ведь уже женаты. По словам Тони, вы образец мужской добродетели. Так, кажется, это называется?

— Скорее супружеской, — улыбнулся Эрик, внутренне сжавшись от непреднамеренной иронии, прозвучавшей в ее словах. — Или, может быть, семейной, но это звучит скучнее. Скорее всего, меня следует считать образцом полнейшей безалаберности.

— Но ведь вы очень серьезный, — насмешливо сказала Лили, поддразнивая его. — Как только вы сели за мой столик, я сразу сказала себе: вот серьезный человек.

— О, пожалуйста, не пытайтесь понять меня, — взмолился он, — я сам себя сейчас не понимаю. Так вы решительно не хотите выйти за меня замуж?

— Мне очень жаль, но я уже обручена с другим.

— Тогда, может быть, у вас найдется время для небольшого романа?

— Нет, — сказала она извиняющимся тоном. — Это как-то неудобно. Знаете, судя по вашей манере ухаживать, вы много разъезжаете в поездах по очень спешным делам.

— Я изъездил всю страну вдоль и поперек и целых четыре года был образцом серьезности, — сказал он. — Я никогда ни с кем не разговаривал, даже с сопровождавшей меня охраной. Я был так чертовски серьезен, что, по-моему, даже преждевременно состарился от этого. Жаль, что мы не можем пожениться или хотя бы завести роман, но оно и лучше. Наверное, вы бы меня слишком отвлекали.

— Безусловно. Может быть, я смогу вам сосватать кого-нибудь в Вашингтоне?

— Нет, это будет слишком поздно. Там я снова буду занятым и серьезным.

— Как и в прошлый раз, когда вы были в Вашингтоне?

— Прошлой осенью? Вы читали об этом? — спросил Эрик.

— Боюсь, что я так всего и не прочла. Помню только, что вы выступили с какой-то внушительной речью и газеты изображали вас страшно сердитым.

— Еще бы не быть сердитым. Сначала меня, как и всех остальных, пригласили на полгода для работы с ураном. Потом срок продлили еще на шесть месяцев, а потом и еще. С нами все время заключали краткосрочные договоры. Мы все время думали, что потерпим каких-нибудь полгода и положение изменится, как вдруг — бац! — все работы были прекращены. Потом — только мы хотели вернуться к собственной исследовательской работе, как вдруг какой-то умник из военного министерства надумал провести закон — миленький закон, обязывающий всех физиков под страхом смертной казни до конца жизни работать только для правительства, под страхом смертной казни не заниматься ядерной физикой без разрешения правительства, под страхом смертной казни не выезжать за границу и так далее. А когда такие люди говорят ‘смертная казнь’, они подразумевают именно смертную казнь и ничто другое.

— Но ведь нужно же как-то обеспечить сохранение тайны, — заметила Лили.

— Да никакой тайны тут нет, — с сердцем возразил Эрик. — В наше время любой физик может вам сказать, как сконструировать урановый котел для получения атомной энергии и как сделать атомную бомбу. Как только мы произнесли слово ‘плутоний’, все это перестало быть секретом. Дело лишь в технике производства.

— Почему же они хотят провести такой закон, если это так просто?

— Очевидно, эти тупые головы не могут понять, что каждому физику известно, сколько будет дважды два. Конечно, есть и другое, более серьезное объяснение — вся эта паника поднята нарочно, с самым циничным намерением запугать народ и заставить его признать необходимость гонки вооружений. Как бы то ни было, но из нас хотели сделать козлов отпущения. Тогда мы подняли бучу и потребовали, чтобы нас выслушали. Сейчас разрабатывается другой закон, только боюсь, что он окажется ненамного лучше первого.

— Нельзя сказать, чтоб вы были оптимистически настроены.

— Да нет же, наоборот, я очень оптимистически смотрю на вещи, — с неожиданной страстностью возразил Эрик. — Нет ничего легче, как стать циником. Но вспомните-ка, о чем говорили люди в первые дни после взрыва бомбы. Я работал в то время в Сан-Франциско и, уверяю вас, испытывал настоящую гордость. В те дни каждый встречный на улице твердо знал, что теперь основная наша задача — добиться такого положения в мире, чтобы атомная бомба была не нужна. И каждый чувствовал себя в силах бороться со злом. В то время мы гордились сознанием, что движем цивилизацию вперед. Если во всем мире будет спокойно, то будущее сулит небывалые чудеса. Никаких войн. Неиссякаемый источник энергии. Наступит золотой век. Так думали все каких-нибудь полгода тому назад, а теперь об этом никто и не вспоминает. Никогда в жизни я не переживал таких светлых надежд, как в то время. Скажите откровенно, разве вы не испытывали то же самое. Хотя бы и недолго?

— Да, пожалуй, — спокойно отозвалась она.

— И ведь люди опять могут прийти к такому убеждению. Должны, а не то что могут, просто должны!

Лили улыбнулась.

— Ну вот, вы опять стали чересчур серьезным. Пожалуй, все-таки придется выйти за вас замуж.

Он грустно усмехнулся.

— Нет, я раздумал. Я снова стал образцом супружеской добродетели. Знаете, не будем больше говорить ни об атомной энергии, ни о проблемах и удовольствиях семейной жизни. Давайте просто болтать.

Он не нуждался ни в ком, кроме Сабины, но она была далеко, и сердце его вдруг снова заныло от жгучей обиды — как утром, когда он читал то письмо. Если бы Сабина сейчас была с ним, все его сомнения и чувство гнетущего одиночества тотчас бы рассеялись. Зря он уехал один. Не веселая собеседница была нужна ему сейчас, а что-то гораздо большее. После сегодняшнего отпевания в мрачной и торжественной церкви ему было просто необходимо, чтобы кто-то поддержал в нем волю к жизни, вдохнул в него бодрость и надежду, заразил жизнерадостностью. Но он был совсем один, без Сабины, а впереди его ожидало полное разочарование в величайшем научном открытии современности. Он совсем одинок, а его соседка — просто случайная знакомая, отвлекающая от собственных мыслей. Этого слишком мало, и все-таки запах ее духов чуточку волновал его.

— Разрешите мне в качестве временного поклонника задать вам прямой вопрос, — внезапно сказал он. — Тони будет встречать вас на вокзале?

Лили рассмеялась.

— Нет, но мы с ним увидимся вечером, мы будем праздновать у него мое возвращение. Знаете что, приходите и вы. Он будет очень рад вас видеть. Он даже обиделся, что вы не позвонили ему тогда, в ноябре.

— Я был занят по горло. Я едва успел выступить перед комиссией и тотчас же уехал. Зато сейчас я смогу располагать своим временем как угодно.

— Тогда я скажу ему, что вы придете.

— Хорошо. Пойду возьму свои вещи, — сказал Эрик, вставая, — и вернусь через десять минут.

Лили тоже встала, глаза ее смеялись.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — небрежно сказала она, — меня все-таки будут встречать. — Она назвала ему адрес Тони и еще раз попросила прийти вечером. Ее ласковый, настойчивый голосок еще долго звучал в его ушах после того, как они распрощались.

Когда поезд остановился под сводами вокзала, пропахшего зимними запахами пара и холодного дыма, Эрик из окна вагона еще раз увидел Лили — она прошла мимо с мужчиной, совсем непохожим на Тони. Мужчина вел ее под руку с видом собственника, а она крепко прижималась к нему. Они шли в ногу и улыбались, как счастливые влюбленные. Эрик следил за ними взглядом, они остановились, пропуская вперед толпу пассажиров, и, засмеявшись, обменялись таким взглядом, будто в мире для них больше никого не существовало. Следом за ними какой-то плотный коренастый человек уверенно проталкивался через толпу, словно его добротное, темно-синее, солидного покроя пальто служило ему панцирем, предохранявшим от толчков. Заносчивая манера, с какой этот человек откидывал голову в черной фетровой шляпе, показалась Эрику смутно знакомой.

Человек обернулся к Лили и приподнял шляпу, Эрик сразу же узнал его, и в нем закипела жгучая ярость. Это был Арни О’Хэйр. Эрик не видел его уже несколько лет, но воспоминание о гнусном предательстве не утратило своей остроты. Для Эрика, в его теперешнем состоянии, эта встреча была последней каплей, переполнившей чашу горечи.

Эрик глядел на перрон, где эти трое, согнувшись от студеного ветра, обменивались приветствиями, и терзался бессильной злобой, словно его опять жестоко обошли, словно Лили и всякий, кто здоровался с Арни, тем самым уже предавали его, Эрика. Еще секунда — и под окном снова замелькали незнакомые озябшие лица, а к Эрику опять вернулось тоскливое ощущение одиночества.

Из-за Арни Эрик старался как можно дольше задержаться в вагоне. Он готов ждать сколько угодно, только бы не встретиться с этим человеком, — нервы его и без того уже слишком взвинчены. Наконец он вышел и, осторожно оглядываясь, быстро прошел через вокзал.

Став в очередь на стоянке такси, Эрик увидел Арни в переполненной машине, разворачивавшейся по кругу перед зданием вокзала. ‘Хорошо, что я задержался, — подумал Эрик, — иначе мы бы встретились, и тогда скандала не миновать’. В этот момент машина проехала мимо, Арни обернулся и в упор поглядел на Эрика. Рот его открылся — то ли от удивления, то ли потому, что он разговаривал с другими пассажирами, Эрик так и не понял.

Эрик уныло подумал о том, что до вечера ему предстоит оставаться наедине с самим собой. Казалось, сегодня ему на каждом шагу суждено сталкиваться с обстоятельствами, напоминавшими о всех пережитых обидах, о всех ошибках, совершенных им за последние пятнадцать лет. В вагоне его немножко развлекла веселая болтовня Лили, но сейчас он чувствовал себя еще более подавленным. Мысль о предстоящем одиночестве приводила его в ужас. Его тянуло к Хьюго, но при одной мысли о нем у Эрика начинало сосать под ложечкой. Эрик сомневался, сможет ли он при встрече с Хьюго держаться как ни в чем не бывало, не показывая виду, что ему известно о письме к Сабине.

Он остановился в отеле ‘Статлер’, стараясь не замечать пустоты холодного светлого номера с второй кроватью, которая сегодня останется незанятой. Через несколько минут оказалось, что телефонный аппарат, который мог соединить его с Хьюго, является лишком большим искушением. Эрик торопливо надел шляпу и пальто и вышел из отеля. Он шел по 16-й улице, в лицо ему дул сильный южный ветер, несущий с собой неясное дыхание весны, но весна придет еще не скоро, она наступит спустя много времени после того, как все мучившие его проблемы будут уже разрешены. И шагая мимо старинных отелей, а потом по голому зимнему парку, Эрик без всякой радости и без всякого нетерпенья думал о наступающей весне. Перед ним, на другой стороне широкого проспекта, возвышался Белый дом. Вдали, слева от него, виднелся круглый купол здания Конгресса.

Даже сейчас, в тусклой мгле серого зимнего дня эти символические архитектурные сооружения дышали величием и спокойной мощью, и Эрик вдруг задрожал от переполнившей его гордости и радости, это было чувство, которое ему внушали с детских лет, — ни с чем не сравнимое чувство любви к родине. Но теперь теплая волна быстро отхлынула от его сердца, оставив в нем горькое негодование. Эрик долго стоял, не сводя глаз с этих зданий.

‘Будьте вы прокляты! — в отчаянии кричал он про себя. — Почему вы не даете мне работать со спокойной совестью, почему вы не даете мне быть честным человеком?..’

7

Арни О’Хэйр был сильно не в духе, когда он выходил из машины у подъезда своего отеля. Его раздосадовал неожиданный приезд Горина. Есть такие события, которые должны совершаться по заранее намеченному плану или уж не совершаться вовсе. Арни вышел из машины, не сказав ни слова своим попутчикам. Только почтительный поклон швейцара в дверях отеля ‘Ритц-Карлтон’ несколько улучшил его настроение. В отеле ‘Ритц’ он чувствовал себя как дома. Все служащие по-прежнему называли его генералом, хотя он снял мундир почти полгода назад. С тех пор как он переоделся в штатское, это звание стало нравиться ему гораздо больше. Сейчас человек в мундире всегда чувствует на себе сотни клейких взглядов, а спрос на суровых генералов заметно падает. Пора уже снова превращаться в солидного дельца.

Арни прошел прямо в свои комнаты. Не снимая пальто, он подошел к телефону и набрал номер. Секретарша Хольцера узнала его по голосу и немедленно соединила с сенатором.

— Послушайте, Ларри, — возбужденно заговорил Арни, — когда вы назначили прием тому парню, о котором мы с вами говорили вчера утром?

— Постойте-ка, — промямлил сенатор. Его медлительность выводила Арни из себя, хотя он ясно слышал шелест перелистываемых листков. — В четверг. В четверг, в одиннадцать утра.

— Так вот, он уже приехал, — отрывисто произнес Арни. — Когда я могу с вами поговорить об этом?

— Видите ли… — замялся Хольцер, пытаясь найти такой тон, который позволил бы ему проявить полную покорность и вместе с тем соблюсти свое сенаторское достоинство. — Минут через двадцать я должен идти на заседание. Может быть, встретимся вечером, перед обедом?

— Нет, это меня не устраивает, — отрезал Арни. — Я буду занят. Тогда вот что: через четверть часа я буду около вас и как бы случайно встречу вас на улице. Я вас задержу только на несколько минут.

Всякий раз, говоря с Хольцером но телефону, Арни напоминал себе, что нужно смягчать обычный повелительный тон. К телефону Хольцера, как и почти ко всем сенаторским телефонам, был присоединен звукозаписывающий аппарат, и каждый его разговор — просто на всякий случай — записывался на пленку. В кабинете его тоже были установлены невидимые диктофоны. Стенографическая запись — совсем другое дело, слова, записанные на бумаге, можно истолковать в любом смысле, но пленка фиксировала интонации голоса, и тут уж можно было сразу догадаться, кто хозяин и кто подчиненный. В этом городе, чтобы поговорить откровенно, надо было подстроить ‘случайную’ встречу либо на улице, либо где-нибудь в гостях. Арни позвонил вниз и вызвал свою машину.

Хольцер стоял у колонны, оживленно болтая с часовым, но чуткий слух Арни, обостренный презрением, сразу же уловил в его голосе заискивающие нотки. ‘Хольцер в душе так и остался адвокатом, из него никогда не выйдет хорошего политика, и актер он совсем бездарный’, — подумал Арни, когда сенатор обернулся к нему, выражая крайнее удивление по поводу такой неожиданной встречи.

Они молча спустились по ступенькам. Хольцер глубоко втягивал в себя воздух, Арни понял, что на случай если за ними кто-то наблюдает, Хольцер хочет сделать вид, будто вышел просто подышать… Каждый свой поступок Хольцер объяснял про себя комиссии по расследованию… ‘Да нет, сэр, тут нет ничего странного, я очень часто хожу пешком. Да, сэр, иногда я езжу из своей канцелярии в здание, где происходит заседание сената, на метро, но в тот день, когда я случайно встретил мистера О’Хэйра, мне захотелось немного подышать свежим воздухом. Вот и все мои злостные намерения’. И тут он бы улыбнулся…

Арни презирал Ларри Хольцера, потому что считал его никудышным дельцом. Он трудился несоразмерно получаемой плате. ‘Либо больше запрашивай, либо меньше старайся’, — фыркал про себя Арни.

— Так вот, Ларри, — сказал наконец Арни, — насчет Горина. Я не хочу, чтобы вы дожидались четверга.

Хольцер шагал, подставив ветру непокрытую голову. Он обладал приятной внешностью и выглядел значительно моложе своих сорока пяти лет. Под налетевшим порывом ветра широкое пальто плотно облепило его тонкую фигуру, влажные карие глаза застлались слезами.

— Не понимаю, чего это вы так беспокоитесь, Арни, — сказал он, тяжело переводя дух, — человеку назначено прийти в четверг. Почему он не может приехать на несколько дней раньше?

— Всякий человек, которому назначено приехать в четверг, в одиннадцать часов утра, приехал бы в четверг утром. Горин приехал пораньше, чтобы разнюхать что к чему. У него есть голова на плечах. Поэтому-то я вам и сказал, что из всех физиков я хочу заполучить именно его. Горин — единственный известный мне физик, который способен разузнать подоплеку любого предложения, прежде чем оно ему сделано. Все эти ученые молодчики немного сумасшедшие. А Горин капельку нормальнее других, вот в чем суть. У него есть деловой опыт, а у других нет.

Хольцер встревожился.

— Ну и пусть себе наводит справки, что ж из этого? Ничего тут страшного нет. Кроме того, ему еще никто ничего не говорил. О чем он может выспрашивать? Что он может узнать? Ради бога, Арни, перестаньте!

— Он может узнать, что это я хочу привлечь его к работе. Когда он даст свое согласие, тогда пожалуйста, пусть он это узнает, но сейчас еще рано. Сначала он сам должен захотеть. Я этого парня знаю. Если он чего-нибудь захочет, он стену головой прошибет, а добьется своего. Я же вам повторяю, он именно тот человек, какой мне нужен. И мы легко можем его заполучить. Он когда-то порядочно зарабатывал и надеялся заработать еще больше, так что он знает, как приятно тратить деньги, и уже попробовал хорошей жизни. Ни из кино, ни из книжек этого не узнаешь. Это надо испытать самому, хорошенько войти во вкус, вот тогда только поймешь, до чего это здорово. Пока человек не попробует такой жизни, ему легко отказаться от того, чего он не знает. Часто бывает, что люди носятся со всякими бреднями насчет каких-то там моральных принципов, а сами и не нюхали тех материальных благ, которые можно купить за деньги. Они вроде девственницы, которая корчит из себя знатока любви. Горин меня смертельно ненавидит, но когда дело дойдет до крайности, он с этим не посчитается, потому что живет сейчас впроголодь и знает, что можно купить за хорошие деньги. У других ученых сроду не бывало лишнего гроша в кармане, они всю жизнь тратились только на стол да на квартиру. Таким не вобьешь в голову, о чем идет речь. А этому малому и подсказывать не нужно — живо сам все поймет.

— Что же я должен делать?

— Свяжитесь с ним как можно скорее и сумейте его зажечь. Надо, чтобы он поскорее захотел получить это место, тогда если он и будет наводить справки, так только для того, чтоб оправдать перед самим собой свое желание согласиться на эту работу.

— Но ведь я с ним даже незнаком.

— А, господи, ну, найдите кого-нибудь, кто его знает! — Арни раздраженно поправил на голове шляпу, которую чуть было не унес ветер. — В конце концов, это же входит в ваши обязанности.

Хольцер на минуту остановился. Лицо его побледнело.

— Знаете что, Арни, мы с вами друзья и все прочее, но мне не нравится ваш тон. Черт возьми, я — сенатор Соединенных Штатов, не забывайте этого. Не разыгрывайте дешевую мелодраму и не запугивайте меня намеками на то, кому я обязан своим положением. Мне нравится моя работа, и, если понадобится, я сумею удержать ее за собой без вас и ваших друзей. Это я вам нужен, а не вы мне. Вы хотите посадить в комиссию своего человека, чтобы иметь лишний шанс против больших боссов, засевших в правительстве. Ладно, я вам помогу, но выкиньте из головы, что я работаю на вас. Мне кажется, вы слишком переоцениваете значение своего генеральского чина, Арни. Не забывайте, что это был только мундир.

Арни, согнувшись от ветра, смерил его взглядом и, мгновенно взвесив положение, решил улыбнуться. Видно, он слишком туго натянул поводья — это была ошибка.

— Ладно, не кипятитесь, Ларри, мы с вами оба нервничаем, только и всего. Дело в том, что я не хочу упускать этого парня. Справиться с ним ровно ничего не стоит. Одна из наших фирм купила его патент на сверхскоростной фрезер, который мы собираемся пустить в производство. Само собой, следует выплатить ему авторские проценты. Со всяким другим пришлось бы слишком долго канителиться и придумывать какие-то ходы. А главное, он отлично знает, что такое бизнес. С ним я был бы совершенно спокоен.

— Что-то я вас не понимаю, — сказал Хольцер. — Я помню, как прошлой осенью он нам высказывал свои убеждения. Я нарочно еще раз просмотрел его заявление. Он такой же фанатик, как и другие. Военные — народ грубый, но они совершенно правы, когда говорят, что этих людей надо сначала побаловать, внушить, что они важные персоны, выжать из них все, что можно, а потом расстрелять. Ваш Горин нисколько не лучше прочих.

Арни разозлился.

— Значит, вы плохо читали его заявление. Горин был, пожалуй, единственным человеком, который не заикнулся ни о всемирном объединении, ни о международном контроле. Он не требовал ни раскрытия секрета производства атомных бомб, ни опубликования способа добычи плутония из урановой руды. Его программа международного сотрудничества по использованию атомной энергии придумана толково, без глупостей. Предложения его можно было бы осуществить в самое ближайшее время.

— И вы действительно хотели бы, чтобы эти предложения были осуществлены?

— Боже мой, конечно, нет! Я только хочу сказать, что Горин практичен даже в своем дурацком идеализме. Практичен, понимаете? Поэтому я и прошу вас повидаться с ним как можно скорее. Сегодня же вечером или, самое позднее, завтра утром.

— Слушайте, Арни, я вам уже сказал…

— Ну хорошо, сказали, потому что я вам это позволил, но, пожалуйста, не берите себе этого в привычку. Давайте говорить о деле. Вы не знакомы с неким Тони Хэвилендом из управления по вопросам экономической войны? Он приятель Горина. Может, вы попросите Хэвиленда пригласить Горина к себе и встретитесь с ним у него?

— Я мало знаю Хэвиленда, — упрямо сказал Хольцер. Он встретился взглядом с Арни, сделал вид, что в глаз ему попала соринка, и несколько секунд озабоченно тер веко. — У Хэвиленда есть приятельница, некая миссис Питерс. Я знаю ее мужа.

Арни покачал головой.

— Нет, с этой стороны действовать не стоит. А почему бы не сделать этого проще? Вы решите, что можете принять его раньше, чем думали. Пусть ваша секретарша позвонит ему в Нью-Йорк. К вашему великому удивлению, вам сообщат, что мистер Горин уже в Вашингтоне и остановился в таком-то отеле. И все будет в порядке. Ну, действуйте, Ларри, нечего дуться. Значит, сегодня вечером или, самое позднее, завтра утром.

— Постараюсь, — холодно, но с облегчением сказал Хольцер.

Арни неожиданно ухмыльнулся, ласково похлопал сенатора по плечу, но в его голубых глазах промелькнула злая искорка.

— Вот и отлично. Постарайтесь для меня как следует, тогда и я для вас постараюсь.

Он пожал сенатору локоть и направился к машине. Несмотря на грузную комплекцию, у него была легкая подпрыгивающая походка.

Хольцер смотрел ему вслед и мысленно объяснял комиссии по расследованию: ‘…В тот день мы просто дружески поболтали. Я тогда не имел никакого понятия о том, что они будут финансировать мою избирательную кампанию, хотя не так давно они стали клиентами юридической фирмы, в которой я состою компаньоном. Это была обычная дружеская беседа, джентльмены, и ничего больше…’

8

Эрик немало удивился, получив от сенатора Соединенных Штатов приглашение выпить с ним коктейль. Он сидел у себя в номере, напряженно ожидая часа, когда можно будет идти к Тони Хэвиленду, как вдруг зазвонил телефон. Чарующе-любезным тоном сенатор объяснил, как ему посчастливилось разыскать Эрика, и предложил встретиться через четверть часа в баре отеля ‘Мэйфлауэр’. После этого звонка Эрик сразу воспрянул духом. Вечер будет заполнен, и у него, слава богу, не останется времени для тягостных размышлений. Кроме того, он был польщен вниманием сенатора. Но прежде чем уйти, он вызвал по телефону Сабину, надеясь, что звук ее голоса поддержит в нем бодрость. Он хотел раз и навсегда разделаться с неотвязными сомнениями, терзавшими его душу весь день. Сейчас он ждал от нее только одного — чтобы она как-то успокоила его, подтвердила, что его страхи напрасны. Ведь ему самому так мучительно хотелось верить в это.

Много лет назад, когда они еще не были женаты, Эрик, звоня Сабине по телефону, всегда с замиранием сердца ждал знакомого ласкового голоса, словно зная, что в первом же слове прозвучит признание в любви. И теперь, пока одна телефонистка за другой соединяли его с домом, он испытывал то же радостное волнение.

Сабина, слегка запыхавшись, тотчас же сообщила, что ему только что звонил Хольцер.

— Я знаю. Я сейчас с ним увижусь. — Эрик заколебался. — Я только хотел тебе сказать, что доехал благополучно.

Он надеялся, что Сабина почувствует его тревогу, но она только сказала в ответ:

— Я еще не знаю точно, в котором часу я завтра приеду.

Завтра его не интересовало, ему хотелось знать, о чем она думает сегодня.

— Я скучал без тебя в поезде, — продолжал он. — Я проклинал эту поездку, хотя она оказалась похожа на экскурсию в прошлое. Я встретил Лили Питерс, и она пригласила меня обедать к Тони Хэвиленду. Надо думать, что между ними уже все решена. А потом, — голос его стал глуше, — на перроне я видел Арни О’Хэйра.

Сабина воспринимала его слова, как обычную болтовню, не чувствуя его настойчивой мольбы. Почему она не скажет, что она тоже скучает, что она любит его?

— Ты звонил Хьюго? — спросила она.

Второй раз за сегодняшний день она напоминала ему о Хьюго. Неужели в Вашингтоне для нее никого не существует, кроме Фабермахера! Как она могла так неосторожно выдать свои сокровенные мысли?

— Хьюго? — Эрик на секунду умолк. — Нет еще. Но не беспокойся, я обязательно позвоню. До свиданья.

Эрик вышел из отеля и быстро зашагал по улице, раскаиваясь, что вздумал звонить Сабине. Слабый голос здравого смысла подсказывал ему, что он не имеет никакого права сердиться на нее за нечуткость — как она могла догадаться, что его гложет, если он ей об этом не сказал? И хуже всего, что он не мог ей в этом признаться, он стыдился своей подозрительности, которая могла уронить его в ее глазах, и вместе с тем боялся узнать такую правду, которая, быть может, окажется страшнее всех его подозрений. И еще одна мысль угнетала Эрика. Пятнадцать лет назад он не задумываясь высказал бы Сабине все, что было у него на душе, и не обиделся бы, даже если бы она его высмеяла. А теперь, когда, казалось бы, он должен быть уверен в ней гораздо больше, чем прежде, он не решался быть откровенным. Что случилось? — размышлял он. Неужели за последние годы их пути совсем разошлись? Для чего же все это время он работал, как вол, для чего он примчался сюда в поисках работы? Только для того, чтобы выручить Хьюго?

Эрик сердитыми шагами вошел в бар, совершенно не замечая атмосферы довольства и веселого оживления, царившей в зале. Он остановился у входа и огляделся. Подошедший метрдотель подвел его к столику.

Эрик вспомнил, что прошлой осенью, когда он выступал на заседании комитета законодательных предположений при комиссии по атомной энергии, Хольцер в числе прочих сидел в президиуме, но Эрик не знал его в лицо. Тем не менее Хольцер, поднявшись с мягкого кресла ему навстречу, приветствовал его такой любезной улыбкой, будто они добрые знакомые.

— Доктор Горин! Спасибо, что пришли, хоть я и не имел времени уведомить вас заранее. Присаживайтесь. Что вы пьете? Виски?

Эрик заказал мартини, но потом передумал и попросил вермут с содой. Сенатор улыбнулся. Эрика, который всегда представлял себе государственных мужей глубокими старцами, поразила молодость сенатора.

— Почему же не мартини? — засмеялся Хольцер. — Надеюсь, я вас не смущаю?

— Нет, не в том дело, — сказал Эрик. — Знаете ли, я еще никогда в жизни не видел так близко сенатора, и мне будет ужасно обидно, если вы начнете расплываться у меня в глазах.

Хольцер снова непринужденно рассмеялся, чувствовалось, что всякая натянутость ему чужда и он предпочитает беседовать запросто. Он подождал, пока Эрику подали вермут, затем приступил к разговору.

— Доктор Горин, мне думается, что вам меньше чем кому-либо следует объяснять серьезность проблемы, стоящей перед нашей комиссией. Вы, безусловно, и сами считаете ее чрезвычайно важной, иначе бы вы не приехали сюда прошлой осенью, чтобы выступить на нашем заседании. Мы с тех пор все время заседаем, и чем глубже мы изучаем эту проблему, тем сложнее она нам кажется. Мы с радостью принимаем любую помощь, а ваш совет был бы для нас особенно интересен. Осенью вы произвели на нас прекрасное впечатление. Нам показалось, что вы и ваши коллеги настроены несколько враждебно, но, надеюсь, вы понимаете, что мы только ищем пути к тому, чтобы использовать для всеобщего блага эту новую силу, которую вы, ученые, открыли и передали на наше попечение. Однако, повторяю, это не так-то легко. — Он засмеялся. — Сами посудите, ведь научная разработка этой проблемы заняла у вас четыре года. Нельзя же требовать, чтобы мы справились с ней за один вечер.

— Я нисколько не сомневаюсь в том, что вы находитесь в затруднительном положении, — ответил Эрик, в свою очередь, непринужденно улыбнувшись Хольцеру. — Но ведь осенью я и многие другие предупреждали вас об этом. Конечно, все это очень трудно, тем более что вы, по-видимому, решили избрать самый неправильный путь.

Хольцер не смутился.

— Вот это мы и хотели услышать! Почему вы считаете этот путь неправильным?

— Да ведь вам уже говорили, — ответил Эрик самым любезным тоном. — Вы слышали все это осенью. И тем не менее вопрос о заключении международного соглашения по атомной энергии вы предоставили решать Объединенным Нациям, а ведь вас предупреждали, что сейчас ничего хуже нельзя придумать. Вы отлично знаете, что не придете ни к какому соглашению без предварительного совещания представителей четырех держав. И напрасно вы стараетесь сделать вид, будто речь идет об атомной энергии вообще, ведь мы же требуем решения вопроса о производстве атомной бомбы. Вместо того чтобы начать с разработки международного соглашения о расширении работ по использованию атомной энергии в мирных целях, вы довели до сведения всех стран, что у вас есть свои особые планы, а они могут либо следовать вашему примеру, либо поступать, как им угодно. Если вы руководствовались целью расколоть мир, то можно считать, что вы своего достигли. Если же вы действительно заинтересованы в соглашении, то сколько вас ни предупреждали, вы сделали все, чтобы добиться обратных результатов.

Сенатор жестом выразил свое неодобрение.

— По-моему, события, происшедшие с тех пор, уже доказали, насколько утопичны эти ваши идеи, — мягко сказал он.

— Вовсе нет, — возразил Эрик. — Наоборот, события только подтверждают нашу правоту. Совершенно ясно, что если мы займемся производством атомной бомбы и будем пользоваться ею в качестве прямой или скрытой угрозы, то другие государства либо испугаются, либо рассердятся, а может, и то и другое. Послушайте, сенатор, мы стали работать над атомной энергией потому, что боялись, как бы нас не опередили немцы. Мы были так напуганы, что не пожалели на эту работу трех миллиардов долларов. Мы обезумели от страха при одной мысли о такой возможности. Теперь мы поставили мир перед фактом существования атомной бомбы. Представляете, как страшно теперь должно быть им! И если мы истратили три миллиарда, насколько больше готовы истратить они? А если даже у них на это нет денег, то они примут другие, и притом самые отчаянные, меры.

— Я готов с вами согласиться, но не думаю, чтобы наш народ пожелал рассекретить производство атомной бомбы.

— Об этом я и не говорю. Я имел в виду только обсуждение способов применения атомной энергии в мирных целях. Энергия и бомбы — вещи разные. Вы можете говорить о производстве энергии, даже не упоминая о ее взрывной силе и о получении плутония. Я думаю, что теперь вы и сами, наконец, поняли это.

— Комиссия понимает, а народ — нет.

Эрик улыбнулся.

— Почему же не растолковать ему?

— Так мы и предполагаем, конечно. Но пока у нас еще нет специальной комиссии, которая могла бы этим заняться. Сейчас у нас существует лишь небольшая группа, которая собирает данные для подготовки законопроекта. Разумеется, нам необходима комиссия для распространения сведений, но эту комиссию нужно организовать так, чтобы она могла заниматься и другими делами — ассигнованием средств на научные исследования в общегосударственном масштабе, а также контролем над производством бомб.

— А тем временем вы будете требовать, чтобы весь мир верил вашим добрым намерениям на слово?

— Почему же нет? Мы зарекомендовали себя с самой лучшей стороны.

— А что если другие государства думают иначе?

— Значит, мы идем на риск, — любезным тоном ответил сенатор. — Но вот вы подчеркиваете важность развития атомной энергии. Именно это чрезвычайно нас интересует.

— Вы хотите, чтобы энергия была всеобщим достоянием или стала собственностью частных компаний?

— В зависимости от того, как будет лучше для страны. Послушайте, Горин, быть может, мы действительно ошибаемся. А вопрос назрел и требует неотложного решения. Как быть?

— Может быть, вы мне сами скажете?

— Что я могу сказать? Мы, к сожалению, не знаем. Поэтому-то мы и просим совета. — Сенатор вкратце рассказал Эрику о некоторых пунктах, которые предполагалось включить в новый закон о контроле над атомной энергией.

— Но ведь это, в сущности, то же самое, что было в первом проекте закона, — возразил Эрик. — Я не вижу почти никаких исправлений!

— Видите ли, все будет зависеть от людей, которые войдут в состав комиссии, — сказал Хольцер, многозначительно глядя на Эрика. — Нам нужен крепкий закон, который дал бы возможность хорошим людям, понимающим всю многосторонность проблемы, работать для общего блага.

— Или дурным людям — натворить уйму бед и несчастий?

— Тем больше оснований, чтобы эту работу взяли на себя настоящие люди.

Эрик рассмеялся.

— Вот это называется с больной головы да на здоровую! Вы хотите взвалить на других ответственность за свои ошибки!

Хольцер часто заморгал, стараясь сохранить хладнокровие.

— Что бы вы там ни говорили, но людям, интересующимся атомной энергией и обладающим соответствующей подготовкой, эта работа сулит блестящие перспективы. Вот у вас есть опыт работы в промышленности — это вам очень пригодится.

— Наконец-то мы добрались до меня, — улыбнулся Эрик.

— По-моему, мы все время говорили о вас, — возразил сенатор, взглянув на часы. — К сожалению, я должен идти. Вот о чем я попрошу: не могли бы вы письменно изложить мне ваше мнение о том, что и как нам следует делать, иными словами, написать небольшую докладную записку?

— Докладную записку? — протянул Эрик. — Ведь это потребует массу времени и труда.

— Хорошо, в таком случае не надо писать. Просто подумайте об этом, и мы еще раз поговорим. Давайте встретимся, как было условлено, — в четверг, в одиннадцать часов.

— Думать-то я буду, но ответьте мне на один вопрос, сенатор: почему вы пригласили меня?

Сенатор снова заморгал.

— Я… я не понимаю…

— Почему вы решили выбрать именно меня? Почему Эрик Горин, а не кто-нибудь другой?

— О!.. — Хольцер коротко рассмеялся от облегчения. — Потому, что ваша речь, так же как и все ваше прошлое, произвела на нас самое благоприятное впечатление.

— Это очень лестно, — сказал Эрик. — Но, видимо, речь моя оставила у вас не настолько сильное впечатление, чтобы принять мои советы.

— Все же мы считаем, что в своем выступлении вы обнаружили чрезвычайно здравые взгляды на проблему.

— Но не настолько здравые, чтобы убедить вас, — с любезной улыбкой настаивал Эрик. — Вы упомянули о моем прошлом. Что же именно, по-вашему, говорит в мою пользу?

Хольцер пожал плечами и сделал широкий жест.

— Общее впечатление. Мы, конечно, знаем о вашей работе в Колумбийском университете, и ваша деятельность в промышленности нам также достаточно известна — мы знаем о вашем сверхскоростном фрезере. Видите ли, у вас большой и разносторонний опыт. Другие этим похвастаться не могут. — Он встал. — Итак, до четверга. Жду вас у себя в кабинете. Давайте перенесем наше свидание на час дня и позавтракаем вместе?

Эрик кивнул.

— И начинайте думать, ладно?

— Я только этим и занимаюсь, — медленно улыбнулся Эрик.

9

Как только сенатор ушел, непринужденная уверенность Эрика моментально уступила место жгучему недовольству своим поведением во время этого разговора. Он злился на себя. Ведь он примчался в Вашингтон с одной только целью — получить это место, невзирая ни на какие соображения. Самое главное — работа и деньги, а все остальное — ерунда. Он поверил в эту истину с той ночи, когда умер Фокс. И все-таки, очутившись лицом к лицу с сенатором, он вел себя так, словно жизнь ничему его не научила. Он держался слишком неприступно. Возможно, это было бы неплохой тактикой для предварительных переговоров, если б сдержанность его была намеренной, но ведь это вышло нечаянно и, конечно, могло только ожесточить сенатора. А ведь Хольцер не дурак, и Эрик боялся, что после сегодняшнего разговора сенатор под внешней любезностью затаил вражду к нему. Если так, значит, Эрик испортил все дело. Он проклинал себя за дурацкое упрямство.

В машине по дороге к Тони Эрик без конца взвешивал то, что он говорил сенатору и что должен был бы сказать, потом вдруг сразу решил выбросить из головы эти мысли. Хорошо зная себя, он понял, что в таком состоянии совершенно бесполезно терзать себя противоречивыми доводами. Он слишком мало обо всем этом знает, чтобы прийти к какому-то окончательному решению, и сейчас никто ему так не нужен, как Тони. И очень хорошо, что до встречи с Тони он повидался с сенатором. Теперь Эрик уже с нетерпением думал о предстоящем вечере. Выходя из машины у подъезда высокого дома, Эрик твердо знал, что он хочет и что ему делать. Поднявшись наверх, он позвонил и еще за дверью услышал голос и смех Лили. Она сама открыла ему. На ней было серое шерстяное платье, светлые белокурые волосы были собраны на макушке в пучок и перехвачены черной ленточкой.

— Наконец-то, — сказала она, улыбаясь. — Мы давно уже вас ждем! Вы оказались таким скрытным, что в поезде мне и в голову не могло прийти, зачем вы едете в Вашингтон, пока мне тут не объяснили ваши истинные цели. Мне сказал об этом Тони. А вы отделывались от меня болтовней, подумать только! Ловко вы меня одурачили.

— Если это так, — усмехнулся Эрик, — значит, я впервые в жизни поступил, как хорошенькая женщина.

Лили широко раскрыла глаза.

— Боже мой, — пробормотала она. — Нет, вы должны войти как можно скорее!

Ее щебечущий голосок звенел еще беззаботнее и веселее, чем днем, в поезде. До сегодняшнего дня Эрику никогда не случалось разговаривать с Лили, но он инстинктивно понял, что такое подчеркнуто легкомысленное лукавство вовсе для нее не характерно. По-видимому, это была своего рода защитная маска, и, догадавшись об этом, Эрик почувствовал себя неловко. Не найдя подходящего ответа, он молча улыбнулся.

Он вошел в светло-серую переднюю, положил шляпу на зеленый мраморный столик и стал снимать пальто. Наконец вышел и Тони. В передней горел слабый свет, и в первую минуту Эрику показалось, что Тони совсем не изменился. Потом он разглядел у него второй подбородок — Тони заметно пополнел.

— Как я рад вас видеть, — сказал он, пожимая Эрику руку, словно приход старого приятеля принес ему огромное облегчение. — И то, что вы пришли именно сегодня, — хорошая примета.

Тони взглянул на Лили и взял ее под руку. В этом жесте была какая-то жалкая робость, как будто он не был уверен, что ей это приятно.

— Судьба моя, наконец, решилась, — смущенно сказал он.

Лили легонько высвободила руку, Эрик невольно вспомнил нежный взгляд, которым она смотрела на незнакомца, несколько часов назад встречавшего ее на вокзале. Она отстранилась от Тони, улыбка ее стала холодной, а в глазах появилось непроницаемое выражение.

— Тони, я уже все рассказала доктору Горину в поезде. Что вы выпьете, доктор Горин?

— Все, что хотите, но только после того, как вы расскажете об истинных целях моего приезда в Вашингтон. Я буду так рад, если кто-нибудь мне их объяснит.

— О, спросите у Тони, он знает, — небрежно бросила она.

— Вы ошибаетесь. Лили, — заметил Тони. — Это знают только Эрик и Хольцер. Я лишь краем уха что-то слышал вчера. Я надеялся, что вы сами мне расскажете, в чем дело.

Эрик усмехнулся и покачал головой.

— Если вы еще вчера что-то слышали, значит, вы узнали о моих делах значительно раньше меня, поэтому я вам ровно ничего не могу сказать о том, что, по-видимому, меня касается. О себе я узнаю последний.

Вслед за Лили Эрик прошел в гостиную. В углу ее стоял четырехугольный обеденный стол, накрытый на пять приборов и освещенный четырьмя свечами. Эрик повернул голову, и сердце его дрогнуло — он увидел Мэри Картер. Мэри сидела в кресле напротив какого-то уже немолодого человека, и оба смотрели на него. За эти годы Мэри как-то потускнела, но держалась очень самоуверенно. Эрик улыбнулся ей, человек, сидевший напротив, поднялся ему навстречу, и Эрик перевел на него взгляд. Это был высокий худощавый мужчина с сильной проседью, в поношенном английском костюме. Эрик сразу же узнал в нем незнакомца, встречавшего Лили на перроне, но решил не показать вида, что был свидетелем их встречи.

— Хэлло, Мэри, — просто сказал Эрик. — Я сегодня, действительно, словно окунулся в милое прошлое — столько старых друзей! Вы превосходно выглядите.

— Я и чувствую себя превосходно, — ответила Мэри. — Но это вовсе не возврат к прошлому, а просто встреча с местными жителями. Имейте в виду, что вы разговариваете с деканом физического факультета Вашингтонского женского колледжа. Можете поздравить меня с новой должностью. Я пошла в гору.

Эрик взял ее руку и, все еще улыбаясь, наклонился, чтобы поцеловать в щеку. Мэри сейчас было больше сорока, но она казалась моложе своих лет, и только жилы на худой шее, резко обозначившиеся, когда она подняла голову, подставляя щеку для поцелуя, выдавали ее возраст. Она задержала его руку в своей.

— Вы не знакомы с Артуром Помфретом? Артур, это Эрик Горин.

— Помфрет? — Эрик повернулся к незнакомцу. — Мы же с вами переписываемся уже несколько лет!

Помфрет рассмеялся.

— Ну как же. Мы переписываемся с тех пор, как появилась ваша статья об электронной цепи. Странно встретить старого друга, которого никогда не видел, не правда ли?

Они пожали друг другу руки, и Эрик с трудом удержался от проявления чисто студенческой восторженной почтительности — Помфрет, выдающийся кембриджский физик, оказал ему большую честь, запомнив его имя. Помфрет был по меньшей мере лет на десять старше Эрика. Нос у него был сплющенный: когда-то он сломал его, упав с лошади. Резкость его черт смягчало добродушное выражение лица.

— До сих пор помню, как я испугался, получив ваше первое письмо, — сказал Эрик. — Прежде всего я подумал, что вы уличили меня в ошибке. Вероятно, то, как говорил о вас Тони, когда я был его учеником, на всю жизнь внушило мне глубокое уважение и робость перед вами.

Помфрет взглянул на Тони с любопытством и некоторой жалостью, но Тони, казалось, целиком ушел в приготовление коктейлей. Лицо его слегка покраснело — по-видимому, он слышал весь разговор. Немного погодя он подал Эрику наполненный стакан и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Я тоже в свое время пережил период романтических увлечений. — В голосе его звучали вызывающие нотки. — Ведь вы, Помфрет, тогда были ассистентом самого Резерфорда и в то же время первоклассным охотником. Мне казалось это верхом шика — то был такой период моей жизни, когда я умер бы, если б мне сказали, что у меня не хватает шика. В двадцать три года мы все бываем немножко ненормальными, — добавил он.

— А вы думаете, что в сорок шесть мы абсолютно нормальны? — спросил Помфрет.

Между Тони и Помфретом проскальзывала явная враждебность. Это беспокоило Эрика. Лили тоже казалась огорченной, но Эрик уже не чувствовал к ней никакого расположения. Он подумал о том, как он будет разговаривать с Хьюго. Неужели и в его тоне то и дело будет сквозить затаенная вражда? Эрик с досадой наблюдал за Тони. И зачем только он так вызывающе держится, ведь его шпильки не достигают цели. Но когда он спрашивал себя, как же в таких случаях должен вести себя мужчина, то не находил никакого ответа.

Эрик обернулся к Мэри, не спускавшей с него холодного, испытующего и вместе с тем насмешливо-нежного взгляда, под которым ему становилось не по себе. Последнее их свидание прошло грустно — они расставались. Ему было трудно найти в этой самоуверенной женщине черты прежней Мэри. Теперь она стриглась очень коротко, а ее черное платье бросалось в глаза своей суровой простотой. Она стала типичной деловой женщиной, занимающей ответственный пост. Эрик поймал себя на неприятной мысли, что он, как мужчина, очень неохотно согласился бы работать под руководством такой женщины. Прежняя Мэри никогда не вызывала в нем подобного ощущения. Эта Мэри в свои сорок лет как будто решила выместить зло на мужчинах, пренебрегавших ею, когда ей было двадцать.

— А где же Сабина? — спокойно спросила она.

— Я жду ее завтра. Знаете, Мэри, я никак не могу к вам привыкнуть, вы так изменились!

— К лучшему или к худшему?

— Просто вы стали совсем другой, — улыбнулся он.

— Могли бы вы теперь в меня влюбиться?

— Да разве вы бы мне позволили! — усомнился Эрик.

Это ее рассмешило. Потом она сказала:

— У вас очень усталый вид, Эрик.

— Еще бы. Прежде всего — умер Фокс. Он умер позавчера ночью, но мне кажется, что это случилось сто лет назад, так много произошло с тех пор. — Он стал разглядывать свои руки. — Сегодня было отпевание. Не знаю, стоит ли сообщать об этом Тони. Ведь у него сегодня праздник.

Мэри криво усмехнулась.

— Можете сказать. Он не будет слишком горевать.

— Однако он очень ценил Фокса.

— Это прошло.

Эрик бросил на Мэри быстрый взгляд.

— Почему вы так думаете?

— Потому что это правда. Люди сильно изменились за последние годы. Взять хотя бы вас.

— Ну, я-то не очень изменился, — сказал он с горечью. — Постарел, наверное, вот и все. Я не чувствую в себе никаких перемен.

— Пожалуйста, не уединяйтесь, — крикнула Лили с другого конца комнаты. Она стояла между Тони и Помфретом. — Нас не так уж много. Тони, вспомните же, наконец, что вы хозяин.

Тони робко взглянул на нее, он стремился угодить ей и в то же время был уязвлен ее тоном.

— Не браните меня, Лили. Даже после стольких лет сегодня я чувствую себя ошеломленным.

— Ну что ж, — сказала она в замешательстве, — все-таки кому-то надо пойти посмотреть, как Уильям справляется с обедом.

Она вышла, и в комнате воцарилось молчание. Тони снова занялся коктейлями, а Помфрет внимательно рассматривал свои ногти. Никогда еще Эрик не видел Тони таким неуверенным.

— О чем вы там говорили, Эрик? Рассказывали Мэри, как вы будете искупать все те глупости, которые вы осенью наговорили атомной комиссии?

Эрик вскинул на него глаза, удивляясь, что Тони решил сорвать свою злость именно на нем.

— Я и не знал, что вы не согласны с моим мнением.

— Дело не в том, что он не согласен с вами, — мягко, но с легкой иронией сказал Помфрет, — а в том, что ваши взгляды совпадают с моими.

— Да просто жалко смотреть, как вы, наивные младенцы, вроде мистера Смита из фильма ‘Сенатор’, пытаетесь развить бурную деятельность, — взорвался Тони. Если бы не его дряблый двойной подбородок, он в своей запальчивости был бы сейчас совсем похож на мальчишку. — И никто из вас даже не представляет, что вы затеваете. Все, что бы вы ни сделали, только усугубит истерию.

— Чью истерию? — спросил Эрик. — Я действительно готов впасть в истерию, как и все физики, которых я знаю. Но хорошо бы, если бы сейчас еще кое-кто заразился такой истерией.

— Если вы так думаете, какого же черта вы идете на свидание к сенатору Хольцеру?

— А почему вы полагаете, что я к нему пойду?

— Это ни для кого не секрет, Эрик, — спокойно заметила Мэри. — Им сообщила об этом я.

— А вы откуда узнали?

— Оттуда же, откуда все узнается в этом городе: кто-то мне сказал… Вы увидитесь с ним в четверг, в одиннадцать часов утра.

Эрик расхохотался.

— А что я ему буду говорить? Может быть, и это известно?

— Вы, конечно, скажете ‘да’.

— Вот как? — медленно произнес Эрик. — А на что же я ему отвечу ‘да’? — уже серьезно спросил он.

— Вот этого-то мы и не знаем, — улыбнулась Мэри.

— Ну, слава богу! Значит, я все-таки что-то еще могу решить сам. Серьезно, Мэри, скажите, откуда вы все это узнали?

— Очень просто. Как декан физического факультета, я интересовалась, куда нужно обращаться за ассигнованиями, которые нам полагаются в связи с нашей работой. Этим никто пока не занимается, но сегодня мне сказали, что, вернее всего, вскоре придется обращаться к вам.

— Кто же вам это сказал?

— Какой-то человек, знакомый с Хольцером.

— А вы знаете Хольцера, Мэри?

— Кто я такая, чтобы водиться с сенаторами?

— А, черт возьми! — сказал Эрик. — Неужели никто не может мне объяснить, почему они выбрали именно меня? Я надеялся, что Тони мне сегодня что-нибудь скажет об этом. Мне кажется, эта работа привлекала бы меня куда больше, если бы я не знал, что они сами хотят заполучить меня. Тут что-то неладно. И я хочу выяснить, в чем дело. Мне совершенно безразлично, хорошо это или плохо, лестно или оскорбительно, но почему они думают, что я тот человек, который им нужен?

— Откровенно говоря, на их месте я бы никогда не остановил свой выбор на вас, но, по-видимому, кто-то имеет основание думать иначе, — сказал Тони. — Но почему это вас удивляет, Эрик — может быть, вы действительно тот человек, который им нужен?

— Не знаю, — признался Эрик. — Мне очень хочется верить, что если даже законопроект пройдет, он не приведет к тому, чего мы все боимся. Вы знаете что-нибудь об этом?

Тони протянул ему бокал, лицо у него было красное и серьезное.

— Законопроект, конечно, пройдет и, конечно, приведет к войне, — сказал он. — И, надеюсь, вы понимаете, что эта война не будет просто эпизодом?

— Замолчите, Тони, — вмешалась Мэри. — Вы настоящий паникер.

В гостиную вошла Лили в сопровождении высокого, седого негра в белом фраке, несшего поднос с закусками.

Все занялись едой, и разговор перешел на другие темы. Эрик, сидевший напротив Мэри, то и дело встречался с ней глазами. Через некоторое время он понял, что она смотрит на него гораздо чаще, чем он на нее. В нем вдруг стали оживать воспоминания. Неужели она и внутренне изменилась, думал он. Его снова стало тянуть к ней, и к этому ощущению примешивался оттенок вызова, словно письмо Хьюго давало ему право интересоваться Мэри. Однако ему почти не удавалось поговорить с ней, так как Тони то и дело отпускал язвительные замечания по адресу Помфрета.

Помфрет сносил их довольно спокойно, а Лили хранила мрачное молчание, но по временам теряла терпение, и при каждой ее реплике ноздри Тони раздувались все шире.

Когда подали шампанское. Тони, прервав на середине какую-то фразу, довольно неуверенно произнес:

— Ну, выпьем за причину нашего сегодняшнего торжества…

Он произнес тост за здоровье своей будущей супруги, а она в это время смотрела на Помфрета таким откровенно призывным взглядом, что Эрику было неловко. Он невольно пожалел Хэвиленда. Тони был смешон в своем бессильном горе. Женщина, в которую он так явно влюблен, любила другого. Почему он не даст ей свободу?.. Эрику вдруг больно кольнуло в сердце. Лучше не думать о подобных вопросах.

За столом снова заговорили о предстоящем законопроекте по поводу атомной энергии, но Эрик почти не участвовал в разговоре, он был расстроен. Он пришел сюда в надежде, что Тони поможет ему советом, но теперь убедился, что толку от Тони сейчас мало. Он был всецело занят Помфретом.

После обеда, выждав первую же удобную минуту, Эрик стал прощаться, объяснив, что завтра ему предстоит уйма дел. Мэри тоже поднялась, ссылаясь на поздний час. Эрик понял, что ее уход — не простое совпадение, и обрадовался этому, так как очень хотел поговорить с ней наедине.

— Идемте вместе, — сказал он. — Я вас подвезу.

— Нет, скорее я вас. Моя машина ждет внизу.

Она прошла в спальню с Лили. Эрик пожал Помфрету руку и пожелал спокойной ночи, стараясь подчеркнуть свою нейтральность. Помфрет улыбнулся. Его, казалось, нисколько не смущала перспектива остаться наедине с Тони и Лили.

В передней Тони помог Эрику надеть пальто.

— Простите меня за сегодняшний вечер, мой мальчик, — сказал он, понизив голос. — Но я не выношу этого самовлюбленного болвана. Всегда он прав и все знает лучше всех. Подумать только, ведь когда-то я решил стать физиком главным образом потому, что преклонялся перед ним! Не могу понять, что Лили в нем находит. — Тони умолк, словно ожидая от Эрика сочувствия.

— Смогу ли я завтра встретиться с вами? Мне хотелось бы кое о чем поговорить. И вот еще что. Я не сказал этого раньше из-за Лили. Фокс умер.

— Да? Жаль. О чем же вы хотели поговорить?

Эрик посмотрел на него в упор. В нем медленно закипал гнев, но голос прозвучал совершенно спокойно:

— И это все, что вы можете сказать? А ведь вы многим обязаны Фоксу, Тони!

Тони удивленно раскрыл глаза.

— Я же и говорю, что мне очень жаль.

— Ладно, оставим это, — отвернулся Эрик. — Должно быть, мне он был ближе, чем кому бы то ни было.

Наконец появилась Мэри, и Эрик мрачно вышел из квартиры вслед за ней.

— Вы позвоните мне, Эрик? — сказала ему Тони вдогонку.

— Конечно, — вяло ответил Эрик, не оглядываясь. — Обязательно.

10

Ветер, дувший весь день, утих, ночь была тихая, не по-зимнему теплая и сырая. В обе стороны от дома уходила вдаль широкая улица, похожая на бесконечный подвесной мост, прикрепленный тонкими столбами к жемчужным бусинам фонарей. У Мэри была маленькая спортивная машина. Верх ее был откинут, и когда машина ускорила ход, Эрику стало казаться, что он сливается с теплой ночью, и это его немножко успокаивало.

— Вы видитесь с Хьюго Фабермахером? — отрывисто спросил он.

— Очень редко.

— Чем он занимается?

— Он служит в Смитсоновском институте. Конечно, он себя губит. Сколько раз Тони пытался найти кого-нибудь, кто мог бы реабилитировать Хьюго. Не знаю, чем он вызвал такое недоверие, но во всяком случае прошибить эту стену трудно. Сейчас Тони обрабатывает какого-то конгрессмена, кажется Сэйлса. Не думаю, чтобы из этого что-нибудь вышло.

— А если ничего не выйдет, не можете ли вы устроить его у себя? Ведь вы же теперь декан.

Мэри бросила на него быстрый взгляд.

— Мне это никогда не приходило в голову, — призналась она. — У нас столько способных женщин, которые никак не могут пробиться в университет, что я считаю себя обязанной помогать им. Само собой, я хочу подобрать хороший персонал, но справедливость требует, чтобы в первую очередь я позаботилась о женщинах.

— Однако другого такого выдающегося теоретика, как Хьюго, вы не найдете.

— Но ведь он мужчина, — возразила Мэри. — Вы же знаете, я всегда ставила себе целью добиться для женщин-ученых одинаковых прав с мужчинами.

— Прекрасно. Но если женское равноправие вы ставите выше интересов науки, то вся ваша борьба ничего не стоит.

— Оставьте, Эрик. Если б он взял себя в руки, то ручаюсь, что у него было бы в сто раз больше возможностей, чем у тех женщин, которых я беру к себе. — Она немного помолчала, затем обернулась к нему и задумчиво спросила: — Эрик, вы действительно хотите, чтобы я взяла его на работу?

Он понял ее намек и рассмеялся.

— Послушайте, Мэри. Я еще не такая важная персона, чтобы заключать с вами сделки. Я еще не принял этого предложения. И, в сущности, мне его пока что никто не делал. Сказать по правде, я уже виделся с Хольцером. Я встретился с ним как раз перед тем, как идти к Тони. Он сам мне позвонил. Мы очень мило побеседовали, я наслушался всяких туманных намеков, но ничего определенного он мне так и не сказал. Он просто играл на моих нервах.

— Это их обычный метод. Если он вам звонил, значит, скоро последует предложение.

— Да? Почему?

— Что значит — почему?

— Разве вас не поражает странность всего этого дела? Мне многое совершенно непонятно. Хольцеру известны обо мне такие вещи, которые он не мог узнать просто так.

— Ну, для этого существует ФБР.

Эрик покачал головой.

— Нет. Это не такое дело, которое могло бы заинтересовать ФБР.

— А не все ли вам равно, что и почему? — спросила Мэри. — Вопрос в том, примете ли вы предложение, если оно будет вам сделано, или не примете.

— Как бы вы поступили?

— Думаю, что приняла бы, — медленно сказала она. — А почему бы и нет?

Эрик улыбнулся.

— Мэри, кого вы обманываете? В день взрыва атомной бомбы и в последующие дни народ хотел получить прямой ответ на волнующий его вопрос. Прошел месяц, другой — и вместо прямого ответа людей запутали окончательно. Неужели вы думаете, что это честная ошибка? Если бы я мог поверить, что вся эта истерия по поводу атомной бомбы порождена искренним заблуждением, я не задумываясь согласился бы на эту работу.

— А вот я в это верю. И подумайте, сколько на таком посту можно сделать для американской науки. Подумайте о субсидиях, которые будут даны университетам!

Эрик снова рассмеялся.

— И, в частности, вашему колледжу! Не это ли волнует вас больше всего, Мэри? Вы и вправду стали настоящей деловой женщиной.

— Вы сегодня второй раз говорите, что я изменилась. А вы-то сами, Эрик? Вы сегодня вошли к Тони с таким видом, будто ждали, что все встанут и по очереди будут подходить к вам с почтительным докладом.

— Возможно, но это только так — привычка, ведь я, как-никак, был начальством. А когда же вы выйдете замуж?

Мэри самодовольно улыбнулась.

— Никогда. Зачем? У меня и так есть все, что мне нужно.

Эрик ничего не ответил и, глядя вперед, на темную панораму ночной улицы, невольно вспомнил тоскливый страх, терзавший ее в тот дождливый день, когда она после смерти матери уезжала в Кливленд. Тогда она с потрясающей ясностью представляла себе свою судьбу и, конечно, не ошибалась. Либо она забыла об этом, либо теперь ей уже все равно. Что же случилось с тех пор, что могло так ее иссушить, грустно думал Эрик. Быть может, и ей довелось провести такую же ночь, какую пережил он у тела Фокса, и она тоже вышла из этого коротенького черного туннеля времени такой же опустошенной, как и он. И когда Эрик подумал о том, что и Мэри испытала такие же леденящие душу переживания, она показалась ему необычайно близкой и понятной. Его уже не коробила ее сухость. Он видел в ней ту, прежнюю Мэри.

— Отвезти вас прямо в отель? — спросила она. — Или вы хотите немного покататься по городу?

— Спать мне еще не хочется. Может быть, мы зайдем куда-нибудь выпить?

— Как хотите.

— Мне все равно. Мне просто хотелось бы еще немного побыть с вами.

Лицо ее осветилось мягкой улыбкой.

— Я тоже об этом думала, — призналась она. — Как вы жили с тех пор, как мы с вами расстались? Много ли было у вас женщин?

— Ни одной, — сказал он. — После вас никого больше не было.

Мэри рассмеялась.

— Эрик, вы необычайно галантны, вы блюдете честь всех женщин, с которыми вы когда-либо имели дело. Это очаровательное и довольно редкое качество. Может быть, зайдем ко мне?

— Не знаю, Мэри, я как раз думал об этом. — Он повернулся к ней и ласково положил ей руку на плечо. — Я спрашивал себя, сохранилось ли в нас хоть что-нибудь от прежнего?

— Нет, — не сразу сказала Мэри. Отсветы пробегающих мимо фонарей то и дело мягко освещали ее лицо. — Теперь все изменилось. Мы стали другими…

— Разве? — спросил Эрик. Он помолчал и потом вдруг его словно прорвало: — Не знаю, мы ли стали другими или мир вырвался из своей орбиты, оставив нас в пустом пространстве. До войны физики жаловались, что они никому не нужны. Теперь все стало по-иному. Мы важные персоны, от нас ждут ответов на важные вопросы, с нами советуются, создаются правительственные комиссии, которыми мы должны будем руководить. И чем это объясняется? Действительно ли мы стали большими людьми или мы просто большие ширмы для людей, которые заправляют всеми делами? Неужели мы никогда не сможем предъявлять свои требования и получать то, что нам нужно?

Эрик уже не мог сдержать гнева, в нем закипели все прежние обиды. Он вспомнил Хьюго и Сабину и с горечью продолжал:

— Кто знает, быть может, мы никогда и не имели того, что, по-нашему, нам было нужно. То, чему мы верили, люди, на которых мы полагались, друзья, которым мы доверяли, — может, всего этого никогда и не существовало, и можно ли говорить, что мы изменились, если в один прекрасный день очутились перед грудой разбитых иллюзий!

Мэри обернулась к нему, неуверенно улыбаясь, — ее испугала горькая злоба, звучавшая в его голосе.

— Боже мой, — мягко сказала она, — что с вами творится!

— Не знаю, может быть, это родовые схватки перед появлением на свет моего решения.

— Какого решения? Вы хотите поступить на работу?

— Да, вы правы, я хочу поступить на эту работу.

— Тогда вернемся к тому, с чего мы начали. Мистер Горин, член правительственной комиссии, хотите ли вы, чтобы я устроила на работу Хьюго?

— К черту Хьюго! Пусть сам о себе заботится.

11

Каждый раз, когда Эрик просыпался в каком-нибудь гостиничном номере, ему казалось странным, что подле него нет Сабины. Он всегда скучал по ней, а в этот раз особенно. С тех пор как он узнал о ее скрытой, обособленной от него внутренней жизни, у него появилось какое-то новое представление о ней. Она казалась ему чужим, малознакомым человеком, и Эрик со страхом думал о том, каким же представляется ей он сам. С некоторым стыдом и смущением он перебирал в памяти последние годы своей жизни с Сабиной.

Их отношения за эти годы установились как-то сами собой. Научная работа поглощала все его время и все силы, иной раз проходили недели, прежде чем Эрик вспоминал о любви. Как-то давно Сабина сказала ему, что никогда бы не приняла равнодушной ласки и не покорилась бы ей, не испытывая желания. Они без споров пришли к обоюдному соглашению, и эта сторона их жизни не вызывала у них никаких осложнений. Он никогда не настаивал, пока их желания не совпадали, и их объятия всегда приносили радость обоим. В течение нескольких дней они чувствовали друг к другу особую нежность, а потом Эрик снова с головой уходил в работу.

Сейчас, лежа в своем номере, Эрик старался представить себе жизнь без Сабины. Допустим, он женился бы на Мэри тем летом, когда вдруг, повинуясь минутному порыву, предложил ей стать его женой. Что было бы с ним теперь? Может быть, его дела в Американской машиностроительной компании обернулись бы по-другому, может быть, он и до сих пор успешно работал бы там. Мэри могла стать прекрасным союзником. Она тоже теперь была бы иной, без этой ненужной сухости, без обманчивых иллюзий и кичливого довольства своей жизнью. Да, Мэри, наверное, стала бы гораздо более приятным человеком, но он — вряд ли. Эрик это прекрасно понимал. Женись он на Мэри, он наверняка не был бы счастлив, хотя, вероятно, достиг бы более значительных успехов. Ему всегда нужна была только Сабина, и никто другой. И сейчас он проклинал себя за слепоту.

По собственной глупости он все дальше и дальше уходил от берега, который был для него домом, не замечая бесшумно подкрадывающегося прилива. И вот теперь, оглянувшись, он вместо знакомой, милой земли увидел необозримую водную пустыню. И ради чего он это делал, спрашивал себя Эрик. Ради работы? Но и работа его обманула, ибо та сила, которую он вместе с другими вызвал к жизни, теперь обернулась против них же самих.

В первый раз он ясно представил себе ужас надвигающейся опасности. Хорошо, он согласится взять эту работу, но ведь так или иначе будет грозить опасность, на которую он обрек себя пятнадцать с лишним лет назад, в тот день, когда впервые переступил порог кабинета Фокса. Предполагавшийся законопроект может положить конец всей его карьере, а при известных обстоятельствах — и самой жизни. Разве можно работать под угрозой смертной казни за самый незначительный проступок? И долго ли он сможет соблюдать сугубую осторожность, видя, что его хозяева меньше всего заботятся о развитии мировой науки? Вдруг, как порыв ветра, Эрика охватило предчувствие страшного безысходного одиночества, ожидающего его в будущем, — он с ужасом ощутил зловоние одиночной тюремной камеры.

Эрик лежал в постели, думая о миллионах людей, которые даже не знают, какое чудовищное преступление готовится от их имени. Откуда им это знать? Газеты запугивают их всякими ужасами, государственные деятели публично обсуждают безумные идеи, и только горсточка людей во всей стране понимает всю бессмыслицу происходящего, потому что только им известен условный язык физики. Простейшие слова этого языка могут повергнуть в ужас непосвященных, а объяснить народу основные понятия можно только в спокойных условиях.

Он представил себе здание отеля, в котором он сейчас находился. Стены, потолки, полы словно исчезли, и тела спящих людей как бы повисли в пустом пространстве. Они окружали его со всех сторон, правильными рядами, одно за другим, и он сам был только маленькой точкой в этой решетчатой конструкции из человеческих тел. И вот в один прекрасный день кто-то неизвестный, чьих побуждений он никогда не узнает, подаст знак, и все эти спящие люди откроют глаза, повернут к нему головы и устремят на него взгляды, полные ненависти и страха, — на него, ученого-изменника, человека, справедливо приговоренного к смерти за то, что он обмолвился и выдал часть тайны другому человеку, который и без того давно уже знал эту тайну. И в этих ненавидящих глазах он не увидит ни капли жалости, ибо нет возможности объяснить этим людям, что тайна, внушающая им такой страх, давно уже стала общеизвестной.

Согласится ли он на эту работу или нет, но в глазах людей закон может превратить его в колдуна, плененного колдуна, лишенного колдовской силы. Впервые в жизни, лежа на кровати в холодном поту, Эрик понял ощущения таких людей, как Коперник. Инквизиция не умерла. Она глубоко внедрилась в жизнь. Ты можешь быть ее сторонником или противником, но она все равно следит за тобой.

В этот момент Эрик ненавидел свою профессию — то, что он всегда любил больше всего на свете. Ему уже не хотелось быть физиком. Он с радостью выбил бы из своей головы все знания, до мельчайшей крупицы. Его знания для него — как черная кожа в день линчевания. Он совсем одинок. Ему было страшно.

Эрик закрыл глаза и провел языком по пересохшим губам, стараясь отогнать непрошеные мысли. Он заставил себя вспомнить о том, что вчера решил согласиться на любое предложение, а цену своим убеждениям он определил еще в те минуты, когда тщетно пытался согреть холодеющие руки Фокса. Эрик резко сбросил с себя одеяло и встал.

Часы показывали половину десятого. Эрик направился было в ванную, чтобы принять душ, горячий, обжигающий тело душ, но затем решительно вернулся к постели и взялся за телефонную трубку. Его так быстро соединили с Хьюго, что, когда он услышал знакомый голос, сердце его замерло. Он понял, что ждет от Фабермахера утешения. Из всех знакомых ему людей только Фабермахер может понять его чувства.

— Мне нужно поговорить с вами, Хьюго. Когда можно вас повидать?

Хьюго помолчал.

— Вы о Фоксе, Эрик? Я только что прочел об этом в газетах.

— И о Фоксе тоже. Когда это случилось, я оказался при нем.

— Я рад, что вы были с ним, — медленно произнес Хьюго. — Он очень страдал?

Эрик криво усмехнулся.

— Он от этого и умер, — ответил он. — Можно к вам зайти сегодня?

— Я могу позавтракать с вами.

Они условились встретиться в час, и Фабермахер повесил трубку. И только в эту минуту Эрик осознал, что он совершенно забыл о своей неприязни. Разве мог он его возненавидеть, любя столько лет? Он назначил ему встречу, движимый гораздо более сильным чувством, чем обида, но это новое чувство было острее. Оно вдруг снова залило его такой горячей волной, что он ужаснулся своему поступку. Утренний кошмар постепенно рассеивался, и Эрик проклинал себя за то, что, поддавшись панике, сам же напросился на встречу, которой хотел непременно избежать. Он яростно бранил себя за отсутствие всякого самообладания.

Эрик снова встал, но в эту минуту зазвонил телефон. Тони приглашал его к себе пить кофе. Лили тоже собиралась прийти.

— Хорошо, — сказал Эрик. — Но я обязательно должен вернуться к часу.

Выйдя из ванной, он заметил под дверью желтый конверт. Это была телеграмма от Сабины:

‘Приеду в час тридцать. Целую’.

Он долго смотрел на телеграмму, потом медленно скомкал ее. Им овладело ощущение покорной безнадежности. Никто в этом не виноват, злиться не на кого. Это даже нельзя назвать роковым совпадением — ведь он же знал, что она сегодня приедет, и если уж кто виноват, так только он сам — зачем он заварил эту кашу, позвонив Хьюго. Ну что ж, подумал он устало, все равно встреча была неизбежна. Так пусть лучше уж она произойдет по его инициативе.

Когда Эрик пришел к Тони, Лили там не оказалось, Тони сказал, что она не придет. Он был хмурым и рассеянным, и Эрик предложил отменить завтрак. Тони не согласился, но быть любезным хозяином ему так и не удалось. Эрик старался разузнать что-нибудь о Хольцере, но Тони, казалось, плохо слушал, что ему говорил гость.

Внезапно его словно прорвало:

— Хоть бы она придумала какой-нибудь приличный предлог, а то заявила, что у нее страшно болит голова и она не может прийти ко мне завтракать, а через десять минут ее уже не было дома. Она, должно быть, считает меня полным идиотом!

— Слушайте, Тони, вы, вероятно не знаете…

— Я все знаю! Конечно, она с ним. До своей поездки в Рено она виделась с ним всего дважды. Только два раза — и вот, пожалуйста! По-видимому, они все время переписывались. Хоть бы подождала, пока мы обвенчаемся!

Эрик расхохотался, но Тони, по-видимому, было не до шуток.

— Я говорю совершенно серьезно. Если бы мы были женаты, я бы иначе к этому относился. Ей понадобилось пятнадцать лет, чтобы бросить Дональда, и то это произошло только потому, что он решил жениться на своей секретарше. Если б мы с Лили были женаты, я бы по крайней мере знал, что она от меня не уйдет. Да, вы, конечно, правы, я ничего толком не знаю. А почему вам нужно вернуться к часу?

— Я условился встретиться с Фабермахером.

— Я увижусь с ним завтра. Мы завтракаем с Сэйлсом.

При упоминании имени члена конгресса Эрик резко поднялся.

— Разрешите мне позвонить от вас, Тони. Мне кое-что пришло в голову.

Он прошел в спальню и позвонил секретарше Хольцера.

— Говорит Эрик Горин, — сказал он. — Простите, не сможете ли вы мне помочь? Я хотел бы разыскать мистера Тернбала.

— Кого? — секретарша была искренне удивлена.

— Тернбала из Американской машиностроительной компании. Я не знаю, должен ли он быть у сенатора, но, может быть, вам случайно известен его вашингтонский адрес?

— По-моему, я никогда не слышала этого имени, доктор Горин. Возможно, сенатор встречался с ним, но он никогда мне об этом не говорил.

Эрик поблагодарил и повесил трубку.

— Тони! — крикнул он в соседнюю комнату. — Вам что-нибудь известно о моем закадычном друге Арни О’Хэйре?

Тони остановился в дверях.

— Он был бригадным генералом вашингтонской армии. Очень ловкий и напористый субъект. Не знаю, что он сейчас делает, но он тут, в Вашингтоне. Живет он, по-моему, в отеле ‘Ритц-Карлтон’.

Набирая номер Арни, Эрик ядовито улыбался. Не давая О’Хэйру времени опомниться, он сказал:

— Арни, я зайду к вам сегодня днем. Какой час вам удобнее?

Арни молчал всего какую-нибудь секунду.

— Давайте в половине третьего, — сказал он спокойно.

Эрик молча поглядел на телефонную трубку и сердито швырнул ее на аппарат. Затем он с мрачным видом вернулся к столу.

— Трудный у меня будет сегодня денек — мне предстоит повидать всех, кого я охотно послал бы к черту. — Он раздраженно оглянулся вокруг. — А почему вы дома в такое время дня. Тони? Разве вы не работаете?

Тони уставился в свою чашку кофе.

— Мою работу свернули несколько месяцев назад, и я не стал ничем себя связывать — мне хотелось быть совсем свободным, чтобы уехать в долгое свадебное путешествие… Не знаете ли вы каких-нибудь хороших анекдотов?

— Нет, — тихо ответил Эрик. Он хорошо понимал, какие муки переживает сейчас Тони, и сочувствовал ему, но про себя молился, чтобы никогда в жизни ему не пришлось представлять собой подобное зрелище. Что и говорить, раздраженно думал Эрик, Тони выглядит абсолютным дураком, и это только ухудшает дело.

12

Хьюго Фабермахер оказался точен. Ровно в час он постучал в дверь номера, где жил Эрик. Стук заставил Эрика вздрогнуть, хотя он уже больше часа тревожно ожидал этой минуты. Немного поколебавшись, он глубоко вздохнул и направился к двери, почему-то чувствуя себя виноватым и сам на себя досадуя за это. Открыв дверь, он едва узнал своего старого друга в этом усталом немолодом человеке, стоявшем на пороге с полувопросительным, полувызывающим выражением во взгляде.

‘Он пытается угадать, знаю ли я о письме’, — мрачно подумал Эрик. Изобразив на лице приветливую улыбку, он сказал:

— Входите, Хьюго, вы как раз вовремя.

Много лет назад, когда Фокс впервые привел Фабермахера в лабораторию, это был светловолосый стройный юноша, круглолицый и очень моложавый. Несмотря на болезнь, разрушавшую костный мозг в его теле, лицо у него было свежее, со светлой бледно-золотистой кожей. В то время он думал, что ему осталось жить не больше семи-восьми лет. Но с тех пор Эдна так измучила его, так извела своею шумной, требовательной любовью, что у него уже не хватало сил спорить с нею, и он подчинился, пробуя разные способы лечения.

Врачи-терапевты лечили его, подвергая действию иприта, отравляющего газа, когда-то вызывавшего в людях невероятный ужас, это лечение, видимо, все-таки оказало временное действие, так как Эрик помнил, что пять лет назад, во время своей свадьбы, Хьюго выглядел совсем здоровым и бодрым. Сейчас, в тридцать с небольшим лет, он казался изнуренным болезнью пятидесятилетним человеком, и в то же время Эрик, присматриваясь к нему, чувствовал, что причиной этому не только болезнь.

У Фабермахера было серое изможденное лицо и бледные, плотно сжатые губы. Когда Эрик помогал ему снять пальто, он улыбнулся прежней застенчивой улыбкой, но глаза его не меняли своего сурового, напряженного выражения. Казалось, он сам сознавал неприятную особенность своего взгляда, потому что то и дело отводил его в сторону, словно щадя собеседника.

— Как я рад вас видеть, Эрик, — тихо сказал он. — Вы хорошо выглядите, совсем не изменились.

— Вы тоже.

— Если не считать того, что мы оба, кажется, стали лжецами, — сказал Хьюго, бросив на него быстрый взгляд. — Вы здесь один?

— Вы хотите спросить, приехала ли Сабина? — сказал Эрик с иронической усмешкой в голосе.

Он встретил пристальный взгляд Хьюго, заметил мрачное испытующее выражение его глаз, и сердце его вдруг забилось — он подумал, что точно так мог бы сказать Тони Хэвиленд. Эрик покраснел и решил, что надо держать себя в руках. Он старался вернуть то настроение, которое заставило его утром позвонить Хьюго. Ему хотелось сначала поговорить с ним, как с другом — другом, которого он уважает, жалеет и любит, а потом уж он сам увидит, надо ли считать этого друга врагом…

— Я приехал один, — спокойно продолжал он. — Но Сабина будет здесь примерно через полчаса. Если вы можете подождать до тех пор, отлично. Если нет, давайте начнем завтракать, а Сабина подойдет позже.

Лицо Фабермахера не выражало ничего, кроме вежливого внимания.

— Лучше начнем сейчас, — сказал он. — Видите ли, я в институте просто клерк и должен вовремя приходить на работу.

— Вы — клерк? Вы шутите, Хьюго!

— Нет, не шучу. Клерки — чрезвычайно нужные люди. Правда, я не конторщик, хотя многие из моих лучших друзей — конторщики. Но у нас так много видов, разновидностей, классов и подклассов, что мы, клерки, образуем особую породу. Сейчас я как раз пытаюсь развить теорию, что все млекопитающие образуют одну породу и различаются только по видам. Причем у меня нет ни доказательств, ни специальных знаний, ни стремления получить эти знания хотя бы из любознательности. Такого рода размышления весьма характерны для клерков. Ум у нас не занят, поэтому мы свободно предаемся всяким мыслям. Но, разумеется, есть и такие, которые увлекаются своей работой и в конце концов достигают звания старших клерков.

— Да перестаньте, Хьюго, и расскажите, что вы делаете.

— Я же вам говорю — ничего, — пожал плечами Хьюго. — Не так давно мне удалось до какой-то степени разработать теорию ядерного поля. Но никто не может сказать, насколько она верна. Ее следует проверить на опыте.

— Вот теперь вы говорите дело, — сказал Эрик, выходя вместе с Хьюго из комнаты и направляясь к лифту. — Знаете, если кое-что произойдет, а кое-что, наоборот, не произойдет, то эта тема может войти в послевоенный государственный план работ по атомной энергии.

Фабермахер покачал головой.

— Опыты уже ставились. Два года назад. Но я не могу спросить о результатах. Я даже не могу узнать, кто их делал. В общем масштабе работ это, конечно, только пустяковый побочный вопрос, возникавший и при других опытах, но все-таки он засекречен.’ А мне даже нельзя и поинтересоваться — на это посмотрят, как на шпионство, и никто мне ничего не скажет, ибо это было бы изменой. И вот уже два года, как моя работа закончена, а я даже не знаю, удачна она или нет. Может быть, когда-нибудь это же самое проделают за границей. Там нет такой маниакальной боязни, как здесь.

— Тони говорил мне, что завтра идет с вами к какому-то члену конгресса.

— Это будет уже третья попытка, — вяло сказал Хьюго. Они вошли в кабину лифта и молча спустились вниз. Выходя из лифта, Хьюго сказал: — Я уже не верю, что мне что-нибудь поможет.

Эрик ничего не ответил. Он попросил портье передать Сабине, что они ждут ее в ресторане. Усаживаясь за столик, Эрик поймал себя на том, что пристально разглядывает Хьюго. Что может привлечь женщину в этом старом седом человеке? Подвижность тонких губ, темные тени под глазами? Нет, не то. Так что же?

Эрик так и не нашел ответа, и ему стало не по себе. Это было выше его понимания, и он никогда не сможет совладать с этим. Хьюго, видимо, заметил его испытующий взгляд, и Эрик поспешно опустил глаза на карту меню. Он заказал завтрак и еще раз попытался воскресить в себе теплую дружескую симпатию к Хьюго и потребность поделиться с ним, которую он ощущал сегодня утром.

— Вы знаете, зачем я приехал в Вашингтон?

— Вы говорили что-то о Фоксе.

— Да, но не в нем дело. Видите ли, Хьюго, мне могут предложить…

— Расскажите мне о Фоксе. Мне ни о чем другом сейчас не хочется говорить, — перебил Фабермахер с несвойственной ему резкостью.

Поковыряв вилкой еду, он снова заговорил, и опять то и дело резкость пробивалась сквозь его спокойный и сдержанный тон, как подземные воды на поверхность.

— Итак, он умер. Я чувствую скорее облегчение, чем скорбь. Вы видели в нем трагического старика, недостаточно любившего свое дело. Вероятно, таким же считал себя и сам Фокс. Все это неправда. Он был человеконенавистником. Он был бациллоносителем и заражал людей. Апатия небезопасное качество, ею очень легко заразиться, особенно от человека с таким положением. Если бы он скрылся куда-нибудь в пустыню и там бы заживо разлагался, никто бы не пострадал. Но он оставался среди нас, и так как он был нашим руководителем, то мы все заражены этой проказой. Мне пришлось спасаться от него. Он погубил Тони, и даже вы не хотели возвращаться к нему, пока не почувствовали себя достаточно закаленным.

— Никогда я не был закаленным.

— Значит, вы до сих пор не понимаете, какую силу вам придала Сабина.

Эрик очень медленно перевел дыхание. Овладев собой, он холодно спросил:

— А чем же Фокс погубил Тони?

— Тем, что позволил ему метаться из стороны в сторону. Надо было либо заставить его работать, либо вышвырнуть вон. Но Фокс всегда говорил: не все ли равно? И когда кто-нибудь из нас так говорит, значит, и в нем сидит зараза. Это уже начинается разложение заживо. Я-то знаю, — убежденно сказал он, постукивая пальцем по столу. — Я по себе это чувствую.

— Да ведь не он же придумал эту фразу, — спокойно заметил Эрик. — И никого он не заставлял выводить из нее жизненную философию.

— Возможно, но благодаря своему авторитету он невольно внушал другим такое мировоззрение. Можно осквернить и поколебать любую веру, любые убеждения, если внушать человеку мысль: а не все ли равно? Возьмем хотя бы вас. Вы думаете, вы приехали бы в Вашингтон в погоне за местом в правительственной комиссии, о которой мне что-то говорил Тони, если бы не влияние Фокса? Когда вы размышляете об этой работе, разве вы не оправдываетесь в душе, разве не говорите: а не все ли, в конце концов, равно?

Как бы ни было справедливо это обвинение, тон фабермахера разозлил Эрика.

— Неужели вы думаете, что я такой лицемер? — вспыхнул он. — Интересно, как вы оправдываетесь в душе, когда… — он остановился, увидев расширившиеся глаза Хьюго. ‘Чего он испугался? — подумал Эрик. — Разоблачения его тайны или моего справедливого, но смешного гнева?’ Эрик сбавил тон и угрюмо продолжал: — Во-первых, никто пока не знает, какая это работа, поэтому рано еще порицать мои намерения. Завтра в это время я буду знать все. А до тех пор спорить бесполезно. И все-таки утром я позвонил вам, потому что мне хотелось поговорить с вами об этом. Был момент, когда на меня напал страх. Да, пожалуй, еще и сейчас мне страшно, но вы, Хьюго, мне помочь не сможете — вы напуганы гораздо сильнее, чем я.

Хьюго упорно не поднимал глаз.

— Не всегда я был таким, — тихо отозвался он. — И придет время, когда и вам будет так же страшно, как мне. Рано или поздно. Это неизбежно случается с каждым.

— Да, так было с Фоксом, — согласился Эрик. — Перед самым концом. На моих глазах. И тогда он уже не говорил ‘не все ли равно?’ Однако именно в ту минуту он, несмотря ни на что, и доказал свою правоту.

— Значит, я не ошибся. Вы действительно ученик Фокса и хорошо усвоили его уроки.

Эрик скривил губы.

— Это правда, но я усвоил их тогда, когда он меньше всего думал о том, чтобы кого-нибудь учить.

Эрик вдруг увидел Сабину. Стоя в дверях, она оглядывала зал, ища его глазами. В записке он не сообщил ей, с кем он будет завтракать. Это вышло случайно, но Эрик все время помнил об этом, и теперь, когда предупредить ее было уже поздно, пожалел о своем упущении. Ему даже стало немного стыдно: ведь, в сущности, он хотел поймать ее врасплох и поглядеть, какое будет у нее лицо, когда она неожиданно увидит Хьюго. Только сейчас Эрик понял, что именно это и было его тайной целью, и теперь он твердо знал: он никогда не сможет сознаться, что прочел письмо.

Сабина, наконец, нашла его и, улыбнувшись, направилась к их столику. С чувством, далеким от любовной гордости, Эрик заметил, что мужчины оборачиваются и смотрят ей вслед. Она действительно хороша собой, думал Эрик, поднимаясь ей навстречу. Лицо ее светилось радостью — она приехала сюда, как на праздник. Сабина подошла прямо к Эрику, он не сомневался, что она еще не видела Хьюго.

Она подставила Эрику для поцелуя щеку, еще холодную от свежего воздуха. Хьюго тоже поднялся со стула. Эрик краешком глаза увидел его побледневшее лицо.

— Здравствуй, дорогая, — пробормотал Эрик. — Видишь, у нас гость.

Она быстро обернулась и несколько мгновений, не шевелясь, смотрела на Хьюго. Улыбка медленно исчезла с ее губ, а в глазах появилась грусть.

— Хьюго, — тихо сказала она. — Какой приятный сюрприз!

Она села за столик между Хьюго и Эриком, перекинула пальто через спинку стула и стала непринужденно рассказывать о своем путешествии. Хьюго сидел с таким торжественно-серьезным лицом, что Эрик избегал на него смотреть. Ему казалось, будто он подглядывает в щелку за человеком, не подозревающим, что он разоблачает свою сокровеннейшую тайну. К своему удивлению, Эрик чувствовал себя виноватым, а ведь он, как муж, должен был только возмущаться Хьюго. Но это было не так-то просто, потому что он слишком любил Хьюго, слишком большую жалость испытывал к нему и слишком хорошо помнил, как его самого когда-то неудержимо влекло к Мэри. Ему хотелось быть сейчас сильным и уверенным, а он оказался слабым и все же знал, что безнадежно падет в собственных глазах, если сию же минуту как-то не загладит свою уловку.

Заказав для Сабины завтрак, он встал, ссылаясь на необходимость срочно позвонить по телефону. Пусть побудут немного наедине, хотя ему очень трудно отойти сейчас от столика. Эрик боролся с желанием остаться, зорко наблюдать за ними, заставить их следить за каждым своим словом. Но отступать от своего решения он ни за что не хотел. Его угнетала собственная жестокость — он знал, что поступает с ними жестоко.

Выйдя из ресторана, Эрик спустился по устланной ковром лестнице в холл, прошел в самый дальний угол и опустился в кресло. Он сидел, уставившись в одну точку, перед мысленным взором его неотступно стояла Сабина — такая, какой он до сих пор никогда ее не видел: бесконечно обаятельная, недоступная и оттого еще более прекрасная. Он видел ее глазами другого мужчины, любившего ее давно и безнадежно, глазами мужчины, который во мраке отчаяния сотни раз видел перед собой этот образ. Сидя один и думая о том, что Хьюго в это время, наверно, тихо говорит Сабине о своем чувстве, Эрик ясно представлял себе, что должен был испытывать Хьюго вдали от нее.

13

Хьюго не поднял глаз и не повернул головы, когда Эрик отошел от стола. Он не понимал, чем вызван этот жест, и даже рассердился на Эрика. Он переживал почти невыносимую неловкость, оставшись наедине с Сабиной. Она сидела молча, а Хьюго терзали противоречивые чувства. Из гордости ему хотелось наказать ее, продлить это напряженное молчание до возвращения Эрика, и вместе с тем он жаждал излить ей свою душу.

— Долго вы с Эриком тут пробудете? — спросил он наконец.

— Это зависит оттого, сколько его здесь задержат, — ответила она, не поднимая глаз.

Хьюго улыбнулся.

— Вот мы, наконец, и заговорили.

— Я не думала, что это будет так трудно, — с беспощадной откровенностью созналась она.

Грустно улыбаясь, он наклонился вперед.

— Что я могу вам сказать? — произнес он. — Я чувствую себя воскресшим Лазарем. Особенно с вами.

— Это лечение было очень мучительным?

Хьюго ласково взглянул на нее, но тут же нахмурился. Он забыл, как легко она может вызвать его на откровенность.

— Не столько мучительным, сколько бесполезным. Я уже никуда не гожусь. Я никому не нужен. И меньше всего — себе самому.

— Однако вы всем доставляете массу тревог. Со мной вы поступили безжалостно, Хьюго, я не могу представить себе более бессердечного поступка. Это жестоко.

Хьюго виновато опустил голову.

— Вы говорите о том письме?

— Нет, — тихо ответила Сабина, — совсем не о письме. Я говорю о том, что было после. Я получила письмо и… больше ничего. Вы ни разу не сообщили мне, как идет лечение. Чтобы хоть что-нибудь узнать, мне приходилось звонить Эдне.

— Но сколько же раз можно прощаться, не ставя себя в смешное положение? — И тоном мягкого упрека Хьюго добавил: — Зачем вы показали это письмо Эрику? Оно предназначалось только для вас. Это тоже было жестоко с вашей стороны.

— Я ему не показывала, — быстро возразила она.

— Но он все-таки его читал.

Она вопросительно взглянула ему в глаза. Сейчас она была на десять лет старше, чем тогда, когда они познакомились. Губы ее были по-прежнему нежны, но на лице появились морщинки, а в волосах — седина. Однако он любил ее, и, сколько бы ни было ей лет, он всегда будет считать, что это самый лучший для женщины возраст. Женщины помоложе казались ему недостаточно зрелыми, женщины постарше — чересчур пожилыми. Он не видел Сабину несколько лет и в душе надеялся, что, быть может, она так изменилась, что он, наконец, избавится от своего чувства. Однако если она и изменилась, то только к лучшему. Он видел, что она встревожена и в глазах ее сквозит сострадание не только к нему, но и к Эрику. ‘В лучшем случае, — грустно подумал он, — она в одинаковой степени огорчена за нас обоих’.

— Он вам говорил об этом? — спросила она.

— Нет, ни слова, но я и так знаю. Я понял это сразу же, как только мы встретились. Он сердится на меня. Мы с ним сидим всего полчаса, и он уже несколько раз резко обрывал меня, хотя в нашем разговоре не было ничего такого, чем можно было бы объяснить такую резкость.

Сабина медленно покачала головой.

— Я уверена, что вам это только показалось. Я знаю Эрика. Если бы он прочел письмо, он тут же пришел бы ко мне. Он не стал бы таить это в себе.

— Оно все еще у вас? — мягко спросил Хьюго.

— Да, — почти беззвучно ответила Сабина. Ей пришлось чуточку помедлить, чтобы овладеть собой. — Я не уничтожила его. Разве может женщина уничтожить такое письмо? — добавила она. — Вы хотите, чтобы я его порвала?

— Можете порвать… Теперь это уже неправда, понимаете?

Тщательно согнав с лица всякое выражение, Хьюго поднял на нее спокойный взгляд, но в то же время ему хотелось, чтобы она не поверила этой лжи. И она, по-видимому, это поняла, хотя задумалась и некоторое время сидела молча. Потом, словно приняв какое-то решение, она откинулась на спинку стула и очень просто сказала:

— Я рада это слышать, Хьюго.

— Вы можете сказать об этом Эрику, когда будете объясняться с ним по поводу письма, — добавил он.

Она улыбнулась.

— Но ведь тут нечего объяснять.

— Кроме того, почему вы его сохранили.

— Да, пожалуй, — согласилась она.

— И больше вам нечего сказать?

— Нечего.

— Тем хуже, — сказал он. — Ну, пусть это будет эпитафией. — Он встал и слегка покраснел, словно стыдясь, что она заметит его поношенный костюм и старые ботинки. — Мне пора, я уже опаздываю. Передайте привет Эрику.

— Разве мы больше не увидимся? — спросила она.

— По-моему, лучше найти предлог, чтобы избежать встречи.

Хьюго обернулся и увидел подходившего Эрика. Оба бесстрастно посмотрели друг на друга.

— Желаю вам, чтобы завтрашнее свидание прошло удачно, — холодно произнес Эрик. Хьюго кивнул головой и ушел.

Эрик сел рядом с Сабиной, лакей убирал со стола тарелки. Сабина попросила только кофе, сладкого ей не хотелось. Она машинально вертела в пальцах спичечную коробку. Эрику бросилась в глаза ее задумчивость.

— Ты дозвонился? — спросила она.

Эрик покачал головой, он мог бы поклясться, что у нее на уме какой-то другой, гораздо более серьезный вопрос. Он даже догадывался, какой именно, и напряженно готовился к ответу.

— Значит, свидание у тебя назначено на завтра? — продолжала она.

— Оно назначено на завтра, но я уже разговаривал с сенатором Хольцером, Сабина. Мы виделись с ним вчера вечером. После завтрака я поеду к нашему старому другу Арни О’Хэйру.

— Арни! — тревожно воскликнула она. — Неужели он имеет к этому какое-нибудь отношение?

— Не знаю, — признался Эрик, и лицо его сразу стало суровым. — Но будь я проклят, если не выясню!

Он взглянул на нее, ожидая услышать все тот же невысказанный вопрос, но она, очевидно, решила отложить разговор до другого раза. Эрик не мог разобраться, рад он этому или нет. Он так и не знал, что же он ответит, когда она его, наконец, спросит.

14

Если не считать нескольких слов, сказанных утром по телефону, Эрик не встречался с Арни уже пять лет, но тот поздоровался с ним так небрежно, будто они виделись только вчера. Он сам открыл Эрику дверь и сейчас же торопливо вернулся к телефону заканчивать какой-то разговор. Даже без пиджака, в жилете, у него был безукоризненно вылощенный и прилизанный вид. На всей его одежде лежал отпечаток какого-то особого лоска — и на белом крахмальном воротничке, и на черных, до блеска начищенных ботинках, и на атласной спинке жилета, и даже на темно-синих шевиотовых брюках. Через несколько лет, подумал Эрик, он раздастся вширь и будет таким, как Тернбал.

Арни хлопнул телефонной трубкой по рычажку и быстро повернулся в обитом гобеленом кресле.

— Вы хорошо выглядите, Эрик, — сказал он и насмешливо потыкал пальцем себе в висок. — Седина тут мне нравится, но как насчет макушки?

Эрик улыбнулся.

— Я лысею только со лба.

— Ваше счастье. А я так всюду. Скоро придется зачесывать прядку через лысину. Не знаете случайно, что, рентгеновские лучи действительно помогают? Меня один врач уверяет, будто от них опять могут вырасти волосы. Врет, должно быть… Ну, так о чем же вы хотите поговорить со мной, сынок?

— О Хольцере.

— О сенаторе Хольцере? А почему он вас интересует?

— Расскажите мне о нем.

Арни уклончиво пожал плечами.

— Хольцер — сенатор Соединенных Штатов, лет ему примерно сорок пять, росту высокого, шатен, прошлое незапятнанное, относятся к нему хорошо. Чего вам еще?

— Что вам Гекуба, Арни?

— Мне?

— Вам.

Голубые глаза Арни смотрели на Эрика пристально и открыто.

— Да умри он завтра, я о нем и не вспомню.

— И очень жаль, Арни. Он к вам относится иначе. Он вас ценит. В его глазах вы очень умный и практичный человек. Он дорожит сведениями, которые вы ему даете. Не виляйте, Арни. Это вам не к лицу.

Арни подумал, потом растянул губы в лягушечью улыбку.

— Ладно, Эрик, я вам скажу. Но сначала ответьте на один вопрос. Почему вы пришли ко мне?

— Очень просто. Вчера вечером, как вам, вероятно, известно, мы с Хольцером пили коктейль. Я не понимал, в чем дело, пока он не упомянул о моем фрезерном станке. Откуда он мог о нем узнать? Это пустяки, конечно, но все-таки довольно странно. Только два человека могли ему об этом рассказать — вы и Тернбал. Сегодня утром я выяснил, что Тернбала он не знает.

— Вы правы, все это, конечно, сущие пустяки.

— Да, но к этому надо прибавить, что вы нисколько не удивились, когда я вам позвонил. Правда, вчера днем вы меня видели на улице, но все-таки следовало бы меня немножко расспросить. Вы этого не сделали, потому что вам чертовски хорошо известно, зачем я тут. И ко всему этому надо добавить то, что вы сказали не так давно.

— А что я сказал?

— Арни, не виляйте.

— Что вы хотите знать?

— Вы меня отлично понимаете. Я не знаю, о чем вас спрашивать, но я буду указывать вам, если вы солжете или что-нибудь пропустите.

О’Хэйр невесело засмеялся. Он встал с громоздкого кресла и подошел к окну.

— Какую работу вы хотите получить, Эрик? Что вас интересует?

— Физика.

— Ну, теперь вы начинаете вилять? Какая именно физика?

— Ядерная. Расщепление ядра, атомная энергия.

— Атомная энергия? Ладно. У вас есть возможность получить самую интересную работу в связи с атомной энергией.

— Вопрос номер первый: кто меня сосватал?

— А что если я, Эрик?

— Почему?

— Потому что, по-моему, вы подходите для этой работы.

— Для какой именно?

Арни засмеялся.

— Вы слишком торопитесь, Эрик. Раз уж вы начали этот разговор, то дайте мне сказать все по порядку. И я вам скажу все прямо и откровенно, потому что вы теперь важная персона. Хольцер не может рассказать вам столько, сколько я, его еле-еле хватает, чтобы быть сенатором, поэтому дальше своего носа он ничего не видит. Так вот, слушайте. В области атомной энергии непременно будут вестись большие работы, и весь вопрос в том, кто будет этим заниматься. Не _когда_, потому что несколько лет раньше или позже — это не играет никакой роли. Когда вы осенью выступали перед атомной комиссией, вы предложили международную программу исследовательской работы — вроде плана работ над бомбой, только в более широком масштабе. Вы говорили, что это ускорит возможность практического применения атомной энергии. Само собой, в нормальной обстановке это был бы самый быстрый способ. Но этого никогда не будет. И не потому, что так угодно мне. Так думают все. Зажмите мне рот, но факт останется фактом, как и то, что завтра утром взойдет солнце. Ну ладно, вернемся к главному вопросу — кто будет разрабатывать атомную энергию? Ответ один — частная промышленность. Необходимо добиться от правительства распределения этой работы между фирмами, которые имеют достаточно крупные лаборатории. В некоторых случаях правительство само должно построить им лаборатории.

Эрик перебил его:

— Но Хольцер говорил, что, согласно законопроекту, все патенты, связанные с этой работой, переходят к правительству.

— Ну и что? Тем лучше. Это только упрощает дело. Пусть это будет общественным достоянием. Кому принадлежат реки, дающие энергию частным электростанциям? Не частным же компаниям. Разве производство генераторов и турбин засекречено? Чем меньше тайны, тем доходнее предприятие — в этом случае, конечно. Сейчас мы стоим перед непреложным фактом: чтобы процветать, промышленность должна идти в ногу с развитием атомной энергии. Кто-то правильно сказал: самое главное — не допустить промышленной революции, чтобы все наши планы не полетели вверх тормашками. Что это значит? А то, что мы должны оказаться хозяевами положения и заранее подготовиться, чтобы дела наши шли без всяких перебоев. И вот тут-то вы и пригодитесь. Вы работали в промышленности, знаете, как делаются дела, как они должны делаться, и вас не собьют с толку все эти так называемые ‘либеральные’ разговорчики.

— Позвольте, для чего же, собственно, я пригожусь? — спросил Эрик. — Есть для меня определенная работа или нет? И если есть, то в чем она заключается?

— Конечно, работа будет. Как мы назовем вашу официальную должность и в чем будут состоять ваши обязанности, — я пока не знаю точно. Над этим придется еще подумать. Но могу сказать, что одна из ваших обязанностей будет заключаться в распределении работы над атомной энергией. Часть заданий должна быть поручена частным предприятиям, часть — государственным лабораториям и часть — университетам. Вы будете руководить распределением работ и ассигнований.

— Не в целях получения наибольших прибылей, надеюсь? — со скрытой иронией спросил Эрик.

— Конечно, нет. Никто не требует, чтобы в лабораториях делались деньги. Мы только хотим, чтобы расходы на лаборатории окупились со временем.

— А они окупятся?

— Почему же нет? Это вполне разумное вложение капитала, оно, конечно, будет возмещено. Фирмы, которые примут участие в работе над атомной энергией, быстро научатся делать подобные вложения капитала и сумеют организовать производство. А теперь поговорим о вашем будущем. Сначала вы будете получать пятнадцать тысяч в год плюс полагающиеся вам авторские проценты, а после того как план будет претворен в жизнь и промышленность начнет использовать эту энергию в своих целях, вы сможете выбрать себе подходящую работу в любом частном концерне и будете зарабатывать не меньше пятидесяти тысяч в год.

— О каких авторских процентах вы говорите, Арни?

— Да за ваш станок, — небрежно ответил тот. — Мы думаем пустить его в производство. Правда, в нашем договоре с Американской компанией ничего не говорится о вашем авторском праве. Но я уж позабочусь, чтобы вы получили свою долю.

— А при чем тут вы? — спросил Эрик.

— Я связан с несколькими фирмами, которые не желают остаться с носом, вот и все. Это крупные, хорошо известные в стране фирмы. Да вы и сами их знаете. В другое время мы бы получили ассигнования без всяких разговоров, просить даже не пришлось бы, но сейчас нам неохота ввязываться в драку. Очень уж много развелось жадных людей, они готовы у вас кусок изо рта вырвать. Тут надо иметь своего человека наверху.

— А Хольцер?

Арни засмеялся.

— Хольцер просто старается выполнить свой сенаторский долг и поддержать промышленность своего штата, а главное — еще раз пройти на выборах. Ну, так как же, Эрик? Видите, я с вами разговариваю откровенно. Ответьте же мне прямо.

— Что же я могу ответить? Вы пока мне ничего определенного не предлагаете. Вы обрисовали мне ваши планы в общих чертах, а о подробностях я так ничего и не знаю. Я не намерен играть вслепую. Знаете, Арни, эти штуки мне известны. Вы хотите, чтоб я, очертя голову, сразу согласился на все, а вы сохранили бы полную свободу действий.

— Господи, да что же еще вы хотите знать?

— Вот вы все время говорите: ‘вы сможете, вы будете’, — рассмеялся Эрик. — Все это очень неопределенно, Арни. Например, скажите мне точно, о каких суммах идет речь?

— Вам положено жалованье в пятнадцать тысяч долларов. Где еще вы сможете столько получать?

— Это неважно. А сколько эта работа принесет _вам_?

Губы Арни плотно сжались, а глаза утратили дружеское выражение.

— Разве я не упомянул об авторских процентах?

— Одного упоминания мало. Сколько составят эти проценты? Назовите минимальную сумму.

— Скажем, пять тысяч в год.

Эрик покачал головой.

— Глупости, Арни. Вы бы не стали работать за такую ничтожную плату.

— Знаете что, сынок, лучше не дорожитесь, а то, чего доброго, уйдет это место у вас из-под носа, — нарочито наглым тоном заявил Арни, но Эрик только улыбнулся.

— Я скажу вам откровенно, Арни: я не думаю, чтоб это могло случиться. Вряд ли вы обрадуетесь, если о вашей закулисной деятельности станет всем известно. После того, что вы мне рассказали, если я захочу, вы уже ни с кем не сможете заключить сделку.

О’Хэйр вскочил с кресла и быстро подошел к окну. Лицо его налилось кровью.

— Ладно, давайте это обсудим. Предположим, вы заявите газетам. Кто вам поверит? Чем вы можете доказать, что у нас был такой разговор?

— Ничем. Но мне поверят все физики. В ноябре они сообща подняли шум и отняли у армии право руководить атомными исследованиями. Как вы думаете, что они сделают с вами? В лучшем случае никто не захочет взяться за дело, в котором замешаны вы. Нет, Арни, вы в моих руках.

— Вот это я и хотел услышать. Неужели я, по-вашему, настолько глуп, что стал бы с вами разговаривать, если б каждое наше слово не записывалось на пленку? Представьте себе, что я не стану уничтожать эту запись. Что если я не поддамся вашим запугиваниям и опубликую ее? И тогда окажется, что вы не благородный рыцарь чести, а просто обиженный молодчик, которому не дали запрошенную цену. А для американской публики нет ничего смешнее, чем человек, севший в калошу.

— Во-первых, я никакой цены не запрашивал. Вы сами назвали сумму. А во-вторых, — что ж, попробуйте выкинуть такую штуку. Тогда и вы и Хольцер, вместе с вашими фирмами, полетите вверх тормашками. — Эрик встал, с трудом подавляя в себе бешенство. — Вы дурак, — презрительно продолжал он. — Что такое это ваше грандиозное предприятие? Просто мыльный пузырь. Атомная энергия никогда не будет в частных руках. И если хотите знать, частным электростанциям тоже приходит конец. Появление такого учреждения, как Управление долиной реки Теннесси, — не случайность.

— И конец этого учреждения тоже не будет случайностью. Предстоят большие перемены, Эрик. Даже слепому это ясно.

— Но не в отношении атомной энергии. Вам ее не отдадут.

— О ней и знать не будут. Прочтут в газетах и даже не поймут, о чем речь. Кто нынче говорит об атомной энергии? Прошлой осенью вы, физики, целый месяц тут бесновались и теперь воображаете, что отшвырнули армию в сторону. О чем кричали газеты? Вспомните-ка. Об атомной энергии? Ничего подобного — об атомной бомбе. Так не все ли равно, кто заправляет этим делом — штатские или военные? Раз народ толкует о бомбе, значит, вы должны делать бомбы. А разговоров об атомной бомбе будет еще больше, потому что международная атмосфера накаляется все сильнее.

— А кто еще руководит этим производством?

— Откуда я знаю? И какое мне дело? Меня интересует только использование атомной энергии. А другие интересуются своими делами — нефтью, рудой и прочим. Никакого заговора тут и в помине нет и быть не может. И, пожалуйста, не изображайте из себя представителя Государства с большой буквы. Деловые предприятия отстаивают свои интересы, вот и все. А вы и вам подобные можете кричать об атомной энергии сколько угодно — никто вас не услышит. Но давайте говорить о вас, Эрик, — просительно добавил он. — Пусть другие бьются головой о стенку, но ведь вы же человек практичный. Вы понимаете, что к чему. Вы умеете трезво оценивать положение. Несколько лет назад я сам был тому свидетелем.

— О да, я помню, — криво усмехнулся Эрик.

— Ну, я ведь соблюдал интересы дела, — ответил Арни. — Теперь я вам даю возможность возместить все, что вы тогда потеряли. И с лихвою! Вы оказались несговорчивым, и я вас за это уважаю. Правильно, запрашивайте больше. Я позабочусь, чтобы вы получили все, что вы хотите. Подумайте хорошенько над моим предложением. Если хотите, можете пуститься на разведку. Порасспросите людей. Постарайтесь взвесить положение, которое наступит через несколько лет. Вы получите возможность по-настоящему работать над атомной энергией, вместо того чтобы заниматься всякими словесными перепалками. Завтра с этим вопросом будет покончено.

— Почему именно завтра?

— А вот это тоже очень важно. Пойдите завтра утречком в палату представителей и посидите на галерее. Навострите уши да подумайте над тем, что я вам говорил. Завтра там будет выступать один человек, по имени Сэйлс. Послушайте его, а потом спросите себя, как вам выгоднее сейчас поступить. — Эрик хотел было что-то сказать, но Арни поднял руку: — Нет, нет, ни слова. Позвоните мне завтра около двенадцати. Я буду рад выслушать ваше решение. — Он взял Эрика за локоть и ласково улыбнулся. — Надеюсь, вас не очень огорчила тогда эта история со станком?

Эрик хладнокровно посмотрел ему в лицо.

— Арни, — сказал он, скрывая за слабой улыбкой холодную ненависть, — единственный человек, который внушает мне желание убить его, — это вы.

Улыбка Эрика не обманула Арни, впрочем, он чувствовал, что Эрик и не заботится об этом. В глазах Арни промелькнул страх, но тут же он заискивающе улыбнулся.

— То есть внушал, — примирительно сказал он.

Эрик иронически улыбнулся.

— Вы так думаете? Что ж, завтра поговорим и об этом, — ответил он.

15

Сабина, ожидавшая Эрика в вестибюле отеля, тотчас же с любопытством спросила, как прошло свидание с Арни, но с лица ее не исчезало напряженное, слегка недоуменное выражение, словно ее мучил какой-то важный вопрос и она знала, что ответ на него может вызвать глубокую трещину в их отношениях. Но, как и за завтраком, она снова стала говорить о другом, отвлекая его от того, что тревожило обоих.

— Как я разговаривал с Арни? — повторил Эрик и, покачав головой, коротко рассмеялся. — Клянусь тебе, я и сам не знаю. Я победил — если то, что я вывел Арни на чистую воду, можно назвать победой.

— По-моему, можно, — сказала Сабина.

Внезапно Эрик остро почувствовал, как крепко связывает их взаимное понимание, хотя некоторая настороженность и отчуждала их сейчас друг от друга. У обоих тотчас возникали в памяти одни и те же воспоминания, между ними существовала тесная близость, порожденная теми ночами, когда они лежали рядом без сна, терзаясь горьким разочарованием, и каждый знал, что ничем не может ни попрекнуть, ни утешить другого, кроме как своим молчаливым присутствием.

— О, эта стычка доставила мне немало удовольствия, — с горьким удовлетворением сказал он. — Как я ждал дня, когда я занесу над Арни хлыст и заставлю его делать то, что я хочу, а главное — вытяну из него то, что ему меньше всего хочется мне сказать. Ну вот, дорогая, мы с тобой, наконец, дожили до такого дня.

Он заметил, как при слове ‘мы’ в глазах ее блеснула благодарность, и на секунду сбился.

— Дожить-то мы дожили, — продолжал он, — но все это было не так просто. Мне удалось одержать над ним победу лишь потому, что я поступил так, как он хотел, и даже превзошел его ожидания. Вот это противнее всего — одолеть его можно было, только действуя его же способами. Так я и сделал. И поэтому вряд ли можно считать это победой. — Глядя ей в лицо, Эрик рассказал о том, что предлагал ему Арни. — Но не огорчайся, он не знает, что у меня имеются свои оговорки. Он даже не поймет, о чем я говорю. Сейчас он думает, что я страшно непокладистый парень. Должно быть, он уверен, что я злорадно потираю руки. Что ж, может, так оно и есть. Может, он даже жалеет, что связался со мной. Теперь его очередь не спать по ночам и обливаться холодным потом при мысли, что отныне я во всем буду следовать его примеру. Дурак! Будто я когда-нибудь унижусь до этого!

Сабина задумчиво молчала.

— Нет, это все-таки победа, Эрик, — решила она наконец. — Как бы то ни было, ты его одолел. Но, скажем, если ты согласишься на эту работу, сможешь ли ты и дальше держать его в руках и всегда делать по-своему?

— И к тому же реабилитировать Хьюго? — нечаянно вырвалось у него.

Сабина тотчас умолкла, это заставило его поднять на нее глаза.

Побледнев, она смотрела на него открытым, честным взглядом и, хотя это не был тот удобный момент, которого она дожидалась, она все же готова была принять вызов, несмотря на всю его несправедливость.

— И, конечно, реабилитировать Хьюго, — сказала она. — Разве ты хоть на минуту отказывался от этой мысли?

Но Эрик не решился продолжать разговор. Он понял, что об этом нужно говорить как-то иначе, и испугался риска. Решив пропустить замечание Сабины мимо ушей, он ответил на ее предыдущий вопрос:

— Завтра я все это выясню.

И потому, что она прожила с ним столько лет, потому, что они говорили друг с другом обо всем — о своей любви, о своем ребенке, о своем счастье, о том, что им нравится и что их пугает, потому, что они так хорошо изучили друг друга, понимали все недомолвки, все намеки и невысказанные мысли, — ей не нужно было ни о чем его спрашивать, она и так его поняла. Они знали друг о друге все, кроме того, что с ними будет, когда они, наконец, перестанут избегать разговора о том, что сейчас стояло между ними.

16

В четверг утром на галерею палаты представителей в разное время пришли три человека. Первым явился Фабермахер, через час к нему присоединился Тони. Эрик пришел последним. Его привели сюда совершенно иные причины, он забыл, что эти двое тоже должны быть здесь, и уселся отдельно, но через несколько минут заметил их и, придвинувшись поближе, очутился рядом с Фабермахером.

Фабермахер даже не повернул головы. Он, казалось, слышал только зычный голос оратора, бивший ему в уши, как пронзительный северный ветер, несущий с собой завыванье демонов и обдававший его леденящим холодом страшного одиночества и беспросветного отчаяния.

За все время, прожитое им в Вашингтоне, Фабермахер еще ни разу не был в палате представителей. Он пришел рано, так как на службе удалось освободиться на целый день. Фабермахер ни на что не рассчитывал и пришел просто из любопытства. С безучастным видом он рассматривал плоский стеклянный потолок и уродливые железные балки на нем. Он смотрел на сидящих внизу людей. Они казались ему манекенами, а их скрипучие голоса напоминали сухое щелканье мячей о ракетки в какой-то беспорядочной игре на теннисной площадке. Служители перешептывались, сидя на зеленых ступеньках возле председательского стола, их позы напоминали ему фигуры придворных эпохи Возрождения, присутствующих на представлении какой-то мистерии.

Члены палаты входили и выходили, садились и вставали, потягивались, поддергивали брюки, поправляли галстуки, все они казались самыми обыкновенными добродушными людьми, совсем не изысканными, не утонченными, но и не грубыми. То и дело по залу пробегал негромкий смех, короткий, как всплеск речной волны, разбившейся о скалу. Ораторы не блистали красноречием, и Хьюго забавляло, что каждый, кто брал слово, просил придвинуть ему микрофон. Хьюго улыбнулся, представив себе микрофон в римском сенате, впрочем, здесь микрофон был совершенно естественной принадлежностью обстановки, как и двубортные и однобортные костюмы на этих государственных деятелях. Становилось скучно, Хьюго решил немного погулять до прихода Тони.

Он протянул руку к пальто, но вдруг почувствовал, что внизу, в зале, происходит какое-то оживление. Невысокий седой человек с наэлектризованной страстностью что-то говорил в микрофон. Его возбужденный тон приковал к себе внимание Фабермахера, и он невольно прислушался к его словам. Выступавший, по-видимому, защищался против какого-то оскорбительного обвинения, брошенного в его адрес предыдущим оратором, хотя Фабермахер не помнил ни одной порочащей кого-либо фразы. Оратор ссылался на какие-то свои высказывания по неведомым Фабермахеру вопросам и на минуту вызвал в нем теплое сочувствие — очевидно, этому человеку тоже известен тайный внутренний страх.

Оратор, мелкорослый и худощавый, был одет, как юноша, и, видно, не из франтовства, а потому, что в магазинах готового платья костюмы для подростков стоят гораздо дешевле. Лицо у него было худое, землистое и увядшее, но глаза блестели яростью, а тонкогубый рот извивался, как у обезьяны. Фабермахер посочувствовал ему только из жалости, очевидно, это самовлюбленный, эгоистичный и вряд ли симпатичный человек. Надо будет за завтраком спросить Сэйлса, кто это такой. Хьюго поднялся было уходить, как вдруг оратор прокричал:

— И когда я требовал, чтоб этот источник заразы, откуда коммунистические идеи текут в Америку, чтоб эта страна была испепелена из конца в конец, окроплена атомными бомбами, я нисколько не горячился и не преувеличивал, джентльмены! Это мое искреннее, давно продуманное убеждение!

Фабермахер вздрогнул от стыда. Как может разумное человеческое существо публично выставлять себя таким идиотом? И неуклюжая риторика и нечеловеческая жестокость этого заявления были нелепы до ужаса. Хьюго готов был поверить, что все это ему почудилось, но хлопки, которыми наградили оратора некоторые из присутствующих, подтвердили реальность происходящего. Фабермахер опустился на свое место, недоверчиво поглядывая на кучку посетителей и на людей внизу. Служители сидели, привалясь к ступенькам, человек за столом на возвышении безучастно почесывал нос, какой-то конгрессмен перевернул страницу газеты. Оратор громко возмущался тем, что его обвинили, будто он говорил необдуманно. Только это, казалось, его и беспокоило, призыв к кровавой войне, видимо, был здесь обычным явлением.

По телу Фабермахера пробежала гадливая дрожь, он словно прикоснулся к какой-то отвратительной слизи. Ему захотелось броситься прочь из этого обширного светлого зала, он показался ему зловонным склепом, набитым бледными трупами и пропитанным запахом крови. Но на него нашло странное оцепенение. Истерическая декламация вливалась в микрофон и через репродуктор растекалась по всему помещению. Отдельные голоса, пытавшиеся перебить оратора, были быстро заглушены, но Фабермахер успел разобрать его имя. Это был Сэйлс, тот самый человек, с которым ему предстояло встретиться через час и которому он должен был открыть свою душу и сердце. Словно от жгучего стыда, Фабермахер низко опустил голову. К горлу его подступила тошнота.

Если этот безумный человек с обезьяньим ртом — его единственная надежда, значит, он жил и работал напрасно. Много лет он цеплялся за жизнь, не имеющую для него никакой цены, надеясь сделать важный вклад в науку. Эта надежда давала ему животрепещущую силу, благодаря которой он сумел выжить. Он преодолел безысходный мрак в своей душе, вовсе не являющийся атрибутом гения и насильно навязанный ему миром, в котором он жил. Он вынес все муки и унижения, причиняемые больным телом. Снова и снова он подставлял это тело под холодный свет рентгеновских лучей. Он терзал его, подвергая болезненным медицинским экспериментам. Больное тело обременяло его разум, оно мешало ему, как истлевший саван и проржавевшие оковы, единственная светлая надежда заставляла его жить, преодолевая страдания. И ради чего?

Из всех репродукторов несся исступленный голос, сыпались названия далеких городов, которые нужно уничтожить, окропить бомбами, и слово ‘окропить’ било Фабермахеру в лицо, как мелкие камешки, брошенные озорником-мальчишкой. Хьюго с горькой иронией усмехнулся над пришедшим ему в голову наивным сравнением — вот так же люди, глядя на поверхность луны, усеянную мертвыми кратерами, каждый из которых свидетельствует о космической трагедии, говорят, что на луне — крапинки. Слова, слова. Даже самое страшное зло они могут превратить в пошлость. И не только на словах, но и в головах этих людей совершался подобный процесс, а ведь это были люди, которые являлись его, Хьюго, судьями!

Труд его был доведен до конца. За последние годы он успел закончить описание одной из разгаданных им тайн вселенной, оно заключалось в двух толстых тетрадях, где на каждой странице были цифры, формулы, уравнения и очень мало слов. Да, да, не надо слов, ведь люди, вроде этого существа, по имени Сэйлс, тоже пользуются словами. Хьюго построил теорию, но она была еще бездыханной, как новорожденный младенец, которого нужно пошлепать, чтобы вдохнуть в него жизнь. Его теория нуждалась в подкреплении опытом, эти опыты должны были либо подтвердить ее, либо опровергнуть. Но ждать ему уже нечего. Решающий опыт был уже проделан. Не все ли равно, узнает он когда-нибудь о результатах или нет? Если он оказался прав, то, вероятно, это принесет ему славу, но разве может быть что-нибудь хуже и унизительнее сознания, что своей научной карьерой он обязан таким вот сэйлсам?

Пышущие ненавистью слова, как бешеные крысы, метались по залу. Они кидались из угла в угол и буравили налитыми кровью глазками каждого человека, определяя, враг это или просто неодушевленный предмет, ибо ни в одном живом существе эти разъяренные создания не могли видеть друга. Казалось, омерзительные крысы со вздыбленной шерстью скачут одна за другой, кусая острыми зубами друг друга, сидящих тут людей, дерево, ткани, сталь, стекло — все, что попадалось им на пути. Кровожадное безумие постепенно заразило присутствующих. Снизу до Фабермахера доносился гул одобрения. Он видел тупые лица и устремленные на оратора внимательные взгляды, он чувствовал, что сидящие внизу уважают своего коллегу за то, что он не боится высказывать свои мысли вслух, фабермахер снова содрогнулся при виде этих хищных зверей в человеческом обличье.

Да, это были хищные звери и в то же время — жертвы себе подобных. Эти каннибалы скоро начнут пожирать друг друга, они вонзят зубы в живое мясо своих соседей, станут грызть их кости, а в это время их собственную плоть будут пожирать другие. Такова уж человеческая природа, думали они, должно быть, так всегда было, есть и будет. Защищаться — преступление, противозаконный поступок, хуже того — признак недовольства существующим порядком. Вся эта многоликая, кишащая масса, все эти люди будут пожирать друг друга, а глаза по-прежнему с осмысленным вниманием и подобострастной почтительностью будут смотреть на человека, не побоявшегося высказать открыто мысли, которые все они таили про себя.

Фабермахер беспокойно заерзал на скамейке. С левой стороны от него сидел Горин, с правой — Тони Хэвиленд. Фабермахер не смотрел на них. Он смутно сознавал, что когда к нему вернется голос, надо будет извиниться за то, что он не сможет завтракать с Сэйлсом.

Тони нетерпеливо поглядывал на ручные часы. До завтрака оставалось полчаса, но, взглянув на оратора опытным глазом, он понял, что Сэйлс будет говорить еще по крайней мере час. Тони хотелось курить. К речи он не прислушивался. Здесь важны не самые выступления, а поводы к ним, которые часто отличались от произносимых слов, как небо от земли. Потом он увидел сосредоточенное лицо Фабермахера, невольно заинтересовался, что могло его так увлечь, и от нечего делать стал слушать.

Уловив смысл речи Сэйлса, Тони был неприятно поражен — он знал Сэйлса и сейчас хорошо представлял себе моральные принципы, которыми руководствовался этот человек. Согласно этим принципам, Сэйлс был честным человеком, верным другом для тех, кто разделял его убеждения, и лютым врагом для всех прочих. Но как бы ни был важен этот новый вид проповедуемого им оппортунизма. Тони знал, что никогда не сможет с ним согласиться. Это выше его сил.

В последние годы Тони перестал считать себя ученым. Он отвык от этой мысли быстро и легко и втайне сознавал, что ничего, кроме облегчения, он при этом не испытывает. Научно-исследовательская работа представлялась ему нескончаемым рядом утомительных дней с очень редкими просветами, он внушал себе, что уже вышел из того возраста, когда изнурительная работа в лаборатории может служить жизненным стимулом, что увлекаться ею могут только люди с узко ограниченными интересами, а такие люди уже не вызывали у него восхищения, в душе он их презирал.

И все же, несмотря на свое высокомерное отношение к ученым, неумелым и неловким в жизни, а главное — несмотря на острую неприязнь ко всему, что говорил и думал Помфрет, Тони не мог не согласиться с физиками, заявлявшими, что неправильное использование атомной энергии приведет к катастрофе. Правда, он пришел к этому убеждению с некоторой неохотой. Его пугал не только риск упасть в глазах окружавшего его общества, он больше всего боялся, как бы эти убеждения всякими окольными путями не вынудили его окончательно уступить Лили Помфрету.

Однако, слушая Сэйлса, Тони чувствовал, что его злобное возмущение постепенно заглушается ощущением духовного сходства с этим человеком. Разве он мог осуждать Сэйлса за то, что тот поступил точно так же, как он сам? Тони считал себя разносторонним человеком, у него было много интересов в жизни, но ни одному из них он не позволял превратиться во всепоглощающую страсть. Он всегда строго следил за собой в этом смысле, не желая подчинять свою жизнь какому-нибудь одному желанию, одному стремлению. С самого начала своей карьеры он резко разграничил научную работу и светскую жизнь. Работа служила для него увлекательным времяпрепровождением, светская жизнь давала возможность приятно, но умеренно расходовать свои чувства.

И все-таки в конце концов он позволил себе стать рабом единой, целиком завладевшей им страсти, и самое обидное, что это была любовь — чувство, в которое он никогда, в сущности, не верил, — к женщине, которую он никогда по-настоящему не уважал. Все то время, думал Тони, пока он жил осторожной, размеренной жизнью, он катился вниз и теперь, очутившись на самом дне, уже может не лицемерить перед самим собой. В сорок пять лет человека раздирают противоречия между сознанием, что он уже слишком хорошо знает жизнь, и безумным желанием скорее, пока не поздно, начать жить по-настоящему. Но Тони, переживая такой период, сохранил способность с беспощадной объективностью разбираться в самом себе, и это делало его снисходительнее к другим, в частности к Сэйлсу.

Его дело, однажды объяснил Сэйлс Тони, сидеть в конгрессе, а для этого нужно быть на стороне могущественных людей — иногда тайно, а иногда и явно. Сейчас наиболее могущественные люди сидят в отделах государственного департамента, и Сэйлс соответственно переменил курс. Теперь ему нужно было убедить себя, что курс этот правилен. Вот этим он в данную минуту и занимался.

— К чему нам себя обманывать? — требовательно вопрошал Сэйлс. — Мы всегда в душе относились к этим людям подозрительно. В течение трех последних лет мы повторяли друг другу, что это всего лишь предубеждение против нового и незнакомого. Но, как видно, наше сердце мудрее, чем наш рассудок. Эти люди — наши заклятые враги. И ничем другим для нас никогда быть не могут! И для того чтобы процветала наша страна, их надо стереть с лица земли!

Глядя вниз. Тони одобрительно кивнул головой. Ловкий политический акробат, искусно плясавший между скал, давно уже свалился в поток, и теперь его неудержимо несло к бурным стремнинам. Сэйлс призывал к войне, но с прошлого лета уже не может быть такой войны, которая не привела бы к всеобщей гибели. Не так давно сравнительная слабость людей давала им веру в то, что они не могут погибнуть все разом. Никакая ошибка не может быть фатальной для целой человеческой расы, думали они. Но настали иные времена, и, слушая Сэйлса, Тони думал о том, что оратор строит виселицу, на которой будет болтаться он сам, его семья, его карьера, его страна и все остальное человечество. ‘Жалкий дурак! — промелькнуло в голове Тони. — Жалкий, горластый, образованный, практичный дурак!’

Эрик сидел с окаменевшим суровым лицом, еле сдерживая гнев. Как бы ни относились слушатели к словам Сэйлса, неистовое возбуждение в голосе оратора невольно проникало им в душу, будя тайные страхи и тревоги, имевшиеся у каждого. Для Фабермахера оратор был символом невыразимого страха, свойственного роду человеческому, потому что, заглядывая в себя, он находил то же самое. Тони был пришиблен своим сходством с этим человеком, он понимал, какими путями тот пришел к ошибочному убеждению, что поступает так, как нужно.

Эрика переполняло такое же чувство омерзения, какое душило и Фабермахера, но вместо страха его обуревала холодная ярость. Он ненавидел Сэйлса, он презирал его, как наемного убийцу, но все это не разъедало его души. Он знал свои слабости, но знал также, что способен с ними бороться, и поэтому ему и в голову не пришло, подобно Хьюго, рыться в себе.

И в то же время ему, как и Тони, был понятен путь этого человека. Эрик тоже знал, как человек может извратить свои принципы ради достижения могущества. Он знал это из опыта — по своей работе в Американской машиностроительной компании, но, не в пример Тони, его не обезоружила аналогия с собой, ибо перед собой-то он мог оправдаться. Человек всегда может найти объяснение своим поступкам, но это не лишает других права осуждать их.

Эрик смотрел вниз, на пышущего злобой маленького человечка, и видел перед собой врага, но и только, этот человек не был для него символом человеческой жестокости или слабости. Это был просто человек, недостойный даже плевка, существо, которое нужно раздавить ногой без всяких угрызений совести. Рассудочная жалость к этому явно патологическому субъекту заглушалась в нем гневом, и он понял, почему Арни настаивал, чтобы он послушал Сэйлса. Но на этот раз Арни просчитался.

Только сейчас Эрик ясно осознал, что, каких бы уступок он ни добился от Арни, все равно, заключив с ним сделку, он продаст себя, надругается над тем, что для него свято, и изменит тому, во что верит. Вчера Арии улещивал его, как опытная сводня. Слова, изрыгаемые Сэйлсом, ясно доказывали, что никто не намерен прислушиваться ни к нему, ни к другим физикам.

Арии О’Хэйр и ему подобные с самого начала задались целью подавить всякие разговоры об атомной энергии и слить ее в понятии людей с атомной бомбой. Вот во что суждено было превратиться тому чудесному всеобщему оптимизму и вере, которых Эрик не мог забыть. Этот визжащий, выкрикивающий сумасшедшие лозунги идиот казался ему олицетворением всех людей, виновных в том, что они отказались слушать правду.

— Идемте, — сказал он остальным. — Мы просто дураки. Как можно так долго слушать этого мерзкого негодяя?

Фабермахер, не поворачивая головы, протянул руку и сжал Эрику запястье. Эрик снова сел на место. Он поглядел на напряженное лицо своего друга и увидел, что тот страдает, но решил, что у него, должно быть, приступ физической боли. Почему-то Эрик вдруг обрадовался, что здесь нет Сабины. Они досидели до конца речи: Фабермахер так и не выпускал из своей руки руку Эрика. Оратор умолк, они встали.

— Нам незачем торопиться, — сказал Тони Фабермахеру. — Сэйлс еще должен дойти до своего кабинета. Мы условились встретиться у него.

Медленно, как в трансе, Фабермахер повернул голову и взглянул на Тони.

— После этой речи? — спросил он.

Тони смущенно пожал плечами.

— Конечно, речь была дурацкая, но ведь одно другому не мешает.

— Одно другому не мешает, — задумчиво повторил Хьюго. — В этом всегда заключалась ваша жизненная философия. Тони. Она либо порочна, либо нелепа до смешного. Выбирайте любое. Мне все равно. И это и вообще все на свете. Завтракать я не пойду. У меня пропал аппетит. Совершенно пропал. Прощайте.

Он положил руку на плечо Эрику и посмотрел ему в лицо взглядом, полным жалости и глубокой грусти. Он хотел что-то сказать, но только медленно тряхнул головой и, еле передвигая ноги, пошел прочь.

Тони хотел было догнать Хьюго, но Эрик его остановил.

— Оставьте его, — резко сказал он. — Неужели вы могли вообразить, что Сэйлс для него что-нибудь сделает?

— Вы мне оба надоели, — ответил Тони. — Вы совсем не понимаете, что такое Вашингтон. Вы думаете, что все должно быть либо белым, либо черным.

— Это вы не понимаете его, Тони. То, что вам тут кажется серым, издали выглядит либо белым, либо черным, а вся страна смотрит на Вашингтон издали.

Эрик вышел на улицу и рассеянно побрел, сам не зная куда. Он весь кипел от злости. Необходимо остыть, прежде чем что-либо предпринимать. Сейчас ему предстояло окончательно решить свою судьбу, и он хотел сделать это спокойно и хладнокровно. В прошлом, когда ему приходилось выбирать между своими убеждениями и обманчивыми соблазнами, он всегда, хоть и спотыкаясь, в конце концов становился на честный путь. Сейчас, перебирая в памяти свою жизнь, он пришел к заключению, что каждый раз ему помогала, облегчала этот выбор какая-нибудь случайность, а если не случайность, так толчок извне.

И чем больше Эрик углублялся в воспоминания, тем сильнее убеждался, что в каждом случае ему помогало влияние Сабины. Вчера утром он пытался представить себе, как сложилась бы его жизнь, если бы он женился на Мэри, но воображение отказалось ему служить, ибо он знал, что не может жить без Сабины. Теперь он даже понимал почему. Сабина чутко разбиралась в людях, а его знала лучше, чем он сам, и это свое тонкое понимание, с тех пор как они поженились, она неизменно отдавала в его распоряжение. Он пользовался этим, как кредитом в банке, предоставленным ему до достижения духовной зрелости.

Должно быть, тут, в Вашингтоне, в это ясное свежее утро, он окончательно стал взрослым, потому что сейчас он уже твердо знал, как ему поступить. Не нужно даже обращаться за советом к Сабине — у него нет никаких сомнений. На глаза его не набегали слезы горького разочарования, на этот раз он спокойно и обдуманно наметил себе цель, рассчитал средства и готов был пуститься в путь.

Из ближайшего автомата он позвонил Арни О’Хэйру. Тот, явно предвкушая приятный разговор, поздоровался с ним таким радостным тоном, что Эрик не мог удержаться от презрительной усмешки.

— Так вот, Арни, сейчас я слушал Сэйлса. Вы были правы — он заставил меня прийти к окончательному решению.

— Ну и чудно, сынок! Знаете, у меня прямо гора свалилась с плеч. Чудно, чудно, вот и все, что я могу сказать!

— Пожалуй, вам все-таки придется сказать что-нибудь другое, Арни. Меня эта работа не устраивает. Ни за какие деньги я на нее не соглашусь. Третьего дня у меня на руках умер мой старый и очень хороший друг. Эта смерть заставила меня задуматься. Я испугался. Мне показалось, что главное в жизни — иметь как можно больше денег. Но, видно, страх мой прошел, а может, я понял, что испугался не того, чего следовало, одним словом — пусть эта работа провалится ко всем чертям. И вы вместе с нею. И сенатор Хольцер тоже. Передайте ему это от меня, пожалуйста.

До самого вечера Эрик, злой и хмурый, бродил по городу. Ему ни с кем не хотелось разговаривать. Он старался не поднимать глаз, потому что вид поруганных национальных святынь приводил его в еще большее бешенство.

Уже стемнело, когда он вернулся к себе в отель. Он не стал ничего рассказывать Сабине, сказав только, что отказался от предлагаемого места. Он чувствовал, что не может ей объяснить ничего, пока сам не осознает как следует смысл происшедшего. Минут через десять после его прихода зазвонил телефон, и, услышав в трубке истерический голос Тони, Эрик вдруг понял, что означало молчаливое прощанье Фабермахера и его порывистый уход.

Стоя у кровати, он выслушал весть о самоубийстве Хьюго и долго молчал, прижав трубку к уху. Сказать ему было нечего.

— Я говорю от Эдны, из отеля, — сообщил Тони. — Я звонил Лили. Она обещала приехать.

— Я тоже сейчас приеду, — сказал Эрик и взглянул на Сабину. Она, бледная, потрясенная выражением его лица, не сводила с него огромных расширенных глаз. — Мы оба приедем, — добавил он.

Шевельнувшийся в нем гнев придал немного твердости его голосу.

— С Джоди несчастье? — произнесла Сабина.

— Нет, — ответил он и вдруг почувствовал к ней острую жалость. — С Хьюго.

17

Хьюго и Эдна снимали номер в отеле ‘Конститьюшн’ на Коннектикут-авеню, потому что Эдна жила здесь в детстве. Уже в те времена отель начинал приходить в упадок, и его администрация лезла из кожи вон, стараясь получше обслужить генерала Мастерса, его супругу, маленькую дочку и гувернантку, составлявших милую и благовоспитанную семью. Вероятно, никто уже не помнил просторных, освещенных люстрами комнат тогдашнего отеля, кроме маленькой девочки в коротеньком, теперь уже старомодном платьице, которой суждено было жить в душе Эдны до самой ее смерти.

Несколько лет назад, когда они с Хьюго приехали в Вашингтон, Эдна ласково улыбалась про себя, вспоминая блеск и звон отцовских шпор, запах ярко начищенной кожи его сапог, душистого мыла, голубоватого дымка гаванских сигар и даже легкий аромат лаванды, который и теперь распространяла вокруг себя ее мать. В те дни ливреи мальчиков-рассыльных казались ей куда богаче и наряднее кадетских мундиров, а старомодная гулкая ванная, отделанная изразцами и фаянсом, поражала своим великолепием. Отель ‘Конститьюшн’ казался ей несравненно красивее Белого дома. Да и как же иначе, ведь папа приезжал в Вашингтон только потому, что президенту больше не с кем было посоветоваться.

Маленькая Эдна Мастерс была прелестным ребенком с рыжевато-каштановыми кудряшками, застенчивым взглядом и властной манерой держаться — можно было подумать, что она собиралась командовать полком во время отлучек отца. Сейчас, тридцать лет спустя, тень той девочки широко открытыми от удивления глазами глядела на себя взрослую — на измученную, сломленную горем женщину. Эдна сидела в старомодном зеленом кресле, задумчиво устремив в одну точку усталый взгляд.

Она не обращала внимания на суету вокруг себя, не слышала сочувственных слов друзей. Она ощущала только невыносимую боль в груди и ужас при мысли о предстоящей одинокой жизни без человека, которого она любила до сих пор.

Временами она начинала сознавать, что рядом сидит Эрик Горин и держит ее руку в своей. И она поднимала на него глаза, видела его ласковый, грустный взгляд и трагически стиснутые губы. Она знала его почти пятнадцать лет, но только издали, до сих пор Эрик был для нее только мужем женщины, которую любил Хьюго.

С самого начала она знала, что Хьюго любит Сабину, она тайно страдала от унижения, на нее находили приступы бешеной ярости, но гордость не позволяла ей обнаруживать эти бурные переживания, она изливала их по разным мелким поводам, и окружающим часто казалось, что она выходит из себя по пустякам. Но время шло, и постепенно она стала относиться к этой любви как свойственному Хьюго недостатку, такому же незначительному, как и прочие, которые она ему всегда прощала.

Сабина тоже находилась где-то тут, но Эдне это было безразлично. Сейчас для нее существовали только она сама, Хьюго, которого она никогда больше не увидит, да этот человек, который сидел рядом и держал ее руку в своей. Эрик был для нее совсем чужим, но в минуты просветления она испытывала к нему глубокую благодарность за его присутствие, за то, что рядом с нею находится какое-то человеческое существо.

Сегодня днем, войдя в комнату, она увидела распростертое тело Хьюго и, даже не успев подойти к нему, сразу поняла все, словно подсознательно давно уже готовилась к этому. И как ни странно, прежде всего она рассердилась, потому что всякое самоубийство — невероятная глупость. Но в следующее мгновение она поняла, что это самоубийство вовсе не было глупостью. Видно, Хьюго все-таки чему-то ее научил. Он не оставил никакой записки. Эдна знала, что в последние минуты он не думал о ней, но она уже привыкла к его отношению, и это ей не показалось обидным. Все-таки по-своему он ее любил.

Второй раз за эту неделю Эрик сталкивался со смертью, ему снова казалось, что в комнате стоит запах сырой земли и тления. Полиция давно уже увезла тело для вскрытия, хотя смерть от цианистого калия можно было безошибочно установить и так, но Эрику все еще казалось, будто Хьюго сидит с ним рядом и, как утром на галерее палаты представителей, крепко сжимает его руку.

‘Может, надо было сказать ему, — думал Эрик, — чтобы он не обращал внимания на Сэйлса, что все непременно образуется, когда я получу место в правительственной комиссии. И почему я не настоял, чтобы Мэри устроила Хьюго у себя?’ Дважды Эрику представлялась возможность выручить Фабермахера, и оба раза он от этого уклонился. Даже вчера, за завтраком, вместо того чтобы обмениваться колкостями, они могли бы обсудить, чем и как можно помочь Хьюго. Вот о чем надо было думать, а не дуться на него из-за Сабины. Все эти волнения казались теперь такими ничтожными. Эрику было стыдно о них вспоминать. Он не смел поднять глаза на Сабину, которая тихо переговаривалась с Лили.

Он не мог спасти Фокса от смерти, как бы ни старался. Но разве Хьюго нельзя было спасти? Фокс был мертв уже за двадцать лет до своей смерти. Но разве Хьюго тоже был мертвым? Эрика огорчила смерть Фокса просто потому, что умер человек, но ведь Хьюго был не только живым человеком, а еще и талантливым ученым в расцвете творческих сил.

Эрик не признавал людей, не имеющих сильной и страстной привязанности к своему делу, не любящих свою работу больше всего. Он допускал в человеке и другие чувства — любовь, гордость, потребность в ласке, даже тщеславие, — но все это должно быть подчинено основному.

Если человек счастлив и может сделать счастливым другого, то все эти чувства должны только подкреплять его, сливаться с его стремлением выразить свое счастье в работе. Фабермахер не был счастлив. Его сгубила душевная слабость, переросшая в постоянный ужас при первом же столкновении с человеческой жестокостью — этой движущей силой в окружавшем его мире, — жестокостью, скрытой за прозрачными покровами тупости, фанатизма и смутной боязни всяких перемен.

Мысли Эрика постепенно перешли от воспоминаний о своем друге к оценке собственной жизни.

Он, как и Хьюго, тоже любил свое дело, обладал некоторым талантом и гораздо большими душевными силами. В те времена, когда он работал в лаборатории, его настойчивость преодолевала все препятствия. Он заставил Тони Хэвиленда довести опыт до конца, и этот опыт имел немалое значение для его дальнейшей карьеры. Там, где нужно было противопоставить свою волю воле другого человека, ему всегда сопутствовала удача.

Потом, в Кемберлендском университете, против него выступили иные силы, а еще позже, у Тернбала, в Нью-Йорке, дело обстояло гораздо сложнее, чем борьба двух личностей и столкновение их противоположных желаний. Весь мир, в котором жил Эрик, был его противником, и тут не могло быть ни поражений, ни побед. Каждый раз борьба начиналась и обрывалась, ничем не кончаясь.

Здесь, в Вашингтоне, произошло самое значительное в его жизни сражение, но личные конфликты были тут ни при чем. Ни на одного человека он не мог бы указать пальцем, сказав: вот это мой враг, он всему причиной. Эрик не мог указать ни на Арни, ни на Сэйлса, ни на Хольцера. Таких людей слишком много. И его настойчивость в борьбе один на один тут уже не могла ничем ему помочь.

И снова он спросил себя: мог бы он предотвратить эту смерть? Но каким образом? Мог ли он принять предложение Арни? И сейчас при одной мысли об этом в нем закипела глухая злоба. Нет, сейчас в нем происходило совсем не то, что было в темной квартире Фокса. Тогда, всего несколько дней назад, холодный запах тления так испугал его, что он в панике готов был ухватиться за что угодно. Теперь он был настроен иначе.

В ту ночь какая-то часть его давно подавляемого страха прорвалась наружу, и он неверно понял этот страх. Теперь он отбросил в сторону все накопившиеся в нем скрытые тревоги и стал понимать самого себя так, как никогда. Наконец-то он доискался ответа на вопрос, заданный ему давным-давно: ‘Почему вы хотите стать ученым?’ Больше пятнадцати лет этот случайный, почти бессмысленный вопрос неотвязно стучал в его мозгу. Иногда, в хорошие времена, он казался надуманным и вызывал только усмешку. Теперь, однако, Эрик нашел исчерпывающий ответ. И, найдя его, почувствовал на себе тяжкую ответственность.

Издавна, быть может с самого начала своей жизни, Эрик везде и во всем чувствовал борьбу за существование. Вокруг него шла война, и не только между людьми: это была стихийная, первобытная борьба жизни со всеми физическими законами, обрекавшими ее на смерть. Жизнь хрупка и зыбка, жизнь — случайный результат нескольких совпадений, крохотный водоворотик в огромном потоке вселенной. Во мраке и холоде таинственной, безмолвной бесконечности жизнь — только нежный розовый бутон, но жизнь упряма, обреченные живые существа упорно цепляются за этот теплый хрупкий клочок и бросают вызов врагу — вечной ночи. Ни один человек не может сказать, когда он впервые почувствовал, что вокруг него происходит борьба, но в первую же осень своей сознательной жизни он видит ее в меняющейся окраске листьев на деревьях. Он может ощутить ее в разрушительных вихрях гигантских бурь, величественно проносящихся над землей, в падающих звездах, в обмелении рек, в образовании оврагов, в обвалах, разрушающих горы, в засухах, наводнениях, в бледном, мертвенном свете луны и нестерпимо палящих лучах солнца. И в солнечном летнем утре, и в теплых весенних вечерах есть смерть — тысячи, миллионы смертей.

Рано или поздно возникает вопрос — почему? Есть ответы, внушенные безвольной покорностью или тупой невозмутимостью. Но в тех людях, которых не так-то легко удовлетворить подобными ответами, недовольство порождает желание бороться, и они вступают в войну. Некоторые из них, забыв о враге, занимаются грабежом, насилием и убийством в собственном стане, но самые смелые уходят вперед, во тьму, открывать неизвестные земли. Группами или в одиночку, они поднимаются к звездам, они изучают и используют маниакальную жизнеспособность микроскопических клеток, они исследуют огромный шар, который медленно вращает их в безмолвном пространстве.

Это настоящая война, в которой люди становятся в ряды бойцов без знамен и сражаются без боевых кличей и без героизма. Они наивно спрашивают: ‘А чем же еще можно заниматься в жизни?’ Но разве мыслимо, участвуя в такой войне, уважать окопавшихся в тылу людишек, которые используют для личной наживы трофеи, добытые ценою огромного труда, которые подымают визг из-за того, что задето их мелочное самолюбие, убивают, обозлившись на то, что к их добру прикасаются скептические руки? До каких пор можно терпеть существование этих зачинщиков кровавых схваток, этих противников всего нового?

Трудно и тоскливо бойцам сражаться в этой войне. Несмотря на всю свою целеустремленность, они ведь только обыкновенные люди — мягкие, податливые, обладающие всеми человеческими слабостями. Собственные недостатки досаждают им, как вши. И так как они просто обыкновенные люди, то, даже смело шагая вперед, они страдают, чешутся и корчатся от этих зудящих укусов. Их не ждут никакие личные награды, кроме сознания, что дело выполнено хорошо. Но и эта медаль быстро стирается и тускнеет. Заслужить прочное уважение невероятно трудно, почти немыслимо. Это требует особого внутреннего напряжения, которое зачастую может искалечить человека. Очень трудно найти в себе для этого мужество, и, таким образом, внешняя борьба повторяется в миниатюре в сердце каждого человека.

Все это Эрик теперь понял, он знал также, что Хьюго пал не в сражении, он умер потому, что не мог пережить гнусностей, творившихся в тылу. Такая смерть требует отмщения. Эрик был уверен, что он не виноват в гибели Хьюго. Оставалось только убедить в этом Сабину. Она стояла у окна, одна, спиной к ‘нему.

Лили, подойдя сзади, слегка тронула его за плечо.

— Я хочу напоить Эдну кофе, — сказала она. — Потом, когда она немножко отойдет, я заберу ее к себе. Она побудет со мной, пока не приедет ее мать. Я уже вызвала ее.

Эрик охотно встал — от неподвижного сидения у него онемело все тело. Он поглядел на Сабину, все еще стоявшую у окна, потом подошел к столику и налил себе кофе. Сабина наконец обернулась и, словно не заметив Эрика, прошла мимо него к Эдне. Вышло ли это нечаянно или она умышленно не хочет его замечать? Он задержался у столика, выжидая, пока она поднимет на него глаза, но Сабина села рядом с Эдной, и теперь, чтобы взглянуть на него, ей нужно было обернуться через плечо. Женщины о чем-то тихо заговорили, а Эрик медленно направился к Тони, который стоял у другого окна и молча смотрел в темноту.

Лицо Тони как-то обвисло и в профиль показалось Эрику совсем старым. Эрик предложил ему кофе, но Тони покачал головой. Эрик взглянул на его покрасневшие влажные глаза. Сначала он подумал, что причина этих слез смерть Фабермахера, но, перехватив полный горечи и возмущения взгляд, который Тони бросил на Лили, сразу догадался, в чем дело.

— Вы не знаете, как решено с похоронами? — вполголоса спросил Эрик. Тони медленно обернулся.

— Она хочет кремировать его, как только полиция вернет тело, — сказал он. — Так по крайней мере она сказала, когда я сюда пришел. Вряд ли она передумает. Во всяком случае ее мать приедет раньше, чем Лили уедет в Англию. — Тони помолчал. — Вы знаете, она твердо решила выйти замуж за Помфрета.

— Я не знал, — сказал Эрик.

— Она только сегодня мне сказала, — горько промолвил Тони. — Сколько дней я этого ждал, но ведь я ее знаю — если б я не спросил, она бы так ничего и не сказала. Она воображала, что щадит меня, но все равно потихоньку уехала бы. Поэтому я спросил ее сегодня напрямик, и она ответила, как я и ожидал. Посмотрите на нее. Черт ее возьми, почему ее ничего не трогает? Она всегда так — становится чуточку грустнее — и больше ничего. — Тони пристально посмотрел на Эрика. — Ну что же, принимаете вы это предложение?

— Нет, — решительно ответил Эрик.

— А кого они хотят взять вместо вас?

— А что? Вы хотите получить это место?

— Прежде всего, они вряд ли обо мне вспомнят, а после сегодняшней речи… словом, работать у них — все равно что проектировать массовый крематорий, но, черт возьми, надо же мне чем-нибудь заняться.

— Вы хотите сказать, что согласились бы, если б вам предложили?

Тони пожал плечами.

— Не знаю, — неуверенно ответил он. — Пожалуй, я сейчас согласился бы на любое предложение. А вы сами уже решили, что будете делать дальше?

— Да, уже решил, — спокойно ответил Эрик. — И очень твердо. Вчера, когда я сюда приехал, я, сам того не сознавая, пятился назад. С этим покончено. Я твердо знаю, куда иду. Мне теперь совершенно ясно, что с этих пор все лаборатории в Америке будут находиться под пятой тех самых людей, которые нарочно путают понятие об атомной энергии с атомной бомбой. Этим занимаются Арни и его друзья. Деньги потекут к ним рекой, а лабораториям будет вежливо предложено работать только для военных целей, и свободной исследовательской деятельности наступает конец. Новая работа Хьюго — первая жертва. Так вот, именно в лабораториях и начнется борьба, и там должны быть люди, способные оказать сопротивление. Нужно работать для науки, а не ради войны, и в этом духе мы должны воспитывать молодежь. Я не намерен стать Эрлом Фоксом. Мои студенты никогда не услышат от меня фразы: ‘Не все ли равно?’ Теперь нам далеко не все равно. Так что, когда я вам понадоблюсь, вы найдете меня в Пало-Альто. Я буду работать в университете. Это — боевое задание, а не бегство!

— А что вы думаете о федерации ученых, которая сейчас формируется?

— Пока что все это превосходно задумано. Я с радостью буду там работать. Все, что поможет разъяснить эту путаницу, можно только приветствовать. Но уж, само собой, сделано это будет не в Вашингтоне.

— Все-таки такой организации нужен человек, знающий в Вашингтоне все ходы и выходы, — возразил Тони. — Такой, который умел бы здесь ориентироваться. Это мне как раз подошло бы. Вы ведь знаете людей, которые занимаются организацией этого дела. Не могли бы вы меня туда устроить?

Эрик отвернулся.

— Не выпить ли нам кофе, Тони? Мы поговорим об этом в другой раз.

— Почему же в другой? — настаивал Тони, хватая его за руку. — Вы не хотите замолвить за меня словечко?

— Тони, там вам не место. Вы ведь даже не знаете толком, на чьей вы стороне. Если уж говорить прямо, то вам наплевать и на ту и на другую сторону, вы просто хотите как-то убить время. Работу свою вы любить не станете. А здесь нужен человек, несущий в себе давнишний гнев. И Вашингтон знать ему вовсе не обязательно. Ему нужно почаще поднимать свой голос. Такие речи должны все больше и больше тревожить Вашингтон, и в конце концов он возненавидит этого человека, так что это дело не для вас. Вы ведь не сможете долго идти с нами в ногу.

— Благодарю, — насмешливо сказал Тони. — Я помню время, когда положение было несколько иным. Вы не постеснялись попросить меня об одолжении — пустяковом одолжении: сломать в угоду вам всю мою жизнь как раз в такой момент, когда все, что я хотел, было почти у меня в руках. — Он снова взглянул на Лили. — Когда речь шла о ваших интересах, вы ни с чем не считались.

— Мне очень грустно, что вы так думаете. Тони.

— А вы не грустите, лучше сделайте что-нибудь для меня.

— Тони, такие места нельзя распределять в порядке услуги. Чем больше вы настаиваете, тем больше я убеждаюсь, что вы не годитесь для этой работы. А если говорить о том злополучном лете, так вы не делали мне никакого одолжения. Просто я вас заставил, вот и все.

Тони отвернулся, и Эрик разозлился на себя.

— Простите меня, Тони, я не то хотел сказать.

Тони молчал, он чувствовал себя слишком униженным.

— Мы с вами больше не увидимся, Тони. Я завтра уезжаю.

— Прощайте, — холодно пробормотал Тони, едва шевеля губами.

— Тони, ради бога…

Эрик взял его за плечо и повернул к себе, но Тони не смягчился. Эрик вдруг вспомнил то первое лето, когда они работали вместе. В те времена он, когда ему чего-нибудь хотелось, сердился и шел напролом, пока не добивался своего. Какова была бы его судьба, если б он молча, с достоинством замыкался в себе, как Тони? Нет, Тони, конечно, не годится для такой работы.

Что его сделало таким, думал Эрик. Богатство? Нет, это слишком простой, наивный ответ. Сколько Эрик его помнил. Тони всегда пасовал в решительные минуты. Человек не может утвердить себя в жизни, если, борясь с людьми за осуществление своих целей или отстаивая свои убеждения, он не вкладывает в эту борьбу всю свою душу, не отдает ей все свои силы. Как-то давно Фокс сказал, что у Тони слишком большой выбор, вместо того чтобы черпать в этом силу, он выбирает только возможности для отступления.

Эрик отошел и взял пальто и шляпу. Он остановился у кресла Эдны, наклонился и нежно прикоснулся губами к ее щеке.

— Прощайте, Эдна. Идем, Сабина.

Сабина стала одеваться, он молча следил за ней глазами. В эту минуту Эрик заметил, что Лили смотрит на него понимающим взглядом. Они грустно улыбнулись, потом простились, молчаливо поблагодарив друг друга за поддержку и сочувствие, и пожалели, что за столько лет не успели как следует узнать друг друга. Узнать просто по-человечески, и больше ничего, — говорили их улыбки.

18

Эрик и Сабина вышли на улицу, свернули в восточном направлении и некоторое время шли молча. Вечер был тихий и холодный. Вдали, над аэродромом, по небу медленно двигались лучи прожекторов, похожие на растопыренные пальцы фокусника, показывающего, что в руках у него ничего нет.

— Ты на меня сердишься? — тихо спросил он.

Она удивленно обернулась.

— Я? За что?

— За письмо Хьюго. Ты же знаешь, я его прочел, — признался он. — Я прочел его, и оно меня растрогало. Оно… Мне жаль, что это не я тебе его написал.

Она ответила не сразу, пока длилось это молчание, он чувствовал себя беззащитным перед нею, а душа ее была для него закрыта. Сейчас между ними уже не было взаимопонимания, он был всецело в ее власти.

Наконец Сабина заговорила, и, не услышав в ее тоне того, чего он так опасался, Эрик понял, что до сих пор не знает ее как следует.

— Ты ведь не говорил сегодня об этом Хьюго, не правда ли?

— Боже мой, почему тебе пришло это в голову?

— Вчера ему, по-видимому, казалось, что ты на него злишься за это.

— Он так тебе сказал? — грустно спросил Эрик. — Неужели он так и сказал?

— Вот почему я и спросила, не говорил ли ты с ним сегодня о письме. Я рада, что между вами ничего не произошло. Тони рассказал мне о сегодняшней речи и о впечатлении, которое она произвела на всех вас. Когда ты пришел домой, я сразу заподозрила что-то неладное. Но ведь Хьюго знал, что ты хочешь отказаться от предложения Арни, правда?

— Он не мог не знать.

— Ну, слава богу. По крайней мере он знал, что, какие бы дела ни творились вокруг, ты его не предашь. И тебе не в чем себя упрекать.

— Тебя только это и беспокоит? — спросил он. — Только то, что у меня на душе?

Она с жалостью посмотрела на него, и Эрик понял, что окончательно выдал себя.

— Значит, ты все-таки сердился на него, — сказала она. — И на меня тоже. Да, пожалуй, я это знала со вчерашнего дня.

— Почему же ты молчала, Сабина? Почему ты не заставила меня высказаться и облегчить душу?

— Мне не хотелось, чтобы тебе было стыдно за себя.

— Но мне все равно стыдно, — сказал он. — Знаешь, когда ночью не спится, так часов около трех утра вдруг впадаешь в тоску, начинаешь все видеть в черном свете, и тебе кажется, что все тебя обманули и предали, а утром проснешься — и все эти гнетущие мысли рассеиваются, и мрачные решения, которые надумываешь ночью, кажутся глупыми, такими, какие они на самом деле и есть. Для меня эта история с письмом — такой же ночной кошмар, но только продолжавшийся и днем. — Он покачал головой. — Мне нечем оправдаться, кроме того, что прошлая неделя, а может быть, и весь прошлый месяц для меня был вот такой бессонной ночью. Может, я просто слишком устал, а может, все дело в том, что мне уже перевалило за тридцать пять. Скажи мне, дорогая, можешь ты посочувствовать дураку?

— А разве ты нуждаешься в сочувствии? — спросила Сабина, и Эрик догадался, что она улыбается.

— Пожалуй, нет, — засмеялся он. — Это я просто так, чтобы ты что-нибудь сказала. — Она взяла его за руку. Они шли, тесно прижавшись друг к другу, как, бывало, в прежние времена, и она сказала:

— Милый, мои слова — это самое малое, что я могу тебе дать, и ты это знаешь.

— Да, правда. Но видишь ли, дорогая, я хотел бы быть тебе лучшим мужем. Меня всегда это угнетало, — признался он. — И я буду лучше, вот увидишь.

— Ты и так хороший муж. Ты оказался таким, как я и думала. Я ничего другого и не ждала, ничего другого и не требовала. Помнишь наше первое лето в Провинстауне? Как-то на пляже я тебе сказала, чтоб ты не думал о том, каким я хочу тебя видеть, и остался бы самим собой. Таким я тебя полюбила, и больше мне ничего не нужно.

— Но ты заслуживаешь лучшего. Ты могла бы гораздо удачнее выйти замуж.

Она снова засмеялась.

— Нет, — сказала она, — если ты такого мнения о себе, значит, я права… Это лишний раз доказывает, что ты очень плохо разбираешься в людях.

Они шли пешком до своего отеля и тихо разговаривали, давно им уже не было так легко друг с другом, даже во время пауз. Через некоторое время он понял, что начинает за ней ухаживать, как влюбленный, и в самом деле, он сейчас любил ее еще сильнее, чем когда-либо раньше. Теперь всякий раз, как он взглянет на нее или подумает о ней, перед ним будет вставать ее образ, каким его видел Хьюго. И сама любовь его стала богаче, словно любовь Хьюго передалась ему по наследству, словно этот единственный светлый луч в мрачной жизни Хьюго пережил его смерть. Сабина тоже чувствовала эту перемену и была ею взволнована, так они шли рука об руку, ощущая в себе какую-то новую душевную близость.

Шагая рядом с ней, Эрик вспомнил, как когда-то давно они гуляли вместе. Однажды в зимний вечер, задолго до свадьбы, они проходили по площади Колумба мимо продавца цветов и неожиданно решили пойти в гостиницу.

Ему захотелось спросить Сабину, помнит ли она ту ночь. Конечно, она помнит, но он решил не спрашивать. Как ни приятны эти воспоминания, их уже не оживишь. Трудно возродить то, что было пятнадцать лет назад. С тех пор они во многом изменились и будут меняться впредь.

Всякие попытки в точности повторить прошлое сейчас были бы просто жалкой и ненужной подделкой. От прошлого у них осталась только глубокая нежность друг к другу, взаимное уважение и влечение. Этим наследством надо дорожить, беречь его. Только глупцы могут пренебрегать им — ведь в нем единственное спасение от гибельного внутреннего одиночества.

Эрик и Сабина до самого дома больше не говорили о Фабермахере, но оба думали о нем, хотя и по-разному. Эрику не приходило в голову спрашивать, сможет ли он жить, если Фабермахер при всем своем таланте, при всех своих возможностях не нашел другого выхода, кроме смерти.

Для Эрика не существовало безвыходных положений в жизни, и он верил, что всегда найдет выход. Он приложит к этому все силы, он не даст себя победить окончательно.

Вашингтон оказался слишком обширным полем сражения — ну что ж, он найдет себе другое, по силам. Выбор принадлежит ему, следовательно, и преимущество останется за ним.

И в эту минуту он понял, что вступил в такой период своей жизни, когда внешний блеск тускнеет, когда мечтания и романтика уже не привлекают. Он находится сейчас в таком состоянии, что может с безжалостной объективностью оценивать себя и свои силы. Если он сейчас сделал бы неверный шаг, то покатился бы под гору независимо от всех материальных успехов, которых мог бы достичь. Но если он выбрал правильный путь, то ему еще доступно все счастье, какое только возможно в этом мире.

В тридцать шесть лет Эрик пережил достаточно и смело может держать перед собой ответ. После недели напряженной борьбы, пережив не одну трагедию, он мог только благодарить небо за то, что сумел сделать правильный выбор и остался таким, каким ему хотелось быть, — в глазах тех, кого он любил, и в своих собственных.

———————————————————————————

Первое издание перевода: Уилсон М. Жизнь во мгле. Роман / Пер. с англ. Н. Треневой, Предисл. О. Писаржевского. Ред. Т. Кудрявцева. — Москва: Изд-во иностр. лит., 1951. — 576 с., 20 см.

Митчел Уилсон. Живи с молнией

КНИГА ПЕРВАЯ. ЛАБОРАТОРИЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

2

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

2

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

2

3

4

5

6

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

2

3

4

5

6

7

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

2

3

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

1

2

3

4

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

1

2

3

4

5

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

1

2

3

4

5

6

7

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

1

2

3

4

5

* КНИГА ВТОРАЯ. МЕЖДУ ЛАБОРАТОРИЕЙ И ОКРУЖАЮЩИМ МИРОМ *

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

2

3

4

5

6

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

2

3

4

5

6

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

2

3

4

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

2

3

4

5

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Митчел Уилсон.
Живи с молнией

КНИГА ПЕРВАЯ.
ЛАБОРАТОРИЯ

КНИГА ТРЕТЬЯ.
ОКРУЖАЮЩИЙ МИР