Луиджи Пиранделло.
Живая и мертвая
Луиджи Пиранделло.
Живая и мертвая
Перевод Эльзы Триоле
I
I
——————————————————————
Живая и мертвая, Пиранделло Луиджи, Год: 1909
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Шхуна ‘Филиппа’, которую капитан Нино Мо назвал так в честь своей первой жены, подходила к небольшому молу Porto Empedocle. В огненном закате солнца, в неистовстве красок и света дрожала и трепетала бесконечная водная поверхность Средиземного моря, начиная от Punta Bianca, выставившей под резкой лазурью неба как бы голову снежного кита, и до Monte Rosello, на котором только ночью становился заметным багровый, как кровь, маяк. Безумию вод с земли отвечал блеск оконных стекол разноцветных домов села, дома прислонились к скале в том месте, где она треснула, раздалась и светилась серебряным блеском: да еще сияло на берегу золото сваленной в кучи серы. И единственным контрастом, в конце мола, обозначалась тень старинного, темного, прямоугольного замка.
Маневрируя, чтобы протиснуться в канал между двумя стенками мола, которые, точно две охраняющих руки, образуют, molovecchio — местопребывание портового начальства, — матросы шхуны заметили, что весь мол, от самого замка до белой башенки маяка, сплошь усеян людьми, которые кричат и машут беретами и платками.
Ни капитан Нино, ни экипаж никак не могли предположить, чтобы весь этот народ собрался здесь для встречи ‘Филиппы’, хотя береты и платки как будто приветствовали именно их.
Они решили, что, должно быть, какая-нибудь флотилия миноносцев стала к стенке мола и что сейчас она снимается с якоря, радостно приветствуемая населением, для которого королевское военное судно редкое зрелище.
И капитан Нино Мо, из осторожности, в ожидании буксира, приказал опустить парус.
Без паруса шхуна, ничем не гонимая, все же продолжала тихонько продвигаться, почти не рассекая трепещущих великолепных вод, зажатых между стенками мола, словно жемчужное озеро, три любопытных юнги, как белки, взобрались: один на ванты, другой, по мачте до марса и третий — на рею. Но сильные удары весел приближали лодку, которая должна была их взять на буксир. Наконец она подошла, окруженная шлюпками, до того перегруженными кричащими и жестикулирующими людьми, что они то-и-дело грозили перевернуться. ,
Вся эта суматоха, все эти люди — из-за них, в чем дело? Может быть, их считали погибшими?
И экипаж, удивленный и испуганный, в восторге тянулся с кормы к лодкам, стараясь разобрать, что с них кричат. Но явственно до них доносилось только название шхуны: Филиппа! Филиппа!
Один лишь капитан Нино Мо, красный как омар, коренастый и крепкий, не проявляя никакого интереса, стоял в стороне, надвинув берет почти вплотную на косые, и словно обведенные каймой, рыбьи глаза, из которых левый был всегда на три четверти прикрыт. Потом он вынул изо рта трубочку, сплюнул, провел рукой по жестким рыжим усам и реденькой бородке клином и серьезный, спокойный и суровый сказал:
— Va’jiti [Сицилийское выражение], cei nisei! (Так-то… они с ума спятили!)
И, повернувшись, он строго приказал юнге, висящему на вантах, идти звонить Angelus.
Всю свою жизнь он провел в плаваниях, невеселый, сосредоточенный, глубоко убежденный в безграничном могуществе бога, которому надо всегда молчаливо покоряться. Это людское кудахтанье ему было отвратительно.
Когда раздался печальный звон маленького колокола шхуны, он снял берет, и тогда показалась белая лысина, едва подернутая легким рыжим пухом, каким-то призраком волос, он перекрестился и собрался было читать молитву, когда весь экипаж налетел на него со смехом и дикими криками:
— Zi’Ni! [По-сицилийски: хозяин Нино] Zi’Ni! La gna [По-сицилийски: хозяйка] Filippa! Ваша жена! La gna Filippa! Шива! Она вернулась! Ваша жена!
Сначала капитана Нино как будто сильно хватили по голове. Вне себя, в смятении, он искал в чьих-нибудь глазах подтверждение, что этому можно действительно верить, не будучи сумасшедшим: его лицо ежесекундно менялось, переходя от крайнего изумления к недоверию, от ужаса — к радости, потом, в бешенстве, думая, что его дурачат, он растолкал всех, схватил какого-то матроса за плечи и, встряхивая его изо всех сил, закричал: ‘что вы говорите? что вы говорите?’. Подняв руки, точно защищаясь или отражая нападение, он бросился на корму в сторону лодок, которые встретили его взрывом криков. Тогда, убедившись, что ему сказали правду, он отошел прочь, борясь с желанием броситься в воду, и опять повернулся к своему экипажу, будто прося о помощи и защите.
Что он должен сделать? Как это? Как? Жива! Как? Вернулась! Но откуда? Когда? Он не мог произнести ни слова и только указал на матросов, пускай они сейчас же кинут канат, да, да, и как только канат упал на буксирное судно, он крикнул: ‘На руль!’ — ухватился руками и ногами за веревку, спустился по ней и очутился среди ожидающих его с протянутыми руками матросов буксира.
Экипаж шхуны был чрезвычайно возбужден и разочарованно смотрел вслед удаляющемуся с капитаном Нино буксиру. Они боялись пропустить интересное зрелище и, как одержимые, стали кричать другим лодкам, чтобы они схватили канат и дотащили шхуну до гавани. Но никто не обращал на них внимания, и лодки удалились, вслед за буксиром, на котором, среди всеобщего волнения, капитану Нино со всеми подробностями рассказывали про чудесное возвращение его воскресшей жены, которая три года тому назад уехала на маленьком пароходике в Тунис к умирающей матери, пароходик потерпел крушение, и ее, как и прочих пассажиров, считали погибшей. ,
Но она не погибла, целый день и целую ночь на бревне ее носило по морю — пока ее не спас русский пароход, идущий в Америку, — но она сошла с ума, да, сошла с ума от ужаса — и в течение двух лет и восьми месяцев она, сумасшедшая, жила в Америке, да, сумасшедшая, в Нью-Йорке, в сумасшедшем доме, потом, выздоровев, да, да, совершенно выздоровев, она через итальянского консула стала хлопотать о возвращении на родину, и вот уже три дня, как она через Геную вернулась домой.
Капитан Нино слушал все эти градом сыплющиеся на него новости, капитан Нино был ошеломлен, он, не переставая, моргал своими косыми, по-рыбьи обведенными каймой глазками, иногда левое веко закрывалось окончательно, как мертвое, и все его лицо сводило, словно его кололи булавками.
Крик, раздавшийся с одной из лодок, и грубый смех, которым его встретили: ‘Две жены, Zi’Ni, вот повезло!’ вывел капитана Нино из оцепенения, и с яростным презрением оглядел он всех этих людей, всех этих земляных червей.
Всякий раз, как он удалялся от берегов и уходил туда, в громады неба и моря, разве не исчезали они, как будто никогда не существовали? И вот, сейчас, они тут, перед ним, прибежали толпой ему навстречу, вот они изгородью стоят на молу, чтобы посмотреть, как выглядит человек, который возвращается из плавания и застает дома двух жен, зрелище тем более забавное для них, чем важнее и больнее оно было для него, так как эти две женщины были сестры, две неразлучных сестры, почти что мать и дочь, потому что старшая, .Филиппа, заменяла Розе мать. Когда он женился на старшей, ему пришлось взять к себе младшую, потом, когда Филиппа исчезла, они продолжали жить вместе, и, считая, что ни одна женщина не сможет лучше ее заменить мать тогда еще грудному ребенку Филиппы, он честно, как порядочный человек, женился на младшей.
А теперь? А теперь Филиппа вернулась для того, чтобы застать Розу замужем за ним и беременной на четвертом месяце. Да! тут было действительно чему посмеяться: человек между двумя женщинами, между двумя сестрами, между двумя матерями, из которых одна беременна… И вот они там на берегу! Вот Филиппа! Она здесь! Живая! Она делает ему рукой какие-то знаки, как будто хочет придать ему бодрости. — Ах, да! Это она, такая же как прежде! Крепкая, решительная — а другой рукой она прижимает Розу, бедную, беременную Розу, которая дрожит и плачет, которая изнемогает от горя и стыда среди рева, смеха, рукоплесканий, взлетающих беретов беснующейся толпы.
Когда капитан Нино Мо это увидел, когда он услышал эти крики, сердце перевернулось у него в груди и задрожало от ярости. Хоть бы лодка пошла ко дну, чтобы не видеть больше этой жестокости, у него даже мелькнула мысль броситься на матросов и заставить их грести обратно по направлению к шхуне, чтобы скрыться далеко, далеко и навсегда, но он тут же почувствовал, что не может бороться с увлекающей его ужасной силой людей и судьбы: ему показалось, что его изнутри что-то очень сильно ударило и оглушило, у него зазвенело в ушах, потемнело в глазах… И тут же он очутился в объятиях своей воскресшей жены, у нее на груди. Она была выше его на целую голову, большая, костлявая женщина со смуглым, строгим лицом, женщина мужественная, с мужественными движениями и голосом. Когда она высвободилась из его объятий, она толкнула его в сторону Розы, чтобы он поцеловал бедную девочку… Роза стояла, согнув свое обезображенное беременностью тело и смотрела двумя озерами слез на худом, прозрачном личике. И Нино Мо, увидев эту бледность, это отчаяние и стыд, почувствовал такое страшное возмущение, что, проглотив рыдание, схватив на руки трехлетнего ребенка, со всех ног бросился бежать, крикнув: ‘Домой, домой’.
За ним двинулись обе женщины, и, горланя, потянулся весь народ. Филиппа одной рукой обняла сестру, как будто взяла ее под свое крылышко, и в то же время отбивалась и отвечала на насмешки, издевательства и рассуждения толпы, а потом нагибалась к сестре и говорила:
— Не плачь, дурочка! Тебе вредно плакать! Да ну же, перестань! Держись прямей! Смелей! На все воля господня… И всегда можно найти какой-нибудь выход! Да ну, перестань! Всегда, всегда можно найти какой-нибудь выход! Господь нам поможет… Да, бог нам поможет!
То же самое она кричала толпе и еще прибавляла, поворачиваясь то к одному, то к другому:
— Нет, ничего не будет, не беспокойтесь! Ни скандала, ни ревности, ни ссор, ни зависти! Все будет так, как того захочет господь бог!
Когда они подошли к замку, пламя заката потухло, и небо, сначала багровое, как будто затянулось дымом, часть толпы отделилась и пошла по широкой, уже освещенной фонарями, дороге села.
Но большая часть проводила их до дому, за замок на Belate, туда, где дорога поворачивает и идет между редкими лачугами моряков, вдоль мертвого заливчика. Перед дверью дома капитана Нино Мо все остановились, выжидая, какое решение примут эти трое. Как будто такой вопрос можно решить вот так, на ходу!
Дом был одноэтажный, свет проникал только через дверь.
Толпа любопытных изгородью выстроилась перед дверью, застилая и без того уже бледный свет и не пропуская воздух, так что внутри можно было задохнуться. Но ни капитан Нино Мо, ни беременная женщина не в состоянии были сопротивляться. Тяжесть, которую они испытывали от этих людей, казалось им той самой реальной тяжестью, которая лежала у них на душе: они не догадывались даже, что по крайней мере эту внешнюю причину можно было бы удалить. Но Филиппа догадалась об этом за них. Она зажгла лампу на стоящем по середине комнаты накрытом к ужину столе, потом подошла к двери и крикнула:
— Вы все еще здесь, дорогие синьоры? Что вам нужно? Неужели вы еще недостаточно насмотрелись и насмеялись? Теперь позвольте нам обсудить наши дела. Разве вам некуда идти?
Это заставило людей отойти от двери, и они стали расходиться, выкрикивая еще напоследок свои насмешки. Многие же спрятались на темном берегу и следили издалека за происходящим.
Любопытство было тем сильнее задето, что всем были известны честность, богобоязненность и примерное поведение капитана Нино и обеих сестер.
И они это лишний раз доказали, оставив всю эту ночь дверь открытой настежь. Во тьме печального берега, где из стоячей, густой, маслянистой воды высовывались разъеденные морем камни, где лежали и стояли, покрытые водорослями, склизкие камни, по этой, говорю я, стоячей воде изредка взволнованно пробегала зыбь, сейчас же где-то исчезая в глубоком водовороте. И во тьму этого печального берега всю ночь из открытой двери падал желтый отсвет лампы. И те, которые засиделись в тени, изредка проходя мимо дома и бросая косой взгляд в открытую дверь, те могли видеть, как сначала все трое сидели за столом вместе с мальчиком и ужинали, потом обеих женщин, стоящих на коленях, и капитана Нино, сидевшего облокотившись на убранный стол: они молились, потом они могли видеть мальчика, сына первой жены, одиноко спящего на двуспальной кровати, и бесконечно усталую беременную женщину, которая не раздеваясь прислонила усталую голову к тюфяку, в то время как двое других, капитан Нино и la gna Филиппа спокойно разговаривали, сидя за двумя противоположными концами стола, потом они вышли за дверь и сели около дома, продолжая тихонько разговаривать. II под звездами, во тьме глубокой ночи, изредка пронзенной резкими быстрыми криками летучей мыши, казалось, что это на их шепот отвечает с берега ленивый, легкий плеск воды.
На завтра капитан Нино и la gna Филиппа, никому ничего не объясняя, отправились на поиски комнаты. Комнату они нашли там, на высоте, на той улице, что ведет к кладбищу, перед ней было море, за ней — зелень лугов, они перевезли туда кровать, стол, два стула и, когда наступил вечер, проводили туда Розу, вторую жену, и мальчика и молчаливо вернулись вдвоем в свой дом на Belate.
Тогда по селу пошел шум и все стали хором жалеть бедную девочку, бедную жертву, которую выкинули вон, да еще в каком состоянии! Подумайте только — в каком состоянии! И как же у нее должно быть сейчас на душе! В чем же вина бедной девочки? Правда, они поступили по закону… Но что же это за закон? Безжалостный закон! Нет, нет, черт возьми, это несправедливо! Несправедливо!
И на следующий день многие очень решительно дали понять капитану Нино неодобрение всего села. Но капитан Нино, который еще более мрачный, чем обычно, вышел, чтобы следить за нагрузкой шхуны, приготовляющейся к следующему плаванию, не останавливаясь и не поворачивая головы, надвинув свой берет вплотную на глаза, из которых только один был вполне открыт, с трубкой в зубах, капитан Нино разом прекратил все нарекания и попреки:
— Оставьте меня в покое. Это мое дело!
Он не удовлетворил также и тех, которых он называл ‘главарями’: коммерсантов, лавочников, маклеров по фрахтованию, но с ними он был менее лаконичен:
— Каждый поступает так, как ему велит совесть, синьоры, — отвечал он, — в семейные дела никто не имеет права вмешиваться. Кроме бога, только бога!
И через два дня, когда он сел на шхуну,, он не пожелал также Ничего объяснять своему экипажу.
Но во время его отсутствия обе сестры жили вместе в доме на Belate, и вместе, спокойные, покорные и ласковые, занимались хозяйством и ребенком.
Соседям и всем тем, что приходили из любопытства, они ничего не хотели говорить. Они разводили руками, поднимали глаза к небу и на все отвечали с грустной улыбкой:
— На все воля божья, кума!
— На все воля божья, кум!
Когда настал день возвращения шхуны, они обе, взяв за руки ребенка, направились к молу. На этот раз любопытных было немного. Капитан Нино сошел на землю, молча подал руку обеим сестрам, нагнулся, чтобы поцеловать ребенка, взял его на руки и, как в первый свой приезд, пошел по направлению к дому, так же шли за ним обе женщины. Но на этот раз, подойдя к дому на Belate, Роза осталась с капитаном Нино, а Филиппа с мальчиком спокойно пошла в комнатушку, на улице, ведущей к кладбищу.
И тогда все село, которое сначала так жалело бедную вторую жену, увидев, что ни одна из двоих не принесена в жертву другой, в диком раздражении, возмутилось спокойной и простой справедливостью решения, и многие говорили о том, что это стыд и срам.
Сначала все были ошеломлены, потом долго смеялись. Раздражение и возмущение появилось только потом, и именно от того, что все в глубине души не могли не признать, что раз нет ни обмана, ни вины ни с чьей стороны, и нельзя требовать ни осуждения, ни жертвы одной из жен — обе были одинаково женами перед богом и законом, — то в этом странном положении решение, принятое этими тремя несчастными, было лучшее, для того чтобы избежать позора. Главным образом раздражали мир, дружба и смирение обеих преданных друг другу сестер, то, что в них не было и тени зависти или ревности друг к другу.
Да, для них было понятно, что младшая, Роза, молчала и не ревновала к сестре, которой она всем была обязана, и у которой, правда, без умысла, она отняла мужа, еще Филиппа могла бы, может быть, ревновать к ней, но как, и это было понятно, могла она ревновать к Розе, зная, что она — ее милёночек, как она ее называла, — не хотела ее обмануть и ни в чем не была виновата. Значит как же? Для обеих существовал только один священный нерушимый брак, преданность мужу, который работает, отцу… Он почти все время был в плавании, проводя на суше только два,— три дня в месяц. Что же, раз бог допустил возвращение одной из них, раз бог так хотел, они будут, каждая по очереди, ожидать утомленного морем мужа.
Все эти рассуждения были здравы, честны и достойны, но именно потому, что они были здравы, честны и достойны, они раздражали людей. На следующий день после приезда капитан Нино Мо был вызван мировым судьей и должен был выслушать строгую речь о противозаконности двоеженства. До этого он переговорил с адвокатом и перед судьей он предстал сосредоточенный, спокойный и цельный, как всегда.
Он ему ответил, что о двоеженстве не может быть и речи, раз первая жена согласно бумагам считалась и будет считаться мертвой, что значит перед законом у него была одна только жена — вторая.
— Впрочем, — заключил он, — над законом людским, господин судья, стоит закон божий, я всегда старался ему быть послушным…
Что мог ему возразить мировой судья?
Но потом опять возникли затруднения: аккуратно, каждые пять месяцев, капитан Нино Мо появлялся, чтобы записать новорожденного: ‘Этот от живой, этот от мертвой’.
В первый раз, когда надо было записать ребенка, которым вторая жена была беременна еще до возвращения первой, все сошло великолепно, и его вполне законно зарегистрировали, но как же быть с ребенком, которого через пять месяцев родила Филиппа, по бумагам числящаяся мертвой?
Либо первый, от мнимого брака, был незаконным, либо второй. Середины тут быть не могло.
Капитан Нино Мо поднял руку, сбросил берет на нос и почесал затылок, потом он сказал чиновнику:
— Простите, но нельзя ли его записать законным сыном второй жены?
Чиновник выпучил глаза:
— Как так? От второй, когда пять месяцев тому назад…
— Вы правы, вы правы, — прервал его капитан Нино и снова стал чесать затылок, — но как же тогда быть?
— Как быть? — заорал чиновник.— Вы меня об этом спрашиваете? Да кто вы такой? Бей, султан, паша? Кто вы? Вы бы должны были сами соображать, черт вас возьми, а не приходить сюда меня путать!
Капитан Нино Мо отступил на шаг и приставил к своей груди оба указательных пальца,
— Я? — воскликнул он, — при чем же я тут, синьор? Раз богу так угодно?
Но, когда чиновник услышал слово — бог, он пришел в совершенную ярость.
— Бог! Бог! Бог!.. Вечно бог! Умрет кто-нибудь — бог! не умрет — бог! Ребенок родится — бог! У вас две жены — бог! Убирайтесь вы с вашим богом к черту! Приходите, по крайней мере, каждые девять месяцев, соблюдайте приличие, обходите закон, и я вам их всех подряд буду записывать законными!
Капитан Нино Мо невозмутимо выслушал бурную речь и ответил:
— Это не от меня зависит, синьор, делайте как хотите. Я выполняю свой долг… Целую ваши руки.
И чрезвычайно аккуратно, каждые пять месяцев он приносил доказательство того, что он исполняет свой долг, в твердой уверенности, что такова воля господня.
Источник текста: Запад и Восток. Сборник Всесоюзного общества культурной связи с заграницей. Книга первая и вторая. — Москва, 1926. Стр. 49—59.