ЖИВЪ ОНЪ ИЛИ УМЕРЪ?
ЖИВЪ ОНЪ ИЛИ УМЕРЪ?
ЖИВЪ ОНЪ ИЛИ УМЕРЪ?
Разсказъ Марка Твэна.
‘Встникъ Иностранной Литературы’, No 12, 1893
Жив он или умер?, Твен Марк, Год: 1893
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Мартъ мсяцъ 1892 года провелъ я въ Ментон около Ривьеры. Въ этомъ спокойномъ мстечк, въ тиши наслаждаешься тми же прелестями, какими можно пользоваться открыто въ Монте-Карло или въ Ницц, т. е. вы располагаете цлымъ моремъ солнца, бальзамическимъ воздухомъ и блестяще голубымъ моремъ, не нарушаемымъ людской суматохой, шумомъ, натянутостью и неудовольствіями. Въ Ментон живутъ тихо, просто, спокойно, безъ всякихъ претензій. Богачи и люди, ищущіе веселья, не посщаютъ его. Говорю это въ томъ смысл, что у нихъ не въ обыча здить туда. Изрдка, конечно, заглянетъ въ Ментонъ и богатый человкъ, и съ однимъ такимъ случайно я познакомился. Чтобы его не узнали, назову его Шмидтомъ. Однажды за вторымъ завтракомъ въ ‘Htel des Anglais’ вдругъ схватилъ онъ меня, за руку и воскликнулъ:
— Скоре взгляните на человка, выходящаго изъ дверей. Только, пожалуйста, какъ можно внимательне.
— Зачмъ же?
— Быть можетъ, вы знаете, кто это такой.
— Да. Онъ пріхалъ задолго до вашего прибытія. Это нкій старый, очень богатый фабрикантъ шелковыхъ издлій изъ Ліона, удалившійся отъ длъ, и, какъ мн сдается, одинокій на свт человкъ, потому что онъ всегда смотритъ печально и задумчиво и ни съ кмъ не говоритъ ни слова. Его зовутъ Теофиль Маньянъ.
Я полагалъ, что Шмидтъ поспшитъ объяснить мн, почему онъ такъ сильно интересовался Теофилемъ Маньяномъ. Но, вмсто того, онъ впалъ въ глубокую задумчивость и на нсколько минутъ я и весь остальной міръ не существовали для него.
По временамъ проводилъ онъ пальцами сквозь блые волнистые свои волосы, словно хотлъ помочь своей дум и совсмъ застудилъ свой завтракъ. Наконецъ онъ сказалъ:
— Нтъ, это ускользнуло у меня изъ памяти, не могу припомнить.
— Чего вы не можете припомнить?
— Одинъ изъ хорошенькихъ, маленькихъ разсказовъ Андерсена. Но я какъ разъ запамятовалъ его. Помню только слдующее: у ребенка есть пойманная птичка, которую онъ любитъ, но, по своему легкомыслію, не заботится о ней. Птичка тщетно тратитъ свои псни, которыхъ не слушаютъ и не замчаютъ. Между тмъ птичку одолваютъ голодъ и жажда, пніе ея становится печальнымъ и слабымъ и наконецъ совсмъ смолкаетъ — птичка околваетъ. Ребенокъ приходитъ, и раскаяніе проникаетъ въ самое его сердце. Затмъ, обливаясь горькими слезами и жалобясь, сзываетъ онъ своихъ товарищей и съ изысканной помпой и неподдльной горестью хоронятъ они птичку, не сознавая, что не одни только дти сперва попускаютъ поэтовъ умирать съ голоду, а затмъ затрачиваютъ на похороны ихъ и памятники такія суммы, которыхъ хватило бы для поддержанія жизни этихъ поэтовъ, обезпечивъ ихъ отъ всякаго лишенія. Теперь…
Но на этомъ насъ прервали. Около 10 часовъ вечера я встртился съ Шмидтомъ, и онъ пригласилъ меня подняться на верхъ въ его комнату — выкурить съ нимъ сигару и выпить горячаго виски. Это было привтливое помщеніе съ яркими лампами, пріятнымъ открытымъ каминомъ, гд горли ароматныя оливковыя дрова. Въ довершеніе уютности съ улицы доносился шумъ морского прибоя. Посл второго стакана, посл мирной бесды о томъ-о семъ, Шмидтъ сказалъ:
— Теперь, когда мы нсколько подкрпили свои жизненныя силы, я разскажу вамъ маленькую, странную исторію. Прошу васъ прислушаться. Много лтъ была она тайной между мною и тремя другими. Но теперь я взламываю печать. Удобно-ли вамъ сидть?
— Вполн. Начинайте только поскоре.
Вотъ что онъ мн разсказалъ:
— Много лтъ тому назадъ, когда я былъ еще юнымъ художникомъ — дйствительно, очень еще молодымъ художникомъ — и странствовалъ по всевозможнымъ департаментамъ Франціи, длая наброски тамъ и сямъ, случай свелъ меня съ двумя любезными молодыми французами, занимавшимися тмъ же ремесломъ что и я. Мы были столь же счастливы, сколько и бдны, или столь же бдны, сколько и счастливы — выбирайте любое. Звали этихъ юношей Клодъ Фреръ и Шарль Буланже. Милые, милые ребята, самаго веселаго нрава, какъ нельзя лучше, трунившіе надъ бдностью и обладавшіе тонкимъ тактомъ при всякихъ невзгодахъ. Въ конц концовъ въ одной бретанской деревн мы очутились совсмъ на мели, и здсь намъ помогъ и спасъ насъ буквально отъ голодной смерти такой же бднякъ художникъ, какъ и мы — Франсуа Милле…
— Какъ? Великій Франсуа Милле?
— Великій? Да онъ ни на іоту не былъ въ то время выше насъ. Онъ не пользовался ни малйшей извстностью, даже въ собственной своей деревн. Онъ былъ такъ бденъ, что не могъ кормить насъ ничмъ, кром рпы, да и рпы-то у насъ подчасъ не хватало. Вскор мы вс четверо стали искренними неразлучными друзьями. Мы вмст писали, какъ только могли, взгромождая цлые склады, цлые магазины, но сбывать картины намъ удавалось крайне рдко. Мы проводили вмст чудныя времена, но Боже мой Господи, какъ намъ приходилось иногда голодать. Такъ продолжалось слишкомъ два года. Наконецъ, въ одинъ прекрасный день, Клодъ сказалъ:
— Ребята, мы наканун краха. Поймите меня хорошенько: наканун окончательнаго краха. Противъ насъ огульная стачка, формальный заговоръ. Я обгалъ весь городишко и въ результат именно то, что я говорю: намъ нтъ больше никакого кредита, ни на грошъ, пока мы не уплатимъ вс недоимки и долги.
Насъ обдало холодомъ. Лица у всхъ поблднли отъ ужаса. Мы увидли, что наше положеніе фактически стало безотраднымъ. Наступило продолжительное молчаніе. Наконецъ, Милле началъ со вздохомъ:
— Мн ршительно ничего не приходитъ въ голову, ршительно ничего. Изобртайте, братцы, ужь вы что-нибудь.
Но отвта на это не послдовало никакого, если не считать отвтомъ унылое молчаніе.
Шарль поднялся съ своего мста и съ минуту нервно шагалъ взадъ и впередъ по комнат. Затмъ онъ сказалъ:
— Это просто позоръ. Посмотрите только на эту груду холстовъ. Цлыя кучи картинъ и, въ томъ числ, много такихъ хорошихъ, какихъ немного напишутъ во всей Европ, какого художника ни возьмите. Да и многіе праздношатающіеся иностранцы говорили то-же самое, или почти то-же, только въ другихъ выраженіяхъ.
— Однако, они ничего не купили,— вставилъ Милле.
— Мало-ли что, но они это говорили. И это справедливо. Посмотри только на твой ‘Angelus’, разв кто-нибудь можетъ мн сказать…
— Ахъ, полно, Шарль, мой ‘Angelus’! Мн предлагали за него 5 франковъ.
— Когда?
— Кто это теб предлагалъ?
— Гд этотъ человкъ?
— Отчего же ты не взялъ ихъ?
— Да ну, не говорите-же вс заразъ. Я думалъ, что онъ дастъ больше, я бы побожился, что это такъ будетъ… ужь очень онъ высматривалъ картину… словомъ, я требовалъ восемь.
— Чортъ побери! Но, Франсуа, почему же ради всего на свт….
— О, знаю, знаю! Я промахнулся и былъ дуракомъ. Я, право-же, братцы, думалъ лучше сдлать. Этому вы, конечно, поврите и если я….
— Конечно, да, это мы знаемъ, намъ извстно доброе твое сердце. Только будь другомъ и не глупи въ другой разъ.
— О, это случилось только разъ и никогда не повторится. Пускай только еще кто придетъ и предложитъ мн за него кочанъ капусты… вы тогда увидите.
— Кочанъ капусты! О, не произноси этого слова, у меня слюнки текутъ. Говори, пожалуйста о мене лакомыхъ вещахъ.
— Нтъ, братцы,— сказалъ Шарль,— будемъ благоразумны. Неужели эти картины ничего не стоютъ. Отвчайте.
— Допустимъ!
— Разв за ними нтъ крупнаго и даже высокаго достоинства? Отвчайте.
— Конечно, есть!
— Такого крупнаго и высокаго достоинства, что еслибы подъ ними подписано было какое-нибудь знаменитое имя, то он продались бы за сумасшедшія цны. Такъ это или нтъ? Отвчайте.
— Наврно, такъ. Никто въ томъ не сомнвается.
— Ну-съ, хорошо! Теперь слушайте! Но, не правда ли, вы понимаете, что я не шучу.
— Конечно, само собой разумется, мы также не шутимъ. И такъ, говори-же скоре. Въ чемъ дло? Дай послушать.
— А вотъ въ чемъ…. по моему… товарищи — какъ вы полагаете — знаете что! Давайте подмалюемъ подъ картинами какое нибудь знаменитое имя!
Оживленный разговоръ прекратился. Вс лица вопросительно обратились къ Шарлю. Въ чемъ тутъ была загадка? У кого же можно было занять на подержаніе знаменитое имя. Да и кто одолжитъ его?
Шарль снова услся и сказалъ:
— И такъ, предлагаю вамъ вполн серьезно обдуманную вещь. Полагаю, что это единственное для насъ средство, чтобы выкарабкаться изъ этого омута, и думаю, что это и вполн врное средство. Основываю это мнніе на цлой масс фактовъ, удостовренныхъ исторіей. Надюсь, что мой планъ обогатитъ насъ всхъ.
— Обогатитъ? Да ты, никакъ, ума лишился?
— Нтъ, у меня его и въ завод не имется.
— Да, конечно, лишился — ты перепилъ. Что ты называешь обогатитъ?
— На брата дастъ по 100.000 франковъ.
— Рехнулся, совсмъ рехнулся! Я такъ я зналъ.
— Да, онъ спятилъ. Лишенія стали ему не подъ силу!…
— Бдный Шарль! Теб надо принять шипучій порошекъ и немедленно лечь въ постель.
— Сперва наложите ему компрессъ.
— Нтъ, лучше позаботьтесь о сумасшедшей рубашк. Онъ каждую минуту можетъ впасть въ бшенство!
— Молчать!— сказалъ Милле съ напускной строгостью,— дайте же товарищу высказать то, что онъ иметъ сказать!
— И такъ, говори Шарль, разсказывай, Шарль? Какой тамъ у тебя планъ, Шарль?
— Ну-съ, хорэшо-съ! Вмсто всякаго предисловія, требую отъ васъ только констатированія того факта, что заслуги многихъ великихъ художниковъ признавались лишь посл того, какъ они умерли съ голоду. Это такъ часто случалось въ исторіи человчества, что я смло основываю на томъ слдующій законъ, а именно: заслуги каждаго великаго художника безъ имени и всми заброшеннаго признаются и картины его будутъ цниться весьма высоко — съ того момента, когда онъ умретъ. Мой планъ таковъ, мы должны бросить жребій и одинъ изъ насъ долженъ умереть!
Замчаніе это сдлано было такъ спокойно и неожиданно, что мы чуть было не забыли вскочить съ мста. Затмъ раздался дикій хоръ взаимныхъ совтовъ — медицинскихъ совтовъ, все разсчитанныхъ на то, чтобы помочь пріятелю въ припадк мозговой его болзни. Но тотъ терпливо выждалъ, пока веселость ихъ начала стихать, а затмъ снова принялся излагать свой планъ:
— Да, да — одинъ изъ насъ долженъ умереть, чтобы спасти другихъ и себя. Намъ надо бросить жребій. Избранникъ долженъ прославиться, а остальные разбогатть. Молчите только, пожалуйста, не перебивайте меня — я отлично понимаю, что говорю. Вотъ моя идея: въ теченіе трехъ слдующихъ мсяцевъ кандидатъ въ покойники долженъ писать во вс лопатки, какъ съуметъ,— только не картины, храни Боже! Этюды, наброски, части этюдовъ, отрывки этюдовъ, по дюжин мазковъ кистью на каждомъ клочк, насколько возможно, побезсмысленне и на каждомъ, конечно, проставлять ‘его’ монограмму. Пятьдесятъ такихъ грязномараній въ день, но на каждомъ должно быть что-нибудь особенное, извстная манера, которая легко могла бы служить ‘его’ мткой — такія вещи, какъ вамъ извстно, продаются и за баснословныя цны собираются міровыми музеями, какъ только знаменитый художникъ умираетъ. Мы наготовимъ такихъ вещей цлую тонну, по меньшей мр, тонну! Въ это время остальные изъ насъ должны, по мр силъ своихъ, поддерживать умирающаго и обработывать Парижъ и торговцевъ — подготовить почву для грядущаго событія, понимаете? Когда же все наладится и пойдетъ, какъ по маслу,— тогда мы напустимъ на него ‘смерть’ и устроимъ торжественныя похороны. Ну, что же вы скажете на мою мысль?
— Гмъ… То есть… Какъ же это?…
— Да неужели-же вы не соображаете? Ему вовсе нечего умирать на самомъ дл. Онъ только перемнитъ свое имя на какое-нибудь другое и исчезнетъ отсюда. Мы похоронимъ соломенную куклу и поднимемъ такой по немъ вой, что будетъ слышно по всему міру. И я…
Но ему не дали докончить. Вс разразились громовымъ ‘ура!’, повскакали съ своихъ мстъ, какъ безумные, запрыгали по комнат, въ прилив признательности и радости, стали бросаться другъ къ другу на шею. Цлые часы обсуждали мы великій планъ, забыли и про голодъ. Наконецъ, когда ко всеобщему удовольствію, вс мелочи были улажены, мы бросили жребій въ шляп, и выборъ палъ на Милле,— посвященнаго смерти, какъ мы его назвали. Затмъ мы собрали вс вещицы, съ которыми разстаются не иначе, какъ мняя ихъ на предстоящее богатство — всевозможные сувениры, украшенія и т. п., за которые отъ одного ростовщика заполучили столько денегъ, что могли на нихъ устроить себ скромный прощальный ужинъ и завтракъ, да еще сберегли нсколько франковъ на дорогу, купили 2 кило рпы и все необходимое для Милле, чтобы онъ имлъ чмъ прожить нсколько дней.
На другое утро мы трое немедленно посл завтрака пустились въ путь, конечно, пшкомъ. Каждый изъ насъ взялъ съ собой по дюжин маленькихъ картинокъ Милле съ твердымъ намреніемъ сплавить ихъ на рынокъ. Шарль направился въ Парижъ, гд намревался подготовить славу Милле, въ виду близкой кончины великаго человка. Клодъ и я должны были раздлиться и двинуться за границу, за предлы Франціи.
Быть можетъ, васъ удивитъ, какъ легко и просто оказалось задуманное нами дло. Я бродилъ два дня, пока приступилъ въ атак. Затмъ принялся длать этюдъ съ одной виллы въ окрестности большого города, замтивъ предварительно на верхней веранд стоящаго владльца. Онъ немедленно сошелъ внизъ, чтобы взглянуть, я уже чувствовалъ, что онъ клюнетъ. Я работалъ быстро, чтобы поддержать его интересъ. Случайно вырвалось у него маленькое одобрительное восклицаніе, мало по малу онъ разогрлся, наконецъ дошелъ до энтузіазма и, въ конц концовъ, громогласно объявилъ меня мастеромъ.
Я положилъ кисть въ сторону, ползъ въ свой ранецъ, вытащилъ картинку Милле и указалъ на подпись въ углу. Затмъ съ гордостью сказалъ:
— Полагаю, что вамъ знакомо это. Ну-съ, онъ былъ моимъ ‘учителемъ’! И потому надюсь, что я долженъ кое-что понимать въ своемъ дл.
Господинъ заглянулъ на картину, съ смущеніемъ виноватаго, и молчалъ. Я тревожно замтилъ:
— Ну, вы мн очки-то не втирайте, будто вы не знаете подписи Франсуа Милле.
Конечно, онъ ее не зналъ. Но это былъ благодарнйшій субъектъ, какого можно было встртить,— онъ прямо былъ счастливъ, что этой простой фразой я вывелъ его изъ затруднительнаго въ высшей степени положенія. Онъ сказалъ:
— Да! Ахъ, Милле, дйствительно. Я раньше не зналъ, что такое передъ моими глазами, теперь, разумется, я узнаю его!
Затмъ у него появилось желаніе пріобрсти эту картинку. Я ршительно отказывался продать ее, говоря, что если я не богатъ, то и не бденъ. Въ конц концовъ, я таки уступилъ ему ее за восемьсотъ франковъ.
— Восемьсотъ.
— Милле отдалъ бы ее за ребрышко свинины. Я желалъ бы вернуть ее теперь за 8.000 фр. Но т времена прошли. Я сдлалъ хорошенькую картинку съ дома того господина и хотлъ спустить ему ее за 10 франковъ, но увидвъ, что я былъ ученикомъ такого мастера, онъ оцнилъ ее во сто. Восемьсотъ франковъ немедленно отправилъ я Милле и на слдующій день удалился оттуда.
Но я уже не шелъ, а халъ. Съ тхъ поръ я всегда здилъ. Каждый день продавалъ я по картин и ни разу не пытался продавать по дв. Кліентамъ своимъ я постоянно приговаривалъ:
— Собственно, это глупо продавать картинку Франсуа Милле, потому что ему осталось жить меньше трехъ мсяцевъ. А когда онъ умретъ, то произведеній его не получишь ни за деньги, ни за ласковыя слова.
Я употреблялъ вс старанія, по возможности, распространить этотъ незначительный фактъ и подготовить міръ къ этому событію.
Не могу ставить особенно высоко подобный планъ сбыта картинъ,— такъ какъ, между нами сказать, планъ этотъ шелъ отъ меня. Въ тотъ вечеръ, когда мы набрасывали проектъ нашего похода, планъ этотъ пришелъ мн въ голову и вс трое одобрили его къ испытанію, впредь до замны его другимъ. И онъ всмъ намъ удался. Я проходилъ два дня сплошь, Клодъ — два, пока мы приступили къ длу, такъ какъ каждый изъ насъ опасался слишкомъ быстро прославить Милле на родин, а Шарль проболтался всего полдня — красивый, безсовстный парень и посл того онъ катался, какъ иной герцогъ.
Клодъ и я навдались къ нкоторымъ издателямъ и озаботились нсколько на счетъ прессы. Ни одна замтка не говорила объ открытіи какого-то новаго таланта, напротивъ каждая подтверждала, что Франсуа Милле извстенъ всмъ и каждому. Ни въ одной замтк не расточали ему похвалъ, но одного только слова о томъ, что настоящее состояніе здоровья ‘маэстро‘ подаетъ полную надежду на выздоровленіе, или — совсмъ безнадежно, и что, во всякомъ случа, надо опасаться рокового исхода — одного этого было достаточно. Мы подчеркивали эти замтки краснымъ карандашемъ и добросовстно разсылали номера этихъ газетъ всмъ, кто купилъ у насъ картины.
Шарль скоро добрался до Парижа и обдлывалъ дла ловкимъ манеромъ. Онъ познакомился съ заграничными корреспондентами и протрубилъ о слав Милле въ Англіи и за предлами Европы, въ Америк, и на вс четыре стороны свта благо. Черезъ шесть недль посл нашего выступленія въ походъ мы сошлись въ Париж, крикнули другъ другу ‘стопъ!’ и перестали требовать отъ Милле новыхъ картинъ. Дерево такъ разрослось и все такъ назрло, что мы поняли, что не пріостановить вашей дятельности было бы теперь промахомъ, именно теперь надо было пріостановить ее, безъ дальнйшей проволочки. Тогда мы написали Милле, чтобы онъ слегъ въ постель и поскоре изволилъ бы умереть, такъ какъ мы намревались отправить его въ праотцамъ черезъ 10 дней, если онъ успетъ устроиться съ длами за это время.
Затмъ мы сложили все въ одну кассу и оказалось, что за это время мы продали 85 маленькихъ картинокъ и этюдовъ и собрали за нихъ 69.000 франковъ. Шарль устроилъ послдній и самый блестящій гешефтъ. Онъ продалъ ‘Angelas’ за 2.200 франковъ. Какъ мы почтили его за такой подвигъ!… не предчувствуя, что настаетъ день, когда Франція будетъ бороться за обладаніе этой картиной, и иностранецъ похититъ ее за 550.000 франковъ!
Мы устроили въ ту ночь заключительный ужинъ съ шампанскимъ, а на другой день я и Клодъ отправились, чтобы ухаживать за Милле въ послдніе дни, удалить изъ дому суетливыхъ людей и ежедневно посылать Шарлю въ Парижъ бюллетени для напечатанія ихъ въ газетахъ разныхъ частей свта, дабы такимъ образомъ поставить въ извстность о такомъ событіи весь міръ, пребывавшій въ напряженномъ ожиданіи. Печальный исходъ не замедлилъ наступить. Шарль также присутствовалъ при немъ, чтобы помочь послднимъ почестямъ.
Вы помните о тхъ грандіозныхъ похоронахъ, надлавшихъ столько шуму, помните, сближеніе именитыхъ людей обихъ полушарій для выраженія своего соболзнованія. Мы четверо, все еще оставаясь неразлучными, несли гробъ и никого не хотли къ нему подпускать. И мы были правы, такъ какъ тамъ ничего, кром восковой куклы, не лежало, и другіе носильщики непремнно замтили бы неправильность вса. Да мы ‘четверо’, та самая четверка, которая въ врной дружб длила вс лишенія въ прежнія тяжелыя, отнын отлетвшія въ вчность времена, мы тащили гробъ…
— Четверо? Какіе четверо?
— Да, мы четверо… Милле также помогалъ тащить собственный свой гробъ. Конечно, переодтый, подъ видомъ родственника — отдаленнаго родственника.
— Изумительно!
— Но это правда, сущая правда! Хорошо-съ. Помните ли вы также, какъ поднялись въ цн картины Милле? Деньги? Да мы не знали, куда ихъ двать. Въ Париж есть господинъ, у котораго 70 вещей Милле. Онъ заплатилъ намъ за нихъ два милліона. А что касается страшной массы набросковъ и этюдовъ, настряпанныхъ Милле въ теченіе шести недль, пока мы странствовали,— вы удивились-бы, еслибы узнали цны, за какія мы продаемъ ихъ еще по сейчасъ, т. е. если вообще мы соглашаемся выпустить ихъ изъ рукъ.
— Это удивительная исторія, дйствительно удивительная.
— Да, это недурная исторія.
— Что же сталось съ Милле?
— Умете-ли вы хранить тайны?
— Это я умю.
— Помните того человка, на котораго я обратилъ ваше вниманіе за table d’htes? Это и былъ Франсуа Милле.
— Великій.
— Нкогда существовалъ геніальный человкъ, который не умеръ отъ голодной смерти, да къ тому же наполнилъ карманы другихъ тми деньгами, которыя причитались ему самому. ‘Эта’ пвчая птичка не къ тому была предназначена, чтобы втун прощебетать свое сердце и получить въ награду холодную помпу торжественныхъ похоронъ. Объ этомъ ‘мы’ позаботились.