Время на прочтение: 62 минут(ы)
‘Время’, 1861, No 1, Январь
‘Однажды у Гегеля, когда пили кофе посл обда, я стоялъ вмст съ нимъ у окна, двадцатилтнiй юноша, я съ восторгомъ смотрлъ на звздное небо и называлъ звзды — жилищемъ блаженныхъ. Но учитель забормоталъ про себя: ‘Звзды — гм! гм! Звзды — не что иное, какъ лоснящiеся прыщи на лиц неба.’
Выраженiе Гегеля иметъ глубокое значенiе, и можетъ быть мн удастся уяснить его для читателя настоящей статьи. Но, что бы ни говорили Гегель и вся философiя, не будетъ ли правъ тотъ, кто не станетъ вовсе читать настоящей статьи? Какое намъ дло до жителей планетъ? Къ чему разсуждать о существахъ, о которыхъ мы не можемъ имть точныхъ свднiй, съ которыми не можемъ войдти ни въ какiя сношенiя и отъ которыхъ ни въ какомъ случа намъ не можетъ быть ни тепло ни холодно? Не лучше ли обратить все вниманiе на наши обстоятельства въ сей земной юдоли, о которыхъ мы и безъ того часто разсуждаемъ мало и плохо?
Возраженiя справедливыя. Разсужденiя о жителяхъ планетъ дйствительно могутъ показаться развратнымъ поползновенiемъ мыслей, какъ выражался еще старикъ Добантонъ. Но здсь является важное затрудненiе. Конечно для всякаго человка существуютъ предметы, до которыхъ ему нтъ дла, но если ршать этотъ вопросъ, то нужно уже ршать его правильно и систематически, нужно опредлить совершенно строго, до чего человку должно быть дло и до чего ему не должно быть никакого дла. Очевидно вопросъ до такой степени сложный и запутанный, что едвали кто-нибудь ршится похвалиться, что нашолъ его ршенiе.
Если же кто, не замтивъ трудности, питаетъ убжденiе, что обладаетъ ршенiемъ этого вопроса, то мы такихъ людей не любимъ, потомучто вслдствiе этого у нихъ развивается такое расположенiе ума, что они становятся невыносимы, какое бы прекраснйшее сердце ни имли.
Дло въ томъ, что по счастiю или несчастiю, но только человкъ, говоря словами Добантона, развратенъ по самой своей природ, т. е. ему до всего есть дло. Въ этомъ заключается его странность и особенность, которая, какъ легко понять, причинила ему не мало бдъ и хлопотъ, но она есть его существенная, коренная принадлежность и можетъ даже служить для его опредленiя. Человкъ есть существо такъ сказать легкомысленнйшее въ цломъ мiр, именно существо, которому до всего есть дло.
Вотъ почему отъ древнйшихъ временъ человкъ постоянно и даже съ особеннымъ любопытствомъ обращался къ задачамъ, по видимому имющимъ къ нему самое далекое отношенiе, какое только возможно. Таковы вопросы о начал и конц мiра: въ нихъ человкъ отрывается отъ настоящаго и устремляется умомъ въ отдаленнйшее прошедшее и отдаленнйшее будущее. Точно таковъ же и вопросъ о планетныхъ жителяхъ. Съ тхъ поръ какъ была открыта истинная природа небесныхъ тлъ, мысль человческая не могла оторваться отъ ихъ загадочнаго мiра, отъ ихъ далекихъ и недоступныхъ обитателей. Величайшiе умы послднихъ вковъ внесли свои имена въ исторiю мннiй о жителяхъ планетъ. О нихъ говорили Кеплеръ, Гюйгенсъ, Лейбницъ, Вольтеръ, Фонтенель, Кантъ и проч.
Конечно авторитеты намъ не страшны, мы такъ уврены въ наклонности къ заблужденiямъ человческаго ума вообще, и въ способности къ открытiю истины нашего ума въ особенности, что безъ большихъ затрудненiй назовемъ пустыми фантазiями и вздоромъ мысли какого угодно авторитета. Другими словами — мы, такъ или иначе признаемъ себя умами, равноправными со всякимъ другимъ умомъ, худо или хорошо, но мы сами судимъ и ршаемъ всякой вопросъ и признаемъ за собою власть перевершить всякое дло, кмъ бы оно прежде повершено ни было. И слдовательно кто бы ни говорилъ о жителяхъ планетъ, можетъ быть мы сочтемъ за боле благоразумное — молчать.
Молчанiе есть мудрость тхъ, кому нечего говорить. Мудрость эта не постыдная и не маловажная, потомучто она требуетъ умнья ясно отличать дйствительную мысль отъ всего другого, что бродитъ въ голов. Но вовсе молчать нельзя, а молчать объ одномъ и говорить о другомъ — очень опасно, потомучто не проговориться нтъ никакой возможности. Выразивъ опредленное мннiе о какихъ-нибудь предметахъ, мы вмст съ тмъ неизбжно опредлимъ взглядъ нашъ на другiе предметы, о которыхъ повидимому умолчали самымъ тщательнымъ образомъ.
Что касается до жителей планетъ, то я надюсь убдить читателя, что не говорить о нихъ ршительно невозможно. Многiе великiе ученые, изъ похвальной осторожности, не говорили о нихъ ни слова, но осторожность пропала даромъ, потомучто они ршились при этомъ имть такiя мннiя, которыя сейчасъ показываютъ, какъ они думали о планетныхъ жителяхъ.
Такъ напримръ великiй изъ великихъ знатоковъ неба — Лапласъ почти ничего не говоритъ объ обитателяхъ свтилъ. Строгiй математикъ, скептикъ и матерiалистъ, онъ любилъ разсуждать точно и признавалъ вполн истинною одну математику. Между тмъ въ своей знаменитой книг — изложенiе системы мiра, въ конц, онъ не удержался и сдлалъ нсколько не-математическихъ соображенiй. Вотъ они:
‘Астрономiя, по достоинству своего предмета и по совершенству своихъ теорiй, есть прекраснйшiй изъ всхъ памятниковъ человческаго ума, подвигъ, приносящiй ему наибольшую честь. Увлеченный обманомъ чувствъ и своего самолюбiя, человкъ долгое время смотрлъ на себя, какъ на средоточiе движенiя свтилъ, и суетная гордость его была наказана ужасомъ, который они ему внушали. Наконецъ многолтнiе труды расторгли завсу, скрывавшую отъ его взоровъ систему мiра. Тогда онъ увидлъ, что находится на планет, почти незамтной въ солнечной систем, которая сама, не смотря на свое громадное протяженiе, есть не боле, какъ ничтожная точка въ безконечности пространства. Великiя слдствiя, къ которымъ привело его это открытiе, легко могутъ вознаградить его за ту степень, на которую оно низвело землю, его собственное величiе доказывается чрезмрною малостiю основанiя, послужившаго ему для измренiя небесъ.’
‘Будемъ тщательно сберегать, постараемся увеличить это сокровище высокихъ познанiй, отраду мыслящихъ существъ. Они оказали важныя услуги мореплаванiю и географiи, но величайшее ихъ благодянiе заключается въ томъ, что они разсяли страхъ, внушаемый небесными явленiями, и искоренили заблужденiя, порожденныя незнанiемъ нашихъ истинныхъ отношенiй къ природ, страхъ и заблужденiя, которые тотчасъ же возникли бы снова, если бы угасъ свточь наукъ.’
Съ перваго взгляда эти слова кажутся не боле, какъ невинною похвалою астрономiи. Говорить о польз наукъ повидимому есть дло позволительное и отнюдь не дерзкое, а между тмъ посмотрите, куда это завело Лапласа. Почему онъ думаетъ, что предметъ астрономiи иметъ высокое достоинство? Не говоря о человк, самое простое животное или растенiе выше всякой планеты и всякой звзды, если подъ планетою и звздою разумть только безжизенную глыбу. Величина не есть достоинство, ея нельзя принимать за величiе. Астрономiя, говоритъ Лапласъ, открыла человку истинную систему мiра. Значитъ ли это, что она способствовала постиженiю сущности мiра? Нисколько. Прежде думали, что земля неподвижна, а свтила движутся около нея, потомъ нашли, что скоре можно принять солнце за неподвижное и что земля около него движется. Чтоже тутъ важнаго? Вмсто одного движенiя нужно принять другое — и больше ничего.
Въ самомъ дл, вдь астрономiя не доказала, что солнце совершенне, лучше, выше, достойне земли, она доказала только, что оно больше земли. Если человкъ, принимая землю за неподвижную, только по суетной гордости могъ считать это за ея достоинство и преимущество, то по какому же праву просвщенный астрономъ считаетъ солнце выше только за то, что не оно ходитъ вокругъ земли, а земля около него? Со стороны солнца было бы не простительнымъ увлеченiемъ самолюбiя считать себя выше только потому, что около него вертятся планеты.
Точно такъ нельзя согласиться и съ тмъ, будто бы астрономiя открыла малость земли. Такое открытiе ршительно невозможно. Лапласъ прямо говоритъ, что земля мала въ сравненiи съ безконечностiю пространства. Но спрашивается, что же можетъ быть велико въ сравненiи съ этою безконечностiю? Какимъ образомъ великiй математикъ могъ упустить изъ вида, что великость и малость суть понятiя относительныя и что въ сравненiи съ безконечностiю нтъ ничего ни великаго ни малаго? Если бы наша земля занимала все пространство солнечной системы, то и тогда она была бы, по словамъ самого Лапласа, незамтною точкою въ мiрозданiи. Слдовательно вообще, какое бы протяженiе ни занимала земля, она никогда не могла бы быть великою. Лапласъ намекаетъ на то, что будто бы земля представляетъ недостаточно-широкое основанiе для измренiя небесъ. Но спрашивается, какое же основанiе было бы достаточно-велико? Опять нужно сказать — небеса неизмримы, и слдовательно никакая мрка не была бы какъ разъ впору для ихъ измренiя. Скоре наоборотъ — изъ того, что мы, сидя на земл, успли измрить небо, совершенно ясно, что земля для этого достаточно велика. Вообще же о земл никакъ нельзя сказать, велика ли она, или мала. Если мы не станемъ ея мрить совершенно негоднымъ аршиномъ — безконечностiю, а поищемъ другой мры, то весьма легко можетъ оказаться, что земля иметъ надлежащую величину. Т, которые писали о жителяхъ планетъ, всегда полагали, что должно быть нкоторое отношенiе между величиною планеты и величиною ея обитателей. Если мы станемъ разсматривать землю съ этой же точки зрнiя, то найдемъ, что она достаточно велика въ отношенiи къ человческому росту. Людямъ на земл просторно, и человчество до сихъ поръ не могло пожаловаться на то, что ему мало мста. Что же касается до будущаго, то и за него трудно приходить въ особенный страхъ. Три, четыре тысячи милльоновъ легко помстятся на земномъ шар, такъ чтобы гуляя не стснять другъ друга, при томъ они составятъ такое многочисленное и разнообразное общество, что мы не вправ будемъ жаловаться, если численное увеличенiе его прекратится. Въ самомъ дл, вроятно со временемъ число раждающихся будетъ равно числу умирающихъ, то-есть размноженiе естественнымъ образомъ уравновсится съ смертностiю. Пожаловаться на малость земли можно бы было только въ томъ случа, если бы намъ недостало мста прежде этого уравновшенiя.
И такъ — напрасно Лапласъ утверждаетъ, что астрономiя низвела землю на какую-то низшую степень достоинства, само собою понятно, что вовсе не во власти астрономiи опредлять достоинство свтилъ. Между тмъ совершенно ясно, что Лапласъ придаетъ этому мнимому опредленiю особенно важное значенiе. Астрономiя оказала великiя услуги мореплаванiю и географiи, — казалось бы, чт важне? Дло идетъ о прямой, дйствительной польз для человчества, но Лапласъ находитъ, что не въ этомъ состоитъ величайшее благодянiе астрономiи, а въ томъ, что она искоренила заблужденiя, порожденныя незнанiемъ нашихъ истинныхъ отношенiй къ природ.
Что же все это значитъ? Что разуметъ Лапласъ подъ истинными отношенiями къ природ? Вообще — какая тайная мысль увлекла творца небесной механики къ такимъ явно-непослдовательнымъ сужденiямъ?
Мысль о жителяхъ планетъ. Предположите только, что ихъ постоянно имлъ въ виду Лапласъ, и слова его легко объяснятся. Въ самомъ дл, не въ томъ дло, что человкъ прежде считалъ землю неподвижною, а въ томъ, что онъ считалъ только одну ее обитаемою, что онъ принималъ свой родъ за единственныхъ жителей мiра, и себя за единственное богоподобное творенiе. Когда же открылось, что небесныя свтила имютъ ту же природу, какъ и земля, неизбжно возникло сомннiе въ справедливости такихъ убжденiй. Воображенiе съ неудержимымъ увлеченiемъ стало населять планеты и звзды существами, подобными человку. Число и совершенство этихъ существъ невольно сообразовались съ величиною и блескомъ ихъ жилищъ. И вотъ откуда проистекли т мннiя, которыя выражаетъ Лапласъ. Предметъ астрономiи потому высокъ, что эти звзды — не просто безжизненныя круглыя глыбы, это цлые мiры, исполненные всми богатствами жизни и красоты, такъ что наше понятiе о мiрозданiи было бы ничтожно, если бы мы не знали объ этихъ мiрахъ. Земля, ставъ изъ средоточiя планетою, не потому потеряла свое достоинство, что сдлалась подвижною, а потому что явилась только малымъ звномъ въ систем планетъ, столько же, или еще боле одаренныхъ благами жизни. Не потому земля мала, что она меньше солнца и т. д., но потомучто человкъ, живущiй на земл, ничтоженъ въ сравненiи съ тми существами, которыя должны населять громадное и блистательное солнце или другiя звзды. Вотъ какой взглядъ Лапласъ называетъ знанiемъ нашихъ истинныхъ отношенiй к природ. Человкъ долженъ вообразить себ, что онъ окружонъ безчисленными мирiадами мiровъ, простирающихся въ безконечность, гд живутъ, мыслятъ и дйствуютъ существа безконечно-разнообразныя, которыхъ совершенство можетъ несравненно превышать всякое человческое совершенство. Вотъ что открыла астрономiя, вотъ ея величайшее благодянiе. Человкъ не иметъ права признавать за собою исключительное богоподобiе, не долженъ имть притязанiй на абсолютную истину, онъ — песчинка въ океан существованiя, и жизнь его, со всмъ ея содержанiемъ, съ его знанiемъ и душою — ничтожна, какъ чуть-видная волна въ этомъ океан.
Вы видите, читатель, что все это ясно и послдовательно. Если же наоборотъ, на планетахъ нтъ жителей, то очевидно земля, какова бы она ни была, есть прекраснйшая планета, если звзды пусты, то какъ бы они огромны и многочисленны ни были, земля будетъ истиннымъ центромъ мiрозданiя, и человкъ — царемъ природы, главнымъ существомъ мiра, цлью и смысломъ всего существующаго. Скромныя разсужденiя Лапласа о польз астрономiи отвергаютъ подобный взглядъ, онъ говоритъ такъ, какъ-будто жители планетъ несомннно существуютъ. Но справедливо ли это? Есть ли дйствительно жители на планетахъ?
Прежде всего замчу, что не только у насъ нтъ никакихъ сколько-нибудь важныхъ причинъ принимать ихъ существованiе, но что даже самое легкое, простое и ясное предположенiе будетъ именно отрицанiе этого существованiя. Тутъ мы не встртимъ никакого противорчiя, никакого затрудненiя. Обыкновенно, какъ сильнйшiй аргументъ въ пользу жителей планетъ, предлагаютъ вопросъ: для чего же существуетъ это безчисленное множество небесныхъ тлъ? Но вопросъ этотъ такого рода, что вовсе не требуетъ необходимо отвта. Если планеты и звзды суть пустыя глыбы, то само собою разумется, что он никуда не годятся, очень странно было бы, если бы всякая звзда, потому только что она толста и тяжела, имла претензiю непремнно быть жилищемъ разумныхъ существъ. Для разумныхъ существъ конечно нужно было устроить удобное и прiятное жилище, но отсюда не слдуетъ, чтобы наоборотъ для звздъ непремнно нужно было насоздавать разумныхъ существъ. Нельзя сказать: какъ жалко, что такiе прекрасные шары остаются безъ обитателей! Потомучто чего же здсь жалть? Звзды, если он представляютъ только грубую, мертвую массу, суть нчто совершенно ничтожное, он почти тоже, что пустое пространство. Нельзя также говорить, будто бы он стоили природ большихъ трудовъ и что безъ жителей вс эти труды остаются втун. Если уже принять такое человкоподобное представленiе природы, то скоре же можно сказать, что малйшая органическая клточка ей стоитъ боле труда, чмъ вс звзды, взятыя вмст. Можно пожалть о человк, у котораго нтъ руки или даже одного пальца, но нельзя жалть о камн, что у него нтъ головы съ мозгомъ: очевидно камень не заслуживаетъ того, чтобы имть голову. А такъ какъ звзды въ нашемъ предположенiи суть не боле какъ камни, хотя и очень большiе, то нтъ никакой причины предполагать какую-то несообразность въ томъ, что они лишены разумныхъ обитателей. Жизнь, въ полномъ ея объем, есть нчто столь прекрасное и великое, что передъ нею ничтожны ужасающiя массы и разстоянiя планетъ, такъ-что не будетъ никакой диспропорцiи, ничего уродливаго и несоразмрнаго, если представимъ только одну планету украшенною жизнью и вс другiя пустыми и безмолвными.
Очевидно вопросъ нужно совершенно оборотить: планеты и звзды не нуждаются въ жизни, но не нуждается ли жизнь въ планетахъ и звздахъ? То есть — быть можетъ, жизнь такъ разнообразна и богата, что не можетъ помститься на одной земл. Не заключается ли въ жизни такое глубокое содержанiе, что она не можетъ ограничиться тми формами, въ которыхъ проявляется на земл, что она должна въ другихъ равныхъ или даже лучшихъ формахъ обнаруживаться на другихъ свтилахъ? Можетъ быть, жизнь даже совершенно неисчерпаема, такъ-что сколько бы ни было звздъ и планетъ, для нея все будетъ мало, и она никогда не успетъ выразиться во всей своей полнот?
Такое пониманiе жизни, такое желанiе представлять себ иную жизнь, отличную отъ нашей человческой — вотъ безъ сомннiя главное основанiе, по которому мы населяемъ планеты жителями. Очевидно не астрономiя открыла или усилила это стремленiе человческаго духа, астрономiя разсматриваетъ свтила именно только какъ камни, т. е. какъ тла тяжолыя, имющiя взаимное притяженiе, такъ-что она дала только поводъ къ игр нашей фантазiи, указала намъ мсто, которое мы могли населить своими созданiями. Если прежде изъ того же стремленiя родились олимпiйскiе боги, или духи подземные, водяные и воздушные, то нын, когда боле точныя изслдованiя доказали отсутствiе этихъ существъ въ указанныхъ мстахъ, мы, сообразуясь съ научными открытiями, нашли, что эта иная, не-наша жизнь, вмсто Олимпа, воздуха и воды, можетъ помститься на другихъ планетахъ. Мы радуемся, что астрономiя развязала намъ руки или, выражаясь другими словами, доказала безконечность мiрозданiя. Теперь, если бы даже строгiя изысканiя показали, что на планетахъ нашей солнечной системы вовсе нтъ жителей, мы не будемъ нисколько въ затрудненiи: мы поселимъ ихъ на ближайшихъ къ намъ звздныхъ системахъ, если же и т окажутся пустыми, мы будемъ подвигаться дальше и дальше и будемъ при этомъ находиться въ прiятной увренности, что мста для нашихъ поселенiй всегда хватитъ.
Понятiе объ иной жизни, отличной отъ человческой, глубоко и крпко коренится въ человческомъ дух. Какъ легко видть, оно иметъ значенiе величайшей важности, потомучто неразрывно связано съ тмъ смысломъ, какой мы придаемъ нашей земной жизни. По этому фантастическiя, безконечно-разнообразныя представленiя иной жизни, которыми отъ древности и до нашихъ дней сопровождается исторiя человческаго мышленiя, вс имютъ положительное значенiе, вс могутъ быть истолкованы какъ свтлый или темный фонъ, на которомъ рзко рисуются формы нашей земной, человческой жизни. Это царство тней, эти блестящiе и мрачные призраки толпятся вокругъ человка какъ-будто только для того, чтобы среди нихъ тмъ осязательне и выпукле выдалась его дйствительная, непризрачная фигура. Такимъ образомъ мы строимъ эти существа на основанiи пониманiя нашей жизни, и слдовательно вопросъ о жителяхъ планетъ долженъ обратиться въ слдующiй: — можемъ ли мы такъ понимать нашу жизнь, такъ смотрть на нее, чтобы, выходя изъ этого взгляда, можно было правильнымъ образомъ населить планеты?
Вопросъ обширный въ высочайшей степени. Чтобы видть, какъ онъ ршается и возможно ли его ршенiе, мы можемъ впрочемъ остановиться на какомъ-нибудь частномъ случа, взять какой-нибудь отдльный образчикъ этой иной жизни, которую мы ищемъ. Другими словами — начнемъ населять планеты, возьмемъ т образы, которые встрчаются у писателей или даже стали ходячими мннiями, и посмотримъ, возможны ли они.
Помню, въ одномъ многолюдномъ ученомъ засданiи зашла рчь о томъ, что, можетъ быть, посл нашей геологической эпохи, посл новаго переворота явятся на земл существа боле совершенныя, чмъ люди. Одинъ изъ членовъ собранiя отвергалъ возможность такого событiя, но другой, весьма извстный профессоръ и притомъ профессоръ зоологiи утверждалъ, что это легко можетъ быть. ‘Почему вы знаете, наконецъ спросилъ онъ, что посл насъ на земл не явятся напримръ люди съ крыльями? Они будутъ летать, а не ходить, а летать гораздо лучше, чмъ ходить!’
Вотъ простая и совершенно опредленная черта иной жизни. Притомъ крылатый человческiй образъ не есть открытiе почтеннаго профессора, какъ извстно, этотъ образъ есть одна изъ любимыхъ формъ, въ которой человкъ воображаетъ высшiя существа. Летать, имть крылья — всегда было особенно-желаннымъ для людей, не мало высказано было и жалобъ на то, что у насъ недостаетъ крыльевъ.
Но если поэту, художнику или простому мечтателю и позволительно говорить о людяхъ съ крыльями, то на подобныя рчи мене всякаго другого сорта людей имютъ право именно профессор зоологiи. Именно для зоолога человкъ съ крыльями есть нелпость, есть явное противорчiе.
Профану въ зоологiи позволительно не знать, что крыльямъ птицъ у человка соотвтствуютъ руки, и потому позволительно прившивать крылья сзади рукъ, но зоологъ долженъ знать, что нтъ и никогда не было позвоночныхъ животныхъ съ шестью членами, слдовательно зоологъ, предполагая крылатаго человка, долженъ предположить, что этотъ человкъ безъ рукъ, что его руки превращены въ крылья. Человкъ безъ рукъ! Не правда ли, что это почти то же, что человкъ хотя съ руками, но безъ лица? Рука, посл лица, есть самая подвижная, самая живая часть тла. Пожатiе руки соотвтствуетъ поцлую, рука, также какъ лицо, выражаетъ душу, и потому въ ней, также какъ въ лиц, преимущественно проявляется красота. Безрукiй человкъ — крайнее безобразiе, не говоря уже о томъ, что быть безъ рукъ значитъ быть калкою въ высочайшей степени, потомучто рука есть главный органъ дятельности.
Нтъ и не было позвоночныхъ животныхъ, у которыхъ было бы больше четырехъ членовъ, по этому для зоолога предположенiе шести членовъ странно и дико, правильный и естественный ходъ мыслей внушаетъ ему, что если у позвоночныхъ нтъ и не было шести членовъ, то вроятно потому, что шести членовъ у нихъ не можетъ быть. Это называется наведенiемъ.
Но оставимъ грубый опытъ и эмпирическiе выводы: путешествуя по планетамъ или переносясь въ грядущiя времена, мы очевидно не должны ни чмъ стсняться. Тутъ мы находимся въ области чистой мысли, въ царств возможнаго. И такъ пусть у человка будетъ, кром ногъ и рукъ, еще пара членовъ, крылья? Посмотримъ, далеко ли мы улетимъ на этихъ крыльяхъ.
Часто говорятъ: птиц даны крылья для того, чтобы она летала. Это совершенно несправедливо, потомучто однихъ крыльевъ мало для того, чтобъ летать. Чтобы летанiе было возможно, нужно сверхъ крыльевъ особенное устройство цлаго тла: вся анатомiя животнаго должна измниться. И дйствительно вся птица отъ головы до ногъ устроена особеннымъ образомъ, приспособленнымъ къ летанiю. Подробности птичьей анатомiи въ этомъ отношенiи представляютъ необыкновенный интересъ. Такъ какъ летанiе есть дло трудное, то для достиженiя его природа употребила вс мры, вс механическiя хитрости, какiя только возможны, по необходимости она должна была подчинить этой цли вс органы. По этому-то и не врно сказать, что для летанiя служатъ одни крылья. Между тмъ очень обыкновенно случается, что вздумавши представить какое-нибудь существо летающимъ, мы просто придлываемъ ему крылья, не измняя нисколько всего остального.
Итакъ — если человкъ желаетъ летать, то его тло должно быть измнено. Укажу здсь на одну черту птичьяго тла, которая прямо бросается въ глаза. Тло птицы существенно отличается тмъ, что образуетъ округленную сплошную массу, безъ видимыхъ раздленiй. Шея съ головою и ноги имютъ очень малый размръ въ сравненiи съ туловищемъ, въ которомъ сосредоточена вся тяжесть тла. Но законамъ механики такая форма необходимо требуется для удобства летанiя, безъ нея птица не могла бы управлять своимъ полетомъ.Слдовательно, давая крылья человку или лошади, невозможно воображать, что ихъ туловище сохраняетъ прежнюю форму, оно должно сосредоточиться, образовать неподвижную, округленную массу.
Не правда ли, какое страшное безобразiе! Наше чувство вообще невольно возмущается противъ всякаго отступленiя отъ прекраснаго человческаго образа. Видали ли вы Аполлона Бельведерскаго?
Лукъ звенитъ, стрла трепещетъ,
И клубясь издохъ Пионъ,
И твой ликъ побдой блещетъ,
Бельведерскiй Аполлонъ.
Но у него блещетъ не только лицо, онъ весь сiяетъ, съ головы до ногъ, олимпiйская сила и гордость свтится въ каждомъ напряжонномъ мускул отъ шеи и до ступней, положенiе каждаго сустава, каждый изгибъ дышетъ и говоритъ. Какимъ образомъ могло бы это отразиться на безсмысленно-кругломъ туловищ птицы? Куда бы двалась эта красота, это видимое и осязаемое проявленiе силы и смлости?
Человкъ съ туловищемъ птицы есть нелпость. Но не здсь еще кончается его преобразованiе, если онъ вздумаетъ летать. Читатель чувствуетъ, что мы только слегка касаемся здсь вопроса, способнаго къ широкому и математически- строгому развитiю. Летанiе есть опредленный механическiй процессъ, онъ возможенъ только при извстныхъ механическихъ условiяхъ. Выводя эти условiя одно за другимъ со всевозможною точностiю, мы нашли бы, что тло человка, чтобы подходить подъ эти условiя, должно все боле и боле приближаться къ тлу птицы. Такимъ образомъ мы убдились бы, что летать можетъ только птица, и что человкъ и лошадь, чтобы летать, должны превратиться въ птицъ.
Укажу здсь только на одно обстоятельство, птицы, вообще говоря, гораздо меньше зврей. Это не есть капризъ природы, ея произвольное распоряженiе. Нтъ, это зависитъ отъ того, что животныя слишкомъ большiя, слишкомъ массивныя не могутъ летать, то есть изъ костей и мускуловъ, изъ тяжей и перьевъ невозможно построить летающее существо, котораго всъ былъ бы больше извстнаго предла. Отсюда слдуетъ, что если человкъ желаетъ летать, то онъ долженъ уменьшиться до величины какого-нибудь кондора или пеликана. Меньшая величина повидимому не бда, но вмст съ уменьшенiемъ тла должно произойти и уменьшенiе мозга, а имть въ голов мало мозга, какъ извстно, есть истинное несчастiе, бдствiе невознаградимое.
Что же мы выведемъ изъ всего этого? Птицами намъ быть вовсе не хочется, мы хотли бы остаться людьми и только получить способность летать. Если же мы готовы отказаться отъ летанья, лишь бы остаться людьми, то спрашивается, ужели человческiя движенiя имютъ такое низкое значенiе, что мы должны завидовать движенiямъ птицы, ея полету? Почему упомянутый выше профессоръ зоологiи провозгласилъ съ такою увренностiю, что летать лучше, чмъ ходить?
Ршить, что лучше и что хуже — дло вовсе не легкое, приниматься за такой вопросъ легкомысленно и торопливо вовсе не слдуетъ. Очевидно, преимущество птицы передъ человкомъ состоитъ въ скорости передвиженiя. Но разв скорость есть единственное достоинство движенiй? Разв можно сказать, что чмъ движенiе скоре, тмъ оно лучше? Скоро, да не споро, тише дешь — дальше будешь, говоритъ русская пословица. И дйствительно достоинство движенiй состоитъ главнымъ образомъ не въ скорости, но въ томъ, что содержится въ самыхъ движенiяхъ, что ими достигается. Сила движенiй, ихъ свобода, ихъ многообразiе гораздо важне, чмъ скорость. И легко убдиться, что человкъ въ этомъ отношенiи превосходитъ всякую птицу. Принимая въ соображенiе тяжесть человка, мы найдемъ, что и поступь его въ высочайшей степени легка и быстра, но сверхъ того нтъ ни одного животнаго, которое бы во время передвиженiя до такой степени свободно владло своимъ тломъ, какъ человкъ. Птица совершенно поглощена своимъ полетомъ, длать что-нибудь на лету она не можетъ. Между тмъ человкъ, передвигаясь съ мста на мсто, въ тоже время можетъ свободно и сильно дйствовать всми верхними частями своего тла. Ни одно животное не способно къ такимъ разнообразнымъ движенiямъ, какъ человкъ. На этомъ основана гибкость, разнообразное расчлененiе, стройное соотношенiе многихъ частей — т черты, которыми рзко отличается человческое тло и которыя такъ восхищаютъ насъ въ его прекрасныхъ образцахъ. Въ человк природа разршила высокую механическую задачу — сочетать наибольшую легкость движенiй съ наибольшею ихъ силою и свободою и съ наибольшимъ разнообразiемъ. Птицамъ завидовать намъ не въ чемъ.
Да и за чмъ намъ крылья? Такъ иногда вздумается — хорошо бы полетть да ссть на крестъ Исакiя, чтобы взглянуть оттуда на Петербургъ, или вдругъ захочется отъ скуки слетать въ Одессу, нечаянно влетть въ окно къ стариннымъ знакомымъ и спросить ихъ: ну, какъ вы здсь поживаете? Но чтобы вообще мы имли склонность къ воздушной жизни, этого нельзя сказать. Мы вовсе не желаемъ безпрерывно шнырять по воздуху, жить воровствомъ, подхватывая себ добычу то въ одномъ, то въ другомъ мст, ночевать на скалахъ, на деревьяхъ или на вершинахъ церквей и башенъ. Если же такъ, то для чего же бы мы стали подниматься на воздухъ и чт бы мы такое важное стали тамъ длать? Очевидно, если бы мы имли крылья, то сохраняли бы ихъ только на случай капризовъ или черезъ-чуръ хорошей погоды, а въ обыденной жизни пользовались бы ими разв какъ опахалами.
И такъ мы должны отказаться отъ крыльевъ, какъ для существъ новаго геологическаго перiода, такъ и для жителей планетъ, если вздумаемъ населять ихъ не одними птицами, но и человкоподобными существами. Впрочемъ бда была бы небольшая, еслибы пришлось отказаться отъ однихъ крыльевъ, но читатель вроятно замтилъ, что мы вообще не смемъ измнять человческаго образа. Не потому только, что всякое измненiе было бы безобразiемъ, было бы нарушенiемъ той чарующей красоты, которую нкоторые стараются объяснить простою, т. е. пустою привычкою, но также и потому, что измняя фигуру, мы существенно нарушаемъ механическiя условiя строенiя тла, слдовательно искажаемъ всю физическую дятельность существа. Произвольно измняя форму человческаго тла, не только создадимъ безобразныя чудища, но мы сотворимъ калкъ, безсильныхъ, немощныхъ уродовъ. Если же при своихъ созданiяхъ мы будемъ строго слдовать законамъ механики, то во всякомъ случа мы не можемъ изобрсти новые человкоподобные или превосходящiе человка образы, но непремнно придемъ къ формамъ животноподобнымъ, слдовательно низшимъ даже въ механическомъ отношенiи. Въ самомъ дл, не нужно обманываться тмъ, что животныя часто отличаются страшною силою, быстротою, легкостiю движенiй. Легко убдиться, что здсь нтъ преимущества передъ человкомъ, именно потомучто въ этихъ свойствахъ обнаруживается механическая односторонность животныхъ. Левъ — царь зврей, не смотря на то, что есть многiя животныя больше, сильне и быстре его. Человкъ же иметъ преимущество надъ самымъ львомъ: онъ боролся съ нимъ и истреблялъ его гораздо прежде, чмь поумнлъ до того, что выдумалъ порохъ.
И такъ — создать животное, котораго физическая дятельность была бы лучше (въ самомъ обширномъ смысл этого слова) человческой, невозможно. Изъ легкихъ замчанiй, которыя я сдлалъ выше, видно, что полное доказательство этого положенiя должно основываться на законахъ механики. Законы же механики принадлежатъ къ числу необходимыхъ законовъ. То есть мы не можемъ воображать, что гд бы то ни было, на другихъ ли планетахъ нашей солнечной системы, или на другихъ солнечныхъ системахъ въ самой безконечности небесъ, эти законы не соблюдаются. Законы механики въ этомъ отношенiи совершенно похожи на теоремы геометрiи. Эти теоремы справедливы везд безъ исключенiя. На этомъ замчанiи былъ даже нкогда построенъ весьма основательный проектъ, имвшiй цлiю войдти въ прямыя сношенiя съ жителями луны. Какой-то ученый, и едвали не нмецкiй, предлагалъ какому-то правительству гд-нибудь на большихъ пространствахъ изобразить яркими огнями какой-нибудь геометрическiй чертежъ, напримръ чертежъ пиагоровой теоремы. Жители луны, которые вроятно не мене Пиагора радовались открытiю этой теоремы и можетъ быть также принесли за это въ жертву сто лунныхъ быковъ, безъ сомннiя узнали бы чертежъ и любезно отвчали бы намъ другимъ чертежомъ. Ученый, кажется, прибавлялъ еще, что если бы этотъ способъ не удался, т. е. если бы оказалось, что жители луны не знаютъ геометрiи, то мы бы покрайней мр убдились, что съ ними не стоитъ знакомиться. Прекрасную теорему доказалъ бы тотъ, кто вывелъ бы математически-строго, что форма человческаго тла также ясно указываетъ на механическое совершенство человка, какъ чертежъ пиагоровой теоремы указываетъ на самую теорему. Тогда, ища жителей на планетахъ, мы также бы надялись найдти тамъ человческiя формы, какъ указанный выше ученый надялся, что жители луны знаютъ геометрiю.
Для полной ясности нужно впрочемъ прибавить, что человческая фигура зависитъ не только отъ механическихъ законовъ, по которымъ построена, но и отъ вещества, изъ котораго построена. Форма и размры каждой машины непремнно зависятъ отъ ея матерiала, такъ деревянные часы не могутъ быть такъ малы и плоски, какъ металлическiе. По этому для искателей новыхъ формъ остается еще возможность измнить человческую фигуру, предполагая другой матерiалъ. Можетъ быть, скажутъ они, нервы и мускулы планетныхъ жителей устроены изъ другого вещества, чмъ наши, и потому и вся машина ихъ тла иметъ несравненно высшее достоинство, хотя и построена по тмъ же механическимъ законамъ.
Вопросъ трудный, физiологи ничего не знаютъ о связи между сущностiю извстнаго намъ вещества и сущностiю организмовъ, они не могутъ доказать такого положенiя: для органической дятельности необходимо именно такое вещество, какое мы находимъ въ организмахъ. Какъ-то Молешоттъ вздумалъ выразиться, что для мышленiя необходимъ фосфоръ, вроятно оно такъ и есть, да бда въ томъ, что вдь это нужно доказать. А говорить это безъ доказательства значитъ ни больше ни меньше, какъ сказать, что для мышленiя необходимо имть голову, да при томъ еще не пустую, а съ мозгомъ.
Попробуемъ однакоже разсмотрть боле простые случаи. Возьмемъ не физiологовъ, а людей боле точныхъ — физиковъ и химиковъ. Поврятъ ли они, что въ другихъ мiрахъ явленiя, ими изучаемыя, совершаются иначе, потомучто вещество тамъ другое? Напримръ, что свтъ тамъ иначе преломляется, что различныхъ состоянiй тлъ не три — твердое, жидкое и газообразное, а четыре или пять, что тла соединяются химически не въ опредленныхъ пропорцiяхъ и т. д.? Едва ли кто нибудь не согласится, что подобныя предположенiя невозможны. Понятно, что физики и химики, занимаясь боле простыми явленiями, ясне могутъ видть, что эти явленiя связаны съ самою сущностiю вещества и прямо вытекаютъ изъ нея, они стараются даже на самомъ дл вывести изъ этой сущности наблюдаемые ими законы явленiй, напримръ посредствомъ теорiи атомовъ. Молешоттъ же только похвастался передъ несвдущими людьми, давая имъ разумть, будто бы физiологiя также ясно выводитъ мышленiе изъ фосфора, какъ химiя выводитъ изъ атомовъ опредленныя пропорцiи соединенiй.
Физикъ, принимающiй теорiю атомовъ, необходимо принимаетъ, что и на отдаленнйшихъ звздахъ вещество состоитъ изъ атомовъ, химикъ, полагающiй, что опредленныя пропорцiи соединенiй объясняются свойствами атомовъ, необходимо полагаетъ, что въ цломъ мiрозданiи вещества соединяются въ опредленныхъ пропорцiяхъ. Однимъ словомъ, добираясь до сущности нашего земного вещества, мы вмст съ тмъ уврены, что добираемся до той единой сущности, которая служитъ основою всего вещественнаго мiра. Мы и теперь исповдуемъ тоже ученiе, какое проповдывалъ алесъ, т. е. что вс тла образованы изъ одного матерiала, хотя и несогласны съ нимъ въ томъ, что этотъ матерiалъ была вода. Таково неизбжное и всегдашнее стремленiе человческаго ума, и Молешоттъ былъ бы правъ, если бы сказалъ только, что умъ человческiй стремится доказать, что и фосфоръ необходимъ для мышленiя.
Открыть необходимую связь между явленiями — вотъ общая задача для всего естествознанiя. Изъ этого слдуетъ, что мы заране убждены въ этой связи, но не слдуетъ, что мы уже знаемъ эту связь. Сказать, что между всми явленiями существуетъ необходимая связь, значитъ сказать, что вс они необходимо проистекаютъ изъ одной сущности, т. е. сущность непремнно полагается единою. Такъ сущность всхъ вещественныхъ явленiй мы называемъ веществомъ и въ тоже время непремнно принимаемъ, что вещество везд одно. Потомъ мы предполагаемъ, что изъ этого единого развивается все разнообразiе мiровыхъ явленiй, развивается съ совершенною необходимостiю. Слдовательно, если на земл развились организмы, то необходимость такого развитiя заключалась въ веществ. Поэтому и обратно органическiя явленiя необходимо требуютъ извстныхъ видоизмненiй вещества, организмы могутъ быть образованы только изъ того матерiала, который мы въ нихъ находимъ.
Въ этомъ отношенiи обыкновенно длаютъ неосновательное различiе между мертвою и органическою природою, и длаютъ не только простые смертные, но и основательные ученые. Мертвой природ мы уже привыкли, хотя и не очень давно, приписывать строгую законность, механическую неизмнность дйствiй. Явленiя мертваго мiра мы принимаемъ за неизбжное обнаруженiе сущности вещества. Между-тмъ организмы кажутся намъ чмъ-то мене правильнымъ, мы не считаемъ ихъ необходимыми въ мiр, и необходимо-такими, какъ они есть. Мы готовы принимать ихъ за какую-то случайную игру вещества, за прихоть природы, или же приписываемъ ихъ формы и явленiя произволу постороннихъ силъ, какъ будто фантазiи, создавшей образы ихъ по своему желанiю и вкусу и потомъ наложившей эти образы на вещество. Понимать мудрость творенiя такимъ образомъ весьма несправедливо. Вотъ прекрасное мсто изъ Книги Соломоновой Премудрости, всего лучше поясняющее вопросъ и знаменитое по своему важному смыслу. Писатель разсуждаетъ о Египетскихъ казняхъ и, обращаясь къ Богу, говоритъ:
‘А за безумныя и грховныя помышленiя ихъ, за то, что они покланялись безсловеснымъ пресмыкающимся и несмысленнымъ зврямъ, ты послалъ имъ въ отмщенiе множество безсловесныхъ животныхъ. Чтобы они знали, что чмъ кто согршитъ, тмъ и накажется. Потомучто разв не могла всесильная рука твоя, сотворившая мiръ изъ безвиднаго вещества, послать на нихъ множество медвдей или лютыхъ львовъ, или же невдомыхъ новосозданныхъ зврей, исполненныхъ яростiю, такихъ, которые дышали бы огненнымъ пламенемъ, или испускали бы злосмрадный дымъ, или разсыпали бы изъ очей страшныя искры, даже такихъ, которые могли бы погубить ихъ не только своимъ вредомъ, а однимъ ужасомъ своего вида? Да и безъ того, они могли бы пасть, гонимые только судомъ твоимъ, и быть истреблены и развяны однимъ духомъ силы твоей. Но — вся мрою, и числомъ, и всомъ расположилъ еси.‘ (XI глава). Смыслъ этого прекраснаго мста очевидно тотъ, что и животныя, т. е. высшiе и прекраснйшiе организмы, созданы по мр, числу и всу, т. е. по законамъ математически-опредленнымъ. Развитiе этой мысли неизбжно приводитъ къ признанiю необходимости животныхъ формъ.
Итакъ, если кто захочетъ воображать себ на планетахъ растенiя и животныхъ, то строго говоря, онъ долженъ воображать ихъ такими, каковы они на земл. Такъ физикъ, представляя атмосферу планетъ, принимаетъ, что ея газы слдуютъ закону Марiотта и вообще имютъ вс свойства земныхъ газовъ, такъ химикъ, предполагая, что свтъ звздъ зависитъ отъ горнiя, воображаетъ себ химическое соединенiе по опредленнымъ пропорцiямъ, такъ минералогъ, желая представить себ минералы планетъ, воображаетъ тже кристаллическiя формы, какiя онъ видлъ на земл.
Все это не дерзость, не одно пустое самообольщенiе, астрономы, люди, исключительно преданныя небу, спокойно и счастливо идутъ этимъ путемъ. Небесныя явленiя они объясняютъ совершенно какъ земныя. Никакой астрономъ не усумнится, что свтъ звздъ слдуетъ тмъ же законамъ, какъ свтъ стеариновой свчки, что законъ тяжести дйствуетъ везд одинаково, что плотность и твердость кометъ ничтожна, потомучто въ нихъ мало всу и т. п. Недавно еще явились попытки опредлить химическiй составъ луны по тмъ лучамъ, которые она отражаетъ, и опредлить составъ горящихъ веществъ солнца по свту этого горнiя. Наконецъ къ намъ залетаютъ постоянно падающiя звзды, камни изъ небеснаго пространства, химики нашли въ нихъ тже вещества, какiя они уже знали на земл.
Однимъ словомъ — изъ всхъ фактовъ астрономiи нтъ ни одного, который бы отзывался чмъ-нибудь совершенно чуждымъ, нтъ ни одного, который бы доказывалъ разнообразiе мiра. Великiе успхи астрономiи напротивъ состоятъ именно въ постепенномъ распространенiи однообразiя на все мiрозданiе. Чего ни выдумывали люди въ разсужденiи звздъ и планетъ! Какихъ стеклянныхъ и эирныхъ небесъ они не воображали вокругъ себя! Что же оказалось? планеты — таже земля, звзды — тоже солнце, и до безконечности небесъ все тоже и тоже, все солнце, да планеты, да пространство, не имющее конца…
Недоврiе, которое возбуждаютъ къ себ небесныя пространства, ожиданiе въ нихъ чего-то новаго, небывалаго, можно объяснить прямымъ остаткомъ старыхъ привычекъ. Укажу на двухъ философовъ, непростительно увлекшихся такимъ недоврiемъ, по поговорк: крайности сходятся, въ подобныхъ мннiяхъ сошлись Августъ Контъ и Шеллингъ, одинъ — мыслитель наиболе скептическiй, другой — наиболе врующiй. Контъ утверждаетъ, что человкъ неспособенъ понять мiрозданiе, что онъ ограниченъ крошечнымъ уголкомъ мiра и можетъ здраво судить только о немъ, — это новый, самый современный взглядъ. Къ сожалнiю, подобный взглядъ можно имть неиначе, какъ распространяя его на все мiрозданiе, и потому Контъ, стараясь защитить свою систему мiра, впалъ въ крайнюю ошибку. Астрономы открыли, что двойныя звзды подчинены законамъ всеобщаго тяготнiя. Двойныя звзды очень далеко, Конту хотлось-бы ограничить человка одною солнечною системою, и вотъ онъ упорно отвергаетъ врность астрономическихъ выводовъ и наблюденiй и даже выставляетъ вообще всю звздную астрономiю, какъ пустое и не могущее дать плодовъ занятiе. И выходитъ, что Контъ, отвергая законы движенiя двойныхъ звздъ, думаетъ, что знаетъ объ этихъ звздахъ больше и врне, чмъ астрономы, которые ихъ наблюдали.
У Шеллинга цль другая. Ему хотлось бы доказать, что человкъ есть единственное богоподобное существо, центръ мiра, а для того, чтобы возможенъ былъ центръ, онъ хочетъ указать на окружность. Шеллингъ стремится найдти предлы мiра, стремится такъ или иначе ограничить его. Поэтому онъ перетолковалъ по своему наблюденiе астрономовъ: ему показалось, что они въ звздахъ нашли что-то непохожее на нашъ солнечный мiръ, и онъ указываетъ на это новое, какъ на признакъ того, что астрономы приблизились къ предламъ того мiра. Вотъ его собственныя слова:
‘Должно порадоваться разширенiю средствъ наблюденiй, которое, хотя отчасти, нарушило мертвящее умъ и ни къ чему не ведущее однообразiе системы мiра, именно вслдствiе открытiя двойныхъ звздъ, гд можно видть, какъ около покоящейся центральной звзды обращается звзда не мене свтлая и не меньшей массы, но равная (если не ошибаюсь, въ одномъ случа даже большая), и какъ въ этихъ странахъ, столь дальнихъ отъ нашей точки зрнiя, разстоянiя по видимому уменьшаются, такъ какъ по Гершелю и Струве, у многихъ двойныхъ звздъ разстоянiе подвижной звзды отъ центральной едва равняется поперечнику послдней, а въ другихъ случаяхъ, только малому числу этихъ поперечниковъ.’
Ничего подобнаго не находила звздная астрономiя, и Гершель и Струве нимало не виноваты въ словахъ Шеллинга. Звздная астрономiя напротивъ доказала однообразiе мiра на столько, на сколько могла доказать. Съ нашей точки зрнiя, т. е. съ земли, нельзя видть планетъ и спутниковъ, которые вращаются около звздъ, можно видть только самыя звзды. Но такъ какъ есть звзды обращающiяся одна около другой, то астрономiя могла доказать, и дйствительно доказала, что движенiе ихъ происходитъ по тому же закону тяготнiя, какому повинуется солнечная система.
Очевидно астрономiя идетъ явно по тому пути, который противорчитъ тайнымъ мечтанiямъ Лапласа. Какъ въ геологiи въ настоящее время принято за правило не принимать ни въ какiя отдаленнйшiя эпохи дйствiя другихъ силъ, кром тхъ, которыя мы знаемъ теперь, такъ и астрономiя постоянно держится правила не принимать ни въ какихъ отдаленнйшихъ мстахъ неба другихъ силъ и иныхъ законовъ, кром тхъ, какiе мы встрчаемъ на земл. И это иметъ не тотъ смыслъ, будто мы нашу ничтожную землю хотимъ сдлать образцомъ для всего великаго мiрозданiя, но тотъ, что величiе цлаго мiрозданiя отражается на земл, что въ ней вполн выразилась сущность мiра.
Легкое и прямое заключенiе, которое выведетъ читатель изъ всего предъидущаго, будетъ то, что если существа другихъ мiровъ по вещественной своей природ не отличаются отъ существъ земли, то они не могутъ отличаться и по психической природ, такъ какъ душевная дятельность необходимо соотвтствуетъ тлесной. Но именно противъ этого заключенiя всего сильне вооружается наша мысль.
Человкъ недоволенъ своею жизнью, онъ носитъ въ себ мучительные идеалы, до которыхъ никогда не достигаетъ, и потому ему нужна вра въ нравственное разнообразiе мiра, въ бытiе существъ боле совершенныхъ, чмъ онъ самъ. Часто раздаются жалобы на физическiя бдствiя нашей жизни, но что он значатъ въ сравненiи съ нашими жалобами на нравственныя бдствiя, въ сравненiи съ тмъ неутолимымъ гнвомъ и отчаянiемъ, съ какимъ человкъ смотритъ на нравственное ничтожество и уродство человка? Вопли Руссо и Байрона, безпощадная иронiя Гейне и вс другiя явленiя такого рода имли источникомъ не физическое, а нравственное зло человчества. И потому если человкъ, недовольный своимъ тлеснымъ устройствомъ, мечтаетъ иногда о крыльяхъ, то несравненно боле онъ склоненъ воображать существа, у которыхъ не было-бы нашихъ нравственныхъ недостатковъ. То есть человкъ считаетъ возможнымъ, что сущность его нравственной жизни можетъ проявиться въ несравненно-лучшихъ формахъ, чмъ она является на земл. Вотъ гд заключается главный корень нашего желанiя населить планеты, вотъ отчего и Гейне, говоря съ Гегелемъ, вздумалъ назвать звзды жилищемъ блаженныхъ.
Мы улетаемъ мысленно къ счастливымъ жителямъ планетъ, чтобы отдохнуть отъ скуки и тоски земной жизни. Такъ точно прежде любили вспоминать золотой вкъ, такъ нкогда воображали себ эльдорадо, гд побывалъ и Вольтеръ, или Новую Атлантиду, куда мысленно плавалъ Баконъ Веруламскiй. Такiя мечты очень многочисленны, он имютъ техническое названiе — утопiй, по имени острова Утопiи, подробно описаннаго канцлеромъ Томасомъ Морусомъ въ 1650 году. По самому источнику такихъ созданiй воображенiя видно, что они выражаютъ боле или мене высокiя стремленiя человческаго ума, и дйствительно часто въ нихъ высказываются возвышеннйшiя и благороднйшiя надежды и желанiя.
Задача, которую представляютъ вс эти созданiя нашего ума, чрезвычайно обширна и трудна. Нужно было бы показать, въ какомъ отношенiи находятся вс эти предположенiя къ самой сущности нашей нравственной природы, возможны ли они по ея законамъ, по ея необходимымъ свойствамъ. Наша духовная жизнь образуется и развивается не мене правильно, не мене строго-законно, какъ и совершаются какiя-нибудь физическiя или химическiя явленiя. Начиная отъ простйшихъ ощущенiй и до глубочайшихъ мыслей, чувствъ и желанiй, психическiя явленiя тсно связаны между собою и вытекаютъ изъ единой сущности. Они не могутъ быть перестроиваемы произвольно, они не должны быть понимаемы, какъ частное сочетанiе свойствъ, созданное капризною фантазiею чуждыхъ намъ силъ и вложенное въ насъ извн. Слдовательно намъ нужно бы было показать законное и неизбжное ихъ развитiе изъ глубочайшей глубины человческой сущности, той таинственной глубины, гд сливаются духъ и тло, гд, какъ въ центр тяжести, сосредоточено все наше существованiе.
Вмсто того, чтобы прямо взяться за такой вопросъ, для котораго, какъ легко согласиться, никакое время и никакiя силы не будутъ слишкомъ великими, мы по прежнему возьмемъ частный примръ, гд бы выразились человческiя стремленiя по иной духовной жизни, и постараемся разобрать его.
Знаменитйшiй изъ писателей, говорившихъ о жителяхъ планетъ, есть безъ сомннiя Фонтенель, авторъ разговоровъ о множеств мiровъ. Объ немъ иногда отзываются пренебрежительно, но едва ли это совершенно справедливо. Онъ представляетъ великое и единственное явленiе въ своемъ род, которое останется навсегда поученiемъ для человчества. Сочиненiя его безсмертны, какъ неподражаемые образцы того, что французы называютъ умомъ, l’esprit, самъ Вольтеръ не можетъ соперничать съ нимъ въ этомъ отношенiи, потомучто Вольтеръ всегда боле или мене увлекается чувствомъ или мыслью. Вольтеръ часто наивенъ, простъ, приходитъ въ дйствительное затрудненiе передъ вопросомъ и длаетъ искреннiя восклицанiя. Фонтенель всегда лукавъ и коваренъ, всегда доволенъ своимъ умомъ и своими словами и длаетъ восклицанiя только въ шутку.
Въ третьемъ вечер своихъ разговоровъ Фонтенель разсуждаетъ такъ:
‘Вроятно различiя увеличиваются по мр удаленiя, и тотъ, кто взглянулъ бы на жителя луны и жителя земли, увидлъ бы ясно, что они принадлежатъ мiрамъ боле близкимъ, чмъ житель земли и житель Сатурна. Напримръ въ одномъ мст объясняются посредствомъ голоса, въ другомъ говорятъ только знаками, а дальше вовсе не говорятъ. Здсь разсудокъ образуется только однимъ опытомъ, въ другомъ мст опытъ даетъ разсудку очень мало, а дальше — старики знаютъ не боле, чмъ дти. Здсь будущимъ мучатся боле, чмъ прошедшимъ, въ другомъ мст прошедшимъ больше, чмъ будущимъ, а дальше не хлопочутъ ни о томъ, ни о другомъ — и, можетъ быть, несчастливы мне нкоторыхъ другихъ. Говорятъ, что, можетъ быть, у насъ недостаетъ шестаго чувства, которое открыло бы намъ многое, чего мы теперь не знаемъ. Вроятно это шестое чувство находится въ какомъ-нибудь другомъ мiр, гд недостаетъ одного изъ нашихъ пяти чувствъ. Можетъ быть даже есть множество чувствъ, но въ длеж съ другими планетами на нашу долю досталось только пять, и мы довольствуемся ими за незнанiемъ остальныхъ. Наши науки имютъ извстные предлы, за которые никогда не могъ зайдти человческiй умъ, есть точка, гд он вдругъ измняютъ намъ, остальное дано другимъ мiрамъ, гд неизвстно что-нибудь такое, что мы знаемъ. Одна планета наслаждается прiятностями любви, но во многихъ своихъ мстахъ она постоянно опечалена ужасами войны. На другой планет наслаждаются вчнымъ миромъ, но посреди этого мира совершенно не знаютъ любви и скучаютъ. Однимъ словомъ, то, что природа длаетъ въ малыхъ размрахъ, когда распредляетъ между людьми счастiе или таланты, то безъ сомннiя она сдлала и въ большихъ размрахъ въ отношенiи къ мiрамъ, и она строго наблюдала, чтобы былъ приведенъ в дйствiе ея чудесный секретъ, именно — все разнообразить и въ то же время все уравнивать, вознаграждая одно другимъ.
‘tes vous cоntente, Madame?’ продолжаетъ Фонтенель, обращаясь къ прелестной маркиз, которую онъ сдлалъ собесдницею своихъ разговоровъ. Маркиза отвчала, что все это очень темно и неопредленно.
Прося извиненiя у маркизы, замтимъ, что въ словахъ Фонтенеля многое однако же чрезвычайно ясно. Прежде всего невольно поражаетъ спокойное и даже равнодушное довольство земною жизнью. Гд тутъ стремленiе къ идеаламъ? Гд желанiе вообразить себ жизнь, хотя въ чемъ-нибудь высшую, нежели та, которая окружала Фонтенеля? Одной только планет позавидовалъ Фонтенель, именно той, гд не заботятся ни о прошедшемъ, ни о будущемъ. Такая беззаботность есть однако же не повышенiе, а пониженiе жизни. На нашей планет она боле свойственна животнымъ, чмъ человку.
Фонтенель равнодушенъ къ другимъ мiрамъ, потомучто они равнодушны къ нашему мiру. Изъ множества чувствъ у человка только пять, науки имютъ непереступимые предлы, вмст съ прiятностями любви существуютъ ужасы войны, для Фонтенеля все это ничего. Ему нравится воображать мiръ въ вид безконечной перетасовки картъ, его остроумiе совершенно удовлетворено этими разнообразными сочетанiями, и онъ въ восторг называетъ ихъ удивительнымъ секретомъ природы.
Между тмъ легко замтить еще, что сочетанiя, которыя приводитъ Фонтенель, невозможны. Существа, которыя вовсе не говорятъ, не могутъ быть разумными существами, существа, у которыхъ въ старости разсудокъ тотъ же какъ въ дтств, необходимо вовсе не имютъ разсудка, существа, которыя не думаютъ ни о прошедшемъ ни о будущемъ, не имютъ и способности думать. Фонтенель не догадался объ этихъ противорчiяхъ, потомучто онъ любилъ противорчiя, находилъ въ нихъ свое удовольствiе. Между прочимъ въ теченiе своей долгой жизни онъ постоянно писалъ похвальныя рчи умершимъ ученымъ, въ этихъ рчахъ тотъ же духъ, тоже стремленiе. Никогда, даже говоря о величайшихъ умахъ человчества, Фонтенель не могъ найдти точки опоры для своихъ сужденiй, не могъ понять той глубочайшей природы лица, изъ которой объясняются вс его дйствiя. Поэтому на величайшiе подвиги и заслуги онъ умлъ смотрть съ дурной стороны и былъ очень доволенъ тмъ, что его похвалы походили на насмшки.
Фонтенель вроятно мечталъ, что самъ онъ до того ловокъ и остороженъ, что не можетъ подвергнуться насмшкамъ. Посл его разговоровъ Вольтеръ написалъ свою сказку — Микромегасъ, и въ ней осмялъ Фонтенеля. Насмшки Вольтера, которыя, какъ говорятъ, сильно огорчали Фонтенеля, были прямо направлены на недостатокъ вкуса въ знаменитыхъ разговорахъ. Дйствительно Фонтенель принималъ за изящество какую-то изысканность, вычурную иногда до нестерпимости. Но кром того смыслъ Вольтеровой сказки далеко выше Фонтенелевыхъ разсужденiй. Вольтеръ не совсмъ принадлежалъ къ числу людей довольныхъ жизнью, онъ глубоко чувствовалъ этотъ вопросъ и, заговоривъ о жителяхъ планетъ, прямо выставилъ его.
Смлость и грацiя самой сказки, неподражаемое теченiе и блескъ разсказа — совершенно соотвтствуютъ Вольтерову генiю. Я попробую передать нкоторые отрывки.
ПУТЕШЕСТВIЕ ОБИТАТЕЛЯ СИРIУСОВА МIРА НА ПЛАНЕТУ САТУРНЪ
‘На одной изъ планетъ, обращающихся около звзды, называемой Сирiусомъ, жилъ молодой человкъ, съ которымъ я имлъ честь быть знакомымъ во время его послдняго путешествiя въ нашъ маленькiй муравейникъ, его звали Микромегасъ {С греческого — мало-великiй. Прим. пер.}, имя очень приличное для всхъ великихъ мiра сего. Ростомъ онъ былъ въ восемь лье, подъ восьмью льё я разумю двадцать четыре тысячи геометрическихъ саженей, въ пять футовъ каждая.
Изъ числа математиковъ, людей, во всякомъ случа полезныхъ для общества, нкоторые тотчасъ возмутъ перо и найдутъ, что такъ какъ господинъ Микромегасъ, обитатель странъ Сирiуса, иметъ отъ головы до ногъ двадцать четыре тысячи саженей, что составляетъ сто двадцать тысячъ королевскихъ футовъ, и такъ какъ мы имемъ только пять футовъ и такъ какъ нашъ земной шаръ иметъ девять тысячъ льё въ окружности, — они найдутъ, говорю я, что шаръ, произведшiй Микромегаса, необходимо иметъ окружность какъ разъ въ милльонъ шесть сотъ тысячъ разъ больше, чмъ наша маленькая земля. Ничего не можетъ быть проще и обыкновенне въ природ. Владнiя нкоторыхъ нмецкихъ или итальянскихъ государей, которыя можно объхать въ полчаса, и рядомъ — Турецкая, Русская и Китайская Имперiя, представляютъ намъ только слабое подобiе тхъ ужасныхъ различiй, какiя природа положила между существами всякаго рода.
‘Такъ какъ ростъ его превосходительства былъ указанной мною высоты, то вс наши скульпторы и вс наши живописцы безъ сомннiя согласятся, что его талiя могла имть пятьдесятъ тысячъ футовъ въ обхват, размры чрезвычайно красивые.
‘Что касается до его ума, то онъ — одинъ изъ просвщеннйшихъ умовъ, какiе намъ извстны, онъ многое знаетъ, кое-что открылъ самъ: ему не было еще и двухъ сотъ пятидесяти лтъ и по обыкновенiю онъ учился еще въ iезуитской коллегiи своей планеты, когда онъ нашолъ силою своего ума боле пятидесяти предложенiй Эвклида. Значитъ восьмнадцатью предложенiями больше, чмъ Блезъ Паскаль, который, найдя тридцать два такихъ предложенiй, шутя, какъ говоритъ его сестра, сталъ потомъ весьма посредственнымъ математикомъ и никуда негоднымъ метафизикомъ. При выход изъ дтства, на четыреста пятидесятыхъ годахъ Микромегасъ много занимался анатомiею тхъ мелкихъ наскомыхъ, которыхъ дiаметръ меньше ста футовъ и которыхъ нельзя видть въ обыкновенные микроскопы. Муфти его родины, человкъ привязчивый и большой невжда, нашолъ въ его книг мста подозрительныя, злоумышленныя, дерзкiя, еретическiя, или клонящiяся къ ереси, и сталъ его жестоко преслдовать, дло было въ томъ, дйствительно ли субстанцiальная форма блохъ Сирiуса таже самая, какъ и улитокъ. Микромегасъ защищался съ большимъ остроумiемъ, онъ склонилъ дамъ на свою сторону, процессъ тянулся двсти двадцать лтъ. Наконецъ Муфти заставилъ юрисконсультовъ осудить книгу, которой они не читали, и авторъ получилъ приказъ не являться ко двору въ продолженiе восьми сотъ лтъ.
‘Его мало огорчило удаленiе отъ двора. Онъ написалъ очень забавные куплеты на Муфтiя, на которые тотъ вовсе не обратилъ и вниманiя, и пустился путешествовать съ планеты на планету, какъ говорятъ, для полнаго образованiя своего ума и сердца.’
Прежде чмъ послдуемъ за нашимъ путешественникомъ, остановимся на томъ времени, которое онъ провелъ въ своемъ отечеств. Вольтеръ осмиваетъ земную жизнь и осмиваетъ чрезвычайно просто — перенося ее на планеты. Въ самомъ дл, не смшно ли вообразить, что на всхъ планетахъ существуютъ iезуитскiя коллегiи, что даже въ странахъ Сирiуса многое подвергается такому же преслдованiю, какъ на земл, что и тамъ люди — часто невжды, а произносящiе судъ произносятъ его, не зная дла, о которомъ судятъ. Выставляя частныя обстоятельства своего времени, какъ будто явленiя общiя и необходимыя, Вольтеръ тмъ рзче выставляетъ всю ихъ случайность и неразумность.
Но вмст съ умышленно-фальшивыми чертами у Вольтера идутъ другiя, которыя принимаются за истинныя или вроятныя. Таковъ напримръ великолпный ростъ его превосходительства. Безъ сомннiя Вольтеръ считалъ возможною такую огромность живыхъ существъ. Въ то время подобныя понятiя господствовали. Великiй Лейбницъ въ одномъ изъ своихъ писемъ даже далеко превосходитъ Вольтера. Если не ошибаюсь, онъ выражается такъ: ‘Я могу даже вообразить себ существующимъ гиганта, для котораго вся солнечная система могла бы служить вмсто карманныхъ часовъ.’ Впрочемъ представленiя такого рода можно считать даже обыкновенными для всхъ эпохъ и народовъ, они составляютъ естественную ошибку человческаго ума. Въ самомъ дл постоянно встрчаются разсказы и миы о великанахъ, нкогда жившихъ на земл и которыхъ одна кость была величиною въ человческiй ростъ. На восток существуетъ сказанiе о птиц Рокъ, которая когда летитъ, то помрачаетъ солнце въ цлой стран. У сверныхъ моряковъ есть преданiя объ исполинскомъ спрут, который представляетъ видъ большаго острова, когда спитъ близь поверхности моря, и который своими руками топитъ корабли, какъ щепки.
Ошибка здсь состоитъ въ томъ, что форму и величину существъ считаютъ совершенно независимыми, и потому данной форм придаютъ какую угодно величину. Но, какъ я сказалъ, все связано, все зависитъ одно отъ другого, умъ человческiй ошибается, если, не зная связи, онъ полагаетъ, что нтъ связи, успхи наукъ состоятъ только въ томъ, что показываютъ связь тамъ, гд ея еще не находили.
Связь между величиною и формою несомннна. Ее открылъ и математически доказалъ уже великiй дятель человческаго возрожденiя — Галилей. Какъ птица не можетъ быть больше опредленной величины, такъ точно и человческая форма иметъ границы, за которыя не можетъ переходить.
Поясню это еще примромъ, самымъ простымъ. Изъ кости вырзываютъ шахматныя фигуры иногда очень легкой формы, съ причудливыми кружевными украшенiями. Легко убдиться, что размры подобной фигуры нельзя увеличивать безъ конца, напримръ нельзя построить башни такой формы. Нетолько кость и дерево, но никакой камень и металлъ не будутъ достаточно крпки для того, чтобы выдержать собственную тяжесть, если изъ нихъ построить такiя развтвленiя и узоры. Поэтому и наши зданiя, чмъ выше, тмъ больше приближаются къ одной опредленной форм, къ фигур пирамиды. То есть мы длаемъ нижнiя части шире и плотне, а верхнiя тоньше и легче.
Такъ точно и стройная и неподражаемо легкая фигура человческаго тла не можетъ быть значительно увеличиваема. Извстно, что люди особенно высокаго роста тяжелы и медленны въ своихъ движенiяхъ, часто даже слабосильны. Греки, такъ хорошо понимавшiе смыслъ формы нашего тла, представили намъ Геркулеса человкомъ средняго роста.
И такъ можно бы доказать, что громадный Микромегасъ, по законамъ механики, невозможенъ. Впрочемъ едвали позавидуемъ его превосходительному росту. Вольтеръ дале разсказываетъ, что Микромегасъ, попавши на Сатурнъ, долго смялся надъ его маленькими жителями, ростомъ только въ тысячу туазовъ. Конечно можетъ быть такъ водится въ странахъ Сирiуса, но на нашей скромной планет, какъ извстно, смшонъ былъ бы тотъ, кто будучи высокаго роста, сталъ бы на этомъ основанiи смотрть съ высока на другихъ людей, точно также мы не считаемъ особенно основательнымъ, если люди маленькаго роста считаютъ себя обиженными природою и не могутъ утшиться въ этой обид. Въ вкъ Вольтера между прочимъ любили высокихъ женщинъ, ныньче, какъ извстно, значенiе этого свойства нсколько ослабло.
Гораздо завидне и привлекательне для насъ то, что Вольтеръ разсказываетъ объ ум и знанiяхъ Микромегаса. Микромегасъ открылъ самъ, безъ помощи учителя, пятьдесятъ предложенiй Эвклида. Замтимъ прежде, что въ словахъ Вольтера заключается явное противорчiе, онъ говоритъ, что Микромегасъ оказалъ такiе успхи, когда ему было только 250 лтъ, и въ тоже время ставитъ его выше Паскаля. Между тмъ, хотя Паскаль самъ открылъ только тридцать два предложенiя, но онъ открылъ ихъ, когда ему было 12 лтъ, за Паскалемъ притомъ считается еще много совершенно новыхъ открытiй, хотя онъ жилъ всего 39 лтъ. Очевидно Микромегасъ несравненно тупе Паскаля. Вольтеру нужно было дать своему Микромегасу жизнь продолжительную, сколько-нибудь сообразную съ его ростомъ, но онъ не замтилъ, что въ тоже время онъ принужденъ замедлить процессъ его мышленiя. Двухъ-сотъ-пятидесяти-лтнiй Микромегасъ долженъ быть по уму все еще ребенкомъ, слдовательно долженъ развиваться страшно-туго.
Но чт бы ни разсказывалъ Вольтеръ, сейчасъ видно, что вопросъ можно поставить пряме. Не имемъ ли мы права предполагать такихъ жителей на планетахъ, которые бы вс были способны собственнымъ умомъ доходить даже до глубочайшихъ истинъ математики? Если кто вспомнитъ мученiя, претерпваемыя изъ за математики въ нашихъ школахъ, если сообразитъ, какъ мало учащихся, которымъ она вполн дается, то легко можетъ прiйти къ убжденiю, что есть планета, гд дло идетъ счастливе, гд умы выше, потому что способне къ математик.
Въ отвтъ на это напомню историческое развитiе, необходимость котораго можно доказать, хотя я здсь не стану ея доказывать. Вслдствiе историческаго развитiя безъ сомннiя человческiя головы должны со временемъ достигнуть несравненно большей способности къ математик, чмъ та, которую они обнаруживаютъ въ настоящее время. Но всего важне здсь то, что какъ бы высоко ни было развитiе человческаго рода, трудно думать и странно желать, чтобы масса людей когда-нибудь состояла изъ Паскалей. Потомучто изъ всхъ познанiй наимене завидныя суть именно познанiя математическiя. Математика есть наука безконечная и въ тоже время такая, что въ ней едвали можно отличить особенныя, какiя-нибудь глубочайшiя познанiя. Въ ней нтъ тайнъ, въ ней вс вопросы одинаково важны, вс прiемы одинаково строги. Такъ что если мы пожелаемъ напримръ, чтобы вс люди знали пиагорову теорему, то за тмъ мы никакъ не имемъ права сильне желать, чтобы каждый смертный зналъ интегральное исчисленiе.
Зачмъ же мы будемъ желать, чтобы вс люди посвящали время своей жизни на такого рода познанiя, когда намъ извстно при этомъ, что есть вопросы единственные и главнйшiе, напримръ тотъ, о которомъ говоритъ Лапласъ — открыть наши истинные отношенiя къ природp3,, или т, которые указываетъ Кантъ:
1) Что я могу знать?
2) Что я должен длать?
3) Чего могу надяться?
Мы не позавидуемъ никакимъ жителямъ Сатурна или Сирiуса въ томъ, что у нихъ математика далеко ушла впередъ въ сравненiи съ землею, при томъ мы уврены, что съ нашимъ земнымъ умомъ рано или поздно мы найдемъ то самое, что они нашли. Но нами овладла бы неутолимая зависть, если бы мы предполагали, что существенные вопросы жизни какой-нибудь огромный Микромегасъ понимаетъ несравненно глубже, чмъ мы, маленькiе люди земли.
Посмотримъ, какiя способности онъ обнаруживаетъ въ этомъ отношенiи. Вольтеръ разсказываетъ, что посл долгихъ странствiй по млечному пути, Микромегасъ попалъ наконецъ на Сатурнъ. Здсь онъ знакомится съ секретаремъ тамошней академiи наукъ, лицомъ, въ которомъ Вольтеръ представилъ секретаря Парижской Академiи Фонтенеля. За тмъ слдуетъ —
РАЗГОВОРЪ ЖИТЕЛЯ СИРIУСА СЪ ЖИТЕЛЕМЪ САТУРНА
‘Посл того, какъ его превосходительство легло и секретарь приблизился къ его лицу, — нужно сказать правду, началъ Микромегасъ, что природа очень разнообразна. Да, отвчалъ Сатурнiецъ, природа подобна цвтнику, въ которомъ цвты… Ахъ, отвчалъ Сирiецъ, подите вы съ вашимъ цвтникомъ. Она подобна, снова началъ секретарь, собранiю блондинокъ и брюнетокъ, которыхъ наряды… Что мн за дло до вашихъ брюнетокъ? возразилъ Микромегасъ. Ну, такъ она подобна картинной галлере, въ которой живопись… Да нтъ же, сказалъ путешественникъ, природа просто подобна природ. Къ чему вы ищете для нея сравненiй? Чтобы сдлать вамъ удовольствiе, отвчалъ секретарь. Я вовсе не хочу, чтобы мн длали удовольствiе, отвчалъ путешественникъ, я хочу, чтобы меня научили, скажите мн сначала, сколько чувствъ имютъ люди вашего шара. У насъ семдесятъ два чувства, сказалъ академикъ, и мы все жалуемся, что ихъ мало. Наше воображенiе идетъ дальше нашихъ потребностей, мы находимъ, что съ нашими семидесятью двумя чувствами, съ нашимъ кольцомъ и пятью лунами, мы очень ограничены, и не смотря на всю нашу любознательность и на довольно большое число страстей, происходящихъ отъ нашихъ семидесяти двухъ чувствъ, у нас остается вдоволь времени для того, чтобы скучать. Я думаю! сказалъ Микромегасъ: потомучто у жителей нашего шара около тысячи чувствъ и у насъ все-таки остается какое-то смутное желанiе, какое-то темное безпокойство, которое безпрестанно даетъ намъ знать, что мы ничтожныя существа и что есть существа гораздо боле совершенныя. Я немножко путешествовалъ, я видлъ смертныхъ, которые несравненно ниже насъ, видлъ и несравненно высшихъ, но я нигд не нашолъ такихъ, которые бы не имли боле желанiй, чмъ потребностей, больше потребностей, чмъ удовлетворенiя. Можетъ быть, я найду когда нибудь страну, гд всмъ довольны, но до сихъ поръ объ этой стран никто не могъ сообщить мн положительныхъ свднiй. Сатурнiецъ и Сирiецъ пустились посл этого въ тысячи предположенiй, но посл многихъ самыхъ остроумныхъ и самыхъ шаткихъ разсужденiй почли за нужное возвратиться къ фактамъ.’
Вотъ прекрасныя слова, въ которыхъ блестящими, легко и точно очерченными образами выраженъ цлый взглядъ на жизнь. Странное смшенiе пессимизма и оптимизма! Мы недовольны жизнью, и Вольтеръ врно указываетъ причины этого недовольства: именно — мы чувствуемъ, что мы существа ничтожныя, что есть существа несравненно высшiя. Но въ тоже время напрасно мы завидуемъ этимъ существамъ, напрасно желали бы помняться съ ними участью, потомучто эти высшiя существа тоже недовольны жизнью! У Вольтера является безконечный рядъ существъ высшихъ и низшихъ, не все ли равно, гд ни быть въ этомъ ряду? На каждой степени таже перспектива — впереди безконечность высшихъ а сзади безконечность низшихъ степеней.
Форма, въ которой Вольтеръ выражаетъ недовольство жизнью, также замчательна. Какъ истинный сынъ XVIII вка, Вольтеръ принимаетъ за величайшее зло жизни скуку. Между тмъ, если бы такъ, то дло было бы легко поправить. Сатурнiецъ говоритъ, что любознательность и страсти все еще оставляютъ имъ довольно времени, чтобы скучать. Очевидно стоило бы только нсколько сократить ихъ жизнь или нсколько прибавить имъ страстей, и недовольство исчезло бы. Не ясно ли однако же, что жители Сатурна въ такомъ случа лишились бы благороднйшей черты своей жизни? Безъ сомннiя они должны бы радоваться тому, что ихъ великая любознательность и ихъ семдесятъ два чувства не могутъ однако же завертть ихъ до совершеннаго одуренiя, что у нихъ все еще остается время для того, чтобы оглядться и одуматься, чтобы спросить себя, чтоже я такое въ мiрозданiи?
Тотъ же взглядъ видимъ и въ дальнйшемъ разсказ Вольтера.
‘Сколько времени вы живете? спросилъ Сирiецъ. Ахъ, очень мало, отвчалъ человчикъ Сатурна.Точь въ точь какъ у насъ, замтилъ Сирiиецъ, мы все жалуемся, что мало. Должно быть это общiй законъ природы. Увы! мы живемъ, говорилъ Сатурнiецъ, только пятьсотъ большихъ оборотовъ солнца (считая по нашему, это будетъ около пятнадцати тысячь лтъ). Вы видите, что это значитъ умереть почти въ самое мгновенiе рожденiя, все наше существованiе — одна точка, наша жизнь одно мгновенiе, нашъ шаръ одинъ атомъ. Едва успешь стать нсколько свдущимъ, какъ является смерть и не даетъ прiобрсти опытности. Что касается до меня, то я не смю длать никакихъ предположенiй о будущемъ, я считаю себя каплею въ безмрномъ океан. Въ особенности мн очень совстно передъ вами за мою жалкую фигуру въ этомъ мiр.
‘Микромегасъ отвчалъ ему: не будь вы философомъ, я побоялся бы огорчить васъ, сообщивъ вамъ, что наша жизнь въ семьсотъ разъ длинне вашей, но вы очень хорошо знаете, что тогда нужно возвратить свое тло стихiямъ и оживить имъ природу въ другой форм, т. е. умереть, когда наконецъ приходитъ мгновенiе этой метаморфозы, то совершенно все равно, прожили ли мы одинъ день, или цлую вчность. Я былъ въ странахъ, гд живутъ въ тысячу разъ дольше, чмъ у насъ, и нашолъ, что тамъ все еще ропщутъ. Но везд есть здравомыслящiе люди, которые умютъ примириться съ своею долею и благодарить Творца природы.’
Жалобы на краткость нашей жизни — дло очень обыкновенное. Если бы он были справедливы, то мы конечно имли бы право предполагать на другихъ планетахъ обитателей боле долговчныхъ, слдовательно полне пользующихся жизнью. Вольтеръ, как видно изъ словъ спокойнаго и мудраго Микромегаса, признаетъ справедливость жалобъ, а между-тмъ самый разсказъ до очевидности обнаруживаетъ всю ихъ неосновательность. Безъ сомннiя поэтическiй генiй Вольтера спасъ его отъ односторонности, и онъ, создавая образы, невольно чертилъ ихъ близко къ истин, которой не подозрвалъ. Въ самомъ дл, не смшонъ ли этотъ легкомысленный секретарь сатурнiйской академiи, который называетъ себя атомомъ, хотя онъ ростомъ въ тысячу туазовъ, и жалуется, что умретъ неопытнымъ, хотя проживетъ пятнадцать тысячь лтъ? Очевидный смыслъ всего разсказа тотъ, что краткость жизни есть мечта, что какъ пятнадцать тысячь лтъ можно назвать мгновенiемъ, такъ и мы для красоты рчи говоримъ о нашей мгновенной жизни. Къ продолжительности жизни мы должны примнитъ тже разсужденiя, какiя сдлали относительно величины земли. Если мы будемъ мрить время нашей жизни вчностiю, то оно всегда будетъ ничтожно, какъ бы длинно ни было. Но такъ какъ въ сравненiи съ вчностiю вс времена равны и слдовательно нтъ никакой причины называть одно короткимъ, а другое длиннымъ, то чтобы найдти, длинна или коротка наша жизнь, нужно взять другую мру. Этою мрою можетъ быть ничто иное, какъ содержанiе нашей жизни. Можемъ ли мы пожаловаться, что жизнь наша по краткости не можетъ вмстить всего, что мы способны сдлать? Увы! Если принять такую мру, то окажется, что для весьма многихъ жизнь черезъ чуръ длинна, по этой причин они приведены даже къ горестной необходимости убивать время своей жизни. Съ другой стороны, если представимъ человка, исполненнаго всхъ человческихъ даровъ и постоянно дятельнаго, то также можно бы доказать, что время жизни достаточно для того, чтобы онъ обнаружилъ вс свои силы и совершилъ вс свои подвиги. Положимъ, ревностный христiанинъ помышляетъ о спасенiи души своей, никто не скажетъ, чтобы ему недоставало для этого времени. Ученый стремится вполн овладть своею наукою и даже подвинуть ее впередъ, — если онъ ни въ томъ, ни въ другомъ не успетъ, то однакоже ни въ какомъ случа онъ не станетъ жаловаться передъ смертью на недостатокъ времени, тутъ, какъ извстно, бываютъ другiя причины. На оборотъ, никакъ нельзя поручиться за то, что еслибы удлинить вдвое и втрое жизнь нын живущихъ людей, то отсюда проистекли бы необычайныя улучшенiя, великiя открытiя, блестящiе успхи и т. д. Едвали даже не было бы хуже, чмъ теперь.
И такъ — для того, чтобы пожелать боле долгой жизни, мы должны вмст пожелать дятельности, превышающей человческую дятельность и необходимо требующей бльшихъ размровъ времени.
Ни о какой дятельности мы не можемъ судить такъ отчетливо, какъ о дятельности ума. Не даромъ Сатурнiецъ, жалуясь на краткость жизни, указываетъ именно на то, что въ теченiе пятнадцати тысячъ лтъ онъ не успваетъ прiобрсти достаточно свднiй. Вкъ живи, вкъ учись, говоритъ русская пословица, а дуракомъ умрешь, прибавляетъ она же. И дйствительно мы привыкли воображать познанiя неисчерпаемымъ океаномъ. ‘Я похожъ, говорилъ Ньютонъ о своихъ открытiяхъ, на ребенка, собирающаго раковины на берегу моря.’ И такъ — повидимому всего ясне мы можемъ себ представить на планетахъ повышенiе дятельности ума, боле глубокiя и боле обширныя познанiя, чмъ т, какiя можетъ имть человкъ. Послушаемъ дальше прерванный нами разговоръ Сирiйца и Сатурнiйца, дло идетъ именно объ ихъ познанiяхъ.
‘Творецъ (продолжалъ говорить Микромегасъ) щедро разсыпалъ въ этомъ мiр разнообразiе, но вмст съ нкоторою одинаковостью. Напримръ вс мыслящiя существа различны, но въ сущности вс сходны по дару мысли и желанiй. Вещество везд протяженно, но на каждомъ шар иметъ различныя свойства. Сколько такихъ различныхъ свойствъ вы считаете въ вашемъ веществ? Если вы говорите о тхъ свойствахъ, отвчалъ Сатурнiецъ, безъ которыхъ, по нашему мннiю, этотъ шаръ не могъ бы оставаться тмъ, чмъ онъ есть, то мы считаемъ ихъ триста, какъ напримръ протяженность, непроницаемость, подвижность, тяготнiе, длимость и такъ дальше. Вроятно, отвчалъ путешественникъ, это малое число свойствъ достаточно для цлей, которыя Создатель имлъ въ отношенiи къ вашему маленькому жилищу. Во всемъ я удивляюсь его мудрости, везд вижу различiя, но въ тоже время везд гармонiю. Вашъ шаръ не великъ, ваши обитатели тоже малы, вы имете мало ощущенiй, ваше вещество иметъ мало свойствъ, все это есть созданiе промысла. Какого цвта ваше солнце, если хорошенько разсмотрть его? Благо съ сильнымъ жолтымъ оттнкомъ, отвчалъ Сатурнiецъ, и когда мы раздлимъ его лучъ, мы находимъ въ немъ семь различныхъ цвтовъ. Наше солнце отливаетъ краснымъ цвтомъ, замтилъ Сирiецъ, и простыхъ цвтовъ у насъ тридцать девять. Между всми солнцами, близь которыхъ бывалъ я, нтъ ни одного, которое бы походило на другое, точно такъ какъ у васъ нтъ лица, которое бы не отличалось отъ другихъ лицъ.’
‘Посл многихъ вопросовъ такого рода, онъ полюбопытствовалъ узнать, сколько считается на Сатурн существенно различныхъ субстанцiй. Оказалось, что ихъ считали не боле тридцати, именно слдующiя: Богъ, пространство, вещество, протяженныя вещества чувстующiя, протяженныя существа чувствующiя и мыслящiя, мыслящiя существа непротяженныя, существа взаимно проницаемыя, существа взаимно непроницаемыя и прочее. Сирiецъ, въ стран котораго ихъ считалось триста и который открылъ еще три тысячи другихъ во время своихъ путешествiй, безмрно удивилъ этимъ сатурнiйскаго философа’.
Въ этомъ разговор очевидно передъ нами открывается вся мудрость, которою обладаютъ взятые нами жители планетъ. И дйствительно тутъ есть множество вещей, которымъ нельзя не дивиться.
Какъ прежде, такъ и здсь Вольтера спасъ его генiй. Совершенно ясно, что разговоръ написанъ по тому взгляду на сущность вещей, который принимаетъ философiя Локка. Но точно такъ, какъ разговоръ о краткости жизни прямо переходитъ въ насмшку надъ этою краткостiю, такъ и послднiй разговоръ, развивая Локково ученiе, въ тоже время представляетъ самую ядовитую пародiю на это мiровоззрнiе. Не легко выставить съ такою простотою и выпуклостiю характеристическiя черты ученiя и довести ихъ до той степени ясности, что мелкость и фальшивость взгляда длается осязательною сама собою.
Вмсто многихъ комментарiй, которыя можно бы написать на это замчательное мсто Микромегаса, приведу здсь только два замчанiя. Сатурнiецъ говоритъ, что вещество Сатурна иметъ триста необходимыхъ свойствъ. Необходимыя свойства суть существенныя свойства, принадлежность сущности вещества. Слдовательно чмъ меньше у насъ такихъ свойствъ, тмъ глубже наше познанiе сущности, которой они принадлежатъ. Потомучто познанiе и есть ни что иное, какъ выводъ однихъ явленiй изъ другихъ, выводъ второстепенныхъ свойствъ изъ существенныхъ, цль познанiя — вывести все изъ одного свойства, изъ коренной черты сущности. Такъ Декартъ полагалъ, что коренная черта вещества есть протяженность, и старался вывести изъ нея вс остальныя черты. Посл этого не странно ли, что Вольтеръ, чтобы поразить насъ глубиною познанiй Сатурнiйца, говоритъ, что тотъ нашолъ триста необходимыхъ свойствъ въ своемъ веществ?
Не говорю уже о возможности чего-нибудь подобнаго. Если мы говоримъ, что Сатурнъ состоитъ изъ вещества, то это значитъ, что онъ образованъ изъ матерiала, по сущности (по существеннымъ веществамъ) такого же, какъ и матерiалъ вещей, которыхъ мы касаемся руками. Какiя бы особенныя вещественныя явленiя ни происходили на Сатурн, они должны вытекать изъ этой сущности, а не изъ другой.
Еще ясне обнаруживается характеръ познанiй у жителя Сатурна при перечисленiи субстанцiй. У Локка принималось три рода субстанцiй — Богъ, вещество и конечныя духовныя существа. Относительно пространства онъ сомнвался, субстанцiя ли оно, или нтъ. У Вольтера пространство смло причислено къ субстанцiямъ и кром того объявляется, что Сатурнiецъ знаетъ ихъ тридцать, а Сирiецъ три тысячи триста. Такое обилiе подозрительно столько же, какъ обилiе необходимыхъ свойствъ вещества. Одно то, что Богъ ставится на ряду со всми тремя тысячами тремя стами субстанцiями, есть черта грубаго непониманiя. Потомучто отъ Бога, по самому понятiю этого существа, все зависитъ, все имъ создано и все совершается по его вол. Поэтому съ одной стороны Микромегасу нечего хвастаться своими тысячами субстанцiй, когда главную и первую субстанцiю, передъ которою ничтожны вс другiя, знаетъ и Локкъ и вс мы, обитатели крошечной земли. Съ другой стороны странно, почему Микромегасъ не вздумалъ похвалиться тмъ, что онъ лучше ее знаетъ, лучше насъ и лучше Сатурнiйца? Тутъ было бы дйствительно преимущество. Въ самомъ дл, такъ-какъ понятiе о Бог есть центральное понятiе, на которое мы сводимъ вс другiя, такъ-какъ мiръ вполн опредляется творческою волею Бога, то вс вопросы сводятся на то, чтобы понять, какъ вещи зависятъ отъ Бога. Въ сравненiи съ этимъ считать субстанцiи по пальцамъ есть дло пустое. Множество субстанцiй есть прямой признакъ слабаго познанiя, потомучто мышленiе, какъ я уже сказалъ, есть сведенiе многаго на одно.
Какъ-бы то ни было, но вообще познанiя Микромегаса и его прiятеля никакъ не могутъ возбудить въ насъ особой зависти. Въ отношенiи къ этому предмету сдлаю здсь послднее замчанiе. Дло въ томъ, что хотя познанiя дйствительно безконечны, но не одинаково любопытны. Имть вс познанiя ршительно никому не нужно. И это вовсе не потому, чтобы умъ человческiй не былъ силенъ, или недовольно жаденъ (жадность въ немъ часто доходитъ до истинной прожорливости), но именно потому, что умъ — центральная, сосредоточивающая сила. Въ этомъ его достоинство и могущество. Въ самомъ дл, представьте себ всевозможныя познанiя, представьте познанiя всхъ жителей планетъ, что было бы, если бы умъ представлялъ только способность поглощать ихъ одно за другимъ? Работа безъ всякаго конца и цли. Вотъ почему умъ останавливается, обозрваетъ все, что уже въ его власти, опредляетъ главныя точки, центральные вопросы, на нихъ устремляетъ все свое вниманiе и слдовательно необходимо оставляетъ въ тни то, что далеко отъ этихъ вопросовъ. Такъ онъ поступаетъ въ каждой частной наук, въ каждомъ мелочномъ изслдованiи, такъ поступаетъ онъ и въ отношенiи къ цлой жизни, къ цлой области мышленiя, ко всему мiру. Умъ есть дятельность вполн свободная, передъ которою открыты вс пути. Никакъ нельзя сказать, чтобы гд-нибудь на планетахъ умъ еще свободне избиралъ предметы и ставилъ вопросы, чмъ на земл. Не хуже другихъ обитателей мiра мы умемъ избрать глубочайшую и занимательнйшую задачу. Если съумемъ и разршить ее, то намъ некому будетъ завидовать.
Съумемъ ли? повидимому другой вопросъ. А между-тмъ, чтобы не распространяться здсь объ этомъ предмет, замтимъ только, что если мы задаемъ себ эти задачи, то вроятно мы умемъ и находить разгадку этихъ главнйшихъ загадокъ. Потому что — дло достойное наблюденiя, — мы требуемъ отъ зрлыхъ людей непремнно опредленныхъ мннiй, и именно о самихъ важныхъ вопросахъ. Такъ или иначе, головою или сердцемъ, только нужно, чтобы каждый добылъ ясный отвтъ на эти вопросы. Мы презираемъ того, кто не хочетъ пользоваться правомъ имтъ твердое, самостоятельное ихъ ршенiе. Все это потому, что величайшiе вопросы суть именно вопросы жизни и смерти, вопросы, по ршенiю которыхъ человкъ дйствуетъ.
Теперь мы достаточно познакомились съ Микромегасомъ. Быть можетъ, читатель найдетъ мечты Вольтера не довольно игривыми и смлыми, въ оправданiе можно привести, что Вольтеръ старался быть строгимъ, положительнымъ. Въ своей сказк онъ вовсе не хотлъ дать полный разгулъ своей фантазiи, онъ желалъ прямо выразить свой взглядъ на мiръ.
Есть мечтанiя несравненно боле смлые, напримръ предположенiя объ аромальной жизни, принадлежащiя уже нашему вку, а не прошлому. Но вдь дло не въ смлости. Намъ хотлось бы найдти хоть одну черту, хоть одну точку въ нашей человческой жизни, гд бы мы съ увренностiю могли сказать, что отступленiе отъ нея, иная форма, иное содержанiе дйствительно возможны. Изслдуя человческую природу, мы должны стараться найдти, способны ли какiя-нибудь ея элементы къ видоизмненiямъ, къ другимъ, равнымъ или даже высшимъ формамъ. Разысканiе должно идти строго и постепенно, а не прыжками на крыльяхъ фантазiи.
Чтобы представить читателямъ — не образецъ подобнаго разысканiя, а только нчто могущее дать о немъ понятiе, я возьму здсь черту, сколько мн кажется, наиболе удобную для этой цли, именно вопросъ о вншнихъ чувствахъ, которыхъ у человка считаютъ пять. Фонтенель и Вольтеръ, какъ мы видли, совершенно спокойно принимаютъ возможность бльшаго числа чувствъ, у Сатурнiйца ихъ семдесятъ-два, а у Микромегаса такъ много, что онъ не удостоиваетъ ихъ точнаго счета и говоритъ, что ихъ у него около тысячи. Спрашивается, возможно ли вообще какое-нибудь увеличенiе числа чувствъ?
Вопросъ этотъ тмъ важне, что вншнiя чувства стоятъ какъ-разъ на границ между нашею вещественною и духовною природою, они представляютъ точку ихъ соприкосновенiя, и слдовательно въ нихъ обнаруживаются свойства и той и другой природы. Если окажется, что новыя чувства невозможны, то мы будемъ имть нкоторое право заключать, что вообще иная духовная и вещественная природа для жителей планетъ невозможны.
Вопросъ хорошъ также потому, что кажется чрезвычайно простъ. Въ самомъ дл нтъ ничего обыкновенне, какъ предположенiе другихъ чувствъ, сверхъ тхъ, какими обладаетъ человкъ. Самая легкость, естественность, повидимому даже неизбжность такого предположенiя какъ-будто ручается за его правдоподобiе.
Между прочимъ Августъ Контъ, тотъ философъ, который всячески старается ограничить человческiя познанiя и полагаетъ, что мы ничего не можемъ знать о звздахъ, — онъ смло принимаетъ новыя чувства, и слдовательно утверждаетъ за собою право населить отдаленнйшiе мiры жителями съ иною жизнью, непохожею на нашу. Чтобы имть опредленное выраженiе такого мннiя о чувствахъ, приведу здсь его слова.
‘Если потеря какого-нибудь важнаго чувства достаточна для того, чтобы совершенно скрыть отъ насъ цлый рядъ естественныхъ явленiй, то мы имемъ полное право думать, что наоборотъ прiобртенiе новаго чувства открыло бы намъ разрядъ фактовъ, о которыхъ мы теперь не имемъ никакого понятiя, если только не будемъ полагать, что разнообразiе чувствъ, столь различное въ различныхъ типахъ животности, дошло въ нашемъ организм до высочайшей степени, какой только можетъ требовать всецлое изслдованiе вншняго мiра, — предположенiе очевидно произвольное и почти смшное.’
Слова эти тмъ боле достойны вниманiя, что едва ли не представляютъ сильнйшаго аргумента, на которомъ опирается философiя Конта, философiя, ограничивающая человческiй умъ самыми тсными границами опыта и наведенiя. Но основателенъ ли этотъ аргументъ?
Конечно Контъ совершенно правъ, говоря, что прiобртенiе новаго чувства открыло бы намъ новые факты, но вдь изъ этого не слдуетъ, чтобы новыя чувства могли существовать. Если бы они были возможны, то очень хорошо бы было ихъ прiобрсти, но если ихъ вовсе нтъ, то нечего и хвалить ихъ и нечего за ними тянуться. Можно пожалть о слпомъ, потомучто ему недостаетъ чувства, которое мы знаемъ, которое дйствительно существуетъ. Но какое право имлъ бы Контъ жалть о человк вообще, только на томъ основанiи, что у него не достаетъ чувствъ, которыхъ онъ не знаетъ и которыя, можетъ быть, вовсе не существуютъ?
Разсужденiя Конта въ этомъ случа совершенно напоминаютъ знаменитый рогатый силлогизмъ. Чего ты не потерялъ, то имешь? Имю. А роговъ ты не потерялъ? Нтъ. Слдовательно ты имешь рога.
Такъ и Контъ обращается, положимъ, къ слпому. Ты могъ бы прiобрсти чувство, котораго теперь не имешь? Могъ бы. Но ты не имешь чувствъ, которыя есть у Микромегаса? Не имю. Слдовательно ты могъ бы ихъ прiобрсти. Силлогизмъ, который, въ-параллель рогатому, совершенно прилично назвать слпымъ.
Вообще можно быть лишену только того, что дйствительно есть, можно прiобрсти только то, что дйствительно существуетъ, поэтому можно и лишиться одного изъ нашихъ дйствительно существующихъ чувствъ, можно и прiобрсти его, если оно было потеряно. Но отсюда никакою логикою невозможно дойдти до заключенiя, что существуютъ еще многiя неизвстныя чувства. Если мы ихъ лишены, то можетъ быть по весьма простой и уважительной причин — потомучто ихъ вовсе нтъ.
Такъ-какъ слпой силлогизмъ иметъ большую силу и встрчается чрезвычайно часто, и такъ-какъ Августъ Контъ есть философъ, заслужившiй отъ многихъ большое уваженiе, то необходимо здсь объяснить, какой же дйствительный смыслъ имютъ его слова. Чтобы найдти этотъ смыслъ, нужно, какъ оказывается, перевернуть его разсужденiе вверхъ ногами, тогда мы получимъ слдующiй совершенно правильный ходъ мыслей.
Смшно думать, будто у человка есть вс чувства, какiя возможны. — Вроятно есть многiя чувства, которыхъ у него нтъ.
Но каждое чувство служитъ для воспрiятiя особыхъ явленiй.
Слдовательно у человка нтъ возможности воспринимать многiя явленiя.
Такъ слпой лишонъ возможности воспринимать явленiя свта.
Какъ читатель видитъ, слпой служитъ только частнымъ примромъ и поясненiемъ, а никакъ не доказательствомъ. Главная же сила заключается въ томъ, что смшно предполагать у человка величайшее развитiе разнообразiя чувствъ. Но въ доказательство правоты своего смха Контъ очевидно ничего не приводитъ. Въ самомъ дл то, что онъ говоритъ о мнимомъ различiи чувствъ въ различныхъ типахъ животности, есть одинъ изъ тхъ грубыхъ промаховъ, которые особенно постыдны для него, какъ для философа, именующаго себя положительнымъ и ищущаго спасенiя въ однихъ опытныхъ свднiяхъ, въ наукахъ математическихъ и естественныхъ. Дйствительно зоологи, побуждаемые слпымъ силлогизмомъ, нердко предполагали новыя чувства у животныхъ, впрочемъ они, какъ люди, руководящiеся чистымъ опытомъ, имли на это полное право. Но опытъ и показалъ, что нтъ животныхъ съ особенными чувствами, что чувства у животныхъ всегда представляютъ только низшую ступень или одностороннее видоизмненiе тхъ чувствъ, какiя есть у человка. На эти и подобныя опытныя изслдованiя даже всего лучше сослаться для того, чтобы доказать столь подозрительное для Конта совершенство чувствъ у человка. Органы вншнихъ чувствъ суть прибавки нервной системы, суть части, находящiяся въ тстнйшей зависимости отъ мозга. Глазъ даже есть ничто иное, какъ самый мозгъ, высунувшiйся въ щели черепа и видоизмненный для особаго важнаго ощущенiя. Слдовательно у человка, какъ у животнаго, имющаго самую совершенную нервную систему, самый большой мозгъ, и органы чувствъ въ своей совокупности должны быть выше, чмъ у всхъ другихъ животныхъ. Говорю — въ совокупности, потомучто легко можетъ быть и дйствительно замчено у животныхъ, что нкоторыя чувства ихъ развиваются сильне, чмъ у человка. Но это развитiе всегда бываетъ одностороннее, а односторонность, какъ всегда легко доказать, есть недостатокъ, а не совершенство. Извстно напримръ, что у животныхъ обонянiе бываетъ развито необыкновенно сильно, отъ этого происходитъ, что выборъ пищи или даже взаимное сближенiе опредляется запахомъ. О животныхъ говорятъ, что они снюхиваются. Очевидно однако же, человкъ нисколько не теряетъ отъ того, что запахъ не иметъ для него такой силы и значенiя. Если въ нашихъ взаимныхъ отношенiяхъ зрнiе, слухъ и даже осязанiе должны играть главную роль, то отъ этого отношенiя становятся только полне, глубже и сильне.
Впрочемъ судить о значенiи чувствъ для полнаго объема жизни очень трудно. Вообще же можно замтить, что нервная система, какъ органъ по преимуществу централизующiй и уравновшивающiй отправленiя нашего тла, необходимо должна установить наивыгоднйшiя отношенiя между ближайшими подчиненными ей органами. Если механическое устройство нашего тла нельзя подозрвать въ ошибк, то тмъ мене можно подвергать сомннiю превосходство системы нашихъ чувствъ.
Дале — наша система не только есть разнообразнйшая и наилучшая въ ныншнемъ животномъ царств, — нужно прибавить еще, что лучше ея ни у какого будущаго или вообразимаго животнаго и быть не можетъ. Потомучто человкъ не только есть лучшее изъ животныхъ, но онъ есть послднее животное, воплощенный идеалъ животной жизни, вершина, до которой достигло животное царство, какъ до своей цли. Такую непревосходимость человка доказать не легко, но возможно, это доказательство похоже на ршенiе математическихъ задачъ о наибольшихъ и наименьшихъ. Говоря о механическомъ устройств нашего тла, я привелъ нкоторыя черты доказательствъ, которыя могли бы несомннно привести насъ къ непревосходимости человка какъ машины.
Безъ всякаго сомннiя полное доказательство совершенства человка еще безконечно далеко отъ насъ. Но что мы найдемъ его и слдовательно можемъ быть заране уврены въ результат, въ этомъ ручается самая наша способность доказывать, наше мышленiе. Лучше самой себя эта способность ничего не знаетъ, она одна вполн самодовольна, вполн обладаетъ собою, ничмъ не стсняется и сама себ служитъ цлью. Она есть чистая дятельность, въ полномъ смысл слова богоподобное явленiе нашей жизни. Существо, которое достигло такой дятельности, уже не можетъ идти дальше, не можетъ прiобрсти еще высшей дятельности. По этому человкъ, какъ крайнее существо природы, необходимо есть ея совершеннйшее существо. Найдти совершенство человка есть такая же непремнная задача науки, какъ найдти причины явленiй. Какъ нельзя сомнваться въ томъ, что каждое явленiе иметъ свою причину, такъ нельзя сомнваться и въ совершенств человка.
За тмъ можно сдлать заключенiя въ такомъ порядк:
Человкъ есть совершеннйшее животное, какое возможно.
Чувствительность или способность воспринимать вншнiя впечатлнiя есть коренная, существенная черта животнаго.
Слдовательно разнообразiе воспрiятiй и всякое другое ихъ достоинство достигло въ человк до наибольшей возможной степени. Слдовательно другихъ чувствъ кром нашихъ быть не можетъ.
Читатель чувствуетъ, что этимъ доказательствомъ дло не оканчивается, а только начинается. Въ самомъ дл изъ него видно, что мы должны разсмотрть чувствительность или способность воспрiятiй и найдти, какъ она развивается, изъ самой ея сущности мы должны вывести различныя формы, которыя она принимаетъ, и наконецъ показать, что ея формы у человка дйствительно представляютъ крайнюю степень ея развитiя, полное обнаруженiе ея сущности. Такъ-что на этомъ пути предстоитъ намъ обширное поле изслдованiй, которое едва только почато сравнительною физiологiею животныхъ.
Ограничусь только не многими замчанiями. Можно напримръ доказать, что вншнiя чувства представляютъ въ извстномъ отношенiи три разряда, что кром этихъ трехъ разрядовъ другихъ быть не можетъ и что вс эти разряды есть у человка.
Чувства сообщаютъ намъ впечатлнiя, производимыя вншнимъ мiромъ. Эти впечатлнiя могутъ быть ощущаемы нами троякимъ образомъ.
1) Или только какъ ощущенiя нашего собственнаго тла, какъ перемны, которыя въ насъ происходятъ.
2) Или только какъ явленiя, которыя происходятъ вн насъ.
3) Или наконецъ какъ то и другое вмст, какъ вншнiя явленiя, возбуждающiя ощущенiя въ нашемъ тл.
Всего ясне это будетъ, если мы разсмотримъ самыя наши чувства. Сообразно съ предъидущимъ вншнiя чувства будутъ трехъ родовъ.
1) Чувства субъективныя. Сюда принадлежатъ вкусъ и обонянiе. Мы ясно чувствуемъ, что различные вкусы и запахи представляютъ только состоянiе нашихъ органовъ, а не вншнiя свойства вещей. Сахаръ, пока лежитъ въ сахарниц, самъ по себ не сладокъ, сладость является только, когда онъ на язык, сладкiй вкусъ есть состоянiе нашего языка.
2) Чувства объективныя. Сюда принадлежатъ зрнiе и слухъ. Видя и слыша, мы не замчаемъ въ себ никакихъ перемнъ или ощущенiй, впечатлнiя прямо являются намъ какъ вншнiе предметы. Предметъ видимый или слышимый непремнно является вн насъ.
3) Только при одномъ чувств, при осязанiи, мы непремнно и ясно различаемъ и вншнiй предметъ и ощущенiе, которое онъ производитъ въ тл. Осязанiе поэтому можно назвать субъекто-объективнымъ чувствомъ.
Очевидно иныхъ формъ, дальнйшаго разнообразiя въ этомъ отношенiи быть не можетъ. Каково бы ни было значенiе этого распаденiя чувствъ на три рода, для насъ пока важно видть его возможность и указать на то, что это возможное разнообразiе есть у человка.
Теперь нужно бы было, разсматривая каждый разрядъ отдльно, точно также найдти, на чемъ основано различiе чувствъ, которыя къ нему принадлежатъ, и показать, что дальнйшаго различiя также быть не можетъ. Вотъ что можно здсь привести.
Объективныхъ чувствъ только два — зрнiе и слухъ. Явное и коренное различiе между ними состоитъ въ томъ, что зрнiе преимущественно воспринимаетъ пространственныя отношенiя, а слухъ — временныя. Слухъ замчаетъ только одни явленiя и перемны, совершающiяся въ предметахъ, зрнiе же воспринимаетъ самые предметы, расположенные вокругъ насъ. Впечатлнiя слуха измнчивы и измряются временемъ, образы зрнiя могутъ быть совершенно постоянны и измряются пространствомъ. Слухъ даетъ намъ музыку, гд главное заключается въ различномъ совпаденiи, въ извстной продолжительности и послдовательности звуковъ, зрнiю соотвтствуетъ красота, гд главное въ расположенiи, формахъ и размрахъ частей. Наконецъ звуками люди сообщаются между собою, звуки представляютъ выраженiе нашей внутренней душевной жизни. Свтъ есть наше главное сообщенiе со вншнимъ мiромъ, съ природою, существующею вн насъ.
Слдовательно слухъ и зрнiе въ своей дятельности приспособлены ко времени и пространству. Но извстно, что пространство и время суть дв существенныя формы природы, третьей подобной формы нтъ, а слдовательно и не можетъ быть новаго объективнаго чувства, которое бы могло стать на ряду съ зрнiемъ и слухомъ. Здсь намъ слдовало бы строго доказать, что никакая новая форма въ род пространства и времени невозможна. Но вопросъ этотъ очень труденъ, и потому удовольствуемся пока тмъ, что мы дошли до него и видимъ связь между нимъ и нашимъ разборомъ чувствъ.
Субъективныхъ чувствъ обыкновенно считаютъ только два — вкусъ и обонянiе, но очевидно ихъ гораздо больше. Напримръ чувство теплоты и холода, чувство сладострастiя, голодъ и т. д. совершенно входятъ въ разрядъ субъективныхъ чувствъ. Вкусъ и обонянiе можно считать только высшими изъ нихъ. Значенiе ихъ совершенно ясно: они относятся къ тмъ веществамъ, которыя мы принимаемъ въ организмъ — вкусъ къ пищ и питью, обонянiе къ воздуху. Слдовательно различiе ихъ основано на различiи въ состоянiяхъ тлъ, жидкому состоянiю соотвтствуюетъ вкусъ, а газообразному — обонянiе. Твердому состоянiю не можетъ соотвтствовать никакое чувство въ этомъ род, т. е. такое, которое бы подобно вкусу и обонянiю распознавало составъ тлъ, потомучто, по извстной аксiом, тла дйствуютъ химически или своимъ составомъ, только находясь въ раствор — corpora non agunt nisi soluta. Теперь, еслибы мы доказали, что больше трехъ состоянiй тлъ быть не можетъ, то отсюда было бы ясно, что новыя чувства въ род вкуса и обонянiя невозможны.
Наконецъ можно догадываться, почему осязанiе есть единственное чувство въ своемъ разряд. Оно даетъ намъ знать границы нашего тла, оно отдляетъ насъ отъ другихъ предметовъ. Какъ одна граница у нашего тла, такъ и ощущенiе этой границы одно.
Такъ-какъ прямая цль наша состоитъ не въ томъ, чтобы получить полное доказательство, но въ томъ только, чтобы показать прiемы, которые ведутъ къ нему, то продолжимъ предъидущiя разсужденiя. Опредливши содержанiе каждаго рода воспрiятiй, можно бы изслдовать, на сколько это содержанiе воспринимается. Напримръ зрнiе воспринимаетъ пространственныя отношенiя, можно бы спросить себя, хорошо ли оно ихъ воспринимаетъ? Представьте себ, что передъ вами какой-нибудь обширный и разнообразный видъ. Въ вашихъ взорахъ рисуется огромная картина. Спрашивается, хорошо ли она изображаетъ дйствительность? Напримръ хорошо ли то, что далекiе предметы кажутся маленькими, а близкiе большими? что одни предметы закрываютъ другiе? и т. д. Мы могли бы даже предложить себ самую общую задачу — построить, т. е. изобрсти, придумать сообразно съ данными условiями — наилучшее зрнiе. Разршая ее, мы безъ сомннiя пришли бы къ той самой форм зрнiя, которая существуетъ у человка.
Подобному изслдованiю можетъ быть подвержена дятельность и другихъ органовъ чувствъ.
Читатель видитъ, что существуетъ полная возможность доказать съ совершенною строгостью, что человкъ обладаетъ полнйшею системою вншнихъ чувствъ.
Въ тоже время совершенно ясно, что только этимъ же самымъ путемъ можно было бы достигнуть и опредленiя какого-нибудь новаго чувства, если бы только такiя чувства существовали. Но мы заране уврены въ ихъ невозможности. Человкъ есть высочайшее чувствующее существо природы, а полагать, что у него недостаетъ какихъ-нибудь чувствъ, значить представлять, что не смотря на свое зрнiе и слухъ, онъ все-таки слпъ и глухъ къ ея явленiямъ. Чувствами природа не скупится, тже чувства, какiя есть у богоподобнаго человка, есть и у множества другихъ животныхъ. Очевидно, далеко раньше человка она уже достигла полнаго разнообразiя чувствъ. При томъ у самыхъ низшихъ животныхъ встрчаются уже зачатки даже высочайшаго нашего чувства — зрнiя. А разв можетъ быть что-нибудь совершенне зрнiя и прекрасне свта? Разв можно представить себ чувство, котораго образы были бы еще объективне, котораго впечатлнiя воспринимались бы еще легче, еще быстре, еще отчетливе, которое бы еще свободне могло переноситься отъ кончика нашего собственнаго носа до безконечно далекихъ звздъ?
Свтъ есть совершенное подобiе мысли, когда мы хотимъ выразить полное пониманiе чего-нибудь, мы говоримъ, что мы это ясно видимъ, и лучше сказать невозможно. Глазъ обнимаетъ мiръ такъ же легко, какъ обнимаетъ его мысль, при помощи зрнiя мы такъ же смло и свободно двигаемся и дйствуемъ среди вещественныхъ предметовъ, какъ смло и свободно движется мысль между предметами, которые уже въ ея власти, уже озарены ея свтомъ. Ясность зрнiя такова, что очень нердко мы ставимъ ее даже выше прозрачной и невозмутимой ясности мысли, намъ кажется, что мы ясне видимъ, чмъ мыслимъ.
И такъ, если нужно найдти чувство, столь совершенное, что оно подобно самому разуму то таково именно зрнiе, при томъ подобiе здсь до того строго и точно, что боле умоподобнаго чувства и вообразить невозможно.
Чувства, какъ для Микромегаса такъ и для насъ, суть ничто иное, какъ прислужники познанiя и мышленiя. Слдовательно лучшаго прислужника, какъ зрнiе, невозможно найдти.
Если же это умоподобное чувство дано даже несмысленнйшимъ животнымъ, то нелпо воображать, чтобы обладатель разума, человкъ, былъ лишенъ какихъ-нибудь еще чувствъ. Весь смыслъ животнаго царства заключается въ человк, если животныя обладаютъ зрнiемъ, то они обязаны этимъ только тому, что для разума нужно было зрнiе. Стремясь къ человку, природа необходимо должна была производить многiя человкоподобныя явленiя. И теперь, когда она успла олицетворить свой идеалъ, мы впадемъ въ грубую ошибку, если будемъ смотрть на человка, какъ на попытку вмсто свободнаго и полнаго созданiя, какъ на пробу пера вмсто гармонической поэмы. Сказать, что у человка не вс чувства, значитъ очень унизить человка, не потому только, что отвергается его совершенство, а также и потому, что вншнiя чувства не суть что-либо столь трудное и высокое, чтобы природа не могла достигнуть ихъ полнаго разнообразiя и достоинства.
Стремленiе унизить человка принадлежитъ уже съ давняго времени к самымъ распространеннымъ человческимъ стремленiямъ. Оно-то, какъ я указалъ и въ отношенiи къ Августу Конту, служитъ сильнйшею опорою убжденiя въ неполности нашихъ органовъ чувствъ. Оно принимаетъ тысячи формъ и развтвленiй и обнаруживается въ разнообразнйшихъ явленiяхъ умственнаго мiра. Человкъ — сынъ праха, рабъ грха, червь земли. Взглядъ, породившiй этимъ выраженiя, очевидно находитъ глубокiй отзывъ въ душ человка, потомучто также смотритъ на человка и Вольтеръ, также разсуждаетъ и Лапласъ, упрекающiй человка въ суетной гордости. Что касается до Августа Конта, то онъ есть полный представитель того воззрнiя, котораго очень часто держатся натуралисты. По его мннiю мiръ представляетъ безконечное разнообразiе и человкъ есть одно изъ безчисленныхъ существъ природы, въ отношенiи къ цлому мiру совершенно ничтожное и по своимъ размрамъ и по своему содержанiю. Въ другихъ мстахъ мiрозданiя, на другихъ планетахъ жизнь мiра выражается совершенно другими явленiями, иметъ другой смыслъ, другой корень, другую сущность.
Мы видли, какую ошибку постоянно длаютъ защитники человческаго ничтожества. Величину земли они измряютъ безконечностiю пространства, время нашей жизни — безконечностiю вчности. Точно также число нашихъ чувствъ они сравниваютъ съ числомъ чувствъ Микромегаса, наши путешествiя съ его прогулкою по млечному пути и т. д. Во всхъ этихъ разсужденiяхъ одна и таже ошибка, она же повторяется и во множеств другихъ случаевъ и встрчается въ безчисленныхъ видахъ.
Приведу здсь слова И. В. Киревскаго, въ которыхъ такое направленiе мысли получило энергическое и глубокое выраженiе. Онъ говоритъ:
‘Нтъ такого тупого ума, который бы не могъ понять своей ничтожности……, нтъ такого ограниченнаго сердца, которое бы не могло разумть возможность другой любви, кром той, которую возбуждаютъ предметы земные, нтъ такой совсти, которая бы не чувствовала невидимаго существованiя высшаго нравственнаго порядка’.
Изъ этихъ словъ видно, что ошибка, о которой мы говоримъ, иметъ глубокiй корень и основана на чемъ-то существено-свойственномъ человку. И дйствительно она составляетъ софизмъ, неизбжно вовлекающiй въ себя человческiй умъ, его можно назвать самымъ общимъ, самымъ главнымъ софизмомъ человчества.
Чтобы изложить его всего проще, замтимъ, что онъ опирается на нашей способности отвлеченiя, на той самой способности, которая образуетъ языкъ. Языкъ, какъ полный и точный выразитель мышленiя, необходимо отражаетъ на себ и вс софизмы мысли. Поэтому мы можемъ вину мысли считать за вину языка, а это особенно удобно потому, что дйствительно мы чаще хватаемся за слова, чмъ за мысль.
И такъ мы можемъ сказать, что языкъ насъ обманываетъ, что слова суть постоянный источникъ ошибокъ. Въ самомъ дл унасъ есть слова — умъ, сила, время, любовь, чувство и т. д. Они не выражаютъ ничего дйствительнаго и опредленнаго, они значатъ тоже самое, что нкоторый умъ, нкоторая сила, нкоторое время и т. д. Между тмъ мы употребляемъ ихъ такъ, какъ будто они представляютъ что-то существующее и положительно опредленное. Такъ мы сравниваемъ нашъ человческiй, слдовательно дйствительный умъ съ умомъ вообще, съ возможнымъ умомъ, и говоримъ: какъ слабъ человческiй умъ. Нашу силу мы сравниваемъ съ силою вообще и говоримъ: какъ слабъ человкъ! Нашу любовь, дйствительное чувство, мы сравниваемъ съ любовью вообще и говоримъ: какъ ничтожна человческая любовь! Очевидно при этомъ мы завидуемъ совершенно- воображаемымъ предметамъ.
Вообще слова закрываютъ отъ насъ дйствительный мiръ и заставляютъ жить въ воображаемомъ. Каждое слово необходимо иметъ неопредленность, неограниченный объемъ, и мы воображенiемъ стараемся наполнить весь этотъ объемъ. Возьмемъ напримръ слово — дерево. Оно представляетъ общiй образъ, который мы принимаемъ за дйствительную форму вещей. Подъ этотъ образъ подходятъ не только вс деревья, какiя мы видли, но можетъ подойдти и безконечное число деревьевъ, которыя мы выдумаемъ сами, по этому ничто не остановитъ насъ и не помшаетъ намъ, если мы вздумаемъ каждую изъ безчисленныхъ планетъ усадить особенными деревьями. Точно такъ слово цвтъ представляетъ общее понятiе, подъ которое по видимому можетъ подойдти безчисленное множество частныхъ понятiй. Въ солнечномъ луч семь цвтовъ, ничто не помшало Вольтеру дать Сирiусу тридцать девять простыхъ цвтовъ. Наконецъ тоже самое происходитъ при пониманiи словъ — вншнее чувство. Подъ этими словами разумется нчто общее, что есть и въ зрнiи, и въ слух, и въ осязанiи и проч. Ничто не указываетъ намъ на то, что это общее можетъ проявиться только въ пяти или вообще въ опредленномъ числ частныхъ формъ, и вотъ мы легко воображаемъ неопредленное число чувствъ.
Слдовательно все сводится на то, что мы не видимъ связи между общимъ и частнымъ, слова всегда выражаютъ нчто общее, отдльныя черты, и мы привыкаемъ думать, что подъ это общее могутъ подходить безчисленныя частности. Такимъ образомъ мы готовы признать возможность безконечно разнообразныхъ комбинацiй, мiръ является хаосомъ, въ которомъ отдльныя черты вещей сочетаются по вол случая. Таковъ мiръ словъ, но не таковъ дйствительный мiръ. Въ немъ все связано и опредлено, все въ строгихъ отношенiяхъ. Науки стремятся именно къ тому, чтобы найдти везд эту правильную зависимость. Такъ ботаникъ, изучая растенiя, стремится найдти такое понятiе о растенiи вообще, чтобы изъ него истекали главные роды растенiй, ему уже никакъ не придетъ въ голову возможность золотыхъ яблоковъ, или чего-нибудь подобнаго. Такъ зоологъ изъ своего научнаго понятiя о животномъ заключаетъ, что ни крылатыя лошади, ни исполинскiя птицы и спруты невозможны. Физику и физiологу предстоитъ вопросъ, почему цвтовъ только семь, этотъ вопросъ очевидно того же рода, какъ тотъ вопросъ, который уже многократно старались разршить физики, именно: отчего зависятъ три состоянiя тлъ и слдовательно почему ихъ ни больше, ни меньше. Точно такъ наконецъ наука стремится и къ доказательству того, что вншнее чувство можетъ имть только формы, которыя есть у человка.
Какъ крайнiй и замчательный примръ того хаотическаго понятiя о мiр, которое рождается отъ миража словъ, приведу здсь замтку о пространств. Извстно, что пространство иметъ три измренiя — длину, ширину и глубину. Въ Аналитической Геометрiи Брашмана, учебник бывшемъ въ большомъ употребленiи у насъ, на одной изъ первыхъ страницъ сказано, что если бы мы имли другое устройство чувствъ, то, можетъ быть, пространство имло бы для насъ другое число измренiй, напримръ четыре. Безъ сомннiя это самое смлое предположенiе изъ всхъ, которыя я приводилъ. Оно почти похоже на то, какъ если бы сказать: можетъ быть, есть планеты, гд дважды два не четыре, а пять. Въ самомъ дл пространство есть нчто понимаемое нами также ясно и отчетливо, какъ и дважды два, какъ изъ дважды два слдуетъ четыре, не больше и не меньше, такъ и изъ понятiя о пространств слдуетъ, что въ немъ три измренiя, ни больше ни меньше. Когда мы говоримъ дважды два, мы длаемъ помноженiе, точно также мы производимъ нкоторое дйствiе надъ пространствомъ, когда ищемъ его измренiй, результатъ и въ томъ и въ другомъ случа непремнно будетъ несомннный. Можно вдь разсматривать пространство не по тремъ измренiямъ. Смотрите на него изъ точки, тогда окажется, что пространство изъ каждой точки идетъ по всмъ направленiямъ. Въ этомъ состоитъ его существенный характеръ, въ немъ возможны вс направленiя и вс разстоянiя, только потому оно и пространство. Слдовательно мы знаемъ не какое-нибудь частное и особенное пространство, но единственное возможное.
И потому нельзя предполагать, что на однхъ планетахъ въ пространств считаютъ четыре измренiя, на другихъ десять, на третьихъ сто, тысячу и т. д.
Впрочемъ, сколько бы мы примровъ ни приводили, сами по себ они не будутъ вполн убдительны. Но они могутъ послужить для того, чтобы разъяснить общее доказательство, а общее доказательство можетъ проистекать только изъ одного источника, изъ свойствъ самого мышленiя, т. е. должно привести насъ къ положенiю — иначе мы мыслить не можемъ.
И такъ замтимъ, что мышленiе возможно только при опредленности понятiй и необходимости выводовъ. Поэтому если мы возьмемъ вещество, то должны представлять его чмъ-то опредленнымъ, изъ этой сущности его должны необходимо вытекать его свойства, такiя, а не другiя. Отъ свойства вещества необходимо зависятъ вс его явленiя. Если человкъ иметъ въ своемъ состав извстное вещество и извстныя вещественныя явленiя, то только при этомъ веществ и этихъ явленiяхъ человкъ можетъ-быть человкомъ. Мыслить созданiе природы, которое было бы выше человка, невозможно. Слдовательно невозможно предполагать, чтобы на другихъ планетахъ жизнь проявилась совершенне или даже иначе, чмъ на планет, гд высшее существо есть человкъ.
Все предыдущее должно привести насъ къ тому, что если мы будемъ послдовательно проводить взглядъ, господствующiй въ современныхъ изслдованiяхъ природы, если не увлечемся тмъ мннiемъ, которое приводитъ Вольтеръ въ своемъ Микромегас, т. е., что будто-бы возможнаго больше, чмъ мы думаемъ, то мы будемъ разсуждать слдующимъ образомъ:
Лапласъ доказалъ, что солнечная система образовалась постепенно изъ одного туманнаго шара, слдовательно въ основ всей системы лежитъ одно и тоже вещество. Но мы видимъ, что образованiе планетъ шло неодинаковымъ путемъ. Дальнйшiя планеты, которыя образовались раньше всхъ, очень рыхлы, велики, быстро обращаются около оси, имютъ много спутниковъ, а одна даже кольцо. За тмъ вроятно произошолъ сильный переворотъ, и образовался цлый поясъ мелкихъ планетъ, которыхъ теперь считютъ многими десятками, Посл этого перелома началось опять боле правильное образовынiе планетъ ближайшихъ къ солнцу, къ которымъ принадлежитъ и земля. Эти планеты меньше первыхъ, но плотне, обращаются около оси медленне и только одна изъ нихъ въ вид какого-то преимущества иметъ спутника, именно земля иметъ луну.
Очевидно планеты перваго и втораго перiода, не только по отдаленности отъ солнца, но и по особенностямъ своего образованiя, можетъ быть, вовсе негодятся для организмовъ. Что организмы существуютъ на нкоторыхъ планетахъ третьяго перiода, напримръ на Марс, это весьма вроятно. Но полнаго своего развитiя организмы достигли только на земл, потомучто на земл явился человкъ, признакъ окончательнаго довершенiя органической жизни. Другiя же планеты, не представляя тхъ же условiй, какъ земля, между-тмъ какъ эти условiя необходимы для всецлаго развитiя органической жизни, не могутъ имть человка. Что они пусты, въ этомъ нтъ ничего особеннаго и страннаго, въ этомъ отношенiи солнечную систему можно сравнить съ большимъ деревомъ. Земля представляетъ прекрасный цвтокъ или вкусный плодъ этого дерева, остальныя планеты и солнце — его листья, сучки и стволъ. Сравненiе съ животнымъ еще удобне, земля, говоря по старому, есть сердце солнечной системы, а по поводу — полушарiя большого мозга.
Звзды суть безъ сомннiя другiя солнцы. Никакой разницы между ними не замчено, и существованiе планетъ около каждой звзды почти также врно, какъ сходство свта отъ солнца и отъ звздъ. Слдовательно почти около каждой звзды мы можемъ вообразить себ планету, находящуюся совершенно въ тхъ же условiяхъ, как земля, на такой планет необходимо долженъ явиться человкъ. Если же многiя звзды и не имютъ планетъ подобнаго рода, то опять тутъ нтъ ничего особеннаго или страннаго. Какъ на земл встрчаются пустыри и голыя мста безъ всякаго признака травы, такъ и въ безконечной области мiра легко могутъ встрчаться цлыя полосы звздъ, не успвшихъ образовать ни одной планеты, подобной земл.
Таковъ самый простой и правильный взглядъ на жителей планетъ. Можно сказать, что это и самый обыкновенный взглядъ. Простые смертные, не увлекаясь ни философскими фантазiями, въ род Вольтера, ни боязливымъ скептицизмомъ ученыхъ мужей, конечно всего естественне предполагали, что если другiе мiры населены, то тамъ находятся такiя же существа, какъ на земл. Весьма замчательно, что этотъ взглядъ былъ подробно развитъ еще въ то время, когда только-что взяла перевсъ Коперникова система и когда изъ-за нея еще длилась ожесточенная борьба, возбужденная несчастною судьбою Галилея. Именно Гюйгенсъ, одинъ изъ знаменитйшихъ математиковъ и астрономовъ, написалъ сочиненiе о жителяхъ планетъ, оно долго его занимало и вышло въ свтъ только посл его смерти, подъ слдующимъ заглавiемъ:
Christiani Hugenii KosmoJewroV, sive de Terris Coelestibus, earum que ornatu. Hagae Comitum, 1698. То есть:
Зритель мiра, или о небесныхъ странахъ и ихъ убранств {Галилей умеръ въ 1642 г. Фонтенелевы разговоры о множеств мiровъ явились въ 1686 году, и ихъ необыкновенный успхъ завислъ также отъ смлости его мннiй для того времени. Гюйгенсъ упоминаетъ объ этихъ разговорахъ, но они ни въ чемъ не могли представить ему пособiя или указанiя.}.
Въ этой книг авторъ старается послдовательно и строго доказать, что жители иныхъ мiровъ должны во всхъ существенныхъ чертахъ походить на людей, и точно также другiе организмы должны походить на нашихъ животныхъ и наши растенiя. Соображенiя его чревычайно просты и часто поражаютъ своею неизысканною мткостiю. Такъ напримръ онъ разсуждаетъ о животныхъ. Животныя планетъ, говоритъ онъ, конечно могутъ разниться отъ нашихъ, но эта разница должна быть незначительна въ сравненiи съ тмъ различiемъ, которое мы находимъ между разными нашими животными. Въ самомъ дл, животныя необходимо должны двигаться, а движенiе можетъ быть только трехъ родовъ: или по воздуху — летанiе, или въ жидкости — плаванiе, или по твердой суш — хожденiе и бганiе. Слдовательно и на планетахъ должны быть эти же три рода животныхъ, летающiя, плавающiя и бгающiя. У летающихъ должны быть крылья, у бгающихъ ноги и т. д.
Какъ математикъ и астрономъ, Гюйгенсъ особенно ясно былъ убжденъ въ томъ, что и математика и астрономiя существуютъ на планетахъ. Что мы считаемъ истиною въ математик, говоритъ онъ, то истина и для цлаго мiра. Если жители планетъ существа разумныя, то и они должны изобрсти геометрiю, логарифмы и т. д. Они должны наблюдать небо, и эти наблюденiя необходимо будутъ похожи на наши. Положенiе и разстоянiе свтилъ они должны измрять углами, какъ длаемъ мы, слдовательно у нихъ необходимо для этихъ наблюденiй должны быть и такiе же угловые снаряды, раздленные на градусы и т. д.
Такими и подобными соображенiями Гюйгенсъ старается доказать, что разумные жители планетъ должны имть руки и ноги и тже вншнiя чувства, какъ у насъ, что они должны говорить, должны наслаждаться музыкой, жить въ обществахъ и т. п. Доказательства его не всегда сильны и строги, но всегда врны въ основанiи. Онъ ошибается именно тамъ, гд вздумаетъ предположить разницу между людьми и жителями планетъ. Напримръ онъ говоритъ, что у этихъ жителей можетъ быть другая форма носа и другое положенiе глазъ, что лицо такого рода для насъ должно казаться отвратительнымъ, но что тамъ, на планетахъ, вроятно къ нему привыкли и находятъ его красивымъ. Гюйгенсъ ошибается, потому что и форма носа и положенiе глазъ у насъ неслучайны, но съ величайшею строгостiю вытекаютъ изъ всего остального устройства нашего тла. Форма для организма есть дло существенное, и предполагать случайныя формы въ такомъ организм, какъ человкъ, невозможно.
Но вообще книга Гюйгенса, которую мало знаютъ и кажется вообще принимаютъ за неудачную фантазiю, неприличную для ученаго мужа, оставляетъ посл себя чрезвычайно сильное впечатлнiе. Въ то время, когда она писана, естественныя науки еще недавно поднялись и открывали свою эру первыми, хотя гигантскими шагами. И что же? Читая Гюйгенса, нельзя безъ удивленiя видть, что вс послдующiя открытiя не только не опровергаютъ его взгляда, но могли бы служить для большаго его подтвержденiя. Если бы Гюйгенсъ теперь писалъ свою книгу, онъ нашолъ бы для своей мысли несравненно больше доказательствъ, онъ могъ бы развить ее гораздо точне и строже.
Отсюда видно, что мысль Гюйгенса принадлежитъ къ числу тхъ простыхъ и врныхъ мыслей, которыя переживаютъ вка. Какъ я уже замтилъ, до-сихъ-поръ направленiе астрономiи таково, что она все боле и боле доказываетъ однообразiе мiра. Не длаетъ ли величайшей чести Гюйгенсу то, что онъ такъ врно и просто понялъ новый духъ, проникавшiй въ его время въ изслдованiя природы?
И такъ, соглашаясь съ Гюйгенсомъ, мы приходимъ наконецъ къ самому легкому и ясному мiросозерцанiю. До безконечности идутъ системы планетъ, въ этихъ системахъ встрчаются планеты подобныя земл, на нихъ развивается органическая жизнь и во глав ея является человкъ. Везд, до самой глубины небесъ, таже геометрiя, астрономiя и музыка, такiе же глаза и такiе же носы.
Едва ли однако же мы останемся довольны такимъ мiрозданiемъ. Въ самомъ дл, от насъ и до безконечности небесъ — все одно и тоже, какое страшное однообразiе! Къ чему это безчисленное повторенiе однихъ и тхъ же явленiй? Каждая обитаемая планета есть атомъ, теряющiйся въ пучин неба, а все мiрозданiе есть безпредльное накопленiе такихъ атомовъ, подобныхъ другъ другу, между ними нтъ никакой связи, никакого общаго центра, ничего цлаго нтъ въ мiр и нтъ никакого смысла въ цломъ мiр.
Чтобы ясне видть, въ чемъ здсь противорчiе, перенесемся изъ отношенiй пространства въ отношенiя времени, мы увидимъ, что этот тотъ же самый вопросъ. За однимъ поколнiемъ людей, идетъ другое, за одною жизнью слдуетъ новая жизнь, такимъ образомъ и здсь намъ является неопредленное число повторенiй одинаковой жизни. Но извстно, что мы не смотримъ на эти повторенiя, какъ на смну совершенно тожественныхъ явленiй, мы обыкновенно думаемъ, что старыя поколнiя хотя отчасти служатъ для новыхъ, что жизнь не совсмъ теряется, но постепенно наростаетъ, что въ цломъ человчество длаетъ успхи. Только при такомъ взгляд исторiя получаетъ смыслъ, и жизнь озаряется свтомъ и тепломъ. Въ самомъ дл взглядъ, противоположный этому и видящiй въ исторiи вчное круженiе около одной точки, есть взглядъ полнаго отчаянiя. Жалобу Соломона, что нтъ ничего новаго подъ солнцемъ, повторяли именно люди, мрачно глядвшiе на мiръ. И въ самомъ дл, что можетъ быть печальне?
Ты правъ, божественный пвецъ:
Вка вковъ лишь повторенье!
Сперва свободы обольщенье,
Гремушки славы наконецъ,
За славой — роскоши потоки,
Богатства съ золотымъ ярмомъ,
Потомъ — изящные пороки,
Глухое варварство потомъ….
Мы такъ не думаемъ и, кажется, не ошибаемся. Едва ли можно сказать, что наша эпоха есть повторенiе египетской или греческой или римской эпохи, мы думаемъ, что вс он послужили намъ, были опорою для нашей эпохи и что мы съумли воспользоваться этою прошлою жизнью. Такъ мы желали бы смотртъ и на весь мiръ, на жителей планетъ. Если бы жители одной планеты имли хотя какое-нибудь влiянiе на жителей другой, какъ это предполагалъ между прочимъ Карлъ Фурье, то это было бы боле согласно съ нашими понятiями о значенiи жизни.
Принимать, что мiръ на всемъ своемъ протяженiи состоитъ изъ безконечнаго ряда отдльныхъ повторяющихся явленiй, для насъ также странно, какъ принимать, что исторiя есть безпредльное послдовательное повторенiе одинаковыхъ событiй. Какъ исторiю мы представляемъ себ связною, цлою, такъ и мiръ мы желали бы представлять связнымъ и цлымъ.
Собственно говоря, мы теперь сравниваемъ не совсмъ однородные предметы, но мы легко можемъ дойдти и до точныхъ сравненiй. Исторiя человчества есть развитiе и слдовательно когда-нибудь должна довершиться, окончиться. Принимать безконечный прогрессъ невозможно, безконечное путешествiе безъ достиженiя цли совершенно равняется безконечному круженiю или стоянiю на одномъ мст.
Напротивъ, чмъ глубже мы признаемъ прогрессъ, чмъ правильне и непрерывне его предположимъ, тмъ ясне окажется, что онъ долженъ современемъ завершиться.
И так предположимъ, что жизнь человчества образуетъ правильный циклъ, представимъ себ, что этотъ циклъ окончился, и спросимъ себя, что тогда будетъ? Вопросъ этотъ совершенно одинаковъ съ вопросомъ о жителяхъ планетъ, мы знаемъ циклъ органической жизни, которая царитъ на земл, переносимся мыслью на планеты и спрашиваемъ: что тамъ длается? Слдовательно и отвтъ будетъ одинаковый. Т. е. не можетъ быть ничего другого, кром новаго появленiя той же жизни, у насъ или на другихъ планетахъ долженъ начаться опять тотъ же циклъ и долженъ также развиться и кончиться. Эта мысль о безконечномъ повторенiи тхъ же цикловъ жизни также обыкновенна для человческаго ума, какъ и мысль о жителяхъ планетъ. Вмсто многихъ примровъ приведу здсь мннiе древнихъ стоиковъ, какъ излагаетъ его Немезiй. ‘Стоики говорятъ, что когда планеты по широт и долгот придутъ въ т созвздiя, въ которыхъ они находились сначала, при творенiи мiра, то произойдетъ всемiрный пожаръ и разрушенiе, а потомъ изъ сущности возстановится мiръ въ прежнемъ вид. А такъ какъ звзды должны вращаться подобнымъ прежнему образомъ, то все бывшее въ предъидущемъ перiод, повторится безъ перемны. Снова явятся Сократъ и Платонъ, снова явится каждый человкъ съ тми же друзьями и согражданами. Т же настанутъ поврья, т же встрчи, т же предпрiятiя, т же построются города и деревни. И такое возстановленiе всего произойдетъ не одинъ разъ, но будетъ происходить многократно, или лучше сказать безъ конца.’
Не смотря на старыя слова и понятiя, мысль выражена съ замчательною точностiю и основательностiю. Звзды должны вращаться подобнымъ прежнему образомъ, это значитъ — должны наступить т же причины и он произведутъ т же слдствiя. Явятся Сократъ и Платонъ, это значитъ — мысль человческая пойдетъ тмъ же путемъ и будетъ претерпвать тже превращенiя.
Что же возмущаетъ насъ противъ подобныхъ взглядовъ? Очевидно — потерянная связь между явленiями, потерянное единство мiра. Воображая безчисленное множество планетъ, населенныхъ людьми, мы разрываемъ мiръ въ пространств на безчисленныя отдльности, воображая безконечное повторенiе цикловъ жизни, мы разрываемъ время на безконечное число частей, не имющихъ одна для другой никакого значенiя. Такое пониманiе противно самой сущности человческаго ума, какъ я сказалъ, вс цли науки сосредоточиваются въ томъ, чтобы найдти связь между явленiями, найдти ихъ взаимную зависимость и слдовательно ихъ единство. И если въ чемъ-нибудь другомъ мы готовы допустить безконечное, не имющее смысла повторенiе явленiй, то такое повторенiе всего мене мы можемъ принять въ явленiяхъ ума, въ духовной человческой жизни, въ глубочайшей жизни человчества. Намъ кажется нелпымъ, неразумнымъ, чтобы духовныя явленiя пропадали. Мы съ неистощимымъ презрнiемъ смотримъ на Китайцевъ за то, что для нихъ пропадаетъ вся наша европейская жизнь, что они ея не ищутъ, а отталкиваютъ, а сами мы гордимся тмъ, что мы наслдники умственной жизни Римлянъ и Грековъ и даже древнихъ Индiйцевъ и что теперь каждое открытiе, каждая мысль, гд бы они ни родились, отзываются во всхъ концахъ образованнаго мiра. Мы стремимся съ жадностiю поглощать вс явленiя духа, каковы бы они ни были.
Такъ точно мы судимъ и о планетахъ. Если тамъ есть иная жизнь, иное проявленiе разума, то величайшая нелпость, какая существуетъ въ мiр, самая рзкая дисгармонiя, самое невыносимое противорчiе состоитъ въ томъ, что мы не имемъ сообщенiя съ этою жизнью. Мы чувствуемъ въ себ неутолимую жажду иной жизни, мы сознаемъ себя совершенно способными къ ней и готовы, какъ Вольтеръ, дружески, на равной ног разговаривать съ самимъ господиномъ Микромегасомъ и со всякимъ другимъ жителемъ планетъ.
Отправляясь на планеты, мы именно искали иной жизни, намъ хотлось найдти боле глубокое выраженiе того, что мы чувствуемъ въ себ, боле полное воплощенiе нашихъ идеаловъ. Если же этого нтъ, если тамъ такiе же люди, то разумется для насъ совершенно все равно, живутъ ли они или нтъ. Знакомясь съ новыми лицами, путешествуя по далекимъ странамъ, изучая современные или древнiе народы, мы любопытны потому, что надемся на иную жизнь, на что-нибудь новое, хотя вытекающее изъ того же источника. Поэтому, если на планетахъ тоже, что на земл, намъ и не любопытно и не нужно знакомиться съ ними. У нихъ есть Сократъ и Платонъ, но у насъ они тоже есть, у нихъ геометрiя и музыка, но мы точно также занимаемся и геометрiею и музыкою. Повторяются ли эти явленiя безконечно или существуютъ только въ одномъ мст, для насъ все равно, къ сущности жизни отъ этого ничего не прибавится. Мiръ теряетъ всякую стройность и занимательность, разсматривая его въ цломъ состав, мы получаемъ образъ, который не только не выше, не свтле, но несравненно ниже образа человчества на земл. Мiръ не иметъ центра и не иметъ исторiи, населенныя планеты образуютъ не общество, а стадо, безконечные циклы жизни образуютъ не исторiю, не жизнь, а прозябанiе, растительное повторенiе.
Что же намъ длать для того, чтобы избжать этого противорчiя? Остается одно — уничтожить всхъ жителей планетъ. Это мы всегда можемъ сдлать и замтимъ при томъ, что это есть единственная перемна въ мiрозданiи, которая еще остается въ нашей власти. Въ самомъ дл, какъ я уже замтилъ, предполагать иныя, лучшiя или высшiя существа есть всегда дло трудное и даже невозможное, но предполагать отсутствiе какихъ бы то ни было существъ всегда легко и не заключаетъ въ себ ничего невозможнаго. Мы можемъ сказать, что не смотря на безчисленныя системы планетъ, ни въ одной изъ нихъ не удалось образоваться такой планет, какъ земля. Въ настоящее время, какъ извстно, звздная астрономiя старается опредлить зависимость нашего солнца отъ звздъ. Если найдется звзда, около которой обращается солнце, и будутъ найдены другiя солнцы, обращающiяся около той же звзды, то мы можемъ сказать, что наше солнце — совершенно особенное и что другiя звзды, боле близкiя или далекiя въ отношенiи къ центральному солнцу, по самой сущности дла не годятся для образованiя планетъ, подобныхъ земл. Такимъ образомъ, чмъ дальше пойдутъ успхи звздной астрономiи, чмъ глубже она успетъ проникнуть во взаимную связь цлаго мiрозданiя, тмъ ясне можетъ обнаружиться, что звзды такъ или иначе были связаны съ образованiемъ нашей солнечной системы и что слдовательно ихъ можно полагать пустыми.
Что же мы выведемъ изъ всего этого? Очевидно то, что человкъ можетъ и даже необходимо долженъ смотрть на свою жизнь такъ, какъ будто весь остальной мiръ пустъ, и какъ будто за цикломъ жизни человчества не послдуетъ никакого новаго цикла. Пустота, которую мы такимъ образомъ предположимъ вокругъ себя, не есть что-нибудь страшное и нелпое, потомучто пустота не требуетъ необходимо содержанiя, которое бы ее наполнило, но на оборотъ содержанiе необходимо требуетъ пустоты, требуетъ мста, чтобы занять его, т. е. пространства и времени. Одинъ день или часъ жизни значитъ больше, чмъ цлая пустая вчность, и одно живое существо больше, чмъ цлое небо мертвыхъ звздъ.
Вотъ въ чемъ состоятъ, говоря словами Лалпаса, наши истинныя отношенiя къ природ.
Какая гордость! скажетъ читатель. Уже ли человкъ можетъ ставить себя такъ высоко? Ужели онъ можетъ считать себя въ этомъ мiр за единственное богоподобное существо? Дйствительно гордость велика, но не забудьте, что она прилична только человку вообще, а не намъ съ вами въ частности. И чмъ выше мы будемъ ставить человка вообще, тмъ скромне должны быть сами: но за то тмъ полне и глубже будутъ удовлетворены наши глубочайшiя и завтнйшiя стремленiя. Если въ насъ существуетъ неутолимая жажда иной жизни, то этотъ человкъ вообще, истинно богоподобный человкъ, есть неисчепаемый источникъ для ея утоленiя. Мы любимъ жить въ тсномъ кружк нашихъ понятiй, въ узкомъ мiр нашей личности, понятно, что душа бьется и просится изъ этого мiра. Постараемся выйдти изъ него, вмсто того, чтобы путешествовать на планеты, вникнемъ внимательно въ жизнь другихъ людей, мы откроемъ въ ней новые мiры, богатые еще невдомой для насъ красотой и силой. Точно также, вмсто того чтобы мечтать о далекихъ грядущихъ вкахъ, мы должны благоговйно смотрть на доступное намъ будущее. Душа должна быть вполн раскрыта для вянiя новаго духа, для новыхъ откровенiй, для разоблаченiя дйствительныхъ тайнъ, потомучто нтъ ничего таинственне будущаго.
И въ подтвержденiе такого взгляда на жизнь можно привести т самыя слова Киревскаго, которыя мы указали выше. Нужно было бы только измнить изъ такъ: ‘Нтъ такого тупого ума, который бы не могъ — понять своей ничтожности и преклониться передъ силою человческаго генiя, нтъ такого ограниченнаго сердца, которое бы не могло разумть возможность другой любви, несравненно выше и чище той, которую оно само питаетъ, нтъ такой совсти, которая бы не могла благоговть передъ нравственнымъ величiемъ человка.’
1860 г. 1 Декабря
Прочитали? Поделиться с друзьями:
