Жертва таинственной судьбы.
Жертва таинственной судьбы.
(Повсть, соч. Теодора Гука).
I.
I.
II.
II.
——
——
——
——
——
Жертва таинственной судьбы, Гук Теодор, Год: 1839
Время на прочтение: 42 минут(ы)
При посщеніи разныхъ городовъ и селъ, разсянныхъ по лицу земли, особенно въ странахъ образованныхъ, рдко случается путешественнику не встртить какое-нибудь семейство, облеченное заманчивою таинственностію и отличающееся рзкими особенностями въ характерахъ, его составляющихъ, или образ жизни. На разные вопросы и распросы, сосдніе жители обыкновенное отвчаютъ вамъ: ‘странные люди эти господа, Богъ ихъ знаетъ!’ или другими, столь же удовлетворительными восклицаніями. Иногда, правда, какой-нибудь мудрецъ изъ околодка разршитъ вс ваши сомннія, утверждая, съ важнымъ видомъ, что ‘они помшаны’ и что онъ иметъ на это неоспоримыя доказательства.
Лтъ пятьдесятъ тому-назадъ — какъ повствуетъ исторія — одна изъ такихъ таинственныхъ и загадочныхъ фамилій жила въ город, прославленномъ именемъ Лауры и ея любовника, глава этого семейства былъ извстенъ подъ именемъ маркиза де-Круэнтасъ. Имя его, разсматриваемое въ этимологическомъ отношеніи, столь же мало предубждало сосдей въ его пользу, какъ и обстоятельства, по которымъ онъ поселился въ ихъ околодк.
Что городъ, то норовъ, что деревня, то обычай — говорить пословица: есть свои тайны въ каждомъ семейств. Но тайна этого семейства была такова, что она оставалась тайною и для всхъ членовъ его, кром самого стараго господина — мы говоримъ о маркиз,— и, должно отдать ему справедливость, никому не удавалось ни силой, ни лаской вынудить изъ него открытіе этой тайны. Собирая и сличая все, что невольно вырывалось у него изъ сердца въ минуты величайшей откровенности, когда онъ бывалъ въ дух, успли узнать достоврно только то, что какое-то необычайное происшествіе, случившееся съ его предками, пало проклятіемъ на него-самого и на дтей его. Какого рода было это проклятіе, въ чемъ заключалось оно? онъ никогда объ этомъ не говорилъ, но ясно было видно, что, не смотря на принужденную веселость, онъ проводилъ жизнь въ трепетномъ ожиданіи совершенія надъ нимъ этого страшнаго приговора.
Небольшое число знакомыхъ, посщавшихъ его по временамъ, считало его помшаннымъ. О прочихъ отрасляхъ этого дома мы поговоримъ ниже, а теперь скажемъ только, что вс его члены извстны были въ Авиньйон подъ именемъ ‘страннаго семейства’.
Маркизъ былъ видный мужчина, и, вроятно, въ молодости своей, славился красотою, но онъ жестоко пострадалъ отъ раны, которая широкимъ рубцемъ легла поперегъ всего лица его, о происхожденіи ея онъ никогда даже не намекалъ, стараясь всегда отклонять разговоръ отъ этого предмета, и никто не осмливался приступать къ нему съ распросами: такимъ-образомъ даже и это оставалось тайною. Конечно, была причина такому молчанію, и читатель узнаетъ ее, а можетъ быть и не узнаетъ изъ самаго повствованія.
Маркизъ, въ то время, о которомъ мы говоримъ, былъ шестидесятилтнимъ вдовцомъ. Жена оставила ему дочь — прелестную брюнетку съ большими, голубыми глазами, которые опушались темными рсницами, и съ лицомъ, совершенно-правильнымъ,— и сына, такого сына, какого, можетъ-быть, не было еще ни у одного отца: онъ былъ здоровый, сильный, красивый молодецъ, пилъ славно, ругался еще лучше, а боле всего любилъ усмирять лошадей и биться на поединкахъ. Искусство и ловкость его въ этихъ упражненіяхъ замняли въ немъ почти-вс умственныя совершенства,
Одежда его была неопрятна до невроятности, его дурно-сшитое платье, растрепанные волосы, эфесъ его шпаги, потертый отъ частаго употребленія, и измятая шляпа, напоминающая своими обвисшими перьями плакучую иву посл бури — все показывало необузданность его чувствъ, его пренебреженіе къ свту, презрніе къ обществу.
Какъ ни мало походилъ онъ на свою сестру, но еще-мене былъ похожъ на своего отца, который, хотя жилъ, какъ мы уже говорили, въ постоянномъ ожиданіи чего-то неопредленно-страшнаго, однако въ обществ принималъ на себя личину веселости, размряя и разсчитывая вс слова свои и дйствія, и обманывая такимъ-образомъ легковрныхъ, которые считаютъ смхъ лучшимъ доказательствомъ счастія, и не видятъ, между-тмь, не подозрваютъ, какими муками онъ искупаетъ этотъ смхъ въ минуты одинокаго размышленія о прошедшемъ, въ тишин уединенной комнаты.
Маркизъ горячо любилъ свою дочь, и, несмотря на вс недостатки и несовершенства ея дикаго и бшенаго брата, до безумія былъ привязанъ къ нему. Былъ еще одинъ человкъ въ этомъ странномъ семейств, столь же нжно имъ любимый, — молодой человкъ, почти-одинакихъ лтъ съ дтьми маркиза, вскормленный и воспитанный вмст съ ними. То былъ сирота, которому маркизъ замнялъ отца: сынъ бдныхъ, но честныхъ родителей, спасшихъ однажды жизнь маркизу при опасности потерять свою собственную.
Таковъ былъ домашній кругъ этихъ людей, никогда люди ихъ званія и ихъ состоянія не жили такъ уединенно, какъ они, очень-рдко, и только по поводу безпокойныхъ выходокъ и блажныхъ поступковъ молодаго Круэнтаса, они длались предметомъ разговоровъ, не смотря на это, все семейство пользовалось до нкоторой степени общимъ уваженіемъ, хотя и неочень-часто удостоивалось посщенія сосдей, между которыми слыло оно ‘самой необыкновенной семьей’.— Можетъ-быть, называя его такимъ-образомъ, сосди были бы и правы, еслибъ только могли знать всю его исторію.
Въ одинъ прекрасный осенній вечеръ, это семейство было все вмст въ саду, принадлежащемъ къ его дому. Добродушный маркизъ, занявшись подстриганіемъ виноградныхъ лозъ, предоставилъ полную свободу Тибурсію — такъ назывался сирота — сидвшему поодаль съ его дочерью. Они размнялись между собою нсколькими словами, не замчая, что брать двушки, Ростэнъ, скрывался позади ихъ,— въ-самомъ-дл, онъ вдругъ нечаянно показался передъ ними, сбивая палкою плоды съ яблони, которую биль и увчилъ, какъ-будто сражаясь съ непріятелемъ, и посвистывая, вроятно для-того-чтобъ скрыть свое волненіе, но очевидно выдерживая жестокую борьбу съ самимъ-собою.
Элліони въ это время уговаривала Тибурсія не оставлять ихъ (онъ намревался ухать по внушенію Ростэна), но Тибурсій твердо ршился. ‘Такъ позжай же’ сказала Элліони: ‘позжай, и будь счастливъ’.
— О! Еслибъ ты знала, отъ-чего я узжаю, сказалъ Тибурсій.
‘Безъ-сомннія’ прервала Элліони: ‘вечернее солнце въ Германіи не-такъ ясно и не-такъ блестяще, какъ наше?’
— Ахъ! возразилъ ея собесдникъ, вздыхая: я ищу перемны изъ одного только желанія добра другимъ. Подумай, Элліони, еслибъ присутствіе твое въ тхъ мстахъ, которыя ты любишь боле всего въ мір, могло обратиться на пагубу людямъ, которымъ ты въ душ своей поклялась вчною признательностію и любовію, еслибъ оно подвергало ихъ неслыханнымъ бдствіямъ и безпрерывной опасности, не ужели ты могла бы колебаться и не вырваться сама изъ этихъ мстъ?
‘Я не понимаю тебя’ сказала Элліони: ‘но если ты хочешь хать, помни, что твоя привязанность къ намъ встрчаетъ взаимность, и никогда не бойся….’
— ‘Чего бояться?’ проговорилъ Ростанъ, прерывая ихъ, и глаза его сыпали искры. ‘Надъ кмъ права родства, права крови теряютъ свою силу!’ Сказавъ это, онъ раздробилъ палку, которую держалъ дотол въ рук, на тысячу кусковъ и разбросалъ ихъ по земл въ припадк бшенства.
‘Ты также мн братъ’ сказала двушка, дрожа отъ испуга и опустивъ глаза: ‘ты никогда не долженъ сомнваться въ моей любви.’
— ‘Также братъ!’ вскричалъ Ростэнъ: ‘я не хочу раздла въ чувств. У моего отца одинъ только сынъ, у меня одна только сестра — она должна любить только одного брата.’ Сказавъ это, онъ побжалъ отъ нихъ прочь, бросивъ украдкой кровожадный взоръ на Тибурсія, котораго вліяніе на отца и на сестру, получившее начало во взаимной ихъ нжности, каждую минуту все боле и боле растравляло сердце полу-сумасшедшаго, полу-дикаго юноши.
‘Эти грубыя слова его и этотъ раздраженный видъ не должны тебя тревожить’ сказала Элліони Тибурсію. ‘Вс мы знаемъ его дикость и странность его пріемовъ, будь увренъ, что онъ искренно къ теб привязанъ, но его заботливость о моей судьб, его ревность ко всякому, кто бы ни подошелъ ко мн и въ комъ бы онъ подозрвалъ желаніе похитить у него мою привязанность, все это ни что иное, какъ пункты его помшательства. Право, я боюсь, что ужь онъ помшался, или это скоро съ нимъ будетъ: онъ также точно выходить изъ себя всякій разъ, когда хоть одну минуту, при немъ, я занимаюсь съ отцомъ моимъ боле, чмъ съ нимъ.’
— Почему онъ дрался съ этимъ Итальянцемъ? спросилъ Тибурсій.
‘Потому-что тотъ забылся передо мной’ отвчала Элліони.
— За-что была у нихъ дуэль съ графомь де-Бартосъ?
‘За-то, что графъ ршительно искалъ моей руки, а братъ не одобрялъ этой свадьбы.’
— А что это была за ссора съ барономь Гуссе?
‘Объ этомъ я ничего не знала’ сказала Элліони.
— А съ кавалеромъ д’Онисъ?
‘Споръ за карты’ сказала Элліони. ‘Но къ-чему все это? Мы знаемъ, что онъ вспыльчивъ, горячъ, непостояненъ, а боле всего ревнивъ и боится потерять свою власть надо мной. Ты, Тибурсій, ты мой братъ по усыновленію, нжность моя къ теб искрення, и я не вижу никакой причины скрывать ее, вспомни, какое утшеніе составляешь ты для моего отца,— останься съ нами — останься!’
— Нжность эта, сказалъ юноша, едва скрывая свое волненіе: взаимна, но выслушай меня. Еще до перваго моего путешествія, которое я предпринялъ по совту Ростэна, множество странныхъ происшествій случилось со мною: самая жизнь моя была въ опасности, происшествія эти слишкомъ-странны, они не могли быть случайными, но я все еще не подозрвалъ тогда ничего,— какъ вдругъ, однажды вечеромъ, едва какимъ-то счастливымъ случаемъ избавившись отъ бды, я нашелъ на стол своемъ записку, написанную неизвстною мн рукой, въ ней было сказано, что вс опасности, которыми я окруженъ, происходятъ отъ одной и той же причины, что вс он умышленны и обдуманны, и что мн должно принять свои предосторожности и спасаться бгствомъ изъ дома. Я смялся надъ этимъ предложеніемъ и оставилъ записку безъ вниманія, но т же предостереженія и совты и угрозы нсколько разъ повторялись.
‘Отвчай на нихъ презрніемъ’ сказала Элліони: ‘перо безъименнаго сочинителя писемъ то же самое, что ножъ убійцы изъ-за угла: скрытность его обличаетъ зависть и злобу.’
— Не считай меня, сказалъ Тибурсій: такимъ малодушнымъ трусомъ, чтобъ я бжалъ отъ укушенія червя, если бъ дло шло только обо мн, но послднія предостереженія и совты касаются до жизни другихъ, Элліони, дальнйшее упорство съ моей стороны можетъ быть причиною пролитія крови, и такой крови, за искупленіе которой я весело отдалъ бы на жертву свою собственную. Да, Элліони, мн объявляютъ, мн говорятъ, что усыновленному пріемышу Круэнтаса суждено быть палачомъ своихъ благодтелей!
‘И не ужели ты вришь всмъ этимъ таинственнымъ предостереженіямъ?’ сказала Элліони.
— Чрезъ нсколько дней посл того, какъ я получилъ это послднее письмо, продолжалъ Тибурсій: маркизъ катался въ лодк по рк, помнишь ли ты это? Въ лодк его вдругъ открылась течь, и она пошла ко дну.
‘Да, я помню это’ отвчала Элліони: ‘къ-счастію тутъ случился Ростэнъ и спасъ его.’
— Три дня спустя, продолжалъ Тибурсій: когда маркизъ и я прогуливались вмст верхомъ, лошадь его вдругъ стала бситься, подымалась на дыбы, прыгала, крутилась и вышибла его изъ сдла. Я поймалъ его на руки, а безъ этого мы были бы теперь сиротами. Осматривая лошадь, я замтилъ, что ноздри у нея были высжены, а роясь въ кошошн, я нашелъ за дверью стклянку, еще до половины наполненную купоросомъ.
‘Зачмъ же ты не сказалъ мн объ этомъ прежде?’ воскликнула Элліони. ‘Поврь, у меня достало бы мужества и постоянства отъискать виновника.’
— Я еще не кончилъ, сказалъ Тибурсій. Помнишь ли ты, какъ однажды, въ ту минуту, когда я прислонился къ ршетк балкона, что передъ нашими окнами, балконъ вдругъ обрушился подо мной?
‘Помню’ сказала Элліони: ‘я этого не забыла, я была тогда въ зал, куда посылалъ меня Ростэнъ за какою-то книгой.’
— Въ ту же самую минуту, продолжалъ Тибурсій: маркизъ проходилъ подъ окномъ. Черезъ день посл этого я ухалъ. Ты легко можешь себ представить мое безпокойство, восемь мсяцевъ прошло съ-тхъ-поръ, огорченный и тронутый до глубины души упреками, которыми ты осыпала меня въ своихъ письмахъ, я не могъ боле переносить разлуку съ тобою, я возвратился — но долженъ опять ухать.
Элліони вздрогнула, она отдернула свою руку и печальнымъ голосомъ сказала: ‘странныя вещи случались и со мной’.
Мертвое молчаніе послдовало за этими словами, и смущеніе молодыхъ людей возрасло еще боле при вид маркиза, онъ подошелъ къ нимъ, глаза его одушевлялись родительскою нжностію.
— ‘И ты также’ сказалъ маркизъ: ‘счастлива тмъ, что онъ наконецъ возвратился, Элліони? Ты не удешь боле, Тибурсій? Не правда ли? наша взаимная привязанность соединяетъ насъ неразрывными узами, во мн ты видишь себ втораго отца, а мн остается одна отрада, одно утшеніе — видть обоихъ сыновей моихъ подл себя. Безъ тебя жизнь въ этомъ дом длается нестерпимо-печальною.’
Молодые люди наклонили голову въ знакъ признательности, но сердце Тибурсія было переполнено горечью, ему казалось, что его присутствіе имло какое-то пагубное вліяніе на судьбу его благодтеля. Ростэнъ подошелъ къ нимъ въ эту минуту. Увидвъ его, маркизъ испустилъ одинъ изъ тхъ вздоховъ, которые часто вынуждаются изъ глубины отцовской души распутствомъ дтей, но въ туже минуту, по обыкновенію, онъ вызвалъ на лицо свое улыбку, и, обращаясь къ Тибурсію, сказалъ съ веселымъ видомъ:
— ‘Я думаю, теб не непріятно будетъ слышать, что, при наступающемъ холодномъ времени, мы должны будемъ по-невол много пить, мн сей-часъ только сказали, что прошлогоднія вина не выдержатъ ныншней зимы.’
— ‘Г-мъ! сказалъ Ростэнъ, взглянувъ изъ подлобья на Тибурсія: есть много вещей, кром вина, которымъ не выдержать этой зимы’.
Голосъ и видъ, съ какими произнесены были эти слова, проникли глубоко въ сердце бдной Элліони, но вскор ей суждено было выдержать несравненно-жесточайшую пытку. Ужинъ былъ поданъ, она, отецъ ея и оба юноши сли за столъ, но Ростанъ не принимался за кушанье: онъ оттолкнулъ отъ себя приборъ. Маркизъ также ничего не лъ. О томъ, что увидла Элліони, быстрымъ и безпокойнымъ взоромъ окинувъ весь столъ, безполезно было бы говорить: довольно того, что каждую минуту, пока продолжался ужинъ, она считала часомъ, что она со всею женскою хитростію не давала Тибурсію отвдывать ни куска изъ поставленныхъ передъ нимъ блюдъ, и что, когда, на конецъ, вышли изъ столовой, она была уже вполн убждена что ни одно изъ происшествій, о которыхъ ей предъ тмъ только Тибурсій разсказывалъ въ саду, не было случайнымъ, и что домъ отца ея не былъ для него безопаснымъ жилищемъ.
Посл ужина вс разошлись. Ростэнъ, прощаясь съ своимъ названнымъ братомъ, обошелся съ нимъ очень вжливо, и покуда Тибурсій проходилъ по корридору въ свою комнату, глаза Элліони провожали друга ея дтства до самой двери, что-то необыкновенное происходило въ ея сердц, что она-чувствовала въ эту минуту — невыразимо, но какимъ-образомъ родилось въ ней это чувство, мы скоро увидимъ.
Тибурсій не зналъ ничего объ опасности, которая была подготовлена ему во время ужина, но которой онъ счастливо избгнулъ, благодаря бдительной дятельности Элліони. Въ кушань, которымъ подчивалъ его Ростэнъ съ самымъ дружелюбнымъ видомъ, ломанныя иголки были замшаны въ соус, по всей вроятности, неминуемая смерть послдовала бы тотчасъ же посл этого угощенія. Ростэнъ не былъ слпъ: онъ замтилъ заботливость и дятельность сестры при этомъ случа, и он еще боле усилили въ немъ ненависть, ревность и жажду мести — явные признаки помшательства его разсудка.
Когда Тибурсій вошелъ къ себ, въ свою мрачную, уединенную комнату, слабо-освщенную одною-свчою, онъ не могъ освободиться отъ какого-то невольнаго чувства, похожаго на страхъ: ему все чудились западни и коварные умыслы, грозившіе со всхъ сторонъ. Онъ отдернулъ занавсы постели, осмотрлъ даже за шкапомъ, стоявшимъ у стны, желая убдиться, что никакой тайный врагъ, ни живой, ни искусственный, не скрывается за нимъ. Онъ почти устыдился своихъ предосторожностей, и, раздвшись, бросился на постель, ршившись прогнать отъ себя вс недостойныя подозрнія, его тревожившія.
Онъ лежалъ, но, не смотря на всю свою ршимость, невольно сталъ прислушиваться къ неясному шуму, раздававшемуся вблизи его. Скоро, однако, сонъ закрылъ его глаза, онъ сталъ дремать, какъ вдругъ два легкіе удара въ дверь пробудили его. Онъ вскочилъ и узналъ старую няню Элліони. Она вложила въ его руку записку, которую написала ея молодая барышня карандашемъ и, поклонившись, вышла вонъ.
Записка была довольно-пространна. Элліони явно убдилась въ его опасности. Какъ истинная женщина, она отбросила отъ себя всякое своекорыстное чувство и видла, что спасеніе его зависитъ отъ ихъ разлуки. Записка оканчивалась этими словами:
‘Прощай, — прежде, чмъ солнце взойдетъ — прощай!’
Это нжное, трогательное участіе къ его судьб съ прежнею силою пробудило въ немъ сознаніе его опаснаго положенія, но онъ радовался, видя, что она соглашается въ справедливости того, о чемъ онъ говорилъ ей въ прошедшій вечеръ.
Пока эти мысли смнялись одна другою въ ум Тибурсія, Элліони сидла у окна въ своей комнат, смотря безъ цли на ясное небо, на блестящія звзды, по временамъ скрываемыя отъ взоровъ ея несущимися мимо облаками, мысль ея остановилась на брат ея, Ростан, остановилась на немъ противъ воли, противъ ея желанія. Она пыталась, но напрасно, отогнать этотъ докучливый образъ, потому-что наедин, по-крайней-мр съ самой-собою, она давала волю чистой и горячей любви своей къ Тибурсію, между которымъ и ею столь насильственнымъ, столь кровожаднымъ образомъ втерся безпокойный и гордый братъ ея.
Почти-невозможно описать характеръ этого бшенаго юноши, закоснвшаго въ привычкахъ систематическаго распутства. Въ пылу своихъ неукротимыхъ чувствъ, онъ часто доходилъ до крайняго изступленія, которое казалось въ немъ врожденнымъ съ самаго дтства. Безъ всякихъ правилъ, онъ былъ распутенъ и безстыденъ, а когда задвали за его чувствительную струну, ничто не-въ-силахъ было удержать его порывы: стоило только раздражить его, и разсудокъ и состраданіе теряли надъ нимъ свою власть. Его тлесная сила, къ-несчастію, давала ему возможность приводить въ исполненіе самыя дерзкія предпріятія, а успхи его, какъ дуэлиста, сдлали его главою общества, имъ избраннаго и составленнаго изъ людей, вообще избгаемыхъ прочими. Не имя сами по себ никакого состоянія, они собирались вокругъ своего предводителя, принося ему въ дань, въ отплату за его обды и ужины, свою трактирную дружбу, которой отличительнымъ характеромъ было рабское угожденіе его прихотямъ, и, не смотря на неловкость, съ какою они старались выказывать ее, она въ высшей степени льстила самолюбію человка, который не могъ терпть соперниковъ, въ чемъ бы то ни было.
Но въ этомъ, и безъ-того уже необыкновенномъ характер, не было, можетъ-быть, ни одной черты, необыкновенне его фанатической, странной и непонятной привязанности къ сестр его, Элліони. Онъ былъ вчно недоволенъ, если не могъ выказать надъ нею всю власть свою. Онъ стерегъ ее, какъ врная собака, и какъ собака готовъ былъ броситься на каждаго, кто подходилъ къ ней: ревность его не знала границъ, а между-тмъ онъ ничмъ не доказывалъ ей своей любви. Наедин съ нею онъ рдко говорилъ, а если и заговаривалъ, то для-того только, чтобъ найдти въ ней какой-нибудь недостатокъ. никто не видалъ, чтобъ онъ когда-либо поцаловалъ ее нжнымъ, братскимъ поцалуемъ, скоре можно бы сказать, что иногда онъ готовъ былъ бить ее. Онъ чувствовалъ въ себ такое же безпокойство въ ея присутствіи, какое овладваетъ тигромъ при вид огня, и хотя Элліони любила его всею любовью сестры, однакожъ она чувствовала, что никогда не осмлилась бы говорить съ нимъ какъ съ братомъ. Въ т минуты, которыя она проводила съ нимъ вмст, сердце ея наполнялось боязнію и тревожнымъ ожиданіемъ чего-то, особенно, если это случалось въ-присутствіи Тибурсія.
И въ какомъ жалкомъ положеніи находилась бдная Элліони! Если она и не была еще заражена тою болзнію ума, которая, по всмъ догадкамъ, казалась наслдственною въ ихъ семейств, тмъ не-мене она не была приготовлена для свта: ей были чужды и свтскій образъ жизни, и свтскія приличія. У нея не было матери, которая бы дала направленіе юному уму ея, не было подруги, съ которою она могла бы слиться сердцемъ. Ея правила и сужденія образовались и развились подъ ея собственнымъ присмотромъ, при нкоторой помощи со стороны ея духовника и няни, которая доживала уже шестьдесять-третій годъ и была единственною женщиною, составлявшею ея обыкновенное общество. Слдствіемъ всего было то, что эти правила и сужденія были подобны цвткамъ безъ корня, посаженнымъ въ песк: не имя никакого понятія объ опасностяхъ и обманахъ, которымъ подвержены неопытныя лта первой юности, когда страсти только начинаютъ еще разъигрываться, она давала полную свободу своимъ чувствамъ, и, не колеблясь ни минуты, отдала свое сердце Тибурсію. Она оправдывала выборъ свой тмъ уваженіемъ и тою любовью, которую такъ постоянно оказывалъ ему отецъ ея. Да притомъ, ничто не могло быть естественне этой склонности: они росли и воспитывались вмст съ-дтства. Онъ былъ сирота, она почти то же, не имя ни родственниковъ, ни друзей, они чувствовали, что составляли весь міръ другъ для друга, и Элліони, какъ мы уже сказали, не имла причинъ скрывать свои ощущенія.
Погруженная въ размышленія о судьб того, кого она любила, и о причин ненависти, которую безотчетно питалъ къ нему Ростанъ, придумывая даже, какими бы средствами смягчить своего брата и отвратить его отъ того безнравственнаго и грубаго образа жизни, какой онъ. велъ дотол, Элліони внезапно поражена была громкимъ и пронзительнымъ крикомъ ‘пожаръ! пожаръ’, раздававшимся по всему дому. Крикъ этотъ выходилъ изъ нижняго этажа, гд была спальня Тибурсія, и чрезъ нсколько минутъ густые клубы дыма повалили изъ оконъ.
Крики снова пронеслись по всему дому, и прежде, чмъ сердце Элліони успло ударить трижды въ груди ея, дверь ея комнаты распахнулась настежъ, и передъ нею явился Ростэнъ.
‘Что? что случилось? ради Бога, что случилось?’ спрашивала Элліони.
— Маленькая суматоха — вотъ и все, сказалъ ея брать голосомъ грубаго равнодушія.
‘Какая суматоха?’ вскричала Элліони. Въ ту же минуту мысль объ опасности, которой, можетъ-быть, подвергался Тибурсій, быстро мелькнула въ ум ея, и она прибавила почти въ безпамятств:
‘Гд Тибурсій? гд онъ?’
— Я ужь говорилъ теб, сказалъ Ростэнъ: что это небольшая суматоха, пустой шумъ.
‘Ростэнъ!’ сказала Элліони: ‘спокойствіе твоего голоса не согласуется съ твоимъ встревоженнымъ, смущеннымъ видомъ: что-нибудь ужасное совершилось, какая-нибудь жертва принесена’.
— Жертва! сказалъ Ростэнъ, смясь страшнымъ хохотомъ: не плачь, это только человкъ…
‘Гд онъ?— что ты съ нимъ сдлалъ?’ кричала двушка, выходя изъ себя.
— Послушай, Элліони, Тибурсій мн не братъ.
‘Говори же’ кричала она: ‘гд горитъ?’
— Отецъ твой спасенъ, пойдемъ, дай мн спасти тебя, тебя одну, я отнесу тебя въ безопасное мсто.
Элліони бросилась къ двери.
‘Спасай твоего брата!’ кричала она..
— Потолокъ его комнаты обрушился на него, сказалъ Ростэнъ съ торжествующимъ видомъ: но онъ — не былъ моимъ братомъ.
‘Убійство! убійство!’ вскричала Элліони, но Ростэнъ бросился между ею и дверью, и заслонилъ ей выходъ.
— Не уже ли пожаръ причиною твоего безпокойства? сказалъ онъ: меня тамъ нтъ — я здсь, живъ и здоровъ, подл тебя, туда не-за-чмъ теб идти.
‘Но онъ!.. онъ — о, Ростэнъ! пусти меня, не удерживай меня — каждая минута замедленія — ахъ, Ростэнъ!’ — Она сдлала усиліе, чтобъ освободиться отъ брата, но онъ схватилъ ее за руки, она судорожно боролась съ нимъ и почти въ изступленіи вскричала, ‘пусти меня, тигръ!’
Ростэнъ приперъ дверь и грубо оттолкнулъ отъ себя сестру.
— По-видимому, ты очень боишься пожара, сказалъ онъ. Я говорю теб, что я твой братъ, твой другъ — и я же еще тигръ! Тигръ получилъ четыре раны за тебя, Элліони, и готовь получить ихъ еще несчетное множество, если кто-нибудь недостойный тебя осмлится подойдти къ теб. Тибурсій одинъ изъ нихъ.
‘Я спасу его, хотя бы должно было самой погибнуть!’ воскликнула Элліони.
— Стало-быть, ты любишь его? вскричалъ Ростомъ.
‘Столько же, сколько ненавижу тебя’ отвчала сестра его, не-въ-силахъ будучи дале владть собою.
— Такъ слушай же, безумная.
Въ эту минуту голосъ человка, изнемогающаго отъ боли и мукъ, раздался посреди шума и треска отъ сокрушающихся балокъ, объятыхъ пламенемъ. Элліони узнала его, стала прислушиваться — тысячи различныхъ чувствъ волновали ея грудь — то былъ голосъ Тибурсія, человческій образъ мелькнулъ предъ глазами, окруженный густыми облаками дыма, и прежде, чмъ она успла увриться въ истин, Тибурсій былъ уже въ ея объятіяхъ. Изумленіе, нечаянность превозмогли ея силы: она задрожала всмъ тломъ, и, пока Тибурсій поддерживалъ ее, она прошептала ему на ухо: ‘Я этого не переживу, если намъ должно разлучиться, да благословитъ тебя небо!’
Тибурсій положилъ ослабвшую Элліони на постель и бросился къ лстниц посмотрть, можно ли еще выйдти этимъ путемъ. Едва-только оставила онъ комнату, гд неожиданное появленіе его въ такую минуту привело въ оцпенніе Ростэна, какъ изступленный зажигатель бросился за нимъ въ-слдъ, но тотъ уже ушелъ, избгнувъ его мести, теперь уже воспламененной до высшей степени. Однакожь безопасность его была ненадежна, Ростэнъ сбжалъ за нимъ по лстниц, но, потерявъ его изъ вида, онъ воскликнулъ, будто произнося торжественную клятву: ‘Пусть онъ бжитъ куда хочетъ, я отъищу его хоть на краю свта и вырву у него жизнь!’
Элліони слышала этотъ страшный обтъ, и бросилась съ постели къ дверямъ своей комнаты въ ту самую минуту, какъ входилъ ея отецъ. По какому-то внутреннему чувству догадываясь о случившемся, онъ упалъ на колни передъ дочерью и, обращаясь къ распятію, висвшему на стн, съ чувствомъ глубокой горести произнесъ: ‘Небо да пощадитъ преступный родъ!— да будетъ воля твоя, Господи!’
Эти слова, совершенно-таинственныя и непонятныя для Элліони, болзиснно отозвались въ душ ея, и она опустилась безъ чувствъ на плечо своего отца.
Безполезно было бы описывать здсь этотъ странный клочокъ земли, извстный подъ именемъ Камарга (le Camargue), который, находясь въ шести миляхъ отъ устьевъ Роны, ограничивается двумя протоками этой быстрой рки въ томъ самомъ мст, гд прсная вода сливается съ соленою. Это одно изъ самыхъ необыкновенныхъ мстъ на всей земной поверхности, рдко посщаемое кмъ-либо, кром пастуховъ, которымъ случается пасти стада свои на его болотистыхъ лугахъ, или отважныхъ охотниковъ, привлекаемыхъ туда многочисленными стадами дикихъ утокъ.
На земл нтъ ничего-подобнаго этому Камаргу: одинъ только хаосъ, предшествовавшій мірозданью, можетъ дать о немъ приблизительное понятіе, на немъ и вокругъ его все въ безпорядк, вода и земля смшаны вмст, рыбы выбрасываютъ икру между подводныхъ тростниковъ, огромные зми выставляютъ свою чешую на солнце, или грются на прибрежныхъ камняхъ, тюлени купаются между балокъ вмст съ водяными птицами. А между-тмъ во внутренности острова, привлекаемыя теплотою воздуха, разнообразіемъ его цвтовъ и растеній, близостью его къ морю и почти-ненарушаемымъ уединеніемъ, птицы изъ всевозможныхъ широтъ, неизвстныя даже въ сосдственныхъ земляхъ, летаютъ въ совершенной безопасности, не пугаясь ни пастуховъ, ни стадъ ихъ.
Но, не смотря на наружное богатство этого страннаго острова, не смотря на очарованіе, которое онъ на васъ наводитъ, и на любопытство, которое невольно подстрекаетъ, не возможно сохранить чувство наслажденія и самодовольствія, когда вы однажды ступите на его землю. Испаренія, подымающіяся изъ его болотъ, эти цвты, растущія на грязи, эта прелестная зелень, предательски-скрывающая подъ собою топи и жидкій песокъ, эти потоки, безпрерывно уносящіе землю изъ-подъ вашихъ ногъ, — все возбуждаетъ и поддерживаетъ въ варъ какое-то непріятное ощущеніе боязни, пока вы тамъ находитесь. Красота его покажется вамъ предательскою западнею, и вы оставите его съ такимъ же чувствомъ, съ какимъ оставили бы землю, проклятую небомъ {Съ того времени, къ которому относится сіе повствованіе, этотъ островъ измнился до-невроятности. Теперь онъ хорошо населенъ, на немъ построено множество красивыхъ домовъ, почва удобрена и успшно обработывается.}.
Однажды вечеромъ, въ тотъ самый часъ, когда солнце садилось во всемъ своемъ великолпіи, бросая послдніе лучи на материкъ, лежащій къ сверу отъ Камарга, огромная хищная птица быстро поднялась съ земли, клвъ ея былъ весь въ крови, она испустила продолжительный и рзкій крикъ, изъявляя тмъ свое неудовольствіе и досаду: она не-хотя оставляла свою отвратительную трапезу на человческомъ труп, распростертомъ на берегу, саженяхъ въ трехъ, отъ рки.
Въ ту самую минуту, какъ она поднялась, въ воду между тростниковъ упалъ камень, нацленный въ нее молодымъ пастухомъ, который, пройдя еще нсколько шаговъ, сказалъ съ досадой: ‘должно быть мы прошли мимо знака: онъ остался позади насъ, а не-то я…’
Онъ не кончилъ своей рчи: слова остановились на язык его при вид зрлища, которое раскрывалось предъ его глазами. Мертвое тло было у самыхъ ногъ его, подл него лежалъ эфесъ сломанной шпаги, плащъ и полукафтанье, покрытое грязью, и шляпа съ красными перьями.
Изумленный пастухъ остановился, изумленіе его еще-боле увеличилось, когда товарищъ его, лодочникъ, шедшій позади, воскликнулъ: ‘О, не ужь ли здсь?’
‘Здсь, да’ — возразилъ пастухъ. ‘Такъ объ этой-то рыб говорилъ ты мн, что не могъ одинъ привести ее домой? Не уже ли за этой ловлей ты, Фуранъ, здилъ внизъ по рк?’
— Ты ловко угадалъ, Пьеренъ, сказалъ лодочникъ.
‘Если таковъ твой промыселъ, мой деверь и кумъ’ отвчалъ другой: ‘ты можешь отправляться на рынокъ безъ меня. Что ты такъ пристально на него смотришь?’
— Хочу узнать, если можно, сказалъ лодочникъ: мой это, или другой.
‘Разв ихъ два?’ спросилъ Пъеревъ.
— Должно быть,— слушай. Сегодня утромь, часу въ четвертомъ, я работалъ на берегу въ Авиньйон, мн надо было кое-что исправить на моей лодк до-свта, вдругъ какой-то молодой баринъ кликнулъ меня, вошелъ въ мою лодку, и довольно-грубо, какъ мн показалось, приказалъ мн отваливать въ ту же минуту. Я исполнилъ его приказаніе, и, когда мы вышли изъ струи, я спросилъ у него куда хать. ‘Къ устью рки’ сказалъ молодой баричь: ‘я щедро заплачу теб.’ — На это я отвчалъ, что, какъ ему должно быть извстно, мы не можемъ спускаться по рк ниже Арлеса. ‘Такъ вези меня въ Арлесъ’ былъ отвтъ.— Это далеко, баринъ, сказалъ я: весла мои тяжелы, я не въ-состояніи буду грести двнадцать часовъ съ-ряду.— ‘Я буду смнять тебя, когда ты устанешь’ возразилъ онъ: ‘кром-того, теченье поможетъ намъ обоимъ.’ Никогда не случалось мн важивать такого задумчиваго пассажира. Онъ сидлъ, опустивъ голову, иногда то закрывалъ лицо руками, то вдругъ подымалъ глаза къ небу и смотрлъ на луну. Видя, что онъ такъ печаленъ, я принялся разсказывать ему о чемъ попало, желая разсять его.
‘А можетъ-быть’ сказалъ пастухъ: ‘и вывдать его исторію?’
— Вывдать? отвчалъ Фуранъ. Нтъ, братъ, во мн нтъ ни крошки любопытства, да притомъ же онъ хоть бы слово отвчалъ на все, что я ни говорилъ. Такимъ-образомъ, наконецъ, я заговорилъ о пожар въ дом маркиза де-Круэнтасъ, и спросилъ у него, видлъ ли онъ этотъ пожаръ и не знаетъ ли, потушили его или нтъ, потому-что, видишь ты, я даже не полюбопытствовалъ сходить на пожаръ. Ну, вотъ, въ отвтъ на мой вопросъ, онъ и сказалъ мн — что бишь сказалъ онъ? да, онъ сказалъ: ‘да, пожаръ потушили и всхъ успли спасти’.— Это было сказано обыкновеннымъ голосомъ, а потомъ, занося весла, я услышалъ, какъ онъ пробормоталъ сквозь зубы, говоря самъ себ: ‘Лучше бы, если бъ меня тамъ не было’. Этимъ и кончился нашъ разговоръ. Когда день сталъ склоняться къ вечеру, онъ устремилъ взоры на убгающія отъ насъ башни Авиньйона, и когда, наконецъ, он совсмъ скрылись изъ вида, онъ снова закрылъ лицо руками и заплакалъ. Увидвъ это, я думалъ угодить ему и разсять его черныя мысли,— затянулъ свою любимую псню, знаешь, о прощаніи трубадура съ милою. Должно быть, я очень угодилъ ему, потому-что не усплъ я пропть трехъ стиховъ, какъ онъ бросилъ мн нсколько мелкихъ монетъ, прося меня не утруждать себя и не пть боле. Я сказалъ ему, что онъ слишкомъ-щедръ, и положилъ деньги въ карманъ.
‘Ну, да!’ сказалъ пастухъ: ‘все это очень-хорошо, господа должны всегда платить за свои причуды, только я не похвалю его вкуса, если ему не понравилось твое пніе. Однако, ты вдь не убилъ же его за это?’
— Его убить? возразилъ Фуранъ: этотъ мертвый человкъ, что тамъ лежитъ, должно быть, не онъ.
‘Такъ кто же это?’
— Слушай. Часа за два до вечерень, только обогнули мы маленькіе островки Бокеръ, я примтилъ лодку далеко позади насъ, она гребла съ величайшей поспшностью. Зная, что Камаргъ, будучи вн папскихъ владній, любимое сходбище тхъ господчиковъ, которыхъ разбираетъ охота честнымъ манеромъ перерзать другъ другу горло, я спросилъ у моего пассажира, не ожидаетъ ли онъ кого-нибудь. Онъ отвчалъ, что нтъ, что онъ выйдетъ на берегъ въ Арлес и будемъ продолжать путь до Марсели, откуда намренъ отправиться на корабл въ дальнйшее странствіе. За нсколько времени до того, какъ другая лодка догнала насъ, пассажиръ этой лодки, также работавшій весломъ, пересталъ гресть, и я узналъ хозяина ея, Бруно, хотя онъ сидлъ на противоположной сторон судна, но въ ту же минуту товарищъ его вдругъ засуетился, и въ одинъ мигъ, схвативъ снова весло, принялся гресть изо всей силы, держа прямо на насъ. Когда они подошли уже довольно-близко, онъ забросилъ крюкъ на мою лодку и вскричалъ торжествующимъ голосомъ: ‘Я догналъ его — теперь онъ мой!’ Я не зналъ, что мн длать, по мн нельзя было разсуждать, потому-что этотъ господинъ въ ту же минуту перескочилъ на мою лодку, едва не столкнувъ меня въ воду, и я тотъ же часъ узналъ въ немъ Ростэна де-Круэнтасъ.
‘Этого сумасшедшаго барина, у котораго есть еще сестра, и который дерется на трехъ дуэляхъ въ одну недлю?’
— Того самого.
‘И это его тло?’
— Можетъ-быть. Ну, вотъ, вскочивъ на мою лодку, онъ бросился къ корм. На это мой пассажиръ, посмотрвъ на него съ спокойствіемъ и твердостію, сказалъ: ‘Ростэнъ, ты затялъ какое-нибудь страшное преступленіе’. Тутъ они стали говорить, мой пассажиръ былъ разсудительне и, по-видимому, праве, а Круэнтасъ — дйствительно сумасшедшій. ‘Свтъ тсенъ для насъ обоихъ’ сказалъ онъ.— По-этому-то, отвчалъ другой, я и оставилъ вашъ домъ. Я знаю долгъ свой въ-отношеніи къ своему благодтелю, этому долгу я готовъ жертвовать всмъ, даже моимъ самолюбіемъ.— ‘Этого мало, сказалъ Круэнтасъ: ‘я хочу твоей крови.’ — Ты можешь хотть, отвчалъ тотъ: но никакая власть не принудитъ меня обнажить противъ сына шпагу, полученную мною отъ его отца.— ‘Трусъ!’ сказалъ Круэнтасъ. Кровь бросилась въ голову моего пассажира, но онъ удержалъ свое бшенство, превозмогъ его и отвчалъ: Кому не чего терять, тому нечего бояться. Ты хотлъ, чтобъ я ухалъ — и я ухалъ. Что жь еще теб нужно?— ‘Вчера’ вскричалъ Круэнтасъ, скрежеща зубами: ‘вчера твои отъздъ могъ бы удовлетворить меня, но сегодня — Элліони унизила себя, обезчестила себя, признавшись, что она тебя любитъ — ты долженъ умереть!’ — Ну видишь ли, Пьеренъ, продолжалъ лодочникъ: что за уморительный народъ вс эти господа? Какъ бы то ни было, посл этого оба они обнажили шпаги, но какъ мы были слишкомъ-близко къ Арлесу и ихъ могли бы увидть съ берега, то я нарочно ударился своей лодкой о лодку Бруно, и этимъ толчкомъ сшибъ съ ногъ молодаго Круэнтасъ.— ‘О!’ вскричалъ Бруно: ‘сжальтесь надъ нами, добрые господа, и если ужь вамъ непремнно нужно драться, то мы отгребемъ назадъ, и вы можете выйдти на берегъ выше по рк.’ — Это займетъ много времени, сказалъ Ростэнъ, и, схвативъ весла, съ бшенствомъ демона толкнулъ ими об лодки, связанныя вмст, въ самую средину струи, и он понеслись съ быстротою стрлы чрезъ буруны, разбивающіеся близь Арлеса о гряды подводныхъ камней:— ‘Матерь Божія!’ сказалъ я Бруно: ‘об лодки наши погибнуть ни за копейку.’ — А все по моей вин!— сказалъ мой товарищъ, и голосъ его заглушался шумомъ буруновъ: мой пассажиръ, около часа спустя посл того, какъ вы отправились изъ Авиньйона, подошелъ ко мн и спросилъ, не видалъ ли я кого-нибудь, пшкомъ или верхомъ проходившаго но дорог? А я то, съ-дуру, и скажи ему, что какой-то молодой баринъ нанялъ тебя свезти его внизъ по рк. Онъ сказалъ мн, что то быль вроятно одинъ изъ его друзей, съ которымъ онъ непремнно хочетъ Проститься до отъзда его изъ Франціи, и далъ мн денегъ, чтобъ я догналъ его. Однакожь — прибавилъ Бруно — если они будутъ драться, я долженъ подождать побдителя, потому-что онъ поможетъ мн грести противъ теченія, а ты проведешь ночь у своего деверя, и воротишься съ нимъ завтра, только главное, не забудь, если одинъ изъ нихъ будетъ убитъ, бросить мертвое тло въ рку.
‘Который же былъ убитъ?’ спросилъ Пьеренъ.
— По-чемъ я знаю — отвчалъ лодочникъ: въ ту минуту, какъ они вышли на берегъ въ Камарг, одинъ изъ нихъ сказалъ: ‘Никакая власть не принудитъ меня драться!’ Тутъ они стали крупно говорить между собою, пока Круэнтасъ не сказалъ другому, что если тотъ не станетъ драться, онъ просто убьетъ его. На это тотъ отвчалъ: Небо потребуетъ у тебя отчета въ этомъ дл, помни, что я отражаю силу силою, для-того только, чтобъ ты не сдлался убійцею. Въ-слдъ за симъ, они сбросили плащи и верхнее платье, и обнажили шпаги, но мой оставался совершенно-хладнокровнымъ и отражалъ вс удары противника, земля сдлалась мягкою подъ ихъ ногами, и они перешли на другое мсто. Тутъ, на-бду, Круэнтасъ увидлъ, что я смотрю на нихъ: онъ бросился ко мн и закричалъ сердитымъ голосомъ, чтобъ я удалился. Я не смлъ боле наблюдать за ними и смотрлъ только издали. Я высматривалъ все, что могъ, и мн показалось, что мой пассажиръ отказывался продолжать бой, но въ ту же минуту Круэнтасъ сказалъ ему что-то такое, что, по-видимому, дало другой оборотъ длу, потому-что, схвативъ свою шпагу, которую онъ было отбросилъ отъ себя, онъ поднялъ руки къ небу, какъ-бы призывая его въ свидтели, и напалъ на Ростэна съ величайшею яростію. Въ полминуту об шпаги разлетлись на куски, и они продолжали драться обломками клинковъ, наконецъ, бросивъ ихъ, схватились въ рукопашную, но въ схватк упали оба въ тростникъ, и я потерялъ ихъ изъ вида. Они снова поднялись, дотого покрытые кровью и грязью, что я не могъ отличить одного отъ другаго: я видлъ только какую-то безобразную массу и дв руки, которыя били по ней съ яростью, масса снова упала — одинъ только кулакъ размахивалъ еще по воздуху… Я видлъ, какъ еще разъ голова поднялась изъ камней, — потомъ я ничего боле не видлъ. Тогда, продолжалъ Фуранъ: я побжалъ къ хижинамъ, но прежде, чмъ встртился съ тобой, обернулся къ рк посмотрть на лодки: одна только оставалась на песк, а въ другой я увидлъ двухъ человкъ, которые гребли изо всей силы противъ теченія. Я не сомнвался, что то были Бруно съ побдителемъ. Что касается до другаго, продолжалъ онъ, переворачивая тло: онъ до-того обезображенъ, до-того избитъ и залпленъ грязью, что самъ чортъ не узналъ бы его: все тло его обратилось въ одну огромную язву.
‘Кому же отдать его на ужинъ, рыбамъ или птицамъ?’ сказалъ Пьеренъ своему товарищу, который, наклонившись надъ тломъ, омывалъ ему лицо пучками мокрой травы.
— Да покуда, отвчалъ Фуранъ: ни тмъ, ни другимъ, потому-что, какъ онъ ни худъ, но все еще не мертвъ.
Они приподняли раненаго и положили его такимъ-образомъ, чтобы вода мебольшаго источника, протекавшаго въ-близи, омывала и освжала ему лицо. Впрочемъ, это занятіе немало ихъ безпокоило, тмъ боле, что вс вообще дуэлисты были прокляты церковью.
— Оставить ли его здсь въ такомъ положеніи? сказалъ Фуранъ.
‘Я думаю’ сказалъ Пьеренъ: ‘нашему брату не слдуетъ вмшиваться въ дла знатныхъ господъ, если онъ придетъ въ себя, мы можемъ попасть въ бду.’
— Да и кром того, сказалъ Фуранъ: если это тотъ другой какъ мн и кажется по шляп и перьямъ его, я не желалъ бы оказать ему никакой услуги: онъ, чего-добраго, разсердится и, пожалуй, еще перержетъ намъ горло.
‘Я также не хочу къ нему прикасаться’ сказалъ Пьеренъ. ‘Къ тому же онъ врно исповдывался прежде, чмъ пошелъ на такое дло.’
— Послушай, Пьеренъ, сказалъ Фуранъ: между этими господчиками бываютъ богачи — мотай себ это на усъ, будемъ-ка лучше человколюбивы, и постараемся узнать, который это изъ нихъ двухъ.
Покоряясь этому безкорыстному влеченію, они приподняли голову страждущаго, отодвинувъ его нсколько отъ источника, и примтили, что онъ силился напиться, но тмъ не мене они не могли узнать его: даже отличительные признаки его одежды только еще-боле сбивали ихъ съ толка, потому-что въ торопяхъ своего бгства Ростэнъ, хотя и взялъ свой собственный плащь, по вмст съ нимъ захватилъ и шляпу Тибурсія. Вмсто того, чтобъ оказывать помощь несчастной жертв, они начали совщаться о томъ, какія мры должно имъ предпринять для лучшаго успха, то-есть для собственной ихъ пользы. Время уходило, сумерки смнились темнотою, столь быстро приближавшеюся, что кровь раненаго и чистая вода, подл которой онъ лежалъ, казались одного цвта. Втеръ свистлъ между камней, и зми, полузамерзшія отъ холода, уже вс попрятались въ свои зеленыя логовища.
Какимъ-образомъ Фуранъ лодочникъ и пастухъ Пьеренъ, его деверь, окончили свое совщаніе, что придумали они въ такихъ критическихъ обстоятельствахъ — исторія не говоритъ объ этомъ, одно только извстно, что бдная Элліони, оправившись отъ усталости и сильнаго душевнаго потрясенія, естественнаго слдствія послдняго пожара, радовалась тому, что успла въ своей на-скоро-писанной записк дать согласіе на отъздъ Тибурсія, ибо, хорошо зная неукротимый характеръ своего брата, она понимала всю важность страшной клятвы, которая вырвалась изъ устъ его, когда онъ сбжалъ по лстниц въ-слдъ за тмъ, кого она любила боле всего въ мір.
Вечеромъ, на другой день посл ужасной встрчи на Камарг, она сидла дома за работой, стараясь въ тоже время занимать отца своего, маркиза, который начиналъ страдать подагрою отъ излишняго раздраженія во время пожара. Но вс ея усилія не отвлекаться мыслями ни отъ вышиванья, ни отъ разговора съ отцомъ, были безполезны: глаза ея блуждали по стнамъ комнаты, въ которой они сидли и которая, хотя уцлла отъ разрушенія, но сохраняла на себ слды гибельнаго дйствія всепожирающей стихіи, этотъ видъ пробуждалъ въ душ ея живое воспоминаніе о страшномъ происшествіи.
Къ-несчастію для нея, отецъ ея, всегда принимавшій на себя видъ беззаботности и притворявшійся совершенно-равнодушнымъ къ случившемуся съ ними происшествію, не говорилъ ни о комъ, кром Тибурсія, не зная, что отсутствіе его было слдствіемъ его ршимости.
— За-чмъ онъ оставилъ насъ, Элліони? говорилъ старый маркизъ: скажи мн, милое дитя мое, не случилось ли съ нимъ какого несчастія?
‘Никакого, батюшка’ возразила Элліони: ‘будьте уврены, мы скоро получимъ о немъ добрыя всти.’
— Всти? сказалъ маркизъ: стало-быть, онъ очень-далеко отъ насъ, если не можетъ самъ придти лично поговорить о себ?— А гд Ростэнъ? Не вмст ли они?… Признаюсь, слова моего сына, когда онъ выбжалъ изъ твоей комнаты въ эту ужасную ночь, встревожили меня.
‘О, нтъ!’ сказала Элліони: ‘онъ разсердился за какіе-то пустяки, за какой-то упрекъ за его образъ жизни… Это ничего.’
— Какъ? сказалъ маркизъ: неужели я не могу позволить себ никакого замчанія на счетъ поведенія моего сына?
‘Добрый мой батюшка!’ сказала Элліони: ‘еслибъ вы были мене снисходительны къ нему, онъ боле уважалъ бы васъ.’
— Ахъ, Элліони! сказалъ маркизъ: ты права, совершенно права, но я длаюсь старъ, мн нуженъ покой, я не люблю раздражать Ростэна. Въ жилахъ его течетъ такая кровь… о, ты не понимаешь этого, милая дочь моя! Въ немъ ожилъ самый страшный изъ его предковъ. Справедливо, какъ-нельзя-справедливе то, что грхи праотцевъ падаютъ на внуковъ, и грхи отцовъ на ихъ дтей.— Но тутъ, замтивъ, что Элліони не-на-шутку испугалась его встревоженнаго вида, онъ тотчасъ вызвалъ улыбку, бывшую у него всегда на-готов, чтобъ скрыть свои чувства, и прибавилъ: Помнишь ли ты сказку о Синей Бород, и этотъ ключъ, съ котораго никакимъ образомъ невозможно было смыть кроваваго пятна? Человку не обойдти своей судьбы!
‘Что хотите вы этимъ сказать, батюшка?’
— Хочу сказать то, прервалъ маркизъ: что Тибурсій огорчаетъ меня своимъ отсутствіемъ.
‘Позвольте, батюшка’ сказала Элліони: ‘я слышу шумъ, можетъ-быть, онъ возвратился.’
— Нтъ, нтъ, сказалъ маркизъ: это кто нибудь изъ слугъ прошелъ по снямъ. Но, продолжалъ онъ: какъ бы то ни было, Ростэнъ любитъ тебя.
Элліони наклонила голову въ знакъ одобренія.
— Когда я умру, Элліони, онъ будетъ твоею подпорою.
‘О, не говорите объ этомъ, батюшка!’ сказала Элліони.
— Что жъ длать! отвчалъ маркизъ, съ обыкновенною свосю веселостію: подагра не даетъ патента на безсмертіе.
‘Позвольте, позвольте, батюшка!’ съ живостью сказала Элліони: ‘я слышу шаги — я не ошибаюсь: стучатъ въ двери — кто-то идетъ по лстниц.’
Элліони была права — послышались шаги. Она бросила свою работу, и самъ маркизъ привсталъ, опираясь руками на ручки креселъ, чтобъ удобне прислушаться.
Слуга отворилъ дверь.
— Онъ ли это? сказалъ маркизъ.
Передъ нимъ стоялъ Ростэнъ.
— Нтъ, сказалъ маркизъ: нтъ,— и потомъ, опомнившись, прибавилъ: да, да, это онъ!
Противъ обыкновенія, Ростэнъ вошелъ въ хорошемъ расположеніи духа, съ видомъ веселымъ и торжествующимъ. Отецъ смотрлъ на него съ душевнымъ удовольствіемъ, какъ вдругъ, увидя на лиц его дв свжія раны, сказалъ: Что это, Ростэнъ? не уже ли опять новая ссора? Рубецъ поперегъ лица, какъ у отца твоего.— При этомъ старый маркизъ засмялся….
‘О, нтъ, нтъ’ сказалъ Ростэнъ: ‘не сравнивайте царапину ногтемъ съ ударомъ саблею. Ну, а ты какова, сестра?’ прибавилъ онъ, протянувъ къ ней об руки, въ которыя она положила свои, дрожа отъ страха при одномъ воспоминаніи о ихъ послднемъ разговор, но она не смла даже намекнуть о томъ, что такъ сильно занимало весь ея умъ: она смотрла на него пристально, съ нетерпніемъ ожидая, чтобъ онъ заговорилъ, каждая минута казалась ей вкомъ.
— Видлъ ли ты нашего Тибурсія? спросилъ маркизъ.
‘Вашего Тибурсія!’ отвчалъ Ростэнъ презрительно: ‘нтъ! сегодня — нтъ.’
‘— Кровь на лиц его!’ подумала Элліони. ‘Рана твоя глубока’ сказала она дрожащимъ голосомъ.
‘Не безпокойся, милая сестра’ отвчалъ Ростэнъ: ‘мн никогда въ жизни не было такъ хорошо, какъ теперь.’
— Я въ восхищеніи, видя въ теб такую перемну — сказалъ маркизъ.
‘Я усталъ’ сказалъ сынъ: ‘я проголодался.’
— Тмъ лучше! воскликнулъ заботливый отецъ, обрадованный тмъ, что сынъ его, противъ обыкновенія, чувствовалъ въ себ аппетитъ: это случалось съ нимъ очень-рдко.
‘— Что свершилось?’ шептала едма себ Элліони.
Маркизъ собралъ вс свои силы, чтобъ позвонить въ колокольчикъ, стоявшій подл него на стол: онъ хотлъ наскоро приказать изготовить что-нибудь для ужина сыну.
— Чего ты хочешь, Ростэнъ? сказалъ маркизъ, когда слуга явился на зовъ.
‘Что угодно, все, что подадутъ, будетъ хорошо’ сказалъ молодой человкъ, прогуливаясь въ то же время по комнат съ видомъ величайшаго самодовольствія.
— Ахъ! сказалъ маркизъ: еслибъ только я могъ уговорить тебя вести порядочную жизнь, тогда….
Тутъ отеческое наставленіе стараго маркиза было прервано громкимъ смхомъ дерзкаго сына, а Элліони, слдившая за всми его движеніями, прошептала, пораженная глубочайшею горестію:’ Все погибло!’
Ростэнъ — слышалъ онъ или нтъ это восклицаніе — бросилъ на злополучную сестру взоръ, исполненный адской ироніи, и, видя ее блдную и испуганную, самымъ нжнымъ голосомъ сказалъ:
‘Что это значитъ, милая, добрая Элліони, сестра, любящая меня нераздльно? что ты смотришь на меня какъ сонная?’
Она вздрогнула. Голосъ, раздававшійся только въ ея сердц, нашептывалъ ей: ‘Тибурсій умеръ!’ Не-въ-силахъ будучи доле выдерживать эту мучительную пьггку, она вперила проницательный взоръ на своего брата, и, мряя его съ ногъ до головы, указала пальцемъ кровавое пятно на его кафтан. Губы ея судорожно сжимались, какъ-будто хотли что-то произнесть, глаза неподвижно смотрли на брата, будто ожидая отъ него объясненія на то, что она видла.
‘А, а!’ сказалъ Ростэнъ: ‘ты видишь на мн кровь, милая Элліони? Я ходилъ стрлять — это кровь ласточки.’
— Убилъ ли ты что-нибудь? спросилъ маркизъ съ улыбкой, въ которой отражались и сомнніе, и добродушіе.
‘Да, батюшка’ сказалъ Ростэнъ: ‘прекрасную домашнюю ласточку. Ты не вришь мн, Элліони?’ прибавилъ онъ, обращаясь къ ней съ нахмуренными бровями, а между-тмъ губы его сжимались злобною улыбкой. ‘Неужели ты не вришь мн?’
Не ожидая отвта бдной двушки, онъ бросилъ на полъ шляпу, которую въ поспшномъ своемъ бгств изъ Камарга унесъ, вмсто своей, съ поля битвы, въ нее было воткнуто черное перо, которое всегда носилъ Тибурсій.
‘Смотри сюда, Элліони, смотри’ сказалъ онъ, указывая на шляпу: ‘можетъ-быть, ты узнаешь птицу по ея перьямъ.’
Бдная Элліони, хотя заране уже измученная предчувствіемъ, растерзанная ожиданіемъ, не могла, однакожъ, вдругъ понять мысль своего безумнаго брата, но минута размышленія открыла ей ужасную истину. Она задрожала, какъ плющь, сорванный втромъ съ родимаго корня, уста ея открылись, чтобъ испустить, крикъ, — но тщетно: у нея не достало на это силъ, она ступила нсколько шаговъ впередъ съ распростертыми руками, зашаталась, и какъ-бы силилась ухватиться за что-нибудь, можетъ-быть, удержать отлетающую жизнь… Глаза ея остановились неподвижно, губы судорожно сжались, голова опустилась и съ глубокимъ, тяжкимъ вздохомъ она покатилась на полъ.
Въ эту минуту Ростану подали ужинать.
‘Тмъ лучше’ сказалъ онъ, весело потирая себ руки: ‘сегодня я могъ бы сть даже камни!’ и, обращаясь къ слуг, который подошелъ къ упавшей Элліони, отозвалъ его прочь: ‘Иди сюда, иди же! Это ничего, я знаю ее: все это комедія — все комедія!’ И онъ снова принялся за свои ужинъ.
Все это случилось въ такое короткое время, что прежде, чмъ слуга усплъ выйдти и запереть за собою дверь, прежде даже, чмъ маркизъ замтилъ, что дочь его упала — она уже умерла.
Посл этого происшествія характеръ злополучнаго Ростэна совершенно измнился. Мсто продолжительнаго, отчаяннаго безчувствія заступили припадки бшенства, и убжденіе, что сестра унизила себя любовью къ безжизненному пріемышу, котораго Христа-ради держали въ дом, вытснила изъ сердца его чувство горести, которымъ дотол оно наполнялось при мысли о ея смерти. Часъ раскаянія еще не пробилъ.
Ршившись выжить ее изъ своего воспоминанія, онъ сталъ вдаваться во вс крайности, никакое нжное, братское чувство не находило себ мста въ его ожесточенномъ сердц. Онъ не давалъ себ времени ни думать, ни спать, но, совершенно предавшись обществу людей самыхъ недостойныхъ, онъ шелъ отъ преступленія къ преступленію, впадалъ въ неоплатные долги, и избавлялся отъ дйствія законовъ и правосудія одною только святостію стнъ Авиньйона.
Боле всего Ростэнъ страшился сна. Чтобъ избавиться отъ этой необходимости, онъ былъ въ безпрерывной дятельности и часто прибгалъ къ спиртуознымъ веществамъ. Его блуждающіе глаза горли необыкновеннымъ блескомъ и придавали ему какую-то сверхъестественную наружность. Погубивъ въ себ совершенно всякое чувство чести и благородства правилъ, онъ наслаждался, устроивая погибель другихъ и вовлекая своихъ такъ-называемыхъ друзей во вс глупости, въ какія только могъ ихъ вовлечь. Рдко посщалъ онъ домъ своего отца — это позорище страшной трагедіи, которой самъ онъ былъ авторомъ.
Напротивъ, отецъ его оставался постоянно одинъ, запершись въ своей комнат: онъ не хотть видть никого изъ людей, оплакивалъ безпрестанно Тибурсія и мучился почти-непостижимымъ страхомъ фатализма. Онъ вполн врилъ дйствительности проклятія, которое много лтъ тому назадъ пало на его предковъ, и сравнивалъ, съ горестію въ сердц, исторію Эдипа съ собственною.
Подобно преступнику, очищенному раскаяніемъ, онъ ожидалъ совершенія судьбы своей какъ уплаты долга, смотря безъ трепета на приближеніе страшнаго возмездія, на которое было обречено все его семейство, онъ съ покорностію преклонялъ свою голову, даже не заботясь и о томъ, чья рука должна исполнить завтъ мести. Съ самой юности, маркизъ былъ игралищемъ судьбы, и воспоминаніе о его праотцахъ глубоко запечатллось въ ум его отъ частыхъ разсказовъ о ихъ страшной смерти. Внезапная смерть его дочери пробудила вс его опасенія, и онъ смотрлъ на ударъ, похитившій ее, какъ на ударъ грома, который сразилъ Аякса, или на огонь, пожравшій Абирама.
Смерть Элліони случилась такъ мгновенно, что ни отецъ ея, весьма-мало знавшій ея сердце и чувства, ни слуги не могли дать себ о ней никакого отчета. По-этому неудивительно, что маркизъ, при своемъ образ мыслей, приписывалъ вол рока то, что превышало всякое человческое понятіе. Покинутый своимъ сыномъ со дня роковаго происшествія, онъ не говорилъ ни о чемъ, кром отсутствія своего Тибурсія.
Однажды маркизъ не переставалъ говорить о немъ въ-присутствіи Ростана, въ голос его замтна была нжность, смшанная съ горестію, которая пробудила въ груди Ростана сожалніе, зависть, или чувство справедливости — трудно было угадать, довольно того, что на жалобы отца своего, на упреки его Тибурсію въ неблагодарности и безчувственности — а иначе что бы значило его отсутствіе?— съумасшедшій сынъ воскликнулъ: ‘Тибурсій не покинулъ васъ, онъ не неблагодаренъ: онъ не можетъ возвратиться, онъ никогда не возратится, онъ умеръ, умеръ, какъ умеръ графъ д’Юнисъ, какъ умерли многіе, потому-что онъ осмлился любить мою сестру.’
При этихъ словахъ легкая дрожь пробжала по тлу маркиза, но онъ мужественно преодоллъ свои чувства, онъ просидлъ нсколько минутъ съ закрытыми глазами, и когда потомъ открылъ ихъ, казался совершенно-спокойнымъ.
— И онъ также, сказалъ старецъ: и онъ скончался, въ такой ранней юности. Онъ не принадлежалъ къ нашему семейству?… О, нтъ, нтъ, онъ былъ братомъ моей дочери!
‘А я?’ воскликнулъ Ростэнъ, ‘кто же я?’
— Ты,— сказалъ маркизъ: ты, избранный небомъ, предназначенный быть палачемъ своего семейства и себя самого,— мечемъ и жертвой въ тоже время! Такова воля судьбы. Ростэнъ, страшно будетъ тому, кто уйдетъ послдній: на дн чаши горечь, разрушеніе, вчное разрушеніе ожидаетъ того, кто осушитъ ее до конца. А я,— я спокоенъ: я умеръ равно для надежды и для страха.
‘О!’ возразилъ юноша: ‘глубока и широка эта чаша. Я пробовалъ пить изъ нея, но не нашелъ въ ней дна.’
Чмъ боле старый маркизъ удалялся отъ общества, тмъ лучше онъ себя чувствовалъ. Не смотря на сндающую его горесть, онъ ставилъ себя выше несчастій, его окружавшихъ, и переносилъ ихъ съ видомъ наружнаго равнодушія, почти-непостижимаго.
Не таково было положеніе и состояніе его сына. Ты уже видли, какимъ-образомъ онъ проводилъ свою бдственную жизнь, излишества сдлались необходимою потребностію его существованія. Онъ ничего не лъ, горячіе напитки воспламеняли кровь въ его жилахъ, онъ никогда не спалъ — безпокойство и усталость мучили его безпрерывно,— но онъ не умиралъ.
Онъ охладлъ ко всему, смотрлъ на все равнодушно, расширилъ кругъ своего разсянія и искалъ новыхъ средствъ для возбужденія своей дятельности. Такъ прошли дв недли прежде, чмъ ему вздумалось снова навстить своего отца. Больной, разслабленный всякаго рода излишествами, наконецъ онъ обратился мыслями къ нкогда-любимому, а теперь ненавистному для него дому, и отправился по дорог въ Авиньйонъ, куда пришелъ въ то самое время, какъ только раздался унылый звонъ колоколовъ. Вступивъ въ улицу, въ которой находился домъ его отца, онъ увидлъ конецъ процессіи, завернувшей за уголъ ближайшаго дома и возвращавшейся съ погребенія. Онъ подошелъ къ дверямъ и нашелъ ихъ отпертыми, входить, — первый предметъ, поразившій его взоры быль пышный катафалкъ, съ котораго за нсколько только минутъ снятъ былъ гробь, тутъ же обойщики снимали со стнъ черную драпировку, которою украшена была зала. Съ изумленіемъ посмотрлъ онъ вокругъ себя, пошелъ дале — все было тихо. Онъ встртилъ старую ключницу, врную служанку его покойной сестры, она сходила съ лстницы, неся въ рукахъ какой-то узелъ, онъ хотлъ обратиться къ ней съ тысячью вопросовъ о томъ, что онъ видлъ вокругъ себя, но она, низко поклонившись ему, и положивъ ему въ руку огромную связку ключей, сказала, заливаясь слезами:
‘Маркизъ, я служила вашей сестриц и вашему батюшк, они умерли — мое дло кончено. Теперь вы одни остаетесь въ этомъ дом, гд я видла васъ еще въ пеленкахъ, и гд я оставалась еще до вашего прибытія, чтобъ возвратить вамъ ключи. Господа мои скончались — ихъ нтъ боле на этомъ свт: я также ухожу, и никогда боле не переступлю черезъ порогъ этой двери.’
Въ словахъ этой почтенной и достойной женщины было что-то особенное, что тронуло сердце отверженнаго безумца Ростэна. Поспшно спрятавъ ключи въ карманъ, онъ поставилъ ногу на первую ступеньку лстницы, гулъ повторился стнами, ему чудилось, что онъ слышитъ голоса прежнихъ обитателей этого дома, воображеніе его снова оживляло передъ нимъ тхъ, кого онъ погубилъ — твердость измнила ему, онъ не могъ идти дале!
‘До завтра!’ вскричалъ онъ: ‘завтра я вступлю во владніе.’ Сказавъ это, онъ бросился вонъ изъ дома, даже не захлопнувъ за собою двери, и побжалъ къ своимъ товарищамъ — утопить съ ними въ вин вс муки, его терзавшія.
‘Отецъ мой умеръ!’ сказалъ онъ, входя въ комнату, гд они были собраны. На это корыстолюбивые повсы отвчали громкимъ, радостнымъ крикомъ, поздравляя его съ тмъ, что онъ наконецъ сдлался полнымъ распорядителемъ своего имнія. Но онъ ихъ не слышалъ: мысли его были заняты сестрою, внезапною смертію той, чьею любовью онъ такъ дорожилъ, чью честь онъ такъ берегъ и лелялъ, чьей смерти онъ самъ былъ причиною.
‘Къ-чему послужила молодость, доброта?’ проговорилъ Ростэнъ.
Новый смхъ слдовалъ за этимъ невольнымъ восклицаніемъ.
‘И эта ангельская красота?’
— Не съ ума-ли ты сошелъ? сказалъ одинъ изъ его пріятелей. Вотъ странное надгробное слово надъ тломъ отца — почтеннаго маркиза.
Въ ту же минуту, пробудившись отъ своихъ мечтаній, Ростэнъ бросилъ разъяренный взоръ на дерзкаго весельчака, осмлившагося издваться надъ памятью его отца, и, не удостоивая ихъ никакого объясненія на-счетъ вырвавшихся у него восклицаній, поспшно вышелъ отъ нихъ.
Пытаться описать состояніе, до котораго доведена, былъ полоумный юноша, было бы напрасно. Самыя дкія угрызенія совсти терзали его сердце. Онъ видлъ очень ясно, что его собственная жестокость и грубость была причиною смерти столь страстно любимой имъ сестры, и что этому происшествію, котораго маркизъ не могъ объяснить себ никакими естественными причинами, должно приписать смерть его отца. Куда было ему бжать, чтобъ скрыться отъ своихъ мученій? куда обратиться, гд искать утшенія?… Скорыми шагами бродилъ онъ по улицамъ, потомъ вышелъ за городъ, тишина и безмолвіе мста заставили его содрогнуться, онъ переправился черезъ рку и, предавшись своей горести, бросился на землю, звалъ по имени убитую имъ Элліони, и билъ и рылъ землю, ее поглотившую….
Поперемнно находили на него то припадки съумасшествія, то опять свтлыя минуты спокойствія, въ-продолженіе котораго слезы облегчали его грудь, наконецъ онъ снова вскочилъ на ноги, и неутолимая жажда дятельности овладла имъ, онъ чувствовалъ, что можетъ усыпить свое горе только сильнымъ движеніемъ, и скорыми шагами пошелъ къ холмамъ, на которыхъ расположенъ живописный Вилльнвъ и монастырь св. Андрея, избирая самыя непроходимыя мста. То судорожнымъ хохотомъ, то дикимъ крикомъ оглашалъ онъ окрестность. Страшно бушевали чувства въ груди его, мысли клубились и сталкивались въ голов — онъ думалъ о Элліони, но, увы, не съ раскаяньемъ въ своихъ безчисленныхъ преступленіяхъ!
Когда смерклось, онъ увидлъ передъ собой открытую дверь, почти безъ всякаго сознанія, онъ вошелъ въ нее и очутился въ церкви картезіанской обители въ Вилльнв, корридоромъ прошелъ онъ на дворъ, и оттуда пробрался на кладбище. Тамъ бродилъ онъ между могилами, не подозрвая, чтобъ это были могилы, онъ заблудился въ монастыр, и, какъ ни мало заботился о себ, попытался однако возвратиться. Усилія его были тщетны, потому-что двери за нимъ были заперты. Подъ какимъ постороннимъ вліяніемъ, кром умственнаго раздраженія и тлесной усталости, дйствовалъ онъ съ-тхъ-поръ, какъ разстался съ своими недостойными пріятелями, разгадать невозможно, но сочетанія этихъ двухъ естественныхъ причинъ было достаточно, чтобъ повергнуть его на землю въ изнеможеніи и усыпитъ въ этомъ убжищ, которое, хотя и было неприлично его положенію и въ его обстоятельствахъ, но по-крайней-мр укрыло его больную голову и общало ему успокоеніе на ночь.
Вечеромъ того же самаго дня, пріхалъ въ Авиньйонъ ркою, изъ Камарга, человкъ, который, едва ступивъ на берегъ, направилъ шаги къ дому маркиза де-Круэнтасъ. То былъ юноша, блдный и худой, судя по болзненному виду его, можно бы было принять его за призракъ, на немъ замтны были слды ранъ, вроятно нанесенныхъ ему очень-недавно.
Онъ приблизился къ дому, взглянулъ на окна съ радостнымъ видомъ, въ которомъ просвчивала какая-то грусть и улыбнулся, не смотря на явныя страданія, какъ человкъ, пробужденный отъ страшнаго сновиднія и привтствующій приближеніе давноожидаемаго блаженства. Наружность его, казалось, выражала сладостныя ожиданія блуднаго сына, возвращающагося къ отцу, или любовника наканун вчнаго соединенія, его съ невстою. Онъ перешелъ чрезъ улицу. По всему было видно, что онъ не зналъ о происшествіяхъ, случившихся безъ него въ дом, къ которому приближался. Когда онъ подошелъ къ двери, нетерпнье придало ему новую жизнь и новыя силы, и, не думая ни о распросахъ, ни о нечаянности своего прихода, онъ вошелъ въ домъ, откуда никогда уже боле не выходилъ.
Теперь небезполезно будетъ сказать нсколько словъ о ‘длахъ давно-минувшихъ дней’, которыхъ слдствіемъ были, по мннію покойнаго маркиза де-Круэнтасъ, вс несчастія, описанныя выше.
За полтораста лтъ до происшествій, о которыхъ мы говорили, то-есть, въ 1058-мъ году, шесть особь разнаго пола собрались въ алле на двор небольшаго монастыря кармелитскаго ордена въ Вилльнв. Двое изъ нихъ охраняли двери, а настоятельница обители, бывшей въ то время подъ вдніемъ кармелитскаго монастыря въ Авиньйон, отпускала съ ними молодую и прелестную двушку, съ которою, по-видимому, разставалась она съ глубокимъ сожалніемъ, привязанность ихъ казалась взаимною, и только присутствіе одного молодаго человка необыкновенной красоты, безъ-сомннія ея жениха, вызывало улыбку на ея розовыя уста и удерживало слезы, готовыя брызнуть изъ глазъ ея, блествшихъ подъ прекрасными, длинными рсницами.
Юная чета была до такой степени прекрасна, что даже три спутника не могли наглядться на нее, радуясь тому, что судьба наконецъ соединяла этихъ молодыхъ людей другъ съ другомъ. Ничто не могло былъ трогательне той минуты, когда невста, склонившись предъ настоятельницею, подала ей, въ залогъ своей привязанности, свой портретъ, писанный Миньяромъ: она была изображена въ одежд блицы, разставаясь съ свтомъ, она, казалось, еще улыбалась ему, и на плать своемъ изъ грубой шерстяной ткани носила розы, отъ которыхъ училась отвыкать.
Чрезъ девять лтъ посл брака этихъ молодыхъ людей является цлый рядъ ужасовъ, въ которыхъ замшаны были мужъ и его братъ, и которые довершились убійствомъ этой очаровательной женщины, тло ея, изъязвленное тринадцатью ударами кинжаловъ, было выброшено, безжизненное, въ одно изъ оконъ дома ея мужа.
Не подозрвая и не предвидя подобнаго окончанія судьбы своей, милая двушка дтски радовалась, мняя врную дружбу кармелитскихъ сестеръ на любовь этого ловкаго и красиваго кавалера, который былъ по кто иной, какъ маркизъ де-Ганжъ.
Отъ этого чудовища, котораго имя никогда не произносится безъ омерзнія, котораго память сдлалась ненавистною въ народ, и на котораго, вмст съ его потомствомъ, пало проклятіе, маркизъ де-Круэнтасъ происходилъ по прямой линіи, и хотя, въ-силу одной статьи завщанія, по которому его отецъ наслдовалъ огромныя помстья, фамильное имя было перемнено, и близкое родство маркиза съ фамиліею де-Ганжъ было вообще неизвстно, однако самъ онъ никогда не могъ освободиться отъ убжденія, что по этому родству ему суждено отвчать за грхи его предковъ.
Маркизъ, происходившій отъ старшей линіи, выросъ въ Монпеллье, и никто не помнилъ того времени, когда, подъ своимъ настоящимъ фамильнымъ именемъ кавалера де-Ганжъ, онъ участвовалъ въ первыхъ войнахъ царствованія Лудовика XV. Если бъ какой-нибудь старый воинъ, дожившій до послднихъ дней маркиза, помнилъ еще кавалера, славнаго подъ прозваніемъ Ganges-le-Balafr, онъ никогда не могъ бы вообразить, что-недавно усопшій, смирный старикъ былъ тотъ же самый драгунскій корнетъ минувшихъ дней, столь-хорошо извстный имперцамъ, по-этому, какъ мы уже видли, онъ не боялся показывать свое лицо, на которомъ видна была страшная рана, описанная выше.
Портретъ прекрасной женщины, павшей жертвою жестокости мужа, подаренный ею настоятельниц, въ минуту ихъ разставанья, все такъ же улыбающійся, какъ улыбался его милый оригиналъ при совершеніи злополучнаго брака, оставался нсколько лтъ вмст съ портретами многихъ другихъ благотворителей монастыря, но когда кармелитскія сестры продали свой домъ въ Вилльнв картезіанскому ордену, изображеніе прекрасной монахини, которой имени не знали новые владльцы монастыря, было повшено въ корридор, вмсто лика св. Розы, и сдлалось предметомъ поклоненія для необразованныхъ прихожанъ и предметомъ удивленія не одного монаха.
У подножія этой самой картины, Ростэнъ, утомленный усталостью и напряженіемъ силъ — послдняя живая отрасль того самого поколнія, котораго эта прекрасная св. Роза была прародительницею — впалъ въ лихорадочное усыпленіе и уснулъ. Невозможно описать вс грзы, какія его тревожили, виднія, которыя его мучили въ-продолженіе его болзненнаго сна. Наконецъ, еще боле усталый, чмъ прежде, еще боле утомленный призраками своего разстроеннаго воображенія, онъ вскочилъ съ своего холоднаго ложа, и, схватившись обими руками за голову, пылавшую какъ раскаленное желзо, озиралъ мутными глазами стны корридора, и увидлъ прямо надъ собой портретъ маркизы де-Ганжъ.
Ни одинъ изъ всхъ страшныхъ призраковъ, ни одно изъ всхъ мучительныхъ видній, тревожившихъ его во время сна, ни одна изъ мыслей, ни одно изъ кровавыхъ воспоминаній, наполнявшихъ его умъ и память, не могли произвести надъ нимъ дйствія, подобнаго тому, какое произвелъ видъ этой картины. Въ ней было такое живое, такое разительное сходство съ погибшей Элліони,— мысль, что это только картина, никакъ не могла представиться уму его, въ высшей степени раздраженному и разстроенному, онъ думалъ, что это она, она-сама — его сестра, которую онъ погубилъ.
Онъ бросился передъ нею на колни, плакалъ, умолялъ о пощад, о прощеніи. Взоры его помутились, посл нкотораго усилія, онъ снова поднялъ глаза къ бездушному полотну. Картина улыбалась. Онъ былъ въ бреду. Страхъ, ужасъ, вс горькія муки, какія только налагаетъ провидніе за грхи и злодянія, наполняли его сердце, онъ не могъ доле сносить вида этой невинной улыбки, которая, казалось, не сглаживалась временемъ съ устъ прародительницы длятого только, чтобъ мучить и терзать послдняго изъ ея рода. Онъ отвернулся отъ портрета, не имя силъ доле смотрть на него, и поспшно оставилъ корридоръ, но прекрасное видніе не оставляло его, оно гналось за нимъ…
Монахи, въ это время проходившіе мимо, были поражены изумленіемъ при вид поступковъ Круэнтаса, не зная въ точности, какимъ случаемъ онъ попалъ въ ихъ обитель, и полагая, что онъ помшанъ, они дали ему понять, что ему предоставлена полная свобода идти, куда ему вздумается, для лучшаго вразумленія, они за словомъ приступили къ длу и отворили ему дверь. Круэнтасъ, не обращая на нихъ вниманія, вышелъ изъ монастыря и продолжалъ блуждать по полямъ, каждый предметъ, на которомъ останавливались его глаза, представлялъ его разстроенному зрнію образъ убитой имъ сестры.
Утомленный, обезсилвшій, измученный, онъ снова перешелъ чрезъ рку, безъ цли, самъ не зная куда идетъ, снова вошелъ въ Авиньйонъ, и, скоре по привычк, чмъ въ-слдствіе принятаго намренія, очутился противъ дома, теперь ему принадлежавшаго. Въ ту минуту, какъ чувство самосознаніи возвратилось къ нему, онъ узналъ домъ и бросился въ него, какъ-бы желая спрятаться отъ взоровъ человческихъ.
При вид этого дома, его желзное сердце смягчилось, и горесть овладла имъ съ прежнею силою. Онъ поднялся по лстниц, прошелъ длинный рядъ комнатъ, бродя по нимъ, повидимому, безъ всякаго вниманія къ окружавшимъ его предметамъ и погруженный въ размышленія. Втръ свистлъ въ пустыхъ комнатахъ, двери которыхъ были отперты со дня погребальной церемоніи и съ-тхъ-поръ не запирались, многія рамы были выбиты изъ оконъ въ ночь пожара. Онъ увидлъ множество обгорлой мебели, треснувшіе потолки, штукатурка въ нкоторыхъ мстахъ обвалилась со стнъ и обои почернли. Онъ смотрлъ на слды разрушенія, но, казалось, не могъ припомнить причины такого опустошенія, какъ-будто эта часть его жизни была имъ совершенно-забыта.
Видъ одной только комнаты, казалось, напомнилъ ему о его существованіи: это была комната, гд жила его сестра до страшной ночи. Оконничныя рамы были выбиты, и сверо-восточный втръ игралъ осенними листьями, которые вились и крутились по полу. Надъ позолоченнымъ дубовымъ шкапомъ вислъ кусокъ карниза отъ стны и качался отъ втра. Взглянувъ на потолокъ, Ростэнъ увидлъ темную и глубокую трещину, затянутую паутиной: тутъ царствовали тишина, опустошеніе — слды разрушенія, о которыхъ трудно дать понятіе.
Наслдникъ покинутаго жилища осмотрлся во вс стороны и увидлъ кровать, а надъ нею до-половины уцлвшій балдахинъ, изорванныя занавски, еще висвшія надъ остатками ложа, засыпаннаго пепломъ, полу-истлвшій тюфякъ, покрытый подушками и одяломъ, на стн — нарисованный блый крестъ, надъ крестомъ гвоздь, на которомъ Элліони обыкновенно прикрпляла распятіе.
Движимый чувствомъ, которое могло бы овладть человкомъ боле разсудительнымъ, растроганный братъ приподнялъ одну изъ перегорвшихъ занавсокъ. Едва усплъ онъ это сдлать, какъ вдругъ отпрянулъ назадъ, пораженный ужасомъ и изумленіемъ, потомъ опять воротился къ постели, закрылъ глаза рукого, прислушивался, снова отдернулъ занавску, подержалъ ее съ минуту, и, не будучи въ силахъ превозмочь свой ужасъ, снова отскочилъ назадъ, съ трудомъ удерживая вопль отчаянія, готовый вырваться изъ его груди.
За занавсами опустлаго ложа его умершей сестры, Ростэнъ увидлъ трупъ!
Безстрашный какъ левъ въ своей ярости, когда его дразнятъ, Ростэнъ не врилъ своимъ глазамъ: ему казалось, что это призракъ. Его нелегко было испугать, онъ ршился увриться въ истин, — наклонился надъ постелью, опираясь на нее одною рукою, отъ тяжести его тла, одна ножка кровати обрушилась, и трупъ, скатившись по данному направленію, упалъ къ ногамъ его. Чтобъ избжать прикосновенія, Круэнтасъ хотлъ отскочить въ сторону, но нога его поскользнулась, и онъ упалъ лицомъ на лицо мертвеца, бывшаго хозяиномъ ложа его сестры.
Наконецъ Ростэнъ высвободился изъ страшныхъ объятій трупа и бросился къ одному изъ разбитыхъ оконъ, подышать свжимъ воздухомъ, но разсудокъ его помрачился совершенно. Возвратившись къ страшному зрлищу, онъ увидлъ, что это былъ трупъ Тибурсія. Въ помшательств своемъ, увренный, что убилъ его на Камарг, онъ подумалъ, что это призракъ, призракъ столь ужасный, что онъ вскричалъ въ припадк страха: ‘какъ? неужели и увижу ихъ всхъ? Тибурсія, Бартоса, графа д’Онисъ, всхъ, кого убилъ я — убилъ — да, да, кого я убилъ!’ Въ этомъ припадк безумія, наслдственнаго въ его семейств, Ростамъ не имлъ силъ оставить роковую комнату: онъ видлъ, онъ чувствовалъ свое бдственное положеніе, онъ не могъ на идти двери, не могъ кричать о помощи, мозгъ его пылалъ, глаза закрылись, — онъ упалъ безъ чувствъ.
Но въ этомъ состояніи безчувствія ко всему окружающему, ему живо представилось видніе св. Розы, злодйскимъ образомъ убитой маркизы де-Ганжъ, улыбающееся все тою же улыбкою, которая преслдовала его на картин. Это видніе привело его въ себя, съ воплемъ ужаса онъ вскричалъ:
‘Прочь! прочь отъ меня съ этой улыбкой! Сестра моя, бдная, убитая мною сестра, ты убьешь меня!’
Страхъ и ужасъ довели его почти до изступленія. Онъ сталъ бредить, упалъ на колни, простерся ницъ предъ образомъ, созданнымъ его воображеніемъ, и повергъ голову свою во прахъ. Этотъ гордый, этотъ неукротимый юноша, этотъ убійца безъ врованіи сердечныхъ, безъ религіи, этотъ человкъ, небоявшійся ни Бога, ни людей, незнакомый ни съ жалостію, ни съ состраданіемъ, наконецъ быль униженъ и смиренъ, часъ возмездія приближался: онъ молился…
Легко можно повритъ, что смерть стараго маркиза не произвела никакого сильнаго впечатлнія на жителей Авиньона, гд онъ и его семейство: вели столь уединенную жизнь, но поведеніе сына его, конечно, обращало на себя общее вниманіе, по его внезапному бгству тотчасъ посл погребенія отца, съ-тхъ-поръ никто не видалъ его и ничего не было слышно о немъ, правда, еще однажды, именно въ тотъ самый день, о которомъ мы сейчасъ говорили, нкоторые сосди видли его, пробжавшаго по улиц въ самомъ странномъ вид, но потомъ — онъ пропалъ безъ всти.
Прошло шесть мсяцевъ. Братъ кавалера д’Онисъ, убитаго, какъ намъ извстно, Ростэномъ на дуэли, занимавшій значительное мсто въ духовномъ званіи, былъ призванъ въ Родесъ по длу.
Какъ чужестранецъ, неимвшій знакомыхъ въ город, онъ быль однажды чрезвычайно удивленъ встрчею съ какою-то старою женщиной, которая, слдовавъ за нимъ довольно долго по улиц, подошла къ нему и сунула ему въ руку записку, прося его прочесть немедленно.
Онъ распечаталъ записку и прочелъ:
‘Особа’ — это начало оставляло его въ сомнніи, не объясняя, кто ему пишетъ, мужчина или женщина — ‘особа, видвшая васъ, когда вы проходили мимо ея оконъ, осмливается просить васъ сегодня вечеромъ въ восемь часовъ къ себ въ домъ, по адресу, приложенному къ записк, вы узнаете тогда и кто вамъ пишетъ, и чего отъ васъ желаютъ.’
Приглашеніе было такого рода, что добрый священникъ не могъ, по совсти, отказаться. Согласно этому, едва только смерклось, онъ отправился къ соборной церкви и, повернувъ на-лво, очутился въ улиц des Hebdomadaires, въ-послдствіи прославленной злодйствомъ Фюальдэса, и, хотя нсколько-разочарованный наружностью окрестныхъ домовъ, направилъ стопы къ дому, указанному въ письм. Видъ дома показался ему не-очень привлекательнымъ, но, подкрпляемый чистотою своихъ намреній, онъ ршился постучаться въ двери.
Та же самая старушка отворила дверь, не зная кого и что онъ увидитъ, онъ сталъ подыматься по лстниц, старушка свтила ему. Дошедъ до двери перваго этажа, она отворила ее, и онъ очутился на-един съ человкомъ, вовсе ему незнакомымъ.
Темные, всклоченные волосы закрывали его лицо, онъ былъ тощъ, сгорбленъ и согбенъ почти вдвое. Одежду его составляло грязное платье, напоминавшее могильщика и пахнувшее кладбищемъ. Отъ слабости онъ не могъ привстать со стула, чтобъ привтствовать гостя, и когда, посл нкотораго усилія, онъ заговорилъ, добрый священникъ озирался во вс стороны, желая увриться, откуда выходитъ этотъ глухой, могильный голосъ.
‘Провидніе’ сказалъ незнакомецъ: ‘провидніе столь милосердо и снисходительно ко мн, что доставило мн случай вымолить прощеніе у одного изъ тхъ людей, которыхъ я такъ глубоко обидлъ.’
— Государь мой, сказалъ д’Онисъ: вы ошиблись, вы не могли обидть меня: я васъ не знаю.
‘Нтъ, нтъ!’ сказалъ тотъ: ‘небесное правосудіе до-того измнило черты лица убійцы, что вы меня не узнате. Посмотрите на меня, посмотрите на меня внимательне.’
Говоря это, онъ приблизилъ лицо свое къ ламп. Подъ дряхлою наружностію старца, д’Онисъ узналъ черты молодаго человка,— онъ узналъ его и отскочилъ назадъ съ изумленіемъ и негодованіемъ.
‘Ахъ!’ сказалъ преступникъ, падая предъ мимъ на колни: ‘карайте меня, попирайте ногами, я все снесу, все, все, но не убивайте меня, пощадите меня на нсколько дней. Я боюсь смерти!…’
— Не уже ли это тотъ же самый — сказалъ удивленный д’Онисъ — непобдимый юноша, гроза и страхъ Авиньйона, котораго мечь готовъ былъ биться противъ цлаго міра? Маркизъ, продолжалъ онъ твердымъ голосомъ: я вижу, я умю цнить страданія, которымъ вы подвержены. Если я могу сколько-нибудь облегчить ихъ, приказывайте мн. Безполезно вспоминать о прошедшемъ, сколько человкъ можетъ прощать своего ближняго, я васъ прощаю.
‘Богъ да благословитъ васъ!’ сказалъ несчастный Ростанъ, потому-что это былъ онъ. ‘Увидвъ васъ, когда вы проходили мимо окна дома, гд я схоронилъ себя отъ взоровъ людей, которыхъ я оскорбилъ и для которыхъ я сдлался ненавистнымъ, я ухватился за оградную мысль унизить себя передъ вами, благочестивымъ служителемъ неба. Еслибъ жизнь моя могла искупить мое прошедшее, дайте мн время — и вы будете вознаграждены. Я никогда не боялся смерти… я…. Опять гордость, опять тщеславіе!’ сказалъ онъ самому-себ: ‘прочь, прочь! Ползай, пресмыкайся, червь! скоро придетъ часъ, и ты навкъ обратишься въ прахъ!’
Нсколько минутъ онъ молчалъ и потомъ продолжалъ:
‘Но вы великодушны, и если ужь вы прощаете меня и сожалете обо мы!’, позвольте мн передать вамъ мои предположенія на-счеть имнія, которое я наслдовалъ, но которымъ ршился никогда не пользоваться. Я желалъ бы отдать все въ пользу картезіанскаго монастыря въ Вилльнв и другихъ обителей: пусть молятся иноки о успокоеніи души моей, когда это жалкое тло перестанетъ существовать.’
— Вы можете на меня положиться, сказалъ Д’Онисъ: впрочемъ, въ ваши лта не должно еще отчаиваться въ жизни: вы можете посвятить ее на добрыя дла и раскаяніе, не отрекаясь отъ свта.
‘Мои расчеты съ свтомъ кончены’ сказалъ Ростэнъ: ‘судьба нашего семейства должна исполниться,— кровь требуетъ крови, и одна только покорность небесному предназначенію можетъ искупить преступленіе крови, которой послднія капли текутъ въ моихъ жилахъ. Жизнь моя уходитъ, никто никогда не зналъ моихъ горестей, никто не понималъ моихъ чувствъ. Меня называли тигромъ, но они меня не знали. Скажите мн: когда вс усилія наши побдить свои чувства остаются безполезными, когда мы жертвовали всмъ наслажденію, страсти, и потомъ смотримъ холодными глазами разсудка на все, что мы сдлали и на все, что насъ ожидаетъ, что остается намъ въ-этомъ мір?’
— Вра, отвчалъ д’Онисъ: божественная вра, утшеніе сильнаго и опора слабаго.
‘Увы!’ сказалъ Ростэнъ, вздрагивая: ‘а страхъ того…’