Женская обитель, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1904

Очерк
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Скачать в PDF

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко

Наши монастыри

Очерки и разсказы

C.-Пeтербургъ.
Изданіе П. П. Сойкина.
1904

ЖЕНСКАЯ ОБИТЕЛЬ.

I. Тихая пристань
II. У затворницы Меланіи
III. Въ рисовальной школ.— Мать Эсирь.— Двицы изъ благородныхъ.— Въ собор и на колокольн
IV. По кельямъ

I.
Тихая пристань.

— Въ монастырь къ намъ желаете?— обернулся ко мн кучеръ, похлестывая пару сытенькихъ коней, неохотно взбиравшихся въ гору.
— Да, обитель посмотрть!
— Обитель у насъ, господинъ, необыкновенная. Истинное умиленіе!— разомъ разчувствовался онъ.
Нужно прибавить, что, несмотря на свою чрезвычайную мордастость, кучеръ мой говорилъ самымъ тонкимъ фальцетомъ.
— Почему это?
— Эти самыя, которыя, значитъ, монахини, житія ужъ очень благочестиваго… Съ самой затворницы Меланіи ведется это. Господа прізжали — хвалили. Одно слово — тишина!
— Не бывало грха, значитъ?
— Какой грхъ? Есть одинъ грхъ, есть и другой грхъ. Грхъ грху рознь. Случается, повздорятъ старушки. Съ бобылями, что на старой земл поселились, свару заведутъ. Это бываетъ, но чтобы женскаго грха, соблазну — ни-ни! Не пообдаешь!.. Отъ самой затворницы, отъ Меланіи строгость такая заведена. Настоящіе ангелы, только что въ человческомъ вид!— совсмъ размякъ кучеръ.
Этихъ-то ангеловъ повидать и съ ними познакомиться халъ я на такъ называемую Каменную гору, гд на краю Ельца стоитъ Знаменскій двичій монастырь. Видъ монастыря издали замчательно красивъ. По гор по песку идетъ террасами громадная каменная лстница. Вверху, за стнами, видны купола храмовъ. Кругомъ лпится по откосамъ жалкая слободка, гд поселились обижающіе монахинь бобыли. По наружному виду ожидаешь отъ обители чего-нибудь грандіознаго: красивыхъ келій въ нсколько этажей, окруженныхъ садомъ — благо сторона кругомъ фруктовая, богатая на всякій плодъ и цвтъ, роскошной расписной трапезной, отдльнаго дома для настоятельницы, думаешь увидть самихъ монахинь на ‘улиц’ передъ келіями въ шелковыхъ платьяхъ, хотя и чернаго цвта — и изумляешься, встртивъ совершенно противоположное Ворота монастырской стны настежь раскрыты. Лампадка теплится передъ вдланнымъ въ стну образомъ, намъ на встрчу, стоя на полозьяхъ, детъ крестьянская баба въ полушубк и въ монашескомъ головномъ убор. Бочка за нею совсмъ оледенла, въ сосулькахъ вся. Мой кучеръ живо сорвалъ шапку.
— Матери Апемподист!
Баба кивнула ему головой.
— Монахиня!— шопотомъ пояснилъ онъ.— Какъ трудится, какъ трудится! То есть — до бла! Иной мужикъ столько не сробитъ!
— Воду возитъ?
— На черной работ… Барыней была прежде. Своихъ рабовъ имла, какъ величалась — фу-ты, ну-ты! Но только сама пожелала на черную работу чтобы! Господу-Богу старается. Никому другому…
Громадный и пустынный дворъ. Ни одной живой души на немъ. Точно вымерло все, ни большихъ зданій, ни великолпныхъ церквей. Все скромно и убого. Зимнее солнце ярко искрится ма бломъ снгу. Вдали къ самымъ стнамъ прислонились сотни маленькихъ домиковъ. Какой-то микроскопическій городокъ тсно сдвинулся. Стна къ стн — безъ промежутковъ. Въ крошечныхъ хижинкахъ, кажется, могутъ жить только гномы, а но люди. И живописенъ этотъ полуфантастическій городокъ удивительно. Каждый домъ строили не по общему плану, не на одинъ разъ для всхъ утвержденному рисунку, а какъ хотлось его хозяйк. То узенькій, въ два этажа, по два, по три окна въ каждомъ, то низенькій и длинный, то съ высокими, острыми, то пологими крышами. И всякая клтушка чувствуетъ свою сосдку локтемъ. Постарвшіе оссть, покривиться не могутъ — рядомъ стоящій крпко держитъ ихъ подъ руки. Каждый домикъ въ свою краску росписанъ: голубые, зеленые, красные, срые, бревенчатые, тесомъ обшитые — но вс съ крылечками въ наружу то подъ пестрымъ навсомъ, то совсмъ простенькій. Между ними нсколько побольше и пощеголевате, желзомъ крытые съ рядами оконъ, закрывшихъ свои ставни, точно заснувшихъ, низко опустивъ вки. Передъ нкоторыми полисадники. Голыя втви точно отъ холода вздрагиваютъ на мороз. Зеленые и желтые заборы — сквозили совсмъ полузасыпанные снгомъ… И — никого. Кажется, что на кладбище попалъ, только скрипятъ полозья моихъ саней да звонко въ облежавшійся снгъ бьютъ копытами усталыя лошади. Ни звука не слышно изъ-за этихъ дверей, оконъ и ставень.
— Не дай Богъ — пожара… Тснота какая!
— Тутъ пожару не бывать!— улыбается кучеръ.
— Почему — попадетъ огонь, и кончено?
— И огню не попасть. Образованные господа, а этого не понимаютъ. За этимъ, можетъ, сколько ангеловъ приставлены. Ходютъ, смотрютъ. Какому-же тутъ пожару быть? Намъ мірскимъ, отъ пожару — кишка нужна, а он здсь и безъ кишки чудесно обходятся. Ангелы-то почище нашихъ пожарныхъ Иродовъ будутъ. Ангелы-то по скул не дадутъ. Будьте покойны!
— А разв влетало?
— По скул? У нихъ, у фараоновъ, скула первымъ дломъ. Сейчасъ ты со всмъ усердіемъ, а они, замсто того, по скул — рразъ, и готово, въ свое удовольствіе!
— Гд-же монахини сами?
— По кельямъ сидятъ, работаютъ. Не какъ иныхъ прочихъ. Шляющихъ тутъ нтъ. Вамъ куда теперь, къ матушк игумень, что-ли?— И кучеръ — видимо, богомольный человкъ — держа шапку въ рукахъ, похалъ вдоль крошечныхъ домиковъ.
Снгъ опять заскриплъ подъ полозьями саней.
Каменная гора, на которой стоитъ монастырь этотъ, чрезвычайно живописна. На юг, весной, какъ вскроется ледъ, зажужжитъ рка Ельникъ, съ другихъ сторонъ, точно провалъ, темнетъ глубоко оврагъ Сухой-лучекъ. Во времена оны здсь, на склонахъ, росъ тнистый лсъ, въ прохладномъ царств котораго — селились ‘вольные монахи’, поближе къ студеному ключу, бьющему изъ сырыхъ скалъ. ‘Вольные монахи’ были люди, возлюбившіе мати зеленую пустыню и изъ городскаго шума ушедшіе сюда спасаться, не принимая формально иноческаго званія. Такъ шло до 1675 года, когда здсь поставили монастырь Курской иконы Божіей Матери. Монахи жили здсь въ тсныхъ кельяхъ, какъ черви въ орх, по картинному выраженію одного елецкаго старожила.
— Зато въ т поры монахинямъ было жутко!
— А что?
— Скитались. Мста для нихъ не оказывалось. Гд день, гд ночь. Сами посудите, каково это дамамъ! Но и он нашли себ защиту. Ужь очень благочестіемъ своимъ прославился за нихъ и вступился нын въ святыхъ чудотворецъ Митрофанъ. Это какія, другъ ты мой, времена-то были. Три царя Русью правило. Во какъ, и орелъ у насъ трехглавый былъ!
— Вотъ теб и на!— засмялся я.
— Самъ считай, цари оаннъ да Петръ Алексевича, да царица Софія. Ну-ко — прикинь на пальцахъ. Анъ, три и выйдетъ!
— Орелъ-то какъ же?
— Орла не видалъ самъ такого. Не знаю. Старики сказывали. Св. Митрофанъ сейчасъ къ царямъ: такъ и такъ. Судъ, братъ, тогда праве былъ. Сейчасъ всхъ иноковъ въ Елецъ, въ мужской монастырь — онъ и до сихъ у насъ стоитъ, а монахинь съ игуменіей улитой на ихъ мсто. Молись! Ну, тогда эта самая Елисавета и прославилась!
— Какая Елисавета?
— Монахиня. Богатая прежде была. Жемчугу одного бочки у нея стояли, золота сколько. Но только она на все наплевала и въ лсъ ушла. Мірское богатство, говоритъ, чорту внецъ, пропадай прахомъ. Поставила она себ въ лсу келію убогую, а лсъ былъ дремучій, темень несосвтимая. Тутъ къ ней они и повадились!
— Кто они?
— Бглые, которые. Извстное дло, гд лсъ, тамъ и бглецы. Солдаты разные, крестьяне. Но только она, Елисавета, была добрая, бродягъ не гоняла и нисколечко ихъ не страшилась. Мн, говоритъ, все равно — у Бога паспортовъ не показано. Кормила ихъ овощами, хлбомъ. Разъ на нее начальство набросилось за это за самое. Но и она тоже ихъ отчехвостила чудесно!
— Какъ-же именно?
— То-есть, въ лучшемъ вид. Вышла это съ Евангеліемъ, развернула да и показываетъ Матія 5,42. Что написано? спрашиваетъ. ‘Просящему у тебя — дай’. Ну, и убирайтсь вы, говоритъ, съ празднымъ вопросомъ своимъ. Такъ ихъ смутила схимница наша, такъ смутила!
Странное начальство, дйствительно, было въ то время! Теперь оно Евангелія-бы не испугалось. Благоденствіе и изобиліе обители продолжалось до 12-го апрля 1769 года, когда громадный пожаръ уничтожилъ весь Елецъ, со всми его храмами и монастырями. Женскій тоже не уцллъ.
— И настало тогда уничиженіе наше!— вздыхаютъ монахи о тхъ временахъ.— Безъ крова, аки зври, скитались мы. Безъ храма Божьяго, безъ устава благовиднаго!..
Преемникъ святителя Тихона Задонскаго (самъ-то святитель — на поко жилъ) — Тихонъ Второй переселилъ ихъ въ воронежскій монастырь, но дв ‘боголіобивыя старицы’ — 60-ти лтняя Ксенія и 80-лтняя Агапія — отказались отъ этого и остались подъ открытымъ небомъ.
— Какь-же это он?
— Такъ ихъ Христосъ вооружилъ твердостью — не покидать возлюбленнаго уединенія своего, ихъ и гнали неподобно, и страшили страхами разными, но он на своемъ стояли! Сгонятъ на сегодня, а завтра он опять назадъ, на погорлое мсто. Вырыли он потомъ себ землянку малую и стали пребывать въ оной, въ род какъ въ погреб.
— Долго ихъ преслдовали такъ?
— Пока святитель Тихонъ не послалъ къ нимъ схимника одного съ утшеніемъ… Ну, тогда точно оставили въ поко. Не смли трогать. Купцы, боголюбивые купцы тогда были, шкурой-то да щетиной не обросли еще, хотли помочь схимникамъ, храмъ воздвигнутъ, но и сами еще отъ пожара оправиться не могли. Только хлбомъ и помогали. Тутъ съ ними чудо и случилось. Вышла разъ Ксенія изъ-подъ земли помолиться на то самое мсто, гд прежде церковь стояла. А ночь темная, темная — ни эти не видно. На неб обложникъ — вс звзды попрятались… И давай старица плакать — плакала-плакала, и вдругъ словно молонья во мрак свтъ передъ ней. Пала ницъ она и только поднялась опять изъ свта, какъ передъ нею всадникъ, осіянный весь. Золотыя латы на немъ… Шеломъ — точно на образахъ пишутъ. Перепугалась и вострепетала мать Ксенія. А онъ, всадникъ то этотъ, благословилъ ее и говоритъ: буди имя Господне благословенно на мст семъ отнын и до вка!.. Кто ты?— спрашиваетъ монахиня… ‘Я, говоритъ, оаннъ-войнъ — вотъ кто я!’… И точно вдругъ вовсе и не было его. Опять тьма кругомъ. Проступила въ пой и пропала… Тутъ наша обитель и стала вновь исправляться. Сначала Тихонъ Задонскій послалъ сюда двицу Матрену Сонцеву. Пришла Сонцева и видитъ — дыра въ земл дубовыми втвями покрыта. Крикнула — кто тутъ живой есть? Оттуда и отозвалась она, Ксенія. Одна осталась на семъ мст — Агапія померла уже. Увидла Матрена скорбное житье Ксеніи и смутилась. А тутъ еще — мужички пришли и давай пугать. Они на монастырской земл поселились и хотли отшельницу совсмъ выгнать отсюда. ‘Мы, говорятъ, тебя, какъ лису изъ норы, коломъ выжжемъ’, а она имъ ‘живъ Богъ — живъ, душа моя!’ Они ей — ‘мы твой погребъ этотъ водой зальемъ’, а она имъ. ‘Да воскреснетъ Богъ, и расточатся врази Его’,— Они ей — ‘зашибемъ мы тебя, старушка Божья, потому не на своемъ мст ты сла’, а она имъ ‘не единаго волоса безъ воли Его’!.. Такъ они столковаться и не могли Что ты тутъ подлаешь? Испугалась Матрена и домой. А дома болть стала, ‘дотоль болла, пока не пришла сюда на каменную гору и не поселилась въ кель’.
— Какъ въ кель?
— Къ тому времени, господинъ милостивый мой, елецкіе нахлбники наши опять въ силу входить начали, ну, и поставили тутъ коліи. Одну Ксеніи, а другую Матрен съ ея подругой… И сейчасъ же, что пчела, налетла на это самое святое мсто наша сестра. Все-то обиженныя, вс-то убогія, вс-то измученныя! Въ иную обитель на даровые хлба идутъ, а сюда, другъ ты мой, на нищету, да на работишку непосильную. Потому окром животовъ — ничего тогда у инокинь здшнихъ не было. Да и теперь, правду сказать, мало!.. Потомъ нашъ елецкій гражданинъ Иванъ Шапошниковъ пожертвовалъ 12,000 руб. на монастырь и исходатайствовалъ ему третій классъ у Александра Благословеннаго!
— Это что-же за третій классъ?
— Монастырь каждый въ своемъ класс утверждается. Ну, вотъ, нашъ въ шестомъ стоитъ… Извстно, начальство утвердило, значитъ, помогать можно!
— Народъ, вдь, и самъ здсь бденъ.
— А тогда и еще бднй были. Сапогъ не носили и чаю не пили, а обителямъ помогали. Потому сказано — ‘рука дающаго не оскудваетъ’ и еще въ посланіи къ коринфянамъ — ‘доброхотна бо дателя любитъ Богъ’. Какъ ты объ этомъ понимаешь? Намстничество орловское обижать стало обитель, но за оную, какъ за овцу сирую, тотъ же св. Тиконъ вступился и отогналъ волковъ. Бывало, только налетитъ какой чиновникъ, потому тишина наша уже очень противна была, съ тишины взять-то нечего, а его сейчасъ же по хвосту. Онъ его подожметъ да и прочь… Анна Ивановна Хлусова 18,000 пожертвовала, сугубая и ипостасная помщица была, мы на эти деньги храмъ поставили, но не безъ преткновеній!
— И въ этомъ преткновенія были?
— Потому какъ деньгами запахло, сейчасъ же и мздоимцы проявились. Одинъ такой и даже, сказываютъ, будто въ генеральскомъ чин, съ форсомъ разлетлся было къ намъ, но мать Досиея — инокиня такая была, изъ простыхъ она, этого самаго кочета обернула да собственноручно по тлу и наказала, такъ онъ замсто форсу и отошелъ въ миромъ. И были мы посл сего подвига спокойны и благополучны. Смиренная и кроткая нравомъ мать Глафира скромную трапезу нашу воздвигла, и при умной и бдительной игумень Паулин и каменная ограда сооружена!.. Вотъ какъ Господь насъ изъ ничего вознесъ!..
Все это мн сообщили уже потомъ, а пока до келіи игуменьи, по дорог, я не могъ оторваться отъ этихъ маленькихъ домиковъ, словно испуганное стадо, прижавшихся къ каменной стн монастыря, одинъ наивне другого — и вс одинаково мертвы, одинаково безжизненны. Напрасно я пристально всматривался въ окна — за ихъ стеклами не мелькало ни одного лица… Разъ, вдали, показалась черная фигура, но, увидвъ насъ, спряталась.
— Чего он бгаютъ?
— Какъ отъ насъ, отъ козловъ, и не бгать?— сокрушался кучеръ, тоже тоненькимъ фальцетомъ.
— Да почему же?
— Мірскіе мы, отъ насъ псой пахнетъ, опять же — вы господинъ, а они господскаго мудрованія страсть боятся!..
— Разв обижали ихъ?
— Какъ мудрили еще!.. Она что, она баба пуганая, а тотъ, какъ воронъ, налетитъ и клюнетъ. Обругаетъ и прочь. Ему, подлецу, ничего, а ей обидно, потому она Божья. Бобыли теперь. На монастыря землю сли и сидятъ. А замсто почету отъ него баловство только. Станетъ бобыль передъ обителью и давай звать… Нешто это хорошо. Такое разв это мсто? Тутъ, можетъ, сколько наплакано, да намолено. Понять тоже это надо… Господи, Господи, и все то грхъ, и все то грхъ!
Чистое крылечко игуменьи. Я постучался къ ней. За дверями послышался шорохъ и замеръ… Я постучалъ еще… Выглянуло въ окно какое-то блдное лицо… Молоденькая двушка. Даже странно было видть на ней черную шапку монахини.
— Вамъ чего?
— Мать игуменью…
— Вы отъ кого?
— Отъ самаго себя…
Головка спряталась, черезъ минуту ключъ повернулся въ замк, и дверь отворилась.
Мать Клеопатра — радушно встртила меня и пригласила въ пріемную. На стнахъ — портреты архіерея. Въ окнахъ герань. Пахнетъ ладономъ. Мебель жесткая — не очень-то засидишься на ней… Нсколько черныхъ монахинь, закутанныя. Только лица, блдныя и безкровныя, съ какими-то уже слишкомъ спокойными глазами, видны. Ни любопытства, ни вопроса… Тишина такая, что шорохъ мухи, бьющейся въ стекла, наполняетъ всю комнату…
— Къ намъ пожаловали?..— начала игуменья.
Я поклонился.
— Милости просимъ. Писать будете?.. Сказывали намъ про васъ… Что же, мы рады…
Та же молоденькая послушница неслышно внесла чай, отдала всмъ уставной низкій поклонъ и такъ же беззвучно исчезла въ переднюю… Еще нсколько совсмъ иконописныхъ монахинь стали въ дверяхъ… Я всмотрлся въ нихъ. Эти, видимо, пережили уже жизненныя тревоги. Молчатъ могучіе инстинкты, замерло все, что мучило и волновало когда-то. Въ лицахъ нкоторая строгость, движенія истовы, медленны… Только раннія морщины, блдность да впалыя груди выдаютъ, что не даромъ досталась имъ эта побда надъ собою. Цною тяжелой борьбы, безмолвныхъ страданій, никому не переданныхъ разочарованій и утраченныхъ надеждъ. Сукно монашескихъ платій грубо и тяжело, въ покро головныхъ уборовъ — ни малйшаго изящества, все разсчитано на то, чтобы эти и безъ того безкровныя лица сдлать еще постне и еще некрасиве…
Я попросилъ позволенія осмотрть монастырь.
— А, вотъ, мать Варлаама все покажетъ вамъ!
Вся въ хлопотахъ, видимо, большая работница на обитель, мать Варлаама явилась получить благословеніе сопровождать меня по монастырю.
— Мало любопытнаго у насъ. Убого все, тсно! Сами увидите!— напутствовала меня монахиня, прощаясь.

II.
У затворницы Меланіи.

— Что вамъ прежде всего показать?— заторопилась мать Варлаама.
— Я не знакомъ съ вашимъ монастыремъ. Предоставляю вамъ выбрать!
— Не угодно-ли вамъ постить могилу затворницы Меланіи… Большая подвижница была покойная и многими благодяніями себя нынче оказываетъ. Къ намъ кто ни прідетъ — сейчасъ къ ней. Сначала ей поклонится, а потомъ уже монастырь осматривать!
Вымирающіеся типы нашихъ обитателей заслуживаютъ большаго вниманія. Можетъ быть, нигд не обрисовываются настолько выпукло характеры, какъ здсь. Я не мало перевидалъ на своемъ вку, но, несомннно, самые крупные люди по внутренней сил, неустанной энергіи, упорству въ достиженіи цлей — мн попадались, именно, за стнами монастырей. Борьба въ одинокой кель достается не легко, и подъ черной рясою человкъ переживаетъ много драмъ, прежде чмъ онъ отвердетъ въ извстную традиціонную форму. Потому-то я съ такимъ любопытствомъ всегда заглядывалъ въ это само въ себя замкнувшееся царство. Въ Соловкахъ, на Валаам и въ Святыхъ горахъ, куда меня ни заносило — передо мною проходили цлые ряды въ высшей степени оригинальныхъ сильныхъ натуръ, для усмиренія и успокоенія которыхъ нужны были строгіе вншніе уставы, вчный трудъ, наконецъ, затворничество, схима, обты молчанія, вериги, бичеваніе, голодъ. Люди стремились побдить себя, въ силу раздляемаго нами или нтъ, но, все-таки, принципа — раздавить въ себ собственное ‘я’, уничтожить его, принести въ жертву иде. Это имъ удавалось, но ране торжества, въ безсонныя ночи и трудные дни, они исходили кровью и слезами.
Одною изъ такихъ самоотверженныхъ была и подвижница Каменногорской двичьей обители мать Меланія.
Она очень рано осталась сиротою. Красавица, она чувствовала ненависть къ жизни, которая, напротивъ, должна была бы улыбаться ей. Трудясь у себя дома, она приросла сердцемъ къ идеаламъ аскетизма. На ея рукахъ оставалась маленькая сестренка, нужно было жить въ мір ради нея, а тутъ, какъ нарочно, въ одну изъ самыхъ тяжелыхъ минутъ борьбы, точно откровеніе свыше, ей прозвучало въ церкви:
— Иже любишь отца или матерь, паче Мене, несть Меня достоинъ, и иже не пріимешь креста своего и вслдъ Мене не грядешь, несть Меня достоинъ.
Меланія стала думать и плакать, плакать и думать. Время было во второй половин прошлаго вка, вовсе не подходящее для проявленій личной воли, да еще у двушки и при старшемъ брат. Этотъ послдній задумалъ окончательно сломить упорство сестры, выдавъ ее замужъ. Жениха такой красавиц пріискать было не трудно. Какъ она не возставала противъ, а ей былъ объявленъ день помолвки. Въ т времена мало любопытствовали, согласна ли невста. Въ назначенный день — Меланія исчезла. Искали, искали ее, нтъ нигд. Впослдствіи оказалось, что она спряталась у сосдей.
— Сосди противъ брата пошли?
— Потому они богобоязненные люди были, поняли, что отроковица убгаетъ отъ брака, ибо возлюбила Жениха Небеснаго, а не земнаго!..
Когда она вернулась — начались всякія тиранства. Въ темномъ царств тогдашней русской семьи это было дло обычное. Но что съ Меланіей не творили, она ни на волосъ не отступила отъ своего намренія.
— Сколь одного бою было! Жестокое время, слава Богу, что прошло!
Скоро и бить устали. Опять назначили день для новой помолвки — невста вновь изъ-подъ замка бжала. Всячески ее изводили. Но она все свое. Наконецъ, братъ ея понялъ, что дло не спроста, что однимъ боемъ тутъ ничего не добьешься, и умрилъ свою воинственность. Даже ‘сердцемъ умилился’ и самъ отпустилъ сестру — но въ томъ, въ чемъ она была. Ни вещей, ни денегъ, не далъ.
— Несмотря на это, наша матушка незабвенная проникла къ намъ въ обитель, какъ жаждущій елень на источники водные…
Дла Каменногорскаго монастыря были не блестящи. Густой лсъ росъ кругомъ, убогія келейки, изъ него срубленыя, стояли посреди бора. Обстановка, испугавшая-бы всякую другую натуру — этой пришлась какъ разъ по душ. Меланія начала въ монастыр трудиться, не складывая рукъ.
— И работала какъ!.. Соблюдая въ тайн постоянную молитву и молчаніе устъ.
Замкнувшись сама въ себя, молодая инокиня проводила цлые часы въ лсу на молитв. Кудрявыя березы передъ нею золотились изумруднымъ блескомъ, ручьи съ звонкимъ говоромъ сбгали внизъ, птицы пли — все звало къ жизни, къ сегодняшнему, именно, счастію, но красавиц-монахин во всхъ этихъ звукахъ слышалось совершенно другое. Они говорили ей о далекомъ грядущемъ въ ея пониманіи они являлись призывомъ къ подвигу, къ новымъ и еще боле труднымъ послушаніямъ. Важный торжественный шумъ лсныхъ вершинъ, это царство вковыхъ сосенъ — настраивало ее на благоговйный ладъ. Она, наконецъ, захотла окончательно умертвитъ плоть свою, стала питаться исключительно водою и хлбомъ: недовольствуясь этимъ, посл цлаго дня самаго утомительнаго труда — вставала съ полуночи, шла пшкомъ верстъ за тридцать въ Задонскъ, выслушать тамъ обдню, принять благословеніе отъ святителя Тихона, и также пшкомъ возвращалась назадъ въ монастырь. Меланія была безграмотна. Черезъ нсколько времени къ ней въ монастырь перешла совсмъ и сестра ея Екатерина. Он зажили въ одной кель. Захотли об учиться читать, просили на это благословенія у Тихона.
— Да что вамъ учиться по книгамъ? Васъ благодать Божія свыше научитъ, и довольны будете!
Он сократили свои потребности до невозможности. Кувшинъ съ водою и сухари — вотъ и все, что у нихъ было въ келіи. Бросили всякую мірскую работу, даже рукодліемъ перестали заниматься.
— Что же он длали?
— Плакали.
— То есть какъ же это?
— Плакали цлые дни о грхахъ своихъ неутшно. Это и называется. Петровымъ исповданіемъ!
При этомъ и обстановку для жизни создали он себ необычную. Келью свою по зимамъ не топили вовсе, Часто отворяли окна при этомъ, чтобы еще больше стужи было. Выходить изъ извстныхъ рамокъ — нигд не обходится даромъ: полная самоистязаній и лишеній жизнь Меланіи навлекла и на нее гоненіе.
Игуменья Олимпіада вообразила, что монахиня ея обители спекулируетъ этимъ добровольнымъ мученичествомъ.
— Это ты нарочно длаешь, чтобы теб больше подавали милостыни. Смотри, не собираешь-ли ты тлннаго богатства?
Меланія не оправдывалась, падала на колни, просила прощенія и потомъ опять уходила къ себ молчать и плакать. Холодъ, голодъ, отдыхъ ночью на голой доск — все боле воодушевляли затворницу. Дошло до того, что малйшія уклоненія отъ этого съуженнаго порядка жизни казались чуть не преступленіями. Монахиня Еваргія приноситъ имъ гостинецъ — свжихъ огурцовъ. Сестра Меланія разрзала одинъ и хотла, было, сть.
— Екатерина, что ты длаешь?— съ ужасомъ указываетъ ей старшая.
— Какъ что?
— Огурецъ-то, огурецъ! Вдь это плотоугодіе, брось!
— Прости, матушка сестрица!— и огурецъ былъ брошенъ.
Когда Екатерина умерла, то оказалось невозможнымъ снять съ ея тла власяницу, узкая и грубая, она приросла къ ней.
Однимъ изъ подвиговъ монашескихъ считается добровольное юродство. Люди надъ этимъ смются — инокъ молчитъ терпитъ, въ этомъ — заслуга. Типъ Меланіи, какъ заправской монахини, былъ бы не полонъ безъ юродства, и вотъ, по смерти своей сестры, она облекаетъ себя въ упомянутую переходную къ схим форму. Она притворно сердится, когда ей подаютъ милостыню:
— Ты мало даешь, ну, что тутъ? Видть нечего!..
А когда ‘благодтель’ уйдетъ — она милостыню ‘полагала на дровахъ’.
— Зачмъ?
— Съдобное уносили птицы, а деньги и вещи брали нищіе, постоянно обшаривавшіе вс мста вокругъ ея келіи!
Цлыя ночи она стояла на молитв надъ могилою своей сестры. Плакала такъ, что вопли ея слышались за монастырской оградой. Разъ діаконъ Георгій Преображенскій раньше пришелъ къ утрени, чмъ слдовало, и споткнулся о лежащую ницъ Меланію.
— Юродивая! Зачмъ ты здсь валяешься?— И онъ ударилъ ее палкой.
— Богъ тебя прости!— кротко, сквозь слезы, взглянула на него монахиня.— Теб больне будетъ, когда тебя бить станутъ!
Черезъ нсколько дней почтеннаго діакона, возвращающагося ночью домой изъ-за р. Сосны, изловили какіе-то ‘шатающіе’ и вздули его такъ, что онъ зачахъ и умеръ. Меланія терпть не могла прислужницъ и ‘угождательницъ’. Когда такія являлись изъ иноческой среды, она старалась довести ихъ капризами до раздраженія и заставить ее бросить. Подарили ей самоваръ, и чай приносилъ молчальниц пользу. Вдругъ ей показалось это грхомъ. Она унесла самоваръ въ лсъ и бросила тамъ. Но скоро вышла радость ея ‘душевредной’. Постъ безъ смиренія невозможенъ, и на Меланію ‘возстали помыслы’, по-просту чай былъ необходимъ для ея истощеннаго организма. Она мучилась, мучилась и, наконецъ, загадала:
— Если самоваръ цлъ, значитъ, Богу угодно, чтобы я пила чай…
Самоваръ оказался цлъ.
Постоянное одиночество, вчное напряженіе фантазіи, поиски грядущаго града, безсонныя ночи создали вокругъ монахини другой міръ, міръ призраковъ, существовавшихъ посреди самой неприглядной, полной лишеній и самоистязаній дйствительности. Въ одну ночь Меланія, долго молившаяся и плакавшая, забылась и сла у дверей кельи. Мракъ былъ густой. Ни луны, ни звздъ. Деревья во тьм принимали чудовищныя формы. Вдругъ вдали показалось сіяніе. Ближе и ярче. Меланія всматривается… Не успла еще сообразить, чтобы это могло быть, какъ ослпительная огненная колесница, съ крылатыми конями, опустилась передъ нею.
— Приди, о возлюбленная Богомъ…— воспріими мзду отъ трудовъ двоихъ!— Смотритъ монахиня — юноша въ блой одежд передъ нею.
— Богъ послалъ меня, ангела своего, возвести тебя вт райскія селенія… Тамъ ждетъ тебя сестра Екатерина!
Меланія, услышавъ о сестр, обрадовалась, позабыла перекреститься и взошла на колесницу.
Крылатые кони взвились на недосягаемую высь и понеслись по ней къ великолпному блому дому. Но тутъ Меланія перекрестилась, и все исчезло передъ нею, вдали послышался злорадный хохотъ. Она увидала себя на краю моста. Еше шагъ, и монахиня утонула бы въ рк, глубокой, протекающей здсь далеко внизу, въ темной балк. Рабочіе изъ ближайшей мельницы выскочили на ея крикъ и полумертвую достанили ее въ монастырь. Меланія славилась твоею правдивостію. Она никогда не лгала, да и случай такого рода возвеличить ее не могъ, если-бы мы заподозрили смиренную инокиню въ излишней пылкости воображенія. Во всемъ настоящемъ очерк мы не освщаемъ данныхъ изъ разсказовъ нашихъ монахинь Каменногооскаго монастыря. Мы не желали объяснить ихъ ни съ мистической стороны, ни съ точки зрнія психіатровъ, наша роль — роль простого повствователя, сообщающаго читателямъ, не мудрствуя лукаво, о своихъ встрчахъ и впечатлніяхъ. На гранитномъ утес одного изъ острововъ Валаамскихъ, въ уединенную келью молчальника и затворника оанна, вмст съ бурею, нсколько лтъ стучались духи, составлявшіе для него дйствительность несомннную. Онъ изгонялъ ихъ молитвою и заклинаніями, и потомъ, когда ему от. Дамаскинъ вернулъ право ‘слова’, т. е. приказалъ говорить, онъ въ чрезвычайно поэтической форм разсказалъ о своихъ видніяхъ.
Борьба съ помыслами у Меланіи не кончилась этимъ, Она напрасно морила себя на непосильномъ труд — виднія и соблазны вставали кругомъ въ душной атмосфер одинокой кельи. Лтомъ, въ жаркое время, въ разгоряченномъ воздух скользили призраки смятеннаго ума, которымъ формальная вра давала опредленное значеніе искушеній. Странный міръ, и исходы изъ странныхъ положеній находитъ странные. Такъ отшельница металась и мучилась до тхъ поръ, пока совершенно неожиданно не взошелъ къ ней о. Иларіонъ-затворникъ.
— Егдабо не моществую, тогда силенъ семь!..— привтствовалъ онъ ее.
Меланія зарыдала и ‘пала ему въ ноги’. Оказалось, что и Илларіонъ испытывалъ тогда ‘гоненіе’ и явился въ Елецъ ‘дать мсто гнву’.
Въ Ельц тогда славился прозорливой ‘Христа ради юродивый’ Каменевъ. Онъ вскор посл тоже пришелъ къ монахин вмст съ о. Илларіономъ.
— Оставь юродство, сиди въ келіи въ совершенномъ безмолвіи…— убждалъ онъ ее.
— Не могу понести сего!— отговаривалась Меланія.
О. Илларіонъ присоединился къ Каменеву. Въ конц-концовъ, Меланія ршилась на послдній подвигъ монашескаго поприща — замкнуться въ добровольное заключеніе навсегда. Стны ея кельи были ветхи. Печь зимою никогда не закрывалась, также какъ и труба. Мохъ, забитый между бревнами, осыпался, стужа проникала насквозь, съ наружи все обледенло, лампада у образа одна тускло свтила затворниц. Многіе начали заглядывать къ ней въ окно. Это стекло теперь было ея единственною связью съ міромъ. Она и его заколотила.
— Зачмъ это?— спрашивала ее игуменья.
— Дабы любопытное око не увидало моей худости!
По мр того, какъ росъ авторитетъ затворницы, ея сила на подругъ по монастырскому заключенію оказываетъ чудесное вліяніе. Живущая до сихъ поръ въ Каменногорской обители монахиня улита была тогда молодою, здоровою и красивою двушкою. Обты аскетизма въ этомъ возраст дать легко, но выполнить ихъ трудно. Жизнь требуетъ своего неодолимо. Такимъ образомъ и на улиту возстала ‘естественная брань’. Но достаточно было двушк прилечь на постель Меланіи, чтобы все отъ нея, какъ рукой, сняло. Такова сила вры. Нервы наши въ этомъ отношеніи — большую власть имютъ надъ тломъ.
— Что ты тутъ длаешь?..— подошла къ ней Меланія.— Я сама не могу избавиться отъ скверныхъ мыслей… Чуешь… Молчи!.. Да и молчи!..— несвязно окончила она. Затворничество для нея оказалось на первыхъ порахъ невыносимо. Она воспользовалась первымъ случаемъ пойти въ городъ. Но ей навстрчу попался юродивый Каменевъ.
— Ты зачмъ?— началъ онъ кричать на нее.
— Надо у благодтелей взять кусокъ хлба!
— Не малодушествуй… пошла, пошла назадъ въ келью… Хлбъ самъ придетъ къ теб!
— Голодна я…
— Не о хлб единомъ живъ человкъ. Ищи прежде царствія небеснаго, остальное все приложится теб!
И Каменевъ силою погналъ ее обратно до самой кельи.
— Помни часъ смертный!— пригрозилъ онъ затворниц.
Каменевъ тоже типъ любопытный. Годомъ изъ дворянъ — былъ въ провинціальной канцеляріи повытчикомъ, а потомъ вдругъ бросилъ все и сталъ юродствовать до конца дней своихъ. Характера былъ не изъ мелкихъ. Св. Тихонъ Задонскій самъ его называлъ своимъ ‘врачемъ отъ помысловъ высокоумія’.
Меланія долго посл того еще боролась, по, наконецъ, ршилась окончательно.
6-го августа 1839 года пріобщилась и, закрывъ глаза платкомъ, попросила довести ее до келіи. Въ дверяхъ простилась съ монахинями и, затворясь, пробыла въ затвор восемнадцать лтъ, до своей кончины!.. Восемнадцать лтъ жизни въ могил, одной, только со своими призраками.
У истиннаго монаха должно быть три главныхъ врага, съ которыми онъ непрестанно борется: міръ, плоть и дьяволъ. Эти три врага не оставляли въ поко и затворницу Меланію, когда она окончательно оградилась отъ всего живаго обледенвшими стнами своей убогой келья. Но тутъ уже она была гораздо сильне вооружена противъ нихъ, прежнихъ слабостей не было, міръ ‘прелестный’ въ ней умеръ навсегда. Ей не такъ трудно оказалось выдержать вчное молчаніе грязнаго и холоднаго угла, заброшеннаго въ дикую глушь темнаго лса. Ей приносили, случалось, богатыя подаянія — она никого не оскорбляла отказомъ, брала ихъ, но затмъ немедленно, завязавъ деньги въ разныя тряпки, бросала ихъ далеко отъ своей кельи по троп, по которой ходили нищіе. Бдныя послушницы (монастырь этотъ не кормитъ никого, всякая живетъ тмъ, что у нея есть или что она заработаетъ. Общежитія не заведено), приносившія къ дверямъ ея кельи воду въ ведрахъ, видли изъ-за деревьевъ, какъ она, выходя и сливъ воду къ себ, выставляла ведра обратно, бросая туда деньги. Сплетничество и пересуды въ монастыряхъ ‘свирпствуютъ’ боле еще, чмъ гд-нибудь въ иной сред. Отъ нихъ доставалось часто Меланіи, но, какъ истинная монахиня, она при этомъ радовалась ‘духомъ’. Говорили, что она затворилась потому, что лнится ходить въ церковь и не хочетъ работать. Когда какая-либо инокиня, стоя у ея замкнутаго окна, выкрикивала ей такого рода новости, затворница старалась молчать, если же силъ у нея на это не хватало — то изъ нутри душной кельи слышалось.
— Ты еси терпніе мое, Господи, Господи упованіе мое отъ юности моея!
Такого рода недоступность, прежде всего, стала озлоблять инокинь.
Зависти здсь не початой уголъ, и какъ чиновничья душа не прощаетъ другу Станислава на шею, такъ и здсь низменные инстинкты не мирятся съ ‘подвигами’ боле крупныхъ въ иноческомъ значеніи натуръ.
Особенная зависть бсовская волновала монахиню Ельпидифору, ближе другихъ жившую къ затворниц. Какъ-же, въ самомъ дл, благодтели и поклонники, минуя ея келью, идутъ къ Меланіи? Дошло до того, что она, въ виду ихъ, выскакивала, въ чемъ была, и ‘неистово’ поносила соперницу.
Измученная молчальница — едва заснетъ, въ окно ея камнями начинаетъ бросать зловредная Ельпидифора и выкрикивать ругательство одно зле другого. Всего пуще гнвало ее, что на вс эти обиды Меланія не отвчала ни слова, и, какъ подобаетъ инокин ‘по заповди Господней’, молилась о своей обидчиц. Изобртательность Ельпидифоры пошла дальше. Привезли къ ней больную родственницу, все время громко кричавшую и бившуюся. Она на все лтнее время устроила ей ложе подъ окнами затворвицы. Когда стало холодно, и больную внесли въ келью, Ельпидифора поймала козу и привязала ее къ тому-же самому мсту, но такъ, что бдное животное все время блеяло. Это, наконецъ, задло Меланію. Она вышла изъ затвора и сломала загородку, освободивъ козу. Того только и ждала монахиня Ельпидифора вмст съ другими, караулившими около, съ воплями бросились на старуху и давай ее бить. Уже въ безпамятств швырнули ее въ келью, а сами ужъ чисто по одиночк забгали къ игумень.
— Матушка игуменья… Благослови!
Та благословила.
— Что скажете? — Бдная наша Маланьюшка-то, старица Божія…— И давай сокрушенно вздыхать.
— Что такое? Не пойму я васъ!
— Маланьюшка-то, боголюбезиля!.. Ахъ, господи, прости, какое искушеніе. Вотъ искушеніе-то, вотъ скорбь!.. Вдь помшалась она, молитвенница наша. Выскочила, вопитъ и колотится. Вопитъ и колотится… Ахъ, печаль-то какая всмъ намъ!
Собрали совтъ, что длать? Ршили везти въ домъ умалишенныхъ въ Орелъ.
— Тутъ-то она и познала свою немощь и побжденіе отъ врага!
— Что она длать стала?
— У всхъ начала прощенія просить!
— Да за что-же?
— А такъ, по смиренію своему…
Дьяволъ или, по словамъ моего кучера, ‘подлецъ’ не успокоился. Онъ началъ ее пугать ночными привидніями, но и этимъ затворницу удивить нельзя было, тогда онъ сталъ устремляться на нее въ ‘зврскихъ подобіяхъ’, бодалъ ее, топталъ погами Часто принималъ личину враждебныхъ ей монахинь и билъ старицу.
— Можетъ быть, это он и врывались къ ней?
— Да, вдь, кто-бы ихъ могъ подвигнуть на это?.. Въ одно время какъ случилось: врагъ демонъ, то-есть, ринулся на затворницу и, исторгнувъ волоса изъ головы ея, многократно ударялъ старуху о земь. На крики ея прибжала другая монахиня и застала Меланію едва дышащею.
Она, впрочемъ, и сама не особенно церемонилась. Чтобы совладать со сномъ, бодрствовать на молитв, затворница привязывала свою голову и за волосы къ стн, въ которую были вбиты гвозди Тутъ уже ее постоянно стали посщать виднія она все время проводила въ состояніи ‘духовнаго восторга’.
— Она уже не боялась Бога, а любила его!
Теперь келья ее не отворялась никому. Родной братъ ея ‘наконецъ, ощутивъ совсть’ не задолго до смерти ея пришелъ къ ней. Онъ умолялъ сестру повидаться съ нимъ, но она, преподавъ ему чрезъ окно нсколько наставленій, не впустила къ себ. Явился архіерей, не пользующійся расположеніемъ затворницы. Вмст съ игуменьей онъ стучался къ Меланіи. Они просили, и приказывая ей отворить двери, но Меланія не подала признака жизни.— Такъ и ушелъ онъ, не солоно хлбавши. Генералъ одинъ пріхалъ было и съ криками подошелъ къ кель, но затворница отослала его прочь, а какая-то полусумасшедшая монахиня заявила его превосходительству, что такимъ ‘козламъ смердящимъ’ мсто не въ монастыр, а на ‘торжищахъ’. При чемъ тутъ были ‘торжища’ — неизвстно. Съ этого времени жизнь уже кончается, а начинается житіе,— легенда. Меланія исцляетъ, пророчествуетъ, призрваетъ. У священника и діакона, являющихся къ ней со святыми дарами — свчки зажигаются сами собой. О дн своей смерти Меланія иметъ откровеніе, въ ночь ея кончины задонскія женщины видятъ огненной столбъ надъ каменною горою, достигающій неба. Одержимая бсомъ двица Евпраксія — начинаетъ рыдать, кричать и драть себ ногтями лицо и грудь до крови.
— Чего ты кричишь?— унимали ее.
— Какъ намъ не кричать, какъ намъ не плакать, то мы ее мучили, теперь она насъ попалила!
И ‘изрыгая хулы на блаженную, бсноватая убжала’. Начальство всполошилось. Стали длать дознанія, Чмъ боле дознавали, тмъ боле объявлялось исцленій. Война полиціи съ чудесами приняла эпическій характеръ. На покойницу — посылались доносы. Квартальныхъ приставили, чтобы ‘исцленій не было’, во одинъ квартальный временно ослпъ, а другой самъ сталъ юродствовать, явилась боле крупная власть — но невидимая сила его такъ ударила въ лобъ, что онъ съ той поры такъ и остался тронутъ. Вмшался орловскій епископъ Никодимъ и вдругъ, ни съ того, ни съ сего, взялъ да и запретилъ служить панихиды по Меланіи. А потомъ и самъ явился въ обитель. Народу, желавшему молиться, запретили это, и, разумется, отъ этого только выросли до необъятныхъ размровъ разсказы о чудесахъ покойницы. Такъ продолжалось довольно долго. Надо сказать правду, послдующіе епископы не слдовали примру о. Никодима. Преосвященный Макарій, Епископъ Орловскій и Свскій, написалъ о ней книгу, и теперь желающимъ поклониться могил затворницы квартальные уже препонъ не полагаютъ, и война полиціи съ загробнымъ міромъ прекратилась.

III.
Въ рисовальной школ.— Мать Эсирь.— Двицы изъ благородныхъ.— Въ собор и на колокольн&#1123,.

— Что же васъ, собственно, интересуетъ?— обратилась ко мн хлопотливая мать Варлаама.
— Да, нтъ-ли у васъ чего-нибудь особеннаго, ну, хозяйства большого, что-ли?
— Хозяйства у насъ нтъ!
— Какъ же это?
— Каждая на себя. У насъ, вдь, не общежитіе, а всякая инокиня сама на себя трудится!
— А если труда нтъ?
— Благодтели не помогутъ, такъ свои поддержатъ. Монахиня монахиню… Общежитію слдовало-бы устроиться, да монастырь нашъ бденъ. Подняться не съ чмъ. Работы наши въ кельяхъ я вамъ покажу ужо, сами увидите, чмъ живутъ наши ‘матери!’
Варлаама оказалась потомъ не простою монахинею. Она изъ общества. Кончила курсъ чуть-ли не въ московскомъ Елизаветинскомъ институт, хорошо говоритъ по-французски и по-нмецки, интересуется всмъ, читаетъ — но, разумется, вся сложилась въ чисто монашескую складку.
— И много тутъ еще такихъ, какъ вы?
— Изъ благородныхъ есть… Вотъ недавно дв двицы изъ института пріхали, въ обитель пожелали постричься.
— Да вдь он жизни еще не знаютъ?— вырвалось у меня.
— И славу Богу, что не знаютъ. Какая жизнь-то бдной двушк. Замужъ не выйдешь, куда днешься! А и замужемъ что — дьяволу работаешь!
— Это-же какъ?
— Да разв честный бракъ нынче. Было да сплыло. Теперь вс врозь смотрятъ. Это не Господу служить, а ненависть адову тшить! Да, мало, мало нынче изъ образованныхъ идутъ въ монастыри. И Богъ знаетъ, почему это. У насъ тутъ миръ, тишина, спокойствіе!
— Не везд!
— Да, такого монастыря, какъ нашъ, въ другомъ мст-то и не найдешь!— съ гордостію отвтила Варлаама.— Потому у насъ все по согласу. Единъ пастырь — едино стадо. Ни противленія, ни смуты нтъ. А, прежде всего,— перешла она на дловой тонъ,— покажу я вамъ нашу живописную школу!
— Что?— было не понялъ я.
— Рисовать у насъ двицы учатся, для монастырскаго храма, для часовень… Школу такую мы устроили. Пусть монахини работаютъ. Только бдная, бдная у насъ школа-то. Сами увидите. Такая-ли скорбная. Съ чего пишемъ, какъ учимся, то — свтскому человку смшно будетъ. А намъ въ этомъ дл подняться тоже не съ чего. Мы только складываемся теперь. Хорошо такой обители, у которой все есть. А тутъ, голова кругомъ пойдетъ. Отъ того урвешь — сюда пришьешь, а тамъ, смотритъ, отсюда опять урывать надо, да туда пришивать. Ужъ какъ только у матушки нашей игуменьи хватаетъ сообразить все. Прежде купцы помогали, а теперь и въ нихъ вры не стало!
— Ну?— Купцы, впрочемъ, здсь дйствительно безобразные. Вотъ, напримръ, разсказъ одного изъ нихъ, переданный мн уже въ город какою-то старою монахиней:
— Какъ-бы вы думали, пріхалъ разъ одинъ пьяный, пьяный… Развезло всего, ввалился въ храмъ Божій. Мы — дал. Что мы можемъ сдлать?.. А онъ подошелъ потомъ къ одной черниц да и выпалилъ: ты, говоритъ, кому дура молишься? Черту или Богу? Потому ежели Богу, такъ Бога нтъ. Но тутъ мать Агапія наказала его. Плюнула ему въ бороду, дураку, и съ миромъ отошла прочь. Вотъ промежду купцовъ какіе теперь Колумбы оказываются, а вы какъ думали?..
— Здравствуй, здравствуй, мать Степанида…— поклонилась Варлаама шедшей намъ на встрчу маленькой старушк, тоже сплошь закутанной въ черное.
— Это что у тебя будетъ?
— А это господинъ нашу обитель любопытствуетъ… По монастырямъ они все здятъ смотрть изъ усердія! Ну, и къ намъ!
— Нечего у насъ смотрть!— вздохнула Степанида. Что у насъ есть?..
— У настоятельницы были они!
— Ну, вотъ, господинъ, только у насъ и есть, что могила Меланіи блаженной да игуменья наша мать Клеопатра. Истинной адамантъ. Словесы ея, слышали?
— Да, я говорилъ съ нею!
— Ну, вотъ, сподобились… дай вамъ Богъ…
— Ангельскаго характера наша мать Клеопатра,— подтвердила и Варлаама.— У насъ вс къ ней стремятся, какъ пчелы къ меду!..
Мы вышли на террасу монастыря. Внизу видно было деревянное зданіе въ одинъ этажъ. Недавно выстроено, смолистымъ деревомъ пахнетъ…
— Вотъ и школа наша…
Варлаама вошла и познакомила меня съ институтками, бросившими свтъ, невдомый имъ. Личики двушекъ уже поблднли. Ранняя иноческая серьезность легла на нихъ рзкими чертами. Глаза смотрли сухо, даже враждебно. Еще-бы, я для нихъ представлялся именно частію того міра, который по монашеской логик слдуетъ ненавидть. Ничмъ не обитыя стны увшаны самодльными картинами религіознаго содержанія. Вотъ чудесный ребенокъ, отлично написанный, живые дтскіе глазенки такъ и пышутъ веселостью, щеки розовыя, твердыя, должно-быть, какъ яблоко — и на ней на этой, врно отъявленной маленькой шалунь — черная скуфья, черное монашеское платье.
— Чей это портретъ?
— Это Клеопатрушка Головачева, племянница игуменьи нашей. Такой-ли утшительный ребенокъ!
— Зачмъ ее сняли въ монашескомъ костюм?
— Она сама захотла… Плакала даже!.. А написано хорошо.
— Монахиня работала?
— Да, наша!..
Написано, дйствительно, хорошо. Ученицы здсь оказываются весьма способныя… Безъ всякой предварительной школы пишутъ. Упорствомъ берутъ. Помогаетъ имъ нкто Вознесенскій, изъ Ельчанъ, болзненный молодой человкъ, тоже самоучка, тоже гибнущій въ глуши талантъ, какихъ у насъ много, благо никуда имъ пути нтъ изъ родныхъ захолустій. Вотъ громадный образъ Преображенія.. Оканчиваетъ его суровая монахиня. И глазомъ на насъ не повела, точно не ея картину смотрятъ. Взглядъ, пристально устремленный на образъ, кисть также размашисто кладетъ мазки на полотно.
— Это мать Епифанія!
Мать Епифанія наклонилась, куда-то, въ сторону, и покраснла… Налво что-то фыркнуло… Гляжу — какая хорошенькая, молоденькая монашенка — мн она показалась лтъ четырнадцати, а вышло — двадцати съ чмъ-то. Чудесный живой цвтъ лица, вздернутый носикъ съ тонкими ноздрями, которыя такъ и ходятъ, черныя, полныя огня и веселости глазки. Эта, отъ которой такъ и разитъ жизнью,— какъ попала сюда?
— Мать Эсирь!
Полуребенокъ и уже мать Эсирь!
— Она дочь директора чугунно-литейнаго завода Холина. Это первый нашъ талантъ. Столько способностей, столько способностей! Не поврите вдь! Кто не прідетъ — удивляется. А, вдь съ чего работаютъ,— съ плохихъ гравюръ. Нтъ ничего у нихъ. Ни оригиналовъ, ни гипсовъ. Ниву выписать хотли для обители, тамъ гравюры очень хорошія бываютъ да и текстъ такой, что каждому понятно. По и на это денегъ нтъ!.. Плохи, плохи наши дла, теперь бы въ другомъ мст, для такого большого таланта, какъ эта самая Эсирь, нашлись бы и средства, богатый человкъ какой-нибудь послалъ-бы ее въ Петербургъ учиться… А она здсь пропадаетъ!
И дйствительно,— талантъ большой, въ каждомъ мазк виднъ. Работаетъ живо, быстро, увренно,— а въ монастырь пришла не умла взять карандаша въ руки. Вотъ, если бы эти строки прочелъ кто-нибудь, у кого лишнія средства есть, да помогъ той-же Эсири выбиться на широкую дорогу. Не раскаялся бы въ добромъ дл. Я убжденъ, что черезъ года три изъ нея выработался-бы крупный художникъ. А пока она разрисовываетъ плохія картины съ скверныхъ гравюръ и этимъ, впрочемъ, копіямъ придаетъ жизнь и силу, присущую каждому дарованію.
— Одно плохо… тамъ въ академіи ее начнутъ современемъ иконописи учить!
— То-есть?— не понялъ я.
— Да, вдь, какъ пишутъ-то теперь: купидоны вмсто ангеловъ, святую дву чуть не въ корсетъ стянутъ. Никакого истиннаго иноческаго благообразія нтъ. Это ни образа!
— Что же прежніе деревянные святые съ вытянутыми въ плечи руками и ногами и съ глазами въ рамкахъ лучше?— вступился Вознесенскій.
— Лучше. Они духъ питаютъ!,
— Во всякомъ случа плохая пища. Иконопись должна даже идти на встрчу жизни. Отъ византійскихъ-то идеаловъ пора отказаться!
Пока мать Варлаама спорила съ учителемъ, доказывая, что никакихъ купидоновъ въ небесахъ не водится, и святыя корсетовъ не носили — я подошелъ къ окну. Что за чудесный видъ открывался отсюда впереди: на отдльюмъ большомъ холм за лощиной весь Елецъ, такъ и вырзался на чистомъ фон безоблачнаго свода неба. Вимнее солнце щедро обливаетъ его своимъ веселымъ блескомъ. Монументальные дйствительно соборъ и храмы его давятъ городъ своими красивыми и могучими массами.
— Какъ хорошо!..— невольно вырвалось у пеня.
— Чего хорошаго7—грустно спрашиваетъ молоденькая двушка вся въ черномъ.
— Видъ красивъ, городъ хорошъ!
— А грха-то, грха въ немъ, въ этомъ хорошемъ город… Зла, искушеній, соблазновъ!— все печальне и печальне шепчетъ она.— А ненависти, а жадности, а зависти!.. Что ни домъ — то адъ, что ни окно — то чья-нибудь душа либо мучается, либо мучитъ!
Я взглянулъ на нее пристальне. Должно быть, не мало пришлось ей выстрадать. Слды пережитаго горя въ каждой черт лица. И голосъ звучитъ такъ, какъ будтобы она плакала чаще, чмъ говорила. Врно, дйствительно, показалъ ей себя этотъ городъ.
— А вы изъ Ельца?..
Монахиня взглянула на меня, опомнилась, точно до сихъ поръ она говорила не мн, а сама съ собой, и низко, низко поклонившись, все такая же блдная, съ своими большими черными глазами, пошла прочь…
И точно потемнлъ этотъ городъ, точно тнь легла на него отъ нсколькихъ словъ молодой инокини.
Со всхъ сторонъ тутъ жалобы на оскудніе монастыря.
— Плохо, ахъ, плохо!..— ноетъ инокиня. И по тону голоса слышно, что это не для ‘постителей’ показное нытье, а дйствительное горе.
— Что такое?
— Силъ нашихъ нтъ. Никто работъ не покупаетъ,— обезденежели вс… Я вотъ, кружевница, но только одно скажу, хуже нтъ, какъ кружева плести. Городъ отбилъ все. Елецкія кружева теперь въ Питеръ да въ Москву шибко пошли, кажется, на хлбъ бы можно заработать — нтъ!.. Теперь я на строчку перешла и питаюсь, а ужъ на одежу родные помогаютъ, на одежу, какая она у насъ то есть грубая — строчки не хватаетъ!
— И вс нуждаются?
— Не вс. У насъ, слава теб, Господи, обитель большая. Всхъ то монахинь, знаете, сколько? Четыреста! Есть и богатыя. Коли бы общежитіе было — вс бы сыто жили, ну, а общежитія нтъ и живутъ голодно!
— Не хотите ли теперь соборъ нашъ посмотрть?— заторопилась мать Варлаама.
— Съ удовольствіемъ!
— Да вы не съ удовольствіемъ, а съ молитвой!— поправила она меня.
Соборъ бдный. Большой, но холодно въ немъ, непріятно. Образа все своего рукодлія. Нкоторые старинные. Я остановился передъ однимъ. Очень ужъ древняго письма.
— Это мать Вирсавія купила по сновиднію у раскольниковъ. Умерла Вирсавія — въ монастырскій соборъ поставили!
На другомъ богатая риза. Выдляется она въ числ прочихъ бдныхъ простенькихъ окладовъ.
— А это инокин нашей Тавиф было видніе — это самая икона показалась ей,— ну, она на свой счетъ ризу и заказала. Теперь весь нашъ соборъ убогій и украшаетъ она… Ишь, какъ далеко блеститъ-то!.. Кричитъ — наша икона-то!
Къ намъ подходитъ, едва-едва передвигая ноги, старушка, вся въ черномъ. Желтое, измозженное лицо, только глаза горятъ не совсмъ обычнымъ блескомъ, рядомъ молоденькая послушница, хорошенькое личико, наивные глаза.
— Что, мать Анемподиста… Давно не видала васъ…
— Вотъ молодую учу, какъ соблазна бжать, какъ міръ побдить въ себ…
— Хорошо длаете, матушка!
— Если на пользу ей будетъ… Молчать учу ее… Ты знаешь, что святой Исаакъ Сирскій сказалъ: ‘Молчаніе есть таинство будущаго вка!..’ Пойми ты, сколь это прекрасно!..
Послушница оказалась изъ ливенскихъ мщанокъ.
Большая часть насельницъ монастырскихъ выходитъ изъ двухъ уздовъ — елецкаго и ливенскаго. Он по этому и называютъ обитель своею. Оно и понятно, у каждой здсь есть родственницы, близкія, такой ужъ обычай ведется въ крестьянств: если выучится двушка грамот или ежели окажется у ней ‘дарованіе къ пнію’, непремнно уйдетъ въ обитель, ни за что не останется дома.
— Что васъ тянетъ такъ за стны, да за затворы?
— Ласково у нихъ ужъ очень, а дома-то, ужъ сами знаете, каково. Работаемъ столько-ли, а добраго слова не услышишь, все попреки, да бой этотъ!
— А замужъ?
— Сейчасъ — замужъ идти — двойную тяготу носить! <испорчено>и елецкія двушки разомъ входятъ въ жизь <испорчено>няющія ихъ тишина и ласка здсь явленія <испорчено>Подчиняться он привыкли и дома, поэтому <испорчено> монастыря не пугаетъ ихъ. Одна интеллигентная инокинямать Елисавета объяснила мн даже:
<испорчено>те вы, что это за счастье своей воли не и<испорчено>
— <испорчено>на!
— <испорчено> что за тебя думаютъ и дйствуютъ другіе, <испорчено> свое дло, ни за что не отвтственна. <испорчено>ъ правильно, такъ распредленъ и разграни<испорчено>, что если-бы и можно было скучать,— нк<испорчено> Вы, какъ думаете, своя-то воля вдь крестъ! А легко-ли крестъ носить!
Даже слобода ‘Бобыли’, непрестанно враждующая съ монастыремъ, и та считаетъ за счастье отдать своихъ двицъ сюда. То мужики заводятъ свары съ обителью, то въ ногахъ валяются у игуменьи: возьми дочку въ послушаніе!…
— Она-то дома зря болтается. Городъ близко, гляди, свихнется. Купцы-то у насъ, сами знаете, какіе. Ему что? Укусилъ, да и прочь прошелъ, а тутъ строгость! матерей-то соблюдутъ!
Строгость въ самомъ порядк жизни. Есть въ этой тишин что-то мертвящее, усыпляющее. Ни одного порыва, ни одного сильнаго движенія. Все такъ истово, такъ степенно, такъ размренно. Живому человку, кажется, смерть бы здсь,— нтъ, глядишь, нравится.
— У насъ жизнь,— объяснила мн старая монахиня, мать Смарагда,— какъ тихая вода въ рк. Стоитъ, кажется на глазъ… Анъ, нтъ, течетъ — незамтно, а течетъ. Матушкиными молитвами управляется все дло, а не нашимъ коварствомъ!— вспомнила она объ игумень.
— Теперь я вамъ покажу интересную инокиню!— подвела меня къ колокольн мать Варлаама.
— Гд-же она живетъ?
— Тутъ вотъ!
Колоколенка тоненькая. Сквозная вся. Смотрю, ничего не вижу. Мать Варлаама — подошла къ крошечной дверц, точно въ конуру вела она. Постучались.
— Во имя Отца и Сына и Святаго духа!..
— Аминь!— послышался оттуда крикливый голосъ. Дверь отворилась.
— Какъ живешь, мать Серафима? Гостя вотъ веду къ теб!
— И гд мн гостей принимать!… Благодтели вы наши. Какіе тутъ гости, господа милостивые… Я тутъ, видите, какъ клещъ въ щели… Вотъ моя палата, вотъ она… И весь дворецъ мой тутъ… Сила Господня надъ вами… Пожалуйте, пожалуйте… Эхъ, бда — расходитсято у меня негд. Ноги-то у васъ прыткія — а тутъ вотъ сталъ и стой!..
И дйствительно, вошелъ я на порогъ — а больше некуда.
Конурка шага три въ длину и два въ ширину.
Окно напротивъ заставлено хлбами, деревянною посудой. Стны не видать подъ образами. Всю комнату заняла деревянная лавка, игравшая роль кровати. Полушубокъ на ней, крестьянская панева. Сама мать Смарагда совсмъ мужичкой одта. Громадныя сапоги, сарафанъ, только на голов черная скуфья монашеская. Ходить и ей нельзя. Можно стать и лечь. Обернуться трудно. Всю обстановку я разсмотрлъ уже потомъ, когда глаза привыкли къ темнот, а сначала — точно въ погреб — ни зги… Мать Серафима замтила мое недоразумніе.
— Вотъ гд я царю!— Вотъ гд мое царство и міръ мой!
— Тсно!
— А въ гроб еще тснй будетъ,— нравоучительно закончила она.— Въ гроб-то — ахъ, какъ тсно… Въ гроб-то, другъ, и еще душне, вотъ что. Тутъ благодать. Червь въ нор также. А чмъ мы-то гршные, охъ, гршные, чмъ мы-то лучше червей. Съ червя не спросится, потому ему не дано, а намъ страшный отвть держать на судилище Христовомъ…
Сыро. На стнахъ плсень, грибки какіе-то на полу.
— ‘Садъ мой’!— смется Серафима.
— Этакъ-то ляжешь, руки сложишь и, глядишь, тлу тсно, а духу спокойно. Глядишь и думаешь — въ гроб такъ лежать придется. И ни сколько не ужасно это… Погрызешь корочку, помолишься и опять о смертномъ час… Господинъ вы милостивый, благодтель нашъ. Домой придете, разскажите — клеща-де въ щели каменной видлъ… Вотъ онъ, клещъ-то!.. Хорошъ?
Оставивъ ее, я поднялся на колокольню. Что за видъ чудесный. Вся даль за Сосною, словно одно серебряное море, лежитъ подъ стною. Снговая равнина идетъ безъ пролску, безъ рощи. Только поближе весь застроенный холмъ города Ельца съ храмами и купеческими палатами. Внизу мертвые ряды пестренькихъ домовъ каменногорскаго монастыря. Позади слободы разсыпались. Рзкій втеръ дуетъ прямо въ лицо… Какъ хорошъ онъ посл этой каменной норы, гд задыхался только что!..
— Втеръ тутъ ужасенъ бываетъ!..— пояснила мн мать Варлаама.
— А что?
— Съ ногъ бьетъ. Надо щиты ставить для защиты звонарокъ нашихъ. Не устоять иначе! А ужъ и колокола у насъ!
— Да?
— Въ театръ не надобно. Въ институт была, въ оперу здила, но куда же опер!.. Нашему звону вс монастыри въ округ завидуютъ. Чистый, громкій, истинно металлъ славу Господа свидтельствуетъ!
— Лстница-то плоха!
— Что длать. Поправить денегъ нтъ. Ждемъ, не явится лк благодтель какой, а мы бы за него ужъ какъ помолились. Вы думаете, легко намъ. Цлую седьмицу, вотъ, свчи горятъ предъ иконами — а нарядъ только въ праздникъ!..
Спустились внизъ. Опять мать Серафима ждетъ насъ.
— Сподобились съ колокольни нашей поглядть?.. Охъ, искушеніе…
— Давно-ли вы у себя въ кель этой живете?
— Въ щели-то?.. Страхи Господни!.. Восемь лтъ… Восемь лтъ какъ наскомый комаръ!
Зимою — холодно. Топить нечмъ. Серафима, какъ тотъ же, по ея терминологіи — наскомый комаръ — бдна. Дровъ купить не начто.
— Что же вы длаете?
— Дрожу.
— Да, вдь, не выносимо?
— А очень тяжело станетъ, я сейчасъ вспоминаю, какъ Христу-то бокъ копьемъ прободали… На крест-то! Ему голубчику еще больне было!.. Ну, прощайте, дай вамъ Богъ въ мір и весело домой вернуться. Вы не изъ духовныхъ будете?
— Нтъ!
— То-то, я вижу, платье краткое и откровенное. Съ показаніемъ ногъ! Къ намъ изъ свтскихъ мало кто. Свтскому веселиться надобно, а у насъ печаль! Поусердствуйте, поусердствуйте, батюшка. Походите по обителямъ — многое увидите и научитесь многому. Это пустое врить, что монахъ ни чему не научитъ. Всякое дыханіе научить можетъ. На что грибъ, вотъ у меня блой растетъ. Кажется, сырость одна, а и онъ душеполезенъ. Какъ свтъ — онъ сейчасъ шляпку свою къ свту. А свтъ — Богъ!

IV.
По кельямъ.

— Нечмъ похвалиться нашему монастырю — нечмъ!— сокрушалась мать Варлаама: обходя со мною убогія кухни и пекарни. Запахъ свжаго тста охватилъ насъ здсь. ‘Изъ образованныхъ’! шепнула мн проводница, указывая на массивную монахиню, управлявшуюся съ квашней.
— Что-же, разв для нея не нашлось другого дла?
— Сама пожелала тяжелыхъ послушаній. Какъ простыя, говоритъ, такъ и я. Ну, ее въ просфирную и опредлили. Второй годъ работаетъ!
Хорошенькая рыженькая послушница метнулась вся, кланяясь Варлаам.
— Спаси Господи, Настенька, Спаси Господи… Есть кто-нибудь въ ткацкой?
— Не знаю, матушка, именно не знаю!
— Сбгай-ка, Настенька, ножки-то у тебя молодыя!
Двушка опять метнулась и кинулась на верхъ. Черезъ нсколько секундъ вернулась оттуда.
— Искушепіе, матушка, искушеніе… По кельямъ, матери ушли, вс по кельямъ. Часъ-то такой, отдыхаютъ!
— Созови ихъ. Скажи, вотъ гостя привела!— Настенька поклонилась мн. Ткачихи-монахини сбжались быстро, низко сгибаясь передъ Варлаамой и въ чемъ-то, невдомо, прося прощенія. Он надъ просфирнею, въ большой просторной зал втораго этажа, ткали громадныя ковры на продажу, для келій и для церкви. Вс точно были виноваты — такой ужъ порядокъ въ обители. Хоть и ничего не сдлалъ, а просить прощенія надо!
— Кто это работаетъ?
— Прости, матушка, улита начала, а продолжала я!
— Хорошо сдлано… Гд это она узоръ достала?
— Ужъ прости, матушка, сама выдумала. Красовитый узоровъ то?
Я сталъ спрашивать о производств — тоже самое.
— Прости ужъ — сами и шерсть красимъ, сами и сталъ длаемъ и прядемъ сами… Ужъ, прости милостиво, все сами!
— Вы замчаете,— вмшивается мать Варлаама,— что у насъ въ коврахъ ни голубаго, ни розоваго цвтовъ нтъ. А знаете-ли почему: нтъ свдній техническихъ. Не знаемъ, чмъ шерсть въ эти колера красить!
— А остальную краску какъ добываютъ?
— Сами… Изъ земли разной, изъ травы…. Цвты тоже идутъ на это. Ну, что-жъ, и то слава Богу. Теперь у насъ будутъ ковры и для алтаря, и для трапезы, и къ прізду владыки. А то — срамъ, изъ кусочковъ до сихъ поръ составляли!
— Что получаютъ работницы?
— Монахини вдь. Кормитъ ихъ и содержитъ обитель, а трудъ — въ послушаніе. Вотъ и трапеза наша,— только нкому сть въ ней. Общежитія нтъ. Вишь, какъ расписана-то!
Расписана она была, дйствительно, интересно. Я привыкъ уже къ такимъ наивнымъ произведеніямъ. Страшный судъ на стн. Гд вы его не увидите? Обыкновенно сидитъ прикащикъ и сукно отмриваетъ, а его въ это время гіенское пламя жжетъ. Гршникъ продолжаетъ работу. Душа не замтила, что она ужъ въ горящую пасть змія попала, и танцуетъ себ, нюхая какой-то необыкновенный цвтокъ… Офицеръ съ саблей вино пьетъ и все въ той-же не подходящей обстановк. Впрочемъ, что-же удивляться. Въ одной изъ сельскихъ церквей Елецкаго узда я еще и не то видлъ: постель,— на постели нжные супруги, а кругомъ — пламя, такъ я вьется. Мужики рады. А то тамъ же — чортъ солдату брюхо вскрылъ и не переваренный, какъ есть, съ пробкой, штофъ водки, оттуда вытаскиваетъ, а солдатъ, какъ и слдуетъ православному воину, знать ничего не хочетъ, вздлъ шапку на бекрень и куритъ трубку. Вмсто дыма, изъ трубки вьется надпись: отъ сего душе-вредное зло, и т. д. Въ женскомъ монастыр живопись получше, въ томъ же род.
— Хороша?
— Не дурно!— похвалилъ я.— Только зачмъ-же, вотъ этотъ господинъ ветчину кушаетъ, когда ему уже въ самую пасть змй влзъ?
— Это змій иносказательный, это змій невидимый… Это грхъ — въ вид змія! Самоучка писалъ все, но, впрочемъ, сто рублей взялъ!— вздохнула Варлаама.
— И самоучка-то какой, все-бы ему работать. Прідетъ какой-нибудь художникъ въ Елецъ — онъ сейчасъ къ нему. Даромъ — въ лакеи. Краски ему третъ, ходить за нимъ, а самъ въ это время учится. Самъ учится!.. Одинъ изъ Петербурга иконописецъ былъ — удивлялся, Большой, говоритъ въ теб талантъ сидитъ!
— Что-же онъ его не взялъ съ собою?
— Денегъ просилъ, а у Петрова денегъ не было. Только вотъ на этой картин изобразилъ что-то не подобное. Ишъ, у него въ геену-то кто идетъ — монахи и митрополиты. Ужъ мы думали, думали, держать-ли ее здсь? Какъ-бы не вышло что!.. А то вдругъ звря нарисовалъ: верблюдъ, говоритъ, а какой верблюдъ, если у него дв головы и шесть ногъ!..
Что-жъ, впрочемъ, удивляться художнику, если одна изъ спасавшихся здсь монахинь, побывавшая въ ерусалим, въ своемъ наивномъ разсказ когда-то еще и не такихъ чудовищъ изображала. Россія, видите-ли, по ея словамъ, отъ ерусалима отдляется громадною пропастью: ‘и бездна имя ей есть’! Такая пропасть, что моста чрезъ нее построить нельзя: днемъ построютъ, а ночью явится ‘нкто водопламенный’ и весь мостъ рушитъ. Ну, такъ роль моста исполняетъ особливый, отъ самаго Бога къ этому длу приставленный, вельбудъ (верблюдъ). Этотъ вельбудъ, кром величины своей (араратскій вельбудъ, матушка, араратскій! Подъ самимъ Ноемъ ходилъ), отличается еще тмъ, что онъ при жигал стоитъ. Сядутъ на него паломницы, а ‘нкій мужъ’, съ этого края, возметъ жигало съ жаровнею и прямо его его этимъ жигаломъ въ спину. Онъ и перемахнетъ на ту сторону, а тамъ другой ‘нкій мужъ’, опять съ жаровни жигало — туда же. Верблюдъ совершаетъ путешествіе обратно.
— У насъ какія есть инокини,— разъ одна бса поймала…— разсказывала мн впослдствіи мать Александра, монахиня одного изъ монастырей этой-же полосы.
— Какъ бса?
— Такъ, идетъ старушка Божья вечеромъ, этакъ часовъ около восьми — вдругъ — искушеніе! Кто-то черный съ хвостомъ и рогами — шасть мимо. Ну, послушница какая испугалась-бы, а монахин бса трепетать никогда не слдуетъ, потому она, монахиня-то, всми молитвами противу него, паршивца, вооружена достаточно. Замтила она, что бсъ-отъ прямо къ молодой двиц одной, Епистиліи, прибжалъ. Старушка туда — не дошла еще до крылечка, а Епистилія уже и летитъ къ ней на встрчу. Летитъ — на ней лица нтъ.
— Что ты?— спрашиваетъ.
— Матушка улита!.. У меня-то бсъ проявился…
— Какой бсъ?
— Настоящій, съ хвостомъ. Охъ, Господи, силушки моей нтъ… То-то кощей (кошекъ) я все во спяхъ видла… Бросился на меня бсъ и давай цловать!
— А, такъ вотъ онъ бсъ какой! У тебя крыльцо-то съ наружи запирается?
— Какъ-же!
— Пойдемъ — запри. А сама постой, постереги его, чтобы не выскочилъ!
— Боюсь я… А какъ онъ меня жупеломъ!
— А ты молитвы читай. Да воскреснетъ Богъ!.. Я сейчасъ назадъ…
Стала послушница у крыльца, а мать улита съ двумя инокинями — дородныя да сильнющія он были у насъ, Анастасія и Екатерина. Взяла ихъ — нарвали он крапивы по угламъ, розогъ взяли. Вербы у насъ,— а на вербахъ втки мягкія. Приходятъ, сидитъ бсъ,— спрашиваютъ?— Сидитъ… Ну, и чудесно… Сначала мы ему славу Господню засвидтельствуемъ. Входятъ он въ келію — никого нтъ, ищутъ бса — нтъ бса. По тутъ матушк улит страшно стало… Вдругъ самая эта Епистилія, какъ взвизгнетъ. А она это къ кровати подошла, чортъ изъ-подъ нея и поймалъ послушницу за ногу. Сейчасъ Анастасія съ Екатериной — половыми щетками его оттуда выгнали и поставили его посередь келіи. Оградились крестомъ честнымъ, святой водой на него брызнули — бсъ и затрепеталъ. Что вы, говоритъ, святыя дамы, сдлать со мной хотите? Если что неподобное, то лучше помыселъ свой оставьте, потому я губернскій секретарь,— это въ рогахъ-то и съ хвостомъ. Матушка улита, не удостоивъ его отвтомъ, сняла съ повстанца псалтирь и давай читать. А монахини съ послушницей стали хлестать его, Анастасія и Екатерина его скутъ въ славу Божію, а Епистилія съ молитвой прямо въ его поганую рожу крапиву тычетъ. Похлестали съ часъ. Сталъ бсъ на колни и говоритъ: святыя дамы, отпустите меня!— А въ Бога вруешь?— спрашиваютъ.— Врую.— Честныхъ инокинь, слабыхъ да убогихъ соблазнять будешь?— Никогда!— Ну, если никогда, тогда же легче будетъ. Сейчасъ его Анастасія за хвостъ и закрутила, а Екатерина, ревнуя о Господ, опять его лозой! Визжитъ нечистая сила и чмъ громче визжитъ она, тмъ громче улита псалтирь читаетъ. Потомъ его Екатерина за хвостъ, а Анастасія розгами счь… Скли, скли,— устали. Опять,— въ Бога вруешь? Врую! Читай ‘Отче нашъ’.— Прочелъ. Читай Символъ вры — и Символъ прочелъ.— Отдохнули инокиня — опять его за хвостъ, опять счь. Такъ до самой полуночи драли бса. Но потомъ еще вящщее посрамленіе ему устроили Послали за полиціей и къ исправнику отправили Вотъ у насъ инокини какія!
Не повезло въ другомъ уздномъ монастыр и становому приставу.
халъ разъ такой: видитъ, большая корзина со стны спущена на веревк. А у обители испортилась стна, такъ кирпичъ накладывали въ корзину, а инокини ее притянули кверху. Мужики, складывавшіе кирпичъ, ушли, корзина и висла такъ, пустая. Становой-то пакостникъ былъ, думалъ, не послушница-ли какая друга ждетъ. Извстная вещь, что бсъ непрестанно вокругъ обители ходитъ и все свои подлые ковы строитъ. То тоску возжигаетъ въ инокиняхъ, то злобу, то зависть, а не можетъ,— такъ онъ, сквернавецъ, озлобленіе плоти и естественную брань въ нихъ возбуждаетъ. Какъ это становому втемяшилось въ голову,— онъ сейчасъ остановилъ ямщика, слъ въ корзину и кричитъ: ‘подымай съ Богомъ’. Подняли его монахини, и вдругъ, вмсто кирпича,— жгуты на плечахъ и золотыя пуговицы, съ усами. Взвизгнули матери, а онъ имъ поцлуй изъ корзинки ручкой длаетъ. Ну, между монахинями тутъ одна оказалась глубокаго ума. Она сейчасъ же распорядилась спустить корзину до половины стны. Ни вверхъ становому, ни внизъ… Висть надобно,— больше ничего. Сейчасъ монахини давай его водой поливать. Лили, лили, потомъ домой пошли. А становой виситъ. Виситъ часъ уже. Вернулись крестьяне съ кирпичомъ — корзинки-то нтъ, на верху корзинка со становымъ. Они ему — слзай, ваше благородіе, а онъ имъ,— какъ я, подлецы этакіе, слзу, снимите… А они ему — никакъ намъ васъ снять не возможно… Изъ села Пупырей народъ сбжался, видятъ, становой виситъ. Ничего, гулянье какъ-бы внизу устроилось. Сталъ тутъ кричать становой — его съ верху опять водой полили. Въ городъ дали знать. Изъ города дамы въ экипажахъ нахали,— любуются тоже. Время было глухое, ни театровъ, ни концертовъ, обрадовались этому. Исправника, наконецъ, подняли. Прискакалъ онъ.
— Что вы тамъ длаете?..— По долгу службы,— отвчаетъ становой — вижу корзина, я и влзъ… Ну, а теперь, что вы длаете?— Теперь сижу.— Слзайте! А слзть не могу, инокини не спускаютъ. Сколько усилій стоило уговаривать ихъ освободить рискнувшее на воздухоплаваніе начальство.
Обители здсь, вообще строгія.
— Сейчасъ, я докажу вамъ одну промышленность нашу!— Настенька, сбгай-ка узнать — мать Митрофанія дома или нтъ?
Та-же рыженькая красавица опрометью бросилась исполнять порученное ей ‘послушаніе’.
— Дома, пожалуйте!— мигомъ вернулась она.
Мы вошли въ маленькій домикъ. Въ немъ три крохотныхъ комнатки. Пахнетъ ладономъ и еще чмъ-то противнымъ ужъ очень.
— Что это у тебя?..— поморщилась Варлаама.
— Что?
— Пахнетъ какъ?..
— Это, матушка, отъ топлива нашего. Совсмъ согрво не подходящее, мы вдь съ кожевень покупаемъ,— обратилась она ко мн,— выдланную уже кору дубовую — лузгу. Прежде ее въ ровъ выбрасывали — никуда она не годилась. Ну, а теперь, какъ лсомъ-то вс пооскудли, и бдность пошла — и лузга въ чести. На дрова-то у меня средствія нтъ, гд взять…
— Ужъ очень бдны мы!— вздохнула мать Варлаама.
— Такъ бдны, такъ бдны, ужъ чмъ только живемъ! Такъ вотъ, вмсто дровъ, я вотъ эту щепоть дубовую и покупаю.
— Почемъ ныньче?
— Ахъ, матушка,— сокрушенно заныла Митрофанія,— какъ-бы вы думали? Вдь, по девяносто пять копекъ съ воза!— съ ужасомъ всплеснула она руками.— Охъ, тяжко, тяжко!
Мокрое сырье это, оказывается, ближайшими кожевенными заводами доставляется въ обитель. Цлое лто бдныя монахини, не имющія средствъ на покупку дровъ, заняты сушкою этой лузги. Грабли на плечи и вплоть до заката солнца ворочай эту вонючую массу….
— Много на это силы да здоровья уходитъ!
Мать Митрофанія ничего кром кельи не иметъ. Е приходится жить своимъ трудомъ. Прежде она кружева плела, но съ тхъ поръ, какъ вольный трудъ отбилъ это производство у монастыря, Митрофаніи пришлось искать другого. Она и нашла. Теперь монахиня длаетъ ризы къ иконамъ изъ фольги и цвты изъ шерсти и бумаги для церквей и по частнымъ заказамъ.
— Ну, и идетъ дло?
— На хлбъ пока хватаетъ… Богъ, да добрые люди даютъ…
Мать Митрофанія она изъ самыхъ красивыхъ монахинь, какихъ я когда либо видлъ. Высокая, статная, съ родинкой на правой щек, съ полными огня черными глазами. Она дочь купца, который ей не даетъ ничего. Обыкновенная исторія! Уйдетъ человкъ отъ деспотизма — его донимаютъ, предоставляя на произволъ судьбы. Хотли замужъ выдать, врно за нелюбимаго человка, ну, и предпочла, бдная, вчное молчаніе своей кельи — этому сытому и жирному довольству съ безотвязнымъ и противнымъ мужемъ. Слава Богу еще: для русской мщанской или купеческой семьи есть хоть это спасеніе отъ тираніи и вчнаго гнета. Иначе была-бы одна дорога,— избранная Катериной Островской — прямо въ воду!— Работаетъ Митрофанія — самыми примитивными орудіями — ножницами и рукой. Она и льетъ, и золотитъ фольгу.
— Все сама, иначе-бы и жить нечмъ! Ржетъ фольгу для окладовъ и защипываетъ. Ни штамповъ, ни пресса. За то просторъ личному вкусу. Не отъ того-ли ея работы и выходятъ такъ удачны? Я видлъ цлый рядъ иконъ, отдланныхъ такимъ образомъ, выходитъ и красиво, и необыкновенно легко. Она же длаетъ и цвты изъ бумаги.
— Папиросную бумагу покупаю и крашу сама. Мн и послушаніе такое дано — убирать фольгой и цвтами образа къ праздникамъ… Съ весельемъ и радостію длаю. Сердце лежитъ къ этому!
Всматриваясь въ нее, слушая интонацію ее голоса, удивленіе мое ростетъ все больше и больше. Молода, здорова, красива, а между тмъ, какая установившаяся монахиня. Видимо, никакихъ порываній, никакой ‘естественной брани’, все улеглось и успокоилось. Закостенла — тогда, когда другія только жить начинаютъ, когда страсть въ душ кипитъ, огонь по жиламъ льется!.. Съуметъ-же человкъ такъ себя замкнуть и захолодить, что и весеннее солнце не согретъ его своей благодатною нгой. И, вдь, довольна, счастлива, ничего иного не хочетъ. Нтъ, впрочемъ, хочетъ — ножницы плохи и тупы стали, нужно-бы новыя купить!.. Да не на что… Еще папиросная бумага для цвтовъ толста очень, найти-бы еще потоньше… Слушаемъ и не вримъ!..
— Я даже не вдаю, какъ Господа благодарить… Вдь, все сама, матушка, все сама! Ничего не знала прежде — доходила — доходила и дошла! Ну, и рада безъ памяти, слава теб, Господи!
— Еому вы это длаете теперь?
— Благородная дама одна заказала. Очень ей нравится узоръ такой для оклада. И инструмента всего у меня, что ножницы да булавки. Въ монастыряхъ у насъ и способности сказываются. Въ мір — мужъ, дти. Когда мужа нтъ — отецъ хмурый ходитъ… Голова кругомъ!
— И работа же у васъ кропотливая.
— Господь требуетъ терпнія!— нравоучительно отвтила она.
Смотрю на окна, цвты… Герань разбросала свои листья, плющъ подъ потолокъ забрался и раскинулся на немъ… Жасминъ, вотъ, въ углу… Чистота необычайная, Въ слдующей темной комнат лампады горятъ предъ образами… Тускло отражаются робкіе огоньки ихъ на вздрагивающей ажурной фольг такихъ же окладовъ. Варлааму, очевидно, любятъ здсь. Митрофанія слишкомъ уже ласково въ глаза ей смотритъ. Варлаама, вообще, для обители нужный человкъ. Во-первыхъ, работаетъ много, и такую работу, гд грамотность и образованіе нужны. А, во-вторыхъ, натура талантливая, не мало послужившая въ пользу общаго дла.
— У насъ мать Варлаама — настоящій министръ!— говорятъ монахини.
— Золотая головка. До чего другому еще способно додумываться надо, а она, глядишь, ужо дошла!— Ужасно-страненъ этотъ своеобразный мірокъ, вс эти молодыя и красивыя двушки, отршившіяся отъ міра, возненавидвшія его. Вотъ, напримръ, одна, поблднлая, чахлая, только глубокіе синіе глаза живутъ за все ея бдное, больное тло.
— Вся думка моя въ монастыр была,— объясняетъ она.— Родители не пускали, женихи все ходили къ намъ!
— Ну, и что же?
— Бгала я отъ нихъ, били меня за это… Противно ма казались на мужчину взглянуть. Пять мсяцевъ безъ платья подъ замкомъ держали. Сломить хотли, а не мн что-то такъ и росло, говорило: ‘претерпи, претерпвый спасется’. Наконецъ, тятенька, разъ, взяли да и выгнали меня, коли такъ, говоритъ, ступай, куда хочешь. Я тебя и знать не буду. Я сейчасъ сюда… Съ дтства меня обитель манила. Все-то главы церковныя въ глазахъ, благообразное пніе слышу… Засну, бывало,— во сн вижу себя монахиней, а кругомъ ладанъ облаками.
— Чмъ-же вы здсь живете?
— Работаю… золотомъ шью по бархату. Я рукодльница. У насъ безъ работъ не проживешь. Не глядите, что четыреста монахинь — монастырь убогій. У насъ, какъ бываетъ: явится послушница, живетъ, пока родители помогаютъ, раззорятся родители — уходи вонъ…
— Отчего состоятельныя не помогаютъ?
— Не хватитъ у самихъ. Кто побогаче, у тхъ погляди-ко, сколько бдныхъ живетъ. Вотъ новый изъ хорошаго дуба выстроенъ домъ. Кругомъ запертъ.
— Кто живетъ здсь?— спрашиваю у матери Варлаамы.
— Монахиня. Изъ благородныхъ она. Сейчасъ я познакомлю васъ… У нея увидите, какъ у насъ золотомъ шьютъ!
Вошли. Чистота, нкоторая роскошь даже. Пахнетъ ладономъ, образа въ серебр и золот. На стнахъ — недурныя картины, разумется, содержанія библейскаго. На полу коврики.
— Кто это писалъ?
— А все таже мать Есфирь, которую вы видли въ живописной школ нашей!
Вотъ, напримръ, Христосъ, идущій черезъ море. Кисть не умлая, техники нтъ совсмъ, но за то есть то, что никакимъ умньемъ не дается: внутренній смыслъ, душа картины. Талантъ поразительный. Даже мать Варлаама засмотрлась.
— Какъ есть! Яко и море и втры повинуются ему!
Хозяйки еще не было.
— Какъ зовутъ ее?— спрашиваю.
— Г-жа Щербачева — курская помщица. Отецъ ея предводителемъ!
Пришла она — милая женщина, забываешь о ея монашескомъ костюм. Несмотря на нкоторое богатство, работаетъ тоже, не складывая рукъ. При мн золотомъ шила по голубому бархату — все для того же убогаго монастырскаго собора. Въ комнату поминутно шмыгали послушницы — бдныя двушки, жившія на ея иждивеніи… Какая разница, вообще, съ мужскими монастырями. Тамъ, какъ-бы ни былъ богатъ инокъ, у него въ кель, если только онъ не настоятель и казначей — грязи не въ проворотъ, здсь — напротивъ. Куда не заглядывалъ я, къ бднымъ и богатымъ, часто видна нищета, но за то все педантически чисто, все прибрано. Что есть, то поставлено съ чисто женскимъ вкусомъ. И постели также. Грубое сукно, грубые коты, грубая скуфья. Холстъ, хоть шей изъ него палатки — но ни пятнышка, ни одной заплаты…
— Ну, что мать, Варлаама,— обратилась къ ней хозяйка.— Составили вы планъ?
— Посл, посл!— покраснла моя путеводительница. Сконфузилась, очевидно.
— Что-же скрывать-то… дло доброе. Вы знаете у насъ мать Варлаама архитекторъ!
— Какъ это?
— Такъ. Планы составляетъ, чертежи, за постройками наблюдаетъ. Вотъ она какая! Мать Варлаама, все красня, только отмахивалась.
— Такъ я… По простот. Искушеніе съ вами, право!
А простота эта оказалась положительно врожденнымъ талантомъ, посл мн показывали постройки, сдланныя по ея чертежамъ. Он и легки, и прочны.
— Вотъ-бы церковь намъ перестроить зимою!
— Денегъ нтъ!
— Томленіе въ церкви у насъ, томленіе! Монахинь четыреста придутъ, да мірскія тоже, а церковь низенькая. Мірскимъ то голоса наши нравятся. Поютъ у насъ ужъ очень хорошо. Такъ поютъ, такъ поютъ. Только отъ тсноты да отъ жары скоро портятся голоса. Ревматизмъ!.. Онъ, горе, горе, скудность наша лютая… Отворятъ двери-то изъ церкви, такъ оттуда клубами блый паръ, что твои облака. Мы, вдь, какъ? У насъ концерты Бортняскаго исполняются безъ затрудненія!
— Кто же учитъ?
— А тоже мать Варлаама. Она изъ института, музыку-то знаетъ, вонъ какъ! Она научно-приготовляетъ пвчихъ. Вдь и голоса какіе. Иная у себя въ кельи поетъ, а ее въ деревн слышно!
— Басы какъ же у васъ?
— У насъ есть свои басы!
— Какіе?
— Монахини. Чего вы сметесь? У одной двушки изъ Ливенъ такая октава… А мать Марія? Старуха, шестидесяти пяти лтъ. Послушали-бы вы, какъ она басомъ поетъ. Діаконъ одинъ даже разъ изъ-за нея сколько сраму набрался. Взяла она низко, низко что-то — тотъ и разинулъ ротъ, а ему возглашать слдовало. Стоитъ и молчитъ, на мать Марію таращится. Ужъ ему священникъ изъ алтаря крикнулъ. Такъ онъ только тогда опомнился! Вотъ у насъ, какія пвчія. Вы какъ-бы полагали? Да вы не смйтесь! Пожалуйте къ намъ:: къ обдн — услышите сами…— Пріхалъ и услышалъ. Дйствительно, діаконъ долженъ былъ озлобиться!..
Я вынесъ изъ монастыря очень неопредленныя впечатлнія. Сильные люди, крупные типы — идутъ на отрицаніе жизни. Вся энергія, вс таланты, вся чудовищная воля направлена на то, чтобы заморить въ себ человка. И врно нужно это, должно быть, идеалы аскетизма свтятъ народу, понятны ему, если онъ бжитъ сюда искать правды, какой ему не найти въ мір. Эти сотни несчастныхъ двушекъ, бросившихся за эти стны и затворы искать свободы и ласки, въ которыхъ имъ отказала семья, эти другія сотни, которыя, напротивъ, принесли сюда свободу и сдали ее, какъ тяжелое изнурительное бремя. Жизнь въ проголодь, вчный трудъ ради нсколькихъ минутъ экстаза. Тишина и уединеніе въ годы, когда жизнь требуетъ шума и движенія. Есть же въ этомъ смыслъ и сила — однимъ изображеніемъ праздныхъ монаховъ да разсужденіями о безполезности монастыря — съ вопросомъ не покончишь. Я видлъ много монастырей, и вс они имли подъ собою почву,— Соловки, Валаамъ, Святыя горы — не чужеядными растеніями выросли среди народа и еще вопросъ, кто тому помогъ больше — пни ему, или онъ имъ. Въ старое время, куда спасался крпостной, замученный рабъ, гд онъ находилъ права и достоинства человка — на Ладожскомъ озер или на бломъ мор, на Валаам или въ Соловкахъ! Куда теперь уходитъ рабочій, и гд его изобртательность, геній, если хотите, развертывается въ полномъ блеска,— все тамъ-же! Куда дваться ливенской или елецкой мщанк отъ побоевъ отца, отъ пріятной перспективы драчливаго и пьянаго мужа, куда ей уйти изъ темнаго царства русской средней семьи? Уничтожьте сегодня каменно-горскую обитель и — завтра станутъ кидаться въ Сосну мстныя Катерины. Вдь прорубь-то, все-таки, легче жизни подъ вчными побоями, въ безвыходномъ страх,— жизни, гд даже ласка является насиліемъ боле крпкаго и боле могучаго животнаго!.. Кабинетнымъ отрицаніемъ ничего не подлаешь въ вопросахъ, которые ставитъ жизнь.
Немирович-Данченко Василий Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Очерки Кавказа, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1876
  2. Лопари, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1902
  3. В окрестностях Архангельска, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1874
  4. На ловле, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1874
  5. В жилом музее, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1890
  6. Малороссы, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1874
  7. По военно-грузинской дороге, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1876
  8. В окрестностях Архангельска, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1847
Электронная библиотека