Александр Тришатов
Александр Тришатов
Жених
Жених
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
—————————————————-
Жених, Тришатов Александр, Год: 1915
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Война отразилась на делах библиотеки. Подписчиков почти не прибывало, а выписывалось каждый день по восемь-десять человек.
— Нет новинок, Не до чтения. Теперь только газеты читаешь…
Рассказывали о призванных братьях, мужьях, знакомых, и Юлия Николаевна, принимая жёлтенькие книжечки абонементов, все доставала и доставала из ящичка кассы серебряные и бумажные рубли — возвращала залоги.
Ее убивало то, что за месяц до войны она только что переменила помещение. Из тесной комнаты на Бронной, где она так уставала, путаясь в нагроможденных полках и толкаясь в постоянно наполнявшей комнату куче подписчиков, она, наконец, перебралась в помещение, достойное её быстро растущей библиотеки. И теперь, когда она проходила по этой просторной высокой комнате с массой света от четырех высоких окон, когда её взгляд скользил по блестящим полочкам новых под потолок уходящих шкапов, по широким доскам большого удобного прилавка, она чувствовала почти физическую боль.
— Если бы знала, если бы знала, ну ни за что всего этого не затеяла бы…
Народу бывало так мало, что Юлия Николаевна сознавала, что могла бы управиться одна, но отпустить помощницу ей не хотелось. При сделанных тратах, экономия на жаловании помощницы ей казалась грошовой, а потом она любила Лизу, привыкла к её ровной, быстрой, бесшумной работе, да и отношения у них создались не на почве библиотеки и Лизиной службы. Они были подруги, вместе учились девочками в маленьком уездном городе, вместе мечтали о Москве. Их судьба сложилась по-разному.
Юлия Николаевна еще гимназисткой попала в Москву. Вышла замуж.
Теперь у неё было свое дело, семья, дети. Она сохранила свою жизнерадостность, здоровье, свой веселый, немножко неровный характера Замужнею женщиной осталась той же простой и доброй, какой была девочкой, когда отдавала яблоки и булки и плакала от жалости за наказанную подругу.
Она вспомнила Лизу. Отыскала ее в Москве надорвавшей здоровье и сердце, поплакала с ней и пристроила ее у себя.
Особенно мало народа бывало по утрам, до часу, до двух. Рядом с библиотечной была маленькая комната, где тоже стояли шкапы и где сваливали книжный хлам и старые журналы. Юлия Николаевна пристроила здесь столик и швейную машину. Здесь они сидели с Лизой. Юлия Николаевна подрубала простыни, шила платьица для девочек, чинила белье. Лиза тоже работала, но тихо, скучая. Чаще она брала какую-нибудь новую книгу, чтобы читать вслух.
Это удавалось ей редко. Юлия Николаевна прерывала чтение замечаниями, посторонними разговорами, воспоминаниями, подробностями из вчерашнего дня. Часто убегала в детскую, в кухню, шумно перекрикивалась с прислугой, или начинала долго и пространно говорить по телефону. Это нервировало Лизу.
Она пробовала читать про себя, но уставала, раздражалась, не умела сосредоточиться. За два года службы она не привыкла читать урывками.
Она отходила к окну и пристывала к нему, пока ее не отрывал звонок подписчика, шумный возглас Юлии Николаевны.
Как она любила Арбат Сюда она приехала молоденькой, рвущейся.
Здесь она столько пережила и перестрадала. И всегда из окна — Арбат.
Пестрый от солнца, хмурый в московские сумерки, грязный в осенние дожди, белый зимой. Ей казалось, она знает здесь каждый дом, и то, что люди проходят вот по этому тротуару, чем-то их роднило с ней.
Она здоровалась с улицей и прощалась. Она прислушивалась к её жизни.
Она любила вынуть из толпы и спрятать в своей памяти то или другое лицо. Напротив был ряд магазинов и один цветочный.
Её глаза привыкли каждый день видеть эту витрину. Ее трогала мысль, что она, как цветы, выставлена в окне, каждый день. Только цветы меняются и будут меняться. За ними приходят, их покупают, уносят, а кто придет за ней? От этого сна казалась себе несчастной, но не совсем обычно, красивее.
Юлия Николаевна встречала подписчиков шумно. Если не нужно было спешить, она затевала бесконечные разговоры и чаще всего не о книгах.
Это нравилось. Курсистки, приезжающие из провинции, видели в ней близкого своего человека, делились с ней восторгами, рассказывали о лекциях, профессорах и знакомых студентах. У Юлии Николаевны была память на лица, на мелочи. Она никогда не путалась, запоминала каждого и могла через три дня с хохотом продолжать разговор, входя во все изменения какой-нибудь несложной студенческой истории. Она делала поблажки, и давала две книги вместо одной, разрешала держать дольше срока и приберегала особенно нужные учебники для тех, кто просил.
И подписчики тянулись к ней, и если ей случалось оставить библиотеку на Лизу, то Лиза привыкла, что каждому пришедшему нужно будет ответить на неизменный вопрос: ‘А где же сама Юлия Николаевна?’.
Лиза была ‘золотая’ помощница. Она работала необыкновенно аккуратно и быстро. Её пальцы сразу вынимали нужную книгу. Она могла дать всякую справку сейчас же, на память, но её скучающий, не видящий взгляд отпугивал от неё. Казалось, у неё не может быть ни приятелей, ни любимцев, но тех подписчиков, которые ходили особенно часто, она запоминала, перебрасывалась с ними незначительными фразами, смеялась на их шутки. У ней было свое определение для людей, не нравящихся ей. Если подписчица раздражала ее непонятными требованиями, пустяками, она отходила, говоря про себя: — вот ‘кукла’! — Сердиться сильно она не умела. Она любила подмечать смешное. В ней была склонность к иронии. Она осторожно начинала копировать кого-нибудь, но ее пугал хохот Юлии Николаевны, и она переставала.
Из них двоих она была моложе, но казалось, что она старше, и как-то завелось, что ей выливала свое сердце Юлия, не умевшая ничего переживать в себе. Двухлетняя совместная работа сблизила их. У них появилось свое, им одним понятное, свой профессиональный язык. Они звуками передавали друг другу просьбу передать ту или другую книгу, и глазами разговаривали о здесь же стоящем подписчике. При всем их различии, у них было общее. Они были женщины, и, каждая по своему, они вдруг убеждались, что замечают одно и то же, что одно и то же им нравится или кажется смешным, странным, привлекает или отталкивает в приходящих к ним мужчинах.
Они обе заметили и выделили одного.
Правда он бывал уж очень часто, стал своим человеком и они к нему привыкли. Для него они не подходили к прилавку, а в их комнатке, где стучала машинка, и Лиза откладывала, нумеровала и вписывала новые книги, работа шла так же, как и без него. Он оставался с ними, болтал часами, курил, лазил по полкам, и уходил, выбрав нужную книгу, часто только через два, через три часа. Вечером они угощали его чаем с вареньем и просили подходить к телефонным звонкам, когда были очень заняты. Юлия Николаевна знала его чуть ни с первого года своей библиотеки, и называла ‘мой первый подписчик’, хотя это была неправда.
Она помнила его студентом последнего курса, учителем недолго, а теперь она привыкла встречать его одной и той же фразой:
— Как вам не стыдно, Владимир Валерьянович молодой, здоровый, таким как вы и работать, а вы только книжки читаете. Ну что вы делаете?.. ничего!.. — и он соглашался, обезоруживая ее своей улыбкой:
— Ничего, Юлия Николаевна …
Тогда она начинала смеяться.
— Влюбились бы вы, что ли?
— Я уже старик, Юлия Николаевна.
— Старик! — она возмущалась. — Старик! Нет, вы посмотрите на себя в зеркало, Знаете, вы совсем мальчик. Вам семнадцать лет можно дать… Лиза, правда у Владимира Валерьяновича поразительно моложавое лицо?
Она горячилась искренно, а Лиза пряталась в книги. Выходки Юлии Николаевны ей не всегда казались уместными, не нравилась такая несдержанность и шумность. Она уклонялась от ответа, переменяла разговор.
То о чем Юлия Николаевна говорила шумно, пространно, она замечала по своему и по-своему запоминала. Ее удивляла моложавость Владимира Валерьяновича. Он производил на нее впечатление мальчика. Он был очень хрупок, бледен, болезнен, и когда в разговоре нервно гладил корешки книг, она заглядывалась на его маленькую руку, с синими жилками, как у больных детей. Ей казалось невозможными что он успел кончить университет. Ей нравилось что-то в том, что он живет не трудясь, не как все. Она считала нетактичным расспрашивать подробнее, но думала, что он из богатой семьи, что у него что-нибудь есть. Одевался он неряшливо, но она объясняла это чудачеством.
Однажды она спросила:
— Сколько вам лет?
Ее рассмешило, когда он сказал:
— Двадцать девять.
— Да вы и правда старик. Вам столько же, сколько и мне.
Она думала, что он что-нибудь скажет, что говорится в таких случаях, но он промолчал. В первый раз она почувствовала обиду от сознания, что к ней относятся безразлично.
Случилось в прошлом году, весной, перед Пасхой. Знакомая курсистка уговорила ее пойти на лекцию в Политехнический. Она пыталась отказаться, ее пугало название: ‘Поэзовечер’. От неё очень далеки были новые, литературные течения, и имя Северянина она знала по обложке книжки, книжки ходовой, которую она так часто давала по требованию подписчиков. Но читатель Северянина был читателем Вербицкой. Для неё это была одна литература и лично она не раскрывала таких книг.
Она сдалась на убеждении, что билет и деньги пропадут даром.
Она пошла.
Было очень много народа и трудно было найти где встать. Переходя через аудиторию, она встретилась с Владимиром Валерьяновичем. Она удивилась. Владимира Валерьяновича она привыкла связывать с библиотекой, и то, что она увидела его здесь в такой обстановке, было ново и взволновало ее.
Она была рада знакомому лицу, потому что аудитория была ей чужда, и ее смешили и смущали странные наряды девушек и молодежи.
Ей казалось многое неприличным, невозможным. Она удивилась, как она чужда всему новому. Но было приятно жаться в толпе на ступеньках лестницы у стены. Это напоминало ей прошлое, лекции, когда она бегала вот так из аудитории в аудиторию, слушала о крестьянском вопросе и аплодировала Рожкову. Все, что говорилось во вступительной лекции, было так ей ново, что ей нужна была помощь, разъяснения. Она обратилась к Владимиру Валерьяновичу. Когда они ходили в фойе, он поразил ее, столько он знал имен новых поэтов. Потом он изображал, как будет сейчас декламировать Игорь Северянин. Ей хотелось смеяться, но ее стесняла публика. Она решила, что все это шутка. Потом в аудитории, она помнила, что, спрятавшись за Владимира Валерьяновича, почти крича, сжав платок зубами, она хохотала, как безумная. Ей казалось, что она сейчас упадет, и она глазами молила Владимира Валерьяновича ее поддержать.
Хохот аудитории, бесконечные аплодисменты, яркий свет и качающие, певучие звуки с эстрады, заражали, влекли ее.
Пока вместе шли до трамвая, она заставляла Владимира Валерьяновича повторять то одно, то другое стихотворение. И опять хохотала, обращая на себя внимание прохожих.
Ей пришла мысль, что она может продолжить удовольствие, и она позвала Владимира Валерьяновича к себе на второй день праздника, и когда она уезжала в трамвае к Арбатской площади, она еще слышала его голос, поющий:
— В шумном платье муаровом, В шумном платье муаровом…
Она позвала, но не ждала, чтобы он пришел. Когда он пришел, она была удивлена и обрадована. Но он стеснял ее. Она не знала, как себя вести, и была рада, что можно говорить о лекции. Она просила, чтобы он попробовал читать ей, опять подражая Северянину. Он согласился охотно и читал одно стихотворение за другим, и по-прежнему она смеялась, но боялась признаться себе, что ей что-то в них нравится. В первый раз в жизни она была так несерьезна.
Она почувствовала себя молодой. Она почувствовала себя хозяйкой, которая принимает гостя. Она старалась, чтобы все было вкуснее. Ее смущало, что гость отказывается. Ей хотелось выразить ему свою благодарность, признательность. В её тесной комнате, так близко от неё, он казался ей совсем мальчиком. В ней проснулась нежность.
Его голос, совсем не мужской, по-детски вздрагивающий, волновал ее.
Когда он ушел, она постаралась подражать ему. Чтобы восстановить его голос, она подражала и манере. Она говорила на распев, сильно растягивая окончания, не замечая, что путает незнакомые, позабываемые слова
Жизнь доверьте вы мальчику в макинтоше бензиновом В шумном платье муаровом, В шумном платье муаровом…
Ей показалось, что она счастлива.
У неё не было секретов от Юлии Николаевны и она на другой же день, в своей обычной безразличной манере рассказала подруге о сделанном ей визите.
Юлия Николаевна отнеслась к этому так же несдержанно и шумно, как она относилась ко всему. В первую же встречу с Владимиром Валерьяновичем она осыпала его шутками, намеками.
— Что-то я про вас знаю… Ой, смотрите…
Он отвечал ей улыбками, теми обычными свойственными ему ответами, которыми он точно соглашался со всем, в чем бы его ни заподозрили и что бы ему ни предложили.
Через неделю Юлия Николаевна сообщала ему таинственно в отсутствии Лизы:
— Приходите сегодня к Лизе, непременно. Слышите! Это большой, большой секрет. Лиза сегодня именинница и очень хочет, чтобы вы пришли.
Глаза Юлии Николаевны смеялись, и она делала вид, что что-то знает и передает ему что-то очень приятное. Он удивился, но сделал внимательное лицо.
Его беспокоило, как он пойдет без личного приглашения.
— Ну, уж это мое дело, Я говорю приходите, ну и приходите.
Он не пришел.
Лиза захворала и не ходила в библиотеку. Он спрашивал о её здоровье, не видя её привычной тоненькой фигуры.
— А вы бы пошли да и навестили. Эх вы, не знаете, как что делают.
После болезни он встретил Лизу похудевшей и печальной. Она в первый раз вышла работать и сразу замучилась. Юлия Николаевна уговорила ее, что она должна идти сейчас же отдохнуть, и Владимир Валерьянович пошел ее проводить. Была весенняя теплая погода, и она пошла не домой, а на Пречистенский, к памятнику Гоголя. Земля около лавочек подсохла. Играли дети. Лиза куталась в пальто и тянулась к солнцу. На её щеках выступил слабый румянец. Веселой гурьбой, размахивая книжками и брызгаясь в грязи, не разбирая где сухо, бежали маленькие гимназисты, и, смотря на них, он начал рассказывать ей о своем детстве, незаметно воодушевляясь. Ему показалось, что этот разговор их немного сблизил и, когда он прощался с нею, он искренно пожелал ей скорее поправляться. Недели две он не был в библиотеке, а когда пришел, Юлия Николаевна из-за прилавка расхохоталась и крикнула в соседнюю комнату.
— Лиза, иди. Жених пришел!
Стучала машина. Юлия Николаевна любовалась, как красиво выходит платьице и сердилась на безучастность Лизы. Лиза смотрела в газету.
— Почитала бы вслух,— попросила Юлия Николаевна.
Но Лиза отбросила лист. — Читай сама.—
Она возненавидела газеты, и не любила, что Владимир Валерьянович так много, волнуясь, говорил о войне. За лето она прочитала много стихов. Прочла Северянина. Но скоро вернулась от него к старым любимым в детстве поэтам, к Надсону. Она стала сентиментальна. Как будто из чувства противоречия с массовым настроением, она стала ходить в театры, выбирая веселое. Два раза была в оперетке у Потопчиной.
Юлия Николаевна встречала теперь Владимира Валерьяновича новой стереотипной фразой: — Ну когда же мы вас женим? — Когда же свадьба? — Она сильнее стучала машиной и сообщала лукаво, что это шьется Лизино приданое. Она любила говорить о выгодах, которые даст им обоим этот брак. Строила планы и кончала тем, что начинала шумно радоваться, как она попирует на их свадьбе.
Владимир Валерьянович шутливо вторил, или молча отвечал только своей соглашающейся со всем улыбкой, по старому лазил по полкам, искал и рылся в книгах, и, часто, горячась и волнуясь, говорил о войне.
— Что война, вот свадьба когда, — перебивала его Юлия Николаевна.
— Ну смотрите, жених, чтобы все было как следует.
Это повторялось всякий раз, как заходил Владимир Валерьянович, и Лиза привыкла к этому, не сердилась на Юлию Николаевну и сама обращалась:
— Ну что же, жених, давайте покурим — или: — А ну, жених, бросьте вон ту книгу.
Шутка утеряла свою остроту, перешла в обычное. Это стало как бы нормальным, всеми признанным. Иногда Лиза ловила себя на фразе:
— Что-то жених долго не идет.
Ее удивляло, что она говорит это без шутки.
Один раз, когда Владимир Валерьянович, отшучиваясь от настойчивых вопросов Юлии Николаевны, когда же венчаться, — ответил, что сначала надо обручиться, а уж потом и венчаться, Лиза со смехом сняла с пальца тоненькое кольцо с бирюзой и надела ему на палец.
— Обручается раб Божий Владимир рабе Божией Елизавете.
Она делала это со смехом, но ей стало неприятно, когда, уходя, он, прощаясь, снял кольцо.
— Вот возьмите ваше кольцо, а то еще позабуду и унесу с собой.
Она почувствовала будто вот теперь он посмеялся над чем-то святым. В её жизнь вошло что-то ненормальное, придуманное. Иногда она стыдила себя, старалась отнестись ко всему критически. Она представляла себе Владимира Валерьяновича, стараясь продумать, могла ли бы она полюбить такого, как он, возмущалась его пассивностью, его женскими руками и вялым голосом.
— Кукла — решала она. Но вспоминая его, называла — жених.
Лиза уезжала на два дня к сестре из Москвы. Она попросила заменить ее в библиотеке, он согласился. Аккуратно отдежурил положенные часы. Не очень путал. Он знал книги и справлялся легко, хотя и не быстро.
Лиза чувствовала себя обязанной перед ним. Она долго думала, чем его отблагодарить. Остановилась на театре. Взяла два билета и предложила ему пойти. Он отказался. Но она заставила его понять, что он ее обижает, и он взял билет. Смотрели ‘Жизнь есть сон’ в Камерном театре. В новом помещении пахло известью и по стенам выступала непросохшая сырость, но декорации и постановка показались им интересными, и их захватила игра актера в роли Сихизмундо. В антрактах они ходили по маленьким комнатам фойе, напоминающим уютные комнаты барского особняка, Лиза твердила, что жизнь — сон, была задумчивой, мечтательной, а в последнем антракте, путаясь и спеша, рассказала ему, как не удовлетворила ее жизнь, как тяготит ее служба, все, все, как она рвется отсюда, как хотела бы уехать куда-нибудь далеко, хотя бы в Америку, она заразила его своим порывом и вызвала на откровенность. Он признался, что мучается внутренней тоской, что он лишний в жизни, что его влечет война, и он скоро уйдет добровольцем.
Она не ожидала этого и почему-то рассердилась. Ей показалось, что упоминанием о войне он обезобразил её мечту. Ей стало жаль себя, а он почувствовал её враждебность и подосадовал за откровенность перед чужим человеком.
Все шло, как и раньше. По-прежнему Юлия Николаевна встречала его вопросами о свадьбе, а Лиза обращалась к нему, отпустив подписчицу.
— Ну что, жених? Покурим что ли с горя?..
Лиза с утра ушла по букинистам. Курсистки с ‘Высших’ приставали последние дни, спрашивали рекомендованное их профессором пособие для практических работ.
— Милая Юлия Николаевна. Голубушка, отыщите. Очень нужно.
Лиза пошла ‘так’, не надеясь на удачу. Она переходила от одного знакомого букиниста к другому. Устала. Со Сретенки позвонила Юлии Николаевне, что не придет в библиотеку, пойдет домой.
От книжной пыли и скучных одинаковых расспросов у ней кружилась голова, и, когда Юлия Николаевна, как всегда, расхохоталась в телефон и стала сыпать словами, путая библиотечные новости, домашние пустяки и ни к месту приплела ‘жениха’, будто бы уехавшего на войну и приходившего прощаться, Лиза досадливо повесила трубку.
Прошел месяц, другой… Лиза отшучивалась от Юлии Николаевны, когда та смеялась, что жениха что-то больно долго нет, но становилась задумчивее и нервнее.
Уже усталая приходила она теперь в библиотеку, и скучающая, безразличная, следила, как медленно часовая стрелка ползет к шести.
Она сама не умела объяснить себе свою тоску, свою тревогу. Она стала думать, что она больна какой-то скрытой и опасной болезнью. Она начала кашлять. Что-то странное чувствовала она в горле. Может быть, у неё рак? Она решила, что надо бросить курить, но все откладывала. Закуривая, каждый раз она вспоминала Владимира Валериановича. Словам Юлии Николаевне об его отъезде на войну она как-то тогда же не придала значения — Явится!.. Кукла!.. Ей казалось, что она об нем не думает совсем.
Один раз, скучая, водя глазами по газетному листу, в списке раненых она наткнулась на фамилию, похожую на его. Она так побледнела, что Юлия Николаевна подбежала к ней. Тогда она поняла, что она за него боится. В абонементных книжках она отыскала его адрес и вечером написала ему. Она упрекала его, что он долго не идет, но с шутливого тона перешла на тревожный. Подписалась она — ваша Лиза. Ответа она не получила.
Второй раз она не ошиблась. Она прочла в ‘Русском Слове’, в смертных объявлениях: ‘Доброволец Владимир Валерьянович Панов пал в бою’. Она закричала и потеряла сознание.
В библиотеке теперь работала одна Юлия, Николаевна. Несмотря на летний разъезд, народу было больше, чем в первую половину зимы, но вдвоем с мальчиком она справлялась. Когда старые подписчики, не видя её помощницы, спрашивали о ней, Юлия Николаевна становилась серьезной и печальной.
— Ах, Лиза теперь совсем больная. У неё такое несчастье, это такое страшное горе. У неё на войне убили жениха.
Источник текста: ‘Новый журнал для всех’, No 6, 1915 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.