Жена без портфеля, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1892

Другие рассказы
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Скачать в PDF

Василий Немирович-Данченко

Жена без портфеля

I.

Эдакий нелепый случай! Для водевиля куда ни шло, хоть уж и затаскано! Я еще в далекой юности помню такие, и не только на сцене, а и в романах забытого теперь Поль-де-Кока. Кстати, вот выцветший герой наших бабушек! Ведь, его когда-то считали чуть ли не пугалом девичьей, супружеской и всякой иной морали, а сегодня такому пугалу и на огород незачем показываться. Воробьи на что уж народ трусливый, и те у него в шапке совьют гнездо. Хоть в распроодобренную хрестоматию для благородных институток! Ни одной им не удивишь. Не порнограф, а прямо родоначальник. Музейная достопримечательность. Кроме почтения и скуки ничего от читательниц не добьешься. Ведь, вся его архаическая дерзость дальше фланелевых панталон дамских не шла, а какие же дамы теперь эти панталоны знают. Хорошую горничную и ту от них воротит!
Было это задолго до войны. Теперь и Париж не тот совсем!
Засиделся я как-то в Feria, есть такой ночной притон в Париже с неизбежными испанками из Батиньоля, неизбежным тоскующим и томным танго и восхищенными до ужаса немецкими утками, воображающими, что здесь, за обязательною бутылкой шампанского, они знакомятся с самым последним словом разврата, хотя у них дома в Берлине он перешагнул давно через все парижские nouveautes для полоротых иностранцев.
Возвращался я усталый, недовольный. Ведь, в самом деле, все эти фабричные веселости в конце концов до того скучны, что рискуешь с ними разорвать рот от зевоты. Так же занимательны, как таблица умножения, и пахнут потом надоевшей работы. Артистки и артисты, танцовщики и плясуньи — ведь это ходячие шарманки, которых ручки вертит кто хочет. Заплати двадцать франков за шампанское и получай свое удовольствие. Весело только гарсонам, которые исподтишка смеются над глупыми растакуэрами, уверенными, что они в этой Франции a vendre и a louer являются чуть не жрецами черных месс и необыкновенно утонченными действующими лицами всяких jardins des delices. А в сущности всему здесь грош цена и все эти судорожные и демонические пред вами госпожи и господа возвращаются домой, как почтовые чиновники, т.е. снимут мундиры, наденут халат с грязною ватой из прорех и делаются необыкновенно пресными и почтенными отцами семейств, Разврат на службе для них казенное дело. Отзвонил и — с колокольни долой.

II.

Жил я за Champs Elisees в скромной гостинице. Там еще по старой памяти — электричество после полуночи сменялось огарками в медных подсвечниках, вручавшихся вам какой-то недреманною бабой вместо швейцара. Подъёмной машины не было. Ею только грозились: ‘В следующем году, monsieur, непременно!’. Я взял общеобязательный огарок и, не зажигая его, поднялся к себе. Комната моя была как раз на площадке лестницы в третьем этаже. Завязавши глаза нашел бы. И сейчас толкнул дверь и по привычке пошел прямо к монументальной постели, занимавшей добрую половину моего номера. На ходу сбросил пальто. Протянул руки… на мгновение остолбенел, потому что в следующее мгновение меня оглушил чей-то полный ужаса, полуподавленный крик. Руки наткнулись на мягкое и теплое… Я попятился к дверям назад, растерянно объясняя: ‘pardon, madame, ошибся этажом!’, и сейчас же турманом к себе наверх… На другой день — вспомнил, что пальто осталось там. Спросил у человека: кто живет подо мною, оказалось — русская дама. Послал свою карточку с просьбой принять меня на минуту. Надо же было извиниться.
Барыня оказалась милей чего нельзя.
Настроила себя на серьезное. Еще бы, все-таки писатель, какой ни на есть! И не выдержала, расхохоталась.
— Это не вы, а я виновата, забыла запереть двери. Пальто ваше нашла горничная и сначала весьма обидно для меня изумилась. Еще бы, отель семейный и вдруг у madame la generale такое обличительное вещественное доказательство. Потом мы обе хохотали. Она, главное, над тем, что вы не объяснились на месте, а опрометью на лестницу, Француз бы, говорит она, воспользовался обстановкой…
Моя соотечественница и сейчас смеялась, и хорошо смеялась. Яркие серые глаза так и горели от этого смеха, падавшего точно ‘жемчуг на серебряное блюдо’. Я невольно вспомнил это сравнение Алексея Толстого.
— Вы собирались куда-то?
Её тонкая гибкая фигура была уже в широких, так хорошо облегающих тело складках модной накидки. Каждое движение давало линию. Моя новая знакомая заметила, что я любуюсь ею, и чуть-чуть покраснела.
— Да. Мне, как всякой русской… По мытарствам.
— От одной портнихи к другой?
— Шляпки, ботинки, чулки. Все, что надобится для московского сезона. Только сначала позавтракаю.
— Слушайте, вы такая милая, позвольте мне с вами. Ведь, мы оба здесь — одни?
— Только вы, ведь, к Дювалю не пойдете?
— С вашего соизволения заменим его — хотя бы Cafe de Paris.
— Это значить кутить?.. Фи!.. Только что познакомились…
— Да, но как интимно!
— Еще бы… Ночью в комнату влез…
Мы расхохотались опять…
— Положим, вы не икс какой-нибудь. Я еще ребенком читала вас… Знала, как писателя. Чего вы морщитесь?
— Терпеть не могу научных экскурсий в области доисторического. Оставим мрак времени профессорам Сорбонны.
— Вы — забавный.
— Благодарю.
— Нет, в самом деле… У вас есть большой плюс!
— Смею спросить, какой?
— Вы такой… седой, почтенный… С вами всюду можно. Это большое преимущество, даже, если хотите, право.
— Оно заставляет меня плакать в бессонные ночи!.. Предпочел бы лишение всех прав и преимущества
Такси-мото было у подъезда. Мы покатили на Avenue de l’Opera…

III.

Бабец оказался славный.
Умная, простая, сердечная. Ведь, если русская женщина хороша — так становись на колени и молись на нее Богу. Всякая другая, напр., француженка, цену себе в таких случаях знает, и если она добродетельна, так точно оподельдоком намазалась — далеко ее слышно. Удастся такая немка — не дай Бог хорошим обонянием обладать, издали детские пеленки с желтыми пятнами почуешь, или понесёт на тебя кухонкой с керосиновою топкой. Англичанку, ежели она примерная, как спаржу вытянет, и высохнет она от собственных достоинств, точно ее в гербарии держат. И шутки не поймёт и на каждую человеческую слабость так оскаливается — за штаны страшно: цап и нет соединённых штатов! То ли дело наша — с ней и посмеешься, и подуришь. Всю красоту жизни поймешь!.. А кому благосклонная судьба послала ее в товарищи — с ней ничего не страшно. Никакие переплеты и изнанки ее не смутят и не собьют с толку. Моя новая приятельница — а мы с ней подружились скоро — вышла именно такая. Ее потянуло было в ночной Париж. Возил я ее по всем его delice’ам, и очень она меня обрадовала.
— Так вот это оно и есть?
— Да.
— Слушайте, ведь скучно… Дома меня пугали: какие ужасы!.. А здесь… Если и разврат, так плохо подогретый. Как в плошке для собаки… Поставят в угол, еще Броська не добежала, а там уже сало белым застыло. И все знаете не от себя, а деланное. Они — точно урок отвечают. Будь у меня дочь, я бы ее сюда повела и нисколько не боялась. Если бы ей воображение и рисовало загодя какие-нибудь соблазны, вот эдакая действительность живо бы вылечила. Знаете, как бы это вам… Ну, вот, — точно что-то тухлое во рту. Выплюнуть неприлично, а проглотить — стошнит. А еще муж волновался. Пожалуйста, напутствовал, подальше от этого Парижа. Соблазна никакого, а вот что я дома сейчас горячую ванну возьму — верно. Точно меня эти глаза и эти слова захватали. Отмыться надо…

IV.

И с театром та же история…
— Послушайте, какие великолепные артисты. Вот бы к нам их. Только зачем они такое глупое играют? Не настоящее. Разве в жизни случается подобное? Знаете, и ведь все кругом: душу выветрило, одни формы остались. Точно футляры без ожерелья. Воображением чувствуешь, что здесь было когда-то, а сейчас — ничего. Выгоревшая жизнь. Только черные фитили в застывшем стеарине лежат… Нет, знаете, поедем лучше в кафе de la Раiх. Там сядешь снаружи и весь город мимо тебя точно на смотру… А из окон чуть музыка слышится…
И в Москве уже она говорила мужу:
— Нашел чем пугать! Да я бы гимназисток восьмого класса посылала туда, чтобы отбить всякую охоту на такую мерзость…
Здесь мы сблизились еще теснее.
Генерал был как генерал. Пороху не выдумал. От дела не бегал, но и не очень к нему стремился навстречу. Моложавый, стройный, с мальтийским крестом на груди — он до сих пор производил впечатление каким-то чудом поседевшего камер-пажа. Служба у него была не особенно обременительная. Когда-то он славился решительностью, а во свидетельство его личной храбрости — у него над мальтийским были с мечами, а с боку скромно висело ‘золотое оружие’ с черно-желтым темляком. Поэтому его имели в виду на случай событий, а пока он ежедневно уезжал куда-то после завтрака с портфелем и возвращался за два часа до обеда, причем этот портфель не распухал…
Во всей этой ясной и понятной, как раскрытая книга, жизни была только одна странность. Каждое после обеда его превосходительство подходил, почему-то с виноватым видом, к жене, целовал ей руку и говорил:
— К чаю буду.
Она чуть сдвигала брови, не отвечая ни слова.
В двери он шел как-то боком и неровно, точно у него внезапно тяжелели ноги. Приостанавливался на секунду, будто ожидая, не позовет ли его Евгения Владимировна. Но та оставалась спокойна, и генерал исчезал в передней.
— Что он — на службу? — спросил я как-то.
— Если хотите, да…
И она улыбнулась.
— Ну, а в праздники?
— Частные занятия… Праздников не полагается.
И почему-то покраснела и торопливо свела разговор на другое.
Как-то я вы шел с генералом.
— Куда вы?
Он точно не слышал и, уже садясь в автомобиль, уронил сквозь зубы: ‘дела!’… И, вдруг, чего уж я никак не ожидал, эти ‘дела’ раскрыл мне случай.

V.

Когда-то говорили: ‘люди глупеют, как только их подбивают красной подкладкой’.
И этот когда-то обещал многое. В ‘военной игре’ у него не было достойных противников. Академию кончил первым. На маневрах перед маньчжурским разгромом загнал противника в болото, хотя и сам потом не мог объяснить, как это вышло. Написал книгу о воспитании лошади, но когда от него в сферах ждали пышного расцвета, он вдруг увял и надежды на изобретение пороха не оправдал. Намечали его на административные посты, и он пожалуй быль не прочь. Ведь, там, кроме решительности и налета, ничего особенного не требовалось, а пресекать и расточать всякий сумеет, — дело не сложное! Но рожном на этом пути стала Евгения Владимировна. Уступчивая, мягкая и нежная, она вся точно железными шипами обросла. Как за нее генерал ни пробовал схватиться — накалывался до крови. Так обетованная ему для надлежащих воздействий под генерал-губернаторский пресс сатрапия и была передана другому намеченному давно в звездной палате архистратигу.
Как-то встретил я его превосходительство в Петровском парке.
Вышел он из какой-то сплошь обернувшейся в зелень дачки и, наткнувшись на меня, смутился.
— Я здесь так… — ни с того ни с сего пояснил мне, хотя я его ни о чем не спрашивал. — Хороший воздух… И потом вдова сослуживца… Временами навещаю. Знаете, у нас у пажей еще сохранилось старое товарищество, так вот…
И потом вдруг, без всякой последовательности:
— А моя жена — святая… Если есть святые, так она именно.
Из запутанной в зелень дачки показалась тонкая, гибкая фигура, в чем-то ярком. Я не успел рассмотреть, потому что генерал, махнув в ту сторону фуражкой, подхватил меня под руку и увлек в аллею. Осталось в памяти только смуглое цыганское лицо с большими, яркими, как будто испуганными глазами из-под соломенной шляпы.
— Читаешь, нет хороших женщин… А я вам скажу — подлецы.
— Кто?
— А вот эти самые, которые пишут… Или они от девок родились, на девках женились. Я бы их с Евгенией Владимировной познакомил… Да! Только она не захочет. Нашей русской женщиной — отечество держится. И если его сверху Господь Бог в праведном гневе своем еще не истребил, как Содом и Гоморру, так это именно потому, что в каждой фамилии есть своя Евгения Владимировна.
Я было опять хотел оглянуться на соломенную шляпу, да генерал сделал быстрое обходное движение направо и так загородил мне ‘случайную встречу’, что я невольно удивился этому ловкому тактическому приему. Недаром первым военную академию кончил!
И потом вдруг, совсем уже непоследовательно:
— Могу я вас попросить об одном одолжении…
— С величайшим удовольствием… Что прикажете?
— А вот-с…
Он стал краснее своей подкладки. Потоптался…
— Знаете…Даже в истории случались примеры. Недоразумений! Жена сегодня хотела кататься. А мне надо было на службу. Я не мог… Чтобы она не огорчилась, прошу вас, вы, пожалуйста, о нашей встрече… Не то, чтобы я боялся, но, ведь, в самом деле. Я жену боготворю. И ей все-таки будет неприятно… Я здесь, а она, — махнuл он белой фуражкой по направлению к городу, — а она — там…
— О, не беспокойтесь.
— Благодарю вас! — И он так горячо пожал мне руку, точно я ему пообещал целую Голконду.
У меня было шевельнулось в голове: хорош гусь! Но я вспомнил чудесную женщину с горячими большими глазами, остроумную, милую… От неё точно струился свет, и сам я себя мысленно обругал за дикую мысль, что и этот муж такая же дрянь, как и другие…

VI.

Одна из моих бесчисленных слабостей страсть коллекционировать.
Разумеется, я не падал до открыток и почтовых марок, но на полупадении остановился: собирал когда-то башмаки балерин. До сих пор краснею при воспоминании юности. ‘Мне стыдно идолов моих!’ В эту пору я очень интересовался французскими бронзами. Как-то утром читаю в ‘Русском Слове’: ‘Продается пять статуэток Барбедиена. Там же за ненадобностью датский фарфор’. Накануне со мною едва ли не впервые случилось величайшее чудо: приятель заплатил мне долг на честное слово. Деньги эти казались приобретенными мною не только неожиданно, но даже и незаконно (помилуйте, кто же долги ‘на ты’ платит!). Их следовало во что бы то ни было скорее истратить. День был великолепный. Широкие полосы солнечного света ярко ложились на полу, и в них трепетали шаловливые тени веток и листьев. Голуби на подоконнике у меня курлыкали столь влюбленно, что поездка в Петровский парк показалась мне чуть ли не раем.
Вырезал из газеты адрес.
Накануне дождило весь день. Ни пыли, ни жары — а в аллеях старые деревья вымылись и веяли такою свежестью, точно вас касались нежные ладони только что выкупавшейся девушки. Миллионы солнц сверкали в росинках травы. Слушал и не знал, кто громче: смеются дети или поют птицы.
И нужен же был случай!
Дача оказалась той, откуда вышел генерал несколько дней назад.
Меня встретила именно та женщина, сверкавшая из-под соломенной шляпы нам вслед большими карими глазами. Теперь они уже не казались испуганными. Скорее бесстыдными, так они упорно смотрели на меня особенно после вопроса некстати.
— Я вас помню… Это вы тогда с моим генералом?..
— Я имею честь говорить со вдовою его товарища?
— Что?
Она от хохота села в кресло.
— Ай, умру… Это он вам про вдову… Нечего сказать — да разве я похожа?
— У вас продаются бронзы?
— Да… Они мне ни к чему… Я хочу в этот угол мраморную статую… А бронзы эти скорее к мужскому кабинету.
Мы столковались в два слова. Бронзы она обещала прислать. Я уже уходил, как вдруг хозяйка озабоченно сдвинула красивые черные брови и вскинула на меня длинные ресницы.
— Вот что… Вы знаете и Евгению Владимировну?
— Да. Прикажете ей передать что-нибудь?
— Ах, нет… нет. Совсем напротив. Вы у них часто бываете?
— Сегодня обедаю.
— Если вы порядочный человек… О том, что вы были здесь и видели меня — ни слова…
— Да ведь генерал увидит у меня статуэтки.
— Об этом не беспокойтесь. Я Николаю Федоровичу сумею… Это уж мое дело…
И вдруг:
— А огорчить Евгению Владимировну… Лучше уж я при этих бронзах останусь. Она ведь такая хорошая… Святая…
И уж еще неожиданнее:
— Я-то ее знаю… Я у неё горничной была…
Должно быть уж очень у меня глупое лицо сделалось:
— Чему вы?.. Я чистою горничной была, в роде как в театрах. Переводные с французского субретки… И ведь это она запретила генералу меня выкинуть, напротив, приказала ему взять мне квартиру. Я бы ей, барыне, с утра до ночи руки целовала. Если бы она допустила. Такой, как она — другой нет. Разве в раю, так ведь Бог-то на землю не пускает их. Вот видите у меня её портрет с образами вместе…
— Она знает? О генерале…
— Еще бы… Потребуй она — Николай Федорович меня бы как калошу с ноги скинул… Разве вашему брату жалко… А ей ведь не за что меня жалеть. Она из-за меня монашкой живёт… А хоть она и добрая… А только есть такие добрые, которые жалеть умеют, а прощать — нет… Так мы с генералом и остались вдвоем.
Я не пожелал дальнейших откровенностей и поспешил уехать.

VII.

Переночевал в Сорренто.
Утром едва успел захватить пароход на Капри, чуть не после свистка вскочил на палубу, и сейчас же, точно меня только и ждали, завертелся винт позади, взбивая белые клубы пены и между нами и пристанью зазеленело, все ширясь, море в морщинках от стлавшегося по его поверхности ветерка. Не успел я оглядеться, слышу свое имя. Смотрю.
— Евгения Владимировна!
— Ужасно рада! Вы тоже на Капри?
— Да, дня на три.
— И я.
— Давно в Италии?
— Месяца два жарюсь. Наливаюсь солнцем до краев. Для московской зимы. Так, чтобы до будущего лета хватило. А у вас нечего и спрашивать: вы здесь свой.
— А генерал?
— Дома… Он пока в Петровский парк переехал.
Чёрт меня за язык дернул! Даже сам не сообразил зачем:
— Славная у него дача там… Все в зелени…
И точно меня обрезало. Чувствую, что глупо покраснел…
Она даже привстала.
— А вы знаете?..
И еще вышло глупее:
— Нет… нет… догадываюсь. А впрочем… Ей-Богу ничего, ничего не знаю.
Ее тоже всю заревом обдало. И вдруг она расхохоталась.
— Ну, будет… И я тоже хороша. Поросенка в мешке не спрячешь… Незачем нам играть в прятки. Ведь, я с самого начала аu courant. Для меня в этом ничего нового. Как вы туда попали?
— По газетному объявлению.
Подняла вопросительно брови. Я рассказал.
— Неужели вам все известно?..
— А вас это удивляет?..
Она задумалась.
— Как-нибудь я вам расскажу. А пока забудем всю эту скучную явь. Посмотрите, какая красота…
Белый мираж Неаполя позади… Синий, весь точно в бархате, Везувий… Чуть-чуть курится старый убийца над припавшим к его ногам коралловым ожерельем маленьких, кажущихся такими счастливыми городков. Берега Кастелламаре и Сорренто с этой стороны и мыса Мизен справа нежно-нежно обняли лазурный залив Партенопеи, и между ними весь в аметистовых тонах и темных каменных отвесах Капри… Воздушная причудливая Иския и будто на минуту припавшая к заснувшим водам плавучая змея Прочида…
Солнца, солнца! Пей, не хочу… И небо!.. Светлое небо прерафаэлистов… Ищешь в нем ангелов, и грезится крыло одного из них в сквозном тающем облаке.
— Красота!..
— И как она к лицу вам! — засматриваюсь я на Елену Владимировну.
И тут же на палубе: бродячие певцы, приторные, надоевшие канцоны, рассчитанные на дешевый восторг с самой итальянской границы ополоумевших немок…

VIII.

Мы остановились в одном отеле.
Из моих окон виден был полувосточный, плоскокровельный город со скалами в поднебесье, какою-то одинокою пальмой, точно ее забросил сюда триполийский сирокко. С балкона — расстилалась сверкающая, переливчатая кольчуга моря и сказочные храмы обвитых его утесов I faraglioni… Целые дни на нагретых солнцем белых улицах… Тонешь в их молчаливой неге, любуешься тенью широких листьев инжира на горячей стене, ползаешь по козьим тропинкам, едва-едва ловишь малодоступный тонкий аромат виноградников и ласковое дыханье цветов, раскидавших по камням свои пестрые, эмалевые узоры…
Как-то пошли мы пешком в Анакапри.
На полдороге, там, где голубая мадонна из своей ниши — точно всему миру показывает бога-ребенка, мы сели отдохнуть.
Сегодня Евгения Владимировна была молчалива и нервна. Начинала говорить и обрывала недоконченную фразу, стучала ручкою зонтика по серому камню, пугая зеленоглазых ящериц, не слышала или не хотела отвечать на вопросы. И, когда я совсем уже не ожидал, обернулась ко мне.
— Как вы на это смотрите?
— На что на это?
— Ах, Боже мой… Ну, хоть на положение жены без портфеля.
— Не понимаю…
— Бывают не одни министры без портфеля…
— Ах, вот вы о чем… Хотите правду?
— Если бы не хотела — молчала бы…
— Во всяком случае — странно. Вы, ведь, Евгения Владимировна, от жизни в угол забились. Вот как эта изумрудная ящерица — спрятала голову в скважину… и воображает, никому её не видно, а хвост наружу и весь трепетный…
— Неудачное сравнение!
— Виноват.
— Нет, я не обиделась, а только и вы ничего не понимаете. Не я от жизни в угол, а она от меня точно в решето просыпалась… нет её. Что ж мне по-вашему искать компенсаций от супружеских неудач в дешевке случайных приключений?.. Или завести по-нашему по-московски полузаконный адюльтер с приличным молодым человеком, скромным настолько, чтобы хоть не на каждом шагу компрометировать вас? Есть такие анонимные сотрудники при ответственном редакторе… Глупо и пошло до последней степени… Я не говорю: я не мерзлая стерлядь. Человек, которого тянет к жизни, к ласке, к солнцу… Но, ведь, жизнь нужна за жизнь. В любви, как в солнце, все от неё и все к ней… Ну, а вы знаете хорошо наше общество?..
— Слава Богу. Вижу и слышу.
— Ну, так вот… Где же там такие партнеры для солнечных переживаний? Интересные люди все как в музеях под колпаками. Почтеннейшую публику покорнейше просят не дотрагиваться руками. Как бы не рассыпалось наследие старины…
— Благодарю.
— Не стоит!.. А сегодняшнее?.. Бритая под американца немочь, преждевременно облысевшая разочарованность или жадно раскрытое на купеческий капитал жениховье?.. Еще хуже чиновничьи ‘как прикажете?’, которых карьера, как катар желудка, под ложечкой сосет… Так знаете, в виде воскресного дня, отдыха от будничной недели, я не хочу. На гастроли не пойду. Нет во мне этого… артистического темперамента!.. Ну, а такого, чтобы захватило, ополоумело и в поднебесье кинуло, нет… Да и есть ли они — вихри? Что-то не видела…

IX.

— И вовсе не потому.
Обернулась, точно ее неожиданно ударили.
— Вы мне не верите…
— Не я… Вы сами себе не верите. Даже по счастливой литературности оборотов, смею думать, что вы перед собой (что я вам!) с заранее обдуманным намерением оправдываетесь.
— Вот тебе и на! Как же это?
— Думаю, что вам вашего генерала жаль.
— Мне… Николая Федоровича. Ведь, я сама настояла!
Даже крикнула, как будто споткнулась…
— Когда узнала это… ну, приключение, что ли… Я, я сама, чтобы он взял Стеше квартиру. И больше уже не могла… ну, быть женою с портфелем… Дальше целования рук… Так мне все целуют руки… А впрочем… Она задумалась. Опустила голову. Сама в себя смотрела… Шарила в собственной душе.
— В самом деле… Никогда в голову не приходило. Представьте себе, эта ваша догадка — точно электрическую кнопку повернули вы в темной комнате… жаль. Ведь, и вправду мне его жаль…
И уже вечером, когда я сидел у неё на балконе, любуясь серебряной чешуей моря под луной, и слушал далекий рокот его внизу, Евгения Владимировна вдруг сама заговорила.
— Ведь, как это для меня даже… неожиданно. К Николаю Федоровичу — действительно у меня материнское чувство. Во все его интересы вхожу. Дорог он мне, но только до порога спальной.
— А он никогда не стучался?
— Ну вот… человек — самый правильный. На первых порах пробовал каяться… Да я не пошла на это. Знаете, ведь Мария Магдалина женщиной была. Мужчинам такие роли не идут… Я сразу ему объявила — прошлое отгорело навсегда. Уж очень неопрятно и противно. Делиться всем можно… Даже любовью… Только не телом.
— Любовью?
— Да. Она многообразна… И разветвляется… Часто в дружбу, в это самое материнское чувство… На ней поэтому и грязи нет. Тошнит, когда подумаю…
— И опять не то.
— А что же?
— Ваш час не пробил.
— А вы знаете? Мне уже тридцатый год?
— Значить, у самого занавеса Изиды… Именно вы у порога той осени, когда цыплят считают. Самые опасные паражи придется одолеть вашему кораблю. До сих пор были пассатные ветры, а теперь — на горизонте темная зловещая кайма: берегитесь муссонов и тайфунов. Много они таких судов — килем вверх перевернули.
Она расхохоталась.
— Ну, со мной такого чуда не случится… Повторяю — вы самый опасный человек для меня, но только, на наше общее горе, вы за предел превратных толкований, перешагнули в область благородных отцов.
— Это более верно, чем зло. Ну, да авось мир не клином сошелся, и для вас найдется портфель…
— А вас это порадует?
Я задумался в свою очередь… И немного спустя должен был сознаться, что никакого удовольствия при таком обороте событий я бы не испытал. Терпеть не могу смотреть, как другие едят вкусные блюда. Хорошего им аппетита, только не на моих глазах…

* * *

На днях от Евгении Владимировны письмо.
Муж её, наконец, получил назначение на Кавказ. Безобидное… Весьма почетное — но ничьих челюстей ему сворачивать на нем не придется. Хоть и пользы от него там мало, но и членовредительства никакого…
К последним строкам — постскриптум: ‘Море спокойно. Муссоны не предвидятся. Кораблю кувыркаться килем вверх не угрожает’.
Подпись: ‘нераскаянная жена без портфеля’.

———————————————————-

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
Немирович-Данченко Василий Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Встречи, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1897
  2. Последний урок, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1916
  3. В 2428 году, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1928
  4. Ангел, поцеловавший Иуду, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1892
  5. Ночью и днем, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1892
  6. Наборщица, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1892
  7. Клад великой царицы, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1922
  8. Фавн в гиперборейском лесу, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1918
Электронная библиотека