Жемчужины Тургеневской поэзии и прозы, Мандельштам Иосиф Емельянович, Год: 1883

Критика
Время на прочтение: 51 минут(ы)
Скачать в PDF

ЖЕМЧУЖИНЫ ТУРГЕНЕВСКОЙ ПОЭЗІИ и ПРОЗЫ

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ СТАТЬИ:

НСКОЛЬКО СЛОВЪ ОБЪ ИВАН СЕРГЕВИЧ ТУРГЕНЕВ.

I. Мандельштама.

С. ПЕТЕРБУРГЪ.
Типо-Литографія А. Е. Ландау, Офицерская, 17.
1883.

СОДЕРЖАНІЕ.

I. Человкъ и общество:
Мысль и языкъ.
Отношеніе человка къ себ, къ людямъ.
Народность.
Любовь,— ея фазисы, моменты.
Женщина и женскіе образы.
Молодость и старость.
II. Животныя:
Собака.
Лошадь.
III. Природа:
Утро.
Вечеръ.
Ночь.
Туча и буря.
IV. Предметы:
Лсъ, роща.
Дерево.
Рка.
Городъ.
Домъ.
V. Псня.
VI. Образъ смерти.
VII. Прощаніе съ жизнью.
Острая боль, которую испытываемъ еще отъ утраты великаго поэта, перейдетъ со временемъ въ тихую печаль, эта печаль смнится свтлою радостью за счастливое потомство. Тургеневъ завщалъ свою поэзію, какъ драгоцнный источникъ чистой жизни, изъ котораго будетъ потомство черпать нравственныя силы. Его произведенія прольютъ благотворный свтъ на страну, которую онъ такъ любилъ, и для которой онъ столько сдлалъ.
Въ этомъ заключается оправданіе выбора нкоторыхъ афоризмовъ, сентенцій, выражающихъ отчасти убжденія Тургенева, и отрывковъ изъ его произведеній, характеризующихъ поэтическое творчество, которое умло воспроизводить живьемъ разнообразные моменты жизни человка и природы. Эти ‘жемчужины’ стоютъ заучиванья наизусть.

НСКОЛЬКО СЛОВЪ ОБЪ ИВАН СЕРГЕВИЧ ТУРГЕНЕВ.

Міръ поэзіи безпредленъ, — но Тургеневъ признанъ Европой властелиномъ въ этомъ мір: геніальнымъ творчествомъ онъ покорялъ вс сердца всего образованнаго свта. Въ русской же литератур Тургеневъ безо всякаго сомннія занимаетъ первое мсто, онъ царь поэтовъ нашихъ, потому что ни одинъ еще не распоряжался въ такой степени умомъ и сердцемъ русскаго человка, ни одинъ еще до него не жилъ внутреннею жизнью русскаго народа съ такою цльностью и съ такою полнотою.
Прежде всего необходимо понять и оцнить нравственную высоту этого великаго человка. Можно утверждать, что такой высоты не достигалъ еще ни одинъ поэтъ, предшествовавшій Тургеневу. Боле чмъ кто-либо Тургеневъ проникнутъ былъ живымъ интересомъ къ широкому и свободному развитію и процвтанію родины. Понятія о гражданской жизни, которыя были усвоены лучшими писателями, предшествовавшими Тургеневу, не получили еще надлежащей широты, въ произведеніяхъ ихъ чувствуется недостатокъ свободнаго движенія, связывавшій мысли. Виною тому, правда, главнымъ образомъ, были условія нашей жизни,— силы, сильнйшія воли отдльнаго человка: истина не могла выражаться открыто, вещи не изображались въ ихъ настоящемъ свт, и свободная мысль, свободное толкованіе клеймились какъ преступленіе. Не было свободы ни въ наук, ни въ критик, ни въ поэзіи, ни въ роман — и въ исторіи нашего— общественнаго самосознанія встрчается не мало прискорбныхъ явленій. Но вина падаетъ въ значительной степени и на самихъ представителей литературы. Въ нихъ не было независимости мысли и свободнаго сужденія. Недоставало нравственныхъ устоевъ, силы, которая могла бы служить противовсомъ гнету извн. Представители не умли отстаивать независимость мысли на столько, по крайней мр, чтобы не впадать въ противорчіе съ убжденіями, составлявшими, повидимому, достояніе лучшихъ людей. Идеалы ихъ разлетались въ прахъ, какъ только приходилось имъ столкнуться съ дйствительностью. Примровъ тому много. Иные сознавали, что нельзя было ограничиваться однимъ лишь заявленіемъ того или другаго принципа, требовалось и проведеніе этихъ принциповъ въ дло, чтобы идти противъ золъ, продолжавшихъ обезсиливать внутреннія силы земли,— но на дйствіе наши писатели не были способны. У нихъ не было преданности иде. Это зависло во многихъ случаяхъ и отъ того, что уровень умственнаго развитія не былъ высокъ, а въ характерахъ мало любви къ человку. Наши поэты хотли и искали власти, а въ деспотическихъ умахъ любовь къ человку, къ обществу, къ родин, не находитъ себ почвы. Наши поэты часто чувствовали себя оскорбленными, когда ихъ никто оскорблять не думалъ, они испытывали бдстія гордости, мало испытавъ ея утшенія. Идеею добра общественнаго они мало наслаждались. Они слишкомъ честолюбивы и слишкомъ высокомрны, и страсть приводила ихъ въ отчаяніе. Въ одномъ бушевала непрерывная буря гнва и желаній, въ другомъ чувство злобы вндрялось. глубоко и съ жгучестью, третій раздражалъ раны уязвленной гордости — и вс вмст словно радовались злобно при вид враговъ своихъ. Наши поэты были могучіе, но болзненные геніи, природа ихъ бросила на жертву обществу и жизни, а въ нихъ общество и жизнь внесли вс свои яды. Единственнаго способа примиренія съ жизнью и развитія любви къ людямъ, нашимъ писателямъ недоставало, это — высоты понятій, которая состоитъ въ томъ, чтобы все видть.
Тургеневъ обладалъ этою высотою — онъ все видлъ. Онъ любилъ міръ, потому что объяснялъ его механизмъ, онъ интересуется страстями людскими, потому что чувствуетъ ихъ естественность, онъ понимаетъ ихъ силу, потому что сознаетъ ихъ необходимость. Tout comprendre c’est tout pardonner — и Тургеневъ предохраняетъ воображеніе и умъ читателя отъ отвращенія къ жизни. Тургеневъ усматриваетъ въ мір высокія истины,— они заслоненны лишь въ жизни рутиною и косностью, онъ видитъ великодушныя порывы и инстинкты, которые въ жизни заглушаются насиліемъ. Но онъ понимаетъ, что никакая злоба людская не искоренитъ однако идеальныхъ стремленіи. Онъ надется, что восторжествуютъ широкія идеи, подавляемыя тьмою и невжествомъ.
Но для борьбы съ тьмою нужна и любовь. А Тургеневъ любилъ и этою любовью былъ великъ. Онъ представляется намъ въ этомъ отношеніи первымъ поэтомъ у насъ, оставшимся себ врнымъ отъ момента появленія на литературномъ поприщ до послдней минуты своей жизни. Основное начало, съ которымъ вступилъ онъ на дорогу вождя, повторилъ онъ на смертномъ одр: ‘Любите людей, какъ я ихъ любилъ’. Слово и дло не расходились у него. Цльность — первая и главная отличительная черта его характера, и она-то заставляетъ всхъ преклониться передъ нимъ.
Цльное міросозерцаніе, послдовательно-стойкое проведеніе своихъ идеаловъ — этого не было еще ни у одного изъ тхъ, съ которыми Тургенева ставятъ въ рядъ. Никто еще не сохранялъ до конца жизни той невозмутимой, ясной вры въ людей и той возвышенной, нравственной чистоты, которыми онъ всегда горлъ, и-которыми дышатъ вс его произведенія. Кто-то сказалъ о Тургенев: ‘Если раздть Тургенева и поставить противъ окна, то онъ будетъ свтиться, какъ кусокъ хрусталя — такъ чистъ онъ нравственно между нами’.
Любовь Тургенева къ людямъ вообще, обнаруживается особенно сильно въ отношеніи къ русскому народу — и горе только, что могъ онъ проявить ее не иначе, какъ удалившись изъ Россіи: ‘Мн необходимо нужно было удалиться отъ моего врага за тмъ, чтобы изъ самой моей дали сильне напасть на него. Въ моихъ глазахъ врагъ этотъ имлъ опредленный образъ, носилъ извстное имя: врагъ этотъ былъ — крпостное право. Подъ этимъ именемъ я собралъ и сосредоточилъ все, противъ чего я ршился бороться до конца, съ чмъ я поклялся никогда не примириться… Это была моя Аннибаловская клятва… Я и на Западъ ушелъ для того, чтобы лучше ее исполнить’. И такъ клятву подсказало ему чувство любви къ родной стран.
Возвышенность патріотическаго чувства Т. ршительно выдляетъ его изъ ряда первостепенныхъ нашихъ писателей. Какъ истый человколюбецъ, высокоразвитый и широко образованный человкъ, онъ освтилъ ‘темное царство’ и съ нимъ боролся постоянно и побдоносно. Онъ побждалъ побдителей только благодаря тому, что въ немъ билось сердце, сочувствовавшее людскому горю. Онъ показалъ, что у насъ стремленіе къ воздуху къ свту — безсильно, что оно парализуется грубой силой и гибнетъ безутшно, онъ и врага знаетъ, губящаго все, но и въ немъ онъ не ненавидитъ человка, онъ его любитъ даже,— но онъ его заставляетъ сознательно относиться къ дйствіямъ, взглянуть правд въ глаза прямо. Онъ показываетъ, что ничтожество и пустота совершаютъ безправіе безсознательно, что нарушая законы гуманности, люди не по праву считаютъ себя достойными уваженія.
Тургеневъ сердцемъ и душею принадлежалъ Россіи. Онъ любилъ свое отечество,— онъ не сочувствовалъ только славянофильской партіи — и кто станетъ его винить зато, что ему казались ребяческими отрицаніе западной цивилизаціи и условія основать какую-то особую восточно-славянскую цивилизацію на развалинахъ патріархальнаго крпостничества, которое онъ ненавидлъ всми силами души. Онъ и Россію потому любилъ, что западъ уважалъ, и въ Нмецкое море окунулся не изъ раболпства къ нему, а потому, что на запад онъ находилъ начала того добра, которое могло бы возродить родину. ‘Да-съ, я западникъ, говорилъ Тургеневъ устами Потугина, т. е. говоря точне я преданъ образованности, той самой образованности, надъ которою теперь у насъ такъ мило потшаются — цивилизаціи… это слово еще лучше — и люблю я ее всмъ сердцемъ, и врю въ нее, и другой любви, другой вры у меня нтъ и не будетъ!— Это слово и понятно, и чисто, и свято…’ То, что Тургеневъ говорилъ о Блинскомъ, вполн примнимо къ самому Тургеневу: ‘Западническія убжденія Блинскаго ни на волосъ не ослабили въ немъ его пониманія, его чутья всего русскаго, не измнили той русской струи, которая била во всемъ его существ — тому доказательство каждая его статья. Да, онъ чувствовалъ. русскую суть, какъ никто’. Правда, самъ Тургеневъ говоритъ: ‘я коренной, неисправимый западникъ и нисколько этого не скрывалъ и не скрываю’,— но бросившись ‘внизъ головою въ нмецкое море’ онъ не отчуждался отъ родины. Устами одного героя онъ говоритъ: ‘Россію я страстно любилъ и люблю’, а съ другой стороны онъ не рабски поклонялся западу, онъ въ лиц Паншина вывелъ вс комическія стороны западничества и заставилъ Лаврецкаго ‘разбить его на всхъ пунктахъ’. Тургеневъ остался европейцемъ въ томъ лучшемъ смысл, отъ котораго ни одному русскому отказаться невозможно: онъ хотлъ свободу, полную свободу воззрній и понятій. И здсь слдующія слова Тургенева можно примнить къ нему самому: ‘Блинскій любилъ Россію, но онъ также любилъ просвщеніе и свободу: соединить въ одно эти высшіе для него интересы — вотъ въ чемъ состоялъ весь смыслъ его дятельности, вотъ къ чему онъ стремился’. Говоритъ же Шубинъ объ Инсаров: ‘Онъ сушь и всхъ насъ въ порошекъ стереть можетъ. Онъ со своею землею связанъ — не то, что наши пустые сосуды, которые ластятся къ народу: влейся, молъ, въ насъ живая вода’ — стало быть вн народности нтъ настоящей жизни. Въ другомъ мст Тургеневъ совершенно опредлительно высказываетъ значеніе народности въ литератур, искусств, поэзіи. Будучи самъ свободнымъ мыслителемъ, онъ чуждъ былъ идолопоклонства. Устами одного героя онъ говоритъ: ‘Кто же васъ заставляетъ принимать зря? Вдь, вы чужое берете не потому, что оно вамъ чужое, а потому, что оно вамъ пригодно: стало быть, вы соображаете, вы выбираете. А что до результатовъ — такъ вы не извольте безпокоиться: своеобразность въ нихъ будетъ въ силу мстныхъ, климатическихъ, народныхъ и прочихъ условій… Вы только предлагайте пищу добрую, а народный желудокъ ее переваритъ по-своему, и со временемъ, когда организмъ окрпнетъ, онъ дастъ свой сокъ. Возьмите примръ хоть съ нашего языка. Петръ наводнилъ его тысячами чужеземныхъ словъ… Сперва, точно, вышло нчто чудовищное, а потомъ началось перевариванье… Понятія привились и усвоились, чужія формы постепенно испарились, языкъ въ собственныхъ ндрахъ нашелъ ихъ чмъ замнить и — теперь вашъ покорный слуга, стилистъ весьма посредственный, берется перевести любую страницу изъ Гегеля, неупотребивъ ни одного неславянскаго слова… Что произошло съ языкомъ, то, должно надяться, произойдетъ и въ другихъ сферахъ. Весь вопросъ въ томъ — крпка ли натура? а наша натура — ничего, выдержитъ, не въ такихъ была передрягахъ. Бояться за свое здоровье, за свою самостоятельность могутъ одни нервные больные, да слабые народы, точно также, какъ восторгаться до пны у рта тону, что мы, молъ, русскіе,— способны одни праздные люди… Въ своихъ ‘ Воспоминаніяхъ ‘ онъ говоритъ: ‘ Неужели же мы такъ мало самобытны, такъ слабы, что должны бояться всякаго посторонняго вліянія и съ дтскимъ ужасомъ отмахиваться отъ него, какъ-бы онъ насъ не испортилъ? Я этого не полагаю: я полагаю, напротивъ, что насъ хоть въ семи водахъ мой — нашей русской сути изъ насъ не вывести. Да и что бы мы были, въ противномъ случа, за плохенькій народецъ!..’
Цльностью натуры, конечно, обусловливается и правдивость въ изображеніи типовъ — характеръ его творчества вытекаетъ изъ правдивой его натуры. Если онъ принимался писать, то только по внутреннему крайнему побужденію творчества, онъ не въ силахъ былъ отршиться отъ этого побужденія, хотя онъ длалъ попытки противиться ему. Образы, создавшіеся въ его фантазіи, какъ результатъ лично пережитаго или передуманнаго, не давали ему покоя, преслдовали его — и онъ чувствовалъ себя свободнымъ только посл того, какъ записалъ то, что они говорили ему или другъ другу. Въ минуты внутренней работы, разсказываетъ Пичъ, онъ запирался въ своей комнат и, подобно льву въ клтк, въ волненіи прохаживался взадъ и впередъ и стоналъ — и когда онъ принимался за перо, тогда онъ всмъ своимъ существомъ переживалъ то, что изображалъ. Когда онъ писалъ повсть ‘Несчастную’, въ которой изобразилъ сцену изъ студенческой жизни, глубоко запечатлвшуюся въ его душ, и почти вопреки собственному желанію рисовалъ образъ несчастной покинутой двушки, онъ плакалъ.
Громадное вліяніе поэзіи Тургенева обусловливается тмъ, что будучи великимъ человкомъ, онъ еще въ большей мр великій художникъ. Блестящая наблюдательность при удивительной сил воображенія, богатаго и непринужденнаго, раскрывала ему всю природу и всего человка, и при помощи могучаго его языка онъ творилъ чудеса. Его образы не игра восторженной фантазіи или мечтаній автора, и не воплощеніе личныхъ идеаловъ, а добросовстные этюды, созданные на основаніи тщательнйшихъ наблюденій и самого тонкаго пониманія дйствительности. Съ мечтательною поэзіею его свтлый умъ не могъ вовсе ужиться. У него нтъ романовъ съ придуманными интригами, съ манекенами, вмсто живыхъ людей, съ красивымъ вымысломъ и придуманными страданіями. Свои сюжеты онъ бралъ изъ жизни, въ ней онъ почерпалъ вдохновеніе и въ ней искалъ типовъ.
Тургеневъ обладаетъ въ высшей степени характеристическимъ свойствомъ истиннаго поэта: умньемъ изображать настоящихъ, живыхъ людей. Дйствующія лица его не только производятъ вншнее впечатлніе живыхъ людей, но они обладаютъ богатой повседневной внутренней жизнью, благодаря которой мы можемъ съ ними ознакомиться всесторонне, обстоятельно. Ни у Пушкина, ни у Лермонтова, ни у Гоголя мы этого не видимъ, У всхъ у нихъ человкъ изображается съ какой нибудь одной, преобладающей стороны, или рисуется общій, отвлеченный образъ. Превосходство Тургенева какъ великаго художника выражается всего боле въ тождественности впечатлній, производимыхъ его дйствующими лицами на читателя съ сужденіями объ этихъ лицахъ самого автора. Ни о пушкинскихъ, ни о лермонтовскихъ герояхъ этого сказать нельзя, а если оно примнимо въ высшей мр къ Гоголю, то только относительно одной какой либо черты, но не лица, не характера.
По мр того, какъ характеръ получаетъ большее значеніе, поэтъ подвергаетъ его такому глубокому и обстоятельному изученію, что ознакомившись съ этимъ типомъ, нетрудно выяснить себ капитальную сторону жизни. Таковъ, напр., Рудинъ. Трудно себ представить что либо боле совершеннаго въ изображеніи человческаго характера, полнаго неврія въ личное счастье и неспособнаго отдаться длу, вслдствіе отсутствія1 устойчивости. Въ немъ и вра въ самого себя, въ свои силы,— но эта вра ограничивается словами, въ принцип онъ готовъ на самоотреченіе,— но оно безплодно, и рядомъ съ этимъ кокетство и рисовка, хотя безкорыстная. Сильный въ діалектит, вліятельный въ разсужденіи, — онъ увлекается собственнымъ краснорчіемъ — и деспотиченъ въ авторитет своемъ и высокомрно-снисходителенъ съ людьми, восторгаясь идеею, желая въ сущности добра людямъ, стран — онъ неспособенъ отдаться длу, есть въ немъ жажда дятельности, но нтъ выдержки, его задачи широки,— но при отсутствіи фактическихъ знаній — задачи становятся неисполнимыми.
Вотъ разработка характера — русскаго характера.
Типовъ у Тургенева множество,— собственно, что ни лицо, то типъ, но каждый изъ нихъ выражаетъ какую нибудь самостоятельную идею, каждый изъ нихъ отличается особенностью, у каждаго свой особый кругозоръ, свои языкъ, и на каждомъ лежитъ печать той среды, изъ которой выхваченъ. У него нтъ двухъ подобныхъ типовъ, и никогда онъ не создавалъ фигуръ безцвтныхъ, незначущихъ, занимающихъ пустое мсто. Если встрчаются типы, имющіе отношеніе къ одной и той же иде, то каждый изъ нихъ оригиналенъ относительно другаго. Взять, напр., Ермолая и Абалдуя — безшабашныхъ, ладящихъ, Сдепушку, Сучка и ддушку изъ Ананьева — забитыхъ, Звркова и Пночкина, этихъ безсердечныхъ помщиковъ — и вс они лица сами по себ.
Тургеневъ всецло входитъ въ натуру изображаемаго, онъ и дтей изображаетъ, еловно самъ онъ это дитя. Не могу не привести замчательно художественный разговоръ двухъ мальчиковъ.
‘А что, Ваня, ласково заговорилъ едя:— что твоя сестра Анютка здорова?
— Здорова, отвчалъ Ваня, слегка картавя.
— Ты ей скажи, что она къ намъ отчего не ходитъ?
— Не знаю.
— Ты ей скажи, чтобы она ходила.
— Скажу.
— Ты ей скажи, что я ей гостинца дамъ.
— А мн дашь?
— И теб дамъ.
Ваня вздохнулъ.
Эта одна жемчужина чего стоитъ: ‘ Ты ей скажи, что она къ намъ отчего не ходитъ? ‘
Вспомнимъ, напр., разговоръ Поликарпа съ племянникомъ (въ Татьян Борисовн).
Конечно, главные типы требовали особенно серіозной и внимательной обработки — и результатъ такого отношенія къ искусству тотъ, что его типы живучи, они останутся близкими, пока будетъ существовать русскій языкъ.
Мы не знаемъ другого, такого чуднаго, вдохновеннаго художника, создававшаго бы такіе обаятельные и оригинальные образы, въ которыхъ правда такъ тсно сливалась бы съ идеалами и творческими вымыслами. Замчательное чутье указывало ему всегда т предлы, которыхъ не долженъ переступать истинный художникъ. Никто изъ нашихъ писателей, изъ писателей европейскихъ, не умлъ, подобно ему, оттнить въ своихъ произведеніяхъ извстныя мста съ тою цлью, чтобы придать боле яркое освщеніе тому, что должно выступить въ полномъ свт. И всегда съ чувствомъ мры. У него никогда какъ у Гоголя, напр., не найдется лишняго балласта. Везд и всегда Тургеневъ умлъ оставаться цлымъ и никогда не расплывался въ лишнихъ подробностяхъ.
Мы указали выше, что у него нтъ двухъ одинаковыхъ лицъ — а между тмъ вс до одного люди русскіе со всми ихъ достоинствами, и недостатками, со всми свойствами русскихъ людей. Глубокій психологъ и тонкій художникъ, авторъ уметъ въ нсколькихъ страницахъ создать вполн законченное произведеніе. Онъ нсколькими штрихами рисуетъ цлыя фигуры такъ легко и свободно, что дивишься, какъ можетъ онъ, повидимому такими ничтожными средствами достигнуть такихъ поразительныхъ результатовъ. Это такой великій знатокъ человческой души и сердца, которому нтъ соперниковъ, у насъ по крайней мр. Чтобы заставить васъ проникнуть въ душу людей, которыхъ онъ вамъ обрисовываетъ вполн нсколькими словами, онъ окружаетъ ихъ такой обстановкой, которая сразу объясняетъ все, — и поражаетъ своею реальностью. Невольно, съ первыхъ же строкъ разсказа переноситесь въ ту среду, какую изображаетъ авторъ, начинаете жить жизнью героевъ, дышать однимъ воздухомъ, радоваться ихъ радостямъ и горевать ихъ печалями. Онъ обладаетъ чарующею способностью воспроизводить въ одно мгновеніе ока выводимое лицо, его тло, духъ, прошедшее, настоящее со всми подробностями и глубиною его существа, съ точною позою и выраженіемъ физіономіи. Вотъ образчикъ того, какъ два штриха рисуютъ характеръ и положеніе.
‘Онъ (Пночкинъ) повелъ меня въ свой кабинетъ. Вмст съ чаемъ подали намъ котлеты, яйца въ смятку, масло, медъ, сыръ и пр. Два каммердинера, въ чистыхъ блыхъ перчаткахъ, быстро и молча предупреждали наши малйшія желанія. Мы сидли на персидскомъ диван. На Аркаді Павлыч были широкіе шелковые шаровары, черная бархатная куртка, красивый фесъ съ синей кистью и китайскія желтыя туфли безъ задковъ. Онъ пилъ чай, смялся, разсматривалъ свои ногти, курилъ, подкладывалъ себ по душки подъ бокъ и вообще чувствовалъ себя въ отличномъ расположеніи духа. Позавтракавши плотно и съ видимымъ удовольствіемъ. Аркадій Павлычъ налилъ себ рюмку краснаго вина, поднесъ ее къ губамъ и вдругъ нахмурился.
— Отчего вино не нагрто? спросилъ онъ довольно рзкимъ голосомъ одного изъ каммердинеровъ.
Еаммердинеръ смшался, остановился, какъ вкопанный, и поблднлъ.
— Вдь я тебя спрашиваю, любезный мой, спокойно продолжалъ Аркадій Павлычъ, не спуская съ него глазъ.
Несчастный каммердинеръ помялся на мст, покрутилъ салфеткой и не сказалъ ни слова. Аркадій Павлычъ потупилъ голову и задумчиво посмотрлъ на него изъ подлобья.
— Pardon, mon cher, промолвилъ онъ съ пріятной улыбкой, дружески коснувшись рукой до моего колна, и снова уставился на каммердинера.— Ну, ступай, прибавилъ онъ посл небольшаго молчанья, поднялъ брови и позвонилъ.
Вошелъ человкъ толстый, смуглый, черноволосый, съ низкимъ лбомъ и совершенно заплывшими глазами.
— Насчетъ едора… распорядиться, проговорилъ Аркадій Павлычъ въ полголоса и съ совершеннымъ самообладаніемъ.
— Слушаю-съ, отвчалъ толстый и вышелъ.
На основаніи произведеній Тургенева можно было бы составить энциклопедическій словарь, который содержалъ бы въ себ все, что иметъ отношеніе къ проявленіямъ душевной, нравственной и духовной жизни человка вообще, а русскаго въ частности и особенности. Можно было бы составить исторію развитія души человка, исторію развитія идей въ русскомъ обществ — исторію русскаго общества 19-го ст. Исторія итого и другого и третьяго опиралась бы на фактахъ, говорящихъ о глубокомъ знаніи человческой натуры и русской народности. Въ русской народности онъ сидитъ глубокими и мощными корнями. Начать съ изображенія русскаго склада ума простонароднаго, нравственнаго строя русскаго простого человка. Чувство состраданія и любви къ ближнему, миролюбивость и уживчивость,отсутствіе зависти, ревности, злобы и вражды—все это подмчено и изображено удивительно врно, русскій мужикъ добродушенъ и терпливъ, невзыскателенъ и безпритязателенъ. Русскій мужикъ представляетъ здоровую натуру, и изъ него можно сдлать великое, при условіяхъ благопріятныхъ. Въ мужик и остроумія много и юмора. Мы найдемъ. среди народа и идеалиста, и романтика восторженнаго и мечтательнаго,— и административную голову. Здравый смыслъ подсказываетъ простому человку худое и доброе. Простой умъ понимаетъ, что ‘молодые господа больно мудрятъ, съ мужикомъ, какъ съ куклою поступаютъ, повертятъ, поломаютъ, да бросаютъ’. Онъ хочетъ видть новые порядки, но хочетъ видть въ нихъ разумныя начала. ‘Старое вымерло, а новое не нарождается,— и чмъ это кончится’, говоритъ Однодворецъ.— А вмст съ тмъ удары судьбы переноситъ русскій человкъ съ стойкой выносливостью,— и когда онъ умираетъ даже,— ни вздоха, ни жалобы, ни стона, и ‘умираетъ’ словно обрядъ совершаетъ: холодно и просто’.
Вс созданныя фигуры и типы носятъ въ себ что то возвышающее и облагораживающее, они привлекаютъ читателя — а между тмъ вс До одной словно съ натуры срисованы.
Если натуры русскія свжи, здоровы, крпки, если они, какъ выражается Тургеневъ въ одномъ мст, ‘уврены въ своей сил и крпости’, если ‘русскій не прочь поломать себя, когда нужно’, если ‘онъ смло глядитъ впередъ’ — то условія окружающія неблагопріятны для развитія силъ народныхъ — это ясно изъ множества поэтическихъ образовъ, реальныхъ, дйствительныхъ. Нужно замтить, что не смотря на то, что Т. писалъ съ предвзятою мыслью, онъ однако’никогда не навязывалъ своихъ воззрній. Только съ нимъ нельзя не согласиться въ виду единственнаго вывода, какой напрашивается читателю изъ анализа представленныхъ образовъ: логика вдь одна. Слдуетъ не забывать, что Т. всегда становился на объективную точку зрнія соціолога, внимательно изучающаго вліяніе среды на характеръ, что онъ даже не длаетъ никакихъ обобщеніи, напр. въ Запискахъ Охотника, гд вліяніе крпостнаго права бьетъ въ глаза.
Въ стремленіи къ истин, къ правд, онъ хотлъ заставить самихъ читателей вдумываться и придти къ надлежащимъ выводамъ. Правдивостью его натуры объясняется великое достоинство какъ художника, что онъ не позволялъ себ ни малйшаго преувеличенія въ изображеніи лицъ, положеній, чувствъ, онъ никогда не увлекался идеею до того, чтобы измнить своему уваженію къ человческой природ. Т. представляется скоре всего толкователемъ человка и природы,— онъ производитъ анализъ характеровъ, его талантъ состоитъ въ медленномъ собираніи многочисленныхъ подробностей, въ осторожной классификаціи, въ методическомъ выраженіи идей. Онъ заставляетъ взвшивать происшествія, взвшивать людей.
Взвшивая характеры, мы убждаемся, что здоровыхъ, нормальныхъ людей въ образованныхъ слояхъ нашего общества — мало. Здсь все болзненно, странно, исключительно. Люди съ твердымъ сердцемъ и могучей волей вовсе не встрчаются среди главныхъ дйствующихъ лицъ, исключая Базарова. Когда Т. нужно изобразить настоящаго человка, онъ беретъ болгарина и его надляетъ качествами, которыхъ нтъ у русскихъ лучшихъ людей. Характеры, къ которымъ Т. чувствуетъ уваженіе, обрисовываются слегка, они стоятъ у него на заднемъ фон — и въ большинств случаевъ употребляются лишь для контраста, чтобы ясне выказать слабую сторону главныхъ своихъ героевъ.— Его герои непослдовательны, безъ выдержки, полные внутреннихъ противорчій, они не увренны въ себ, они неустойчивы и сворачиваютъ съ избраннаго пути каждый разъ, при встрч съ малйшимъ препятствіемъ.
Замчательно, что поэтъ, представляя себ всегда возвышенный идеалъ человка, не допускаетъ ни для кого возможности подняться до этого идеала, и со строгостью знатока жизни обличаетъ слабость: неумнье оставаться врнымъ идеалу, самимъ избранному.
Въ ‘Переписк’ Алексй задумалъ доброе дло — дать счастье женщин,— и онъ покидаетъ ее. Рудинъ принимается и за одно, и за другое, и за третье — и бросаетъ все, не докончивъ ничего, онъ и Наталью бросаетъ. Санинъ не устоялъ противъ соблазна кокетства и оставляетъ чудную двушку для души испорченной. Литвиновъ — тоже.— Вс бросаютъ сердечную доброту, честныя порывы, красоту и идеалы ради сомнительнаго счастья, безъ основанія. Въ мечтахъ своихъ его лица не умютъ избгать крайности: то создадутъ себ міръ прелестный, но произвольной, то рисуютъ себ мракъ, и страданія пополняютъ душу — и они гибнутъ вс. Все терпитъ крушеніе, ничего Россіи не удается, намренія благія, самопожертвованіе громадное — но нтъ соотношенія между цлями и средствами…
Находится ли такое отношеніе къ нашей жизни въ связи съ меланхолическимъ характеромъ самого поэта? Можетъ быть и да. Когда италіанскій писатель Чіамполли обратился къ Т. сообщить о себ біографическія свднія, Т. отвтилъ: ‘Toute ma biographie est dans mes livres’. Жизнь его протекала на глазахъ у всхъ людей, хотя на чужой сторон. Въ существованіи этого человка нтъ тайны и скрытыхъ сторонъ,— и вс утверждаютъ, что дйствительно меланхолическій умъ отличалъ поэта. Ральстонъ предполагаетъ, что не только природная меланхолія придавала мрачный колоритъ его фантазіи, самая жизнь его не была увнчана тмъ счастьемъ, котораго онъ заслуживалъ боле всхъ на свт, и Тургеневъ говорилъ, что онъ чувствовалъ себя рожденнымъ для мирной семейной жизни, но судьб угодно было отказать ему въ радостномъ домашнемъ очаг. Быть можетъ поэтому, полагаетъ Ральстонъ, его характеръ принялъ печальный оттнокъ, отразившійся въ его произведеніяхъ.— Въ этомъ замчаніи, вроятно, много справедливаго, но иметъ значеніе больше при оцнк тхъ произведеній, въ которыхъ личность Т. играетъ главную роль: тогда ‘струны его звучали, когда рвались’, но общественное его разочарованіе иметъ, кажется, основаніе въ другомъ. Главною причиною мрачнаго взгляда на жизнь, выразившагося въ общей мысли, что въ Россіи ничего не удается, заключается въ горячей любви къ родин. Онъ чувствовалъ и близко принималъ къ сердцу разнообразныя теченія нашей жизни, онъ видлъ, что теченія насъ уносятъ, но куда — онъ не зналъ, не предвидлъ, или предчувствовалъ дурное. Отсюда его душевная тоска. Идеи, которыя ему были дороги, рушились на его глазахъ, а другихъ въ замнъ онъ не видлъ, онъ мучился сознаніемъ неизвстности, ему страшно вспомнить, какъ разбились его надежды,— ‘Не оглядывайся назадъ, не вспоминай, не стремись туда, гд свтло, гд смется молодость, гд надежда внчается цвтами весны, гд голубка радость бьетъ лазурными крылани, гд любовь, какъ роса на зар, сіяетъ слезами восторга, не смотри туда, гд блаженство, и вра, и сила — тамъ не наше мсто! ‘ Но онъ боится заглянуть и въ будущее: ‘Но будь остороженъ… не гляди впередъ, бдный старикъ! ‘ А глядть впередъ все-же не отказывается поэтъ,— и надежда увидть счастливую жизнь не покидаетъ его, хотя не очень онъ довряетъ ей, ‘Помните, я спрашивалъ у васъ тогда, будутъ-ли у насъ люди? и вы мн отвчали: ‘будутъ’… и вотъ теперь, я, отсюда, изъ моего ‘прекраснаго далека’ снова васъ спрашиваю: ну что-же, Уваръ Ивановичъ, будутъ?’…
Женщины счастливе. Будущность у нихъ великая. За ними и сила характера, ведущая смю впередъ, и ясность чистой мысли, указывающей идеалъ, и здоровая энергія, поддерживающая бодрость духа. Одна отдается мысли страстно, безповоротно, во что бы ни стало, не разбирая, опасно-ли осуществленіе ея, или нтъ — и мысль осуществляется. Другая строга и, чувствуя сильно, обладаетъ сдержанностью, цль впереди обозначена, и къ ней она идетъ, хотя достиженіе покупается цною мучительныхъ страданій. Третья встртилась съ несчастьемъ лицомъ къ лицу, сердце разбито,— но она вынослива и молчаливо несетъ свой крестъ.
Очарованія женщины — не лишена ни одна. Вс он любятъ, и любятъ безъ мры, и не могутъ-не любить, хотя пришлось бы поплатиться жизнью. Одна ослплена неожиданнымъ видніемъ счастья, и она прислушивается къ чудной мелодіи любви, которая звучитъ въ ея сердц, Другая объята чувствомъ до того, что слова ей перестаютъ повиноваться, и она говоритъ, чего не хотла бы сказать, въ чемъ за минуту она никогда не созналась бы. Въ третьей — неотразимое вторженіе любви преобразуетъ характеръ, и переполненная душа, сама того не подозрвая, прибгаетъ къ изліяніямъ.
Вс женщины Тургенева мужественны, по природ своей на перекоръ они не идутъ.
Къ природ Тургеневъ питаетъ страстную любовь. Онъ подслушалъ ее и изучилъ ее глубоко. Не удивительно: онъ жилъ съ природою раннимъ утромъ до зари, и глубокою позднею ночью, онъ видлъ ее въ знойный день и въ теплый вечеръ, онъ встрчался и съ бурею и ненастьемъ, по цлымъ днямъ онъ выслживалъ образованіе тучъ и переливы свта, онъ прислушивался къ шуму воды и къ шелесту листьевъ, онъ внималъ пнію птицъ и чуялъ движеніе воздуха. Въ изображеніяхъ явленій природы Тургеневъ неподражаемъ, и въ европейскій литератур онъ не иметъ соперниковъ… Нигд нтъ искусственности, натянутости, дланности, онъ изображаетъ, что видлъ, что ощущалъ и чувствовалъ насамомъ дл, а потому, все, что выходило изъ подъ его пера, выливалось легко и свободно. Никто не можетъ сравняться съ нимъ въ рисованіи картинъ природы.— Картины всегда являются въ томъ свт, который освщаетъ ихъ съ самой рельефной стороны. Онъ писалъ съ натуры, но свтъ, который онъ бросалъ на свои картины, длалъ ихъ идеальными. Языкъ его при этомъ замчателенъ и дивенъ,— гибокъ какъ звуки, и описанія его — музыка: вс ея переливы, вс изгибы. Поэтъ настраиваетъ читателя по своему желанію, и невольно проникаешься чувствомъ, жившимъ въ душ поэта. И съ какимъ тонкимъ разсчетомъ вводитъ онъ природу въ общее дйствіе. То ею начинается дйствіе, то ею заканчивается — и всегда въ соотвтствіи съ нимъ, то сама природа играетъ первостепенную роль — и каждый разъ съ одинаковымъ эффектомъ, безъ претензіи, съ одинаковою прелестью, безъ прикрасъ. Какъ, напримръ, гармонируетъ картина мрачнаго глухаго лса, въ бурную пору, съ разсказомъ о мрачномъ бирюк, словно изъ земли выросшемъ, а бдная обстановка его убогаго жилища съ изображеніемъ дождя, который хлещетъ въ окно — и прнэтой обстановк угрюмый бирюкъ разсказываетъ съ сокрушеннымъ сердцемъ и съ жестокой улыбкой о томъ, какъ сбжала жена. Въ какомъ соотвтствіи, напр. съ другой стороны, стоитъ палящій знойный день, томительно изнуряющій, съ изображеніемъ несчастнаго Власа, оборваннаго, голоднаго и изможденнаго, приблудшаго изъ далека, чтобы вымолить уменьшеніе оброка. ‘Въ начал августа жары стоятъ нестерпимые… Мы сидли въ тни, но и въ тни было душно. Тяжелый, знойный воздухъ словно замеръ, горячее лицо съ тоской искало втра, да втра-то не было. Солнце такъ и било съ синяго, потемнвшаго неба, прямо передъ нами, на другомъ берегу, желтло овсяное поле, койгд проросшее полынью, и хоть-бы одинъ колосъ пошевельнулся. Не много пониже, крестьянская лошадь стояла въ рк по колни и лниво обмахивалась мокрымъ хвостомъ, изрдка подъ нависшимъ кустомъ всплывала большая рыба, пускала пузыри и тихо погрузилась на дно, оставивъ за собою легкую зыбь. Кузнечики трещали въ порыжлой трав, перепела кричали какъ-бы нехотя, ястреба плавно носилися надъ полями и часто останавливались на мст, быстро махая крылами и распустивъ хвостъ веромъ. Мы сидли неподвижно, подавленные жаромъ’. Плачешь съ мужикомъ, который разсказывалъ, какъ его баринъ прогналъ, а ‘мужикъ разсказывалъ намъ все это съ насмшкой, словно о другомъ рчь шла, но на маленькіе и съеженные его глазки, навертывалась слезинка, губы его поддергивало. ‘Что же ты теперь домой идешь?’ спрашиваютъ его.
— А то куда, извстно домой. Жена, чай, теперь съ голоду въ кулакъ свиститъ.
— А къ прикащику пойдешь?
— Зачмъ я къ нему пойду… да мн съ полугоря, взять-то съ меня нечего… Ужъ братъ, какъ ты тамъ не хитри,— шалишь, безотвтная моя голова! (мужикъ разсмялся). Ужъ онъ тамъ какъ-ни мудри,— а ужь…
Онъ опять засмялся.
— Что же это плохо, братъ Власъ.
А чмъ плохо? Н… (у Власа голосъ прервался). Эка жара стоитъ продолжалъ онъ, утирая лицо рукавомъ.
А какая картина можетъ быть боле подходящая къ той обстановк, какая рисуется въ ‘Свиданіи’ въ тотъ моментъ, когда наглый Викторъ Александровичъ высвобождается изъ объятій несчастной обманутой То осень,— холодно, какъ въ душ соблазнителя, и печально и скорбно, какъ въ наболвшей душ покинутой крестьянки: ‘Внезапныя, надрывающія грудь рыданья не дали ей докончить рчь — она повалилась лицомъ на траву и горько, горько заплакала… Все ея тло судорожно волновалось, затылокъ такъ и поднимался у ней… Долго сдержанное горе хлынуло наконецъ потокомъ. Викторъ постоялъ надъ ней, постоялъ, пожалъ плечами, повернулся и ушелъ большими шагами’… И тогда —
… ‘Солнце стояло уже низко на блдно-ясномъ неб, лучи его тоже какъ будто поблекли и похолодли: они не сіяли, они разливались ровнымъ, почти водянистымъ свтомъ. До вечера оставалось не боле получаса, а заря едва-едва зажигалась. Порывистый втеръ быстро мчался мн навстрчу черезъ желтое, высохшее жнивье, торопливо вздымаясь передъ нимъ, стремились мимо, черезъ дорогу, вдоль опушки, маленькіе, покоробленные листья, сторона рощи, обращенная стною въ поле, вся дрожала и сверкала мелкимъ сверканьемъ, четко, но не ярко, на красноватой трав, на былинкахъ, на соломенкахъ, всюду блестли и волновались безчисленныя нити осеннихъ паутинъ. Я остановился… Мн стало грустно, сквозь невеселую, хотя свжую улыбку увядающей природы, казалось, прокрадывался унылый страхъ недалекой зимы. Высоко надо мной, тяжело и рзко разская воздухъ крылами, пролетлъ осторожный воронъ, повернулъ голову, посмотрлъ на меня съ боку, взмылъ и, отрывисто каркая, скрылся за лсомъ, большое стадо голубей рзко пронеслось съ гумна и, внезапно закружившись столбомъ, хлопотливо разслось по полю — признакъ осени’!
Необыкновенно рельефно обнаруживается вліяніе природы на человка, характерно изображаются поэтическія воззрнія простого человка на природу. Напр. въ ‘Бжиномъ луг’. Вспомнимъ маленькаго трусливаго Ильюшу и его разсказы о вдьмахъ, задумчиваго и серьезнаго Костю, сообщающаго, что сталось съ Гаврилой, которому натворила бду русалка, затмъ исторію о привидніяхъ, о лшемъ, о душахъ, о мертвецахъ…. ‘и вдругъ въ отдаленіи раздался протяжный, звенящій, почти стенящій звукъ, одинъ изъ тхъ непонятныхъ ночныхъ звуковъ, которые возникаютъ иногда среди глубокой тишины, поднимаются, стоятъ въ воздух и медленно разносятся наконецъ, какъ бы замирая. Прислушаешься — и какъ будто нтъ ничего, а звенитъ.. Казалось, кто-то долго, долго прокричалъ подъ самымъ небосклономъ, кто-то другой какъ будто отозвался ему въ лсу тонкимъ, острымъ хохотомъ,— и слабый, шипящій свистъ промчался по рк. Мальчики переглянулись, вздрогнули…
— Съ нами крестная сила…
Дти дрожатъ со страха, а упиваются разсказами и отдаются ему безраздльно.—
Художественно въ высокой степени изображается грозное и разрушительное дйствіе силъ природы — безсильный человкъ испытываетъ эту силу и страшно ему при мысли о ней.
Ни Пушкинъ, ни Лермонтовъ, изображавшіе пышную природу Кавказа, не имли средствъ для подобнаго изображенія,— и повсюду естественность и простота.—
Тургеневъ изучилъ хорошо и міръ животныхъ — словно въ разговоры съ нимъ вступалъ и узнавалъ тайные помыслы. Конь Чертопханова — просто психологическій очеркъ въ полномъ смысл слова. Сравненіе двухъ коней — необыкновенно тонкій анализъ мельчайшихъ, неуловимыхъ для обычнаго глаза подробностей. Образъ собаки Балетки — это прелестный психологическій этюдъ.—
Но внецъ всего — это русскій языкъ поэта. Чтобы ни говорили — такимъ языкомъ писать не умлъ никто. Это верхъ совершенства! Нтъ языка боле точнаго и боле плавнаго. Изъ за каждой фразы видна картина, поза, жестъ, взглядъ лица, и все это въ какую нибудь секунду. Въ его язык слышится то раскаты грознаго голоса, то судорожно искривленныя черты, сверкающія глаза, поблднвшія лица, чувствуется присутствіе гнва, ршимости, безуспшнаго горя, мучительныхъ страданій, испытывается восторгъ любви, блаженство чувства. По музыкальности- своей Тургеневскій языкъ не знаетъ равнаго,— и стихотворная форма — ничто въ сравненіи съ прозою Тургенева. Для Тургенева не существуетъ трудностей, для него нтъ препятствій для выраженія того, что сказать хотлъ. Выраженія повсюда самыя подходящія, исчерпывающія весь смыслъ того, что сказано. Языкъ подъ перомъ Тургенева — это инструментъ въ рукахъ величайшаго виртуоза, извлекающаго какія угодно звуки, и поэтъ по прихоти своей властвуетъ надъ читателемъ, онъ ведетъ читателя какъ хочетъ и куда хочетъ, языкъ его — это псня, и ея звуки вливаются въ душу и творятъ чудеса.— И простъ онъ, его языкъ, а благороденъ и величавъ, могучъ и нженъ, страшенъ… и дорогъ онъ каждому.
‘Лишь одни избранники въ состояніи передать потомству не только содержаніе, но и форму своихъ мыслей и воззрній, свою личность’, говоритъ поэтъ.
Тургеневъ — этотъ избранникъ!

I. Мандельштамъ.

Во дни сомнній, во дни тягостныхъ раздумій о судьбахъ моей родины, — ты одинъ мн поддержка и опора, о, великій, могучій, правдивый и свободный русскій языкъ!

Стихотворенія въ проз.

Нтъ ничего на свт сильне… и безсильне слова.

Вешнія воды.

* * *

Мысль одарена особенной силой, она сквозитъ и свтится даже при недостаточномъ исполненіи, особенно когда человкъ безкорыстно, до самопожертвованія служилъ ей.

Поздка въ Альбано.

* * *…. человкъ иметъ право стоять на своихъ ногахъ даже передъ полубогомъ.

Гамлетъ и Донъ-Кихотъ.

* * *

Не должно забывать, что не счастье, а достоинство человческое — главная цль въ жизни.

Переписка.

* * *

Одно убжденіе вынесъ я изъ опыта послднихъ годовъ: жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслажденіе… Жизнь — тяжелый трудъ. Отреченіе, отреченіе постоянное — вотъ ея тайный смыслъ, ея разгадка, не исполненіе любимыхъ мыслей и мечтаній, какъ бы он возвышенны ни были, — исполненіе долга, вотъ о чемъ слдуетъ заботиться человку, не наложивъ на себя цпей, желзныхъ цпей долга, не можетъ онъ дойти, не падая, до конца своего поприща, а въ молодости мы думаемъ: чмъ свободне, тмъ лучше, тмъ дальше уйдешь. Молодости позволительно такъ думать, но стыдно тшиться обманомъ, когда суровое лицо истины глянуло наконецъ теб въ глаза.

Фаустъ.

* * *

Наша жизнь не отъ насъ зависитъ, но у насъ у всхъ есть одинъ якорь, съ котораго, если самъ не захочешь, никогда не сорвешься: чувство долга.

Яковъ Пасынковъ.

* * *

Въ отрицаніи, какъ въ огн, есть истребляющая сила — и какъ удержать эту силу въ границахъ, какъ указывать ей, гд ей именно остановиться, когда то, что она должна истребить, и то, что ей слдуетъ пощадить, часто слито и связано неразрывно?

Гамлетъ и Донъ-Кихотъ.

* * *

Въ отрицаніи полномъ и всеобщемъ — нтъ благодати. Отрицайте все, и вы легко можете прослыть за умницу: это уловка извстная. Добродушные люди сейчасъ готовы заключить, что вы стоите выше того, что отрицаете, а это часто неправда. Во первыхъ, во всемъ можно сыскать пятна, а во вторыхъ, если даже вы и дло говорите, вамъ же хуже, вашъ умъ, направленный на одно отрицаніе, бднетъ, сохнетъ. Удовлетворяя ваше самолюбіе, вы лишитесь истинныхъ наслажденій созерцанія, жизнь — сущность жизни ускользаетъ отъ вашего мелкаго и желчнаго наблюденія, и вы кончите тмъ, что будете лаяться и смшить. Порицать, бранить иметъ право только тотъ, кто любитъ.

Рудинъ.

* * *

О, Гамлетъ, Гамлетъ, датскій принцъ, какъ выдти изъ твоей тни? Какъ перестать подражать теб во всемъ, даже въ позорномъ наслажденіи самобичеванія?

Новь.

* * *

Себялюбіе — самоубійство. Себялюбивый человкъ засыхаетъ словно одинокое, безплодное дерево, но самолюбіе, какъ дятельное стремленіе къ совершенству, есть источникъ всего великаго…

Рудинъ.

* * *

Несчастіе людей одинокихъ и робкихъ — отъ самолюбія робкихъ — состоитъ именно въ томъ, что они, имя глаза и даже растаращивъ ихъ, ничего не видятъ, или видятъ все въ ложномъ свт, словно сквозь окрашенныя очки.

Дневникъ лишняго человка.

* * *

Мы смемся надъ Донъ-Кихотомъ… но кто изъ насъ можетъ, добросовстно вопросивъ себя, свои прошедшія, свои настоящія убжденія, кто ршится утверждать, что онъ всегда и во всякомъ случа различитъ и различалъ цирюльничій оловянный тазъ отъ волшебнаго золотаго шлема?.. Потому намъ кажется, что главное дло въ искренности и сил самаго убжденія… а результатъ — въ рук судебъ. Он одн могутъ показать намъ, съ призраками ли мы боролись, съ дйствительными ли врагами, и какимъ оружіемъ покрыли мы наши головы…

Гамлетъ и Донъ Кихотъ.

* * *

Слабые люди никогда сами не кончаютъ — все ждутъ конца.

Вешнія воды.

* * *

Слово ‘завтра’ придумано для людей нершительныхъ и для дтей,

Андрей Колосовъ.

* * *

Никто такъ легко не увлекается, какъ безстрастные люди.

Рудинъ.

* * *

Утшая другихъ, люди большею частью желаютъ поскорй отдлаться отъ непріятнаго чувства невольнаго, себялюбиваго сожалнья… Я понимаю искреннее, теплое участіе… но подобное участіе не отъ всякаго принимаешь…

Переписка.

* * *

Мн сдается, что если бы вновь народился Шекспиръ, ему не изъ чего было бы отказаться отъ своего Гамлета, отъ своего Лира. Его проницательный взо’ръ не открылъ бы ничего новаго въ человческомъ быту: все таже пестрая и въ сущности несложная картина развернулась бы передъ нимъ въ своемъ тревожномъ однообразіи.
Тоже легковріе и таже жестокость, таже потребность крови, золота, грязи, тже пошлья удовольствія, тже безсмысленныя страданія… тже ухватки власти, тже привычки рабства… Шекспиръ опять заставилъ бы Лира повторить свое жестокое:, нтъ виноватыхъ’, что другими словами значитъ: ‘нтъ и правыхъ’.

Довольно.

* * *

Мечты людскіе несбывчивы, а сожалнія безплодны. Кому не вынулся хорошій нумеръ — щеголяй съ пустымъ, да и не сказывай никому.

Воспоминанія о Блинскомъ.

* * *

У счастья нтъ завтрашняго дня, у него нтъ и вчерашняго, оно не помнитъ прошедшаго, не думаетъ о будущемъ, у него есть настоящее,— и то не день — а мгновенье.

Ася.

* * *

Пока человкъ, живетъ, онъ не чувствуетъ своей собственной жизни: она какъ звукъ, становится ему внятною, спустя нсколько времени,

Дневникъ лишняго человка.

* * *

Что за охота мечтать о самомъ себ, о своемъ счастіи? О немъ думать нечего, оно не приходитъ — что за нимъ гоняться! Оно какъ здоровье, когда его не замчаешь, значитъ, оно есть.

Фаустъ.

* * *

Не всегда благотворны бываютъ слезы. Отрадны и цлебны он, когда, долго накипвъ на груди, потекутъ он наконецъ — сперва съ усиліемъ, потомъ все легче, все слаще, нмое томленіе тоски разршается ими… Но есть слезы холодныя, скупо льющіяся слезы: ихъ по капл выдавливаетъ, изъ сердца тяжелымъ и недвижнымъ бременемъ налегшее на него горе, он безотрадны и не приносятъ облегченія. Нужда плачетъ такими слезами, и тотъ еще не былъ несчастливъ, кто не проливалъ ихъ.

Рудинъ.

* * *

Какъ тяжело стыдиться слезъ своихъ, скрывать ихъ!.. Одной молодости позволительно плакать, слезы идутъ къ ней одной…

Фаустъ.

* * *

Первыя страданія, какъ первая любовь, не повторяются,— и слава Богу.

Фаустъ.

* * *

Чувствительныя изліянія — словно солодковый корень: сперва пососешь — какъ будто недурно, а потомъ очень скверно станетъ во рту.

Дневникъ лишняго человка.

* * *

Да, хорошо, хорошо отдлаться наконецъ отъ томящаго сознанія жизни, отъ неотвязнаго и безпокойнаго чувства существованія!

Дневникъ лишняго человка.

* * *

Все пройдетъ, все исчезнетъ, высочайшій санъ, власть, всеобъемлющій геній, все разсыплется прахомъ…
Все великое земное
Разлтается какъ дымъ…
но добрыя дла не разлетятся дымомъ, он долговчне самой сіяющей красоты, ‘все минется, сказалъ апостолъ, одна любовь останется’.

Гамлетъ и Донъ-Кихотъ.

Блинскій любилъ Россію, но онъ также пламенно любилъ просвщеніе и свободу: соединить въ одно эти высшіе для него интересы — вотъ въ чемъ состоялъ весь смыслъ его дятельности, вотъ къ чему онъ стремился.

Воспоминанія о Блинскомъ.

* * *

Онъ сушь и всхъ насъ въ порошекъ стереть можетъ. Онъ съ своею землею связанъ, — не то что наши пустые сосуды, которые ластятся къ народу: влейся молъ въ насъ, живая вода.

Наканун.

* * *

Неужели же мы такъ мало самобытны, такъ слабы, что должны бояться всякаго посторонняго вліянія и съ дтскимъ ужасомъ отмахиваться отъ него, какъ-бы онъ насъ не испортилъ? Я этого не полагаю, я полагаю напротивъ, что насъ хоть въ семи водахъ мой — нашей, русской, сути изъ насъ не вывести. Да и что бы мы были, въ противномъ случа, за плохенькій народецъ! Я сужу по собственному опыту: преданность моя началамъ, выработаннымъ западною жизнью — не помшала мн живо чувствовать и ревниво оберегать чистоту русской рчи.

Предисловіе.

* * *

Шекспиръ беретъ свои образы отовсюду — съ неба, съ земли — нтъ ему запрету, ничто не можетъ избгнуть его всепроникающаго взора, онъ исторгаетъ ихъ съ неотразимой силой, съ силой орла, падающаго на свою добычу.

Гамлетъ и Донъ-Кихотъ.

* * *

Проклятая славянская распущенность беретъ свое. Пока мечтаешь о работ, такъ и паришь орломъ, землю, кажется, сдвинулъ бы съ мста — а въ исполненіи тотчасъ ослабешь и устанешь.

Ася.

Любовь! въ ней все тайна: какъ она приходитъ, какъ развивается, какъ исчезаетъ. То является она вдругъ, несомннная, радостная, какъ день, то долго тлетъ, какъ огонь подъ золой, и пробивается пламенемъ въ душ, когда уже все разрушено, то вползетъ она въ сердце, какъ змя, то вдругъ выскользнетъ изъ него вонъ…

Рудинъ.

* * *

Любовь даже вовсе не чувство, она — болзнь, извстное состояніе души и тла, она не развивается постепенно, въ ней нельзя сомнваться, съ ней нельзя хитрить, хотя она проявляется не всегда одинаково, обыкновенно она овладваетъ человкомъ безъ спроса, внезапно, противъ его воли — ни дать ни взять холера или лихорадка…

Переписка.

* * *

Разв любовь — естественное чувство? Разв человку свойственно любить? Любовь — болзнь, а для болзни законъ не писанъ.

Дневникъ лишняго человка.

* * *

Въ любви нтъ равенства, нтъ такъ называемаго свободнаго соединенія душъ и прочихъ идеальностей, придуманныхъ на досуг нмецкими профессорами… Нтъ, въ любви одно лицо — рабъ, а другое — властелинъ, и не даромъ толкуютъ поэты о цпяхъ, налагаемыхъ любовью. Да, любовь — цпь, и самая тяжелая.

Переписка.

* * *

Или любовь боится совершенства, возможнаго на земл совершенства, какъ чего-то чуждаго и страшнаго для нея?

Яковъ Пасынковъ.

* * *

Первая любовь — та же революція: однообразноправильный строй сложившейся жизни разбитъ и разрушенъ въ одно мгновеніе, молодость стоитъ на баррикад, высоко вьется ея яркое знамя — и что бы тамъ впереди ея ни ждало — смерть или новая жизнь — всему она шлетъ свой восторженный привтъ.

Вешнія воды.

* * *

Человкъ, который разстается съ женщиной, нкогда любимой въ тотъ горькій и великій мигъ, когда онъ невольно сознаетъ, что его сердце не все, не вполн проникнуто ею, этотъ человкъ, поврьте мн, лучше и глубже понимаетъ святость любви, чмъ т малодушные люди, которые отъ скуки, отъ слабости продолжаютъ играть на полупорванныхъ струнахъ своихъ вялыхъ и чувствительныхъ сердецъ.

Андрей Колосовъ.

* * *

Я находился тогда въ самомъ разгар первой любви, въ томъ состояніи страстнаго и внимательнаго обожанія, когда вся ваша душа невинно и невольно слдитъ за каждымъ движеніемъ любимаго существа, когда вы не можете насытиться его присутствіемъ, наслушаться его голоса, когда вы улыбаетесь и смотрите выздороввшимъ ребенкомъ, и нсколько опытный человкъ на сто шаговъ съ перваго взгляда долженъ узнать, что съ вами происходитъ.

Дневникъ лишняго человка.

* * *

Тотъ узелъ, который внезапно связываетъ два живыхъ существа, уже захватилъ его.— Онъ вспомнилъ веревку, которая летитъ на набережную съ парохода, когда тотъ собирается причалить… Вотъ уже она обвилась около столба — и пароходъ остановился…

Новь.

* * *

Помнится, въ то время, образъ женщины, призракъ женской любви, почти никогда не возникалъ опредленными очертаніями въ моемъ ум, но во всемъ, что я думалъ, во всемъ, что я ощущалъ, таилось полусознанье, стыдливое предчувствіе чего-то новаго, несказанно-сладкаго, женскаго.— Это предчувствіе, это ожиданіе проникло весь мой составъ, я дышалъ имъ, оно катилось по моимъ жиламъ въ каждой капл крови…

Первая любовь.

* * *

Я стою, и жду, и гляжу — я дивлюсь и умиляюсь, все, что я вижу мн кажется необыкновенно новымъ, все обвяно какой-то свтлой ласковой таинственностью — и уже чудится мн быстрый шелестъ шаговъ — и стою я весь напряженный и легкій, какъ птица, только-что сложившая крылья и готовая взвиться вновь — и сердце горитъ и трепещетъ веселымъ страхомъ передъ близкимъ, передъ налетающимъ счастьемъ.

Довольно.

* * *

Я глядлъ на нее, всю облитую яснымъ солнечнымъ лучомъ,— всю успокоенную и кроткую. Все радостно сіяло вокругъ насъ, внизу, надъ нами — небо, земля и воды, самый воздухъ, казалось, былъ насыщенъ блескомъ.

Ася.

* * *

Я вчно буду помнить это пожирающее вниманіе, эту нжную веселость, это невинное самозабвенье, этотъ взглядъ еще дтскій и уже женскій, эту счастливую, словно расцвтающую улыбку, не покидавшую полураскрытыхъ губъ и зардвшихся щекъ…

Дневникъ лишняго человка.

* * *

Она выпрямилась и какъ будто оробла, ея внимательный взоръ задрожалъ, зажегся ожиданьемъ. Сквозь чащу быстро замелькала фигура мужчины. Она вглядлась, вспыхнула вдругъ, радостно и счастливо улыбнулась, хотла было встать и тотчасъ опять поникла вся, поблднла, смутилась — и только тогда подняла трепещущій, почти молящій взглядъ на пришедшаго человка, когда тотъ остановился рядомъ съ ней.

Свиданіе.

* * *

…. Долго не могъ я заснуть: моя молодость пришла и стала передо мною, какъ призракъ, огнемъ, отравой побжала она по жиламъ, сердце расширилось и не хотло сжаться, что-то рвануло по его струнамъ, и закипли желанія….

Фаустъ.

* * *

У насъ тихо и свтло, и тепло, и привтно, что-то забавное, что-то дтски — невинное, бабочкой, не правда-ли?— порхаетъ вокругъ. Мы пріютились другъ къ дружк, мы прислонились другъ къ дружк головами и оба читаемъ хорошую книгу, я чувствую какъ бьется тонкая жилка въ твоемъ нжномъ виск, я слышу какъ ты живешь, ты слышишь, какъ я живу, твоя улыбка рождается у меня на лиц прежде, чмъ у тебя, ты отвчаешь безмолвно на мои безмолвный вопросъ, твои мысли, мои мысли,— какъ оба крыла одной и той же въ лазури потонувшей птицы — послднія преграды пали — и такъ успокоилась, такъ углубилась наша любовь, такъ безслдно исчезло всякое разъединеніе, что намъ даже не хочется мняться словомъ, взглядомъ Только дышать, дышать вмст хочется намъ, жить вмст, быть вмст и даже не сознавать того, что мы вмст.

Довольно.

* * *

Помните-ли вы наши безмолвныя вечернія прогулки вдоль ограды вашего сада, посл какого-нибудь долгаго, теплаго, живаго разговора? Помните ли вы т благодатныя мгновенія? Природа ласково и величаво принимала насъ въ своё лоно. Мы входили, замирая, въ какія-то блаженныя волны. Кругомъ вечерняя заря разгаралась внезапнымъ и нжнымъ багрянцемъ, отъ заалвшагося неба, отъ просвтленной земли, отовсюду, казалось, вяло огнистымъ и свжимъ дыханьемъ молодости, радостнымъ торжествомъ какого-то безсмертнаго счастья, заря плыла, подобно ей, тихо, и страстно пылали восторженныя наши сердца, и мелкіе листья молодыхъ деревьевъ чутко и смутно дрожали надъ ними, какъ-будто отвчая внутреннему трепету неясныхъ чувствъ и ожиданій въ насъ. Помните вы эту чистоту, эту доброту и доврчивость помысловъ, это умиленіе благородныхъ надеждъ, это молчаніе полноты?

Переписка.

* * *

Она медленно подняла на меня свои глаза…
О, взглядъ женщины, которая полюбила,— кто тебя опишетъ? Они молили, эти глаза, они доврялись, вопрошали, отдавались Я не могъ противиться ихъ обаянію. Тонкій огонь пробжалъ по мн жгучими иглами, я нагнулся и приникъ къ ея рук….
Послышался трепетный звукъ, похожій на прерывистый вздохъ, и я почувствовалъ на моихъ волосахъ прикосновеніе слабой, какъ листъ дрожавшей руки. Я поднялъ голову и увидалъ ея лицо. Какъ оно вдругъ преобразилось! Выраженіе страха исчезло съ него, взоръ ушелъ куда-то далеко и увлекалъ меня за собою, губы слегка раскрылись, лобъ поблднлъ какъ мраморъ и кудри отодвинулись назадъ, какъ будто втеръ ихъ откинулъ.
Я забылъ все, я потянулъ ее къ себ — покорно повиновалась ея рука, все ея тло повлеклось вслдъ за рукою, шаль покатилась съ плечь, и голова ея тихо легла на мою грудь, легла подъ мои загорвшіяся губы…
— Ваша — прошептала она, едва слышно.

Ася.

* * *

Уже не досада меня грызла,— тайный страхъ терзалъ меня, и не одинъ страхъ я чувствовалъ…. нтъ, я чувствовалъ раскаяніе, сожалніе самое жгучее, любовь — да! caMjio нжную любовь. Я ломалъ руки, я звалъ ее посреди надвигавшейся ночной тьмы, сперва въ полъ-голоса, потомъ все громче и громче, я повторялъ сто разъ, что я ее люблю, я клялся никогда съ ней не разставаться, я бы далъ все на свт, чтобы опять держать ея холодную руку, опять слышать ея тихій голосъ, опять видть ее передъ собою… Она была такъ близка, она пришла ко мн съ полной ршимостью, въ полной невинности сердца и чувствъ, она принесла мн свою нетронутую молодость…. и я не прижалъ ее къ своей груди, я лишилъ себя блаженства увидать, какъ ея милое лицо разцвло бы радостью и тишиною восторга… Эта мысль меня съ ума сводила.

Ася.

* * *

Глядя кругомъ, слушая, вспоминая, я вдругъ почувствовалъ тайное безпокойство на сердц…. поднялъ глаза къ небу — но и въ неб не было покоя, испещренное звздами, оно все шевелилось, двигалось, содрогалось, я склонился къ рк…. но и тамъ, и въ этой темной, холодной глубин, тоже колыхались, дрожали звзды, тревожное оживленіе мн чудилось повсюду — и тревога росла во мн самомъ. Я облокотился на край лодки!… Шопотъ втра въ моихъ ушахъ, тихое журчанье воды за кормою меня раздражали, и свжее дыханье волны не охлаждало меня, соловей заплъ на берегу, и заразилъ меня сладкимъ ядомъ своихъ звуковъ. Слезы закипали у меня на глазахъ, но то не были слезы безпредметнаго восторга. Что я чувствовалъ, было не то смутное, еще недавно испытанное ощущеніе всеобъемлющихъ желаній, когда душа ширится, звучитъ, когда ей кажется, что она все понимаетъ и все любитъ…. Нтъ! во мн зажглась жажда, счастія. Я еще не смлъ назвать по имени,— но счастья, счастья до пресыщенія — вотъ чего хотлъ я, вотъ о чемъ томился…

Ася.

* * *

Я возвращался съ охоты и шелъ по алле сада. Собака бжала впереди меня. Вдругъ она уменьшила свои шаги и начала красться, какъ бы зачуявъ передъ собою дичь.
Я глянулъ вдоль аллеи и увидалъ молодого воробья съ желтизной около клюва и пухомъ на голов. Онъ упалъ изъ гнзда (втеръ сильно качалъ березы аллеи) и сидлъ неподвижно, безпомощно растопыривъ едва пророставшія крылышки.
Моя собака медленно приближалась къ нему, какъ вдругъ, сорвавшись съ близкаго дерева, старый черногрудый воробей камнемъ упалъ передъ самой ея мордой — и весь взъерошенный, искаженный, съ отчаяннымъ и жалкимъ пискомъ прыгнулъ раза два въ направленіи зубастой, раскрытой пасти.
Онъ кинулся спасать, онъ заслонилъ собою свое дтище — но все его маленькое тло трепетало отъ ужаса, голосокъ одичалъ и охрипъ, онъ замиралъ, онъ жертвовалъ собою!
Какимъ громаднымъ чудовищемъ должна была ему казаться собака! И все-таки онъ не могъ усидть на своей высокой, безопасной втк Сила.
сильне его воли, сбросила его оттуда.
Мой Трезоръ остановился, попятился… Видно, и онъ призналъ эту силу.
Я поспшилъ отозвать смущеннаго пса и удалился, благоговя.
Да, не смйтесь. Я благоговлъ передъ той маленькой, героической птицей, передъ любовнымъ ея порывомъ.
Любовь, думалъ я, сильне смерти и страха смерти.— Только ею, только любовью держится и движется жизнь.

Стихотворенія въ проз.

Поврьте, женщина не только способна понять самопожертвованіе, она сама уметъ пожертвовать собою.

Рудинъ.

* * *

Ты какъ ледъ, пока не растаешь, крпка, какъ камень, а растаешь, и слда отъ тебя не останется……. Меня съ перваго раза поразило въ ней удивительное спокойствіе всхъ ея движеній и рчей. Она, казалось, ни о чемъ не хлопотала, не тревожилась, отвчала просто и умно, слушала внимательно. Выраженіе ея лица было искреннее и правдиво какъ у ребенка, но нсколько холодно и однообразно, хотя и не задумчиво. Веселою она бывала рдко и не такъ, какъ другія: ясность невинной души, отрадне веселости, свтилась во всемъ ея существ. Она была небольшаго роста, очень хорошо сложена, немного тонка, черты имла правильныя и нжныя, прекрасный ровный лобъ, золотисто-русые волосы, носъ прямой, какъ у матери, довольно полныя губы, срые съ чернотой глаза глядли какъ-то слишкомъ прямо изъ-подъ пушистыхъ, кверху рсницъ Удивительное созданіе! Проницательность мгновенная рядомъ съ неопытностью ребенка, ясный, здравый смыслъ и врожденное чувство красоты, постоянное стремленіе къ правд, къ высокому, и пониманіе всего, даже порочнаго, даже смшнаго — и надо всмъ этимъ, какъ блыя крылья ангела, тихая женская прелесть…. Въ восторгъ она ни отъ чего не приходитъ: все шумное ей чуждо, она тихо свтится вся, когда ей что нравится, и лицо принимаетъ такое благородное и доброе именно доброе выраженіе. Съ самаго ранняго дтства она не знала, что такое ложь: она привыкла къ правд, она дышетъ ею, а потому и въ поэзіи одна правда кажется ей естественной, она тотчасъ, безъ труда и напряженія, узнаетъ ее, какъ знакомое лицо… великое преимущество и счастіе!

Фаустъ.

* * *

Это была двушка лтъ девятнадцати, высокая, нсколько широкоплечая, но хорошо сложенная. Лицо смуглое, не то еврейскаго, не то цыганскаго типа, глаза небольшіе, черные, подъ густыми, почти сросшимися бровями, носъ прямой, слегка вздернутый, тонкія губы съ красивымъ, но рзкимъ выгибомъ, громадная черная коса, тяжелая даже на видъ, низкій, неподвижный, точно каменный лобъ, крошечныя уши…. все лицо задумчивое, почти суровое. Натура страстная, своевольная, — и едва-ли добрая, едва ли очень умная — но даровитая — сказывалась во всемъ.

Клара Миличъ.

* * *

Я не видалъ существа, боле подвижнаго. Ни одно мгновеніе она не сидла смирно, вставала, убгала въ домъ и прибгала снова, напвала въ полъ-голоса, часто смялась, и престраннымъ образомъ: казалось, она смялась не тому, что слышала, а разнымъ мыслямъ, приходившимъ ей въ голову. Ея большіе глаза глядли прямо, свтло, смло, но иногда вки ея слегка щурились, и тогда взоръ ея внезапно становился глубокъ и нженъ.

Ася.

* * *

…То была молодая крестьянская двушка. Она сидла въ двадцати шагахъ отъ меня, задумчиво потупивъ голову и уронивъ об руки на колни, на одной изъ нихъ, до половины раскрытой, лежалъ густой пучекъ полевыхъ цвтовъ, и при каждомъ ея дыханьи тихо скользилъ на клтчатую юбку. Чистая блая рубаха, застегнутая у горла и кистей, ложилась короткими, мягкими складками около ея стана, крупныя желтыя бусы въ два ряда спускались съ шеи на грудь. Она была очень не дурна собою. Густые блокурые волосы, прекраснаго пепельнаго цвта, расходились двумя, тщательно причесанными полукругами изъ подъ узкой, алой повязки, надвинутой почти на самый лобъ, блый какъ слоновая кость, остальная часть ея лица едва загорла тмъ золотымъ загаромъ, который принимаетъ одна тонкая кожа. Я не могъ видть ея глазъ — она ихъ не поднимала, но я ясно видлъ ея тонкія, высокія брови, ея длинныя рсницы, он были влажны, и на одной изъ ея щекъ блисталъ на солнц высохшій слдъ слезы, остановившейся у самыхъ губъ, слегка поблднвшихъ. Вся ея головка была очень мила, даже немного толстый и круглый носъ ее не портилъ. Мн особенно нравилось выраженіе ея лица: такъ оно было просто и кротко, такъ грустно и такъ полно дтскаго недоумнья передъ собственной грустью.

Свиданіе.

* * *

И ужъ какая чудная эта Матрена была! Бывало, задумается да и сидитъ по часамъ, на полъ глядитъ, бровью не шевельнетъ: и я тоже сижу, да на нее смотрю, да насмотрться не могу, словно никогда не видалъ… Она улыбнется, а у меня сердце такъ и дрогнетъ, словно кто пощекотитъ. А то, вдругъ примется смяться, шутить, плясать, обниметъ меня такъ жарко, такъ крпко, что голова кругомъ пойдетъ. Съ утра до вечера, бывало, только и думаю: чмъ бы мн ее порадовать? И врите-ли, вдь только для того ее дарилъ, чтобы посмотрть, какъ она, душа моя, обрадуется, вся покраснетъ отъ радости, какъ станетъ мой подарокъ примрять, какъ ко мн въ обновк подойдетъ и поцлуетъ.

* * *

Какъ она была хороша! какъ очаровательно несся мн на встрчу, среди изумрудной зелени, ея стройный образъ! Мягкія тни, нжные отблески тихо скользили по ней — по ея длинному, срому платью, но тонкой, слегка наклоненной ше, по блднорозовому лицу, по лоснистымъ чернымъ волосамъ, пышно выбгавшимъ изъ подъ низенькой шляпы. по какъ передать то выраженіе полнаго, страстнаго, до безмолвія страстнаго блаженства, которымъ дышали ея черты! Голова ея какъ будто склонилась подъ его бременемъ, золотыя, влажныя искорки просвчивались въ ея темныхъ глазахъ, и тонкія брови опустились надъ ними. Неопредленная, младенческая улыбка — улыбка глубокой радости блуждала на ея губахъ, казалось, избытокъ, счастья утомлялъ и какъ бы надломлялъ ее слегка, вотъ какъ распустившійся цвтокъ иногда надламываетъ свой стебель, об руки ея безсильно лежали: одна — въ рук хавшаго съ ней мужчины…

Три встрчи.

* * *

Это была двушка высокая, стройная, съ нсколько впалою грудью и молодыми узкими плечами, съ рдкою въ ея лта блдно-матовою кожей, чистою и гладкою какъ фарфоръ, съ густыми блокурыми волосами, ихъ темныя пряди оригинально перемежались другими, свтлыми. Черты ея лица, изящно, почти изысканно правильныя, не вполн еще утратили то простодушное выраженіе, которое свойственно первой молодости, но въ медлительныхъ наклоненіяхъ ея красивой шейки, въ улыбк, не то разсянной, не то усталой, сказывалась нервическая барышня, а въ самомъ рисунк этихъ чуть улыбавшихся, тонкихъ губъ, этого небольшого, орлинаго, нсколько сжатаго носа было что-то своевольное и страстное, что-то опасное и для другихъ и для нея. Поразительны, истинно поразительны были ея глаза, изъ-черна срые, съ зеленоватыми отливами, съ поволокой, длинные какъ у египетскихъ божествъ, съ лучистыми рсницами и смлымъ взмахомъ бровей. Странное выраженіе было у этихъ глазъ: они какъ будто глядли, внимательно и задумчиво глядли изъ какой-то невдомой глубины и дали.

Дымъ.

Она была проникнута той особенной граціей, которая свойственна ‘милымъ’ эгоистамъ,— въ этой граціи нтъ ни поэзіи, ни истинной чувствительности: но есть мягкость, есть симпатія, есть даже нжность. Только перечить этимъ прелестнымъ эгоистамъ не слдуетъ: они властолюбивы — и не выносятъ чужой самостоятельности. Женщины, подобныя ей, возбуждаютъ и волнуютъ людей неопытныхъ и страстныхъ, сами он любятъ правильность и тишину жизни. Добродтель имъ легко дается — он не возмутимы, по постоянное желаніе повелвать, привлекать и нравиться придаетъ имъ подвижность и блескъ: воля у нихъ крпкая — и самое ихъ обаяніе пастью зависитъ отъ этой крпкой воли. Трудно устоять человку, когда по такому ясному, нетронутому существу забгаютъ огоньки какъ-бы невольной, тайной нги, онъ такъ и ждетъ, что вотъ — вотъ наступитъ часъ — и ледъ растаетъ, но свтлый ледъ только играетъ лучами — и не растаять, и не помутиться ему никогда!
Кокетничать немногаго стоило ей: она очень хорошо знала, что опасности для нея нтъ и не можетъ быть. А между тмъ — заставить чужіе глаза то померкнуть, то заблистать, чужія щеки разгорться желаніемъ, и страхомъ, чужой голосъ задрожать и оборваться, смутить чужую душу — о, какъ это было сладко ея душ! Какъ весело было вспоминать поздно вечеромъ, ложась въ свое чистое ложе на безмятежный сонъ — вспоминать вс эти взволнованныя слова и взгляды и вздохи! Съ какой довольной улыбкой уходила она тогда вся въ себя, въ сознательное ощущеніе своей непреступности, своей недосягаемости — снисходительно отдавалась законнымъ ласкамъ благовоспитаннаго супруга! Это было такъ пріятно, что она даже умилялась подъ-часъ и готова была сдлать доброе дло, помочь ближнему… Она однажды основала маленькую богадльню посл того, какъ одинъ до безумія въ нее влюбленный секретарь посольства попытался зарзаться! Она искренно молилась за него, хотя религіозное чувство съ самыхъ раннихъ лтъ въ ней было слабо.

Новь.

* * *

Все въ ней дышало увренностью и отдыхомъ любви,— торжествомъ красоты, успокоенной счастіемъ.

Три встрчи.

* * *

Молодость стъ пряники золоченые, да и думаетъ, что это-то и есть хлбъ насущный, а придетъ время, и хлбца напросишься.

Ася,

…. въ сущности — стремленія молодежи всегда безкорыстны и честны, и цли ихъ остаются тже, только имена мняются.

Литературный вечеръ у П. А. Плетнева.

* * *

О молодость! молодость! теб нтъ ни до чего дла, ты какъ будто-бы обладаешь всми сокровищами вселенной, даже грусть тебя тшитъ, даже печаль теб къ лицу, ты самоувренна и дерзка, ты говоришь: я одна живу — смотрите! а у самой дни бгутъ и исчезаютъ безъ слда и безъ счета, и все въ теб исчезаетъ, какъ воскъ на солнц, какъ снгъ… И можетъ быть вся тайна твоей прелести состоитъ не въ возможности все сдлать — а въ возможности думать, что ты все сдлаешь — состоитъ именно въ томъ, что ты пускаешь по втру силы, которыя ни на что другое употребить бы не умла,— въ томъ, что каждый изъ насъ не шутя считаетъ себя расточителемъ, не шутя полагаетъ, что онъ вправ сказать: о, что бы я сдлалъ, еслибъ я не потерялъ времени даромъ!

Первая любовь.

* * *

Я тоже вмшался въ толпу зрителей. Мн было весело смотрть на лица студентовъ, ихъ объятія, восклицанія, невинное кокетничанье молодости, горящіе взгляды, смхъ безъ причины — лучшій смхъ на свт,— все это радостное кипніе жизни юной, свжей, этотъ порывъ впередъ — куда бы то ни было, лишь бы впередъ,— это добродушное раздолье меня трогало и поджигало.

Ася.

* * *

Каждый изъ насъ часто вспоминаетъ о бываломъ — съ сожалніемъ или-съ досадой, или просто такъ, отъ-нечего длать, но бросить холодный, ясный взглядъ, на всю свою прошедшую жизнь — вотъ какъ прохожій, оборачиваясь, глядитъ съ высокой горы на пройденное имъ поле — можно только въ извстныя лта… и тайный холодъ охватитъ сердце человка, когда это съ нимъ случается въ первый разъ… Пока мы молоды — такого рода оглядки невозможны.

Переписка.

* * *

…а я, знаешь ли, почему сталъ замчать, что старюсь? Вотъ почему. Я теперь стараюсь преувеличивать передъ самимъ собою свои веселыя ощущенія и укрощать грустныя, а въ дни молодости я поступалъ совершенно наоборотъ. Бывало, носишься съ своей грустью, какъ съ кладомъ, и совстишься.

Фаустъ.

* * *

Настали темные, тяжелые дни…
Свои болзни, недуги людей милыхъ, холодъ и мракъ старости. Все, что ты любилъ, чему отдавался безвозвратно — никнетъ и разрушается. Подъ гору пошла дорога.
Что же длать? скорбть? горевать? Ни себ, ни другимъ ты этимъ не поможешь…
На засыхающемъ, покоробленномъ дерев листъ мельче и рже,— но зелень его та же. Сожмись и ты, уйди въ себя, въ свои воспоминанья, и тамъ глубоко-глубоко, на самомъ дн сосредоточенной души, твоя прежняя, теб одному доступная жизнь блеснетъ передъ тобой своей пахучей, все еще свжей зеленью, и лаской, и силой весны!
Но будь остороженъ… не гляди впередъ, бдный старикъ!

Стихотворенія въ проз.

* * *

Я прислъ на срубленный пень, оперся локтями на колна и, посл долгаго безмолвія, медленно поднялъ голову и оглянулся. О, какъ все кругомъ было тихо и сурово — печально,— нтъ, даже не печально, а нмо, холодно и грозно въ то же время! Сердце во мн сжалось. Въ это мгновеніе, на этомъ мст я почуялъ вяніе смерти, я ощутилъ, я почти осязалъ ея непрестанную близость. Хотя бы одинъ звукъ задрожалъ, хотя бы мгновенный шорохъ поднялся въ неподвижномъ зв обступившаго меня бора! Я снова, почти со страхомъ, опустилъ голову, точно я заглянулъ куда-то, куда не слдуетъ заглядывать человку… Я закрылъ глаза рукою — и вдругъ, какъ бы повинуясь таинственному повелнію, я началъ припоминать всю мою жизнь…
Вотъ мелькнуло передо мной мое дтство, шумливое и тихое, задорное и доброе, съ торопливыми радостями и быстрыми печалями, потомъ возникло молодость, смутная, странная, самолюбивая со всми ея ошибками и начинаніями, съ безпорядочнымъ трудомъ и взволнованнымъ бездйствіемъ… Пришли на память и они, товарищи первыхъ стремленіи… потомъ какъ молнія въ ночи, сверкнуло нсколько Свтлыхъ воспоминаній… потомъ начали наростать и надвигаться тни, темне и темне стало кругомъ, глуше и тише побжали однообразные годы — и камнемъ на сердце опустилась грусть. Я сидлъ неподвижно и глядлъ, глядлъ съ изумленіемъ и усиліемъ, точно всю жизнь свою передъ собою видлъ, точно свитокъ развивался у меня передъ глазами. О, что я сдлалъ! невольно шептали горькимъ шепотомъ мои губы. О, жизнь, жизнь, куда, какъ ушла ты такъ безслдно? Какъ выскользнула ты изъ крпко-стиснутыхъ рукъ? Ты ли меня обманула, я ли не умлъ воспользоваться твоими дарами. Возможно ли? эта малость, эта бдная горсть пыльнаго пепла — вотъ все, что осталось отъ тебя? Это холодное, неподвижное, ненужное нчто — это я, тотъ прежній я? Какъ? Душа жаждала счастья такого полнаго, она съ такимъ презрніемъ отвергала все мелкое, все недостаточное, она ждала, вотъ вотъ нахлынетъ счастье потокомъ — и ни одной каплей не смочило алкавшихъ губъ? О, золотыя мои струны, вы, такъ чутко, такъ сладостно дрожавшія когда-то, я такъ и неуслышалъ вашего пнья… вы и звучали только — когда рвались. Или, можетъ-быть, счастье, прямое счастье всей жизни проходило близко, мимо, улыбалось лучезарной улыбкой — да я не умлъ признать его божественнаго лица? Или оно точно посщало меня и сидло у моего изголовья, да позабылось мною, какъ сонъ? Какъ сонъ, повторилъ я уныло. Неуловимые образы бродили по душ, возбуждая въ ней не то жалость, не то недоумнье… А вы, думалъ я, милыя, знакомыя, погибшія лица, вы, обступившія меня въ этомъ мертвомъ уединеніи, отчего вы такъ глубоко и грустно безмолвны? Изъ какой бездны возникли вы? Какъ мн понять ваши загадочные взоры? Прощаетесь ли вы со мною, привтствуете ли вы меня? О, неужели нтъ надежды, нтъ возврата? Зачмъ полились вы изъ глазъ, скупыя, позднія капли? О, сердце, къ чему, зачмъ еще жалть, стирайся забыть, если хочешь покоя, пріучайся къ смиренью послдней разлуки, къ горькимъ словамъ: ‘прости’ и ‘навсегда’. Не оглядывайся назадъ, не вспоминай, не стремись туда, гд свтло, гд смется молодость, гд надежда внчается цвтами весны, гд голубка радость бьетъ лазурными крылами, гд любовь, какъ роса на зар, сіяетъ слезами восторга, не смотри туда, гд блаженство и вра и сила — тамъ не наше мсто!

Поздка въ полсье.

Была у него лягавая собака, по прозванью Балетка, преудивительное созданье. Ермолай никогда ея не кормилъ. ‘Стану я пса кормить, разсуждалъ онъ:— притомъ песъ — животное умное, самъ найдетъ себ пропитанье’. И, дйствительно: хотя Балетка поражалъ даже равнодушнаго прохожаго своей чрезмрной худобой, но жилъ, и долго жилъ, даже, не смотря на свое бдственное положенье, ни разу не пропадалъ и не изъявлялъ желанья покинуть своего хозяина. Разъ какъ-то въ юные годы онъ отлучился на два дня, увлеченный любовью, но эта дурь скоро съ него соскочила. Замчательнйшимъ свойствомъ Балетки было его непостижимое равнодушіе ко всему на свт… Еслибъ рчь шла не о собак, я бы употребилъ слово: разочарованность. Онъ обыкновенно сидлъ подвернувши подъ себя свой куцый хвостъ, хмурился, вздрагивалъ по временамъ и никогда не улыбался. (Извстно, что собаки имютъ способность улыбаться, и даже очень мило улыбаться). Онъ былъ крайне безобразенъ, и ни одинъ праздный дворовый человкъ не упускалъ случая ядовито насмяться надъ его наружностью, но вс эти насмшки и даже удары Балетка переносилъ съ удивительнымъ хладнокровіемъ. Особенное удовольствіе доставлялъ онъ поварамъ, которые тотъчасъ отрывались отъ дла и съ крикомъ и бранью пускались за нимъ въ погоню, когда онъ, по слабости, свойственной не однмъ собакамъ, просовывалъ свое голодное рыло въ полурастворенную дверь соблазнительно теплой и благовонной кухни. На охот онъ отличался неутомимостью, и чутье имлъ порядочное, но если случайно догонялъ подраненнаго зайца, то ужь и съдалъ его съ наслажденіемъ всего, до послдней косточки, гд-нибудь въ прохладной тни, подъ зеленымъ кустомъ, въ почтительномъ отдаленіи отъ Ермолая, ругавшагося на всхъ извстныхъ и неизвстныхъ діалектахъ.

Ермолай и Мельничиха.

* * *

Да и конь же былъ! Огонь, какъ есть огонь, просто порохъ — а степенство какъ у боярина!— Неутомимый, выносливый, куда хошь его поверни, безотвтный, а прокормить его ничего не стоитъ: коли нтъ ничего другого, землю подъ собой глодаетъ, Шагомъ идетъ — какъ въ рукахъ несетъ, рысью — что въ зыбк качаетъ, а поскачетъ, такъ и втру за нимъ не угнаться! Никогда-то онъ не запыхается: потому — отдушинъ много. Ноги стальныя, чтобы онъ когда спотыкнулся — и въ помин этого не бывало!— Перескочить ровъ-ли, тынъ-ли — это ему нипочемъ, а ужь умница какая! На голосъ такъ и бжитъ, задравши голову, прикажешь ему стоять, и самъ уйдешь — онъ не поворохнется, только что станешь возвращаться, чуть-чуть заржетъ: ‘здсь — молъ я’.— И ничего-то онъ не боится: въ самую темять, въ мятель дорогу сыщетъ, а чужому ни за что не дастся: зубами загрызетъ! И собака не суйся къ нему: сейчасъ передней пожкой ее по лбу — тюкъ! только она и жила.— Съ амбиціей конь: плеткой разв — что для красы надъ нимъ помахивай — а сохрани Богъ его тронуть! Да что тутъ долго толковать:— сокровище, а не лошадь!

Конецъ Чертопхановъ.

* * *

…смущали Чертопханова несходства, такъ сказать, нравственныя. Привычки у того были другія, вся повадка была не та. Напримръ: тотъ Малекъ — Адель всякій разъ оглядывался и легонько ржалъ, какъ только Чертопхановъ входилъ въ конюшню, а этотъ жевалъ себ сно, какъ ни въ чемъ не бывало — или дремалъ, понуривъ голову. Оба не двигались съ мста, когда хозяинъ соскакивалъ съ сдла, но тотъ, когда его звали, тотчасъ шелъ на голосъ — а этотъ продолжалъ стоять какъ пень. Тотъ скакалъ также быстро, но прыгалъ выше и дальше, этотъ шагомъ шелъ вольне, а рысью трясче — и ‘хлябалъ’, иногда подковами — то-есть стучалъ задней о переднюю, за тмъ никогда такого сраму не водилось — сохрани Богъ! Этотъ, думалось Чертопханову, все ушами прядетъ, глупо такъ — а тотъ напротивъ: заложитъ одно ухо назадъ — да такъ и держитъ — хозяина наблюдаетъ! Тотъ бывало, какъ увидитъ, что около него не чисто — сейчасъ задней ногой стукъ въ стнк стойла, а этому ничего — хоть по самое брюхо навали ему навозу. Тотъ, если, напримръ: противъ втра его поставить — сейчасъ всми легкими вздохнетъ и встряхнется, а этотъ знай пофыркиваетъ, того сырость дождевая безпокоила — этому она ни почемъ… Грубе этотъ грубе! И пріятности нтъ какъ у того, и тугъ на поводу — что и говорить!

Конецъ Чертопханова.

Знаете-ли вы, на примръ, какое наслажденіе выхать весной до зари? Вы выходите на крыльцо На темно-сромъ неб кой-гд мигаютъ звзды, влажный втерокъ изрдка набгаетъ легкой волной, слышится сдержанный, неясный шопотъ ночи, деревья слабо шумятъ, облитыя тнью. Вотъ кладутъ коверъ на телгу, ставятъ въ ноги ящикъ съ самоваромъ. Пристяжныя ежатся, фыркаютъ и щеголевато переступаютъ ногами, пара только-что проснувшихся блыхъ гусей молча и медленно перебирается черезъ дорогу. За плетнемъ, въ саду, мирно похрапываетъ сторожъ, каждый звукъ словно стоитъ въ застывшемъ воздух, стоитъ и не проходитъ. Вотъ вы сли, лошади разомъ тронулись, громко застучала телга Вы дете — дете мимо церкви, съ горы на право, черезъ плотину…. Прудъ едва начинаетъ дымиться. Вамъ холодно немножко, вы закрываете лицо воротникомъ шинели, вамъ дремлется. Лошади звучно шлепаютъ ногами по лужамъ, кучеръ посвистываетъ. Но вотъ вы отъхали версты четыре…. край неба алетъ, въ березахъ просыпаются, неловко перелетываютъ галки, воробьи чирикаютъ около темныхъ скирдъ. Свтлетъ воздухъ, виднй дорога, яснетъ небо, блютъ тучки, зеленютъ поля. Въ избахъ краснымъ огнемъ горятъ лучины, за воротами слышны заспанные голоса. А между тмъ заря разгарается, вотъ уже золотыя полосы протянулись по небу, въ оврагахъ клубятся пары, жаворонки звонко поютъ, передразсвтный втеръ подулъ, — и тихо всплываетъ багровое солнце. Свтъ такъ и хлынетъ потокомъ, сердце въ васъ встрепенется, какъ птица. Свжо, весело, любо!

Лсъ и степь.

* * *

Молодыя деревья росли очень тсно, ни чей топоръ еще не коснулся до ихъ стройныхъ стволовъ, негустая, но почти сплошная тнь ложилась отъ мелкихъ листьевъ на мягкую и тонкую траву, всю испещренную золотыми головками куриной слпоты, блыми точками лсныхъ колокольчиковъ и малиновыми крестиками гвоздики. Недавно вставшее солнце затопляло всю рощу сильнымъ, хотя и не яркимъ свтомъ, везд блестли росинки, кой гд внезапно загорались и рдли крупныя капли, все дышало свжестью, жизнью и той невинной торжественностью первыхъ мгновеній утра, когда все уже такъ свтло и такъ еще безмолвно. Только и слышались, что разсыпчатые голоса жаворонковъ надъ отдаленными полями, да въ самой рощ дв, три птички, не торопясь, выводили свои коротенькія колнца и словно прислушивались потомъ, какъ это у нихъ вышло. Отъ мокрой земли пахло здоровымъ, крпкимъ запахомъ, чистый легкій воздухъ переливался прохладными струями. Утромъ, славнымъ лтнимъ утромъ, вяло это всего, все глядло и улыбалось утромъ, точно румяное, только что вымытое личико проснувшагося ребенка.

Затишье.

* * *

А лтнее, іюльское утро! Это, кром охотника, испыталъ, какъ отрадно бродить на зар по кустамъ? Зеленой чертой ложится слдъ вашихъ ногъ по росистой, поблвшей трав. Вы раздвинете мокрый кустъ, — васъ такъ и обдаетъ накопившемся, теплымъ запахомъ ночи, воздухъ весь напоенъ свжей горечью полыни, медомъ гречихи и ‘чашки’, вдали стной стоитъ дубовый лсъ и блеститъ и алетъ на солнц, еще свжо, но уже чувствуется близость жара. Голова томно кружится отъ избытка благоуханій. Кустарнику нтъ конца…
Кой-гд разв вдали желтетъ поспвающая рожь, узкими полосками краснетъ гречиха.

Лсъ и степь.

* * *

Былъ прекрасный іюльскій день, одинъ изъ тхъ дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. Съ самаго ранняго утра небо ясно, утренняя заря не пылаетъ пожаромъ: она разливается кроткимъ румянцемъ. Солнце не огнистое, не раскаленное, какъ во время знойной засухи, не тускло-багровое, какъ передъ бурей, но свтлое и привтно лучезарное — мирно всплываетъ подъ узкой и длинной тучкой, свжо просіяетъ и погрузится въ лиловый ея туманъ. Верхній, тонкій край растянутаго облачка засверкаетъ змйками, блескъ ихъ подобенъ блеску кованаго серебра — Но вотъ опять хлынули играющіе лучи,— и весело, и величаво, словно взлетая, поднимается могучее свтило. Около полудня обыкновенно появляется множество круглыхъ высокихъ облаковъ, золотисто срыхъ, съ нжными блыми краями. Подобно островамъ, разбросаннымъ по безконечно-разлившейся рк, обтекающей ихъ глубоко-прозрачными рукавами ровной синевы, он почти не трогаются съ мста, дале, къ небосклону, он сдвигаются, тснятся, синевы между ними уже не видать, но сами он также лазурны, какъ небо: он вс насквозь проникнуты свтомъ и теплотой. Цвтъ небосклона, легкій, блдно-лиловый, не измняется во весь день и кругомъ одинаковъ, нигд не темнетъ, не густетъ гроза, разв, кой гд, протянутся сверху внизъ голубоватыя полосы: — то сется едва замтный дождь.

Бжинъ лугъ.

* * *

Да и день вышелъ такой для охоты хорошій — съ самаго утра тихій, срый, словно весь проникнутый вечеромъ.

Три встрчи.

* * *

Сегодня удивительная погода. Тепло, ясно, солнце весело играетъ на таломъ снг, все блеститъ, дымится, каплетъ, воробьи, какъ сумасшедшіе, кричатъ около отпотвшихъ темныхъ заборовъ, влажный воздухъ страшно и сладко раздражаетъ мн грудь.

Дневникъ лишняго человка.

* * *

А осенній, ясный, немножко холодный, утромъ изморозный день, когда береза, словно сказочное дерево, вся золотая, красиво рисуется на блдно-голубомъ неб, когда низкое солнце уже не гретъ, но блеститъ ярче лтняго, небольшая осиновая роща вся сверкаетъ насквозь, словно ей весело и легко стоять голой, изморозь еще блетъ на дн долинъ, а свжій втеръ тихонько шевелитъ и гонитъ упавшіе, покоробленные листья, — когда по рк радостно мчатся синія волны, мрно вздымая разсянныхъ гусей и утокъ, вдали мельница стучитъ, полузакрытая вербами, и, пестря въ свтломъ воздух, голуби быстро кружатся надъ ней….

Лсъ и степь.

* * *

Но вотъ наступаетъ вечеръ. Заря запылала пожаромъ и обхватила полъ-неба. Солнце садится. Воздухъ вблизи какъ-то особенно прозраченъ, словно стеклянный: вдали ложится мягкій паръ, теплый на видъ, вмст съ росой падаетъ алый блескъ на поляны, еще недавно облитыя потоками жидкаго золота, отъ деревьевъ, отъ кустовъ, отъ высокихъ стоговъ сна побжали длинныя тни…. Солнце сло, звзда зажглась и дрожитъ въ огнистомъ мор заката…. Вотъ оно блднетъ, синетъ небо, отдльныя тни исчезаютъ, воздухъ наливается мглою.

Лсъ и степь.

* * *

Прямо противъ насъ, среди раскаленнаго тумана, садилось багровое, огромное солнце. Полнеба разгаралось и рдло, красные лучи били вскользь по лугамъ, бросая алый отблескъ даже на тнистую сторону овраговъ, ложились огнистымъ свинцомъ по рчк, тамъ, гд она не пряталась подъ нависшіе кусты, и словно упирались въ грудь обрыву и рощ. Мы стояли, облитые горячимъ сіяніемъ. Я не въ состояніи передать всю страстную торжественность этой картины. Говорятъ, одному слпому красный цвтъ представлялся трубнымъ звукомъ, не знаю, на сколько это сравненіе справедливо, но дйствительно было что-то призывное въ этомъ пылающемъ золот вечерняго воздуха, въ багряномъ блеск неба и земли.

Дневникъ лишняго человка.

* * *

День давно погасъ, и вечеръ, сперва весь огнистый, потомъ ясный и алый, потомъ блдный и смутный, тихо таялъ и переливался въ ночь.

Ася.

* * *

Я любилъ бродить тогда по городу, луна, казалось, пристально глядла на него съ чистаго неба, и городъ чувствовалъ этотъ взглядъ и стоялъ чутко и мирно, весь облитый ея свтомъ, этимъ безмятежнымъ и въ тоже время тихо душу волнующимъ свтомъ.

Ася.

* * *

Кругомъ все было также тихо, какъ и наканун, но не было давящаго и тснящаго душу бора, на высохшемъ мох, на лиловомъ бурьян, на мягкой пыли дороги, на тонкихъ стволахъ и чистыхъ листочкахъ молодыхъ березъ, лежалъ ясный и кроткій свтъ уже беззнойнаго, невысокаго солнца. Все отдыхало, погруженное въ успокоительную прохладу, ничего еще не заснуло, но уже все готовилось къ цлебнымъ усыпленьямъ вечера и ночи. Все, казалось, говорило человку: ‘отдохни, братъ нашъ, дыши легко и не горюй и ты передъ близкимъ сномъ’.

Поздка въ полсье.

* * *

Посл свтлаго лтняго дня наступилъ ясный и тихій вечеръ: заря пылала, до половины облитый ея багрянцемъ, широкій прудъ стоялъ неподвижнымъ зеркаломъ, величаво отражая въ серебристой мгл своего глубокаго лона всю воздушную бездну неба и опрокинутыя, какъ бы почернвшія деревья и домъ. Все замолкало кругомъ. Шума уже не было нигд.

Затишье.

* * *

Къ вечеру… облака исчезаютъ, послднія изъ нихъ, черноватыя и неопредленныя, какъ дымъ, ложатся розовыми клубами напротивъ заходящаго солнца, на мст, гд оно закатилось такъ-же спокойно, какъ спокойно взошло на небо, алое сіянье стоитъ недолгое время надъ потемнвшей землей, и, тихо мигая, какъ бережно несомая свчка, затеплится на немъ вечерняя звзда. Въ такie дни краски вс смягчены, свтлы, но не ярки, на всемъ лежитъ печать какой-то трогательной кротости. Въ такіе дни жаръ бываетъ иногда весьма силенъ, иногда даже ‘паритъ’ по скатамъ полей, но втеръ разгоняетъ, раздвигаетъ накопившійся зной, и вихри-круговороты — несомннный признакъ постоянной погоды — высокими блыми столбами гуляютъ по дорогамъ черезъ пашню. Въ сухомъ и чистомъ воздух пахнетъ полынью, сжатой рожью, гречихой, даже за часъ до ночи вы не чувствуете сырости.

Бжинъ лугъ.

* * *

За четверть часа до захожденія солнца, весной, вы входите въ рощу, четверть часа прошло. Солнце сло, но въ лсу еще свтло, воздухъ чистъ и прозраченъ, птицы болтливо лепечутъ, молодая трава блеститъ веселымъ блескомъ изумруда Внутренность лса постепенно темнетъ, алый свтъ вечерней зари медленно скользитъ по корнямъ и стволамъ деревьевъ, поднимается все выше, и выше, переходитъ отъ нижнихъ, почти еще голыхъ втокъ, къ неподвижнымъ, засыпающимъ верхушкамъ…. Вотъ и самыя верхушки потускнли, румяное небо синетъ. Лсной запахъ усиливается, слегка повяло теплой сыростью, влетвшій втеръ около васъ замираетъ. Птицы засыпаютъ — не вс вдругъ — по породамъ: вотъ затихли зяблики, черезъ нсколько мгновеній малиновки, за ними овсянки. Въ лсу все темнй да темнй. Деревья сливаются въ большія, чернющія массы, на синемъ неб робко выступаютъ первыя звздочки. Вс птицы снятъ. Горихвостки, маленькіе дятлы одни еще сонливо посвистываютъ… Вотъ и они умолкли. Еще разъ прозвенлъ надъ вами звонкій голосъ пночки, гд-то печально прокричала иволга, соловей щелкнулъ въ первый разъ. Сердце ваше томится ожиданьемъ, и вдругъ — но одни охотники поймутъ меня — вдругъ въ глубокой тишин раздается особаго рода карканье и шипнье, слышится мрный взмахъ проворныхъ крылъ, и вальдшнепъ, красиво наклонивъ свой длинный носъ, плавно вылетаетъ изъ-за темной березы на встрчу вашему выстрлу.

Ермолай и Мельничиха.

* * *

Уже давно настала ночь,— великолпная ночь, южная, не тихая и грустно задумчивая, какъ у насъ, нтъ! вся свтлая, роскошная и прекрасная, какъ счастливая женщина въ цвт лтъ: луна свтила невроятно ярко, большія, лучистыя звзды такъ и шевелились на темно-синемъ неб, рзко отдлялись черныя тни отъ освщенной до желтизны земли. Съ обихъ сторонъ улицы тянулись каменныя ограды садовъ, апельсинныя деревья поднимали надъ нами свои кривыя втки, золотые шары тяжелыхъ плодовъ то чуть виднлись, спрятанные между перепутанными листьями, то ярко рдли, пышно выставившись на луну. На многихъ деревьяхъ нжно блли цвты, воздухъ весь былъ напоенъ благовоніемъ, томительно-сильнымъ, острымъ и почти тяжолымъ, хотя невыразимо сладкимъ.

Три встрчи.

* * *

Молодыя яблоки кое-гд возвышались надъ поляной, сквозь ихъ жидкія втви кротко синло ночное небо, лился дремотный свтъ луны, передъ каждой яблоней лежала на блющей трав ея слабая, пестрая тнь. Съ одной стороны сада липы смутно зеленли, облитыя неподвижнымъ, блдно-яркимъ свтомъ, съ другой он стояли вс черныя и непрозрачныя, страшный, сдержанный шорохъ возникалъ по временамъ въ ихъ сплошной листв, он какъ будто звали на проводившія подъ ними дорожки, какъ будто манили подъ свою снь. Все небо было испещрено звздами, таинственно струилось съ вышины ихъ голубое, мягкое мерцанье, он, казалось, съ тихимъ вниманьемъ глядли на далекую землю. Малыя, тонкія облака, изрдка налетая на луну, превращали на мгновеніе ея спокойное сіяніе въ неясный, но свтлый туманъ… Все дремало. Воздухъ, весь теплый, весь пахучій, даже не колыхался, онъ только изрдка дрожалъ, какъ дрожитъ вода, возмущенная паденіемъ втки… Какая то жажда чувствовалась въ немъ, какое-то млніе…

Три встрчи.

* * *

…. Вмст съ вечеромъ, надвигалась гроза. Уже съ полудня парило и въ отдаленіи все погрохатывало, но вотъ широкая туча, давно лежавшая свинцовой пеленой на самой черт небосклона, стала рости и показываться изъ-за вершинъ деревьевъ, явственне началъ вздрагивать душный воздухъ, все сильне и сильне потрясаемый приближавшимся громомъ, втеръ поднялся, прошумлъ порывисто въ листьяхъ, замолкъ, опять зашумлъ продолжительно, загудлъ, угрюмый сумракъ побжалъ надъ землею, быстро сгоняя послдній отблескъ зари, сплошныя облака, какъ бы сорвавшись, поплыли вдругъ, понеслись по небу, дождикъ закапалъ, молнія вспыхнула краснымъ огнемъ, и громъ грянулъ тяжко и сердито.

Затишье.

* * *

Закрывая собою заходившее солнце, вздымалась огромная, темно-синяя туча, видомъ своимъ она представляла подобіе огнедышащей горы, ея верхъ широкимъ снопомъ раскидывался по небу, яркой каймой окружалъ ее зловщій багрянецъ, и въ одномъ мст, на самой середин пробивалъ насквозь ея тяжелую громаду, какъ бы вырываясь изъ раскаленнаго жерла….

Фаустъ.

* * *

Надъ головой, тяжелыя, дымныя тучи, он тснятся, он бгутъ какъ стадо злобныхъ чудовищъ…. а тамъ, внизу, другое чудовище: разъяренное, именно разъяренное море… Блая пна судорожно сверкаетъ и кипитъ на немъ буграми — и вздымая косматыя волны, съ грубымъ грохотомъ бьетъ оно въ громадный, какъ смоль черный утесъ. Завываніе бури, леденящее дыханіе расколыхавшейся бездны, тяжкій плескъ прибоя, въ которомъ по временамъ чудится что-то похожее на вопли, на далекіе пушечные выстрлы, на колокольный звонъ — раздирающій визгъ и скрежетъ прибрежныхъ голышей, внезапный крикъ невидимой чайки, на мутномъ небосклон шаткій остовъ корабля — всюду смерть.

Призраки.

* * *

Я сидлъ и глядлъ кругомъ и слушалъ. Листья чуть шумли надъ моей головой, по одному ихъ шуму можно было узнать, какое тогда стояло время года. То былъ не веселый, смющійся трепетъ весны, не мягкое шушуканье, не долгій говоръ лта, не робкое и холодное лепетанье поздней осени, а едва слышная, дремотная болтовня. Слабый втеръ чуть-чуть тянулъ по верхушкамъ. Внутренность рощи, влажной отъ дождя, безпрестанно измнялась, смотря по тому, свтило-ли солнце или закрывалось облакомъ, она то озарялась вся, словно вдругъ въ ней все улыбнулось: тонкіе стволы не слишкомъ частыхъ березъ внезапно принимали нжный отблескъ благо шелка, лежавшіе на земл мелкіе листья вдругъ пестрли и загорались червоннымъ золотомъ, а красивые стебли высокихъ, кудрявыхъ папоротниковъ, уже окрашенныхъ въ свой осенній цвтъ, подобный цвту пересплаго винограда, такъ и скользили, безконечно путаясь и перескаясь передъ глазами, то вдругъ опять все кругомъ слегка синло: яркія краски мгновенно гасли, березы стояли вс блыя, безъ блеску, блыя какъ только-что выпавшій снгъ, до котораго еще не коснулся холодно играющій лучъ зимняго солнца,— и украдкой, лукаво, начиналъ сяться и шептать по лсу мельчайшій дождь. Листва на березахъ была еще почти вся зелена, хотя замтно поблднла: лишь кой-гд стояла одна, молоденькая, вся красная или вся золотая, и надобно было видть, какъ она ярко вспыхивала на солнц, когда его лучи внезапно пробивались, скользя и пестря, сквозь частую стку тонкихъ втокъ, только-что смытыхъ сверкающимъ дождемъ. Ни одной птицы не было слышно: вс пріютились и замолкли, лишь изрдка звенлъ стальнымъ колокольчикомъ насмшливый голосъ синицы.

Свиданіе.

* * *

И какъ этотъ же самый лсъ хорошъ поздней осенью, когда прилетаютъ вальдшнепы! Они не держатся въ самой глуши: ихъ надобно искать вдоль опушки. Втра нтъ, и нтъ ни солнца, ни свта, ни тни, ни движенья, ни шума, въ мягкомъ воздух разлитъ осенній запахъ, подобный запаху вина, тонкій туманъ стоитъ вдали надъ желтыми полями. Сквозь обнаженные, бурые сучья деревъ мирно блетъ неподвижное небо, кой-гд на липахъ висятъ послдніе золотые листья. Сырая земля упруга подъ ногами, высокія, сухія былинки не шевелятся, длинныя нити блестятъ на поблднвшей трав.

Лсъ и степь.

* * *

Статныя осины высоко лепечутъ надъ вами, длинныя, висячія втки березъ едва шевелятся, могучій дубъ стоитъ, какъ боецъ, подл красивой липы. Вы дете по зеленой, испещренной тнями дорожк, большія желтыя мухи неподвижно висятъ въ золотистомъ воздух и вдругъ отлетаютъ, мошки вьются столбомъ, свтля въ тни, темня на солнц, птицы мирно поютъ. Золотой голосокъ малиновки звучитъ невинной, болтливой радостью: онъ идетъ къ запаху ландышей. Дале, дале, глубже въ лсъ… Лсъ глохнетъ… Неизъяснимая тишина западаетъ въ душу, да и кругомъ такъ дремотно и тихо. Но вотъ втеръ набжалъ, и зашумли верхушки, словно падающія волны. Сквозь прошлогоднюю бурую листву койгд ростутъ высокія травы, грибы стоятъ отдльно подъ своими шляпками. Блякъ вдругъ выскочитъ, собака съ звонкимъ лаемъ помчится вслдъ…

Лсъ и степь.

* * *

Роща… состояла изъ сотни высокихъ, старыхъ, большей частью плакучихъ березъ. Втеръ не переставалъ, длинныя пачки втвей качались, метались какъ распущенныя косы, облака по прежнему неслись быстро и высоко,— и когда одно изъ нихъ налетало на солнце, все кругомъ становилось — не темно, но одноцвтно.— Но вотъ оно пролетло,— и всюду, внезапно, яркія пятна свта мятежно колыхались снова: они путались, пестрли, мшались съ пятнами тни…. шумъ и движеніе были т же, но какая-то праздничная радость прибавлялась къ нимъ. Съ такимъ и.е радостнымъ насиліемъ врывается страсть въ потемнвшее, взволнованное сердце….

Новь.

* * *

Я, признаюсь, не слишкомъ люблю это дерево — осину — съ ея блдно-лиловымъ стволомъ и срозеленой, металлической листвой, которую она вздымаетъ какъ можно выше и дрожащимъ веромъ раскидываетъ на воздух, не люблю я вчное качаніе ея круглыхъ неопрятныхъ листьевъ, неловко прицпленныхъ къ длиннымъ стебелькамъ. Она бываетъ хороша только въ иные лтніе вечера, когда, возвышался отдльно среди низкаго кустарника, приходится въ упоръ рдющимъ лучамъ заходящаго солнца и блеститъ и дрожитъ, съ корней до верхушки облитая одинаковымъ жолтымъ багрянцемъ,— или, когда, въ ясный втренный день, она вся шумно струится и лепечетъ на синемъ неб, и каждый листъ ея, подхваченный стремленіемъ, какъ-будто хочетъ сорваться, слетть и умчаться въ даль.

Свиданіе.

* * *

Мы находились надъ плоскимъ берегомъ. Налво тянулись, терялись въ безконечность скошенныя луга, уставленныя громадными скирдами, направо въ такую же безконечность уходила ровная гладь великой многоводной рки- Недалеко отъ берега небольшія темныя барки тихонько переваливались на якоряхъ, слегка двигая остріями своихъ мачтъ, какъ указательными перстами. Съ одной изъ этихъ барокъ долетали до меня звуки разливистаго голоса, и на ней же горлъ огонекъ, дрожа и покачиваясь въ вод своимъ длиннымъ краснымъ отраженіемъ. Кое-гд и на рк и въ поляхъ, непонятно для глаза: близко-ли далеко-ли — мигали другіе огоньки, они то жмурились, то вдругъ выдвигались лучистыми крупными точками: безчисленные кузнечики немолчно стрекотали.

Призраки.

* * *

Кто не видалъ Венеціи въ апрл, тому едва ли знакома вся несказанная прелесть этого волшебнаго города. Кротость и мягкость весны идутъ къ Венеціи, какъ яркое солнце лта къ великолпной Гену, какъ золото и пурпуръ осени къ великому старцу — Риму. Подобно весн, красота Венеціи и трогаетъ и возбуждаетъ желанія, она томитъ и дразнитъ неопытное сердце, какъ общаніе близкаго не загадочнаго, но таинственнаго счастья. Все въ ней свтло, понятно, и все обвяно дремотною дымкой какой-то влюбленной тишины: все въ ней молчитъ, и все привтно, все въ ней женственно, начиная съ самаго имени: не даромъ ей одной дано названіе прекрасной. Громады дворцовъ, церквей, стоятъ легки и чудесны, какъ стройный сонъ молодаго бога, есть что-то сказочное, что-то плнительно-странное въ зелено-сромъ блеск и шелковистыхъ отливахъ нмой волны каналовъ, въ безшумномъ бг гондолъ, въ отсутствіи грубыхъ городскихъ звуковъ, грубаго стука, треска и гама. ‘Венеція умираетъ, Венеція опустла’, говорятъ вамъ ея жители, но быть можетъ, этой-то послдней прелести, прелести увяданія въ самомъ расцвт и торжеств красоты, не доставало ей. Ято ея не видлъ, тотъ ея не знаетъ: ни Еаналетти, ни Гварди (не говоря- уже о новйшихъ живописцахъ) — не въ силахъ передать этой серебристой нжности воздуха, этой улетающей и близкой дали, этого дивнаго созвучія изящнйшихъ очертаній и тающихъ красокъ. Отжившему, разбитому жизнью не для чего посщать Венецію: она будетъ ему горька, какъ память о несбывшихся мечтахъ первоначальныхъ дней, но сладка будетъ она тому, въ комъ кипятъ еще силы, кто чувствуетъ себя благополучнымъ, пусть онъ принесетъ свое счастіе подъ ея очарованныя небеса, и какъ бы оно ни было лучезарно, она еще озолотитъ его неувядаемымъ сіяніемъ.

Наканун.

* * *

Всякій разъ этотъ домъ со своими наглухо заколоченными окнами представлялся мн слпымъ старикомъ, вышедшимъ погрться на солнц. Сидитъ онъ, сердечный, близь дороги, солнечный блескъ давно смнился для него вчной мглою, но онъ чувствуетъ его по крайней мр на приподнятомъ и вытянутомъ лиц, на согртыхъ щекахъ. Казалось, давно никто не жилъ въ самомъ дом.

Три встрчи.

* * *

Муцій приказалъ малайцу принести свою индійскую скрипку, Она походила на ныншнія, только вмсто четырехъ струнъ у ней было три, верхъ ея обтягивала голубоватая зминая кожа, и тонкій тростниковый смычекъ имлъ видъ полукруглый, а на самомъ его конц блистлъ заостренный алмазъ. Муцій сыгралъ сперва нсколько заунылыхъ, по его словамъ народныхъ псенъ, странныхъ и даже дикихъ для итальянскаго уха, звукъ металлическихъ струнъ былъ жалобенъ и слабъ. Но когда муцій началъ послднюю псню — этотъ самый звукъ внезапно окрпъ, затрепеталъ звонко и сильно, страстная мелодія полилась изъ-подъ широко-проводимаго смычка, полилась, красиво изгибаясь, какъ та змя, что покрывала своей кожей скрипичный верхъ, и такимъ огнемъ, такой торжествующей радостью сіяла и горла эта мелодія, что и Фабію, и Валерію стало жутко на сердц, и слезы выступили на глаза… а Муцій, съ наклоненной прижатой къ скрипк головою, съ поблднвшими щеками, съ бровями, сдвинутыми въ одну черту, казался еще сосредоточеннй и важнй — а алмазъ на конц смычка бросалъ на ходу лучистыя искры, какъ-бы тоже зажженный огнемъ той дивной псни.

Пснь торжествующей любви.

* * *

Онъ глубоко вздохнулъ и заплъ… Первый звукъ его голоса былъ слабъ и неровенъ и, казалось, не выходилъ изъ его груди, но принесся откуда то издалека, словно залетлъ случайно въ комнату. Странно подйствовалъ этотъ трепещущій, звенящій звукъ на всхъ насъ, мы взглянули другъ на друга… За этимъ первымъ звукомъ послдовалъ другой, боле твердый и протяжный, но все еще видимо дрожащій какъ струна, когда, внезапно прозвенвъ подъ сильнымъ пальцемъ, она колеблется послднимъ, быстро замирающимъ колебаньемъ, за вторымъ — третій, и, понемногу разгорячась и расширяясь, полилась заунывная псня. ‘Не одна во пол дороженька пролегала’ плъ онъ, и всмъ намъ сладко становилось и жутко. Я, признаюсь, рдко слыхивалъ подобный голосъ: онъ былъ слегка разбитъ и звенлъ какъ надтреснутый, онъ даже сначала отзывался чмъ-то болзненнымъ, но въ немъ была и неподдльная глубокая страсть, и молодость, и сила, и слабость, и какая то увлекательно безпечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала въ немъ, и такъ и хватала васъ за сердце, хватала прямо за его русскія струны. Пснь росла, разливалась. Яковомъ видимо овладвало упоеніе: Онъ уже не роблъ, онъ отдавался весь своему счастью, голосъ его не трепеталъ боле — онъ дрожалъ, но той едва замтно внутренней дрожью страсти, которая стрлой вонзается въ душу слушателя, и безпрестанно крпчалъ, твердлъ и расширялся. Помнится, я видлъ однажды, вечеромъ, во время отлива, на плоскомъ песчаномъ берегу моря, грозно и тяжко шумвшаго вдали, большую блую чайку: она сидла неподвижно, подставивъ шелковистую грудь алому сіянію зари, и только изрдка медленно расширяла свои длинныя крылья на-встрчу знакомому морю, на-встрчу низкому, багровому солнцу: я вспомнилъ о ней, слушая Якова. Онъ плъ, совершенно позабывъ и своего соперника, и всхъ насъ, но видимо поднимаемый, какъ бодрый пловецъ волнами, нашимъ молчаливымъ, страстнымъ участьемъ. Онъ плъ, и отъ каждаго звука его голоса вяло чмъ-то роднымъ и необозримо широкимъ, словно знакомая степь раскрывалась передъ вами, уходя въ безконечную даль. У меня, я чувствовалъ, закипали на сердц и поднимались къ глазамъ слезы, глухія, сдержаннныя рыданья внезапно поразили меня… Я оглянулся — жена цаловальника плакала, припавъ грудью къ окну. Яковъ бросилъ на нее быстрый взглядъ и залился еще звонче, еще слаще прежняго, Николай Иванычъ потупился, Моргавъ отвернулся, Обалдуй, весь изнженный, стоялъ, глупо разинувъ ротъ, срый мужичокъ тихонько всхлипывалъ въ уголку, съ горькимъ шопотомъ покачивая головой, и по желзному лицу Дикаго Барина, изъ-подъ совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза.

Пвцы.

* * *

Я увидлъ нчто… нчто дйствительно страшное. Это нчто было, тмъ страшне, что не имло опредленнаго образа. Что-то тяжелое, мрачное, изжелта-черное, пестрое, какъ брюхо ящерицы,— не туча и не дымъ, медленно, зминнымъ движеніемъ, двигалось надъ землей. Мрное широкое колебаніе сверху внизъ и снизу вверхъ, колебаніе, напоминающее зловщій размахъ крыльевъ хищной птицы, когда она ищетъ свою добычу, по временамъ неизъяснимо противное приниканіе къ земл — паукъ такъ приникаетъ къ пойманной мух… Кто ты, что ты, грозная масса? Подъ ея вліяніемъ — я это видлъ, я это чувствовалъ — все уничтожалось, все нмло… Гнилымъ тлетворнымъ холодкомъ несло отъ нея — отъ этого холодка тошнило на сердц, и въ глазахъ темнло, и волосы вставали дыбомъ. Это сила шла, та сила, которой нтъ сопротивленія, которой все подвластно, которая безъ зрнія, безъ образа, безъ смысла — все видитъ все знаетъ, и какъ хищная птица выбираетъ свои жертвы, какъ змя ихъ давитъ и лижетъ своимъ мерзлымъ жаломъ…

Призраки.

* * *

Прощай, жизнь, прощай, мой садъ, ивы, мои липы! Когда придетъ лто, смотрите, не забудьте сверху донизу покрыться цвтами… и пусть хорошо будетъ людямъ лежать въ вашей пахучей тни, на свжей трав, подъ лепечущій говоръ вашихъ листьевъ, слегка возмущенныхъ втромъ. Прощайте, прощайте! прощай все и навсегда.

Дневникъ лишняго человка.

* * *

Мандельштам Иосиф Емельянович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Екатерина Вторая и Даламбер, Кобеко Дмитрий Фомич, Год: 1884
  2. Об отношении Вл. С. Соловьева к еврейскому вопросу, Гец Файвель Меер Бенцелович, Год: 1901
  3. Готхольд Эфраим Лессинг, Шерер Вильгельм, Год: 1871
  4. Мнение Левеково о русской словесности, Левек Пьер-Шарль, Год: 1807
  5. И. П. Пнин и его место в истории русской общественной мысли, Луппол Иван Капитонович, Год: 1934
  6. По поводу выставки об искусстве, Антокольский Марк Матвеевич, Год: 1895
  7. Об Атласе археологическом Европейской России, Шредер Фёдор Андреевич, Год: 1805
  8. Предисловие к пасторали ‘Аминта’ Торквато Тассо, Эйхенгольц Марк Давидович, Год: 1912
Электронная библиотека