Жак, Санд Жорж, Год: 1834

Переводы
Время на прочтение: 269 минут(ы)
Скачать в PDF

ЖАКЪ.

Романъ Жоржа Занда

Письмо I.

Тильи, близь Тура.

Ты хочешь, моя милая, чтобъ я сказала теб правду, и упрекаешь меня, что я слишкомъ съ тобой мадмуазельничаю, какъ говаривали мы въ монастыр. Ты хочешь непремнно, чтобъ я открыла теб свое сердце, и сказала, люблю ли я Жака.— Да, моя милая, я люблю его, люблю страстно. Зачмъ не признаться въ этомъ теперь? Завтра подписанъ будетъ нашъ брачный договоръ, не пройдетъ мсяца, и мы будемъ соединены. Итакъ, успокойся, не пугайся, что дла идутъ такъ скоро. Я думаю, я уврена даже, что въ этомъ союз меня ждетъ счастіе. Ты глупа съ своими опасеніями. Нтъ, маменька не приноситъ меня на жертву богатому замужству. Правда, она ужь очень-чувствительна на-счетъ этой выгоды, и не будь Жакъ благороднйшимъ человкомъ въ свт, мн больно было бы думать, смотря на несоразмрность вашего состоянія, что я всмъ одолжена мужу. Но сколько я знаю Жака, имю причину радоваться, что онъ такъ богатъ. Безъ этого, маменька никогда не простила бы ему, что онъ не знатнаго происхожденія. Ты говоришь, что не любишь моей матушки, что она всегда казалась теб злою женщиною, думаю, ты дурно длаешь, что отзываешься такъ о женщин, которую я должна почитать. Вижу, я очень виновата, я довела тебя до такого сужденія частыми разсказами о мелкихъ огорченіяхъ, о пустыхъ домашнихъ непріятностяхъ. Не говори, пожалуйста, дурно о моей матери и не заставляй меня упрекать себя въ этомъ.
Всего забавне въ твоемъ письм подозрительная проницательность, съ какою ты полуугадываешь вещи. На-примръ, ты думаешь, что Жакъ человкъ старый, холодный, сухой, отъ котораго несетъ табакомъ… Есть частица правды въ этомъ сужденіи. Жакъ уже не въ первой молодости, наружность его спокойная и серьзная, онъ куритъ. Видишь, какое счастье для меня, что Жакъ богатъ! Еще разъ, не-уже-ли безъ этого маменька стала бы терпть видъ и запахъ трубки?
Въ первый разъ, какъ я его увидала, онъ курилъ, по этой причин, люблю видть его съ трубкой въ рукахъ и въ томъ положеніи, въ какомъ онъ былъ тогда. Это было въ дом у Бореля. Ты знаешь, Борель былъ когда-то уланскимъ полковникомъ. Жена его никогда не хотла ему ни въ чемъ противоречить, и хоть не любила табачнаго запаха, но скрывала свое отвращеніе и мало по-малу привыкла къ нему. Этотъ примръ могъ бы послужить мн урокомъ, еслибъ я имла въ немъ надобность, еслибъ надо было чмъ-нибудь внушать мн снисходительность къ мужу. Я не чувствую никакого отвращенія отъ табачнаго запаха. Итакъ, Эжени позволяетъ Борелю и всмъ его пріятелямъ курить въ саду, въ гостиной, везд, гд имъ вздумается,— и хорошо длаетъ. У женщинъ есть талантъ длаться тягостными и непріятными мужчинамъ, которые ихъ любятъ, именно отъ-того, что имъ не хочется сдлать надъ собою маленькаго усилія, чтобъ приноровиться къ ихъ вкусамъ и привычкамъ. Напротивъ, он требуютъ отъ нихъ тысячи мелкихъ пожертвованій, — а эти пожертвованія колятъ ихъ, какъ булавки въ домашнемъ счастіи и мало-по-малу длаютъ для нихъ несносною жизнь семейную… Но я вижу, ты хохочешь, дивишься моимъ сентенціямъ, моимъ добрымъ предположеніямъ касательно будущей жизни. Что жь длать! Я чувствую въ себ расположеніе одобрять все, что будетъ нравиться Жаку, и если будущность оправдаетъ твои злыя предсказанія, если со-временемъ суждено мн разлюбить въ немъ все то, что нравится теперь, по-крайней-мръ я наслаждусь медовымъ мсяцемъ.
Такой образъ жизни Борелей страшно соблазняетъ всхъ сосднихъ дуръ. Эжени смется надъ ними тмъ боле, что она счастлива, любима мужемъ, окружена преданными друзьями, и въ добавокъ богата,— отъ-чего время-отъ-времени ее навщаютъ самые гордые легитимисты. Мать моя очень уважаетъ ее по этой причин, точно такъ же, какъ она уважаетъ теперь Жака, и у г-жи Борель стала она искать мужа своей бдной дочери-безприданниц.
Ну, вотъ, вопреки своему желанію, я опять начинаю подымать на смхъ мою мать. Видно, во мн еще много пансіонскаго. Жаку надо будетъ отучить меня отъ этого, а надо теб сказать, Жакъ смется не каждый день. Въ ожиданіи этого, теб надо бы бранить меня, а не помогать, какъ ты длаешь.
Ну, такъ я сказала теб, что въ первый разъ увидала Жака у Борелей. Цлыя дв недли у нихъ только и было толковъ, что про скорый пріздъ капитана Жака, отставнаго офицера, получившаго въ наслдство мильйонъ. Маменька раскрывала глаза величиною съ окна, уши — величиною съ двери, чтобъ втянуть въ себя звукъ и видъ этого прекраснаго мильйона. Что касается до меня, этотъ мильйонъ возбудилъ бы во мн сильное предубжденіе противъ Жака, еслибъ Эжени и мужъ ея не разсказывали чрезвычайныхъ вещей про капитана. Только и слышала я, что про его храбрость, благородство, доброту. Правда, ему приписываютъ также кой-какія странности. Я никакъ не могла добиться удовлетворительнаго объясненія на этотъ счетъ, и тщетно отъискиваю въ его характер, въ манерахъ, что бы могло подать поводъ къ такому мннію. Разъ вечеромъ, въ ныншнее лто, прізжаемъ мы къ Эжени, — кажется, маменька поймала въ воздух всть о прізд партіи. Эжени и мужъ ея встртили насъ на двор. Мы услись въ гостиной, я сидла у окна, въ нижнемъ этаж, передо мной былъ полуотдернутый занавсъ.
— Ну что, вашъ пріятель пріхалъ? сказала маменька, минуты черезъ три.— Сегодня утромъ, сказалъ Борель съ веселымъ видомъ.— Поздравляю, поздравляю, — я рада за васъ, отвчала маменька.— А что мы его не увидимъ?— Онъ убжалъ съ своей трубкой, услышавъ, что вы пріхали, отвчала Эжени: — онъ вроятно прійдетъ…
— А, можетъ-быть, и нтъ, сказалъ мужъ ея.— Жакъ дикъ, какъ обитатель Ореноко (надо теб сказать, это одна изъ любимыхъ поговорокъ Бореля), я не усплъ ему сказать, что хотлъ представить его двумъ прекраснымъ дамамъ. Какъ бы онъ не ушелъ куда-нибудь гулять, Эжени? Надо его увдомить.
Я не говорила ни слова, по видла очень-хорошо Жака. Онъ сидлъ шагахъ въ десяти отъ дома, на каменныхъ ступенькахъ, гд Эжени весною разставляетъ красивыя вазы съ цвтами изъ оранжереи. Съ перваго взгляда, мн показалось, что ему никакъ не боле двадцати-пяти лтъ, а ему по-крайней-мр тридцать. Нтъ лица красиве, правильне и благородне Жакова. Ростомъ онъ невысокъ, можно даже сказать, малъ, сложенія, кажется, очень нжнаго, хотя онъ и увряетъ, что иметъ крпкое здоровье, онъ всегда блденъ, и отъ черныхъ, какъ смоль, волос, которые у него весьма длинны, кажется еще блдне и худе. Улыбка у него печальная, взглядъ меланхолическій, чело ясное, осанка гордая, во всемъ — выраженіе души гордой и чувствительной, доли суровой, но побжденной. Не говори мн, что фразы мои взяты изъ романа, еслибъ ты видла Жака, я уврена, все это нашла бы въ немъ, нашла бы, безъ сомннія, много и другихъ вещей, которыхъ я не могу уловить, потому-что я съ нимъ все еще чрезвычайно-робка, и мн кажется, характеръ его заключаетъ въ себ тысячу особенностей, для узнанія и, можетъ-быть, для уразумнія которыхъ мн нужно будетъ много времени. Буду разсказывать ихъ теб день-за-днемъ, а ты помогай мн судить о нихъ,— ты гораздо-проницательне и опытне меня. Покуда, сообщу теб нкоторыя…
Антипатія и симпатія обнаруживаются у него вдругъ, съ перваго взгляда, то грубо, то романически. Знаю, что у всхъ людей бываетъ такъ, но никто не предается впечатлніямъ своимъ съ такимъ ослпленіемъ или съ такимъ упрямствомъ, какъ Жакъ. Если онъ съ перваго взгляда получитъ такое сильное впечатлніе, что можетъ составить сужденіе, то ужъ не измнитъ его. Боюсь, не ложная ли это у меня мысль и какъ бы не была она источникомъ многихъ заблужденій и, можетъ-быть, нкоторыхъ несправедливостей. Скажу теб даже, я боюсь, не составилъ ли онъ себ сужденія въ этомъ род на-счетъ маменьки. Врно то, что онъ ее не любитъ и что она ему не понравилась съ перваго раза. Когда Борель вывелъ его изъ задумчивости и повелъ, чтобъ представить намъ, онъ шелъ какъ-бы нехотя, и раскланялся намъ съ ледяною холодностью. Маменька,— ты знаешь, у ней манеры гордыя и холодныя, — была съ нимъ чрезвычайно-любезна.
— Позвольте мн взять вашу руку, сказала она ему:— я очень-хорошо знала вашего батюшку и васъ, когда вы были еще ребенкомъ.— ‘Знаю, сударыня’ сухо отвчалъ Жакъ, не приближая руки своей къ рук маменьки. Я думаю, она это замтила: это было очень-явственно, но она такъ осторожна и такъ ловка, что всегда вывернется изъ непріятнаго положенія. Она притворилась, будто принимаетъ отвращеніе Жака за робость, и продолжала: — дайте же мн руку, я старинная ваша пріятельница.— ‘Помню, сударыня’, отвчалъ онъ еще боле-страннымъ тономъ и почти-судорожно пожалъ руку маменьки. Подобное обращеніе было такъ странно, что Борели съ удивленіемъ поглядли другъ на друга, а маменька, которую не легко смшать, не сла, а, врне сказать, упала на стулъ и сдлалась блдна, какъ смерть. Минуту спустя, Жакъ ушелъ опять въ садъ, а маменька заставила меня пропть романсъ, о которомъ говорила Эжени. Жакъ сказывалъ мн потомъ, что слушалъ меня подъ окномъ, и что мой голосъ возбудилъ въ немъ тотчасъ такое сочувствіе, что онъ воротился въ гостиную, желая взглянуть на меня, до-тхъ-поръ онъ меня не видалъ. Съ той минуты, онъ полюбилъ меня, по-крайней-мр такъ говоритъ… но я говорю совсмъ не о томъ, что хотла сказать теб.
Я заговорила о странностяхъ Жака, разскажу еще другую. Однажды, онъ пріхалъ къ намъ въ ту минуту, какъ я выходила изъ дома, я несла въ глиняной мис супъ, на мн былъ голубой ситцевый передникъ, я пошла задними воротами, чтобъ не встртиться ни съ кмъ въ такомъ прекрасномъ наряд. Вообрази же себ: вдругъ попадается мн Жакъ, онъ былъ верхомъ.— Куда вы идете? сказалъ онъ мн, спрыгнувъ съ коня на-земь и загораживая мн дорогу. Мн хотлось уйдти отъ него, но не было возможности.— ‘Пустите меня’ сказала я ему: ‘ступайте, подождите меня въ дом, я несу кормъ моимъ курамъ’.— А гд ваши куры? Дайте мн посмотрть, какъ он будутъ сть.— Онъ закинулъ узду на шею лошади и сказалъ ей: ‘Фингалъ, ступай въ конюшню’, и лошадь, понимающая слова его, какъ-будто она знаетъ человческій языкъ, тотчасъ пошла. Тогда Жакъ взялъ у меня изъ рукъ глиняную мису, безъ церемоніи снялъ съ нея крышку, и, увидвъ супъ, сказалъ: ‘А, вы хорошо кормите куръ! Видно, мы идемъ къ какому-нибудь бдняку. Отъ меня нечего таиться, это вещь самая простая, и мн нравится, что вы длаете это сами. Если позволите, я пойду съ вами, Фернанда.’ Онъ взялъ меня подъ руку, и мы пошли къ дому старой Маргериты, о которой я теб не разъ говорила. Жакъ несъ супъ въ замшевыхъ свтло-желтыхъ перчаткахъ, и несъ такъ ловко, какъ-будто въ жизни своей не длалъ ничего другаго.— ‘Другой, на моемъ мст’ сказалъ онъ мн на дорог: ‘вроятно, воспользовался бы этимъ случаемъ, чтобъ наговорить вамъ пышныхъ комплиментовъ, чтобъ расхвалить въ проз и въ стихахъ ваше человколюбіе, чувствительность, скромность,— но я ничего подобнаго не скажу вамъ, Фернанда, нисколько не дивлюсь, что вы выказываете на-дл добродтели, которыя есть въ васъ. Отсутствіе доброты и состраданія было бы въ васъ ужасно, тогда ваша красота, вашъ откровенный видъ были бы отвратительнымъ обманомъ природы. Взглянувъ на васъ, я ршилъ въ ум своемъ, что вы чистосердечны, справедливы, не было мн надобности встрчать васъ на пути къ хижин, чтобъ знать, что я не ошибся. Потому я не скажу вамъ, что вы по этой причин ангелъ, по говорю вамъ, что вы длаете эти вещи потому, что вы — ангелъ.’
Извини, что пересказываю теб этотъ разговоръ, ты, можетъ-быть, подумаешь, что я изъ тщеславія передаю теб нжности, какія говорилъ мн Жакъ. И въ-самомъ-дл, добрая моя Клеманса, кажется, тутъ есть тщеславіе. Я горжусь его любовью, смйся надо мною этимъ ничего не перемнишь.
Но не имю ли я права пересказывать теб вс эти мелочи? Вдь ты сама хотла знать вс подробности о моей любви и о характер моего жениха. Въ этотъ разъ, ты не станешь бранить меня, что я пишу къ теб слишкомъ-лаконически. Продолжаю.
Приходимъ къ Маргерит. Добрая старушка очень удивилась, когда увидла, что супъ ей принесъ красивый господинъ въ желтыхъ перчаткахъ. И вотъ она принимается, по обыкновенію, болтать, спрашиваетъ меня при Жак, не мужъ ли это мой, желаетъ мн всякаго счастія, разсказываетъ мн про свою горемычную жизнь, особенно толкуетъ о плат за квартиру, и смотритъ на меня такъ жалостно, какъ-будто хотла сказать, что я должна бы принести ей чего-нибудь получше супа. Но у меня нтъ денегъ, у маменьки он не водятся, и она мн вовсе не даетъ ихъ. Мн было грустно, какъ и часто бываетъ, что я могу облегчать только сотую долю тхъ бдствій, какія вижу. Жакъ какъ-будто ничего не слыхалъ. Онъ отъискалъ на полк старую библію, и, казалось, читалъ ее со вниманіемъ, вдругъ, въ то время, какъ Маргерита все еще говорила, я чувствую, что-то тяжелое тихонько опустилось въ карманъ моего передника, опускаю туда руку и нахожу кошелекъ. Я не обнаружила взумленія, и дала старушк небольшую сумму, въ которой она имла нужду.
Все шло хорошо, Жакъ былъ спокоенъ, вдругъ, когда я прощалась съ Маргеритой, пришла мн въ голову нелпая мысль шепнуть ей на ухо, что деньги не мои, а Жаковы. Она разсыпалась передъ нимъ въ благодарностяхъ и благословеніяхъ, благословенія эти, правда, бываютъ ужь очень-плодовиты и нелпы, но, мн кажется, ихъ должно принимать, потому-что бдный человкъ только этимъ и можетъ отблагодарить насъ. Какъ бы ты думала, что сдлалъ Жакъ? Он два-три раза съ досадою нахмурилъ брови и наконецъ прервалъ слова старушки, сказавъ ей грубымъ повелительнымъ тономъ: ‘хорошо, — перестань, довольно!’ Бдная женщина смутилась и притихла. Я немножко разсердилась на Жака, и когда мы отошли нсколько шаговъ отъ дома, упрекнула его. Онъ улыбнулся, и, вмсто того, чтобъ оправдываться, сказалъ мн, взявъ меня за руку: — Фернанда! вы — доброе дитя, я — старый человкъ, вы имете право любить эти изліянія признательности, которую вы внушаете. Это — невинное удовольствіе, которымъ поддерживается въ васъ желаніе длать добро. А я… меня эти вещи уже не радуютъ, напротивъ, он причиняютъ невыносимую досаду.— ‘Я готова врить’ сказала я ему: ‘что вы правы во всемъ, что ни длаете, и охотне стала бы думать, что я не права, но объяснитесь, дайте мн хорошенько узнать васъ, Жакъ, чтобъ мн никогда не приходило въ голову порицать васъ, что бы ни случилось.’ Онъ опять улыбнулся, но печально, и, вмсто объясненія, котораго я просила, повторилъ только:— Я сказалъ вамъ, милое дитя мое, что вы были правы, и что вы мн нравитесь, когда такъ поступаете.— Тмъ и кончилось. Онъ перемнилъ разговоръ, и весь этотъ день я была скучна и безпокойна.
Вотъ каковъ онъ бываетъ нердко, въ немъ есть что-то такое, что пугаетъ меня, потому-что я не могу дать себ въ этомъ отчета, и, мн кажется, онъ длаетъ дурно, что не хочетъ взять на себя труда объяснить мн все это. Но сколько въ немъ другихъ качествъ, достойныхъ удивленія и восторга! Я дурно длаю, что такъ много занимаюсь маленькими облаками, тогда какъ могу разсматривать такое прекрасное небо! Скажи мн свое мнніе объ этихъ непріятностяхъ, полагаюсь на твой здравый смыслъ, я привыкла отчасти смотрть твоими глазами. Маменьк это не очень нравится. Но вотъ скоро я буду имть свободу писать къ теб, не скрываясь. Прощай, милая Клеманса. Не стану ждать отвта, чтобъ написать теб второе письмо. Тысячу разъ цалую тебя.

Твоя подруга Фернанда де-Терсанъ.

Письмо II.

Женева.

Такъ это правда, Жакъ, что ты хочешь жениться? Счастлива будетъ жена твоя, но ты, мой другъ, будешь ли ты счастливъ? Мн кажется, ты слишкомъ торопишься, и я боюсь за тебя. Не знаю, почему мысль о твоей женитьб не можетъ войдти въ бдную мою голову, я ничего тутъ не понимаю, мн грустно досмерти, мн кажется невозможнымъ, чтобъ какая-нибудь перемна могла улучшить твою судьбу, и я думаю, что твое сердце разобьется отъ столкновенія съ новыми горестями. О, мой милый Жакъ! Надо имть много благоразумія, когда люди таковы, какъ мы съ тобою!
Подумалъ ли ты, Жакъ, обо всемъ? Хорошій ли ты сдлалъ выборъ? Ты наблюдателенъ и проницателенъ, но ошибиться легко, иногда лжетъ и истина! Какъ часто ошибался ты на-счетъ самого-себя! Сколько разъ видала я тебя въ уныніи! Сколько разъ слышала отъ тебя: ‘это послдній опытъ’!.. Отъ-чего тревожатъ меня мрачныя предчувствія? Что можетъ случиться? Ты мужчина, и въ теб есть сила.
Но ты, — ты думаетъ о брак! это мн кажется такъ странно! Ты такъ мало созданъ для общества! ты такъ-искренно гнушаешься его правъ, его обычаевъ, его предразсудковъ! Съ такими идеями, съ твоимъ непостижимымъ характеромъ, съ твоимъ неукротимымъ духомъ, ты собираешься совершить актъ покорности обществу и заключить съ нимъ ненарушимое обязательство: ты хочешь дать клятву въ вчной врности женщин! хочешь связать свою честь и совсть съ ролью покровителя и отца семейства! О, говори, что хочешь, Жакъ, но это теб не пристало, ты выше или ниже этой роли, таковъ, каковъ ты,— ты не созданъ жить съ людьми такими, какіе они на самомъ дл.
И такъ, ты откажешься отъ всего, чмъ былъ до-сихъ-поръ, отъ всего, чмъ былъ бы впредь? Жизнь твоя — великая бездна, куда ниспали, какъ ни попало, вс блага и вс бдствія, какія позволено чувствовать человку. Въ одинъ годъ, ты проживаешь пятнадцать или двадцать обыкновенныхъ жизней, — много жизней поглотилъ бы, истратилъ бы ты, пока не узналъ, что началъ жить своею собственною жизнію. Не-уже-ли и ту жизнь, въ которую вступаешь теперь, ты будешь считать какъ-бы переходнымъ состояніемъ, какъ-бы узами, которые должны кончиться и уступить мсто другимъ? Я такъ же мало, какъ и ты, адептъ нашего общества, я рождена, чтобъ гнушаться имъ, — но какія существа могутъ бороться съ нею. или даже безъ нея? Женщина, накоторой ты женишься, такова ли, какъ ты? одна ли она изъ пяти-шести человческихъ созданій, которыя въ-теченіе цлаго вка рождаются, чтобъ любить истину и умереть, не умвъ заставить другихъ полюбить ее? Изъ числа ли она тхъ, которыхъ, въ дни грустной веселости, называли мы дикарками! Жакъ, будь осторожне, ради неба, вспомни, сколько разъ мы — ты и я, думали, что наконецъ нашли подобныхъ себ, и сколько разъ опять видли себя однихъ! Прощай! по-крайней-мр не спши и подумай. Подумай о своемъ прошедшемъ… подумай о прошедшемъ

Сильвіи.

III.
Фернанда къ Клемансо.

Тильи…

Сегодня, моя милая, я сдлала открытіе, оставившее во мн странное впечатлніе. Слушая нашъ брачный договоръ, я узнала, что Жаку тридцать-пять лтъ. Конечно, это еще лта не старыя, и притомъ надо считать только т лта, какія человкъ иметъ съ виду, а я съ перваго взгляда вообразила Жака десятью годами моложе. Но не знаю почему, звукъ этихъ словъ: тридцать-пять лтъ! испугалъ меня, я посмотрла на Жака съ удивленіемъ, можетъ-быть даже съ досадою, какъ-будто онъ до-тхъ-поръ обманывалъ меня на-счетъ своихъ лтъ. Однакожъ, онъ никогда не говорилъ мн о своихъ лтахъ, и я никогда о томъ не спрашивала его. Я уврена, что онъ тотчасъ сказалъ бы мн правду, потому-что онъ, кажется, очень-равнодушенъ къ подобнымъ вещамъ и вовсе не замтилъ впечатлнія, какое произвело на меня и на многихъ присутствующихъ открытіе его тридцати-пяти лтъ.
А я считала, что онъ уже немножко-старепекъ для меня, когда приписывала ему тридцать лтъ! Признаюсь, Клеманса, мн непріятна такая разность нашихъ лтъ, теперь мн кажется, что Жакъ ужь не будетъ такимъ товарищемъ, такимъ другомъ мн, какимъ я его воображала, онъ больше приближается къ лтамъ отца,— и, въ самомъ-дл, онъ могъ бы быть моимъ отцомъ, онъ восемьнадцатью годами старше меня. Это немножко пугаетъ меня и, можетъ-быть, измняетъ привязанность, какую я къ нему имла. Сколько могу я выразить то, что происходитъ во мн, думаю, что моя довренность и уваженіе къ нему увеличиваются, а восторгъ и гордость уменьшаются, наконецъ, сегодня вечеромъ я не такъ весела, какъ была сегодня утромъ, вотъ чего я не могу скрывать отъ себя. Все приходитъ мн на память твое письмо, и думаю я объ этомъ старомъ и холодномъ человк, какимъ ты воображала его себ. Но, Клеманса, если бы ты видла, какъ красивъ Жакъ, какъ молода и изящна турнюра его, какъ пріятно и открыто его обращеніе, какъ онъ добръ, какъ благозвученъ и свжъ голосъ его — бьюсь объ закладъ, и ты влюбилась бы въ него!
Съ первой минуты, я была поражена, очарована, и каждый день все боле-и-боле трогали меня эти манеры, этотъ взглядъ и звукъ этого голоса, — по правда и то, что я еще не имла смлости и хладнокровія хорошенько разсмотрть его. Когда онъ приходитъ, я съ радостью гляжу на него, и въ эту минуту ему семнадцать лтъ, какъ и мн, но потомъ не смю прямо смотрть на него, потому-что глаза его безпрестанно устремлены на меня. При всякомъ случа, который могъ бы дать его чертамъ новое выраженіе, я замчаю, что онъ наблюдаетъ за мною, и мн нтъ возможности наблюдать въ свою очередь за нимъ. Да притомъ, къ чему мн наблюдать за нимъ? могу ли я замтить въ немъ что-нибудь такое, что не понравилось бы мн? и могу ли я отгадать что-нибудь, если онъ захочетъ, чтобъ я не отгадала? Я такъ молода, а онъ… онъ долженъ быть такъ опытенъ!.. Когда онъ такимъ образомъ наблюдаетъ за мною, и когда я подниму на него взглядъ робкій, какъ-будто собираясь услышать приговоръ, то нахожу на лиц его такую привязанность, такое довольство, такое нжное, безмолвное одобреніе, что успокоиваюсь и чувствую себя счастливою. Все, что я длаю, говорю, думаю, — все это явно нравится Жаку, и, вмсто строгаго цензора, я имю въ немъ существо сочувствующее мн, снисходительнаго друга, можетъ-быть, слпаго любовника!
Но дурно я длаю, что этими мелочными изслдованіями порчу свое счастье, ослабляю свою любовь. Что мн въ томъ, старе ли онъ или моложе нсколькими годами? Жакъ — красавецъ, онъ человкъ превосходный, добродтельный, вс, которые знаютъ его, уважаютъ, удивляются ему, онъ меня любитъ, я уврена въ этомъ, — чего жь больше могу я требовать?

IV.
Клеманса къ Фернанд.

Аббэ-о-Буа, Парижъ…

Я получила отъ тебя вдругъ два письма, два удовольствія въ одно и то же время! Это было бы почти-слишкомъ, моя милая Фернанда, если бъ эти удовольствія не были немножко смущаемы сомнніями, какія внушаетъ мн твое положеніе. Ты просишь у меня совтовъ на-счетъ самаго важнаго, щекотливаго дла въ жизни, просишь объясненій на-счетъ вещей, которыхъ я не знаю, на-счетъ лицъ, съ которыми я незнакома, на-счетъ происшествій, которыхъ я не видала… Какъ мн отвчать теб? Изъ тхъ указаній, какія ты даешь мн, могу только извлечь сужденіе не опредленное, которое, прежде чмъ пріймешь его, ты должна будешь хорошенько и не-спша разобрать и переизслдовать.
Не знаю Жака, и потому не могу знать, до какой степени можетъ быть неважна для тебя разница вашихъ лтъ, — но могу и должна показать теб неудобства такой разницы въ общемъ вид. Представляю теб мои соображенія, можешь отвергнуть ихъ, если уврена, что нельзя примнить ихъ къ длу.
Утверждаютъ, будто мужчины начинаютъ жить гораздо-позже женщинъ, и будто тридцатилтній мужчина, относительно разсудительности и опытности, моложе двадцатилтней женщины. Я думаю, это неправда, мужчина, по выход изъ училища, обязанъ отъискать себ должность или найдти какое-нибудь положеніе въ обществ. Не то бываетъ съ двушкой: какъ-скоро она выйдетъ изъ монастыря, положеніе ея уже опредлено, отдадутъ ли ее замужъ, или родители будутъ держать ее при себ еще нсколько лтъ. Шить, заниматься хозяйственными длами, поверхностно развивать нкоторые таланты, сдлаться женою, матерью, кормить грудью и мыть дтей, — вотъ что называется быть совершенной женщиной. Я думаю, что двадцатипятилтняя женщина, если она совершенно не видала свта, все еще дитя. Думаю, что свтъ, который видла она, будучи въ двушкахъ, танцуя на бал на глазахъ родителей, не изучилъ ее ничему, кром того-разв, какъ надо одваться, ходить, сидть, длать реверансъ. Въ жизни есть чему поучиться другому, и женщины учатся тому поздно, учатся сами на свой счетъ. Мало того, чтобъ имть грацію, знать приличія, обладать нкоторымъ умомъ, мало того, чтобъ въ-теченіе нсколькихъ лтъ держать домъ въ порядк, кормить грудью дтей, этимъ женщина не защититъ себя отъ всхъ опасностей, которыя могутъ наносить смертельные удары ея счастію. Чему, напротивъ, не научится мужчина, пользуясь неограниченною свободой, которая дается ему, лишь-только онъ выйдетъ изъ юношескаго возраста? Сколько жестокихъ опытовъ, сколько суровыхъ уроковъ, сколько приводящихъ въ зрлость разочарованій, можетъ онъ обратить себ въ пользу единственно въ-теченіе перваго года! Сколько мужчинъ и женщинъ изучитъ онъ въ такія лта, когда женщина знаетъ только отца да мать!
Итакъ, не правда, что двадцатипяти-лтній мужчина не старше пятнадцати-лтней двушки, и что для супружескаго счастія надобно десять лтъ разницы между мужемъ и женою. Правда, мужъ долженъ быть покровителемъ и руководителемъ, но такъ-какъ онъ долженъ быть и господиномъ, то надо желать, чтобъ онъ былъ господиномъ благоразумнымъ и просвщеннымъ. Будучи даже въ лтахъ почти-равныхъ, онъ иметъ уже довольно такого превосходства надъ своею женою, если онъ иметъ его гораздо-боле, то употребляетъ во зло: онъ становится ворчуномъ, педантомъ или деспотомъ.
Положимъ, что Жакъ неспособенъ быть ни тмъ, ни другимъ, ни третьимъ, дадимъ ему наивозможно-лучшія качества. Я не говорю теб о любви, скажу боле: не считаю ее совершенно-необходимою въ замужств, и сомнваюсь, чтобъ ты дйствительно любила жениха, въ твои лта, двушка первую привязанность считаетъ за любовь. Говорю теб только о дружб: счастіе жены погибнетъ, какъ-скоро перестанетъ она смотрть на мужа, какъ на лучшаго своего друга. Уврена ли ты, что можешь быть теперь лучшей подругой тридцати-пятилтняго мужчины? Знаешь ли ты, что такое дружба? Знаешь ли, какая симпатія нужна для того, чтобъ она возникла? какія отношенія вкусовъ, характеровъ, мнніи необходимы для поддержанія ея? Какое же сочувствіе можетъ быть между двумя существами, въ которыхъ, по различію ихъ возраста, одни и т же предметы производятъ ощущенія совершенно-противоположныя? когда то, что привлекаетъ одного, отталкиваетъ другаго, когда то, что старшему кажется достойнымъ почтенія, младшему кажется скучнымъ, когда то, что кажется пріятнымъ и трогательнымъ жен, въ глазахъ мужа опасно или смшно? Подумала ли ты обо всемъ этомъ, бдная Фернанда? Не ослплена ли ты просто потребностью любить, которая такъ безжалостно мучитъ двушекъ? Не увлечена ли тайнымъ тщеславіемъ, въ которомъ сама не даешь себ отчета? Ты бдна, богатый человкъ ухаживаетъ за тобой, женится на теб, у него есть замки, помстья, у него прекрасная наружность, прекрасныя лошади, щегольское платье, онъ кажется теб очаровательнымъ, потому-что вс такъ говорятъ о немъ. Мать твоя, большая интересанка, самая фальшивая, самая ловкая женщина въ свт, улаживаетъ дла такъ, что вамъ никакъ нельзя разойдтись. Она, можетъ-быть, старается уврить тебя, что онъ влюбленъ въ тебя, а его уврила, что ты влюблена въ него, тогда какъ, можетъ-быть, ни онъ, ни ты не любите другъ друга. Ты похожа на одну изъ тхъ пансіонерокъ, у которыхъ есть кузены, и которыя неизбжно влюблены въ нихъ, потому-что это единственные мужчины, которыхъ он знаютъ. Сердце у тебя благородное, я это знаю,— и богатство Жака для тебя ровно ничего не значитъ, но ты женщина и нельзя быть нечувствительною къ слав совершить своею красотою и добротою одно изъ тхъ чудесъ, на которыя свтъ смотритъ съ изумленіемъ, потому-что они случаются рдко: рдко богатый человкъ женится на бдной двушк…
Держу пари, ты сердишься, прошу тебя, милая, не принимай всего этого слишкомъ-серьзно. Эти замчанія совтую теб мужественно сказать самой себ, построже спроси сама себя на-счетъ ихъ, очень можетъ быть, у тебя нтъ съ ними ничего общаго. Тогда это будутъ листки бумаги, которые я измарала чернилами, чтобъ услужить теб, и которые ни къ чему не годны. Скажу теб другое замчаніе, которое у меня есть результатъ не разсужденія, а инстинктивнаго отвращенія, и потому совтую обратить на него только поверхностное вниманіе. Я не люблю, Когда лицо показываетъ вовсе не т лта, какія иметъ человкъ. Это обстоятельство рождаетъ во мн всякаго рода суеврныя идеи, — и какъ бы нелпы и несправедливы ни были он, я никакъ не могла бы имть довренности къ человку, на-счетъ лтъ котораго съ перваго взгляда ошиблась десятью годами. Еслибъ онъ показался мн моложе, чмъ на-самомъ-дл, я подумала бы, что эгоизмъ, сухость сердца, или холодная безпечность помшали ему чувствовать вполн удары горестей человческихъ или сдлали его способнымъ избгать нравственныхъ трудовъ, отъ которыхъ старютъ вс люди. Если бы онъ показался мн старше, чмъ на-самомъ-дл, я подумала бы, что пороки, распутство, или по-крайней-мр родъ ложной восторженности, увлекали его въ безпорядочную жизнь, отъ которой онъ состарился боле, нежели сколько надо было, словомъ, я не могла бы безъ ужаса смотрть на очевидное нарушеніе законовъ природы: всегда тутъ есть что-нибудь таинственное, что должно изслдовать. Но можно ли изслдовывать въ твои лта, когда желаніе скоре перемнить свое званіе и положеніе закрываетъ намъ глаза на-счетъ всхъ опасностей?
Ты говоришь, что Жака любятъ и уважаютъ вс, кто его знаетъ, мн кажется, немного людей, которые знаютъ его и могли бы теб сказать, что они знаютъ. Перечитывая твои письма, гд говоришь ты о Жак, я нахожу, что такихъ людей только двое — Борель да жена его. Твоя маменька знала Жака, когда ему было десять лтъ, и такъ-какъ она была въ дружб съ отцомъ его, то, вроятно, иметъ самыя подробныя и точныя свднія о его наслдств. Я полагаю, она ни о чемъ другомъ и не думаетъ, полагаю, что она не позаботилась даже замтить теб напередъ, что ты восьмнадцатью годами моложе мужа. Она очень-хорошо знала лта Жака, но я понимаю, почему она никому о нихъ не говорила. Женщины не молодыя, когда говорятъ о прошедшемъ, рдко упоминаютъ года и числа.
Ты упрекаешь меня, что я не люблю твоей матери. Что длать, милая Фернанда! но я рада, что ты ни въ чемъ не походишь на нее, и если поспшный твой бракъ можетъ почему-либо радовать меня, такъ потому разв, что онъ разлучитъ тебя съ матерью, ты не можешь попасть въ руки хуже тхъ, изъ которыхъ собираешься выйдти, врь тому, что я говорю. Мн кажется согласнымъ съ законами разсудка объяснить теб характеръ особы, играющей такую роль въ твоей жизни, а разсудокъ — единственный руководитель, съ которымъ я совтуюсь.
Охотно врю, что проницательность Жака — не химера. Я убждена въ правильности перваго сужденія, когда человкъ, составляющій это сужденіе, привыкъ сосредоточивать вс способности наблюденія при первомъ впечатлніи. Онъ врно оцнилъ тебя и твою мать, впрочемъ, относительно матери, можетъ-быть, какое-нибудь воспоминаніе дтства сильно содйствовало отвращенію, которое почувствовалъ онъ, снова встртясь съ нею.
Исторія старушки Маргариты не приводитъ меня въ смущеніе и въ ужасть, какъ привела тебя. Жакъ велъ себя, какъ умный человкъ, помогая теб въ твоихъ благотворительныхъ подвигахъ, но я очень понимаю, что ему надоло славословіе нищей. Здсь я нахожу случай замтить теб, что вамъ обоимъ, Жаку и теб, суждено всегда различаться чувствами и поведеніемъ, даже и тогда, когда мы оба будете правы. Желаю, чтобъ онъ умлъ всегда терпть это различіе и позволялъ теб испытывать ощущенія, для которыхъ закрыто его сердце.
Прощай, добрая Фернанда, ты видишь, что я вовсе не предубждена противъ твоего жениха. А когда ты не захочешь боле слушать истины, то и не спрашивай ея у меня.
По-прежнему, спокойно и счастливо живу я въ аббатств. Монахини прекратили на-счетъ меня вс сплетни. Я принимаю визиты, какіе хочу, и съ-тхъ-поръ, какъ покинула большой вдовій трауръ, показываюсь иногда въ свтъ. Родные моего мужа — хороши ко мн, — а это семья не очень-любезная. Я всегда дйствовала относительно ея благоразумно. Разсудокъ, моя милая Фернанда, разсудокъ — вотъ главное, съ разсудкомъ ты устроишь жизнь сама себ, жизнь свободную и спокойную, если не блестящую.

Твоя подруга Клеманса де-Люксйль.

V.
Фернанда къ Клеманс.

Дружба очень-хороша, но разсудокъ весьма-скученъ, милая Клеманса, письмо твое навело на меня настоящій припадокъ сплина. Нсколько разъ перечитывала я его, и каждый разъ грусть моя увеличивалась. Оно внушило мн недовріе къ маменьк, къ Жаку, къ себ, къ теб. Признаюсь, я немного посердилась, что ты такъ жестоко разочаровываешь меня относительно моего счастья. Впрочемъ, ты права, и я чувствую, что ты моя истинная подруга, у тебя прошу совтовъ и подпоры, которыхъ не смю требовать у матери. Я все еще думаю, что ты слишкомъ дурно думаешь о ней, но какъ бы то ни было, вижу, что сердце ея очень-холодно ко мн, и что она въ моемъ замужств ищетъ только выгодъ.
Впрочемъ, это замужство не обогатитъ ее, она намрена жить въ Тильи и отпустить меня съ мужемъ въ Дофин, поэтому, она не иметъ никакой личной выгоды въ дл. Она думаетъ, что деньги — первое благо въ свт, и вс ея усилія клонятся къ тому, чтобъ пріобрсти ихъ не для себя, а для меня. Могу ли я вмнять ей въ преступленіе, что она заботится о моемъ счастіи посвоему, по своимъ понятіямъ?
Что касается до меня, я строго изслдовала себя, и, увряю тебя, тщеславіе не имло на меня никакого вліянія. Я такъ боюсь ослпленія на этотъ счетъ, что сегодня утромъ, перечитавъ твое письмо, вздумала поссориться съ Жакомъ, чтобъ испытать свою и его любовь. Я дождалась той минуты, какъ маменька оставила насъ однихъ у фортепьяно (она длаетъ это всегда посл завтрака). Тогда я перестала пть и вдругъ сказала ему: ‘знаете ли, Жакъ, я слишкомъ-молода для васъ’.— Я думалъ объ этомъ, сказалъ онъ съ обыкновеннымъ своимъ спокойствіемъ. А вы разв еще не думали объ этомъ?— ‘Мн нельзя было и думать’, отвчала я: ‘я не знала, сколько вамъ лтъ’.— Въ-самомъ-дл? воскликнулъ онъ и сдлался блдне обыкновеннаго. Я чувствовала, что огорчаю его, и тотчасъ раскаялась. Онъ продолжалъ: — Я долженъ былъ предвидть, что ваша маменька не скажетъ вамъ ничего, и однакожь, я поручилъ ей сказать вамъ, чтобъ вы подумали о разности вашихъ лтъ. Она сказала мн, что исполнила мое желаніе, она сказала мн, что вы рады найдти во мн въ одно и то же время отца и любовника.— ‘Отца!’ отвчала я: ‘нтъ, Жакъ, этого я не говорила’.— Жакъ улыбнулся, и, цалуя меня въ лобъ, сказалъ: ‘Ты откровенна, какъ дикарка, люблю тебя до безумія, ты будешь моею милою дочерью, но если ты боишься, чтобъ, длаясь твоимъ отцомъ, я не сдлался твоимъ господиномъ, то буду звать тебя дочерью только въ глубин моего сердца. ‘Впрочемъ’ сказалъ онъ минуту спустя, вставая: ‘можетъ-быть, я слишкомъ-старъ для тебя. Если ты сама это видишь, то я дйствительно таковъ.’ — Нтъ, Жакъ, нтъ! Живо отвчала я ему, также вставая съ мста.— ‘Не обманывай себя’ продолжалъ онъ: ‘мн тридцать-пять лтъ, восемнадцатью годами больше, чмъ теб. Разв ты этого не замчала? Разв этого нельзя прочитать на лиц моемъ?’ — Нтъ, въ первый разъ, какъ увидла васъ, я подумала, что вамъ лтъ двадцать-пять, а потомъ всегда вамъ давала тридцать лтъ.— ‘Такъ вы никогда на меня не смотрли, Фернанда? Вглядитесь хорошенько, я хочу этого, я отведу въ сторону свои глаза, чтобъ не пугать васъ’.— Онъ привлекъ меня къ себ и дйствительно сталъ смотрть въ сторону. Я внимательно смотрла на него и открыла подъ рсницами и на углахъ рта нсколько чуть-замтныхъ морщинъ, а на вискахъ нсколько блыхъ волосъ, смшанныхъ съ лсомъ волосъ черныхъ, вотъ и все.— Такъ вотъ все различіе между тридцати-пятилтнимъ и тридцатилтнимъ! подумала я. Я вамъ открою всю правду, возразила я ему: ваше лицо, каково оно есть, нравится мн гораздо-больше моего, по я боюсь, чтобъ это различіе лтъ не выразилось въ вашемъ характер.— Тогда я постаралась представить ему вс сомннія, какія прочла въ твоемъ письм, какъ-будто-бы они были мои собственныя. Онъ слушалъ меня съ большимъ вниманіемъ и яснымъ лицомъ, которое успокоило меня еще прежде, чмъ онъ началъ говорить. Когда я все сказала, онъ отвчалъ мн: ‘Фернанда, два сходные характера никогда не встрчаются, лта не значатъ тутъ ничего, пятнадцати лтъ, я въ нкоторыхъ отношеніяхъ былъ гораздо-старе васъ, а въ другихъ отношеніяхъ еще и теперь васъ моложе. Мы расходимся во многихъ пунктахъ, это врно, но живя со мной, вы будете страдать отъ этого гораздо-мене, чмъ со всякимъ другимъ. Разв вы этому не врите?’… Что мн было отвчать? Когда онъ говорилъ, я ему врила, онъ говоритъ съ такою увренностью въ своихъ словахъ! Ахъ, Клеманса! можетъ-быть, онъ меня обманываетъ, можетъ-быть, обманываетъ самъ-себя, по невозможно думать, что и я обманываю себя, будто люблю его. Нтъ, это не пансіонская потребность любить. Видала я мужчинъ прежде его, и никто не внушалъ мн сочувствія. Домъ Эжени всегда полонъ мужчинъ, которые моложе, веселе, блистательне и, можетъ-быть, красиве Жака,— и я никогда не имла желанія быть женою ни одно, то изъ нихъ. Я не бросаюсь слпо въ обольщенія новаго положенія. Твои письма сильно дйствуютъ на меня, я ихъ толкую, заучиваю наизусть, каждую минуту примняю какой-нибудь отрывокъ изъ нихъ къ увлеченіямъ своей любви, и вижу, что благоразуміе безполезно, что разсудокъ безсиленъ. Вижу опасности, въ какія можетъ ввергнуть меня эта любовь, и страхъ быть несчастною съ Жакомъ не отнимаетъ у меня желанія провести жизнь подл него.
Ты говоришь, что только Борели и говорили мн хорошо о Жак. Разскажу теб разговоръ, бывшій въ Серизи у Борелей, нсколько дней назадъ. Было пять-шесть сослуживцевъ Бореля, Жакъ былъ немного-серьезне обыкновеннаго, по въ лиц и въ манерахъ его выражалось то же душевное спокойствіе. Онъ взялъ чашку кофе и, не говоря ни слова, прошелся нсколько разъ по комнат.— ‘Ну, что, Жакъ, какъ вы себя чувствуете?’ спросила его Эжени.— Лучше, отвчалъ онъ тихимъ голосомъ.— ‘Такъ онъ былъ болнъ?’ не одумавшись спросила я. Взоры всхъ этихъ господъ обратились на меня, и благосклонная, можетъ-быть, немножко-насмшливая улыбка показалась на всхъ лицахъ. Я чувствовала, что покраснла, но это было все равно для меня, я безпокоилась за Жака и повторила вопросъ.— ‘У меня болла голова’ отвчалъ онъ, поблагодаривъ меня нжнымъ взглядомъ: ‘по это болзнь пустая, не стоитъ и думать о ней.’ — Перемнили разговоръ, и онъ ушелъ.— Боюсь, не болнъ ли Жакъ серьзно, сказала Эжени, когда онъ вышелъ.— Надо бы узнать, не нужно ли ему какихъ-нибудь пособій, замтила маменька съ видомъ участія.— Нтъ, сказалъ Борель: — главное дло — надо оставлять его въ поко, онъ не терпитъ, если имъ занимаются, когда онъ болнъ,— Да, замтилъ одинъ изъ гостей:— ему есть отъ-чего хворать, на груди у него дв-три рапы, отъ которыхъ другой умеръ бы.— Онъ рдко страдаетъ отъ нихъ, сказала Эжени: — но, кажется, сегодня особенно нездоровъ.— Можетъ ли кто-нибудь знать, болнъ ли Жакъ? замтилъ Борель.— Разв Жакъ созданъ изъ плоти человческой?— Я думаю, что такъ, сказалъ старый драгунскій капитанъ:— но душа въ этомъ тл чертовская.— Врне, душа ангельская, сказала Эжени.— Ну, и госпожа Борель говоритъ такъ же, какъ другія дамы! возразилъ старый капитанъ: — не знаю, что такое Жакъ напваетъ на ухо женщинамъ, но он вс говорятъ о немъ, какъ о чуд, а относительно насъ, бдныхъ гршниковъ, забываютъ наши добродтели статскія и военныя (это любимая поговорка капитана).— О, что касается до меня, сказала Эжени: я такъ-сказать, врую въ нашего Жака, и мужъ мой приказываетъ имть эту вру всмъ, Кто живетъ здсь.— На меня косвенно брошено было нсколько эпиграммъ, которыхъ цль была, безъ сомннія, доставить мн удовольствіе, но которыя привели меня въ замшательство. Я взяла подъ руку мадмуазель Реньйо и ушла какъ-будто бы затмъ, чтобъ пройдтись по саду, но только-что вышли мы за дверь, я призналась, что мн очень хочется послушать, что будутъ еще говорить о Жак, и она проводила меня къ окну, откуда слышно все, что говорится въ гостиной. Я услышала голосъ Бореля и догадалась, что онъ говоритъ одному изъ гостей, который весьма-мало зналъ Жака.— ‘Вы видите блдное лицо и разсянный видъ Жака’ говорилъ онъ. ‘Не знаю, обратили ли вы вниманіе на то, что онъ напваетъ вполголоса, когда набиваетъ трубку или очиниваетъ рисовальный карандашъ? Если онъ сильно страдаетъ, вс свидтельства боли и досады ограничиваются у него этой псенкой. Я слыхалъ отъ него эту псенку въ такихъ случаяхъ, когда мн вовсе не было охоты пть, въ Смоленск, когда мн отрзывали два пальца на ног, а у него вынимали изъ груди дв пули, я бранился и проклиналъ всхъ и все, а Жакъ напвалъ вполголоса.’ Тутъ Борель заплъ псенку Жака. Гости расхохотались. Что касается до меня, образъ, который этотъ разсказъ провелъ передъ моими глазами, образъ окровавленнаго Жака, поющаго подъ ножомъ хирурга, кинулъ меня въ холодный потъ и даже по этому впечатлнію я вижу, что люблю Жака, потому-что я была совершенно-равнодушна къ страданіямъ Бореля, и въ то время, какъ Эжени, безъ сомннія, трепетала, представляя ихъ себ, для меня было ршительно все равно, будетъ ли у него на ног двумя-тремя пальцами боле или мене.
— А помните ли вы, сказалъ другой гость: — пріздъ Жака въ полкъ, наканун ****?— ‘Да’ сказалъ Борель: ‘Жаку было шестнадцать лтъ, онъ похожъ былъ на барышню. Въ то время пріхало къ намъ пять-шесть матушкиныхъ сынковъ, вс они были закутаны маменьками въ мховые сюртуки, вс были такіе причесаные, такіе розовые, и страхъ-какъ недовольны были тмъ, что имъ пришлось ночевать на открытомъ пол. Тутъ былъ и Жакъ съ лицомъ уже блднымъ, съ пробивающимися усиками и псепкои на устахъ. Одинъ говорилъ: онъ смшне всхъ, онъ хочетъ казаться весельчакомъ, гулякой, а уже блъ, какъ полотно.— Другой говорилъ: Жакъ — Цезарь общества, при первомъ пушечномъ выстрл, онъ запоетъ на другой тонъ. Лоррэнъ… помните поручика Лоррэна, съ его длиннымъ носомъ, плохими шутками и альбомомъ каррикатуръ, съ которымъ не разставался онъ, какъ и съ саблей? Правду сказать, онъ былъ искусный рисовальщикъ и лучшій стрлокъ въ полку. Вотъ онъ, при свт бивуачнаго огня, углемъ чертитъ портреты Жака и его товарищей, идущихъ на сраженіи съ зонтиками и верами, внизу подписываетъ: богатые люди, идущіе на сраженіе. Жакъ проходитъ сзади его, наклоняется ему на плечо, и говоритъ тихо, спокойно:— картина чудесная!— Вы довольны ей? спрашиваетъ Лоррэнъ.— Очень-доволенъ, отвчаетъ Жакъ.— И я также, замчаетъ Лоррэнъ. Вс хохочутъ. Жакъ, ни мало не смутясь, садится и проситъ меня одолжить ему трубку. Мн хотлось разбить трубку объ лицо его.— Разв у васъ нтъ трубки?— Нтъ, отвчалъ онъ: — я еще не курилъ ни раза въ жизнь свою, хочется попробовать, поучите меня, какъ курить.— А вотъ какъ: надо зажечь съ этой стороны и положить конецъ трубки въ ротъ, потомъ тянуть изъ всхъ силъ, пока дымъ не станетъ выходить въ противоположную сторону.— Жакъ съ простодушнымъ видомъ качаетъ головою и беретъ трубку. Мы думали, что онъ закашляется или ему сдлается дурно, каждый набиваетъ свою трубку и подаетъ ему одну за другою, наливая ему полные стаканы водки, которыми можно бы споить быка. Не знаю, что длалъ онъ съ этими стаканами: лицо его не морщилось, горло не саднло, и онъ пилъ и курилъ половину ночи, не выходя изъ своего хладнокровія и не завязывая ни съ кмъ ни малйшей ссоры, можно было подумать, что кормилица вскормила его водкою и табакомъ. Капитанъ Жанъ, котораго вы здсь видите, и который хорошо помнитъ то, что я разсказываю, ударилъ меня по плечу и сказалъ: Каковъ молодецъ! Говорю вамъ, Король, онъ будетъ однимъ изъ лучшихъ нашихъ служакъ. Ужь я знаю толкъ въ людяхъ: это мелкое сухое буковое деревцо, которое надежне большой желзной булавы. Отецъ его разбойникъ, но рубака. Этотъ молодецъ будетъ похладнокровне, если ядро не вычеркнетъ его завтра изъ моего списка, онъ сдлаетъ двадцать кампаній и не пожалуется на мозоли на ногахъ. На драгой день, каждый изъ насъ знаетъ, какъ отличился Жакъ въ сраженіи и получилъ орденъ на пол битвы.— Вы думаете, что онъ былъ въ восторг отъ этого? сказалъ драгунскій капитанъ:— что онъ прыгалъ, какъ дитя, или уходилъ въ уголокъ, какъ длывали мы, чтобъ полюбоваться крестикомъ и поцаловать его? Онъ казался такъ же равнодушнымъ, какъ и при вид каррикатуры Лоррэна, въ первомъ боевомъ огн и при первой ран. Онъ принималъ вс пожатія руки съ видомъ открытымъ и дружескимъ, но не показывалъ ни удивленія, ни радости. Не знаю, можетъ ли что-нибудь разсмшить или прослезить Жака, а что касается до меня, я часто задавалъ себ вопросъ, не одно ли онъ изъ тхъ привидній, въ которыя врятъ Нмцы.— Такъ вы не видали Жака влюбленнымъ? сказалъ Борель.— Тогда вы увидли бы, что онъ таетъ, какъ снгъ на солнц, только женщины имютъ власть надъ этой головою. Он и произвели въ ней большія опустошенія. Въ Италіи… Борель остановился, и я догадалась, что кто-нибудь, вроятно Эжени, сдлала ему знакъ, чтобъ онъ молчалъ. Это произвело во мн страшную досаду, любопытство и безпокойство.
— Я хотла бы знать, сказала Эжени посл минутнаго молчанія: — гд усплъ онъ пріобрсти такія свднія въ литератур, поэзіи, музык, живописи?— А чортъ его знаетъ! отвчалъ капитанъ: — я думаю, онъ такимъ и родился, врно, по-крайней-мр, то, что я ничему этому не училъ его.— Я думаю, сказала маменька:— можно предполагать, что воспитаніе его было кончено еще до вступленія въ службу. Я знала его лтъ десяти: онъ былъ чрезвычайно-образованъ, судя по его возрасту, и обладалъ увренностью взрослаго мужчины, вроятно, онъ развился необыкновенно-скоро.— Капитанъ Жакъ отчасти говоритъ правду, замтилъ Борель: — Жакъ не принадлежитъ къ числу людей, въ тл и въ душ его есть стальная закалка, секретъ которой, безъ-сомннія, потерянъ. Такъ, двадцати-пяти лтъ, онъ казался гораздо-старше, чмъ былъ на-самомъ-дл, а посл этого кажется моложе, чмъ есть дйствительно.— Никогда по забуду, сказалъ кто-то другой: — какъ велъ онъ себя въ первую свою дуэль.— А, съ Лоррэномъ, сказалъ капитанъ Жанъ: — я его и принудилъ драться. Я, видите ли, всей душою любилъ этого ребенка.— Какъ, вы принудили его? сказалъ гость, который не зналъ Жака и къ которому относились почти вс эти разсказы.— Я разскажу вамъ, какъ было дло, продолжалъ капитанъ. Жакъ, конечно, отличился въ сраженіи при по иное дло заставить уважать себя пушки, иное — заставить товарищей уважать себя. Для дуэлистовъ въ арміи тогда была плохая пора, вс и безъ того довольно были заняты непріятелемъ. Не смотря на то, поручикъ Лоррэнь не могъ прожить дня безъ того, чтобъ не поссориться и не подраться съ какимъ-нибудь новичкомъ. Онъ далеко не былъ такъ твердъ на пол сраженія, но въ лагер его никто не смй задть. Признаюсь, я не любилъ этого сорванца, и отдалъ бы своего коня, чтобъ только не видать его. Я дрался съ нимъ два раза и два раза поплатился: разъ хватилъ онъ меня вотъ въ эту кисть, въ другой разъ вотъ въ эту щеку. Онъ не могъ терпть нашего Жака, и бсился, что подсмивались надъ храбростью его въ сраженіи, гд отличился Жакъ. Онъ ничего не получилъ, ничего не заслужилъ, даже царапины, и утшался, рисуя каррикатуры, которыми поднималъ на смхъ Жака. Правду сказать, его каррикатуры были такъ хороши, что нельзя было взглянуть на нихъ безъ смха. Я досадовалъ. Разъ, вечеромъ, нарисовалъ онъ доломанъ Жака на спин собачки. Это было ужъ изъ-рукъ-вонъ. Я отъискалъ Жака, который спалъ на трав, и сказалъ ему: ‘Жакъ, теб надо драться.’ — Съ кмъ? спросилъ онъ, звая и вытягивая руки. —‘Съ Лоррэномъ.’ — За что?— ‘За то, что онъ обижаетъ тебя.’ — Какъ?— ‘Разв ты не обижаешься его каррикатурами?’ — Нимало.— ‘Но онъ смется надъ тобою. ‘— А мн что задло?— ‘Какъ, Жакъ, не-уже-ли ты храбръ только на сраженіи?’ — Не знаю.— Тутъ брякнулъ я ему словцо, которое не смю повторить при дамахъ. ‘Говори тише, Жакъ, и берегись повторять при другихъ то, что ты сказалъ мн.’ — Отъ-чего же такъ, Жакъ? спросилъ онъ меня, звая изо всей мочи.— ‘Ты спишь, товарищъ’ сказалъ я ему и принялся трясти его изо всхъ силъ.— Когда ты переломаешь мн вс кости, сказалъ онъ съ обыкновеннымъ своимъ хладнокровіемъ:— не-уже-ли думаешь, что боле убдишь меня? Какъ я могу сказать теб, храбръ ли я на дуэли? Я еще ни разу не дрался… Еслибъ ты спросилъ меня наканун сраженія, буду ли я смло драться, я сказалъ бы теб то же самое. Въ этотъ день, я сдлалъ первую пробу моего военнаго характера, теперь, если надо сдлать другую, я согласенъ, но такъ же мало, какъ и ты, знаю я, какъ буду вести себя.— Забавенъ былъ этотъ худенькій Жакъ, когда онъ разсуждалъ какъ философъ. Я былъ увренъ въ немъ, какъ въ самомъ-себ, хоть онъ и хотлъ возбудить во мн сомнніе. ‘Уважаю тебя’ сказалъ я ему: ‘потому-что ты не фанфаронъ и человкъ храбрый. Говорю по дружб къ теб: ты долженъ драться.’ — Очень-хорошо, но найди мн какой-нибудь предлогъ, чтобъ сдлать это, не показавшись глупцомъ. Признаюсь, убить человка за то только, что онъ забавно рисуетъ мою бдную фигуру, это мн кажется невозможнымъ. Я не сердитъ на Лоррэна, напротивъ, онъ меня забавляетъ, и я былъ бы въ отчаяніи, еслибъ убилъ человка, который отпускаетъ такіе смшные каламбуры.— ‘Надо постараться ранить его въ правую руку, чтобъ онъ впередъ не рисовалъ обидныхъ каррикатуръ.’ Жакъ пожалъ плечами и опять задремалъ. Я не былъ этимъ доволенъ. На другой день утромъ, я сказалъ Лоррэну: — Знаешь ли ты, что Жаку не нравятся твои шутки? Онъ сказалъ, что будетъ драться съ тобой при первой каррикатур.— ‘Хорошо’ сказалъ Лоррэнъ: ‘этого мн и хочется.’ Онъ беретъ уголь и рисуетъ на блой стн исполинскаго Жака, съ именемъ и крестомъ, я собираю пріятелей и говорю имъ: ‘что сдлали бы вы на мст Жака?’ — Объ этомъ нечего и спрашивать, отвчаютъ они. Иду къ Жаку. ‘Жакъ, старые служаки ршили, что теб надо драться.’ — Согласенъ, сказалъ Жакъ, посмотрвъ на свой портретъ: — правду сказать, не за что. Такъ вы думаете, что я обиженъ?— ‘Обиженъ’ отвчалъ одинъ офицеръ.— Ну, такъ кто хочетъ быть моимъ секундантомъ? сказалъ Жакъ.— ‘Я’ отвчалъ я: ‘и Борель.’ Лоррэнъ приходитъ завтракать, Жакъ идетъ прямо къ нему и, какъ-будто потчуя его табакомъ, говоритъ: ‘Лоррэнъ, говорятъ, что вы обидли меня, если вы дйствительно хотли обидть меня, я требую у васъ удовлетворенія.’ — Да, я этого хотлъ, отвчаетъ Лоррэнъ: — и чрезъ часъ дамъ вамъ удовлетвореніе. Предоставляю вамъ выборъ оружія.— ‘На какомъ оружіи мн драться?’ сказалъ Жакъ, подойдя ко мн, чтобъ взять изъ моей трубки огня въ свою.— На томъ, которымъ лучше владешь.— ‘Я не владю ни однимъ’ сказалъ Жакъ: ‘я новичокъ, Богъ не создалъ меня солдатомъ.’
— Какъ, несчастный! говорю я ему:— ты не умешь хорошенько владть ни однимъ оружіемъ, а идешь на дуэль съ такимъ чортомъ, какъ Лоррэнъ?— ‘Вы сказали, что это нужно: я такъ и сдлалъ’ сказалъ Жакъ.— Ну, ты вдь можешь рубить саблей, дерись на сабл.— ‘А какъ мн драться на ней?’ — Какъ сможешь, если не знаешь.— ‘Хорошо’ сказалъ Жакъ: ‘когда Лоррэнъ будетъ готовъ, кликните меня.’ И онъ расположился спать на стол. Въ назначенный часъ, Лоррэнъ явился на мсто поединка съ насмшливымъ видомъ. Онъ издвался надъ Жакомъ и предоставлялъ ему вс выгоды. И вотъ, Жакъ беретъ ручонками своими саблю, которая длинне его-самого, вертитъ ею надъ головой своей и идетъ на противника, махая саблей направо и налво, впередъ, на-удачу, но быстро, живо, точно молотильнымъ цпомъ, не заботясь объ отбиваніи ударовъ, а все сильне и сильне напирая на Лоррэна. Лоррэнъ отступилъ и спросилъ, что это значитъ.— Значитъ то, отвчалъ я ему:— что Жакъ не уметъ владть саблей и дерется какъ можетъ.— Лоррэнъ ободрился и приблизился опять къ Жаку, но тотчасъ получилъ въ правое плечо такую рану, что былъ совершенно удовлетворенъ ею и больше ничего не требовалъ. Посл этой дуэли, онъ больше полугода не дрался и не рисовалъ каррикатуръ.’
Долго еще шелъ разговоръ про Жака, и еслибъ я не боялась наскучить теб этими разсказами, то разсказала бы, съ какимъ геройствомъ перенесъ Жакъ ужасныя бдствія похода въ Россію. Если хочешь, опишу въ другой разъ, сегодня меня ужь и такъ очень-далеко завела потребность поговорить теб о немъ, пора избавить тебя отъ моего маранья, а мн пора спать. Прощай.

VI.
Жакъ къ Сильвіи.

Серизи, близъ Тура.

Когда страданіе мое засыпаетъ, зачмъ ты будишь его, неосторожная Сильвія? Я знаю, что мн отъ него не исцлиться. Не боишься ли, что я забуду его? Но чего же бояться теб? И какая страница моей жизни можетъ показаться теб странною., когда на ней подпись Жака? Не удивляешься ли ты, что я влюбленъ? Не пугаютъ ли тебя моя любовь, моя женитьба?
Что касается до меня, меня можетъ пугать разв одно только, что я чувствую себя счастливымъ, я не разъ былъ счастливъ и не разъ умлъ отказаться отъ счастья. Когда настанетъ пора побдить самого-себя, я одержу надъ собой побду. Всмъ сердцемъ люблю я двушку-ребенка, прекрасную какъ истица, простую, доврчивую, слабую, можетъ-быть, но чистосердечную и прямую, какъ ты… Впрочемъ, Фернанда не равняется теб: теб нтъ подобной на свт, Сильвія, потому я и не ищу такой. Не стану требовать у этой двушки силы и гордости, которая длаетъ тебя столь великою, по я найду въ ней тихую привязанность, нжную предупредительность, въ которыхъ сердце мое чувствуетъ такую нужду. Я жажду покоя, Сильвія, давно иду я одинъ по трудной дорог, мн надо опереться на сердце мирное и чистое, твое сердце не можетъ принадлежать мн исключительно, мн надо овладть этимъ сердцемъ, которое до-сихь-порь еще никого не знало, кром меня.
Да, Фернанда — дикарка. Еслибъ ты видла ея большіе черные глаза, всегда изумленные, всегда вопрошающіе и столь простодушные, когда любовь умягчаетъ живость ихъ, еслибъ ты слышала чистый, звонкій ея голосъ,— ты узнала бы, по несомнннымъ признакамъ, чистосердечіе и честность. Фернанд семьнадцать лтъ, она невелика ростомъ, бла, толстенька, впрочемъ, легка и изящна. Черные глаза, черныя брови подъ лсомъ русыхъ волосъ, даютъ особенный характеръ ея красот. Лобъ не очень-высокъ, по чисто обрисованъ и общаетъ умъ боле способный къ памятованію, чмъ къ наблюденію. Дйствительно, все, что она знаетъ, она приводитъ въ порядокъ и употребляетъ какъ слдуетъ, но сама-собою ничего не открываетъ. Не скажу теб, какъ говорятъ вс влюбленные, что у ней такой характеръ, такой умъ, что могутъ обезпечить счастіе моей жизни. Это фраза казенная, и приближеніе брака еще не сдлало меня безсмысленнымъ на этотъ счетъ. Я изучаю характеръ Фернанды, владю имъ и въ-послдствіи буду съ нимъ сообразоваться. Когда я былъ молодъ, я врилъ, что есть существо, созданное именно для меня. Я искалъ его въ натурахъ самыхъ противоположныхъ, и, отчаиваясь найдти его въ одной, спшилъ утшать себя надеждой, что найду въ другой. Такимъ-то образомъ я увеличивалъ свои бдствія и нердко впадалъ въ уныніе. Любовь романическая — мученіе и химера плодоносныхъ годовъ жизни!
Впрочемъ, Сильвія, не обманывайся на-счетъ меня, я не истощившійся человкъ, который удаляется отъ страстей, чтобъ вести покойную жизнь съ женою простою, любезною, степенною, я человкъ, сердцемъ еще очень-молодой, крпко-любящій двушку и женящійся на ней по двумъ причинамъ: первая та, что это единственное средство обладать ею, вторая та, что это единственное средство вырвать ее изъ рукъ дурной матери и доставить ей жизнь независимую. Ты видишь, что это бракъ по любви, я и не запираюсь. Еслибъ это ршеніе влекло за собой вс бдствія, которыхъ ты опасаешься, то умъ и воля мои взяли бы верхъ, и я бжалъ бы прежде, чмъ предался бы влеченію сердца, но эти бдствія, Сильвія,— бдствія воображаемыя, и я постараюсь это доказать теб.
Я жилъ одинъ, презирая дятельность другихъ, и умываю предъ Богомъ руки отъ нечистотъ человческаго рода, теперь хочу жить вдвоемъ, и дать существу, подобному мн, покой и свободу, въ которыхъ мн вс отказывали. Всю силу и независимость, какую скопилъ я въ-теченіе моей одинокой жизни, хочу я обратить на пользу предмета моей привязанности, существа слабаго, угнетеннаго, бднаго, которое всмъ будетъ обязано мн, хочу даровать ему счастіе, невдомое на земл, хочу, именемъ общества, презираемаго мною, обезпечить ему блага, въ которыхъ общество отказываетъ женщинамъ. Хочу, чтобъ моя жена была существомъ благороднымъ, гордымъ и чистосердечнымъ, хочу сберечь ее такою, какою создала ее природа, хочу, чтобъ она никогда не имла ни потребности, ни желанія лгать. Эту идею поставилъ я цлью моей печальной и безплодной жизни, и думаю, если успю, нельзя будетъ сказать, что я истратилъ свою жизнь совершенно безъ пользы.
Не улыбайся, Сильвія, дло не маловажное, этотъ подвигъ передъ Богомъ, можетъ-быть, важне будетъ завоеваній Александра. Я употреблю на него все свое мужество, всю свою силу, если нужно, пожертвую всмъ: достояніемъ, любовью и тмъ, что люди зовутъ честью — потому-что я не скрываю отъ себя, съ какими затрудненіями соединено мое предпріятіе, какія препоны противопоставитъ ему общество. Знаю, какъ его предразсудки, ревность, угрозы, ненависть будутъ затруднять шаги мои и пугать ту, которую возьму я за руку и поведу съ собой по этой пустынной дорог,— но я все преодолю… я это чувствую, знаю. А если мужество мое станетъ ослабвать, разв ты не поддержишь его, разв не скажешь: ‘Жакъ, вспомни, что общалъ ты Богу!’

VII.
Фернанда къ Клемансъ.

Тильи…

Ты насмшница, ты говоришь, что я такъ ловко передаю разгоровы моихъ знакомцевъ, какъ-будто сочинила уже десять водевилей, впрочемъ ты говоришь, что я хорошо сдлала, разсказавъ теб вс подробности, и я тоже думаю, что поступила недурно: ты теперь уже въ половину примирилась съ Жакомъ, этотъ холодно-честный характеръ нравится теб такъ же, какъ и мн!
Я исполнила твой совтъ, и право, не знаю, какое вывести заключеніе изъ разговора съ Борелями. Передаю его теб, рискуя получить отъ тебя названіе попугая, напиши, какія мысли возбудитъ онъ въ теб.
Случай представился такой, лучше котораго нельзя было и желать. Маменька ухала съ визитомъ къ сосдк нашей, г-ж де-Бальполь, въ это время прізжаетъ Эжени съ мужемъ. Жакъ ухалъ въ Туръ по какому-то длу.— ‘Очень рада’ сказала я имъ: ‘что теперь я одна съ вами, мн надо поразспросить васъ кой-о-чемъ. Во-первыхъ, друзья ли вы мн? Могу ли я положиться на васъ, какъ на самое-себя?’ Эжени обняла меня, а мужъ ея грубо, по-солдатски протянулъ мн руку, — маменька непремнно сочла бы это дурнымъ тономъ, но мн это грубое пожатіе руки внушило боле довренности, чмъ всемозможные комплименты. ‘Я хочу потолковать съ вами о Жак’ сказала я имъ: вы всегда говорили мн про него только хорошее, быть не можетъ, чтобъ вы не могли сказать про него чего-нибудь дурнаго’.— Что это значитъ? воскликнула Эженп.— ‘Добрый мой другъ’ отвчала я ей: ‘я безвозвратно и торопливо вступаю въ союзъ съ человкомъ, котораго знаю очень-мало, съ моей стороны, такая поспшность была бы большою глупостью, если бъ вы не были порукой за благородство его характера. Я не думаю отказываться отъ Него: и онъ знаетъ, и вы знаете, что я люблю его, не смотря на то, и даже именно потому, мн хотлось бы получше узнать его, чтобъ имть возможность сообразоваться съ его недостатками, большими или малыми, какіе иметъ онъ. Въ то время, какъ еще никто изъ насъ не думалъ, что онъ будетъ моимъ мужемъ, вы разъ сказали мн, что у него много страипостей, теперь мн чрезвычайно-интересно узнать, что это за странности, это необходимо, иначе я могу какъ-нибудь неумышленно оскорбить его. До-сихъ-поръ, я не видала и тни этихъ странностей, и часто спрашиваю сама себя: не-уже-ли человкъ можетъ быть такъ совершенъ, какъ совершенъ кажется Жакъ? Я хочу защититься отъ ослпленія и восторга, прошу васъ, друзья мои, скажите мн, объясните все.’
— Это дьявольски-трудно, отвчалъ Борель:— и я не знаю, право, что сказать вамъ. Вы, сударыня, такое чистосердечное и доброе дитя, что еслибъ вы были моей родной сестрой, я и тогда не могъ бы уважать и любить васъ боле теперешняго… Съ другой стороны, Жакъ самый старинный, самый лучшій другъ мой, въ Россіи, боле трехъ миль несъ онъ меня на плечахъ своихъ. Да, сударыня, Жакъ съ виду не великъ, а несъ три мили такого толстяка, какъ я, и не далъ мн окоченть отъ холода подл моей лошади, самъ онъ чуть не умеръ подъ этой ношей. Можетъ-быть, я ужь вамъ это разсказывалъ… Да сколько и другихъ вещей могъ бы я поразсказать вамъ! Сколько разъ платилъ онъ за меня долги, избавлялъ отъ дуэлей, отбивалъ удары, какъ въ сраженіи, такъ и въ гостинницахъ. Всхъ услугъ и не перечесть! А я, что сдлалъ я для него? Ровно ничего! Такъ разсудите, имю ли я теперь право говорить о немъ такъ, какъ сталъ бы говорить о другомъ.
— Конечно, отвчала я: всякому другому, кром меня, не имете права, но мн, я думаю, должны.— Я васъ очень люблю, милая Фернанда, но, видите ли, Жака люблю еще боле васъ.— Врю, но подумайте, вдь я разспрашиваю васъ не для собственной только пользы, а и для пользы Жака.— Фернанда говоритъ правду, сказала Эжени: — ей надо знать мужа, чтобъ избавить его отъ мелочныхъ огорченій, и, можетъ-быть, отъ большихъ непріятностей. Она говоритъ, что любитъ Жака и что маловажныя причины не заставятъ ее разлюбить его, надо врить тому, что говоритъ Фернанда, она не лжетъ, ея слово я считаю священнымъ. Такъ-какъ, съ другой стороны, я знаю, что нельзя найдти ни одного важнаго упрека, который можно было бы сдлать Жаку, то и не вижу, почему нельзя сказать ей всего, что ты знаешь. Что касается до меня, я не разъ слыхала про странности Жака, но не видала ни одной, и съ-тхъ-поръ, какъ онъ живетъ у насъ, а этому будетъ уже три мсяца, я ни разу не имла повода удивляться въ немъ чему-нибудь, разв только его кротости, ровности его характера, и спокойствію его духа.— Вотъ ужь извини, этого бы я не сказалъ, прервалъ ее мужъ.— Ты говоришь неправду. Да, ты лжешь, и сама того не знаешь. Вс женщины, даже и моя жена,— женщина, конечно, разсудительная, смотрятъ на Жака съ предубжденіемъ.— Мн не хочется имть предубжденія, сказала я:— мн хочется видть его такимъ, каковъ онъ есть. Говорите, любезный полковникъ, причудливъ ли характеръ у Жака, есть ли у него какіе капризы, вспыльчивость?— Вспыльчивость? нтъ, а если и есть, то я никогда не замчалъ ея, онъ тихъ, какъ ягненокъ.— А капризы?
— Я вамъ отвчу съ однимъ условіемъ: вы позволите мн разсказать Жаку нашъ разговоръ слово-въ-слово, и сегодня же вечеромъ.
Это требованіе привело меня въ затрудненіе.— Какъ, думала я: Жакъ узнаетъ, что я сомнвалась, всегда ли онъ бываетъ въ здравомъ ум, что не прямо обратилась къ нему, а разспрашивала его друзей о тайнахъ его характера?
— Вамъ этого не хочется, сказалъ полковникъ:— ну, такъ оставимъ этотъ разговоръ, увольте меня отъ отвта, даю вамъ честное слово не говорить Жаку, что вы меня разспрашивали про него.— Можетъ-быть, я сдлала очень-дурно, отвчала я: — что начала эти разспросы, но если ужь начала, то пусть будетъ, что будетъ. Говорите: принимаю условія.— Итакъ, дло было ршено, и Борель сказалъ мн слдующее:
‘Я не знаю, каковъ Жакъ съ женщинами, потому и не вижу большой пользы для васъ въ томъ, что вы узнаете отъ меня. Вс женщины, которыхъ я видалъ, безъ ума отъ него, и я не знаю ли одной изъ любившихъ его, которая могла бы сдлать ему хоть одинъ упрекъ. Но мн часто хочется бранить его,— за что? мудрено сказать. Онъ кажется мн сухимъ, гордымъ, недоврчивымъ, я сержусь, что онъ въ иное время такъ уметъ заставить полюбить себя, а въ другое кажется, какъ-будто съ вами вовсе не знакомъ.— Что это съ тобой, Жакъ?— Ничего.— Ты боленъ?— Нтъ.— Огорченъ чмъ-нибудь?— Нтъ.— Но ты не въ обыкновенномъ расположеніи духа?— Да.— Хочешь, чтобъ я оставилъ тебя въ поко?— Да.— Это ничего, на каждаго приходитъ дурная минута, но когда мы уврены въ друг, то требуемъ отъ него всхъ услугъ, какія намъ нужны. Жакъ, напротивъ, не потребуетъ отъ васъ ни малйшей услуги, не попроситъ стакана воды, когда будетъ умирать,— а отъ-чего? можетъ-быть, столько же отъ гордости, сколько отъ недоврчивости. Онъ никогда не скажетъ причины своего молчанія, но ее можно отгадать по тому, что онъ совтуетъ вамъ въ подобномъ случа. ‘Не длайте этого’ говоритъ онъ, ‘старайтесь какъ-можно-мене подвергать дружбу испытанію’. Согласитесь, не глупая ли гордость въ человк, который отрицаетъ дружбу въ другихъ, тогда какъ его дружба способна на вс пожертвованія. Это несправедливо, обидно, и эта-то гордость часто бсила меня. Такая странность влечетъ за собою другія. Когда онъ окажетъ кому-нибудь услугу, то терпть не можетъ благодарности, онъ готовъ бгать, готовъ навсегда разстаться съ человкомъ, которому сдлалъ одолженіе, кажется, онъ чувствуетъ отвращеніе къ тмъ людямъ, которые получили отъ него что-нибудь. Тутъ видна излишняя деликатность, но тутъ таится кое-что и поважне,— таится жестокое убжденіе, что вс т, кому онъ оказалъ добро, должны сдлаться его врагами. У него есть другія неизъяснимыя странности, на-примръ, онъ не любитъ, чтобъ въ извстныя минуты смотрли на него — отъ-чего, никто не знаетъ. Когда онъ боленъ, то не любитъ, чтобъ его разспрашивали, чтобъ ухаживали за нимъ. Непріятне всего то, что онъ не можетъ терпть разсказовъ про войну, про походы, и тотчасъ уходитъ, какъ-скоро за дессертомъ начнется болтовня. Выпей онъ хоть крпкой водки, никогда не будетъ пьянъ. Никогда не выходитъ онъ изъ своего хладнокровія, это ставитъ его въ какое-то разногласіе съ вами, и отъ-того у насъ въ полку его боле уважали, чмъ любили. Не оказывай онъ большихъ услугъ, его бы вс не терпли, какъ дурнаго товарища, военные, знаете, не любятъ тхъ, которые за столомъ молчатъ или думаютъ доле ихъ.’
— Поэтому, сказала я Борелю:— мн кажется, у него въ глубин сердца печаль, и характеръ меланхолическій.— Глубину сердца не легко увидть у Жака, возразилъ онъ:— но характера его нельзя назвать меланхолическимъ. Какъ у всхъ насъ, у него есть добрые и дурные дни, онъ охотно веселится, но никогда не предается вполн веселью. Онъ любитъ веселье тихое, спокойное, когда разгулявшаяся компанія расшумится, Жакъ исчезаетъ, какъ табачный дымъ, и не знаешь, куда ушелъ онъ, въ дверь или въ окно.— Ну, это еще, по моему мннію, не важный недостатокъ, возразила я.— И по-моему также, сказала Эжени.— Теперь и я такъ думаю, сказалъ Борель:— теперь я, какъ изволите видть, остепенился и шумъ не кажется мн уже необходимымъ. Но прежде я былъ большой повса, и, признаюсь, въ то время я винилъ Жака, что онъ не такой же гуляка, какъ я. Изъ насъ нкоторые никакъ не могли простить ему, что онъ всегда сохраняетъ благоразуміе и говорили, что надо остерегаться человка, которому вино не развязываетъ языка. Вотъ важнйшій упрекъ, который можно ему сдлать, судите сами, должны ли вы исправить его отъ этого недостатка.— Не думаю, со смхомъ отвчала я.— Не-уже-ли и все тутъ?— Все, честное слово! Теперь, когда я вижу, съ какимъ хладнокровіемъ принимаете вы вс эти вещи, я радъ, что сказалъ вамъ ихъ, бьюсь объ закладъ, вы воображали себ что-нибудь ужасное.— Не знаю, отвчала я, смясь: — можетъ ли какой недостатокъ быть ужасне этого — пить осторожно и умренно. Какъ счастлива Эжени, что не можетъ упрекать васъ въ такомъ недостатк!
— Вы очень-злы, сказалъ онъ, уколовъ мн руку жесткими своими усами.— Теперь вы не станете меня больше спрашивать?
Эта жалоба на Жака была такъ странна, что я при Короляхъ только смялась, но когда они ухали, стала разсуждать о нкоторыхъ словахъ, сначала не сильно-поразившихъ меня, особенно о слдующихъ: ‘кажется, онъ чувствуетъ отвращеніе къ тмъ людямъ, которые что-нибудь получатъ отъ него’. Не знаю почему, я такъ испугалась этой мысли, что мн почти хотлось написать Жаку письмо и разорвать вс связи съ нимъ. Я бдна и получу богатство Жака. Онъ, можетъ-быть, и женится на мн для того, чтобъ передать его мн, и когда я буду обязана ему до такой степени, самая величайшая вина съ моей стороны будетъ казаться ему неблагодарностью, онъ, пожалуй, вообразитъ себ, что я обязана ему боле, чмъ всякая другая жена обязана мужу, и, можетъ-статься, будетъ правъ. Въ первый разъ чувствую я серьзное безпокойство на-счетъ своего положенія, страдаетъ моя гордость, а любовь еще боле.

VIII.
Сильвія къ Жаку.

Можетъ-быть, ты ошибаешься, Жакъ, можетъ-быть, одна любовь ослпляетъ и увлекаетъ тебя, и желаніе сдлать изъ этой любви прекрасное, великое дло въ твоей жизни есть мечта, родившаяся въ ту самую минуту, какъ ты писалъ мн отвтъ. Я знаю тебя, энтузіастъ, знаю, сколько можно знать тебя, потому-что душа твоя пучина, на дно которой, можетъ-быть, ты и самъ никогда еще не опускался. Быть-можетъ, подъ маской силы ты готовишься совершить величайшую слабость. Я знаю, что это кончится какимъ-нибудь геройскимъ подвигомъ съ твоей стороны. Но не-уже-ли мало страдалъ ты? не-уже-ли еще мало жилъ?
Увы! я сама говорю противное тому, что говорила сначала. Я боялась, чтобъ ты не похоронилъ блеска своей жизни: теперь мн кажется, что ты ищешь самаго труднаго, самаго болзненнаго для того, чтобъ имть удовольствіе упражнять свои силы и побдителемъ выйдти изъ борьбы, которая гораздо-страшне другихъ. Я никакъ не могу убдиться, что должна радоваться твоему ршенію, самыя мрачныя предчувствія привязываются къ этой новой перемн въ твоей жизни. Зачмъ твой блдный образъ приходитъ ко мн по ночамъ, садится у постели моей и неподвижно, безмолвно глядитъ на меня до разсвта? Зачмъ твой призракъ блуждаетъ со мною въ лсахъ, при восход луны? Моя душа привыкла жить одиноко, такъ угодно Богу! Зачмъ же приходитъ твоя душа въ мое уединеніе? За тмъ ли ты являешься, чтобъ предувдомить меня о какой-нибудь опасности, или возвстить мн какое-нибудь несчастіе страшне всхъ, какія выдержало мое мужество? Разъ вечеромъ, я сидла у подошвы горы, небо было пасмурно, втеръ вылъ въ деревьяхъ, средь этихъ грустно-гармоническихъ звуковъ, ясно услышала я звукъ твоего голоса. По воздуху пронеслись три-четыре слабыя ноты этого голоса, но столь чистыя, столь внятныя, что я побжала въ кусты откуда мн послышались, чтобъ увриться, нтъ ли тебя тамъ. Подобныя примты рдко меня обманывали. Жакъ, собирается какая-то гроза надъ нашими главами…
Вижу ясно, что въ новую сть повергаетъ тебя любовь. Въ твоемъ письм врны только слдующія слова: ‘я женюсь на этой двушк, потому-что нтъ другаго средства обладать ею’. А если ты перестанешь любить ее, Жакъ, что тогда ты сдлаешь съ нею?
Вдь настанетъ же день, когда ты будешь такъ же утомленъ любовью къ ней, какъ жаждешь теперь предаться своей страсти? Чмъ отличается эта любовь отъ другихъ? Не-уже-ли въ-теченіе года ты измнился до того, что сдлался способнымъ къ упрямству, которое такъ противно душ твоей? Иначе, какъ назвать любовь, которая не слушаетъ дружбы? Ты способенъ понимать, испытывать во многихъ случаяхъ то, что люди считаютъ невозможнымъ, за то Богъ, чтобъ вознаградить свою щедрость къ теб какою-нибудь важною слабостію, сдлалъ тебя совершенно-неспособнымъ къ тому, что легко для многихъ другихъ. Не терпть слабостей другаго — вотъ твоя слабость, вотъ жалкая сторона твоего великаго характера!
И ты правъ, Жакъ, я всегда теб говорила, — ты правъ, что отнимаешь все свое сердце, какъ-скоро видишь пятно на предмет любви своей! Существо прощающее унижается. Я — бдная женщина — я знаю, какъ душа теряетъ свое величіе, свою святость, когда поклоняется загрязненному идолу. Настанетъ пора сокрушить жертвенникъ, у котораго простиралась она ницъ предъ ложнымъ богомъ, вмсто холоднаго самоотверженія, которымъ должно сопровождаться это дло правосудія, ненависть и отчаяніе заставятъ трепетать руку, держащую всы. Мщеніе вмшивается въ судъ… о, тогда лучше бы родиться безъ сердца, чмъ съ сердцемъ, способнымъ любить!
Ты, человкъ сильный, ты таинственно закрываешь недостатки другаго плащомъ своего молчанія, твоя великодушная рука подымаетъ того, кто падаетъ, очищаетъ грязь съ его платья, заглаживаетъ даже слдъ, оставленный паденіемъ его на дорог твоей, но ты тогда уже не любишь! Въ тотъ день, когда начинаешь прощать, ты перестаешь любить! И я видала тебя въ такіе дни… о, какъ ты страдалъ! Не собираешься ли ты опять подвергнуться такъ-называемой тобою болзни милосердія?
Пусть она любезна, пусть она будетъ чистосердечна и добра, она — женщина, она воспитана женщиною: хоть немножко она будетъ малодушна и лжива, этого достаточно будетъ, чтобъ внушить теб отвращеніе къ ней. Теб надобно будетъ бжать отъ нея, а она все еще будетъ любить тебя, она не пойметъ, что недостойна тебя, и что обязана была твоей любовью пожирающей душу твою потребности любить, и туману, которымъ эта потребность застилала глаза твои до перваго ея проступка. Несчастная! я жалю объ ней и завидую. Ей суждены минуты прекрасныя, суждена и минута страшная! Я замчаю ты думала, о времени, когда, отнявъ отъ нея всю свою привязанность, оставишь ей независимость: что сдлаетъ она съ нею, если тебя любитъ? О, Жакъ, я всегда трепетала, когда ты влюблялся, я предвидла, что будетъ посл, я напередъ знала, что ты вдругъ разорвешь свою связь, и что предметъ любви твоей будетъ обвинять тебя въ холодности и непостоянств въ тотъ день, когда ты наиболе будешь страдать отъ жара, отъ силы этой любви. А теперь, мой ужасъ еще сильне, когда бракъ скоро навсегда прикуетъ твою совсть и совсть жены твоей къ этой связи, когда законы, врованіе и обычаи запретятъ вамъ обоимъ утшиться другою любовью. Законы, врованіе, обычай — для этой женщины, каковъ бы ни былъ ея характеръ, будутъ желзными цпями, чтобъ сбросить ихъ съ себя, ей надобно будетъ испытать все зло, какое можетъ сдлать общество одному изъ своихъ мятежныхъ дтей. Какъ выйдетъ она изъ этой борьбы? Печальная, какъ я, сильная, какъ ты, или раздавленная, какъ тростникъ? Безъ-сомннія, она побитъ тебя доврчиво, съ надеждой, слпое дитя, она не знаетъ, куда идетъ, она не знаетъ, какую скалу хочетъ нести на своей головк и на какого колосса суровой добродтели идетъ ея спокойная и хрупкая невинность. О, какъ страшна клятва, которую вы собираетесь произнести! Богъ не услышитъ ни тебя, ни ея, и не впишетъ этой ужасной клятвы въ книгу судебъ!.. Но къ чему я предостерегаю тебя? Я отравляю твою радость, а не вырываю съ корнемъ этой страшной надежды счастія, которая сндаетъ тебя! Я знаю это и не оскорбляюсь твоимъ сопротивленіемъ, я любила, желала, надялась, какъ ты, и разочаровалась, какъ разочаровывался ты столько разъ, какъ разочаруешься еще разъ!

IX.
Клеманса къ Фернанд.

Другая на моемъ мст стала бы терять и время и трудъ, чтобъ доказать теб, что ты живешь въ кругу, гд дурной тонъ, гд все длается самымъ непристойнымъ образомъ. Я могу только жалть о теб, ибо уврена, что хорошее общество — классъ самый разсудительный и самый просвщенный, и его обычаи — наивозможно-лучшіе руководители къ доброму и полезному. Твоя мать, впрочемъ, знаетъ это, и при всхъ ея недостаткахъ, я по-крайней-мр должна отдать справедливость, что у ней чрезвычайно-много здраваго смысла и превосходный тонъ, это не помшало ей, однакожь, жертвуя всмъ желанію видть тебя замужемъ за богатымъ человкомъ, кинуть тебя въ дурное общество. Эжени всегда была похожа на самую обыкновенную мщанку, и монастырь, гд обыкновенно двушки получаютъ наилучшія манеры, ни мало не исправилъ ея. Что она любитъ до безумія солдатскія шутки пріятелей своего мужа, что ея замокъ сдлался табачнею, это меня ни сколько не удивляетъ, по мн больно, что твоя мать ввела тебя въ такой кругъ…
Длать нечего, видно, такова уже судьба твоя. У меня нтъ предразсудковъ. Я вижу людей всякаго сорта, стараюсь не принадлежать ни къ какой партіи въ политик и привыкаю, ничему не удивляясь, переносить разности, которыми такъ обильно общество. Потому, не стану говорить съ тобою, какъ должно говорить съ особой, находящейся въ твоемъ положеніи, а постараюсь уклониться отъ всякой системы, отъ всякой привычки и стать на ту же точку зрнія, на которой стоишь ты.
И такъ, скажу теб, что Борель, хоть выражается и грубо, говорить, можетъ-быть, правду, и что надо хорошенько поразмыслить о слдующихъ словахъ: онъ никогда не предается вполн веселью, и вино никогда не развязываетъ ему языка. Еслибъ мн сказали это про г. де-Вансъ, или про маркиза де-Нуази, я смялась бы, какъ смялась ты, слыша это про Жака, но извини, на твоемъ мст я не стала бы смяться. Жакъ жилъ въ кругу людей, которые пьютъ, напиваются до-пьяна и мелютъ вздоръ, каково бы ни было первое его воспитаніе, съ шестнадцати лтъ онъ былъ солдатомъ Бонапарте, и потому онъ долженъ быть или похожъ на Бореля, или быть песрависино-выше его, обрати на это вниманіе, Фердинанда! Судя потому, что ты говоришь о немъ, я готова считать его выше Бореля, но если мы об ошибаемся? Что если онъ ниже всхъ этихъ храбрыхъ дураковъ, которыхъ ты такъ любишь и которые имютъ по-крайней-мр на своей сторон откровенность и честность? Что если эта осторожность, которую ты, можетъ-быть, принимаешь за благородство, есть только осторожность человка, скрывающаго какой-нибудь порокъ? Скажу теб, чего я боюсь: я воображаю себ, что Жакъ одинъ изъ тхъ пожилыхъ мужчинъ, у которыхъ много испорченности и много гордости. Эти люди всегда окружаютъ себя тайной, и хорошо длаетъ тотъ, кто не старается приподнять завсы, которою они покрываютъ себя. Не могу ршиться сказать теб боле, потому-что, можетъ-быть, совершенно ошибаюсь…

X.
Жакъ къ Сильвіи.

Да, это любовь, это безуміе, это все, что ты хочешь, можетъ-быть преступленіе. Быть-можетъ, я раскаюсь и будетъ уже поздно, быть-можетъ, вмсто одного, будетъ двое несчастныхъ, но уже раздумывать некогда: я качусь, низвергаюсь въ пропасть, я люблю, я любимъ. Не могу ни думать, ни чувствовать ничего другаго.
Ты не знаешь, что значитъ для меня любить! Нтъ, я теб никогда этого не говорилъ, потому-что въ такія минуты я чувствую эгоистическую потребность замыкаться въ самомъ-себ и скрывать свое счастіе, какъ тайну. Ты единственное существо въ мір, передъ которымъ могъ я раскрывать свое сердце, да и это возможно было для меня въ рдкія минуты. Бываютъ другія минуты, когда только Богъ бываетъ повреннымъ моихъ страданіи и моей радости. Сегодня попытаюсь я раскрыть передъ тобою всю свою душу и свести тебя въ глубь этой бездны, которая, какъ говоришь ты, неизвстна мн-самому. Быть-можетъ, ты увидишь, что я не такой страшный борецъ, какимъ ты считаешь меня, быть-можетъ, ты мене будешь любить меня, гордая Сильвія, видя, что я боле человкъ, нежели ты думаешь.
Почему же надо считать слабостью, когда человкъ предается своему сердцу? Нтъ, слабостью можно считать истощеніе. Когда человкъ уже не можетъ любить, вотъ когда онъ долженъ оплакивать самого-себя и краснть, что допустилъ погаснуть въ сердц своемъ священный огонь, но я съ гордостью чувствую, что съ каждымъ днемъ боле и боле оживляюсь. Сегодня утромъ, съ наслажденіемъ вдыхалъ я въ себя первый весенній втерокъ, смотрлъ, какъ развертываются первые цвтки. Тепло было солнце и въ аллеяхъ парка Серизи разлито было благовоніе фіалокъ и свжихъ травъ. Синицы щебетали вокругъ древесныхъ почекъ и какъ-бы приглашали ихъ развернуться. Все говорило мн о любви и надежд, я такъ живо чувствовалъ эти благодянія неба, что мн хотлось пасть ницъ на молодой трав и возблагодарить Бога отъ глубины моего сердца. Клянусь теб, первая любовь моя не знала этихъ чистыхъ радостей, этихъ божественныхъ восторговъ: то было желаніе сильне, жесточе горячки. Сегодня мн кажется, будто я молодъ и чувствую любовь въ сердц, неиспытавшемъ страстей. И въ это время, мечтательница, теб чудится, будто испуганный призракъ мой блуждаетъ вокругъ тебя! О, никогда я не былъ такъ счастливъ! никогда я такъ не любилъ! Не напоминай мн, что я то же говорилъ каждый разъ, когда чувствовалъ себя влюбленнымъ. Что въ этомъ? Человкъ дйствительно чувствуетъ то, что воображаетъ, будто чувствуетъ. И притомъ, я врю, что въ поочередныхъ привязанностяхъ души, такъ же искренно предающейся своимъ влеченіямъ, какъ моя, есть постепенность силы. Я никогда не насиловалъ своего воображенія, чтобъ зажечь или оживить въ себ чувство, котораго не было еще въ моемъ сердц или котораго уже не было, никогда не налагалъ я на себя любви, какъ обязанности, постоянства, какъ роли. Когда я чувствовалъ, что любовь моя погасла, говорилъ это безъ стыда и упрековъ совсти и повиновался Провиднію, которое влекло меня въ другую сторону. Опытъ очень состарилъ меня, я прожилъ два-три вка, по-крайней-мр, опытъ привелъ меня въ зрлость, по не изсушилъ меня. Я знаю, что будетъ, но ни за что въ свт не буду имть холоднаго малодушія принести настоящее въ такъ привыкшій къ страданію, отступлю, не стану оспоривать у этой скупой судьбы блага, которыя могу еще вырвать у нея? Разв былъ я когда такъ счастливъ? Разв подъ солнцемъ этого міра нтъ уже ничего новаго, что могъ бы я узнать, чмъ могъ бы обладать? Я чувствую, что еще не кончилъ, что еще не насытился, чувствую, что есть еще радости для моего сердца, потому-что въ сердц моемъ есть еще желанія и потребности. Я хочу завоевать эти радости, хочу насладиться ими, хотя бы пришлось заплатить за нихъ дороже, чмъ за вс т радости, за которыя принесъ уже я очистительную жертву. Если суждено человку, или по-крайней-мр мн, быть счастливымъ и потомъ страдать, всмъ обладать и все потерять,— да свершится это предопредленіе! Если моей жизни назначено быть борьбою, безпрерывнымъ мятеженъ надежды противъ невозможнаго, — пусть будетъ такъ! Я чувствую въ себ ещ силу бороться и быть счастливымъ одинъ день и заплатить за это счастіе всми остальными днями своей жизни. Вызываю судьбу испугать меня передъ борьбою, пусть она сокрушитъ меня, если она сильне.
Не говори мн, что вмст съ своимъ счастіемъ я подвергаю опасности и счастіе другаго. Во-первыхъ, это существо, тамъ, гд я беру его, было бы несчастно, находясь въ другихъ, а не въ моихъ рукахъ, и потомъ то, что оно должно вытерпть со мною, маловажно въ сравненіи съ тмъ, что ршаюсь я вытерпть съ нимъ. Я знаю ожидающія меня мученія и знаю, что такое горести другихъ въ сравненіи съ моими. Какъ ты хочешь, чтобъ я имлъ къ кому-нибудь состраданіе? Подумала ли ты сдлать сравненіе между мною и прочими людьми? Относительно страданія, не составляю ли я исключеній? Всякій другой, кром тебя, сталъ бы смяться надъ этой претензіей и счелъ бы ее за безсмысленную гордость, но ты знаешь, что я не хвастаюсь этимъ. Ты знаешь, какъ часто ропталъ я на судьбу за то, что она отказала мн въ способности, которую такъ щедро даетъ всмъ людямъ — въ способности забывать! Чмъ не утшаются они и чмъ утшался я когда-нибудь? Горесть истерзаетъ ихъ: не знаю, какой-то втеръ поветъ на ихъ раны — и он тотчасъ засыхаютъ. Отъ-чего же мои раны вчно источаютъ кровь? Отъ-чего это первая горесть моей жизни не скрылась во мрак забвенія, а вчно передъ моими глазами, страшная и живучая, какъ плодотворная кровь гидры? Для всхъ людей, несчастіе — похоронный гимнъ, который проносится мимо, и звуки котораго мало-по-малу исчезаютъ въ отдаленіи. Отъ-чего же вчно вокругъ меня стонутъ эти звуки? Отъ-чего эта вчная псня смерти ежечасно поднимается въ душ моей и заставляетъ меня безпрерывно оплакивать мои потери? Отъ-чего чело мое обвито терніями, терзающими его при каждомъ дыханіи втерка въ цвтахъ, которыми увнчаваются другіе?
О, я вижу, другіе не знаютъ и сотой доли моихъ страданій. Во сто разъ громче выражаютъ они свои горести, потому-что не знаютъ настоящимъ образомъ, что они жалуются, что роза начинаетъ вянуть, я вижу, какъ они вылечиваются, какъ утшаются, какъ слпо становятся игрушкою новой мечты. Племя глупое и малодушное! Они не ршились бы посягнуть на эти мечты, еслибъ, подобно мн, знали, какъ дорого он обходятся! Когда судьба низложитъ ихъ, они признаются, что обманулись… ‘Ахъ, еслибъ мы знали, говорятъ они, что такъ кончится!’ А я, я знаю, чмъ все оканчивается, и начинаю новую любовь! Ты видишь, я во сто разъ мужественне, во сто разъ несчастне другихъ.
Итакъ, Фернанда будетъ страдать со мною, ты говоришь, что я пишу заране смертный приговоръ своему счастію. Хорошо, пусть будетъ по-твоему, душа стоическая, безжалостная! Одинъ изъ насъ перестанетъ любить, она или я, что до этого? Тотъ, кто перестанетъ любить послдній, не будетъ самымъ несчастнымъ! Фернанда утшится, она чистосердечна и добра, но слаба, слабое дитя, слаба будетъ и горесть ея.
Среди любви моей и радости, одно терзаетъ меня, и сержусь я на себя и на тебя, Сильвія, на себя, потому-что въ послднемъ письм не вздумалъ спросить о теб, — на тебя, потому-что ты хранишь презрительное молчаніе, какъ-будто считаешь меня уже равнодушнымъ къ твоей участи. Если ты такъ думаешь, Сильвія, я готовъ сейчасъ хать къ теб и просить на колняхъ возвратить мн твою довренность и уваженіе. О, скажи мн, несчастная, какъ поживаетъ твое сердце! Поговори мн о себ! Какъ? вотъ уже три недли рчь только обо мн и ни слова о твоемъ новомъ положеніи! Въ послдній разъ, какъ ты говорила мн о немъ, ты, казалось, была довольна, но я не могу совершенно быть спокоенъ, воображая, въ какомъ одиночеств оставилъ тебя. Въ твоихъ лтахъ, Сильвія, при твоей сил, это жестоко! Чмъ боле въ насъ энергіи, чтобъ противиться печали, тмъ боле энергіи, чтобъ чувствовать ее. Скажи мн, одержала ли ты верхъ? Судя по тому, какъ смотришь ты на мое положеніе, мн кажется, ты не нашла душевнаго покоя. Поговори мн объ этомъ сердц, которое такъ строго судитъ и анатомируетъ меня, и которое безумно и смло такъ же, какъ мое. По-крайней-мр, не забудь, Сильвія, что насъ связываетъ чувство сильне любви, и что ты однимъ словомъ можешь послать меня съ одного края свта на другой!

XI.
Фернанда къ Клеманс.

Письмо твое, моя милая, сильно опечалило меня. Во-первыхъ, я въ немъ ничего не понимаю. Что ты разумешь подъ испорченностью? Непостоянство ли это, потребность ли перемнять любовь? Въ такомъ случа, ты наводишь на меня ужасную боязнь. Вотъ разговоръ мой съ толстымъ капитаномъ Жаномъ, о которомъ я теб писала, ты можешь судить, что происходитъ во мн. Сегодня утромъ прогуливались мы въ тильискихъ рощахъ, насъ было десять человкъ: пятеро мужчинъ, пятеро женщинъ, вс мы похали въ тильбюри. Такъ-какъ ршено было, чтобъ въ каждомъ тильбюри сидли одна лама и одинъ мужчина для управленія лошадью, такъ-какъ маменька нашла неприличнымъ, чтобъ я хала дв мили въ тильбюри Жака въ присутствіи восьми особъ (хотя каждый день по четыре по пяти часовъ оставляетъ она меня наедин съ нимъ въ нашемъ саду), такъ-какъ Жакъ не хотлъ, я въ этомъ очень уврена, быть кавалеромъ моей маменьки и Борель ршился занять его мсто, такъ-какъ, наконецъ, приличіе требовало, чтобъ я хала съ женатымъ человкомъ, а у капитана Жана уже четверо взрослыхъ дтей, то единогласно ршено было дать мн этого милаго кавалера. Если не съ Жакомъ, то для меня было все равно, съ кмъ ни хать, Жанъ казался мн человкомъ обязательнымъ и добрымъ. Но это самый болтливый дуракъ, какого только я знаю, — и онъ привелъ меня въ такое разстройство, что я въ отчаяніи, зачмъ похала съ нимъ. Правда, я и сама виновата. Когда я разговорилась наедин съ человкомъ, который лтъ двадцать знаетъ Жака, и который радъ поболтать, то не могла удержаться, чтобъ не спросить его мннія о Жак и такимъ образомъ дала тэму его болтовн. Сначала, полудружескимъ, полунасмшливымъ тономъ, сказалъ онъ нсколько словъ о характер Жака, и мало-по-малу, возбуждаемый моими вопросами, ободряемый принятымъ мною шутливымъ видомъ, разсказалъ приключенія его жизни. Не знаю, какое впечатлніе произвелъ на меня этотъ разсказъ въ ту минуту, но теперь я въ ужасномъ безпокойств, кажется, изъ этого разговора я должна заключить, что Жакъ — энтузіастъ, человкъ непостоянный, по-крайней-мр капитанъ разъ двадцать повторилъ мн эти слова. ‘Вы должны гордиться’ говорилъ онъ: я что успли сковать сокола, вдоволь поохотился онъ за такими куропаточками, какъ вы. Но теперь онъ усмиренъ, нахлобученъ, и спокоенъ на рук госпожи своей, обржьте ему крылья, не то, смотрите, улетитъ!’
— Что это значитъ? спросила я его: — не-уже-ли такъ трудно уберечь сердце Жака?— ‘Эхъ, сударыня, не одна красавица хвасталась, что у меня-де ужь онъ не вырвется. Бдняжка, она думала, что клтка заперта крпко-на-крпко, а птичка улетала сквозь ршетку. Но я вижу, это васъ не безпокоитъ, и вы ршились вылечить его отъ этой охоты къ перемнамъ.’ — Конечно, отвчала я, стараясь подъ принужденнымъ смхомъ скрыть ужасъ. Но вы, капитанъ, вы — образецъ врности, какъ говоритъ Борель, отъ-чего вы не исправили Жака?— Помилуйте, да возможное ли это дло? Исправить энтузіаста, сумасброда? Страсть къ женщинамъ у него настоящая болзнь. Какъ холоденъ и остороженъ онъ съ мужчинами, такъ нженъ и угодливъ къ красавицамъ… Да что объ этомъ толковать! Вамъ, сударыня, должно быть это извстно лучше, чмъ мн.’ — И онъ засмялся, а смхъ его просто невыносимъ…— Такъ онъ надлалъ много шалостей на своемъ вку? спросила я.
— Шалостей! отвчалъ онъ:— да онъ длалъ дурачества, за которыя стояло посадить его въ домъ сумасшедшихъ, и для кого же? для самыхъ гордыхъ распутницъ, какихъ только я встрчалъ, для женщинъ, красивыхъ, какъ ангелы, и злыхъ, какъ демоны, жадныхъ, честолюбивыхъ, интригантокъ, деспотокъ, для женщинъ, какихъ много, и на которыхъ вы, Фернанда, такъ мало похожи!— Какъ же это Жакъ могъ привязаться къ подобнымъ женщинамъ?— Он дурачили его, онъ считалъ ихъ ангелами и готовъ былъ рзаться со всякимъ, кто не раздлялъ его мннія. Ахъ, еслибъ вы знали, что такое влюбленный Жакъ! Но что я говорю? Кому знать это лучше васъ? Правда, на-счетъ васъ, онъ не встрчаетъ нигд противорчія. Когда онъ сказываетъ кому, что женится, вс говорятъ ему, что онъ беретъ не жену, а ангела, и въ первый разъ, какъ сказалъ онъ мн объ этомъ, я вскричалъ: ‘э, чортъ возьми! пора, Жакъ, полюбить теб женщину, достойную тебя’. Онъ пожалъ мн руку и въ то же время покосился на меня: видите ли, хоть онъ и любитъ, когда васъ хвалятъ, но терпть не можетъ, если дурно отзываются о чертовкахъ, которыхъ онъ прежде любилъ. Поврите ли, боле десяти разъ я чуть не дрался съ нимъ, потому-что не хотлъ допустить его, чтобъ онъ разорился, вышелъ въ отставку и женился на первйшей распутниц въ свт. Я люблю Жака, какъ роднаго сына, онъ оказалъ мн услуги, которыхъ ввкъ не забуду, но если я хоть немного заплатилъ за нихъ, то именно тмъ, что не допустилъ его до такого дурачества.’ — Какъ же вы ему помшали? Разскажите.— ‘Это была маркиза Орсеоло… исторію эту знаетъ весь Миланъ! Маркиза была первая красавица въ Италіи, а умомъ — сущій демонъ. Жакъ не ошибается, по-крайней-мр въ этихъ вещахъ. Вся итальянская армія была у ногъ маркизы, которая выдавала себя за отчаянную патріотку,— рдкость между Итальянками, и выказывала глубочайшее презрніе къ Французамъ. Это соблазнило моего сумасброда, и вотъ онъ съ своимъ блднымъ лицомъ и печальными глазами бродитъ вокругъ красавицы, слдуетъ за него, какъ тнь, и наконецъ побждаетъ это гордое мужество, покоряетъ эту суровую добродтель. Все шло хорошо, Жакъ собирался уже закинуть въ крапиву свой монашескій клобукъ и привезти эту прекрасную плнницу во Францію, разумется, женившись на ней, и сдлать такимъ образомъ наивеличайшую глупость, какую только онъ длалъ въ жизни. Вдругъ, къ-счастію, попадаются мн явныя доказательства слишкомъ тсной связи маркизы съ однимъ господиномъ, и, разумется, я поспшилъ сообщить ихъ Жаку. Онъ не сказалъ мн даже и спасиба, но черезъ четверть часа ухалъ изъ Милана и исчезъ на полгода. Мы нашли его въ Неапол, у ногъ знаменитой пвицы, которая также покорила его и также обманула. Для нея онъ чуть не сошелъ съ ума.
Но я не кончу, если стану разсказывать вамъ вс приключенія Жака. Это самый романическій малый, хотя у него наружность, какъ видите, спокойная, но при всхъ своихъ сумасбродствахъ онъ такъ добръ, такъ благороденъ! Вы будете счастливы съ нимъ, Фернанда. Если не будете, считайте меня за самаго злаго враля въ свт и выдерите меня за уши.’
Ты должна видть теперь, каковъ Жакъ: скажи мн это, милая Клеманса. Что касается до меня, я знаю его мене, чмъ прежде. Но мн очень-грустно. Жакъ говоритъ, что любитъ меня, а онъ уже истощилъ свое сердце для такихъ презрнныхъ существъ! онъ подверженъ такому слпому энтузіазму и жертвуетъ всмъ предмету своей безумной любви, и клянется въ вчной врности, а потомъ такъ скоро нарушаетъ свои клятвы… Что, если и со мной онъ поступитъ также! Что, если наканун свадьбы онъ разлюбитъ меня? на другой день — еще хуже!.. О, Клеманса, Клеманса, въ какую бездну готова я упасть! Скажи мн, что длать. Вотъ ужь нсколько дней, я рдко вижу Жака. Онъ занятъ приготовленіями къ свадьб и раза два-три въ недлю здитъ въ Туръ и Амбуазъ. Притомъ, ужасъ, который онъ внушаетъ мн, такъ великъ, что я боюсь объясниться съ нимъ, боюсь его успокоительныхъ словъ. Ему такъ легко успокоить меня и я чувствую въ себ такую потребность врить ему! Я такъ несчастна, когда сомнваюсь!

XII.
Сильвія къ Жаку.

Иди же, куда влечетъ тебя судьба твоя! Письмо это мн нравится боле прежняго, по-крайней-мр, оно откровенно. Больше всего боюсь я, чтобъ ты не предался опять обманчивымъ мечтамъ своей молодости. Но если смло пойдешь на опасность, если ясно будешь видть то, что у тебя подъ ногами, ты, можетъ-быть, перейдешь черезъ бездну. Кто знаетъ, что можетъ одолть мужество человка? Теб наскучила игра медленная, и ты ставишь всю свою будущность на одну карту. Если проиграешь, вспомни, что теб остается сердце друга, который готовъ помочь теб перенести остальное время твоей жизни, или, если ты захочешь раздлаться съ жизнью, — готовъ умереть вмст съ тобою.
Ты говоришь мн, чтобъ я писала о себ и упрекаешь меня въ презрительномъ молчаніи. Знаешь ли, Жакъ, почему я такъ сурово смотрю на новый фазъ любви, въ который вступаетъ жизнь твоя? Знаешь ли, почему я боюсь, почему я предостерегала тебя отъ опасности, почему я такъ мрачно смотрю на теперешнее твое положеніе? Не-уже-ли ты не отгадалъ? Отъ-того, что и я блуждаю по этому бурному морю, отъ того, что и я предалась судьб своей и ставлю на карту весь остатокъ своихъ силъ и надежды. Октавій здсь, я видлась съ нимъ, я простила его.
Я сдлала большую ошибку, что не предвидла его прізда. Я устроила такъ, чтобъ забыть его отсутствіе, и по приняла мръ на случай его возвращенія. Онъ пріхалъ, я захвачена была въ-расплохъ, радость была сильне разсудка…
Я говорю о радости! И ты говоришь о ней! А что такое наша радость? Мрачна она, какъ пламя пожара, зловща, какъ послдніе лучи солнца, прорзывающіе тучи передъ бурею! Мы радостны!… какая насмшка! О, что мы съ тобой за существа, и почему хотимъ мы жить тою же жизнію, какъ другіе?
Знаю, только любовь есть что-нибудь на свт, знаю, что ничего другаго нтъ на земл. Знаю, что убгать ея изъ опасенія горестей, которыми она сопровождается, малодушно, но если такъ ясно видишь и ходъ ея и результаты, можно ли вкушать чистыя радости? Для меня это невозможно. Бываютъ минуты, когда съ ненавистью и ужасомъ вырываюсь я изъ объятій Октавія, потому-что вижу въ сіяніи чела его приговоръ, изрекающій мн будущее отчаяніе. Я знаю, что его характеръ не иметъ ничего общаго съ моимъ, знаю, что онъ слишкомъ-молодъ для меня, знаю, что онъ добръ, но не добродтеленъ, преданъ мн, но не способенъ къ страсти, знаю, что чувство любви въ немъ такъ сильно, что можетъ заставить его надлать всевозможныхъ ошибокъ, но не такъ сильно, чтобъ онъ сдлалъ что-нибудь великое. Наконецъ, я не уважаю его, въ томъ особенномъ значеніи, которое я и ты даемъ этому слову.
Когда я начала любить его, я полюбила въ немъ эту слабость, которая теперь составляетъ мое мученіе. Я не предвидла, что она скоро возмутитъ мое сердце. Дйствительно, я поступила такъ, какъ, безъ сомннія, поступаешь ты теперь. Я слишкомъ полагалась на великодушіе своей любви. Я вообразила себ, что чмъ боле нуждается оно въ опор и въ совтахъ, тмъ миле станетъ мн, получая все отъ меня, что самая счастливая, самая благородная любовь женщины къ мужчин должна походить на любовь матери къ сыну. Увы! я такъ искала силы въ мужчинахъ, и попытки мои были такъ плачевны! Думая опереться на существа, превышавшія меня, я чувствовала, что меня отталкиваетъ ледяной холодъ! Я говорила себ: сила у мужчинъ — это безчувственность, величіе — гордость, спокойствіе — равнодушіе. Я почувствовала отвращеніе къ стоицизму, которому воздавала безумное поклоненіе. Я говорила сама себ, что любовь и энергія могутъ обитать вмст только въ сердцахъ истерзанныхъ опытами, печальныхъ, какъ мое,— что для исцленія моего нуженъ бальзамъ нжности и кротости, и что я найду этотъ бальзамъ въ привязанности этой простой души. Что за нужда, думала я:— уметъ ли онъ или не уметъ переносить горесть? Со мной, онъ ея и не узнаетъ. На себя возьму я тягость жизни. Единственнымъ его дломъ будетъ — благословлять и любить меня.
То былъ сонъ, подобный другимъ снамъ, я скоро пострадала отъ этого заблужденія и узнала, что если въ любви одинъ характеръ долженъ быть сильне другаго, то не характеръ женщины. Потребно было по-крайней-мр какое нибудь вознагражденіе, а тутъ — никакого. Тутъ я — мужчина, эта роль утомляетъ мое сердце, такъ-что я сама слабю.
И однакожъ, много прекраснаго въ сердц этого ребенка! Какія сокровища чувствительности, какая чистота нравовъ, какая простодушная вра въ сердце другаго и въ свое собственное сердце! Люблю его, потому-что не знаю человка лучшаго. Тотъ, который стоитъ въ сторон отъ всхъ другихъ, внушаетъ мн и въ себ чувствуетъ только дружбу. Дружба — тоже родъ любви, любви безмрной и высокой въ извстные моменты, но недостаточной, потому-что она занимается только серьзными неучастіями и дйствуетъ только въ важныхъ и рдкихъ случаяхъ. Дружба не занимается жизнью повседневной, столь ненавистной, столь тягостной въ уединеніи, не занимается этимъ нескончаемымъ рядомъ мелкихъ, томительныхъ непріятностей, которыя одна любовь можетъ измнить въ удовольствія. Ты способенъ, какъ говоришь, покинуть все, хать ко мн, чтобъ извлечь меня изъ несчастнаго положенія, ты способенъ бжать съ конца свта на другой, чтобъ оказать мн услугу, но ты неспособенъ провести со мной спокойно и недли, не думая о Фернанд, которая любитъ тебя, ждетъ тебя. Оно такъ и должно быть, потому-что и я то же бы сдлала. Я пожертвовала бы всей своей любовью, чтобъ спасти тебя отъ несчастія, но не отдлила бы ни частички отъ нея, чтобъ предохранить тебя отъ мелкой непріятности. Сколько ни твержу себ, что Богъ осыпалъ меня милостями, давъ мн такого любовника, какъ Октавій, такого друга, какъ ты, я нахожу любовь очень-дтскою, дружбу очень-строгою. Мн хотлось бы имть къ Октавію уваженіе, какое имю къ теб, не теряя кроткой нжности и живой заботливости, какую чувствую къ нему. Безумная мечта! Надо принимать жизнь, какъ она создана Богомъ. Трудно это, Жакъ, очень-трудно!

XIII.
Фернанда къ Клеманс.

Не пиши мн, не отвчай. Не говори мн о благоразуміи, не старайся указывать мн на опасность. Кончено! завязавъ глаза, кидаюсь въ бездну. Я люблю… разсуди, могу ли я что-нибудь видть ясно? Пусть будетъ, что угодно Богу. Да и что за важность, счастлива я буду или нтъ.. Разв я такое дорогое существо, что такъ много надо заниматься мною? И къ чему ведетъ вся предусмотрительность? Она не препятствуетъ намъ рисковать и длаетъ только то, что мы рискуемъ малодушно. Такъ не отнимай у меня бодрости, не говори мн о Жак, дай мн поговорить о немъ.
Вчера онъ засталъ меня одну въ парк. Я сидла на скамь, опустивъ голову на руки, и плакала. Онъ хотлъ узнать причину моей печали и разсердился, когда я отказалась объяснить ему эту причину. Но что это за гнвъ! Онъ схватилъ меня въ свои объятія и сжалъ такъ сильно, что мн стадо больно, и однакожь я не чувствовала ни страха, ни досады, что онъ такъ грубо обращается со мной. Онъ трясъ меня за руку и повелительно спрашивалъ: ‘говори же, я этого хочу, отвчай мн сейчасъ, что съ тобой?’ И я,— ты знаешь, я не люблю, чтобъ мной командовали,— я съ удовольствіемъ слушала, какъ онъ приказывалъ мн. Сердце прыгало у меня отъ радости, точно какъ въ тотъ разъ, когда онъ, при переход черезъ ручей, впервые сказалъ мн ты: ‘ну, прыгай же, ты — трусиха!’ — О, въ этотъ разъ оно билось еще сильне! То, что я чувствовала, Клеманса, необъяснимо. Сердце мое стремилось на встрчу его сердцу, какъ невольникъ, готовый броситься къ ногамъ господина, или какъ ребенокъ — на руки матери. Тутъ уже не можетъ быть ошибки, я чувствую, что люблю его, потому-что должна его любить, потому-что онъ стоитъ того, потому-что Богъ не допустилъ бы меня чувствовать такую довренность, такое влеченіе къ дурному человку. Я не могла устоять противъ его вопросовъ, пересказала разговоръ съ капитаномъ Жаномъ, разсказала, какой неодолимый ужасъ оставилъ этотъ разговоръ во мн.— ‘Да, въ-самомъ-дл’ сказалъ онъ: ‘я хотлъ поговорить съ тобой объ опасеніяхъ, которымъ ты предаешься, о вопросахъ, какіе ты длала Борелю и жен его. Признаюсь, я немножко въ затрудненіи, что могу я сказать теб? что упреки Бореля неосновательны, что разсказы капитана ложны? Лгать я не могу. Правда, во мн есть весьма-важные недостатки, и я длалъ много дурачествъ. Но что же тутъ общаго съ тобою и съ будущностію, которая ожидаетъ насъ? Могу поклясться теб въ томъ только, что я честный человкъ и какъ честный человкъ буду обращаться съ тобой. Если, для успокоенія твоего, нужны слова, прійми эти слова за клятвенный актъ, и если хоть разъ измню я этой клятв, покинь меня. Если же ты думала, что никогда не будешь страдать отъ моего характера, что никогда теб ни въ чемъ не прійдется упрекнуть меня, то, видно, считала ты свтъ — Эльдорадомъ и мечтала о судьб, которая никому не дана въ удлъ на земл.’ Тутъ онъ вдругъ замолчалъ и нсколько времени былъ грустенъ и безмолвенъ, я тоже. Наконецъ, онъ сдлалъ усиліе надъ самимъ-собою, и сказалъ мн, ‘Видите, милое дитя мое, вы уже страдаете, это не въ первый разъ, и, къ-несчастію, не въ послдній. Разв вы никогда не слыхали, что жизнь есть ткань горестей, и юдоль плача?’ Грустный и горькій тонъ, какимъ произнесъ онъ эти слова, такъ поразилъ мое сердце, что слезы невольно полились опять изъ глазъ! Онъ сжалъ меня въ своихъ объятіяхъ и также заплакалъ… Да, Клеманса, онъ плакалъ, плакалъ этотъ человкъ, столь серьзный и безъ-сомннія привычный къ женскимъ слезамъ. Слезы мои одолли его. О, какъ чувствительно, какъ благородно его сердце! Тутъ я особенно почувствовала это. Не бда, что Жаку тридцать-пять лтъ: могъ ли бы онъ быть лучше и достойне любви, еслибъ ему было двадцать-пять?
Увидвъ его въ слезахъ, я кинулась ему на шею.— ‘Не плачь, Жакъ’ сказала я ему: — ‘я не стою этихъ благородныхъ слезъ. Я существо малодушное, я побоялась обратиться прямо къ теб, я подозрвала тебя, хотла развдать тайны твоей минувшей жизни. Прости меня, твоя печаль — для меня слишкомъ-суровое наказаніе.’ — Дай мн поплакать, отвчалъ онъ: — благодарю тебя, что ты доставила мн этотъ часъ умиленія и сердечнаго изліянія, давно уже не бывало этого со мною. Разв ты не чувствуешь, Фернанда, что ничего нтъ пріятне въ мір, какъ грусть, которую кто-нибудь раздляетъ съ нами, и что слезы, смшивающіяся съ другими слезами, — бальзамъ для горести? О, еслибъ я могъ часто плакать съ тобою, еслибъ ты никогда не плакала одна!
Ршено! Пусть что хотятъ говорятъ мн о Жак: не слушаю никого, кром его. Не брани меня, милая, не заставляй меня страдать безъ пользы. Предаюсь судьб своей: да будетъ, что угодно Богу! Я уврена, что все перенесу, только бы Жакъ любилъ меня.

XIV.
Жакъ къ Фернанд.

Вчера хотлось мн сказать вамъ многое, и я не могъ говорить, слезы наши смшались, сердца наши поняли другъ друга. Для любовниковъ этого достаточно, по для супруговъ, можетъ-быть, мало. Вашъ духъ, можетъ-быть, иметъ нужду въ успокоеніи и убжденіи. Дитя мое, прося васъ принять мое имя и раздлить судьбу мою, я требую у вашей привязанности доказательства величайшей довренности, и дивлюсь, что, зная меня такъ мало, вы до-сихъ-поръ всегда такъ прямо обращались ко мн. Очень благородна и великодушна должна быть душа ваша, если вы отгадали, что вамъ нечего бояться стараго Жака. Я врю и тому и другому, и вашей довренности и вашей проницательности. Но чувствую, что причина такой довренности заключалась единственно въ благородств вашего сердца, что я былъ нмъ и безпеченъ, и что, наконецъ, пора и мн объясниться съ вами и помочь вамъ питать ко мн какое-нибудь уваженіе. Не буду говорить вамъ о любви. Я не могу доказать вамъ, что моя любовь должна сдлать васъ навки счастливою, не знаю этого, и могу сказать только, что она искренна и глубока. О брак хочу поговорить съ вами въ этомъ письм, а любовь дло особое, чувство, которое у насъ будетъ совершенно-независимо отъ закона клятвы. Я просилъ васъ и вы мн общали жить со мною, считать меня вашей опорой, вашимъ защитникомъ, лучшимъ вашимъ другомъ. Одна дружба нужна тмъ, которые взаимнымъ общаніемъ соединяютъ судьбу свою. Когда это общаніе есть клятва, которую одно лицо можетъ нарушить и заставить страдать другое, то необходимо съ обихъ сторонъ величайшее взаимное уваженіе, особенно со стороны того лица, которое находится въ зависимости отъ другаго. Обь этомъ-то, Фернанда, хочу я формально объясниться съ вами, чтобъ вы, слпо предавая сердце свое любви, знали по-крайней-мр, кому вы ввряете заботу о своей независимости и своемъ достоинств.
Вы должны имть ко мн это уваженіе и эту дружбу, Фернанда, я стою ихъ, говорю безъ гордости и хвастоства. Довольно жилъ я на свт и могъ узнать самого-себя, узнать, на что я способенъ. Не можетъ быть, чтобъ когда-нибудь относительно васъ сдлалъ я такой проступокъ, за который могъ бы лишиться вашего уваженія и дружбы или по-крайней-мир на время ослабилъ ихъ. Говорю вамъ такъ, потому-что уважаю васъ. Я знаю, что вы справедливы, что чиста душа ваша, сужденіе здраво. При такихъ качествахъ, не возможно, чтобъ вы стали обвинять меня безъ причины или по-крайней-мр не приняли моего оправданія, когда истинность его будетъ очевидна.
Надо, однакожъ, все предвидть, любовь можетъ угаснуть, дружба сдлаться тягостною и непріятною, тсная связь — мученіемъ для одного изъ насъ, можетъ-быть — для обоихъ. Вотъ въ этомъ-то случа необходимо мн ваше уваженіе! За то, что вы такъ смло отдаете мн свою свободу, вы должны знать, что я никогда не буду обладать ею. Уврены ли вы въ этомъ? Бдное дитя! Можетъ-быть, вы объ этомъ и не думали. Чтобъ отвчать на опасенія, могущія возникнуть въ васъ, чтобъ помочь вамъ прогонять ихъ, даю вамъ клятву, — прошу васъ записать ее и перечитывать это письмо каждый разъ, какъ свтскіе толки или наружный видъ моего поведенія заставятъ васъ опасаться какой-нибудь тиранніи съ моей стороны. Вы поклянетесь быть мн врною, быть мн покорною, — то-есть не любить никого, кром меня, и повиноваться мн во всемъ. Но вы не можете ручаться за свое сердце, даже еслибъ я былъ величайшимъ и совершеннйшимъ человкомъ. Вы не должны общать мн повиновенія, потому-что этимъ мы унизили бы другъ друга. Такимъ образомъ, дитя мое, произносите съ довренностію священныя слова, и я также произнесу ихъ, потому-что иначе не могу я посвятить вамъ жизни своей. Но къ этой клятв — быть вашимъ покровителемъ, которую предписываетъ законъ, и которую я благоговйно исполню, хочу я присоединить еще другую клятву, безъ которой ты не должна принимать меня за супруга. Это клятва — уважать тебя и у ногъ твоихъ хочу я произнести ее въ тотъ день, когда ты пріймешь меня любовникомъ.
Но я произношу ее сегодня, и ты можешь считать ее невозвратимою. Да, Фернанда, буду уважать тебя, потому-что ты слаба, потому-что ты чиста, потому-что ты имешь права на счастіе, или по-крайней-мр на спокойствіе и свободу. Если я недостоинъ занимать всегда душу твою, то, по-крайней-мр, неспособенъ быть твоимъ палачомъ или тюремщикомъ. Если я не могу внушить теб вчной любви, по-крайней-мр съумю внушить привязанность, которая переживетъ въ твоемъ сердц все остальное, и не будешь ты имть друга врне и дороже меня. Не забывай, Фернанда, что когда сердце мое покажется теб очень-старымъ, и я не буду годенъ въ твои любовники, ты можешь обратиться къ моимъ сдымъ волосамъ и требовать отъ меня нжности отца. Если боишься власти старика, буду стараться помолодть, перенестись въ твои лта, чтобъ понимать тебя, и внушить довренность, какую имла бы ты къ брату. Если я не успю исполнить ни одной изъ этихъ ролей, если, не смотря на свои старанія и преданность, буду въ тягость теб, то удалюсь и оставлю тебя госпожою твоихъ дйствій, и никогда не услышишь ты ни одной жалобы изъ устъ моихъ.
Вотъ что могу я общать теб, остальное отъ меня не зависитъ. Прощай, мой ангелъ, отвчай мн: мать даетъ теб всевозможную свободу. Завтра утромъ, мой человкъ прійдетъ къ теб за письмомъ твоимъ. Я долженъ буду цлый день провесть въ Тур. Твой другъ,

Жакъ.

XV.
Фернанда къ Жаку.

Да, я имю довренность къ вамъ, врю вашей честности. Не нужно было мн вашихъ клятвъ, чтобъ знать, что никогда не станете вы ни унижать, ни стснять меня. Я — дитя, и мало приложено было старанія объ образованіи ума моего, но сердце у меня гордое, и простаго разсудка моего достаточно было, чтобъ понимать нкоторыя вещи. Ненавижу я тиранство, и еслибъ съ первыхъ взглядовъ, брошенныхъ на васъ, не угадала я, каковы вы въ дйствительности,— не стала бы уважать и любить васъ. Маменька, всегда твердила мн, что мужъ — господинъ, и что добродтель жены состоитъ въ повиновеніи. Потому я ршилась-было не выходить никогда замужъ, разв случится какое-нибудь чудо. Невроятно было это чудо, и гораздо-легче было думать, что спокойно дойду я до того рода независимости, какимъ пользуются старыя двушки-безприданницы. Впрочемъ, иногда воображала я себ, что Богъ пошлетъ мн человка, для охраненія меня въ этой жизни. То была романическая мечта, которой не сказывала я маменьк, но которой не могла я удалить отъ себя. Когда сидла я у окна за рабочимъ столикомъ и видла, что небо такъ лазурно, деревья такъ зелены, вся природа такъ прекрасна, и я такъ молода… о! тогда не могла я думать, что осуждена на рабство или одиночество. Что длать! Мни семнадцать лтъ, въ мои лта, трудно быть совершенно-разсудительной, и вотъ Провидніе поспшило исполнить мою мечту, какъ прихоть баловня-ребенка. Въ одно прекрасное утро являетесь вы, Жакъ, являетесь, когда еще не страдала я отъ скуки, когда еще слезы унынія не испортили моей пансіонской свжести, когда еще полна была я мечтаній и нелпыхъ надеждъ. Вы осуществили мечты мои такъ скоро, что некогда было мн сомнваться и опасаться! Недавно еще, читала я волшебныя сказки, въ нихъ все одна и та же исторія, но какъ она прекрасна! Всегда тамъ видите вы бдную двушку, страдающую, покинутую или томящуюся въ плну, которая сквозь ршетчатыя окна своей темницы, или съ вершины пустыннаго дерева видитъ, будто во сн, что прозжаетъ мимо прекраснйшій принцъ, сопровождаемый всми богатствами и всми радостями міра. Тутъ добрая волшебница совершаетъ чудеса за чудесами, чтобъ освободить свою любимицу, и настаетъ наконецъ прекрасный день, когда Сандрильйона видитъ и любовь и свтъ у ногъ своихъ. Мн кажется, такова и моя исторія. Я спала въ своей клтк, и снились мн золотые сны, и вотъ вы превратили ихъ въ дйствительность такъ скоро, что я не знаю еще хорошенько, сплю я или бодрствую.
Потому-то я немного и боюсь. Счастіе пришло ко мн такъ внезапно и въ такомъ пышномъ вид, что я не смю врить ему. Врю, однакожъ, что вы любите меня, и что вы лучшій изъ людей. Знаю, что поведеніе ваше будетъ таково, какъ вы говорите. Знаю также, что и я съ своей стороны буду не недостойна такого поведенія, и даю т же клятвы, какія даете вы — не поступать со мной, какъ съ рабою. Обязуюсь не тиранствовать надъ вами посредствомъ слезъ, упрековъ, припадковъ, которыми женщины такъ умютъ пользоваться. Хоть я и не имю вашей опытности, но могу ручаться за свою гордость.
Итакъ, не суровость брачныхъ узъ пугаетъ меня. Вы меня любите, и предлагаете мн все, чмъ вы обладаете, я принимаю, потому-что люблю васъ. Если когда-нибудь мы перестанемъ уважать другъ друга, не безпокоюсь на счетъ своей участи. Я могу работой доставлять себ пропитаніе и не вижу никакого несчастія въ этомъ род, которое могло бы напугать меня и воспрепятствовало бы принять счастіе, которое вы мн теперь предлагаете, не бдность, не обыкновенныя несчастія общества безпокоятъ меня — меня безпокоитъ любовь, которую вы чувствуете ко мн, особенно любовь, которую я чувствую къ вамъ. Вы не хотите, Жакъ, говорить мн о любви,— а это единственная вещь, которая меня занимаетъ, которая интересуетъ меня.
Быть можетъ, я поступаю вопреки стыдливости, говоря вамъ о любви въ то время, какъ вы говорите совершенію о другомъ чувств, но вы пріучили меня высказывать вамъ прямо все, что прійдетъ мн на умъ. Вы не разъ говорили мн, что нтъ ничего на свт лицемрне осторожности, наблюдаемой иными женщинами въ поведеніи и словахъ. Итакъ, безъ страха и стыда предаюсь я, бесдуя съ вами, всмъ внушеніямъ своего сердца.
Еслибъ я выходила за васъ по причинамъ, по какимъ ршаются на бракъ три-четверти двушекъ, съ которыми я воспитывалась, то удовольствовалась бы тмъ, что вы общаете мн. Тутъ не то, Жакъ. Какъ могли вы подумать, что я боюсь чего-нибудь другаго, кром несчастія — потерять любовь, которую вы теперь питаете ко мн? Я знаю, что вы останетесь моимъ другомъ, но не-уже-ли вы думаете, что это удовлетворитъ, утшитъ меня? Нтъ, Жакъ! что говорить о клятвахъ? То, что происходитъ во мн, привязанность, которую я имю къ вамъ, сила, которую со-дня-на-день принимаетъ эта привязанность, потребность отчуждаться отъ всего остальнаго, не любить и не видать ничего и никого на земл, кром васъ. Вотъ это-то и пугаетъ меня, ибо я чувствую, что любовь моя будетъ вчная, а вы, вы не ручаетесь за свою любовь. Ужасна эта неизвстность посл того, что говорили мн о вашемъ характер, способномъ къ восторженности, и о легкости, съ какою вы умете переходить отъ одной страсти къ другой. О, Жакъ, для васъ такъ легко было сказать мн два слова, которыя успокоили бы меня боле всего вашего письма, и которымъ я слпо поврила бы: буду всегда любить тебя! Зачмъ, въ ту минуту, какъ готовы были вы сказать ихъ, вы остановились, будто пораженные боязнію совершить святотатство? Вы можете ручаться за вчную дружбу, можете общать высокую преданность, геройское безкорыстіе, великодушіе выше всхъ предразсудковъ, готовое на всякія пожертвованія, на всякія горести,— но что до остальнаго, оно не зависитъ отъ васъ. Эти слова ужасны, Жакъ! зачеркните ихъ, посылаю вамъ назадъ ваше письмо. Не хочу другихъ клятвъ: он мн ненужны. Он похожи на договоръ, на условіе между нами. Когда вы прижимаете меня къ сердцу и говорите: ‘дитя мое! какъ я люблю тебя!’, тогда я гораздо-боле уврена въ своемъ счастіи.

XVI.
Жакъ къ Фернанд.

Ангелъ жизни моей, послдній лучъ солнца, который блеснетъ на моемъ обнаженномъ чел! не лишай меня разсудка, пощади твоего стараго Жака: ему нужны и разсудокъ и сила… Ты не знаешь, ты не знаешь, бдное дитя, что ты общаешь и чего требуешь! Ты не думаешь, что теб только семнадцать лтъ, а мн вдвое боле, что ты будешь еще дитя, когда я уже состарюсь, что будущность страшна для меня, если я предамся слишкомъ-сладкимъ желаніямъ, слишкомъ-взъискательнымъ требованіямъ. И ты думаешь, что страхъ измнить другой любви мшаетъ мн общать теб ту же любовь, въ какой ты мн клянешься? Знаешь ли ты, что я никогда не измнялъ первый, и что съ самыхъ раинихъ дней пылкой юности, посл перваго разочарованія, цлыя пять лтъ я никого не любилъ, не смотрлъ ни на одну женщину. Это ли легкій переходъ отъ одной страсти къ другой? Т, которые думаютъ, что поняли меня и разсказываютъ теб о прежней жизни моей, не знаютъ ни ея, ни меня. Говорили ли они теб, что отказываться отъ привязанности заставляло меня презрніе? Знаютъ ли они, чмъ была бы для меня страсть, основанная на взаимномъ уваженіи? Знаютъ ли они, чего мн стояло не простить, и какъ я едва не унизился до этого? Но кто меня знаетъ? Кто меня понялъ? Я ничего не говорилъ о своихъ страданіяхъ, ни о своихъ радостяхъ этимъ людямъ, которые хотятъ судить обо мн и у которыхъ со мною общаго только хладнокровіе на пол сраженія и стоицизмъ солдата на войн. Ты должна обратиться ко мн, Фернанда, ко мн одному. Я хорошо себя знаю, и никогда ничего не общалъ напрасно. Да, я буду любить тебя всегда, если ты этого хочешь и можешь этого всегда желать. Можетъ-быть, это намъ и возможно, кто знаетъ? уврена ли ты въ себ, милый мой ангелъ? О, какъ горька та улыбка, которая является на устахъ моихъ всякій разъ, когда я читаю твои клятвы! Какъ трудно противиться надежд, которую ты даешь мн, какъ трудно — безумно, не увлечься ею! Старость ума, какъ трудно согласить тебя съ юностью сердца!
Ты видишь, что, вздумавъ помучить себя будущностью, мы начинаемъ сомнваться другъ въ друг, и не скрываемъ этого. Зачмъ стараться приподымать священный покровъ судьбы? Самыя твердыя души не всегда могутъ устоять противъ ея неизбжныхъ ударовъ. Какія общанія, какія клятвы могутъ связывать любовь? Самымъ врнымъ ей ручательствомъ служатъ вра и надежда. О, не станемъ слишкомъ-часто вопрошать таинственную книгу, въ которой продолжительность нашего счастія начертана рукою Бога, пріимемъ даръ съ признательностью и будемъ имъ наслаждаться, не отравляя его страхомъ будущаго. Если счастіе наше должно продолжаться только одинъ годъ, одну недлю, если я долженъ заплатить за одинъ день твоей любви цлою жизнію одиночества и сожалнія, я не стану жаловаться, и сердце мое сохранитъ вчную признательность къ теб. Такъ пускайся же смло въ это неизвстно море жизни, въ которомъ предусмотрительность ни къ чему не служитъ, въ которомъ сама сила нужна только для того, чтобъ погибнуть безъ боязни. Нтъ побды тмъ, которые не хотятъ сражаться, нтъ наслажденія тмъ, которыхъ безпокоитъ страхъ. Пріиди въ мои объятія безъ страха и ложнаго стыда, будь всегда простодушна, какъ дитя, о, моя Два! и не краснй, говоря мн про любовь свою. Чистота такъ же нага, какъ Евва передъ паденіемъ. Человкъ, который двадцать лтъ жилъ солдатомъ среди униженныхъ народовъ, презираемыхъ нравовъ, попираемыхъ ногами преданій, который безъ пятна и порока прошелъ потрясенную Европу, среди общества грубыхъ и тщеславныхъ побдителей, этотъ человкъ, можетъ-быть, достоинъ тебя, по-крайней-мр на нсколько лтъ. Если, въ-послдствіи, старость изсушитъ его сердце, если эгоизмъ и печальная ревность заступятъ въ немъ мсто любви и преданности, перестань любить его, — ты будешь имть на то полное право, ибо онъ не будетъ боле Жакомъ, котораго ты знала и которому общала вчную любовь.
Если все это тебя не успокоитъ, если ты потребуешь отъ меня другихъ клятвъ, не могу ничего боле сказать. Я честенъ, но не совершенъ, я человкъ, не ангелъ. Я не могу поклясться, что моя любовь будетъ всегда удовлетворять потребностямъ души твоей. Мн кажется, это будетъ такъ, ибо я чувствую, что любовь моя горяча и истинна, но ни ты, ни я не знаемъ, какъ силенъ и продолжителенъ въ теб энтузіазмъ, который одинъ можетъ отличить нравственную любовь отъ дружбы. Я не могу теб ручаться, что во мн этотъ энтузіазмъ переживетъ обманы судьбы, но отеческая нжность не умретъ вмст съ нимъ въ моемъ сердц. Жалость, заботливость, преданность — я могу въ нихъ поклясться: они зависятъ отъ человка, но любовь — пламя боле-чистое, боле-святое, одинъ Богъ посылаетъ и отнимаетъ ее. Прощай, не отвергай дружбы твоего стараго Жака.

XVII.
Сильвія къ Жаку.

Теперь, когда вы уже наканун брака, когда это безъименное чувство, насъ другъ съ другомъ связывающее, принимаетъ новый видъ, надобно, чтобъ вы мн сказали правду объ одномъ изъ самыхъ важныхъ условій моей будущности. До-сихъ-поръ я должна была, я могла уважать ваше молчаніе, теперь не могу боле. Вы были моею единственною подпорою въ жизни, можетъ-быть, я должна лишиться васъ. Должна ли я еще принимать ваше покровительство и ваши дары? Когда вы были независимы, мн ненужно было знать — опекунъ ли вы мой, или благодтель, теперь вы вступаете въ чуждое мн семейство, ваше состояніе законно принадлежитъ ему, я не хочу принять самой малой части изъ него, если не имю священныхъ правъ на вашу заботливость. Къ-тому же, эта неизвстность тяготитъ меня, мракъ, покрывающій наши взаимныя отношенія, начинаетъ бросать въ душу мою страшныя сомннія. Самъ Октавій не покоенъ, онъ не такъ-великодушенъ, чтобъ могъ слпо предаться моему слову, не такъ-силенъ волею, чтобъ открыто обвинить меня. Наглые толки городскихъ сплетней приходятъ вс къ тому заключенію, что вы были мой любовникъ и теперь изъ деликатности обезпечиваете судьбу мою. Я презираю эти неизбжныя неудобства моего рожденія и общественнаго положенія. Рано пріученная не имть семейства и печально проходить свои жизненный путь среди этого холоднаго и суроваго свта, который говоритъ мн на каждомъ шагу: ‘кто ты? откуда? кому принадлежишь?’ я никогда не добивалась общественнаго уваженія. Я могла бы, можетъ-быть, пріобрсти его черезъ друзей, но не чувствовала въ этомъ нужды: ваша дружба была мн достаточна, она наполняла жизнь мою, когда любовь не занимала ея. Теперь, можетъ-быть, я должна васъ лишиться, ваша новая привязанность разлучитъ насъ, надобно, чтобъ я искренне сошлась съ Октавіемъ, надобно, чтобъ я простила ему, что онъ могъ во мн сомнваться, чего я, въ другихъ обстоятельствахъ, никогда не простила бы, надобно, чтобъ я успокоила его, представивъ ему доказательство моей невинности. Это доказательство, я уврена, состоитъ въ одномъ слов вашемъ, напрасно вы мн въ немъ отказали: я давно угадала, что мы одинъ для другаго. Скажите же это слово, и пусть оно проведетъ между нами священную черту, черезъ которую не посметъ перешагнуть подозрніе, и я буду спокойно спать подъ кровлею дома, вамъ принадлежащаго. Признайтесь, я не дочь одного изъ друзей вашихъ, признайтесь, вы братъ мн? Вы дали клятву у смертнаго одра того, кому я обязана жизнію, вы должны ее нарушить, отъ этого зависитъ спокойствіе всей моей жизни. Что нужды, что я буду знать имя моего отца? Я его не знала, я не могу любить его, но я ему прощаю въ томъ, что онъ меня покинулъ. Кто бы онъ ни былъ, я не прокляну его, — я, можетъ-быть, благословлю его, если онъ твой отецъ.

XVIII.
Жакъ къ Сильвіи.

Я долго думалъ о просьб твоей… Когда произнесъ я клятву у смертнаго одра отца твоего, то оставилъ себ право расторгнуть ее, если обстоятельства сдлаютъ это нужнымъ для твоей чести, или для твоего спокойствія. Думаю, что эта минута теперь настала, но, право, то, что я долженъ сказать теб, такъ неудовлетворительно, такъ неврно, что я, можетъ-статься, лучше сдлалъ бы, еслибъ молчалъ и оставался твоимъ названнымъ братомъ, впрочемъ, если ты отказываешься отъ помощи моей, то надо говорить, надо успокоить гордость твою, надо сказать теб, что не состраданію обязана ты преданностью моею, но чувству долга и узамъ крови, которыя мое сердце приняло и узаконило съ того дня, какъ узнало тебя. Я внутренно убжденъ, что ты сестра моя, хотя не имю на то доказательствъ, но ты можешь сказать цлому свту, что я не имлъ къ теб другихъ чувствъ, кром чувства любви братской.
Это маленькое изображеніе святаго оанна-Непомука, котораго одна половина у тебя, а другая у меня — вотъ единственное доказательство нашей братской связи, но оно высоко и священно въ глазахъ моихъ, и душа моя съ восторгомъ привязывается къ нему. Когда умеръ отецъ мой, мн было двадцать лтъ, я былъ ему боле другомъ, нежели сыномъ, онъ былъ добръ, но слабъ, я имлъ совсмъ другой характеръ, онъ боялся моихъ сужденій, но былъ увренъ въ моей нжности. Уже нсколько часовъ находился онъ въ предсмертныхъ конвульсіяхъ, время-отъ-времени, онъ какъ-будто оживлялся, длалъ усилія, чтобъ начать говорить, съ безпокойствомъ кидалъ взоры вокругъ себя, судорожно сжималъ мн руку и опять упадалъ безъ силъ. Въ послднія минуты, удалось ему взять бумагу изъ-подъ изголовья, и съ этими словами онъ подалъ ее мн: ‘Ты сдлаешь, что теб угодно и что найдешь нужнымъ, я въ этомъ полагаюсь на тебя, но поклянись мн сохранить тайну’.— Клянусь, отвчалъ я, пробжавъ бумагу: — молчать до того дня, пока молчаніе мое не повредитъ судьб того существа, до котораго эта тайна относится, будьте уврены, что я сохраню честь отца моего.— Онъ сдлалъ утвердительный знакъ и сказалъ: ‘полагаюсь на тебя’. То были послднія слова его. Вотъ что было въ этой бумаг. Она состояла изъ трехъ отдльныхъ листочковъ, въ первомъ было написано: ’15 мая 17.. года, въ Гену, въ сиротскомъ дом оставленъ ребенокъ женскаго пола съ знакомъ святаго оанна-Непомука.’ На второмъ: ‘Я совершилъ это преступленіе, и вотъ мое оправданіе: г-жа Де… имла въ то время, кром меня, другаго любовника, незнаніе этого и состраданіе заставили меня помогать ей во время ея мукъ, она была одна, другой любовникъ покинулъ ее, но я не могъ ршиться взять ея ребенка. Съ общаго согласія, положили мы помстить его въ сиротскій домъ, что довершило мою ненависть и презрніе къ этой женщин, я сохранилъ примту, для того, что если когда-нибудь мн доказано будетъ, что ребенокъ принадлежитъ мн… но это невозможно! я этого никогда не узнаю.’ Имя этой женщины во всхъ запискахъ писано рукою отца моего, и я ее знаю: она живетъ и слыветъ добродтельною, по-крайней-мр желаетъ такою казаться. Я теб никогда не назову ея, Сильвія: это не послужило бы ни къ чему, да и самая честь мн это запрещаетъ. Третья бумага была отрзокъ отъ изображенія святаго, котораго другая половина была повшена теб на шею.
Я былъ почти въ такой же нершимости, какъ и отецъ мой, онъ часто говорилъ мн объ этой г-ж Де…, она отравила жизнь его, я видалъ ее въ дтств и ненавидлъ. Идти на помощь ея дочери, плоду двойной любви, постыдной и вроломной,— это былъ бы отважный порывъ великодушія, къ которому я чувствовалъ сначала непреодолимое отвращеніе, отецъ мой сказалъ, что предоставляетъ мн дйствовать такъ, какъ я найду приличнымъ. Я началъ съ того, что ршился погребсти эту тайну въ забвеніи, а тебя, бдняжку, предоставить судьб. Но есть голосъ небесный, который и на земл говоритъ людямъ: съ той минуты, какъ я ршился оставить тебя, мн казалось, голосъ Божій ежечасно повелвалъ мн идти къ теб на помощь, часто во сн мн внятно слышался голосъ умирающаго отца, который говорилъ: ‘это сестра твоя! сестра твоя!’ Разъ, я помню, видлось мн, будто мимо меня проходитъ группа ангеловъ, между ними былъ одинъ прелестный ребенокъ безъ крыльевъ, онъ былъ блденъ и плакалъ. Его красота, его горесть сдлали на меня такое сильное впечатлніе, что я проснулся въ ту минуту, когда хотлъ кинуться и обнять его… Я думалъ, что душа твоя, отлетая къ небесамъ, явилась мн въ сновидніи. ‘Она умерла’ говорилъ я самъ-себ: ‘но прежде возвращенія къ Богу, она захотла прійдти и сказать мн: ‘я была твоей сестрою, и плачу, потому-что ты оставилъ меня’. Разъ, я взялъ изображеніе святаго, эта плохая гравюрка, вроятно, вырванная въ-торопяхъ изъ какого-нибудь, молитвенника въ ту минуту, когда тебя отправляли въ сиротскій домъ, сдлала на меня странное впечатлніе. Тутъ было все твое наслдство, вс права, которыя ты имла на нжность и заботливость родныхъ, вся судьба человческая, вся будущность бднаго ребенка, — все заключалось тутъ! Вотъ весь даръ родителей твоихъ въ день твоего рожденія на свтъ! Вотъ чмъ ограничилась материнская нжность и попечительность!.. Она положила теб на грудь этотъ великолпный подарокъ и сказала: ‘живи и будь счастлива’.
Я почувствовалъ въ себ сильное состраданіе, слезы полились изъ глазъ моихъ, и я началъ рыдать, какъ-будто ты была мое дитя, которое отняли у меня и бросили среди сиротъ. Волненіе, возбужденное во мн этимъ изображеніемъ, было такъ сильно, что я и теперь не могу безъ слезъ взглянуть на гравюру. Мы часто смотрли на нее вмст, и когда ты была еще ребенкомъ, то съ восторгомъ цаловала ее каждый разъ, какъ я давалъ теб ее, чтобъ соединить съ другою половинкою, повшенною теб на шею. Какимъ краснорчивымъ и ангельскимъ упрекомъ гнусной матери казались мн эти поцалуи бднаго дитяти! Теб говорили въ младенчеств, что этотъ святой былъ твой покровитель, твой лучшій другъ, что онъ поможетъ теб найдти родителей, и когда я пришелъ къ теб, ты благодарила его и удвоила привязанность къ нему, — образъ святаго сдлался для меня драгоцннымъ. Смотря на него глазами сердца, я открылъ въ немъ выраженіе, котораго онъ, можетъ-быть, вовсе не имлъ, на моемъ отрзк были цлыя три-четверти изображенія: это голова молодаго человка съ короткими волосами и съ довольно-обыкновеннымъ выраженіемъ лица, грустно склонившаяся надъ Библіею, которую онъ поддерживаетъ рукою. ‘Въ этой книг’ говорилъ я самъ себ прежде, чмъ увидлъ тебя и когда полагалъ тебя умершею: ‘грустный ангелъ-хранитель какъ-будто читаетъ короткую и печальную судьбу ребенка, ввреннаго его покровительству. Онъ съ нжностью и сожалніемъ смотритъ на него, потому-что, кром его, никто на земл не жаллъ о бдной сирот!’
Увлекаемый къ теб неизъяснимымъ чувствомъ, могу сказать даже сверхъестественнымъ влеченіемъ, я, чрезъ шесть мсяцевъ посл кончины отца моего, оставилъ Парижъ и похалъ въ Геную. Тамъ, въ сиротскомъ дом, сдлалъ я нужныя справки, но он далеко не были врны, и точно, я зналъ только день и число, въ которое ты была оставлена, но не зналъ часа, многія дти оставлены были въ тотъ же день. Образъ святаго оанна-Непомука былъ единственною примтой, на которой я могъ основаться, а ты, можетъ-быть, давно потеряла его. Первые мои розъиски были тщетны, ребенокъ, котораго показали мн, имлъ другой знакъ, онъ былъ отвратителенъ, и я боялся, чтобъ такою же отвратительною не была и сестра моя. Я похалъ потомъ въ маленькую деревню, лежавшую на прибрежныхъ горахъ, гд мн указали семейство, въ которомъ находилась одна изъ сиротъ, оставленныхъ 15 мая 17.. года… Какія горестныя мысли о твоей судьб волновали меня во время дороги! Сколько, вроятно, терпла ты, несчастная, въ рукахъ этихъ грубыхъ и безчувственныхъ людей, которые торгуютъ своимъ человколюбіемъ, и затмъ только берутся воспитывать сиротъ, чтобъ потомъ имть въ нихъ безвозмездныхъ слугъ. Я пріхалъ, наконецъ, въ Сен-**, въ эту романтическую деревню, гд ты прожила свои первыя десять лтъ и о которой ты сохранила столь драгоцнныя для тебя воспоминанія. Я нашелъ тебя въ кругу честнаго семейства, которое любило тебя наравн съ своими дтьми и гд ты пасла овецъ на скат приморскихъ Альпъ. Этотъ день никогда не выйдетъ изъ нашей памяти, милая Сильвія, не правда ли? Сколько разъ передавали мы другъ-другу взаимное впечатлніе, произведенное на насъ первымъ нашимъ свиданіемъ! Но я теб не разсказывалъ, съ какимъ волненіемъ души длалъ я свои первые о теб розъиски. Я еще былъ въ большой неизвстности на твой счетъ, новые родные твои уврили меня, что у тебя есть изображеніе святаго, но они не умли читать, а такъ-какъ отрзокъ заключалъ въ себ только послднія слова имени Непомука, то они не могли вспомнить имени, которое при нихъ много разъ называлъ ихъ приходскій священникъ, разсматривая знакъ. Твоя кормилица длала вс возможныя усилія, чтобъ уврить меня, что ты не тотъ ребенокъ, котораго я ищу. Надежда на награду не облегчала для нея разлуки съ тобой, ты была уже такъ любима! ты уже тогда имла такую силу очарованія надъ всми окружавшими тебя! Суевріе, съ которымъ эти люди говорили о теб, показалось мн свидтельствомъ таинственнаго и высокаго покровительства Божія бднымъ сиротамъ, которыхъ надляетъ Онъ почти-всегда или какою-нибудь привлекательностью, или добродтелью, замняющею имъ естественное покровительство родителей. По словамъ этихъ добрыхъ горцевъ, ты должна была принадлежать къ знаменитой фамиліи, потому-что была горда, какъ царская дочь. Твои понятливость и чувствительность — были предметомъ удивленія сельскаго священника и учителя, ты выучилась читать скоре, чмъ другія выучиваются складывать. Я всегда вспоминаю слова твоей кормилицы: — ‘Горда, какъ море, говорила она про тебя, и сердита, какъ вихрь, она требуетъ отъ всхъ повиновенія: ея маленькіе братья до безумія послушны ей. Они такъ просты, милыя дти, а она такъ горда, и вмст съ этимъ ласкова, добра какъ ангелъ, если замтитъ, что огорчила кого-нибудь или сдлала кому-нибудь непріятность. Она три дня лежала въ лихорадк, опечаленная тмъ, что, разсердившись, ушибла маленькаго Мани: она толкнула его. Ребенокъ упалъ и отъ-того у него потекла кровь изъ носа. Прежде всего, я подбжала поднять ребенка, а потомъ пошла за злой двчонкой, которую готова была убить, но у меня не достало духа и дотронуться до нея, когда я увидла ее блдную, бжавшую ко мн съ крикомъ: я убила, я убила его! Ребенку почти-ничего не сдлалось, а бдная Сильвія гораздо-больше пострадала’. Вскор пришелъ священникъ и уврилъ меня, что святой, котораго изображеніе ты носила — былъ точно св. Непомукъ… Сердце у меня затрепетало отъ радости, потому-что я тебя уже страстно любилъ. То, что мн разсказывали о твоемъ характер, такъ согласовалось съ воспоминаніями моихъ дтскихъ лтъ, что я съ каждой минутой боле и боле чувствовалъ, что ты мн сестра. Въ-продолженіе этого времени, тебя искали, ты погнала пасти козъ, но гора была высока, и я съ нетерпніемъ ожидалъ тебя у воротъ дома, священникъ предложилъ мн идти на встрчу къ теб, и я съ радостію принялъ это предложеніе. Сколько вопросовъ я длалъ ему въ дорог! о сколькихъ чертахъ твоего характера разспрашивалъ его! Но я не смлъ спросить, хороша ли ты: мн казался этотъ вопросъ слишкомъ-ребяческимъ, однакожь я умиралъ отъ желанія узнать это поскоре: — я самъ былъ еще немного ребенокъ:— твое имя, очень-странное для горной пастушки, пріятно звучало въ ушахъ моихъ. Священникъ сказалъ мн, что тебя звали Джіованой, но что какая-то старая маркиза, удалившаяся сюда во время эмиграціи, полюбила тебя еще ребенкомъ и дала теб твое фантастическое имя. Добрый священникъ не слишкомъ любилъ маркизу, по его словамъ, она сбивала тебя съ толку и воспламеняла твое воображеніе, давая теб читать сказки Перро и г-жи д’Онуа, которыя, по его мннію, были книги опасныя. ‘Еще большое счастье’ говорилъ онъ: ‘что небольшое состояніе этой госпожи лишаетъ ее средствъ — дать довольно-значительную сумму новымъ родителямъ бдной двочки, съ тмъ, чтобъ они совершенно вврили ее ея попеченіямъ. Они лучше разсудили сдлать ее пастушкой, и, въ ожиданіи будущей судьбы ребенка, поступили хорошо и для себя и для нея. Теперь Богъ посылаетъ ей другую судьбу, это должно быть къ лучшему, потому-что Онъ отецъ сиротъ и блюдетъ надъ тми, кого люди покидаютъ. Но я васъ умоляю’ продолжалъ онъ: ‘надзирайте за ея образованіемъ, вы еще слишкомъ молоды, и сами не можете заняться этимъ, постарайтесь же, чтобъ эта прекрасная почва получила доброе смя отъ руки опытной, тутъ есть зародышъ рдкой добродтели, если только съумютъ развернуть его, кто знаетъ, можетъ-быть, нерадніе и неблагоразумныя наставленія породятъ порокъ? она, хотя и загорвшая подъ нашимъ солнцемъ, будетъ прекрасна, а красота — вредный даръ для женщинъ, которыя не руководимы религіею…’ — Она хороша, говорите вы? спросилъ я его.— ‘Но вотъ она’ сказалъ мн священникъ, показывая на ребенка, спавшаго на трав: ‘намъ пришлось бы долго ждать ее.’
О, какъ въ-самомъ-дл ты была хороша во сн, моя Сильвія, милая сестра моя! какимъ ты мн казалась могучимъ и гордымъ ребенкомъ, лежа въ этой пустын между небомъ и вершиною Альпъ, подверженная жгучимъ лучамъ солнца и морскому втру, котораго струи проходили по-временамъ по лицу твоему, и сушили потъ на твоемъ широкомъ чел, осненномъ влажными волосами! Какую чистую тнь длинныя рсницы твои бросали на загорвшія щеки, которыя казались нжне персика! Въ твоихъ полуоткрытыхъ, улыбающихся устахъ было выраженіе какой-то грусти и беззаботности, гордости и чувствительности… Я остановилъ руку священника, который хотлъ разбудить тебя. Мн хотлось боле разсмотрть тебя, хотлось въ чертахъ лица твоего или въ форм головы отъискать сходство со мной или съ отцомъ моимъ… Не знаю, существуетъ ли это сходство въ-самомъ-дл, или это дйствіе моего воображенія, но я думалъ узнать нашъ кровный союзъ въ этомъ широкомъ лб, въ этомъ смугломъ цвт лица, въ изобиліи этихъ черныхъ волосъ, которые двумя длинными косами упадали до колнъ твоихъ, — даже въ извилинахъ нкоторыхъ чертъ лица… но всего этого недостаточно для вры человческой. Нашъ братскій союзъ несравненно-сильне существуетъ въ душахъ нашихъ и въ сходств характеровъ.
Священникъ назвалъ тебя по имени, ты открыла глаза, не видя его, сдлала нехотя движеніе плечомъ и локтемъ, и заснула опять. Тогда священникъ снялъ маленькій наплечникъ съ твоей шеи, открылъ его, взялъ находившійся тамъ отрзокъ изображенія и соединилъ его съ моимъ: мы увидли, что это одно и то же. Въ эту минуту, ты проснулась, первый твой взглядъ былъ дикъ, какъ взглядъ серны. Ты хватилась твоего наплечника, искала его на ше и потомъ, увидвъ у насъ въ рукахъ, сдлала быстрое движеніе, чтобъ вырвать его, по священникъ положилъ передъ тобой об соединенныя половинки, и тогда ты поняла, что тутъ было. Ты какъ серна прыгнула на меня и, обхвативъ мн шею съ силою горянки, кричала: ‘Вотъ отецъ мой, мой отецъ!’
Много надо было труда разуврить тебя, что я не твой отецъ, ты говорила, что я не хочу признаться. Священникъ старался разуврить тебя, говоря, что это невозможно, что я только десятью годами старе тебя. Тогда ты меня съ жаромъ спросила, гд же твои отецъ и мать, и мн повелительно говорила, чтобъ я отвелъ тебя къ нимъ. Я отвчалъ, что они оба умерли, тогда ты начала стучать въ землю своею голою ножкой, говоря: ‘я въ этомъ была уврена, теперь мн должно остаться здсь!’ — Нтъ,отвчалъ я: я заступлю мсто твоего отца. Онъ былъ моимъ лучшимъ другомъ и передалъ мн свои права на тебя, хочешь ли слдовать за мной?— ‘Да, да’ отвчала ты, съ живостію обнимая меня.— ‘Вотъ дти!’ сказалъ печально священникъ: ‘ихъ любишь, воспитываешь ихъ, живешь для нихъ однихъ, а когда думаешь насладиться ихъ благодарностію и любовью, они васъ покидаютъ, чтобъ слдовать за первымъ незнакомцемъ и не спросивъ даже, куда онъ повезетъ ихъ.’
Ты очень-хорошо поняла этотъ упрекъ, потому-что отвчала священнику: ‘Разв вы думаете, что я васъ покидаю? Разв я не возвращусь къ вамъ пасти козъ моей матушки Елизаветы?— Но мн надо путешествовать и видть вс страны на свт, тогда я возвращусь на корабл, съ множествомъ денегъ, которыя раздамъ моимъ молочнымъ братьямъ, и мы купимъ большое стадо козъ и выстроимъ овчарню на Гор-Раковинъ.’ Ты все говорила волшебнымъ и сказочнымъ языкомъ, который выучила изъ книгъ. Я пробылъ нсколько дней въ вашей деревн. Мн даже хотлось оставить тебя тамъ: такъ мн жизнь эта казалась счастливою, и такъ смшны, ничтожны показались мн выгоды того общества, въ которое я готовился бросить тебя, передъ этою трудолюбивою, здоровою и спокойною жизнію. Но, наблюдая тебя, длая долгія прогулки съ тобою въ горахъ, испытывая вопросами твой живой и пылкій умъ и строго толкуя себ твои странные отвты, часто блиставшіе разсудительностью и здравымъ смысломъ, часто нелпые, какъ дтская фантазія,— я уврился, что ты не создана для пастушеской жизни и что ничего не могло тебя къ ней привязать. Потомъ, среди горькихъ испытаній жизни, ты слегка упрекала меня, что я извлекъ тебя изъ того оцпеннія, въ которомъ, можетъ-быть, ты прожила бы счастливо, и ввергнулъ въ міръ обмановъ и горестей. Бдная! зло было сдлано прежде моего прізда, я не думаю даже, что въ этомъ виноваты волшебныя сказки, которыя теб давала маркиза. Твой жадный проницательный умъ былъ одинъ всему виною, и зародышъ унынія крылся въ теб въ едва-зародившемся цвтк надежды. У тебя не было короткой тупой головы твоихъ молочныхъ сестеръ, и ты никогда не научилась бы такъ хорошо, какъ он, длать сыръ и прясть шерсть. Я заставлялъ тебя и кормилицу разсказывать мн о первыхъ твоихъ ощущеніяхъ. Я зналъ, какъ ты хотла узнать, кто была мать твоя, посл того, какъ узнала, что Елизавета не была твоею матерью. Ты тогда безпрестанно ходила на тропинку, ведущую къ морю, и если замчала парусъ, то говорила: ‘Вотъ детъ маменька въ бломъ плать: она хочетъ видть меня’. Чтеніе волшебныхъ сказокъ прибавило къ этой безпрестанной мысли о твоемъ семейств мечты о путешествіяхъ, богатствахъ и щедрости. Ты мечтала только о томъ, чтобъ сдлаться королевой и имть возможность наградить твоихъ воспитателей. Эти золотыя мечты не могли безвредно роиться въ голов твоей и въ день разсудка не должны были уступить мсто занятіямъ совершенно-матеріальной жизни. Ихъ породило чувство другаго назначенія, не того, которое теб готовилось, сердце твое рвалось бы къ нимъ, или ты погибла бы, силясь осуществить ихъ. Ты была восхитительный ребенокъ съ твоимъ открытымъ, смлымъ и предпріимчивымъ характеромъ, съ твоимъ чистосердечіемъ, съ твоими странными желаніями. Но пришло время занятій боле-возвышенныхъ, мыслей боле-точныхъ, настала пора обуздать бурные порывы молодой головы: образованіе длалось теб необходимымъ, не для того, чтобъ быть счастливой, — твоя высокая организація мшала этому, но по-крайней-мр чтобъ не сойдти съ той высокой ступени, на которую Богъ возвелъ твои способности.
Ты покидала Елизавету, молочныхъ братьевъ, священника, старую маркизу, всхъ своихъ друзей, даже козъ своихъ съ какимъ-то отчаяніемъ. Ты поперемнно цаловала ихъ, проливая горькія слезы, однакожъ, когда теб предлагали остаться, ты кричала: ‘это невозможно! невозможно! мн надо хать путешествовать’. Ты чувствовала, Сильвія, что эта жизнь была создана не для тебя. Изъ глубокой бездны неизвстности таинственный голосъ безпрестанно вызывалъ тебя въ эту страну бурь, чрезъ которую ты должна будешь пройдти. Ты осталась, чмъ была, не потерявъ ничего изъ дикой красоты своей, изъ своей рзкой откровенности. Ты видла наше просвщеніе и осталась питомицею горъ. Можно ли посл того дивиться, что ты не имешь симпатіи съ этимъ сумасброднымъ и ложнымъ свтомъ, когда ты вынесла съ собою изъ пустыни прямодушіе и строгую любовь къ истиц, которую Богъ открываетъ сердцамъ чистымъ и умамъ здравымъ, когда ты по всему существу своему, даже физической крпости, не похожа на людей, тебя окружающихъ. Они созданы не такъ, какъ ты, моя бдная Сильвія, и ты устаешь глядть въ землю, не находя ни одного сердца, достойнаго того, чтобъ ты подняла его. Я врю, Октавій не рожденъ для тебя! Однакожь, если есть на свт откровенный, тихій, нжный молодой человкъ, такъ это онъ, но лучшій изъ насъ не есть еще теб ровный, и ты должна терпть. Что ты хочешь, чтобъ я сказалъ теб? Люби его такъ долго, какъ только можешь.
Что касается до тайны твоего рожденія, умоляю тебя не сообщать ему о ней никакихъ подробностей, отвчай на его подозрнія, что я братъ твой. Люди съ чистымъ умомъ давно должны были не спрашивая угадать это. Безпокойства Октавія обижаютъ меня за тебя. Я, конечно, не правъ: онъ не знаетъ тебя такъ, какъ я знаю, и страдаетъ, какъ страдали бы изъ двадцати девятнадцать человкъ, онъ ревнивъ, потому-что влюбленъ. Я это безпрестанно самъ себ повторяю, однакожь, не могу изгнать изъ сердца негодованія, отъ котораго кипитъ вся кровь моя при мысли о несправедливомъ обвиненіи моей Сильвіи. Мы сотворены другъ для друга. Ахъ, сестра! мы слишкомъ-горды, наша жизнь будетъ вчная битва… Но что длать? я сто лтъ проживу и не соглашусь обвинить себя въ тхъ низостяхъ, въ которыхъ свтъ обвиняетъ дтей своихъ. Я чувствую это, у меня сердце трепещетъ при одной мысли о томъ, что онъ находитъ весьма-обыкновеннымъ, а когда я увижу улыбку на устахъ того, который отказывается врить чистот моей, когда, посл обвиненія меня въ какомъ-нибудь злодйств, онъ уходитъ, пожимая мою руку и прибавляя: ‘я весь къ вашимъ услугамъ’ — меня беретъ охота разругать его, чтобъ возстановить между нами чистосердечную ненависть вмсто этой недостойной и грязной дружбы.
Ты, созданіе праведное и чистое, ты одна понимаешь стараго Жака и снисходишь къ страданіямъ его гордости. Будь чмъ хочешь для него, но оставь его вчно врить и чувствовать, что онъ братъ твой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

XIX.
Фернанда къ Клеманс.

Сен-Леонъ въ Дофине…

Прости меня, что я цлый мсяцъ къ теб не писала. Это очень-дурно съ моей стороны, и ты имешь право бранить меня. Да, правда, когда я была въ безпокойств, когда мн нужны были твои совты и утшенія, я обременяла тебя письмами, а теперь, сдлавшись счастливою, оставляю тебя, Любовь — чувство эгоистическое, говоришь ты, она только въ минуту страданій призываетъ къ себ въ помощь дружбу. По-крайней-мр, я поступила въ этомъ случа такъ, какъ-будто-бы это было неизбжно, стыжусь своего поступка и прошу у тебя прощенія.
Все, что могу сдлать лучшаго, чтобъ загладить мой проступокъ, — это отвчать на вс твои вопросы, и такимъ образомъ доказать, что нисколько не уменьшилась моя къ теб довренность. Но если я возвращаюсь къ теб, не подумай, коварная, что мой медовый мсяцъ уже кончился: ты сама увидишь, что нтъ.
Люблю ли я своего мужа теперь такъ же, какъ любила въ первый день? О, безъ сомннія, Клеманса, и даже могу сказать,— люблю его боле. Да можетъ ли быть иначе? Съ каждымъ днемъ я открываю новое качество, новое совершенство въ Жак. Доброта его ко мн неисчерпаема, нжность такъ же велика, какъ нжность матери къ дитяти. И потому каждый новый день заставляетъ меня любить его боле и боле. Къ этому блаженству сердца, къ этимъ радостямъ счастливой и довольной любви, присоединяется еще тысяча другихъ маленькихъ наслажденій, упоминать о которыхъ, быть-можетъ, будетъ ребячество, но которыя тмъ не мене очень для меня живы, ибо прежде ршительно мн были неизвстны. Я говорю о выгодахъ богатства, наступившихъ для меня посл разсчетливой жизни, сопряженной съ многими лишеніями. Конечно, я не страдала отъ посредственнаго состоянія, — я уже привыкла къ нему, я не желала быть богатою и даже не думала о богатств Жака, выходя за него, однакожъ не думаю, чтобъ было низко замчать выгоды, доставляемыя мн богатствомъ, и умть наслаждаться ими. Какъ драгоцнны для меня теперь эти ежедневныя удовольствія, эта роскошь, это изобиліе въ безчисленномъ множеств мелкихъ предметовъ, меня окружающихъ, такъ были бы он горестны для моего сердца, когда бы я была обязана ими какому-нибудь унизительному договору, или получила ихъ отъ руки гордой и ненавистной, но получить все это отъ Жака, значитъ вдвойн наслаждаться. Сколько прелести въ его подаркахъ, въ его предупредительности! Этотъ человкъ родился, кажется, для того, чтобъ заботиться о счастіи другаго, и нтъ, кажется, для него ничего въ жизни, кром любви ко мн.
Ты спрашиваешь, нравится ли мн жизнь въ замк, не наскучаетъ ли она мн, не страшитъ ли меня уединеніе? Уединеніе… когда Жакъ со мною! Ахъ, Клеманса! теперь я вижу, ты никогда не любила. Бдный другъ, какъ мн жаль тебя! ты не знала самаго лучшаго въ жизни женщины. Еслибъ ты любила, ты не спросила бы, чувствую ли я свое уединеніе, нужны ли мн удовольствія и развлеченія моихъ лтъ… Мои лта созданы для того, чтобъ любить, Клеманса, и мн невозможно найдти удовольствія въ чемъ-нибудь другомъ, что было бы чуждо моей любви. Что касается до увеселеній, въ которыхъ я участвую вмст съ Жакомъ, — они мн очень нравятся, и я не имю въ нихъ недостатка, даже иногда ихъ больше, нежели сколько бы я хотла, часто я желала бы лучше остаться съ нимъ наедин и спокойно гулять по аллеямъ нашего прекраснаго сада, чмъ рыскать верхомъ по лсамъ, предводительствуя цлой арміей охотниковъ и собакъ. Но Жакъ всми силами старается доставить мн какъ-можно-боле развлеченій и смертельно боится, чтобъ я не почувствовала недостатка въ нихъ. Добрый Жакъ! какой любовникъ! какой другъ!
Ты хочешь знать вс подробности о моемъ жилищ, о стран, о томъ, какъ провожу я дни? Очень-рада, и не пропущу удобнаго случая исполнять твои желанія, буду пересказывать теб все счастіе, которымъ я обязана мужу.
Когда мы пріхали сюда, было одиннадцать часовъ вечера, я очень устала отъ дороги, самой дальной въ моей жизни, и Жакъ почти принужденъ былъ вынесть меня на рукахъ изъ кареты на крыльцо. Погода была пасмурная, втеръ сильный. Я ничего не видала, кром четырехъ или пяти огромныхъ собакъ, съ ужаснымъ лаемъ провожавшихъ нашу карету, при възд на дворъ, и потомъ съ радостнымъ визгомъ бросившихся на Жака, лишь-только онъ ступилъ на землю. Я очень испугалась при вид этихъ большихъ животныхъ, прыгавшихъ около меня. ‘Не бойся’ сказалъ Жакъ: ‘будь снисходительна къ моимъ собакамъ. Какой человкъ въ состояніи оказать столько радости при встрчи съ своимъ лучшимъ другомъ посл нсколькихъ мелцовъ разлуки?’ — Толпа слугъ разныхъ лтъ окружила Жака, на лицахъ ихъ выражалась привязанность и вмст безпокойство. Я поняла, что пріздъ мой причинялъ большую тревогу этимъ добрымъ людямъ и боязнь перемнъ, которыя я могла произвести въ управленіи домомъ, немного уменьшала удовольствіе видть ихъ господина. Жакъ провелъ меня въ мою комнату, убранную въ старинномъ вкус, съ большою роскошью. Прежде, чмъ легла спать, вздумала я взглянуть на сады и отворила окно, но въ темнот видла только густую массу деревьевъ вокругъ дома и за ними огромную долину. Благоуханіе цвтовъ достигло до меня, а ты знаешь, какъ я люблю цвты и что приходитъ мн въ голову, когда я вдыхаю въ себя запахъ розы. Этотъ втерокъ, наполненный дивными ароматами, произвелъ во мн какую-то радостную дрожь, и, казалось, неизвстный голосъ говорилъ мн: ‘ты будешь здсь счастлива’. Я услышала голосъ Жака позади себя,— оборотилась и увидла высокую молодую двушку шестнадцати или восьмнадцати лтъ, прекрасную какъ ангелъ, одтую, какъ одваются дофинскія поселянки, но съ большею изъисканностію. ‘Вотъ твоя горничная’ сказалъ мн Жакъ: ‘эта добрая двушка всми силами будетъ стараться угодить теб. Она моя крестница и называется Розеттой.’ Розетта съ умненькимъ и добренькимъ личикомъ, цаловавшая мою руку ласково и почтительно, была для меня новымъ хорошимъ предзнаменованіемъ. Жакъ оставилъ насъ однихъ и ушелъ разсчитываться съ почтальонами. Когда онъ возвратился, я уже легла, онъ просилъ у меня позволенія велть принести его кофе въ мою комнату, и въ то время, какъ Розетта наливала ему, я тихо уснула.— Сто лтъ проживу и никогда не забуду этого вечера, не смотря на то, что все, происходившее въ этотъ вечеръ, было такъ обыкновенно, такъ естественно… но что за радостныя, что за свтлыя мысли, что за дивное Чувство довольства и счастія убаюкивали этотъ первый сонъ мой подъ кровлею жакова дома! Могу сказать только, что я уснула съ довріемъ къ своей судьб. Самая усталость съ дороги имла для меня что-то пріятное, я чувствовала себя отягченною и не имла силы ни о чемъ боле думать, глаза мои были открыты и не старались уже отдавать отчета себ въ томъ, что видли, но поражаемы были только пріятными образами. Они машинально переходили отъ серебряной бахромы шелковыхъ занавсокъ моей кровати къ всегда-прекрасному, всегда-ясному лицу моего Жака, къ чашк изъ японскаго фарфора, наполненной ароматнымъ кофе, смотрли на высокій, красивый ростъ Розетты, тнь которой живописно рисовалась на деревянной перегородк чудесной работы… Розовый свтъ лампы, шумъ втра на двор, пріятная теплота комнаты, мягкость постели, все это походило на волшебную сказку, на сонъ дитяти. Я засыпала и снова время-отъ-времени просыпалась, и чувствовала себя опять убаюкиваемою счастьемъ. Жакъ говорилъ мн своимъ ласковымъ и кроткимъ голосомъ: ‘спи, дитя мое, усни хорошенько’. Я въ-самомъ-дл наконецъ заснула и проснулась на другой день въ восемь часовъ.— Жакъ уже давно всталъ, онъ, какъ вчера, сидлъ возл моей кровати и смотрлъ на меня, какъ я спала,— и право, сначала я не знала, цлая ли ночь, или только четверть часа прошла съ-тхъ-поръ, какъ онъ поцаловалъ меня послдній разъ. ‘— Боже мой! какая прекрасная постель! вскричала я:— мн хочется поскорй встать и осмотрть этотъ чудный замокъ, гд такъ хорошо спятъ, хороша ли погода, Жакъ? Твои цвты сегодня такъ же ли душисты, какъ были вчера вечеромъ?’ Онъ завернулъ меня въ одяло изъ благо и розоваго атласа и принесъ къ окну. Я вскрикнула отъ радости и удивленія при вид величественнаго зрлища, представившагося глазамъ моимъ. ‘Нравится ли теб этотъ ландшафтъ?’ спросилъ Жакъ. ‘Если ты находишь его слишкомъ-дикимъ, я велю построить тамъ дома и разбить сады, но что касается до меня, я до того люблю эти пустынныя мста, что скупилъ пять или шесть маленькихъ помстій, разсянныхъ по разнымъ мстамъ, для того, чтобъ уничтожить всякій слдъ жилищъ, которыя, по моему мннію, уничтожали всю прелесть вида. Если же это не по твоему вкусу, — ничего нтъ легче, какъ усыпать эту долину домиками и цвтниками, у меня есть много бдныхъ семействъ, которыми мы можемъ населить эти мста, они будутъ очень-счастливы и принесутъ намъ много выгодъ.’ — Нтъ, нтъ, отвчала я: — ты такъ богатъ, что можешь помогать всмъ семействамъ, какимъ теб угодно, не противорча ни своимъ, ни моимъ склонностямъ. Дикая, романическая природа долины мн очень нравится: этихъ огромныхъ, мрачныхъ лсовъ, кажется, никогда не касалась рука человческая, эти неизмримые луга должны походить на американскія саванны, этотъ небольшой ручей съ своимъ безпорядочнымъ бгомъ для меня лучше всякой большой рки. Нтъ, не будемъ ничего перемнять въ мстахъ, которыя теб нравятся! Не-уже-ли ты думаешь, что у меня можетъ быть другой вкусъ? Разв ты думаешь, что у меня есть свои глаза?’ — Жакъ прижалъ меня къ своему сердцу и произнесъ съ восторгомъ: ‘О, первое время любви! наслажденія небесныя! еслибъ вы могли никогда не оканчиваться!’
Мн нужно было употребить слишкомъ восемь дней, чтобъ осмотрть вс красоты этого дома и его окрестностей. Помстье это принадлежало матери Жака, она провела здсь свои первые годы, и посл того оно всегда было любимымъ ея мстопребываніемъ. Жакъ хранитъ благоговйное уваженіе къ воспоминаніямъ, соединеннымъ съ этимъ замкомъ, и нжно благодаритъ меня за то, что я раздляю его уваженіе и не желаю никакихъ перемнъ ни въ предметахъ, ни въ лицахъ, меня окружающихъ. Добрый Жакъ! надо быть безумнымъ чудовищемъ, чтобъ требовать отъ него подобныхъ жертвъ!
На другой день посл нашего прізда, Жакъ представлялъ мн старыхъ слугъ своей матери и потомъ боле-молодыхъ, которые служатъ ему нсколько лтъ. Онъ разсказалъ мн слабости однихъ, недостатки другихъ, прося имть терпніе и быть снисходительною къ нимъ столько, сколько будетъ возможно, не противорча моимъ собственнымъ желаніямъ.— ‘Будь уврена’ сказалъ онъ мн: ‘я никогда не буду взвшивать спокойствія твоей домашней жизни и удовольствія сохранить вокругъ себя эти лица, къ которымъ и время и привычка меня привязали. Если они наскучатъ теб, мн всегда будетъ легко удалить ихъ съ твоихъ глазъ, не оставивъ ихъ въ бдности и не давъ имъ права проклинать тебя, но если твое спокойствіе нисколько не будетъ страдать отъ ихъ присутствія, если я могу сдлать довольными и тебя и ихъ,— я буду еще боле счастливъ. Хочешь ли моего счастія, Фернанда?’ прибавилъ онъ съ ласковой улыбкой. Я бросилась въ его объятія и клялась ему любить все, что онъ любитъ, покровительствовать всмъ, кому онъ покровительствуетъ, я умоляла его сказать мн все, что я должна длать, чтобъ не быть никогда виною и малйшаго его огорченія.
Если ты хочешь знать, какъ мы проводимъ время, то относительно себя могу сказать только, что и сама этого не знаю, но Жакъ постоянно занятъ чмъ-нибудь полезнымъ. Управленіе помстьями доставляетъ ему много занятій, не погружая впрочемъ его исключительно въ это дло. Онъ умлъ себя окружить честными людьми и наблюдаетъ за ними безъ тиранніи. Система, принятая имъ, состоитъ въ строгой справедливости, небрежность романической щедрости не обольщаетъ его, онъ говоритъ, что тотъ, кто позволяетъ себя обкрадывать, не можетъ имть никакой заслуги, никакого удовольствія въ своихъ благодяніяхъ, и что человкъ, которому представляется случай украсть и который этимъ пользуется, боле достоинъ сожалнія, нежели тотъ, который совсмъ разорился бы. Жакъ великодушенъ и щедръ, у него справедливое сердце, и онъ считаетъ обязанностью помогать бдности другаго, но онъ такъ гордъ, что не намренъ быть сообщникомъ въ обманахъ, употребляемыхъ бдными, сдлавшими изъ своей бдности родъ ремесла, и потому жестокъ и неумолимъ къ тмъ, которые, надясь на его чувствительность, хотятъ обмануть его. Въ этомъ случа, у меня гораздо-мене разборчивости, и я часто попадаю въ обманъ. Жакъ или не обращаетъ на то никакого вниманія, или, если замчаетъ, то, вроятно, не хочетъ ни бранить, ни предостерегать меня. Иногда это меня оскорбляетъ, и я почти раскаяваюсь, что употребила такъ дурно драгоцнное золото, которое могло бы помочь столь многимъ истинно-несчастнымъ.
На это у меня назначены т часы, когда Жакъ занятъ въ другомъ мст. Когда сходимся, мы занимаемся музыкою, или идемъ вмст гулять, Жакъ куритъ или рисуетъ всякій разъ, когда мы садимся, я смотрю на него и этотъ родъ экстаза есть, такъ сказать, главное мое занятіе въ-продолженіи дня.— Я съ наслажденіемъ предаюсь счастливой безпечности и почти страшусь удовольствій, которыя могли бы меня оторвать отъ нея. Такъ пріятно любить и чувствовать себя любимою! Дни такъ-коротки, что не могутъ истощить всю радость, весь энтузіазмъ сердца. Зачмъ мн обработывагь немногіе таланты, какіе у меня есть, или пріобртать новые? Жакъ одаренъ ими вдвойн, а его таланты доставляютъ мн столько же наслажденія, какъ еслибъ они были мои собственные. Когда какое-нибудь мстоположеніе поражаетъ меня своею прелестію, мн гораздо-пріятнье найдти его въ своемъ альбом начертаннымъ не собственной моей рукой, а рукою Жака. Я также не забочусь объ образованіи своего ума: Жаку нравится моя простота и онъ, знающій все, разговаривая со мною, научитъ меня боле, нежели вс возможныя книги въ свт. Наконецъ, я очень довольна устройствомъ моей жизни: столько счастія окружаетъ меня, что мн невозможно желать чего-нибудь лучшаго. Жакъ — ангелъ, и берегись говорить, Клеманса, что я ошибаюсь, или что онъ можетъ перемниться, я его теперь знаю и буду защищать сильно.
Прощай, мой добрый другъ, ты должна быть счастлива моимъ счастіемъ,— ты такъ безпокоилась обо мн! Теперь, будь спокойна и поздравь себя. Пиши ко мн чаще, и будь уврена, что я ужь больше не забуду тебя. Вдь надобно же нсколько простить упоенью первыхъ дней.
P. S. Я получила письмо отъ маменьки, она еще въ Тильи и возвратится въ Парижъ не прежде зимы. Она спрашиваетъ, довольна ли я Жакомъ, и страшится уединенія, въ которое онъ меня завезъ. Я не отвчала ей, какъ теб, что любовь наполняетъ для меня эту пустыню и заставляетъ ее любить: она нашла бы это очень-неприличнымъ. Напротивъ, я ей писала о выгодахъ, которыя она уважаетъ, о прекрасныхъ лошадяхъ, даваемыхъ мн Жакомъ, объ огромныхъ охотахъ, имъ устроиваемыхъ для меня, объ обширныхъ садахъ, въ которыхъ я гуляю, о большой оранжере, наполненной рдкими и драгоцнными растеніями, о подаркахъ, которыми осыпаетъ меня каждый день мой мужъ. Прочтя все это, она не можетъ и подозрвать, чтобъ я была несчастлива.

XX.
Жакъ къ Сильвіи.

Я съ наслажденіемъ, какъ дитя, предаюсь первымъ восторгамъ обладанья, и не хочу предугадывать то время, когда почувствую вс непріятности, вс страданія, съ нимъ соединенныя. Когда настанетъ это время, не-уже-ли я не въ-силахъ буду его встртить? Не-уже-ли часы отдохновенія, посылаемые намъ небомъ, необходимо должно проводить въ приготовленіи къ будущимъ трудамъ, къ новой истом? Кто хоть однажды любилъ, тотъ знаетъ, сколько горести, сколько радости въ жизни. Не правда ли, Сильвія?
То, чего просишь ты, совершенно-несогласно съ моимъ характеромъ и съ привычками всей моей жизни. Разсказывать одно за другимъ вс впечатлнія настоящаго моего положенія, каждый день бросать испытующій взглядъ на состояніе моего сердца, жаловаться на зло, которое терплю, хвалиться счастіемъ, которымъ теперь обладаю, слдить за самимъ собою, и наконецъ такимъ образомъ раскрывать самого-себя, — нтъ, этого-то я никогда не думалъ длать. До-сихъ-поръ, любовь моя всегда была скрыта, радости тихи, я тогда только говорилъ теб о моихъ удовольствіяхъ, когда ихъ терялъ, тогда только описывалъ свою печаль, скорбь, когда уже былъ исцленъ отъ нея. И все-таки я видлъ въ этомъ великій подвигъ доврія и откровенности, ибо со всякимъ другимъ существомъ я былъ къ этому неспособенъ, и никто не вырвалъ признанія изъ устъ моихъ въ самыхъ очевидныхъ событіяхъ моей нравственной жизни. Жизнь эта была такъ бурна, такъ ужасна, что я страшился потерять немногія минуты счастія, разсказывая ихъ другимъ, страшился привлечь на себя вниманіе рока, у котораго надялся украдкою похитить нсколько прекрасныхъ дней.
Впрочемъ, я ужь не чувствую боле того отвращенія теперь, когда намренъ сломать печать этой новой книги, гд должна быть написана моя послдняя любовь. Подобно какъ теб, мн кажется, что точное и подробное знаніе всего, что произойдетъ во мн, будетъ для меня спасительно и предохранитъ меня отъ тхъ неизъяснимыхъ разочарованій, которыя сопутствуютъ любви. Быть-можетъ, изучая зло въ его причинъ, я буду въ состояніи предупредить его развитіе, быть-можетъ, наблюдая со вниманіемъ за тайными измненіями нашихъ думъ, я не позволю вещамъ ничтожнымъ пріобртать преувеличенное значеніе, какъ бываетъ это всегда при чувств задушевномъ. Попытаюсь умилостивить судьбу, но если это невозможно, то по-крайней-мр встрчу свои неудачи съ твердостью человка, посвятившаго всю жизнь свою исканію истины, воспитыванію любви къ справедливости въ глубин своего сердца.
Но прежде, нежели стану писать этотъ журналъ, мн необходимо сказать теб, съ чего я начинаю, каково состояніе души моей и какимъ образомъ я устроилъ теперешнюю мою жизнь. Ты знаешь, что я увезъ Фернанду въ глубь Дофине, чтобъ какъ-можно-скоре удалить ее отъ матери, — женщины злой и опасной, женщины, которая особенно ненавидитъ меня, которая подло льстила мн, пока желала видть упроченнымъ состояніе своей дочери, и которая тотчасъ же начала пренебрегать мною, какъ-скоро ей нечего было боле бояться. Бдная женщина! Если бъ она знала, что одно мое слово можетъ заставить ее поблднть! Но я никогда не унижу себя борьбою съ злыми. Я увренъ, что у ней достало бы ловкости испортить мнніе дочери на мой счетъ и отравить наше счастье безчисленными мелочами страшнаго значенія. Итакъ, я увезъ свою подругу въ самый день внчанья и этимъ самымъ избгнулъ всего, что пошлая публичность свадьбы заключаетъ въ себ наглаго и ненавистнаго. Я пріхалъ сюда таинственно наслаждаться своимъ счастьемъ, вдали отъ докучливыхъ взглядовъ любопытства, я счелъ безполезнымъ оставлять стыдливость моей жены въ борьб съ безстыдствомъ другихъ женщинъ, съ обидною улыбкою мужчинъ. Только Богъ одинъ былъ свидтелемъ и судьею того, что есть святйшаго въ любви, и что общество умло сдлать отвратительнымъ и смшнымъ.
Ужь мсяцъ, какъ ничто не нарушаетъ нашего счастія, ни одной ничтожной песчинки еще не упало въ ндро этого гладкаго, кристалльно-чистаго озера, склонившись къ прозрачной его вод, съ восторгомъ смотрю на небо, отразившееся въ немъ, внимательный къ малйшему колебанію, которое могло бы угрожать его спокойствію, стерегу, чтобъ едва-замтный атомъ не увлекъ за собою цлой лавины. Впрочемъ, къ-чему столько мукъ? что значитъ благоразуміе человка предъ всемогущею рукою судьбы? Объ одномъ только могу стараться., одного могу надяться — не потерять по собственной вол драгоцнности, ввренной мн Богомъ, если же она у меня будетъ отнята, то увренность въ незаслуженной потер по-крайней-мр утшить меня.
Притомъ, теперь вс предвиднія, вс боязни этого міра заставляютъ меня улыбаться. Что можетъ дурнаго случиться съ честнымъ человкомъ? Что онъ принужденъ будетъ умереть? Что жь за бда. Я не вижу, чтобъ мысль о неизбжности смерти въ извстный день могла кому-нибудь помшать наслаждаться жизнію. Зачмъ же страху будущаго несчастія вредить моему настоящему счастію?
Не говорю, чтобъ случаи страдать не представлялся мн, и врно я воспользовался бы имъ въ своей юности, когда, жаждая невозможнаго блаженства, съ гордымъ безуміемъ требовалъ я небеснаго свода безъ облаковъ, любви безъ неудовольствій, лтъ,— этой непонятной нужды, заставляющей человка приводить безпрестанно въ дйствіе свою чувствительность, когда она еще свжа и изобильна,— не существуетъ уже у меня боле. Я выучился быть довольну тмъ, что презиралъ, выучился покоряться препятствіямъ и противорчіямъ, которыя въ былое время возмутили бы мою душу. Я не могу не чувствовать боли вседневныхъ огорченій, сердце мое еще не окаменло, и мн кажется, напротивъ, что оно никогда не было такъ истинно растрогано. Къ-счастію, умъ помогъ мн скрыть и самомалйшее содроганіе, производимое раной, помогъ не обнаруживать ни словомъ, ни стономъ, ни жестомъ этого зародыша страданья, который родится и умираетъ такъ легко, по который развивается быстро, растетъ страшно, когда ему позволяютъ попробовать свои силы и разорвать свою темницу. О, еслибъ душа моя могла сдлаться гробомъ для всхъ тяжкихъ сновъ, ее мучащихъ! Если бъ я не измнилъ себ какимъ-нибудь наружнымъ знакомъ страданія! Вдь скорбь у любовниковъ такъ заразительна: если одинъ чувствуетъ ее и не уметъ скрыть, тотчасъ передаетъ другому, даже не объясняя ея.
Прощай на сегодня, милая сестра моя.— Теперь мы почти сосди, я непремнно пріду къ теб, и что бы ты ни говорила, я никакъ не оставляю своего намренія познакомить тебя съ Фернандой и заставить тебя пожить съ нами.

XXI.
Фернанда къ Клеманс.

Не знаю, что сдлалось съ Жакомъ въ эти два дня, мн кажется, онъ печаленъ, и отъ этого мн такъ грустно, что я хочу съ тобой поговорить, разсять и утшить себя. Что бы такое было съ Жакомъ? Какія огорченія могутъ овладть имъ возл меня? Что касается до меня, я не могу радоваться или печалиться чему-нибудь, что не иметъ никакого отношенія съ нимъ, вн его, моя жизнь ничтожна. Я истинно, вполн существую только три мсяца, а Жакъ долженъ былъ ужасно страдать, прежде нежели достигъ теперешнихъ лтъ своихъ. Быть-можетъ, онъ былъ прежде счастливе, чмъ теперь со мною, быть-можетъ, иногда, въ моихъ объятіяхъ, жалетъ онъ о прошломъ. О! эта мысль ужасна, я хочу удалить ее отъ себя скоре!
Но что можетъ его такъ печалить? зачмъ онъ не говоритъ мн ничего? У меня нтъ тайнъ, а у него… у него он, вроятно, есть. Его жизнь должна быть богата необыкновенными происшествіями! Знаешь ли, Клеманса, что эта мысль заставляетъ меня часто содрогаться? Если женщина не знаетъ мужчины, выходя за него, безуміемъ было бы думать, что она его узнаетъ, живя съ нимъ. За ними страшная пропасть, куда она никогда не можетъ сойдти, и эта пропасть — неизгладимое прошедшее, которая можетъ отравить все будущее. Когда я подумаю, что три мсяца назадъ я еще не знала, что такое любовь, и что, можетъ-быть, уже двадцать лтъ, какъ Жакъ понимаетъ это чувство — и любитъ!.. Все, что онъ говоритъ мн нжнаго, милаго, можетъ-быть, онъ говорилъ это другимъ женщинамъ. Эти жгучія ласки… ахъ! какіе страшные образы проходятъ предъ моими глазами! Я чувствую,— да, сегодня я помшалась немного, право…
Сейчасъ я сла къ окну, чтобъ разсять себя отъ этихъ волненій и увидла Жака, онъ прошелъ по алле — и углубился въ паркъ, руки у него были сложены крестомъ на груди, голова наклонена впередъ, казалось, будто онъ былъ погруженъ въ глубокое размышленіе. Боже мой! я никогда его такимъ не видывала! Правда, правъ его немножко-серьзенъ, кротость его характера похожа нсколько на меланхолію, походка его боле мечтательна, нежели жива, но сегодня есть что-то необыкновенное на лиц его, не знаю, что это такое, быть-можетъ, немного боле блдности… Онъ видлъ какой-нибудь дурной сонъ, и, какъ онъ знаетъ, что я суеврна, то не хотлъ мн говорить объ этомъ, если это такъ, Жакъ лучше бы сдлалъ, разсказавъ мн свой сонъ, не предавая меня въ жертву мучительному безпокойству. Быть-можетъ, онъ болнъ? О! я уврена, что онъ болнъ. Мн сказали, что Жакъ не любитъ, чтобъ въ эти минуты наблюдали за нимъ, впрочемъ, я ужь видла его одинъ разъ больнымъ и замтила это по небольшой псенк, о которой теб говорила, я спросила его, что съ нимъ, и онъ отвчалъ, что чувствовалъ себя немного нездоровымъ и просилъ не обращать на это вниманія. Много или мало страдалъ онъ въ этотъ день, я не могу знать, потому-что, боясь сдлать-что нибудь противное, я не смла на него смотрть. Главное то, что онъ казался очень не-въ-дух, и что разстройство, чувствуемое имъ — нравственное или физическое, теперь совершенно-видно. Вчера вечеромъ, мн показалось, что Жакъ обнялъ меня немножко холодно, я дурно спала, и, проснувшись ночью, увидла свтъ въ его комнат. Мысль, что онъ нездоровъ, меня очень испугала, но, боясь показаться ему докучливою, и тихо, безъ шума встала, и на цыпочкахъ, едва касаясь пола, подошла посмотрть въ трещину его дверь, онъ курилъ и читалъ. Я снова легла, немного успокоенная, но опечаленная тмъ, что Жакъ не могъ спать. Я такъ безпечна, такъ еще похожа на дитя, что, не смотря на грусть, тотчасъ опять заснула.— Бдный Жакъ! У него безсонница, можетъ-быть, онъ страдаетъ глубоко, безъ сомннія, скука мучитъ его въ-продолженіи этихъ длинныхъ, печальныхъ ночей! Зачмъ онъ не позоветъ меня? Я съ радостью превозмогла бы свой сонъ, я поговорила бы съ нимъ, или прочла бы ему что-нибудь, чтобъ его разсять. Мн кажется, я должна просить его, чтобъ онъ позволилъ мн бодрствовать съ нимъ, — но не смю. Это странно, сегодня утромъ я открыла, что боюсь Жака почти столько же, сколько люблю его, у меня никогда не было столько смлости, чтобъ спросить его, что съ нимъ. То, что сказали мн Борели о его странной гордости, не выходитъ у меня изъ ума, не смотря на все, что должно было заставить меня забыть, или по-крайней-мр увриться, что Жакъ не употребитъ этихъ странностей со мною. Я должна была, можетъ-быть, побдить свою робость и заклинать его поврить мн свое страданье, вдь я не похожа на тхъ, которымъ оно можетъ наскучить, и не думаю, чтобъ нужно было стараться быть стоикомъ со мною. Быть можетъ, мое молчаніе заставляетъ его думать, что я ничего не замчаю. А! тогда, какое мнніе долженъ онъ имть о моей грубой беззаботности? Я не могу это такъ оставить. Я должна тотчасъ идти съискать его, не правда ли, Клеманса? О, Боже мой, зачмъ ты не здсь? Ты такъ благоразумна, такъ проницательна, разсудительна, ты мн посовтовала бы. По недостатку голоса разсудка и дружбы, повинуюсь внушенію своего сердца и предаюсь ему, сейчасъ иду къ Жаку въ паркъ и буду, если нужно, на колнахъ умолять его открыть мн свое сердце. Возвращусь, чтобъ разсказать теб, что съ нимъ, и запечатать письмо…
Да, точно, мой другъ, я была безумна и мн самой видлся дурной сонъ, прости, я наскучила теб этимъ дтскимъ страхомъ.— Я нашла Жака, онъ лежалъ на трав и дремалъ. Я подошла къ нему такъ тихо, что онъ не слыхалъ, и, склонившись къ нему, нсколько минутъ разсматривала его. Вроятно, на лиц моемъ было выраженіе смертельной тоски, потому-что Жакъ, проснувшись, вздрогнулъ, и, обвивъ меня руками, вскричалъ: ‘что съ тобою?’ Тогда я откровенно поврила ему свое безпокойство, всю грусть свою. Онъ, смясь, обнялъ меня и уврялъ, что я совершенно ошибаюсь. ‘Это правда’ сказалъ онъ: ‘я мало спалъ прошлую ночь, я почувствовалъ себя нездоровымъ и сталъ читать.’ — А зачмъ ты меня не разбудилъ? сказала я ему.— ‘Разв просыпаются въ твои лта’ отвчалъ онъ.— Знаете ли, Жакъ, что вы обходитесь со мной, какъ съ маленькой двочкой?— ‘О! Боже избави! я обхожусь съ тобой, какъ ты этого заслуживаешь!’ вскричалъ онъ, прижимая меня къ своему сердцу: ‘и потому обожаю тебя, что ты дитя.’ Потомъ онъ наговорилъ мн много прекраснаго, упоительно-добраго, такъ-что я расплакалась отъ радости. Ты видишь теперь, имла ли я причину мучить себя, но что я немного страдала, не жалю о томъ, только живе отъ этого чувствую свое счастье, которое я сама испортила и которое теперь снова получила во всей его свжести. О! Жакъ справедливъ, ничего нтъ драгоцнне, ничего нтъ возвышенне слезъ любви!
Прощай, Клеманса, еще порадуйся со мною, я никогда не была такъ счастлива, какъ сегодня.

XXII.
Жакъ къ Сильвіи.

Не знаю отъ-чего, нсколько дней уже мы печальны, то она, то я, то оба вмст. Не отъискиваю причины, не ломаю себ головы, отъ этого было бы хуже. Мы любимъ другъ друга и ни въ чемъ не можемъ упрекать себя. Не оскорблены мы никакимъ поступкомъ, никакимъ словомъ. Одинъ день быть грустне, чмъ въ другой,— дло самое обыкновенное! Дождливое небо, холодъ — этого достаточно, чтобъ мысли наши сдлались мрачне. Ветхое мое тло, изршетченное пулями, боле другихъ иметъ расположенія къ страданію, молодая, дятельная и безпокойная голова Фернанды тотчасъ начинаетъ мучиться, какъ-скоро произойдетъ малйшее измненіе въ моемъ обращеніи. Тогда эта живая заботливость немножко досаждаетъ мн, она меня преслдуетъ, стсняетъ, останавливаетъ, заставляетъ наблюдать за собой, связываетъ меня. Но могу ли я оскорбляться этимъ? Безпокойство, въ какое она повергаетъ меня, пріятно въ-сравненіи съ страшнымъ одиночествомъ, въ которомъ жилъ я, пока не узналъ Фернанды, и въ которомъ прожилъ лучшіе годы моей жизни. Если она, дйствительно, будетъ страдать отъ моихъ страданій, жаль мн будетъ времени, когда эти страданія падали только на меня, по надюсь, что пріучу ее смотрть, не тревожась, на мою грусть, на мою задумчивость.
Фернанда еще ршительно ребенокъ. Какъ прекрасна и трогательна она, когда съ русыми, раскинувшимися въ безпорядк кудрями, съ большими черными глазами, полными слезъ, кидается въ мои объятія и говоритъ, что она несчастна, потому-что сегодня поцаловалъ я ее однимъ разомъ меньше, чмъ вчера! Она не знаетъ, что такое горесть, пугается ея, и, право, Фернанда пугаетъ иногда меня-самого. Боюсь, что у ней не станетъ силы перенести вс тягости жизни. Я въ недоумніи, что говорить ей, чтобъ пріучить ее къ мужеству. Пролить первыя капли желчи въ этосердце, столь полное мечтаній, мн кажется преступленіемъ или, по-крайней-мр, дломъ жестокимъ. Но вдь прійдетъ же время, когда должно будетъ открыть ей, что такое судьба человческая. Какъ устоитъ она противъ первой молніи? О, дай Богъ долго скрывать отъ нея этотъ роковой свтъ!
Недавно получилъ я извстіе, сильно огорчившее меня: другъ, о которомъ я говорилъ теб, снова банкротъ и бжалъ. Мои пожертвованія не спасли его, а дали ему только поводъ предаться прежней безпорядочной жизни. Теперь, безчестіе его не можетъ уже быть закрыто, имя его замарано, жизнь потеряна. Здсь, какъ и везд, я трудился понапрасну. Такъ вотъ къ чему служитъ дружба, вотъ что можетъ сдлать дружеская преданность! Нтъ, люди ничего не могутъ сдлать другъ-для-друга, имъ данъ одинъ руководитель, одна подпора: этотъ руководитель въ нихъ самихъ. Одни зовутъ его совстью, другіе добродтелью, я называю — гордостью. У несчастнаго не было этого руководителя. Клевета никого не безчеститъ, время или случай уничтожаютъ ее, но низость не изглаживается. Дать другимъ право презирать себя — это смертный приговоръ въ здшней жизни.
Я его знаю, это душа развращенная, униженная любовію къ удовольствіямъ. Страдать онъ будетъ только отъ тщеславія, но тщеславіе никому не дастъ мужества, это румяны, слетающія отъ малйшаго дуновенія.
Итакъ, судьба, которую я надялся возстановить моими упреками и услугами, упала еще ниже, чмъ прежде!
Кром меня, вроятно, никто не пожалетъ о немъ. Помню я счастливое время, проведенное съ нимъ, когда онъ былъ молодъ, и когда ни онъ и никто не думалъ, что это прекрасное, смющееся лицо, этотъ живой и веселый характеръ могутъ служить оболочкою подлой души… У него была мать, страстно любившая его, были друзья, которые полагались на него,— а теперь!… Не будь я женатъ, я поскакалъ бы за нимъ, попытался бы снова поднять его, но это не послужило бы ни къ чему, а Фернанду опечалило бы мое отсутствіе. Бдный человкъ! мн очень-грустно, хочу однакожь скрыть эту грусть, иначе, она скоро сообщится моему бдному ребенку. Нтъ, не хочу, чтобъ отуманилось еще разъ это прекрасное чело, не хочу покрывать слезами эти свжія, бархатистыя щечки. Пусть она любитъ, пусть смется, пусть спитъ, пусть будетъ всегда спокойна, всегда счастлива! Я — созданъ для страданія: таково ужь, видно, ремесло мое, и кора у меня твердая!

XXIII.
Фернанда къ Клеманс.

Мн еще грустно, моя милая, и я начинаю врить, что въ любви не все — радость: въ ней есть и слезы, и не въ лоно Жака проливаю я вс свои слезы, ибо вижу, что, показывая ему свою грусть, увеличиваю его печаль. Въ-теченіе мсяца, съ нимъ было нсколько припадковъ симпатической грусти, отъ-чего — не знаю. Правда, когда эти припадки проходятъ, мы чувствуемъ себя счастливе прежняго и любимъ другъ друга съ большимъ энтузіазмомъ, но каждый разъ говорю я себ, что въ послдній разъ мучу я Жака своими ребячествами, и не знаю, какъ это случается, опять начинаю длать ихъ. Не могу видть его грустнымъ безъ того, чтобъ и мн тотчасъ не сгрустнулось, мн кажется, это — доказательство любви и что не Жаку должно за то сердиться, онъ и не сердится. Онъ обращается со мной всегда такъ кротко, такъ ласково! Можетъ ли онъ сказать мн слово грубое, даже холодное? Но ему становится досадно, и онъ длаетъ мн кроткіе упреки, тогда я плачу отъ угрызенія совсти, умиленія и признательности, и ложусь въ постель утомленная, давая слово не повторять этихъ исторій,— потому-что каждый, подобный день надо вычеркнуть изъ числа дней моего счастія. Конечно, есть у меня нелпыя идеи, но не знаю, можно ли любить, не имя ихъ! Напримръ, меня мучитъ безпрерывный страхъ, что Жакъ мало меня любитъ, и я не смю сказать ему, что въ этомъ заключается причина моего безпокойства. Я очень врю, что у него бываютъ дни физическаго страданія, но врно и то, что душа его не всегда спокойна. На него иногда наводитъ грусть чтеніе нкоторыхъ книгъ, нкоторыя обстоятельства, повидимому пустыя, кажется, возбуждаютъ въ немъ тягостныя воспоминанія. Открой онъ ихъ мн, я не стала бы такъ тревожиться, но онъ молчаливъ, какъ могила, и смотритъ на меня, будто на лицо совершенно-постороннее. Разъ, запла я старый романсъ, не знаю какъ попавшійся мн подъ руку, Жакъ лежалъ на диван въ гостиной и курилъ изъ своей турецкой трубки, которую онъ очень любитъ. Только-что пропла я нсколько тактовъ, онъ хлопнулъ трубку о паркетъ, какъ-будто схваченный судорогами, и разбилъ ее.— ‘Ахъ, Боже мой, что ты сдлалъ?’ воскликнула я: ‘ты разбилъ свою любимую александрійскую трубку.’ — Можетъ-быть, отвчалъ онъ:— я и не замтилъ. Садись-ка опять да пой.— ‘Но я не смю пть’, возразила я: ‘врно я сейчасъ взяла страшно-фальшивую ноту, ты вскочилъ, какъ сумасшедшій’.— Продолжай, отвчалъ онъ, прошу тебя.— Не знаю, какъ это длается, но я всегда подстерегаю впечатлнія, которыя Жакъ старается скрыть отъ меня, у меня есть тайный инстинктъ, не знаю, обманываетъ ли онъ меня или говоритъ правду, но онъ заставляетъ меня приписывать все, что онъ ни длаетъ, все, что ни говоритъ, причин, пагубной для моего счастія. Мн вообразилось, что ему пвала этотъ романсъ какая-нибудь женщина, воспоминаніе о которой еще дорого ему и я вдругъ почувствовала нелпую ревность: кинула этотъ романсъ и запла другой. Жакъ выслушалъ его, не прерывая меня, потомъ попросилъ, чтобы я спла первый, и замтилъ, что знаетъ его, и что онъ ему очень нравится. Эти слова, которыми, казалось, подтверждались мои подозрнія, вонзили мн въ сердце кинжалъ, я считала безуміемъ и варварствомъ со стороны Жака, что онъ въ нашей любви ловитъ воспоминаніе о другой своей любви, и я пла романсъ, а крупныя слезы падали мн на пальца. Жакъ стоялъ, обернувшись ко мн спиной, и такъ-какъ онъ быль неподвиженъ, то, вроятно, воображалъ, что я не замчаю его волненія, но, не смотря на свою горесть, я подмчала за нимъ и подслушала два-три вздоха, которые вырвались, казалось, изъ стсненной души, и потрясли все его тло. Когда я кончила, мы оба долго молчали, я плакала, Жакъ былъ такъ погруженъ въ свои мысли, что и не замтилъ моихъ слезъ, и вышелъ, грустнымъ тономъ напвая припвъ романса.
Я ушла въ лсъ, чтобъ поплакать на свободъ, но на поворот одной аллеи лицомь-къ-лицу встртилась съ нимъ. Съ обыкновенною кротостью спросилъ онъ меня, отъ-чего я такъ печальна, но спросилъ гораздо-холодне, чмъ бывало. Строгій видъ его такъ подйствовалъ на меня, что я ршилась не признаваться ему, отъ чего у меня глаза красны, я сказала, что это отъ втра, отъ мигреня, наговорила ему еще тысячу выдумокъ, и онъ, казалось, удовольствовался ими, не продолжалъ своихъ распросовъ и старался развлечь меня. Нетрудно было ему сдлать это: я такъ глупа, что меня все веселитъ. Онъ повелъ меня смотрть кашмирскихъ козъ, только-что проведенныхъ къ нему, при нихъ былъ пастухъ, глупость котораго морила меня со смха. Но смотри же, какова я! Какъ-скоро очутилась я одна, грусть моя воротилась и я принялась опять плакать, думая объ утренней исторіи. Равнодушіе, какое обнаружилъ онъ, свидтельствовало, что онъ уже не расположенъ слушать мои ребяческія исповди и раздлять со мною мои страданія. Можетъ быть, у него была эта мысль, можетъ быть, его упрекала совсть, что онъ заставилъ меня спть этотъ романсъ, можетъ быть, безъ всякихъ объясненій, мы совершенно поняли другъ-друга… Дло въ томъ, что вечеромъ онъ съ совершенно-беззаботнымъ видомъ спросилъ меня, знаю ли я наизусть романсъ, который пла поутру.— ‘Ты очень любишь этотъ романсъ?’ спросила я его.— Очень, отвчалъ онъ:— особенно изъ твоихъ устъ, ты пропла его сегодня съ такимъ чувствомъ, что тронула меня до глубины сердца. Побуждаемая потребностью угодить прихоти Жака, хотъ за это должна была заплатить страданіемъ, я предложила снова пропть романсъ, и зажгла восковую свчу, чтобъ прочесть его, — но онъ вдругъ остановилъ меня и сказалъ, что лучше оставить это до другаго раза, и что теперь ему пріятне прогуляться со мною при свт луны. На другой день утромъ, стала я искать романса и не нашла его на фортепьяно. Любопытство заставило меня спросить Жака, не видалъ ли онъ его.— ‘Я по разсянности разорвалъ его’ отвчалъ онъ: ‘нечего объ этомъ и думать.’ Мн показалось, что эти слова: нечего объ этомъ и думать, онъ произнесъ особеннымъ образомъ и что въ нихъ выражалось очень-многое. Можетъ-быть, я ошибаюсь, но никогда не поврю, что онъ разорвалъ этотъ романсъ по разсянности. Онъ захотлъ узнать сначала, могу ли я пть его наизусть, и когда уврился, что нтъ, уничтожилъ его. Романсъ производилъ въ немъ сильное волненіе, значитъ — онъ напоминалъ ему сильную любовь.
Если Жакъ угадываетъ все это, если то, что происходитъ во мн, внутренно считаетъ онъ жалкимъ ребячествомъ, онъ неправъ. Будь Жакъ на моемъ мст, онъ, можетъ-быть, страдалъ бы боле, потому-что для него въ моей минувшей жизни нтъ соперниковъ, что ни длаю, что я ни думаю, ничто не можетъ огорчать его: онъ можетъ безъ страха заглянуть въ мою жизнь, окинуть ее всю однимъ взглядомъ и сказать себ, что онъ — моя единственная любовь. Но для меня его жизнь — бездна непроницаемая, что я знаю о ней, похоже на блудящіе огоньки. Въ первый разъ, какъ собрала я эти отрывки неопредленныхъ свдній, я опасалась, что Жакъ непостояненъ, лживъ, я опасалась, что любовь его вовсе не иметъ той цны, какую я ей приписывала: мое уваженіе какъ-бы поколебалось. Теперь я знаю, что такое Жакъ, и чего стоитъ любовь его, цна ея такъ велика, что я пожертвовала бы цлою жизнью покоя, вдали отъ него, двумъ мсяцамъ, которые провела съ нимъ, Я знаю, что онъ неспособенъ обмануть меня, и втрено, по-пустому общать свое сердце. Я уже почти не думаю о будущемъ, но меня страшно мучитъ прошедшее: я ревную Жака. О, Боже! каково было бы настоящее, еслибъ я не уврена была въ Жак! Но я не могу сомнваться въ словахъ его и не могу ревновать безъ причины. Ревность, которая мучитъ меня теперь, не низка и не подозрительна: она печальна и исполнена покорности судьб… но мн больно, Клеманса, очень-больно!

XXIV.
Жакъ къ Сильвіи.

Не знаю, чья нога ступила неврно, но песчинка упала. Я крпко сторожилъ, я длалъ все, чтобъ предупредить несчастіе, — но поверхность озера возмущена. Откуда набжала бда? Богъ-знаетъ, мы замчаемъ ее тогда уже, когда она существуетъ. Смотрю на нее съ грустію, но не унываю. Нельзя поправить того, что случилось, но можно поставить оплотъ лавин и остановить ее на пути.
Этимъ оплотомъ будетъ мое терпніе. Надобно, чтобъ оно съ кротостію противостало излишней чувствительности слишкомъ-юной души. Я ставилъ такую преграду между самимъ-собою и самыми пылкими характерами, не трудно будетъ утишить такое простое и доброе дитя. У Фернанды есть добродтель, которая спасетъ насъ обоихъ,— это — прямодушіе. Ревнива душа ея, но характеръ благороденъ и подозрніе не помрачитъ его. Чего она не выдумываетъ, чтобъ помучить себя тмъ, чего не знаетъ! Но она слпо вритъ тому, что я ей скажу. Да сохранитъ меня Богъ употребить во зло эту святую довренность и провиниться въ самой легкой лжи! Когда я не могу дать ей удовлетворительнаго объясненія, лучше ршаюсь не давать никакого. Отъ этого она страдаетъ немного-доле,— по что же длать? Другой, можетъ-быть, прибгъ бы къ выдумкамъ, которыми, худо ли, хорошо ли, улаживаются ссоры любовниковъ, мн кажется это низкимъ, и я никогда не соглашусь на то. Недавно между мной и его вышла маленькая исторія, довольно-непріятная и очень-щекотливая для обоихъ. Она вздумала спть романсъ, въ первый разъ слышанный много отъ первой женщины, которую я любилъ. То была любовь романическая, идеальная, родъ мечты, никогда неосуществлявшейся, благодаря, можетъ-быть, моей робости и восторженному уваженію, какое питалъ я къ женщин, которая, какъ увидлъ я въ-послдствіи, очень-похожа была на другихъ. Конечно, ни эта женщина, ни любовь, которую я имлъ къ ней, не могли огорчить Фернанду. Не смотря на то, моя первая любовь была причиной облака, набжавшаго на наше счастіе. Мн пріятно было слушать эту мелодическую и простую пснь, напоминавшую сладостныя мечты и сны ранней моей юности. Она рисовала передо мной всю фантасмагорію воспоминаній. И, казалось, я перенесся въ ту страну, гд любилъ впервые, въ лса, гд такъ безумно мечталъ, въ сады, гд бродилъ, сочиняя пошлые стихи, которые казались мн прекрасными, — и сердце мое снова трепетало отъ удовольствія и волненія. Конечно, то не было сожалніе о любви, существовавшей только въ грезахъ шестнадцати-лтняго воображенія, но есть какое-то необъяснимое очарованіе въ отдаленныхъ воспоминаніяхъ… Любовью отеческой любимъ мы первыя наши впечатлнія, любимъ себя въ минувшемъ, быть-можетъ, потому-что недовольны собой въ настоящемъ, какъ бы то ни было, мн казалось, будто я перенесся на мгновеніе въ другой міръ, на который не промнялъ бы теперешняго, но въ который я уже никогда не думалъ возвратиться, и въ которомъ съ удовольствіемъ сдлалъ нсколько шаговъ. Мн казалось, Фернанда угадала, какое удовольствіе доставляетъ мн своимъ пніемъ: она пла, какъ ангелъ, и по окончаніи романса я все-еще былъ въ упоеніи, въ нмомъ блаженств. Вдругъ я замтилъ, что она плачетъ, и такъ-какъ было уже между нами нчто подобное, — то я отгадалъ, что случилось съ ней и мн стало немножко досадно. Первое впечатлніе выше силъ самаго твердаго человка. Въ эти минуты, только злоди умютъ притворяться. Человкъ искренній — можетъ только смолчать или скрыться. Итакъ, я ушелъ изъ комнаты, и кратковременная прогулка успокоила мое легкое раздраженіе. Но я понялъ, что мн невозможно утшить Фернанду объясненіемъ. Надобно бы или убдить ее, что она ошибается, въ своихъ подозрніяхъ и, слдовательно, солгать, или объяснить ей, какая разница — любить романическое воспоминаніе и сожалть о забытой любви. Этой разницы никогда не поняла бы она, это выше ея лтъ, и можетъ-быть, выше ея характера. Такое признаніе въ чувств совершенно-невинномъ огорчило бы ее боле, нежели мое молчаніе. Я все поправилъ, доказавъ ей, что готовъ пожертвовать ея щекотливости своимъ удовольствіемъ: побуждаемая коварной женской прихотью, она предложила мн спть романсъ въ другой разъ, я отказался и потихоньку сжегъ его.
Во всякомъ случа, когда нельзя сдлать ничего лучшаго, мн надо будетъ имть мужество не обнаруживать досады. Правда, отъ этого я немножко страдаю. Такъ долго былъ я жертвою жестокой ревности женщинъ, что все, хоть слегка напоминающее ее, возбуждаетъ во мн дрожь отвращенія. Но я привыкну. У Фернанды есть недостатки ея лтъ, у меня есть также недостатки моихъ лтъ. Къ чему послужила бы опытность, еслибъ она не пріучила меня къ страданію? Мое дло — наблюдать за собой и побждать себя. Безпрестанно изучаю я самого-себя и въ уединеніи своего сердца исповдуюсь предъ Богомъ, чтобъ предохранить себя отъ гордости. Разсматривая себя такимъ образомъ, я нашелъ въ себ много пятенъ, много причинъ, по которымъ долженъ извинять частыя безпокойства Фернанды. На-примръ, я имю несчастную привычку приписывать вс свои настоящія скорби скорбямъ минувшимъ. Это черная толпа тней, сцпившихся за руки: зашевелится одна, и просыпаются вс. Когда бдная моя Фернанда опечалитъ меня, не она причиняетъ мн вс то горе, которое я чувствую: другія, прошлыя привязанности мои начинаютъ источать кровь, какъ старыя раны. Да! минувшаго не исцлишь!
Впрочемъ, должна ли она жаловаться на меня? Кто лучше уметъ наслаждаться настоящимъ? Чтитъ ли кто такъ свято блага, которыя Богъ даруетъ ему? Какъ цню я этотъ алмазъ, данный мн судьбою, и безпрестанно обдуваю его, чтобъ удалить отъ него малйшій атомъ пыли! Кто сталъ бы беречь его тщательне меня? Но дти понимаютъ ли что-нибудь? Я, по-крайней-мр, могу сравнивать прошедшее съ настоящимъ, и если иногда страдаю вдвойн отъ-того, что уже много страдалъ, то еще чаще это сравненіе научаетъ меня наслаждаться настоящимъ счастіемъ. Фернанда думаетъ, что вс мужчины умютъ любить, подобно мн, а я, я чувствую, что другія женщины не умютъ любить подобно ей. Я справедливе и признательне ея. Но, еще разъ, такъ и быть должно. Увы! Не-уже-ли прошло уже время счастія? Не-уже-ли настала пора, когда мн потребно опять все мое мужество? О, нтъ, нтъ! не настала еще эта пора, это было бы слишкомъ-скоро.

XXV.
Клеманса къ Фернанд.

То, что случилось, больше огорчаетъ, чмъ изумляетъ меня, твои горести кажутся мн неизбжнымъ слдствіемъ плохо-выбраннаго союза. Во-первыхъ, твой мужъ старенекъ для меня, а потомъ — ты совсмъ не такъ поняла свое положеніе. Женщин съ характеромъ спокойнымъ и немножко-холоднымъ можно бы привыкнуть къ неудобствамъ, на которыя я указывала теб, и которыя вполн осуществились, но для восторженной головки, какова твоя, такой опытный человкъ, какъ Жакъ, — самый худшій мужъ, какого ты могла встртитъ. Это не значитъ, что я сваливаю на него вину всего, что произошло между вами, мн кажется, что онъ правъ, и вотъ почему мн жаль тебя. Ничего нтъ горестне, какъ если положеніе наше и сила обстоятельствъ осуждаютъ насъ быть всегда неправыми. Эта восторженная любовь, которую силишься ты питать къ нему, — чувство неестественное и долженствующее угаснуть вдругъ, какъ пламя отъ соломы, но прежде, чмъ угаснетъ, ты будешь жестоко страдать отъ этого пламени, и какъ бы мужъ твой ни быль терпливъ, оно сдлаетъ тебя несносною въ глазахъ его. Мн кажется, страсть совершенно-противна достоинству и святости брака. Ты вообразила себ, что внушила эту страсть своему мужу, я очень сомнваюсь въ этомъ, думаю даже, что ты приняла за восторгъ пылкія ласки, которыя мужъ въ первые дни расточаетъ своей жен, когда она, подобно теб, молода и мила. Но будь уврена, вс восторги ума твоего, вс мечты души твоей уже не по вкусу тридцати-пятилтнему мужчин, и въ тотъ день, когда вмсто того, чтобъ содйствовать его удовольствіямъ, они станутъ наводить на него смущеніе и скуку, онъ раскроетъ теб глаза, можетъ-быть, даже несовсмъ-вжливо. Ты будешь тогда въ отчаяніи, бдная Фернанда, а вдь онъ поступитъ самымъ простымъ и законнымъ образомъ: потому-что по какому праву отравляешь ты своими ребячествами и капризами жизнь человка, который былъ свободенъ и спокоенъ, и который вступилъ въ бракъ съ тобою для того, чтобъ сдлать тебя участницею своего благосостоянія, а не для того, чтобъ ты была ревнивою и властолюбивой госпожою? Вижу, въ теб есть дарованіе тиранить его, это подстерегательство всхъ движеній, это стараніе отгадывать вс его мысли, толковать вс его слова должно превратить любовь твою въ бичъ, и, однакожъ, Фернанда, я не знаю другой женщины, которая была бы такъ кротка, такъ умла ужиться со всми, какъ ты, не знаю характера, который боле твоего былъ бы чуждъ подозрительности и тиранства, нтъ сердца, можетъ-быть, благородне и справедливе твоего, но ты любишь — и вотъ какое дйствіе иметъ любовь на женщинъ, когда он не умютъ преодолвать себя. Берегись. Я говорю съ тобой очень-сурово, очень-жестоко, но ты ищешь подпоры моего разсудка, и я твердою рукою предлагаю ее. Я уже говорила теб, что какъ-скоро истина покажется теб невыносимо-суровою, теб стоитъ только перестать писать ко мн, и я пойму твое молчаніе, не буду стараться насильно лечить тебя, я не торгую совтами. Прощай, милая, постарайся вылечиться отъ восторженности, иначе, ты погибла!

XXVI.
Сильвія къ Жаку.

Ты правъ, Жакъ, что не слишкомъ пугаешься этихъ легкихъ облаковъ. Не знаю, будешь ли ты вчно любить Фернанду, не знаю, любовь, по природ своей, есть ли чувство вчное, но врно то, что съ такими благородными характерами, какъ ваши, она должна имть теченіе сколько-возможно продолжительное, и не омрачаться съ первыхъ мсяцевъ. Знаю, что характеры, гораздо-хуже подобранные одинъ къ другому и мене достойные другъ друга, согласно идутъ обнявшись въ-теченіе нсколькихъ лтъ и разстаются съ крайнимъ прискорбіемъ, ты самъ испыталъ это: ты любилъ женщинъ, далеко не такъ-совершенныхъ, какъ Фернанда, и любилъ ихъ долго, пока не начиналъ страдать и чувствовать къ нимъ отвращеніе. Итакъ, мн кажется невозможнымъ, чтобъ паденіе первой песчинки смутило уже любовь твою, и чтобъ, озеро твое не сдлалось опять спокойнымъ и чистымъ. Быть-можетъ, двумъ великимъ сердцамъ, прежде чмъ они вполн предадутся другъ другу, нужно испытать себя и сгладить нкоторыя: шероховатости, которыя еще отталкиваютъ ихъ. Великое счастіе, продолжительная страсть, должно быть, покупаются цною нсколькихъ страданій, когда сажаютъ полное жизненной силы дерево, оно нсколько дней страдаетъ, вянетъ, пока не привыкнетъ къ почв. Мелкія горести твоей подруги доказываютъ крайнюю нжность любви ея, — я желала бы быть любима, какъ ты… Не жалуйся же, преодолй, если нужно, гордость свою, и ршись не лгать, а объясниться. Ты обижаешь Фернанду, думая, что она не пойметъ тебя: ей пріятно будетъ видть, что ты снисходишь къ слабостямъ ея пола и къ неопытности ея лтъ, она постарается скорй сойдтись съ тобой и стать на твою точку зрнія. Чего не можетъ сдлать душа, подобная твоей и такое краснорчивое слово, какъ твое? Не замыкайся въ самомъ-себ, не молчи! Не нужна теб твоя сила съ этимъ ангельскимъ созданіемъ, которое стоитъ уже на колняхъ, чтобъ слушать тебя. Вспомни, что была я, когда узнала тебя, и что ты сдлалъ изъ этой души, безъ образа спавшей въ хаосъ. Что была бы я, еслибъ ты не спустился ко мн, еслибъ ты не открылъ мн, что знаешь о Бог, людяхъ и жизни? Не поняла ли я тебя? Не пріобрла ли я частицы величія,— я, бывшая дикимъ ребенкомъ среди невжества, неспособнымъ ни къ добру, ни къ злу? Вспомни, какъ во время вакансій гуляли мы съ тобой по Альпамъ. Съ какою жадностію слушала я тебя! Какъ много новыхъ идей уносила я съ собой въ монастырь! О, мой добрый Жакъ! какое высокое существо можешь сдлать ты изъ жены, обладающей твоей любовью! Предсказываю теб съ нею счастливую судьбу! Осуши ея прекрасныя слезы, открой ей вс сокровища души своей, я буду жить вашимъ счастіемъ.

XXVII.
Октавій къ Сильвіи.

Зачмъ вы такъ медлили этимъ письмомъ, которое избавило бы насъ отъ столькихъ горестей, и зачмъ, если Жакъ братъ вашъ, вы такъ долго не ршались признаться мн въ этомъ? Что вы за непонятное существо, Сильвія, и что вамъ за радость мучить себя и меня? Напрасно всматриваюсь я въ васъ, изучаю васъ, бываютъ дни, когда я не знаю, первая вы или послдняя изъ женщинъ, я спрашиваю самъ себя, что значитъ ваша гордость: добродтель ли она самая высокая или безстыдство лицемрнаго порока? Сильвія, не обременяйте меня холодными и презрительными насмшками, не говорите мн, что никто не налагаетъ на меня обязанности любить васъ, и что моя воля отказаться отъ васъ. Я и безъ того довольно-несчастливъ. Не тщеславьтесь своимъ презрніемъ и равнодушіемъ: вы были бы еще достойне любви, еслибъ были не такъ жестоки.
А вы? Разв никогда не имли со мной минутъ слабости? Не обвиняли ли вы меня во многихъ проступкахъ, и не простили ль ихъ мн! Зачмъ такъ жестоко насмхаться надъ нечестіемъ души моей? Зачмъ говорите мн, что я не люблю васъ съ той минуты, какъ сталъ сомнваться въ васъ? Знаете ли вы, что такое любовь, чтобъ имть право говорить такимъ образомъ? Но вы любили меня, потому-что не разъ, оттолкнувъ меня отъ себя, снова призывали къ себ… но вы еще любите меня, потому-что, посл трехмсячнаго упорнаго молчанія, пишете мн и стараетесь оправдаться отъ моихъ подозрній. Очень-гордо, очень-лаконически оправданіе ваше! Никому не посмю я открыть, какъ вы владычествуете надо мною: такъ ваша любовь умалила, унизила меня. О, Боже! Вы были бы ангеломъ, еслибъ захотли, гордость длаетъ васъ демономъ! Когда вы предаетесь своей чувствительности, вы такъ прекрасны, такъ очаровательны! Какіе чудные дни проводилъ я съ вами! Не уже-ли они погибли навсегда? Нтъ, я не могу отказаться отъ васъ, не знаю, сила это будетъ или слабость, малодушіе или мужество, по я возвращусь къ теб! еще разъ сожму я тебя въ объятіяхъ, еще разъ заставлю тебя и врить мн и любить меня, хотя бы только одинъ день пришлось мн насладиться этимъ счастіемъ, хотя бы за этотъ день на цлую жизнь остался я униженнымъ въ собственныхъ глазахъ своихъ! Я знаю, что опять буду несчастенъ съ тобой, знаю, что, сведя меня съ ума, ты прогонишь меня съ страшнымъ хладнокровіемъ. Ты не поймешь, или не захочешь понять, что для возвращенія къ теб съ душою, еще страдающею отъ сомннія и подозрній, надобно имть къ теб страсть безумную. Ты скажешь, что я не знаю, что значитъ любить, ты будешь думать, что поступила относительно меня высоко и великодушно, потому-что простишь мн за подозрнія, отъ которыхъ никто на моемъ мст не избавился бы. Ты — душа мдная, ты сокрушаешь все, что приближается къ теб, и не сгибаешься ни предъ какою дйствительностію жизни. Какъ ты хочешь, чтобъ я всегда слпо слдовалъ за тобою въ этомъ воображаемомъ мір, въ который ни разу не ступалъ ногой, пока не узналъ тебя? Да, безъ-сомннія, если ты такова, какою представляешься моему восторгу, ты велика и я долженъ бы провести жизнь въ оковахъ, у ногъ твоихъ, если ты такова, какою иногда представляетъ тебя разсудокъ мой, то тщательне скрывай отъ меня истину, искусне обманывай меня: горе теб, если ты снимешь маску! Прощай, принимай меня, какъ хочешь, чрезъ три дня я буду у ногъ твоихъ.

XXVIII.
Фернанда къ Клеманс.

Ты унижаешь, ты сокрушаешь меня, если истин учишь ты, то очень-горька твоя истина, Клеманса! Впрочемъ, ты видишь, какъ ни жестока она, я принимаю ее, и все-таки обращаюсь къ теб. Такъ я же виновата? Боже мой, а я думала, что при такомъ несчастій, какъ мое, нельзя быть виноватой! Злы т люди, которые смются надъ страданіями ближняго, — а я, я оплакиваю страданія Жака еще боле, чмъ свои, я знаю, что огорчаю его, но могу ли скрыть печаль свою? Можно ли изсушать свои слезы, можно ли приказать себ быть нечувствительною къ тому, что раздираетъ сердце? Если кто достигалъ когда-нибудь этой добродтели, онъ много долженъ былъ страдать, пока достигъ ея, жестоко должно было обливаться кровью его сердце! Я такъ молода, что не умю надвать маску на лицо и скрывать свои чувства, притомъ, Жака я никогда не могла бы обмануть. Эта борьба съ самой-собою послужила бы только къ увеличенію моего горя, надо было бы задушатъ чувствительность, любовь мою. О, Боже! ты говоришь мн, чтобъ я побдила любовь? Одна эта мысль усиливаетъ ее, что стало бы со мной теперь, какъ я узнала любовь, еслибъ сердце мое опустло? Я умерла бы отъ скуки. Лучше же умереть съ горя, по-крайней-мр, смерть не такъ будетъ медлительна.
Ты берешь сторону Жака, и ты права! Онъ — ангелъ, его бы любить такой сильной, такой спокойной душ, какъ твоя. Но разв я недостойна его? Разв я не чистосердечна, не предана ему столько, сколько возможно? Нтъ, не однимъ временнымъ блескомъ восторга къ нему озарена душа моя: я питаю къ нему уваженіе постоянное, вчное. Онъ истинно любитъ меня, я это знаю, чувствую, не надо говорить мн, что онъ любитъ во мн только мою молодость, мою свжесть, могу ли я этому врить? нтъ, эта мысль слишкомъ-жестока! Ты неумолима въ своемъ презрніи къ любви, безжалостно судитъ все твой наблюдательный умъ, но по какому праву толкуешь ты о чувств, котораго не испытала? Еслибъ ты знала, какія страданія будитъ во мн подобное сомнніе, ты не стала бы такъ жестоко терзать имъ моего сердца.
Да, еслибъ было все по-твоему, еслибъ Жакъ любилъ меня для препровожденія времени, меня, посвятившую ему всю жизнь свою, меня, любящую его всми силами души, я попыталась бы разлюбить его, и такъ-какъ это невозможно для меня, я бы умерла.
Больна бдная голова моя. И ты пишешь ко мн такое письмо! Я не могла скрыть впечатлнія, какое оно сдлало на меня, и Жакъ спросилъ не получила ли я какого-нибудь печальнаго извстія. Я отвчала, что нтъ. ‘Въ такомъ случа’ сказалъ онъ: ‘видно, это письмо отъ твоей матери’. Я боялась, какъ бы онъ не попросилъ прочесть его, и въ смущеніи, не отвчая ни слова, потупила голову. Жакъ съ гнвомъ, какого никогда не видала я въ немъ, ударилъ о столъ. ‘Пусть эта женщина никогда не осмливается отравлять твое сердце’ воскликнулъ онъ: ‘клянусь честью моего отца, дорого заплатитъ она за малйшее покушеніе противъ истины нашей любви!’ Въ испуг вскочила я со стула и потомъ опять опустилась на него. ‘Что жь съ тобой сдлалось?’ спросилъ онъ.— Что такое сдлала вамъ маменька? Отъ-чего такой гнвъ на нее?— ‘На то есть причины, которыхъ ты не знаешь, Фернанда, причины важныя. О, еслибъ ты ихъ узнала! Ради нашего спокойствія, скрывай отъ меня письма твоей матери и особенно впечатлніе, какое производятъ они на тебя.’ — Клянусь, ты ошибаешься, Жакъ, вскричала я:— это письмо не отъ маменьки, а отъ… ‘Мн нтъ надобности знать, отъ кого оно’, торопливо сказалъ онъ: ‘не обижай меня отвтомъ на вопросы, которыхъ я теб никогда не длаю.’ И онъ вышелъ изъ комнаты. Цлый день я его не видала. Боже! такъ мы почти поссорились? и за что? Тутъ непремнно что-нибудь кроется. Были скорби у Жака, которыя онъ скрылъ отъ меня, вроятно съ добрымъ намреніемъ, и поступилъ дурно, открой онъ мн первую непріятность, я не стала бы разспрашивать о другихъ, а теперь мн все думается, что онъ скрываетъ отъ меня какую-то тайну и по-моему это несправедливо, потому-что душа моя вся открыта ему, и онъ можетъ каждую минуту читать въ ней. Вижу, онъ чмъ-то занятъ, что-то развлекаетъ его отъ любви, которую онъ имлъ ко мн, иногда онъ нахмуриваетъ брови, и трепетъ пробгаетъ но мн отъ головы до ногъ. Правда, когда я соберусь съ духомъ и заговорю съ нимъ, онъ тотчасъ разсевается, и, какъ прежде, становится добръ и нженъ взглядъ его. Но въ прежніе дни, онъ всегда былъ доволенъ мною, доврчиво высказывала я ему все, что ни приходило мн на умъ, когда я говорила глупость, онъ только улыбался и старался поправить меня. А теперь я вижу, что нкоторыя слова, сказанныя случайно, производятъ на него непріятное дйствіе, онъ мняется въ лиц или напваетъ псенку, которую плъ въ Смоленск, когда вынимали у него пулю изъ груди. Очевидно, мои слова причиняютъ ему такую же боль!
Шесть часовъ вечера! Жакъ, обыкновенно такой аккуратный, избгающій малйшаго повода причинять мн самое легкое безпокойство, самую пустую досаду, еще не приходилъ обдать. Не-уже-ли онъ сердится на меня? Не-уже-ли онъ такъ сильно оскорбился, что съ полудня не можетъ успокоиться? Я мучусь, не случилось ли съ мимъ какое несчастіе? Не разлюбилъ ли онъ меня? Можетъ-быть, я такъ непріятна показалась ему сегодня, что ему не хочется и видть меня… о, Боже! что, если самый видъ мой сдлался ненавистенъ ему? Все это причиняетъ мн страшную боль. Я беременна и очень-нездорова. Душевныя тревоги, которымъ предаюсь я, еще боле усиливаютъ мою болзнь. Надо кончить это, кинусь къ ногамъ Жака и буду заклинать его простить мн мои глупости. Это не можетъ унизить меня: не къ мужу, а къ любовнику будутъ обращены просьбы мои. Я оскорбила его сердце, надобно, чтобъ разъ-навсегда онъ простилъ меня и чтобъ все было забыто. Душа моя полна страданій, которыя закутаютъ меня, надо перелить ихъ въ его лоно, надобно возвратить всю его нжность, возвратить чистое, упоительное счастіе, которое я уже вкусила.

Воскресенье утромъ.

О, мой другъ, какъ я несчастна! Ни въ чемъ нтъ успха, и роковая судьба обращаетъ во зло все, на что я ни ршаюсь, чтобъ спастись. Вчера Жакъ воротился въ половиц седьмаго, по-видимому, онъ былъ совершенно спокоенъ и обнялъ меня, какъ-будто забылъ наши маленькія непріятности. Я знаю теперь Жака, знаю, какія усилія длаетъ онъ надъ собою, чтобъ побдить свое неудовольствіе, знаю, что сосредоточенная горесть — раскаленное желзо, пожирающее внутренности. Кое-какъ преодолла я себя и за обдомъ была спокойна, но только-лишь остались мы одни, я залилась слезами и бросилась передъ нимъ на колни. Знаешь ли, что онъ сдлалъ? Не принялъ онъ меня съ свои объятія, не отеръ моихъ слезъ, а освободился отъ ласкъ моихъ и всталъ съ гнвнымъ видомъ, я закрыла лицо руками, чтобъ по видать его въ такомъ положеніи, голосомъ, дрожащимъ отъ гнва, сказалъ онъ мн: ‘встаньте, и никогда не становитесь такъ передо мною!’ Я почувствовала въ себ тогда мужество отчаянія.— Не встану, сказала я:— пока вы не скажете мн, за что разлюбили меня.— ‘Ты глупа’ отвчалъ онъ, смягчаясь: ‘и Богъ-знаетъ что выдумываешь, чтобъ возмутить наше спокойствіе и испортить наше счастіе. Объяснимся, поговоримъ, поплачемъ, если вс эти ощущенія необходимы для того, чтобъ питать любовь твою, но, ради Бога, встань, и чтобъ никогда не видалъ я тебя въ такомъ положеніи!’ Суровъ и холоденъ показался мн отвтъ, и, полуубитая уныніемъ и горестію, я склонилась къ полу. ‘Видно, мн насильно надо поднять тебя’ сказалъ онъ, взялъ меня на руки и отнесъ на софу: ‘что это за бшеная страсть у всхъ женщинъ выставлять такимъ образомъ наружу всю душу, какъ-будто он на театр? Не-уже-ли страданіе бываетъ мене, любовь холодне, когда стоишь на ногахъ, и рыданія не разбиваютъ груди? Что сдлаете вы, бдныя дти, если молнія упадетъ вамъ на голову?’ — Все, что вы говорите, ужасно! отвчала я.— Не-уже-ли презрніемъ хотите вы освободиться отъ моей любви? Разв она вамъ уже надола?— Онъ слъ подл меня и сидлъ безмолвно, потупивъ голову, съ видомъ спокойнымъ, но грустнымъ, долго плакала я, наконецъ, онъ сдлалъ усиліе надъ собою, и взялъ об мои руки, но я видла, чего стоялъ ему этотъ знакъ привязанности, и проворно отняла отъ него руки. ‘Увы! увы!’ сказалъ онъ и вышелъ. Я его кликала, но напрасно, и почти лишилась чувствъ. Розетта принесла свчи въ гостиную и нашла меня безъ движенія, она отнесла меня въ постель, раздла, и между-тмъ увдомила Жака. Онъ пришелъ и обнаружилъ большое участіе ко мн. Мн очень хотлось остаться съ нимъ наедин, въ надежд услышать отъ него что-нибудь такое, что совершенно утшило бы меня, я видла такую тревогу на лиц его… Я не могла скрыть досады, которую причиняла мн безконечная услужливость Розетты, наконецъ, я стала говорить ей немножко-грубо, а Жакъ сказалъ нсколько словъ въ ея пользу. Нервы мои были болзненно-раздражены, не знаю какъ, только вмшательство Жака въ дла мои съ горничной привело меня въ сильный гнвъ. Нсколько разъ уже, въ послдніе дни, я досадовала на эту двушку, и Жакъ бранилъ меня за это: ‘Я знаю’ сказала я ему: ‘что Розетта всегда у васъ права, а я виновата.’ — Ты точно больна, бдная моя Фернанда, отвчалъ онъ.— Розетта, ты слишкомъ шумишь около постели, ступай въ свою комнату: я позвоню, когда ты понадобишься.— Тотчасъ почувствовала я, какъ была несправедлива и глупа.— ‘Да, я больна’ отвчала я, оставшись съ нимъ одна и со слезами скрыла свою голову на груди его, онъ утшалъ меня, расточая нжнйшія ласки, называя меня самыми нжными именами, у меня не было силъ попросить другаго объясненія: такъ разстроена была голова моя, я уснула на плеч Жака. Но сегодня утромъ, когда я позвонила, чтобъ пришла горничная, я увидла другую женщину, довольно безобразную.— ‘Кто ты?’ сказала я: ‘а гд Розетта?’ — Розетты нтъ, сказалъ мн Жакъ, явившійся тотчасъ изъ своей спальни, чтобъ отвчать на мой вопросъ, мн понадобилась прилежная и честная хозяйка на блоскую ферму, и я отправилъ туда на остальную часть лта Розетту, — а покуда ты не выберешь другой женщины на мсто ея, веллъ прійдти ея сестр и прислуживать теб.— Я промолчала, но этотъ урокъ показался мн суровъ и холоденъ. О, я очень поняла исторію романса!
Что теперь длать? Вижу ясно, счастье мое убываетъ съ каждымъ днемъ, и я не знаю, какъ остановить его. Очевидно, Жакъ начинаетъ чувствовать отвращеніе ко мн, и это моя вина: ничего дурнаго не сдлалъ онъ относительно меня, но и я виновата ли передъ нимъ? Какъ бы по влеченію роковой судьбы мы взаимно огорчаемъ другъ друга, быть-можетъ, онъ обращается со мною не такъ, какъ должно. Онъ слишкомъ-серьзенъ, его ршительность, быстрота, съ какою устраняетъ предметы непріятностей между нами, показываютъ какую-то презрительную гордость въ-отношеніи ко мн. Гораздо-лучше подйствовали бы кроткій упрекъ, нсколько слезинокъ, пролитыхъ вмст, примирительныя ласки… Жакъ слишкомъ-совершенъ — это пугаетъ меня, у него нтъ недостатковъ, нтъ слабостей: онъ всегда одинаковъ, всегда спокоенъ, ровенъ, разсудителенъ, справедливъ. Онъ, кажется, недоступенъ недостаткамъ природы человческой и терпитъ ихъ въ другихъ только при помощи безмолвнаго и мужественнаго великодушія, онъ не хочетъ вступить съ ними въ переговоры. Это слишкомъ гордо! Я ребенокъ, мн нуженъ руководитель, нуженъ человкъ, который поднималъ бы меня, когда я падаю. Да, Клеманса, ты говорила правду: я начинаю врить, что характеръ Жака старенекъ для меня. Въ немъ источникъ моего несчастія, по причин его совершенства, люблю его такъ, какъ не полюбила бы молодаго человка, а разсудительность его, можетъ-быть, не дастъ мн никогда сойдтись съ нимъ, какъ бы должно было.

XXIX.
Жакъ къ Сильвіи.

Я не ослаблъ въ принятомъ мною намреніи, ни разу не поддался я досад, не сдлалъ несправедливости, не дйствовалъ, какъ мужъ, и не смотря на то, зло, кажется, идетъ быстро, и если какое-нибудь постороннее обстоятельство не остановитъ его, если не совершится какой-нибудь переворотъ въ мысляхъ Фернанды, скоро перестанемъ мы быть любовниками. Признаюсь, я страдаю, вдь въ мір одно только счастіе — любовь. Я удовольствуюсь дружбой, не буду жаловаться ни на что, но позволь мн пролить въ твое сердце нсколько горькихъ слезъ, которыхъ люди не увидятъ, которыхъ не увидитъ Фернанда. Полгода любви… такъ мало! И притомъ сколько дней, изъ числа послднихъ, было отравлено! Если это воля неба, пусть будетъ такъ. Я готовъ на трудъ и горесть, но, еще разъ, — такъ скоро утратилъ я счастіе, въ ндрахъ котораго надялся покоиться долго!
Могу ли я жаловаться? Я зналъ, что Фернанда дитя, что ея лта, характеръ должны внушать ей чувства и мысли, которыхъ я уже не имю, я зналъ, что не буду имть ни права, ни желанія вмнять ей это въ преступленіе. Я приготовленъ былъ ко всему, что случилось со мною, я ошибся только въ одномъ пункт, — относительно продолжительности нашей мечты. Первые восторги любви такъ сильны и такъ возвышенны, что все покоряется ихъ могуществу, вс затрудненія сглаживаются, вс смена раздора остаются безжизненными, все идетъ по вол этого чувства, которое справедливо называютъ душою міра, но когда оно угаснетъ, жизнь дйствительная является во всей нагот своей, колеи становятся рвами, чуть-замтныя неровности вырастаютъ въ горы. Бодрый странникъ, по безплодной и опасной дорог пойдешь ты до дня смерти! Счастливъ, кто можетъ надяться, что новая любовь возникнетъ въ его сердц! Богъ долго благословлялъ меня, долго давалъ Онъ мн способность исцлять и обновлять мое сердце этимъ божественнымъ пламенемъ, но срокъ пробилъ, колесо мое обертывается въ послдній разъ: я не долженъ, не могу боле любить!… Я думалъ, по-крайней-мр, что эта послдняя любовь разогретъ послдніе годы юности моего сердца и продлитъ ихъ. Я еще не пересталъ любить, готовъ еще, если Фернанда успокоится и сама поправитъ зло, которое причинила намъ, забыть эти бури и снова предаться упоенію первыхъ дней, — но не льщу себя надеждой, чтобъ это чудо въ ней совершилось: она ужь слишкомъ страдала. Скоро возненавидитъ она любовь свою, она сдлала изъ нея мученіе для себя, власяницу, которую носитъ еще изъ энтузіазма и самоотверженія. Это мечты молодой женщины, самоотверженіе убиваетъ любовь и превращаетъ ее въ дружбу. Хорошо! У насъ останется дружба, я пріиму ея дружбу, и надолго еще оставлю за своей дружбой имя любви, чтобъ она не презирала ея, не презирала моей любви, моей бдной, послдней любви! Тихо, безмолвно набальзамирую ее, и мое сердце вчно будетъ служить ей гробомъ, оно не раскроется, чтобъ принять живую любовь. Чувствую, старческая усталость и холодъ охватываютъ вс его фибры, одна Фернанда можетъ еще разъ оживить его. Но Фернанда позволяетъ погаснуть священному огню и засыпаетъ въ слезахъ, очагъ стынетъ,— скоро улетитъ пламя….
Ты даешь мн совтъ, котораго невозможно исполнить, ты кладешь палецъ на рану, говоря, что мы не понимаемъ другъ друга, но убждаешь меня объясниться съ Фернандою, а того не думаешь, что любовь обнаруживается не такъ, какъ другія чувства. Дружба основывается на фактахъ и доказывается услугами, уваженіе можетъ быть подвергнуто математическимъ выкладкамъ, любовь исходитъ отъ Бога, возвращается къ нему и снова низходитъ во вол силы, которая не въ рукахъ человка.Отъ-чего не понимаетъ тебя Октавій? Отъ-того же, отъ-чего Фернанда не понимаетъ теперь меня. Октавій не могъ достигнуть той ступени восторга, на которой любовь такъ велика и возвышенна, Фернанда сошла уже съ этой ступени. Подозрніе не допустило до развитія любовь Октавія, — эгоизмъ остановилъ любовь Фернанды. Какъ доказать ей, что она должна предпочитать меня самой-себ и скрывать отъ меня свои страданія, какъ я скрываю отъ нея свои? Я могу замыкать въ груди свое горе, задушить досаду, каждый день, посл нсколькихъ минутъ одинокой борьбы, возвращаюсь къ ней, готовый забыть все и никогда не жаловаться, но опять встрчаю ея увлаженные слезами глаза, опятъ вижу, что стснено ея сердце, вижу упрекъ на устахъ ея, — не тотъ упрекъ очевидный и грубый, который похожъ на оскорбленіе, а упрекъ нжный, робкій, который наноситъ рану незамтную, но глубокую. Я понимаю, принимаю этотъ упрекъ, онъ доходитъ до глубины моего сердца. О, какое будитъ онъ страданіе въ человк, который готовъ былъ бы отдать жизнь свою, чтобъ не возбуждать его, и который чувствуетъ въ самыхъ сокровенныхъ изгибахъ души своей, что не заслужилъ его! Бдняжка, она страдаетъ, потому-что слаба, потому-что предается вполн этимъ огорченіямъ, которыя я задушаю, потому-что она чувствуетъ, что поступаетъ дурно, предаваясь имъ, и что теряетъ отчасти свое достоинство въ глазахъ моихъ. Тогда страждетъ ея гордость, и мои усилія поднять эту гордость — безполезны, она приписываетъ ихъ великодушію, состраданію и отъ-того становится еще печальне, чувствуетъ себя боле-униженною. Моя любовь становится слишкомъ-суровою для нея, она считаетъ себя принужденною вымаливать ее, она уже не понимаетъ ея.
Недавно, она бросилась мн въ ноги, прося меня возвратить ей любовь. Мужа, можетъ-быть, растрогалъ бы такой знакъ покорности,— для меня онъ былъ возмутителенъ. Онъ напомнилъ мн бурныя сцены, не разъ бывшія со мною, когда женщины, которыхъ я любилъ, потерявъ мое уваженіе, тщетно хотли возвратить мою любовь. Видть Фернанду въ этомъ положеніи, Фернанду, столь чистую отъ всякаго пятна, — это было ужасно! Нтъ, не такъ хочу я быть любимъ, не хочу я внушать жен чувство, какой невольникъ иметъ къ своему господину. Мн показалось, что она приняла такое положеніе, чтобъ отречься отъ нашей любви и общать мн какое-нибудь другое чувство.Она не поняла, какъ огорчила меня и, можетъ-быть, въ сердц своемъ винила меня, что я не былъ признателенъ къ этой попытк исцлить меня… Бдная Фернанда: Ты совтуешь мн быть въ-отношеніи къ ней тмъ же, чмъ былъ я для тебя. Такъ ты думаешь, Сильвія, что я сдлалъ изъ тебя то, что ты теперь? Не-уже-ли ты вришь, что человкъ можетъ передавать человку силу и величіе? Вспомни басню о Промете, котораго боги наказали не за то, что онъ сдлалъ человка, но за то, что онъ хотлъ дать ему душу. Велика и пламенна была уже душа твоя, когда я пролилъ въ нее слабый свтъ моего размышленія и опытности, я заботился только о томъ, чтобъ просвтить ее, старался направить къ цли, достойной ея, могучіе ея порывы и пламенныя ея страсти. Я открылъ ей только дорогу: Богъ даровалъ ей крылья для полета. Ты воспитана была въ пустын, умъ твой былъ такъ молодъ, такъ свжъ, что могъ принять вс идеи, но этого было бы не достаточно, еслибъ сердце твое не было приготовлено для чувствъ, о которыхъ я теб говорилъ: ты могла бы все понять, ничего не чувствуя. Словомъ, я не думалъ вдохновить тебя, я старался только научить. Еслибъ я этого не сдлалъ, можетъ-быть, ты не научилась бы употребленію даровъ божіихъ, но, конечно, они не погибли бы и научили бы тебя благородному и твердому поведенію во всхъ важныхъ случаяхъ твоей жизни.
Фернанда, одаренная организаціей не столь-сильной, должна была бороться съ роковымъ вліяніемъ предразсудковъ, среди которыхъ выросла, можетъ-быть, она лучше всхъ женщинъ, принадлежащихъ къ обществу, — но ей нельзя безнаказанно освободиться отъ идей, чтимыхъ обществомъ. Никто не позаботился о томъ, чтобъ дать ей, какъ теб, желзное тло, желзную душу, ей говорили о благоразуміи, разсудительности, о томъ, какъ избгать извстныхъ горестей, какъ достигать извстнаго благосостоянія, которое общество позволяетъ женщинамъ подъ извстными условіями. Ей не говорили какъ теб: ‘Солнце жгуче, втеръ суровъ, мужчина созданъ презирать бурю на мор, женщина стеречь стада на знойной гор. Зимой, зашумитъ ли снговая вьюга, ты пойдешь на т же мста и постараешься согрться у огня, который разведешь изъ сухихъ втвей, если не хочешь этого длать, перенося холодъ, какъ можешь. Вотъ гора, вотъ море, вотъ солнце, солнце жжетъ, море поглощаетъ, гора утомляетъ. Иногда, дикіе зври похищаютъ и стада и ребенка, который стережетъ ихъ, живи среди всего этого, какъ можешь, если ты будешь вести себя умно и мужественно, теб дадутъ башмаки, въ которые ты нарядишься въ воскресенье.’ Какіе уроки для женщины, которая должна была со-временемъ жить въ обществ и пользоваться всею утонченностью образованности! Вмсто этого, Фернанду учили, какъ избгать солнца, втра и усталости. Что касается до опасностей, на которыя ты пускалась такъ спокойно, она едва знала, что он существуютъ въ той стран, гд жила, она съ ужасомъ читала описаніе ихъ въ какомъ-нибудь путешествіи по новому свту. Нравственное воспитаніе ея было слдствіемъ такого физическаго воспитанія. Никому не приходило въ умъ сказать ей: ‘жизнь страшна, спокойствіе — химера, благоразуміе безполезно, разсудокъ самъ-по-себ служитъ только къ тому, чтобъ изсушить сердце, есть только одна добродтель — вчное самопожертвованіе’. Такія жестокія истины высказалъ я теб, когда ты предложила мн первые вопросы, это значило далеко отбросить тебя отъ волшебныхъ сказокъ, которыми ты была вскормлена, но любовь къ чудесному ничего въ теб не испортила. Когда я опять встртилъ тебя въ монастыр, ты уже не врила въ чудеса, но еще любила ихъ, потому-что воображеніе твое находило въ нихъ аллегорическое олицетвореніе всхъ идей рыцарской правоты и предпріимчиваго мужества, возникавшихъ изъ твоего характера. Я говорилъ теб, какъ жить и страдать, принимать бдствіе и не подчинять любви къ справедливости никакому закону этого міра. Я не находилъ нужнымъ говорить теб объ этомъ боле: въ теб были особенности, которыя свтъ назвалъ бы недостатками, и которыя я уважалъ, какъ слдствія смлаго и благороднаго характера. Противенъ мн этотъ условный характеръ, который общество даетъ женщинамъ и который одинаковъ для всхъ. Доброе, искреннее и простодушное сердце Фернанды возмутилось противъ такого ига, и я полюбилъ ее за ненависть къ педантизму и лживости ея пола. Но этого крпкаго воспитанія, которое не побоялся я дать теб, я не осмлился бы попробовать на Фернанд: она создала сама себ міръ мечтаній, какой создаютъ женщины, которыхъ любящая душа хочетъ противиться повязк предразсудка, она имла тотъ прекрасный, но пагубный характеръ, который зовутъ романическимъ, и который состоитъ въ томъ, чтобъ не видать ни какъ существуютъ вещи въ обществ, ни какъ существуютъ он въ природ, она врила въ любовь вчную, въ ничмъ-невозмущаемое спокойствіе. Мн разъ хотлось испытать ея мужество и сказать ей, что она ошибается, по у меня-самого не достало на это мужества. Въ то время, когда она, семнадцати лтъ, считала меня добрымъ геніемъ волшебныхъ сказокъ, какъ считала меня ты, будучи десяти лтъ, могъ ли я ршиться сказать ей: ‘спокойствія нтъ на свт, любовь — мечта, много-много продолжающаяся нсколько лтъ, жизнь, которую предлагаю я теб раздлить со мной, будетъ тягостна и горестна, какъ и всякая жизнь на свт’. Я пытался дать ей понять это, когда она требовала у меня клятвы въ вчной любви. Она притворилась, будто согласна на вс опасности будущей жизни, по-крайней-мр, сама убдила себя, что согласна, но я видлъ ясно, что она не вритъ этимъ опасностямъ. Теперешнее смущеніе, уныніе ея ясно доказываютъ мн, что она не предвидла самыхъ простыхъ непріятностей обыкновенной жизни. Ну, что жь я стану длать теперь? Говорить ли ей, какъ педагогъ, о страданіи, покорности судьб и молчаніи? Разбудить ли ее вдругъ, среди ея грезъ, и сказать: ‘Ты слишкомъ-молода: пойди сюда, я старъ, я состарю тебя. Вотъ смотри, любовь твоя проходитъ: такъ и быть должно, такъ бываетъ и со всми радостями жизни!’ Нтъ! Если я не съумлъ дать ей настоящее, хочу оставить ей, по-крайней-мр, будущее. Ты видишь, я не могу разсуждать съ ней, я опротивлъ бы ей съ этими разсужденіями, и она прочла бы у меня на лиц мои тридцать-пять лтъ. Какъ-можно доле надо обходиться съ ней, какъ съ ребенкомъ, дйствительно, я могъ бы быть отцомъ ея: зачмъ же отказываться мн отъ этой роли? Стану утшать ее, стану продолжать ея любовь, если можно, кроткими словами и тихими ласками, и когда она будетъ любить меня только, какъ отца, избавлю ее отъ ласокъ и окружу ее своими попеченіями. Я не оскорбленъ ея поведеніемъ, безъ гнва и отчаянія смотрю на утрату мечты своей, ни она, ни я не виноваты.
Но мн очень, очень-грустно. О, уединеніе! уединеніе сердца!

XXX.
Фернанда къ Клеманс.

Сегодня жакъ очень порадовалъ меня, онъ показалъ ко мн свою довренность. ‘Другъ мой’ сказалъ онъ: ‘мн хочется пригласить одну особу, которую очень люблю, и которую, я увренъ, ты также полюбишь. Помоги мн вызвать ее изъ уединенія, въ которомъ она живетъ, и во-крайней-мр на нсколько времени удержать здсь.’ — Я готова сдлать, что теб угодно, и полюблю, кого ты хочешь, отвчала я полу-печальная, полу-весела я, какой теперь часто бываю.— ‘Я теб никогда не говорилъ’ снова началъ онъ: ‘о двушк, которая мн очень-дорога и которую я, такъ-сказать, самъ воспиталъ, она побочная дочь моего лучшаго друга, который поручилъ мн ее на смертномъ одр. Никогда не разспрашивай меня объ этомъ, я поклялся неоткрывать имени родителей двушки, пока не потребуютъ того обстоятельства, которыхъ одинъ я могу быть судьею. Я отдалъ ее въ монастырь, я же и взялъ ее оттуда, и жила она въ разныхъ странахъ, гд хотла жить: сначала въ Италіи, потомъ въ Германіи, теперь живетъ въ Швейцаріи, вдали отъ общества, въ независимости, странной для свта, справедливой и законной для того, кто ничего не требуетъ у свта и не скучаетъ въ уединеніи.’ — Молода она? спросила я.— ‘Двадцати-пяти лтъ.’ — И хороша собой? прибавила я быстро.— ‘Очень-хороша’, отвчалъ Жакъ, какъ-будто не замчая краски, которая выступила у меня на лиц.— Я много разспрашивала про ея характеръ, и по отвтамъ Жака должна полюбить незнакомку, не смотря на то, большаго усилія стояло мн сказать, что буду очень-рада видть ее у себя, и когда осталась одна, начались во мн муки ревности. Конечно, я не думала, что Жакъ влюбленъ въ эту женщину и хочетъ ввесть ее въ нашъ домъ для того, чтобъ сдлать ее новою своею любовницею. Жакъ слишкомъ-благороденъ, слишкомъ-деликатенъ для этого, но я боялась, не было ли какое другое чувство началомъ такой сильной дружбы между ими. Вроятно, онъ не предался вполн этому чувству, думала я: разсудокъ и честь побдили эту слишкомъ-сильную нжность къ его любимиц, но, вроятно, онъ часто бывалъ растроганъ при ней, не могъ онъ равнодушно смотрть на ея красоту, умъ и таланты, можетъ-быть, онъ не разъ думалъ жениться на ней, и у него осталось по-крайней-мр къ ней то неопредленное чувство, которое мы питаемъ къ предмету прежней любви. Жакъ иногда такъ страненъ! Можетъ-быть, ему хочется, чтобъ она мирила насъ, когда у насъ выйдетъ непріятность, можетъ-быть, онъ будетъ показывать ее мн, какъ образецъ… или, по-крайней-мр,— такъ-какъ она гораздо-совершенне меня, — невольно, когда я буду немножко-неправа, станетъ длать сравненія между мною и ею, сравненія — для меня невыгодныя. Эта мысль печалила и сердила меня, сама не знаю почему, я чувствовала неодолимую потребность сдлать еще нсколько вопросовъ Жаку, но не смла, боялась, чтобъ онъ не отгадалъ моихъ подозрній. Наконецъ, къ вечеру, когда мы довольно-весело толковали о разныхъ предметахъ, имвшихъ далекое отношеніе къ нашему положенію, я собралась съ духомъ и какъ-будто шутя спросила у него ясно о томъ, что мн хотлось знать. Нсколько минутъ онъ молчалъ. Я наблюдала его лицо и не могла понять его выраженія. Съ Жакомъ это бываетъ нердко, и едва-ли кто въ-состояніи отгадать, спокоенъ онъ, или недоволенъ въ такія минуты. Наконецъ, онъ подалъ мн руку, и сказалъ серьзно: ‘Такъ ты меня считаешь способнымъ къ низости?’ — Нтъ, воскликнула я, быстро поднося его руку къ губамъ своимъ. ‘А къ измн?’ прибавилъ онъ.— Нтъ, нтъ, никогда!— ‘Такъ отъ-чего же ты меня подозрваешь въ чемъ-то?’ продолжалъ онъ, устремивъ на меня тотъ проницательный взглядъ, котораго я не могу выдерживать.— Да, отвчала я съ замшательствомъ:— я обвиняла тебя въ неосторожности.— ‘Объяснись’ сказалъ онъ.— Нтъ, отвчала я:— дай мн клятву, и я буду навсегда спокойна. ‘Намъ клясться!’ сказалъ онъ съ упрекомъ.— Ты знаешь, что я слаба, отвчала я:— со мною надобно обходиться снисходительне, пусть же не возмущается твоя гордость и будетъ по-ласковй со мною, поклянись мн, что ты никогда не питалъ любви къ этой двушк и увренъ, что никогда не будешь любить ее. Жакъ улыбнулся и попросилъ меня продиктовать ему формулу клятвы. Я сказала, чтобъ онъ поклялся своею честію и нашею любовію. Онъ согласился и спросилъ, довольна ли я. Тутъ я увидла, какъ я безразсудна, мн стало стыдно, я боялась, не оскорбила ли его, но онъ разуврилъ меня въ томъ ласковыми словами. Итакъ, я теперь думаю, что хорошо сдлала, преодолвъ себя и откровенно высказавъ ему свое безпокойство. Нсколькими словами онъ успокоилъ меня навсегда, и я теперь готова какъ-можно-лучше принять его пріятельницу. Можетъ-быть, если бъ я ему всегда говорила прямо о томъ, что происходитъ въ моей бдной голов,— мы всегда были бы покойны. Посл этого объясненія, я такъ счастлива, какъ давно не была. Я благодарна Жаку за снисходительность, за эту клятву, которая теперь и мн-самой кажется дйствительно-ребяческою, но безъ которой я, можетъ-быть, сегодня была бы въ отчаяніи. Вообще, Жакъ обходится со мною то какъ съ ребенкомъ, то какъ со взрослой, онъ воображаетъ, что я должна понимать его съ пол-слова и никогда не толковать безразсудно того, что онъ скажетъ. Если замчаетъ, что выходитъ не такъ, то не поправляетъ моего сужденія, а оставляетъ меня въ заблужденіи, съ какимъ-го оскорбительнымъ для меня презрніемъ, не думая о томъ, что нсколько словъ совершенно могутъ вылечить меня. Врно то, что Жакъ слишкомъ-совершенъ для меня, онъ уметъ искусно скрывать отъ меня, что я ниже его, онъ уметъ утшить мое сердце, а не уметъ щадить моего самолюбія. Я понимаю, что должно бы имть мн, чтобъ сдлаться ему равною, и чувствую, что этого недостаетъ мн. О! какъ непохожа участь моя на ту, которую я созидала себ въ мечтахъ! Ни надежды, ни опасенія мои не сбылись, Жакъ въ тысячу разъ выше того, чмъ я воображала его себ, я не представляла себ такого благороднаго, такого спокойнаго, такого безстрастнаго характера, но ожидала радостей, которыхъ не нахожу съ нимъ, ожидала полной откровенности товарищества: я считала себя равною ему — и ошиблась.

XXXI.
Жакъ къ Сильвіи.

Кажется, Фернанда лелетъ теперь свои ребячества, сначала, она стыдилась, скрывала ихъ, чтобъ пощадить ея гордость, я притворился, будто не замчаю, я надялся тогда, что она побдитъ ихъ. Теперь она простодушно обнаруживаетъ ихъ, они ей нравятся, она почти тщеславится ими, я уже совершенно привыкъ къ нимъ и обращаюсь съ ней, какъ съ десятилтнимъ ребенкомъ. О! будь я моложе десятью годами, я попытался бы показать ей, какъ, вмсто того, чтобъ подвигаться впередъ въ жизни нравственной, она идетъ назадъ и теряетъ время, стараясь очистить свою дорогу отъ малйшихъ терній,— время, которое могла бы употребить на открытіе новой дороги гораздо-лучше и обширне, но я боюсь роли педанта и старъ, чтобъ на нее ршиться, нсколько дней назадъ, я говорилъ ей о теб и о желаніи своемъ пригласить тебя на нкоторое время къ намъ, вопросы о твоихъ лтахъ, о твоей наружности показали мн ея безпокойство, наконецъ она начала просить у меня торжественной клятвы, что я питаю къ теб не боле, какъ братскія чувства. Въ своемъ сердц, въ своемъ уваженіи ко мн она не нашла довольно — твердой защиты отъ этихъ жалкихъ подозрній, она сочла меня способнымъ, для удовольствія моего, унизить ее, довести до отчаянія, цлый день предавалась она этимъ опасеніямъ, и когда я произнесъ требуемую клятву, которую она требовала, она осталась совершенно-довольною. Увы! вс женщины, кром тебя, Сильвія, похожи одна на другую! Съ кротостью исполнилъ я желаніе Фернанды, но мн казалось, будто перечитываю я одну изъ вчныхъ главъ моей жизни…
О, какъ скучна, какъ однообразна эта жизнь, по-видимому столь бурная, столь разнообразная и романическая! Событія различаются между собою только нкоторыми обстоятельствами, люди — нкоторыми несходствами въ характерахъ, но вотъ, и въ тридцать-пять лтъ такъ же печаленъ и одинокъ я среди ихъ, какъ былъ и въ первую пору молодости. Напрасно жилъ я! Никогда я не находилъ согласія и сходства между собою и всмъ меня окружающимъ, я ли виноватъ въ этомъ, или другіе? Не-уже-ли я холодный и безчувственный человкъ? Не-уже-ли я не умю любить? не-уже-ли во мн слишкомъ-много гордости? Мн кажется, никто не любитъ съ большимъ самоотверженіемъ а страстію, мн кажется, моя гордость сгибается предъ всмъ, и страсть моя противится самымъ страшнымъ испытаніямъ. Когда оглянусь я на свою прошедшую жизнь, вижу въ ней только самоотверженіе и жертвы, отъ-чего же столько опрокинутыхъ жертвенниковъ, столько развалинъ? отъчего это страшное гробовое молчаніе? отъ-чего одинокій стою я среди обломковъ всего, чмъ думалъ обладать? Дыханіе мое не-уже-ли низвергаетъ въ прахъ все, что къ нему приблизится? Нтъ, ничего не разбивалъ, ничего не осквернялъ я, безмолвно проходилъ я передъ лживыми оракулами, покидалъ обманувшее меня идолослуженіе, не написавъ проклятія на стнахъ храма, никто не освобождался изъ стей съ большею безропотностью и спокойствіемъ. Но истина, которой я слдовалъ, потрясала свое блестящее зеркало — и падали передъ нимъ ложь и очарованіе, разбиваясь, сокрушаясь, подобно идолу Дагона предъ лицомъ истиннаго Бога, проходилъ, бросая назадъ грустный взоръ и говоря: ‘не-уже-ли въ жизни нтъ ничего истиннаго и прочнаго, кром этого божества, шествующаго передо мною, все разрушающаго на пути своемъ и нигд неостанавливаюшагося?..’ Прости мн эти печальныя мысли и не подумай, что я отрекаюсь отъ принятой мною обязанности, боле, чмъ когда-нибудь, тверда моя ршимость — жить. Чрезъ два мсяца буду я отцомъ, не съ восторгомъ юноши ожидаю я этого, — принимаю это благодяніе Бога съ благоговніемъ человка, понимающаго свою обязанность. Я не принадлежу боле самому-себ: не стану боле давать печальнымъ моимъ мыслямъ того направленія, по которому он текли такъ часто, не буду увлекаться этими ребяческими радостями отцовъ, этими честолюбивыми мечтами о будущности дтей, которыми, я вижу, такъ заняты другіе: я знаю, что дамъ жизнь еще одному несчастливцу на земл.— вотъ и все. Моя обязанность будетъ научить его, какъ надо страдать, не позволяя себя унизить несчастію.
Надюсь, этотъ случай развлечетъ Фернанду и направитъ всю ея заботливость къ цли боле-полезной, чмъ мучить и безпрестанно вопрошать сердце, которое принадлежитъ ей, и которое, вполн ей предавшись, ничего не оставило себ. Если она не вылечится отъ этой нравственной болзни даже и тогда, какъ на рукахъ ея будетъ дитя,— теб, Сильвія, надо будетъ пожить съ нами, чтобъ сколько-возможно продлить эту полу-любовь, это полу-счастіе, которое остается намъ. Ожидаю отъ твоего прізда большой перемны, твой характеръ, сильный и ршительный, сначала изумитъ Фернанду, а потомъ, нтъ сомннія, произведетъ на нее спасительное дйствіе, ты будешь охранять мою бдную любовь отъ внушеній ея малодушія и, можетъ-быть, отъ внушеній ея матери. Она получаетъ письма, которыя ее сильно огорчаютъ, не хочу знать этихъ писемъ, по ясно вижу, что какой-то опасный другъ, какой-то жестокій врагъ раздражаетъ ея горести. О! зачмъ не можетъ она ихъ переливать въ сердце, достойное смягчать ихъ? Но изліянія дружбы пагубны для подобнаго характера, если они идутъ не отъ души избранной, я не въ состояніи искоренить этого зла. Никогда не буду я дйствовать, какъ господинъ, хотя бы счастіе мое стали рзать въ моихъ объятіяхъ.

XXXII.
Фернанда къ Клеманс.

Дни наши текутъ медленно и грустно. Правду говоришь ты, что мн нужно какое-нибудь развлеченіе, въ моихъ лтахъ скоро можно умереть отъ сплина, если остаться подъ его гибельнымъ вліяніемъ, но также скоро и легко можно выздоровть, если что-нибудь оторветъ душу отъ этихъ пагубныхъ мыслей. У природы такъ много врачебныхъ средствъ! Но какія же средства можетъ дать она мн въ такое время? Я уже близка къ концу беременности и такъ слаба, изнурена, что принуждена цлый день сидть въ широкихъ креслахъ, ничего не могу сама длать. Присматриваю за Розеттой, которая шьетъ дтское блье, я упросила Жака взять ее назадъ, она шьетъ хорошо, очень-тиха, и иногда довольно-забавна. Когда нтъ со мной Жака, я сажаю ее возл себя, чтобъ сколько-нибудь развлечься, но не пройдетъ минуты, она мн надодаетъ. Жакъ, какъ мн кажется, сдлался ужасно-серьзенъ, изъ шести онъ курить пять часовъ. Прежде, мн очень-пріятно было смотрть, какъ онъ куритъ, растянувшись на ковр, въ-самомъ-дл, онъ прекрасенъ въ этомъ безпечномъ положеніи, въ шелковомъ цвтномъ халатъ, который придаетъ ему видъ султана. Но это наслажденіе начинаетъ теперь утомлять меня, не понимаю, какъ можно такъ долго оставаться въ мрачномъ молчаніи, въ совершенной неподвижности, не превратившись въ коверъ, подушку, или табачный дымъ. Жакъ, кажется, утопаетъ въ блаженствъ, о чемъ же онъ думаетъ такъ долго? Какъ можетъ такой дятельный умъ обитать въ такомъ лнивомъ тл? Иногда мн думается, что воображеніе его становится безжизненнымъ, что душа его засыпаетъ, и что когда-нибудь мы оба превратимся въ статуи. Эта трубка начинаетъ мн надодать не-на-шутку, большое облегченіе было бы для меня, еслибъ я могла высказать ему это, но Жакъ тотчасъ съ спокойнымъ видомъ переломаетъ вс свои трубки И лишитъ себя навсегда, можетъ-быть, величайшаго удовольствія, которымъ онъ наслаждается въ жизни. Мужчины счастливы, что ихъ могутъ забавлять подобныя бездлицы! Они утверждаютъ, что мы дти, что касается до меня, я не могла бы три-четверти дня выпускать дымныя спирали, боле или мене густыя. Жакъ столько находитъ въ этомъ наслажденія, что никогда женщина не повредитъ мн въ его сердц такъ, какъ его трубка изъ кедроваго дерева, оправленная перламутромъ. Чтобъ ему понравиться, я принуждена буду покрыться такою же корою и украсить голову янтарнымъ тюрбаномъ, съ острымъ концомъ вверху.
Въ первый разъ, по прошествіи многихъ дней, чувствую себя въ силахъ смяться надъ своей скукой, эту бодрость внушаетъ мн надежда скоро сдлаться матерью красивенькаго дитяти, которое вознаградитъ меня за все пренебреженіе Жака. О! какъ ужь люблю я его! Какимъ красавчикомъ, розанчикомъ воображаю его! Тоска убила бы меня, еслибъ я съ утра до вечера не строила о немъ воздушныхъ замковъ, но чувствую, дитя мое замнитъ мн все, займетъ меня исключительно, разсетъ вс облака, затмившія мое счастіе. Меня очень занимаетъ, какое имя датъ ему, перелистываю вс книги въ библіотек и не нахожу въ нихъ ни одного, которое мн казалось бы достойнымъ моей дочери или моего сына. Мн больше хочется имть дочь, Жакъ говоритъ, что, если я этого хочу, то и онъ хочетъ, онъ слишкомъ какъ-то равнодушенъ въ этомъ отношеніи. Если я подарю ему сына, онъ прійметь это, какъ милость случая, и нимало не будетъ благодаренъ мн. Помню восторги радости и гордости Бореля, когда Эжени родила мальчика. Онъ не зналъ, какъ доказать ей свою признательность, онъ създилъ на почтовыхъ въ Парижъ, чтобъ купить, ей великолпный ларчикъ для драгоцнныхъ вещей. Правда, для стараго солдата — это ребячество, однако это было трогательно, какъ и вс поступки простые и непринужденные. Жакъ такой философъ, что не сдлаетъ подобной глупости, онъ смется, когда я спорю съ Розеттой, какъ лучше сшить дтскую шапочку, или скроить рубашку. Впрочемъ, онъ съ большимъ вниманіемъ занимался колыбелью, онъ заставилъ ее передлывать два-три раза, потому-что не находилъ ее достаточно-прохладною, покойною и надежною — на случай всякаго несчастія, могущаго постигнуть его наслдника. Конечно, онъ будетъ добрымъ отцомъ: онъ такъ кротокъ, такъ внимателенъ, такъ преданъ всмъ, кто любитъ его! Право, ему надо бы жену поразсудительне меня. Бьюсь объ закладъ, что съ тобой, Клеманса, онъ былъ бы счастливйшій человкъ. Но длать нечего, ему надо удовольствоваться бдной дурочкой Фернандой, потому-что я не намрена предоставлять его чьимъ-бы то ни было утшеніемъ, даже твоимъ… Вижу, какъ ты презрительно кусаешь губки и говоришь, какой у меня дурной тонъ, что же длать?— Мн такъ скучно!
Маменька пишетъ мн письма за письмами, она дйствительно очень-добра ко мн, ты и Жакъ несправедливо сердитесь на нее. Она иметъ недостатки и предразсудки, которые длаютъ ее иногда немножко-непріятною для тхъ, кто близокъ къ ней, но у ней сердце доброе, и она меня истинно любитъ. Она боле чмъ слдуетъ безпокоится о моемъ положеніи, и пишетъ, что ей хочется быть при моихъ родахъ, сама-по-себ я желала бы этого, но боюсь Жака, который не можетъ ее терпть. Я несчастна во всемъ: отъ-чего эта аптипатія къ женщин, которую онъ знаетъ такъ мало и которая всегда была добра къ нему? Мн кажется, этого не должно бы быть, я не узнаю тутъ спокойной и холодной справедливости Жака. Видно, ужь каждый долженъ имть свой капризъ, даже и Жакъ, который такъ совершенъ и къ которому это такъ мало пристало!

XXXIII.
Жакъ къ Сильвіи.

Жена моя родила близнецовъ, сына и дочь, оба крпки и хорошо-сложены, надюсь, оба будутъ живы. Фернанда кормитъ ихъ грудью, чередуясь съ кормилицей, для того, говоритъ она, чтобъ дти не завидовали другъ-другу, она такъ занята ими, что, надюсь, мало будетъ имть времени огорчаться тмъ, что не будетъ къ нимъ относиться. Теперь вся ея заботливость обращена на нихъ и я принужденъ употреблять власть свою, чтобъ она не уморила ихъ излишней нжностью, чтобъ покормить ихъ грудью, она будитъ ихъ, когда они спятъ, и отнимаетъ отъ груди, когда они голодны, она играетъ съ ними, какъ ребенокъ съ гнздомъ птицъ… право, она такъ молода, что еще не годится въ матери! Я провожу дни подл колыбелей, вижу, что я, мужчина, ужь необходимъ для этихъ только-что вылупившихся созданій. Кормилица, какъ и вс женщины ея класса, исполнена нелпыхъ предразсудковъ, которымъ Фернанда вритъ охотне, чмъ простымъ совтамъ здраваго смысла, къ-счастію, она такъ добра, такъ кротка, что уступаетъ нжной просьб.
Съ-тхъ-поръ, какъ у меня эти два бдные ребенка, грусть моя тише и пріятне, склонясь надъ ними, цлые часы разсматриваю я ихъ спокойный сонъ и эти легкія очертанія лица, которыя, какъ мн думается, обличаютъ существованіе въ нихъ мысли. Въ этихъ еще-неразвившихся душахъ, я увренъ, есть неопредленныя грезы о мірахъ неизвстныхъ, быть-можетъ, смутно припоминаютъ он другую жизнь и странное путешествіе сквозь облака забвенія. Бдныя существа, осужденныя жить въ этомъ мір, откуда пришли они? Лучше или хуже будетъ имъ въ жизни, которую они начинаютъ? Дай мн Богъ облегчить для нихъ тяжесть этой жизни въ-теченіе какого-нибудь времени! Но я старъ, и молоды еще будутъ они, когда я умру…
У меня былъ споръ съ Фернандою за имена ихъ, я ршительно предоставилъ ей дать имъ имена, какія угодно, съ условіемъ, чтобъ она не давала имени ея матери, а она именно хотла назвать дочь Робертиной, и возраженіямъ моимъ противопоставляла обычай, обязанность. Я почти принужденъ былъ сказать ей, что ея обязанность повиноваться мн… Противны мн эти слова и эта мысль, но я возненавидлъ бы дочь, если бъ она носила имя подобной женщины. Фернанда много плакала, говоря, что я хочу поссорить ее съ матерью, и сдлалась больна отъ этой непріятности. По-истин, я несчастенъ! Прізжай, мой другъ, къ намъ, чтобъ противодйствовать постороннему, вредному для меня вліянію на Фернанду. Не знаю, можетъ ли быть принята тобою моя просьба, давно ты ничего не пишешь мн объ Октавіи, и такъ-какъ ты, кажется, не хочешь говорить о немъ, то я не смю разспрашивать. Если онъ съ тобою, если ты счастлива, не жертвуй мн ни однимъ изъ прекрасныхъ дней твоей жизни: эти дни такъ рдки! Если ты одна, то подумай.

XXXIV.
Сильвія къ Октавію.

Обстоятельства, о которыхъ не могу вамъ сообщить ничего, заставляютъ меня ухать отсюда — не могу вамъ сказать, на сколько времени. Еслибъ я уврена была, что ваша любовь въ состояніи перенести это испытаніе, то постаралась бы объясниться подробне и общаніями смягчить непріятность, какую можетъ причинить вамъ такое извстіе, но какъ ни легко это испытаніе, оно все-таки выше силъ вашихъ, и я не прійму на себя безполезнаго труда, надъ которымъ вы сами стали бы смяться чрезъ нсколько дней. Итакъ, вы теперь ршительно вольны искать развлеченій, какія вамъ понравятся, я ничего не могу сдлать для вашего счастія, а вы еще мене можете сдлать для моего. Мы дйствительно любимъ другъ друга, но безъ страсти. Не разъ воображала я себ, а вы воображали еще чаще меня, что эта любовь гораздо-сильне, чмъ на самомъ дл, но если взглянуть на вещи, какъ он есть, то выходитъ, что я — не столько подруга ваша, не столько любовница, сколько другъ, сестра, различны вс наши наклонности, вс наши мннія, нтъ характеровъ, столь противоположныхъ, какъ наши. Уединеніе, потребность любить и романическія обстоятельства привязали насъ другъ къ другу, честно побили мы другъ друга. Ваша безпокойная и подозрительная любовь безпрестанно заставляла меня краснть, а моя гордость часто оскорбляла и уничижала васъ. Простите мн огорченія, которыя я причинила вамъ, точно такъ, какъ я прощаю вамъ огорченія, происходившія отъ васъ, впрочемъ, — намъ не въ чемъ взаимно упрекать себя. Нельзя пересоздать всю душу, а чтобъ изъ нашей любви образовалась связь прочная, именно надо было совершиться такому чуду въ васъ или во мн. Мы никогда не обманывали другъ друга, не измняли другъ другу, пусть воспоминаніе объ этомъ утшитъ насъ въ горестяхъ, которыя мы испытали, и изгладитъ воспоминаніе о нашихъ ссорахъ. Уношу съ собою мысль, что у васъ характеръ слабый, но честный, душа не высокая, но чистая, у васъ довольно качествъ, чтобъ составить счастіе женщины не столь взъискательной и мечтательной, какъ я. Не уношу съ собой никакой досады на васъ. Если моя дружба иметъ для васъ какую-нибудь цну, будьте уврены, она всегда будетъ вамъ принадлежать, но остатокъ любви, который хранится еще въ моемъ сердц, можетъ служить только къ взаимнымъ нашимъ страданіямъ. Постараюсь задушить его и, что бы ни случилось, вы можете располагать собой, какъ хотите, никогда слдъ моей любви не стснитъ путей вашей будущности!

XXXV.
Фернанда къ Клеманс.

Незнакомка пріхала. Сегодня утромъ, Розетта съ таинственнымъ видомъ вызвала Жака и, нсколько минутъ спустя, Жакъ воротился, ведя за руку высокую даму въ дорожномъ плать, онъ подвелъ ее ко мн и сказалъ: ‘вотъ моя пріятельница, Фернанда, если хочешь порадовать меня, подружись съ нею’. Эта пріятельница такъ прекрасна собой, что я невольно сдлала шагъ назадъ и не ршилась обнять ее, но она обвила шею мою руками, говорила мн: ты, и ласкала меня съ такой искренностью и дружбою, что слезы выступили у меня на глазахъ, и я начала плакать, сама не знаю отъ-чего, какъ часто со мной бываетъ. Тогда Жакъ, охвативъ меня одной рукой, ее другой, и поцаловавь гостью въ лобъ, меня въ губы, прижалъ насъ обихъ къ груди своей и сказалъ: ‘Будемъ жить вмст, будемъ любить другъ друга, Фернанда, даю теб добрую, истинную подругу,— а теб, Сильвія, ввряю то, что мн дороже всего на свт. Пособи мн сдлать ее счастливою, и когда я сдлаю какую-нибудь глупость, побрани меня: вдь она — ребенокъ, не умющій выражать своихъ желаній. Дти мои! любите другъ друга изъ любви къ старому Жаку, который васъ благословляетъ.’ И онъ расплакался, какъ дитя. Цлый день провели мы вмст: мы водили Сильвію по всмъ садамъ. Она обнаружила чрезвычайную нжность къ моимъ дтямъ и хочетъ, вмсто Розетты, длать для нихъ все, что понадобится. Дйствительно, много прелестей въ Сильвіи, привлекательны пылкій и добрый нравъ ея, ея большіе черные глаза, дышащіе радушіемъ, прямое обращеніе. Она Итальянка, сколько могу судить по ея выговору и нарчію, на которомъ говоритъ она съ Жакомъ. Послдній пунктъ мн отчасти-непріятенъ: они могутъ говорить другъ другу все, что хотятъ, и я едва понимаю изъ ихъ разговора нсколько словъ. Какъ бы то ни было, не могу я не любить Сильвіи, которая, кажется, такъ искренно любитъ меня. Она рано ушла въ свою комнату и Жакъ такъ горячо благодарилъ меня за ласковый пріемъ Сильвіи, что мн было и больно и пріятно. Я очень-довольна. что могу этимъ случаемъ доказать Жаку, что слпо повинуюсь ему и могу жертвовать слабостями своего характера желанію сдлать его счастливымъ. Но знаешь ли, Клеманса, вдь все это очень-странно, и не много найдешь женъ, которыя, не страдая, могутъ смотрть на такую дружбу мужа съ другой женщиной, молодой и прекрасной? Когда я согласилась принять ее, я не знала, я не могла сообразить себ, что онъ станетъ ее обнимать, говорить ей ‘ты’. Я знаю, что это ничего не доказываетъ. Онъ поклялся мн, что никогда не имлъ и никогда не будетъ имть любви къ ней. Потому тсная дружба ихъ не можетъ безпокоить меня. Онъ смотритъ на нее и обращается съ ней, какъ съ дочерью. Но все-таки мн странно слышать, что Жакъ говоритъ другой женщин: ‘ты…’ Ему должно бы пощадить мою щекотливость, на моемъ мст, кто не имлъ бы ея? Скажи, что ты думаешь обо всемъ этомъ, и могу ли я, по твоему мннію, положиться на Сильвію. Мн бы этого очень хотлось, потому-что она мн чрезвычайно нравится, и я не могу быть хладнокровна къ ея обращенію, такому естественному, такому радушному…

XXXVI.
Клеманса къ Фернанд.

Я думаю, мой другъ, что было бы нелпо, неблагородно и несправедливо подозрвать Жака, будто онъ привелъ въ твой домъ свою любовницу. А потому и не вижу, что можетъ безпокоить тебя, потому-что ты не можешь презирать своего мужа до такой степени, чтобъ имть къ нему подобное подозрніе. Что теб за дло до красоты твоей гостьи? Отъ этого могла бы быть большая опасность тогда, когда бы твоему мужу было восьмнадцать лтъ, но, по моему мннію, онъ въ такихъ лтахъ, что съуметъ устоять противъ подобныхъ обольщеній, и если бы онъ былъ неравнодушенъ къ ней, то не сталъ бы дожидаться брака съ тобою, чтобъ предаться этимъ обольщеніямъ. Увряю тебя, ты очень-глупа, скажу даже, очень-несправедлива, что приняла эту подругу не съ полною довренностію. Если эта довренность выше твоихъ силъ, то зачмъ требовала ты клятвы у мужа и какимъ образомъ чувствуешь ты благосклонность и дружбу къ ней, если считаешь ее до такой степени безчестною и наглою, что она ршилась занять твое мсто, даже въ твоемъ дом?
Мысль объ этой опасности никогда не приходила мн въ голову, но какъ скоро ты передала мн разговоръ объ этомъ съ Жакомъ, то я предвидла весьма-важныя неудобства отъ этой тройной дружбы. У тебя не достанетъ характера, чтобъ избжать ихъ, и ты сама увидишь это, можетъ-быть, довольно-скоро. Самымъ маловажнымъ изъ этихъ неудобствъ будутъ толки свта про этотъ романтическій союзъ. Не разъ имла я случай убдиться, что наружность вещей, выходящихъ изъ обыкновеннаго порядка, ничего не доказываетъ. И такъ, ты видишь, что я отъ всего сердца врю честности вашей дружбы. Но свтъ, который не длаетъ ни для кого исключеній, покроетъ васъ безчестіемъ и насмшками, если вы не поостережетесь. Вы говорите другъ другу ‘ты’ — дло, кажется, самое невинное и натуральное, но этого будетъ достаточно для того, чтобъ очернить въ мнніи всхъ привязанность Жака къ этой мадамъ или мадмуазель Сильвіи. Не пощадятъ и тебя, бдная Фернанда! Лучше всего дать немедленно вашей гость какое-нибудь другое право на тсную вашу дружбу, а не одно то только, что она пріятельница и названная дочь Жака. Пусть онъ выдастъ ее за твою комнаньйонку, и пусть она не показываетъ предъ чужими, до какой степени фамильярна съ вами. Такъ-какъ твой мужъ никому не хочетъ открывать ея происхожденія, то онъ могъ бы сказать неважную ложь и шепнуть своимъ знакомымъ на ушко, что Сильвія его побочная сестра. Секретъ потихоньку перешелъ бы отъ одного къ другому и тотчасъ остановилъ бы дерзкіе толки. Совтую теб сказать объ этомъ мужу, представить ему мои опасенія за свои и добиться до того, чтобъ онъ употребилъ тутъ благоразуміе, которое такъ ему свойственно. Можетъ-быть, Сильвія въ-самомъ-дл сестра его, и именно это онъ хочетъ скрыть: но какъ у него нтъ столько довренности къ теб, чтобъ открыть теб по секрету?

XXXVII.
Фернанда къ Клеманс.

Совтъ твой не удался. Я отчасти высказала Жаку неудобства, какія ты представила мн, онъ посмотрлъ на меня съ изумленіемъ и сказалъ: ‘Откуда набралась ты такого благоразумія? Давно ли свтъ до такой степени тревожитъ тебя?’ Потомъ, принявъ грустный видъ, продолжалъ: ‘Правда, ты назначена жить въ свт. Ошибся я, воображая, что ты похоронишь себя со мной въ этой пустын. Ты чувствуешь уже желаніе кинуться въ общество, и тебя безпокоятъ непріятные толки, которые встртишь, вступая въ него. Это очень-просто!’ — Нтъ, не думай этого, Жакъ, отвчала я: — я могу быть счастлива только тамъ, гд будешь ты и гд теб быть весело. Никогда не думаю я о свт, и едва знаю, что такое свтъ. Но говорю для пользы Сильвіи и для твоей. Ваша репутація мн дороже моей собственной.— Нсколько минутъ Жакъ ничего не отвчалъ и я замтила то легкое сокращеніе брови, которое у него означаетъ сосредоточенную досаду. Въ то же время, на устахъ его появилась ироническая улыбка, и я поняла, что ему казалось весьма-смшнымъ слышать отъ меня такія рчи. Впрочемъ, онъ преодоллъ желаніе посмяться надо мною и отвчалъ серьзно и спокойно: ‘давно, милое дитя мое, разорвалъ я связи съ свтомъ. Отъ тебя зависитъ — жить ли мн опять среди его удовольствіи и празднаго шума. Если онъ соблазняетъ тебя, пойдемъ. Но знай, что никогда не будетъ ни малйшаго сочувствія между имъ и мною и что такъ-какъ я уступаю только совтамъ моего сердца или моей совсти, то никогда не принесу ему ни малйшей жертвы, чтобъ получить его одобреніе или покровительство. Скажу боле: никогда моя гордость не допуститъ ни малйшей уступки. Пусть свтъ будетъ думать, что ему угодно, позади меня — тридцать лтъ, прожитыхъ съ честію, если этого недостаточно, чтобъ защитить меня отъ безчестныхъ подозрній, тмъ хуже для свта. Могу сказать, что почти-также думаетъ и Сильвія, и, сверхъ того, Сильвія никогда не будетъ имть сношеніи съ обществомъ. Слдовательно, ей никогда не прійдется бороться съ неудобствами, о которыхъ говоришь ты. Что касается до тебя, мое милое дитя, ты здсь въ глубин пустыни, куда никто не прійдетъ подстерегать наши слова, мысли, или взгляды, здсь не тронетъ тебя людская злость. Когда ты захочешь удалиться изъ этой пустыни, будь уврена, Сильвія не подетъ съ тобой въ Парижъ, и общество твоей матери не станетъ длать теб относительно ея затруднительныхъ вопросовъ.’
Мн показалось, что Жакъ говорилъ правду, и что я сдлала глупость. Я попыталась поправить ее, но безъ успха. ‘Свтъ не безпокоитъ меня’ отвчала я: ‘въ свтъ я не хочу идти, но что скажутъ, что подумаютъ люди о вашей тсной дружб?’ — Я не привыкъ, гордо сказалъ Жакъ:— обращать вниманіе на то, что говорятъ и думаютъ обо мн наши поди. Я дйствую такъ, чтобъ не подавать имъ никогда соблазнительнаго примра, и думаю, никто такъ хорошо не знаетъ невинности нашего поведенія, какъ эти свидтели, которыми мы окружены и которые знаютъ малйшія подробности нашей жизни. Не знаю, найдутъ ли они сообразнымъ съ законами приличія пребываніе здсь Сильвіи и фамильярность ея съ нами, но врно не найдутъ они ничего противнаго законамъ честности.— Жакъ замолчалъ и сталъ ходить по комнат съ мрачнымъ видомъ. Нсколько разъ заговаривала я съ нимъ, но онъ не слыхалъ меня. Наконецъ, когда онъ хотлъ выйдти изъ комнаты, я кинулась къ нему. Я видла, что онъ недоволенъ мною, и догадывалась, что онъ задумалъ какую-нибудь мру въ род тхъ, въ-слдствіе которыхъ въ прошломъ году исчезли проклятый романсъ и бдная Розетта. Я остановила его. ‘Послушай, Жакъ’ сказала я трепеща отъ страха: ‘безъ сомннія, я неправа и наговорила тысячу нелпостей. Ради Бога, не сказывай объ этомъ Сильвіи, не отнимай у меня ея дружбы, довольно того, что ты отнялъ у меня любовь свою.’ Я упала на стулъ, чуть не сдлался со мною обморокъ. Жакъ обнялъ меня нжно и жарко, какъ бывало въ первые дни нашей любви.— Общаю теб совершенно забыть этотъ разговоръ, сказалъ онъ: — и не говоритъ о немъ Сильвіи. Вижу ясно, не ты, а кто-то другой говорилъ твоими устами. Ты добра, моя бдная Фернанда: старайся же слушать только совты твоего сердца.
Жакъ никакъ не можетъ выбить изъ головы своей мысли, что мать возбуждаетъ меня противъ него. Правда, она его не очень любитъ, но онъ ошибается, если думаетъ, что я пересказываю ей все, что происходитъ между нами. Только къ теб могу я имть такую довренность. Да будетъ проклята отдаленность, которая часто длаетъ твои совты боле-вредными мн, чмъ полезными! Иногда я не объясню теб, какъ слдуетъ моего положенія, отъ того ты и не можешь врно судить о немъ, въ другой разъ неловко употреблю средства, которыя ты даешь мн, чтобъ улучшить его. Потому, надо согласиться, что я или очень-втрена или очень-глупа, если не умю добавить того, что ты не можешь предвидть. Я была очень-спокойна и счастлива, когда пришла мн въ голову мысль сдлать это прекрасное открытіе, не-на-шутку смутившее и огорчившее Жака. Жизнь наша сдлалась гораздо-пріятне. Дай Богъ, чтобъ по моей вин не сдлалась она опять несчастною.
Присутствіе Сильвіи принесло намъ, истинно, много добра. Нельзя быть лучше и любезне ея. Это характеръ оригинальный, такой, какого я никогда не встрчала. Она дятельна, горда и ршительна. Ни отъ чего не приходить она въ замшательство, ничто не удивляетъ ее, въ мизинц ея больше ума и знанія, чмъ во мн во всей, разговоръ ея назидательне для меня всхъ книгъ, какія я читала. Будучи говорливе и откровенне Жака, она лучше его угадываетъ, чего я не могу понять, и предупреждаетъ мои вопросы. Хотя у ней характеръ веселый и немножко-насмшливый, но умъ ея, кажется, наполненъ очень-грустными идеями, и это удивляетъ меня. Судя по ея лтамъ и по тмъ качествамъ, какими одарила ее природа, должно быть, она была несчастна въ любви. Я считаю ее энтузіасткою. Судя по тому, какъ обнаруживаетъ она свою дружбу, видно, что сердце ея полно огня и преданности, можетъ-быть, будучи помоложе, она любила человка недостойнаго ея, она, кажется, сохранила какую-то досаду на любовь, потому-что говоритъ о ней, какъ о мечт, безъ которой жизнь хотя становится прозаическою, за то бываетъ тиха и легка. Она часто спрашиваетъ, какъ я думаю, можно ли обойдтись безъ любви. Я утверждаю, что кто узнаетъ любовь, тотъ умретъ со скуки и тоски, если откажется отъ нея. Жакъ задумчиво слушаетъ насъ и на все, что мы говоримъ, отвчаетъ одной и той же сентенціей: ‘смотря по обстоятельствамъ’… Мы длаемъ большія прогулки. Сильвія учитъ меня ботаник и энтомологіи. Вечеромъ, мы поемъ тріо, и, право, выходитъ очень-хорошо. У Сильвіи чудесный контральто и такая превосходная метода, что она могла бы составить себ большое состояніе, сдлавшись пвицей. ‘При томъ презрніи, какое имешь ты къ самымъ закоренлымъ предразсудкамъ свта’ сказала я ей вчера вечеромъ, ‘удивляюсь, какъ не соблазнила тебя такая вольная и блестящая судьба!’ — Конечно, отвчала она, еслибъ у меня не было другихъ средствъ существованія, я, можетъ-быть, ршилась бы испытать эту участь. Но небольшаго наслдства, переданнаго мн Жакомъ отъ моихъ родителей, всегда достаточно было для удовлетворенія моихъ потребностей. Я могла слдовать своимъ наклонностямъ, которыя влекли меня къ жизни безъизвстной и уединенной. Всего ужасне для меня — зависимость, если я чувствую, что осуждена жить именно такъ и въ такомъ-то мст, то это мсто и эта жизнь становятся мн ненавистными, хотя бы он во всхъ другихъ отношеніяхъ сообразны были съ моими наклонностями. Если знаю, что могу завтра хать, куда мн вздумается, то могу двадцать лтъ прожить въ пустын.— ‘Одна-одинхонька?’ спросила я.— Еслибъ я могла жить тамъ съ сердцемъ, которое понимало бы мое сердце, то жила бы счастливо, если же это невозможно, то лучше одиночество, и одна-одинхонька я могу быть спокойна.— ‘Какъ?’ сказала я ей: ‘не-уже-ли одиночество никогда не пугало тебя относительно будущности? Не-уже-ли ты никогда не желала выйдти замужъ, чтобъ имть подпору, друга на всю жизнь, чтобъ быть матерью? есть ли что-нибудь въ мір пріятне этого, Сильвія?’ — Не боюсь ни будущаго, ни настоящаго, отвчала она:— у меня достанетъ силы состариться безъ отчаянія. Не чувствую нужды въ подпор. У меня достаточно мужества для перенесенія всхъ горестей жизни. Другъ — это счастіе, которое изъ тысячи женщинъ дастся только одной — другъ есть у меня. Ты еще ребенокъ, Фернанда, если думаешь, что всякая женщина можетъ встртить такого мужа, какъ твой, а что касается до материнскаго счастія, я понимаю его, я умла бы оцнить его, но до-сихъ-поръ еще не встртила человка, котораго могла бы съ радостію пріобщить къ священной родительской роли. Не льщу себя надеждой встртить его когда-нибудь. Если это случится со мною, воспользуюсь случаемъ, во я не такая романическая женщина, чтобъ стала надяться невроятнаго, и не такъ слаба, чтобъ страдать отъ желанія, котораго не могу осуществить.— ‘У тебя душа сильная’ сказала я: ‘и я, — еслибъ потеряла мужа и дтей, я не надялась бы замнить кмъ-нибудь Жака, не желала бы пріобщить, какъ ты говоришь, другаго къ священной родительской роли, я бы умерла.’ Можетъ-быть, ты и можешь это сдлать, сказала она. Что касается до меня, во мн столько жизненной силы, что я могу освободиться отъ жизни разв только насильственнымъ образомъ.— Она говорила это въ большой зал, гд мало-по-малу охватила насъ вечерняя мгла, время-отъ-времени, брала она грустный аккордъ на фортепьяно, въ это время, она сдлала такую странную, такую печальную модуляцію, что дрожь пробжала у меня по всмъ нервамъ.— ‘Боже мой!’ вскричала я: ‘ты сегодня пугаешь меня, что это намъ вздумалось толковать объ этомъ?’ Я пошла по зал, чтобъ дернуть за колокольчикъ и потребовать свчей, и вдругъ мн представилось, будто кто-то всталъ съ софы въ одно время со мной. Я вскрикнула и полумертвая отъ страха кинулась къ Сильвіи. ‘О, какой ты ребенокъ, какая трусиха, а еще жена Жака!’ сказала мн Сильвія и въ тон ея выражался отчасти упрекъ. Она встала, чтобъ пойдти и позвонить въ колокольчикъ.— Не покидай меня, вскричала я: — въ комнат есть кто-то… вонъ тамъ, у софы.— ‘Чего же бояться? Кому тутъ быть, кром Жака?’ — Ты ли это, Жакъ? закричала я дрожащимъ голосомъ. Жакъ подошелъ къ намъ, и поцаловалъ насъ обихъ: ‘Ступай же, негодный, вели подать свчей’ сказала я ему. Онъ вышелъ, не сказавъ ни слова, и воротился не раньше получаса. Мы уже сидли за работой, я шила, Сильвія переписывала ноты.— ‘Ну, храбрая же у тебя жена’, сказала она веселымъ тономъ, который отзывался немножко-грубостью. Онъ притворился, будто ничего не понимаетъ, и говорилъ, что боле часа былъ въ парк и не выходилъ изъ него ни на минуту.
Дти мои здоровы и полнютъ. Съ Жакомъ иногда выходятъ у меня за нихъ споры. Онъ занимается ими гораздо-больше, чмъ слдуетъ мужчин, и говоритъ, что я въ этомъ дл ничего не разумю. Тогда Сильвія является между нами, уноситъ колыбель и говоритъ: ‘это не ваше дло, дти — мои.’

XXXVIII.
Фернанда къ Клеманс.

Ршительно, моя милая, у насъ въ дом завелось привидніе, Жакъ и Сильвія смются надъ этимъ, а я вовсе неспокойна. Или это какой-нибудь дерзкій человкъ, который приходитъ подъ наши окна, чтобъ завести романъ, или это благовоспитанный воръ, который собирается такимъ-образомъ пробраться въ домъ къ намъ. Садовникъ въ два часа утра видлъ тнь, бродившую вокругъ пруда, и такъ перепугался, что захворалъ, бдняжка! одна я жалю его. Собаки страшно лаяли цлый вечеръ. Я просила Жака обратить на это вниманіе, но онъ не уважилъ моей просьбы: онъ пошелъ съ Сильвіей смотрть, какъ привезутъ сно на сосдній хуторъ, и они не взяли меня съ собою, потому-что въ это время подымается въ нашей долин сырость, а я и безъ того простудилась. Я начинала сама смяться надъ своею боязнію и расположилась писать къ теб, какъ вдругъ слышу подъ окномъ звукъ гобоя. Я была уврена, что это одинъ изъ тысячи талантовъ, которыми обладаетъ Жакъ и которые я открываю каждый день. Я высунулась въ окно, и когда онъ кончилъ, сказала: ‘ты играешь какъ ангелъ! вотъ залогъ мой, прекрасный менестрель!’ Проворно сняла я съ руки золотой браслетъ и кинула его на песчаную террасу, освщенную луной. Какой-то мужчина выскочилъ изъ кустовъ, поднялъ браслетъ и убжалъ съ нимъ, въ ту же минуту я услышала позади себя голосъ Жака и — не знала, что и думать. Я разсказала, что случилось, но не посмла сказать про браслетъ. Я была такъ одурачена, что боялась насмшекъ Сильвіи и, можетъ-быть, упрековъ Жака, онъ подарилъ мн этотъ браслетъ: его вензель вырзанъ тамъ вмст съ моимъ, и я въ отчаяніи, что онъ въ рукахъ чужаго человка. Дай Богъ, чтобъ это былъ воръ! Можно ли поступить глупе? Кинуть вору такую дорогую вещь! Но подарокъ Жака пойдетъ къ плавильщику и не послужитъ трофеемъ какому-нибудь дерзкому негодяю. Я разсказала только, что слышала игру на гобо, что кликнула, думая, что играетъ Жакъ, и что видла, какъ мужчина, по росту и по платью точно Жакъ, пустился бжать. Тутъ мы припомнили, какъ перепугалась я вечеромъ въ большой гостиной, Жакъ, какъ и прежде, утверждалъ, что не входилъ къ намъ и не подслушивалъ насъ. Я не смла прежде сказать про поцалуй, который получили мы. Сильвія и я, что касается до Сильвіи, она такъ разсянна. такъ мало удивляется или пугается чего бы то ни было, что бьюсь объ закладъ, она и не помнитъ этого поцалуя, по-крайней-мр, она ничего не говорила ни Жаку, ни мн, и я, право, не знаю, что и думать объ этомъ странномъ, непріятномъ приключеніи. Что касается до браслета, врно то, что не Жакъ поднялъ его, относительно поцалуя, — я въ сомнніи, ибо Жакъ пресерьзно увряетъ, что въ то время былъ въ парк. Правда, онъ шутитъ иногда съ непоколебимымъ хладнокровіемъ и, можетъ-быть, внутренно забавляется моимъ стыдомъ и сомнніемъ.
Въ ожиданіи объясненія, что значатъ эти продлки нашего привиднія, хочу опять поговорить теб о рожденіи Сильвіи. Ты думаешь, что она сестра Жака? И я то же думаю иногда, но эта мысль наводитъ на меня грусть. Зачмъ же Жакъ таить это отъ меня? Не-уже-ли считаетъ онъ меня неспособною хранить тайну? Если она его сестра, то я ревную боле, чмъ стала бы ревновать, еслибъ она не была его сестрою, — ибо, въ такомъ случа, бьюсь объ-закладъ, онъ любитъ ее больше меня. Ты очень ошибаешься, Клеманса, если считаешь меня способной къ той грубой ревности, которая опасается со стороны мужа чувственной неврности, съ ревностью присматриваю, съ тоскою вопрошаю я его сердце, его благородное сердце, драгоцннйшее сокровище, которое вселенная должна бы у меня оспоривать и которымъ владть одна, можетъ-быть. я исдостойна. Сильвія гораздо-разсудительне, гораздо-мужественне, гораздо образованне меня, ея лта, воспитаніе и характеръ приближаютъ ее къ Жаку и должны утвердить между ними полную довренность. Я — ребенокъ, ничего незнающій, ничего непонимающій. Есть у меня, кажется, понятливость къ искусствамъ и наукамъ, которыя показываетъ мн Сильвія, но когда рчь зайдетъ о наук сердца, я тутъ ровно-ничего не понимаю, и даже не могу себ представить, что есть такая наука, не понимаю ихъ началъ героизма и стоицизма. Можетъ-быть, все это создано для нихъ,— но что я стану длать съ силой? Я привыкла къ мысли повиноваться по необходимости и когда вращала я въ ум своемъ безплодную мысль о будущемъ, всегда желала только одного счастья,— чтобъ меня охраняла, поддерживала, утшала привязанность другаго. Въ первые дни, мн казалось, что бракъ съ Жакомъ есть самое полное осуществленіе этой мечты. Отъ-чего же онъ иногда, кажется, будто жалетъ, что не нашелъ во мн равной себ? Отъ-чего его покровительство и доброта такъ часто заставляютъ меня страдать?

Четвертокъ

Не знаю, что и думать о томъ, что здсь длается, я готова врить, что Сильвія, съ ея фантастическимъ именемъ, съ ея страннымъ характеромъ и вдохновеннымъ взглядомъ, — волшебница, которая привлекаетъ къ намъ дьявола въ разныхъ видахъ. Вчера, намъ сказали, что кабанъ вышелъ изъ большаго лса и перебрался въ рощу близь нашей долины. Ршено было хать на охоту. Эта охота пугала меня, не за себя боялась я, потому-что наши люди окружаютъ и стерегутъ меня, какъ принцессу, а за Жака, который смло идетъ на вс опасности. Осторожность, ловкость и хладнокровіе его не могутъ совершенно успокоить меня: потому я и старалась отвратить его отъ мысли идти на кабана, но Сильвія прыгала отъ радости при мысли объ этой охот, гд она могла дать волю своему энергическому и отчасти-жестокому характеру. Въ полчаса мы снарядились на охоту, лошади были готовы, псари, собаки, рога были уже впереди. Сильвія сла на горячую арабскую лошадь, на которой я боялась здить, и когда я увидла, какъ она ловко управляетъ ею, хоть она мене моего знаетъ правила верховой зды, мн стало завидно и досадно. Она обгоняла меня, скакала по узкимъ и опаснымъ тропинкамъ, гд превосходныя ноги ея лошади длали чудеса. Подо мной была красивая и добрая англійская лошадь, но я такъ труслива и требую отъ лошади такой покорности и спокойствія, что не смла блеснуть подобно Сильвіи, и она ршительно затмвала меня въ глазахъ Жака. ‘Держу пари’ сказала мн она, когда възжали мы въ рощу: ‘что теперь теб хочется быть на моемъ мст.’ — Врне нельзя было угадать.— ‘Ну, такъ перемнимъ лошадей’ сказала она: ‘пусть Жакъ увидитъ тебя на своемъ дорогомъ Шуаман въ ту минуту, какъ мене всего ожидаетъ этого.’ Мы были одн, только съ двумя служителями, Сильвія соскочила на-земь и держала Шуамана за узду, и изъ двухъ дураковъ, хавшихъ съ нами, ни одинъ, не подумалъ слзть съ коня. Въ ту же минуту, кабанъ, выгнанный собаками, кинулся прямо на насъ и пробжалъ мимо, въ трехъ шагахъ отъ меня, никого не тронувъ, но арабская лошадь испугалась, встала на дыбы и чуть не сшибла съ ногъ Сильвіи, которая не хотла выпустить узды. Тогда мужчина, показавшійся мн псаремъ, потому-что одтъ былъ почти такъ же, какъ псари, вышелъ не знаю откуда, и удержалъ лошадь, готовую вырваться. Мн уже не хотлось пересаживаться на нее. Мужчина помогъ Сильвіи снова ссть на лошадь, но какъ-скоро Сильвія услась въ сдло, онъ подалъ ей узду, она ударила его хлыстомъ по пальцамъ, проговоривъ: ‘А! а!’и въ ея голос выражались изумленіе и насмшка. Незнакомецъ исчезъ въ кустахъ. Я съ жаднымъ любопытствомъ спросила Сильвію, что это значитъ.— ‘Ничего’ отвчала она: ‘неловкій псарь, желая услужить, оцарапалъ мн руку.’ — И ты бьешь за это хлыстомъ?— ‘Отъ чего жь не бить?’ отвчала она. Затмъ Сильвія поскакала въ галопъ, и я принуждена была слдовать за нею, не совсмъ-довольная такимъ объясненіемъ, по-крайней-мрь удивленная обращеніемъ Сильвіи съ людьми моего мужа. Я спросила у слугъ имя этого человка, они отвчали, что видли его въ первый разъ.
Охота занимала насъ нсколько часовъ, и Сильвія, казалось, ничего, кром охоты, не имла въ ум своемъ. Я замчала за ней, мн думалось, что этотъ незнакомецъ, должно быть, несчастный любовникъ ея. То, что случилось на возвратномъ пуги, повергаетъ меня въ новыя сомннія.
Мы хали при свт луны. Такихъ прекрасныхъ вечеровъ немного было въ этомъ году. Было довольно-прохладно, пейзажъ такъ хорошо освщался луною, воздухъ былъ такъ напитанъ благовоніями ароматическихъ растеній, растущихъ въ ручьяхъ, соловей распвалъ такъ пріятно, что я расположена была къ романическимъ мыслямъ. Жакъ предложилъ хать по другой дорог, гораздо-короче той, по которой мы хали.— ‘Для лошадей она довольно-трудна’ сказалъ онъ мн: ‘и до-сихъ-поръ, я не смлъ здить съ тобой по ней, но такъ-какъ ты показала сегодня большую удаль, хотла хать на Шуаман, то, вроятно, не побоишься спуститься по крутой тропинк.’ — Разумется, отвчала я:— особенно, если, по твоему мннію, тутъ нтъ никакой опасности.— И въ живописномъ порядк тронулись мы въ путь. Толпа егерей съ собаками и рогами шла впереди и несла огромнаго кабана, за тмъ хали верховые, мы въ середин. Мы огибали бокъ покрытаго мглою холма, время-отъ-времени сверкали искры, когда копыто лошади ударяло о камень. За нами медленно слдовалъ другой отрядъ псарей и собакъ, и охотничьи рога перекликались съ двухъ концовъ каравана. Когда мы достигли самаго крутаго мста тропинки, Жакъ веллъ одному охотнику взять мою лошадь за узду и тихонько свести ее, за тмъ онъ предложилъ Сильвіи подурачиться.— ‘Подурачиться?’ сказала я: ‘то-есть кинуться отсюда на равнину?’ — Да, отвчалъ Жакъ: — отвчаю теб за ноги Шуамана, только ты не серди его.— ‘демъ’ отвчала удалая голова, и не слушая моихъ упрековъ и криковъ, она понеслась, какъ молнія, по гладкому, по крутому скату. Холодный потъ выступилъ по всему моему тлу, и сердце забилось опять только тогда, какъ я увидла, что они благополучно спустились внизъ. Тогда я замтила, что верховые, хавшіе впереди, далеко опередили мою лошадь, которую велъ подъ уздцы пшій охотникъ, а т, что были позади, безъ-сомннія, изумленные смлостью Жака и Сильвіи, остановились, чтобъ посмотрть на нихъ,— такъ-что я была одна на тропинк съ человкомъ, державшимъ узду моей лошади, на довольно-значительномъ разстояніи отъ тхъ и отъ другихъ.
Мн пришли на умъ вс исторіи о разбойникахъ и привидніяхъ, пробгавшія въ мозгу моемъ въ теченіи послднихъ пяти или шести дней, и человкъ, шедшій подл меня, началъ внушать мн страхъ. Внимательно вглядлась я въ него и не узнала въ немъ ни одного изъ людей моего мужа. Напротивъ, мн показалось, что это тотъ самый таинственный человкъ, котораго Сильвія утромъ такъ ловко ударила хлыстомъ по рук. Впрочемъ, мн некогда было разсмотрть хорошенько его одежду и лицо, закрытое большою соломенною шляпой, я видла только черную бороду, которая говорила мн, что это разбойникъ. Но такъ-какъ онъ былъ смиренъ и не говорилъ ни слова, то я мало-по-малу успокоилась. Я не знаю всхъ лсничихъ и поселянъ, любителей охоты, которые, заслышавъ въ долин звукъ охотничьяго рога, съ позволенія Жака присоединяются къ намъ и которыхъ часто мой мужъ, на возвратномъ пути, приглашаетъ закусить съ нашими псарями. Почти вс они носятъ блузы и соломенныя шляпы. Какъ бы то ни было, я напала успокоиваться и думать, что Сильвія способна ударить псаря точно такъ же, какъ и негра. По этому я осмлилась заговорить съ моимъ проводникомъ и спросила его, нельзя ли мн уже хать одной.— ‘О, нтъ еще!’ отвчалъ онъ. Звукъ голоса, почти-умоляющее выраженіе отвта такъ мало свидтельствовали, что это псарь, что я снова начала бояться. Будь у меня мужество Сильвіи, думала я, ударила бы я хлыстомъ этого разбойника, и въ то время, какъ онъ сталъ бы съ изумленнымъ видомъ потирать руки, я поскакала бы въ галопъ и догнала бы прочихъ охотниковъ. Но, во-первыхъ, на это не достанетъ у меня духа, а во-вторыхъ, если это точно нашъ слуга, то я поступлю самымъ дерзкимъ и страннымъ образомъ. Среди такихъ размышленій, я увидла, однакожь, что мы приближаемся къ верховымъ, и въ ту минуту, какъ я хотла толкнуть лошадь ногой, чтобъ освободить ее изъ рукъ таинственнаго человка, онъ полу-обернулся ко мн, и, поднявъ руку, раскрылъ рукавъ своей блузы. Въ рукав блеснулъ мой браслетъ. У меня недостало силъ закричать, а незнакомецъ, выпустивъ изъ рукъ узду моей лошади, остановился на краю дороги и сказалъ мн вполголоса странныя слова: ‘надюсь на васъ’. За тмъ онъ исчезъ въ чащ деревьевъ, и я, полумертвая отъ страха, поскакала въ галопъ.
Больше всего меня мучитъ и огорчаетъ то, что роковая судьба утвердила между мной и этимъ человкомъ какую-то тайну. Теперь я вижу, какія непріятности могутъ выйдти отъ браслета и не смю сказать о томъ Жаку. Что, если онъ вздумаетъ отъискать незнакомца и вызоветъ его на дуэль? Что, если онъ станетъ обвинять меня въ неосторожности и втрености? Я очень-несчастна, я думала, что бросаю браслетъ самому Жаку, а незнакомецъ, поднявшій его, воображаетъ, можетъ-быть, что я романическая голова, которую легко вскружить поцалуемъ, схваченнымъ въ темнот, и аріей на гобо. Мн досадно теперь, зачмъ я не объяснила ему ошибки и не вытребовала у него браслета. Можетъ-быть, онъ отдалъ бы. Но я ршительно растерялась, такъ со мною бываетъ всегда, когда мн нужно хладнокровіе. Я пыталась узнать, что думаетъ Сильвія объ этомъ человк. Она говоритъ, что я глупа и что въ долин нтъ другаго человка, кром Жака. Мужчина, виднный садовникомъ, по его мннію, приходилъ воровать фрукты, человкъ игравшій на гобо — странствующій комедіантъ или путешествующій прикащикъ (commis-voyageur), который, вроятно, расположился на ночлегъ въ постояломъ дом въ деревн и вздумалъ перепрыгнуть черезъ ровъ, чтобъ потомъ похвастаться въ какомъ-нибудь эстамине романическимъ приключеніемъ на дорог. Что касается до человка, котораго Сильвія ударила хлыстомъ, она по-прежнему говоритъ, что это крестьянинъ, и я не смю сказать, что онъ получилъ отъ меня браслетъ, ибо мысль, что какой-нибудь прикащикъ или странствующій музыкантъ думаетъ, что это — залогъ моей благосклонности, причиняетъ мн крайнее огорченіе.
Какъ бы то ни было, объясненіе Сильвіи кажется мн довольно-вроятнымъ, еслибъ не боялась я бды, все открыла бы Жаку, и онъ, какъ слдуетъ, наказалъ бы дерзкаго незнакомца. Но этотъ незнакомецъ, можетъ-быть, храбрый и искусный дуэлистъ. Отъ мысли, что Жакъ впутается въ дло подобнаго рода, волосы у меня становятся дыбомъ. Буду молчать.

XXXIX.
Октавій къ г-ну …..

Долина Сен-Леонъ.

Ты не разъ говорилъ мн, мой милый Эрберъ, что я сумасшедшій, и я начинаю этому врить. Врно то, что я очень-доволенъ, будучи сумасшедшимъ, ибо безъ этого я былъ бы несчастливъ.
Если ты хочешь знать, гд я и чмъ занимаюсь, мн трудно будетъ отвчать теб. Я въ стран, въ которой никогда не бывалъ, которой не знаю, и въ которой не смю ходить иначе, какъ переодтый. Занятія мои состоятъ въ томъ, что я брожу вокругъ стараго замка, играю на гобо при сіяніи луны и время-отъ-времени получаю ударъ хлыстомъ по рук.
Вроятно, тебя мало изумилъ внезапный отъздъ мой: ты вдь зналъ, что Сильвія за мсяцъ до того ухала изъ Женевы. Ты вроятно подумалъ, что я поскакалъ догонять ее,— и не ошибся. Но ты, конечно, не полагалъ, что я погнался за нею безъ приглашенія и даже безъ позволенія ея. Сильвія покинула свое уединенное жилище на берегахъ Лемана съ тою странностью, которая обнаруживается во всхъ ея поступкахъ и въ-слдствіе одной изъ тхъ произвольныхъ идей, которыя приходятъ къ ней въ ту минуту, когда ее считаешь какъ-нельзя-боле спокойною и счастливою. Она — созданіе странное, не знаю, слишкомъ ли она страстна или слишкомъ-холодна для любви, но врно то, что она такъ прекрасна, такъ высоко стоитъ надъ другими женщинами, что мимо чьихъ глазъ пройдетъ она, тотъ наврное сойдетъ съ ума. Я зналъ, что Жакъ женатъ и думалъ, что она похала жить къ нему, ибо не разъ уже говорила она мн объ этомъ намреніи, когда была въ дурномъ расположеніи духа или хотла разсердить меня. Но я не зналъ, гд теперь Жакъ, въ Турени или въ Дофин, ибо въ гордой записк, которую Сильвія оставила мн въ своемъ швейцарскомъ домик, она не соблаговолила сказать, куда направила стопы свои, поэтому ршительно на-угадъ похалъ я сюда. Я поселился въ хижин стараго, корыстолюбиваго и угрюмаго лсничаго, котораго выбралъ своимъ хозяиномъ именно за его недобрый видъ, онъ за деньги готовъ, пожалуй, помочь мн перерзать здсь всхъ мужчинъ и похитить всхъ женщинъ. Итакъ, если хочешь знать теперешнее мое положеніе, то вообрази себ лсъ, самую романическую долину въ свт, и меня, по одежд боле похожаго на браконьера, чмъ на честнаго человка, въ-самомъ-дл, подъ покровительствомъ моего хозяина, я тайно стрляю дичь и каждый вечеръ готовлю вмст съ нимъ ужинъ, добытый съ ружьемъ въ рукахъ, сплю на жесткой кровати, прочитываю нсколько главъ романа въ тни высокихъ дубовъ, по-временамъ, какъ графъ Альмавива, длаю сантиментальныя и таинственныя прогулки вокругъ жилища жестокой красавицы, и пишу къ теб, держа бумагу на колняхъ, при свт факела. Смшне всего то, что я длаю это серьзно, и грустенъ и влюбленъ, какъ дикій голубь. Сильвія составляетъ отчаяніе моей жизни, и я отдалъ бы одну руку, чтобъ судьба избавила меня отъ встрчи съ нею. Ты отчасти знаешь ее и можешь понять, сколько человкъ, въ которомъ такъ мало шарлатанства, какъ во мн, долженъ страдать отъ ея романическихъ прихотей и гордаго презрнія ко всему, что выходитъ за предлы идеальнаго міра, въ которомъ она замыкается. Правда, я самъ отчасти виноватъ въ своемъ несчастіи. Я обманулъ ее, или лучше сказать обманулся самъ, увряя ее, что я бглецъ изъ этого міра и чувствую себя способнымъ возвратиться въ него. Да, дйствительно я такъ думалъ и въ первые дни былъ совершенно такимъ человкомъ, какого она должна была или могла любить. Но мало-по-малу безпечность и втреность моего характера взяли верхъ. Разсудокъ снова заговорилъ во мн и Сильвія явилась мн такой, какова она дйствительно, энтузіасткой, все преувеличивающей, немножко-сумасбродной.
Но это открытіе не могло помшать мн любить ее страстно. Восторженность, отъ которой провинціальныя двушки становятся иногда такъ смшны, длала Сильвію столь прекрасною, столь поразительною, столь вдохновенною, что въ этомъ-го, можетъ-быть, и заключается величайшая прелесть ея и неодолимое очарованіе. Не она получила отъ Бога этотъ даръ на свою бду и на бду любовниковъ, потому-что можетъ внушать удивленіе къ себ, и убждать въ своихъ идеяхъ не можетъ. Гордая до безумія, она хочетъ дйствовать, какъ-будто мы живемъ еще въ золотомъ вк, и утверждаетъ, что всякій, кто осмливается подозрвать ее, низокъ и развратенъ. Я погибъ въ ея мнніи съ той минуты, какъ началъ смотрть съ безпокойствомъ на странность ея поведенія и ревновать къ ней по причин вольности ея поступковъ, низвергнутый изъ этой небесной страны, гд возсдалъ я рядомъ съ нею, я упалъ въ грязный міръ людей, куда эта прекрасная сильфида никогда не ступала своей ножкой, выточенной изъ слоновой кости. Съ этой минуты, любовь наша была рядомъ разрывовъ и примиреній. Помню, разъ я съ грустію разсказывалъ теб одну изъ такихъ ссоръ и ты сказалъ: ‘на что же ты жалуешься?’ Ахъ, мой другъ! можетъ-быть, ты знаешь женщинъ, но не знаешь Сильвіи. Въ ея глазахъ, малйшій проступокъ иметъ страшную важность, и каждая новая ошибка, роетъ могилу, въ которой похороняется часть любви ея. Правда, она прощаетъ, но это прощеніе хуже ея гнва. Гнвъ пылокъ и полонъ чувства: прощеніе Сильвіи холодно и неумолимо, какъ смерть. Терзаемый подозрніями, мучимый неизвстностью, то опасаясь быть игрушкой самой отчаянной кокетки, то боясь оскорбить чистйшую женщину, я жилъ несчастно подл нея, и не имлъ силы навсегда разстаться съ нею. Двадцать разъ прогоняла она меня отъ себя, и двадцать разъ, тщетно пытавшись жить безъ нея, приходилъ я просить у ней помилованія. Въ первые дни своего изгнанія, я радовался, что получилъ наконецъ свободу и покой. Но скоро скука раждала во мн сожалніе о тревогахъ и благородныхъ страданіяхъ страсти. Я окидывалъ глаза кругомъ, искалъ новой любви, лность моего ума и дятельность моего характера равно удаляли меня отъ другихъ женщинъ. Характеръ заставлялъ меня предпочитать имъ охоту, рыбную ловлю, вс т сельскія удовольствія, которыя Сильвія раздляла со мною. Умъ мой боялся снова пойдти въ ученье и покуситься на новое завоеваніе. Да, притомъ, какая женщина красотою, умомъ, чувствительностью и благородствомъ сердца можетъ сравниться съ Сильвіей? Да, когда теряю ее, отдаю ей справедливость, удивляюсь и досадую, какъ могъ я подозрвать столь великую женщину, гордое поведеніе которой доказываетъ мн, до какой степени она неспособна ко лжи. Но когда снова сойдусь съ ней, опять страдаю отъ ея крутаго и непреклоннаго характера, отъ ея пылкаго нрава, отъ ея нетерпящаго мистицизма и странныхъ требованій. Она не хочетъ быть снисходительной ни къ одному моему несовершенству, не прощаетъ ни одного моего недостатка, изъ всего извлекаетъ она доводъ, чтобъ доказать, какъ душа ея выше моей, а для любви нтъ ничего пагубне этого взаимнаго разбора двухъ сердецъ, желающихъ превзойдти другъ друга. Сердце мое скоро утомляется этою борьбою, мн гораздо-лучше кажется любовь не столь трудная и не столь возвышенная. Сильвія обременяетъ меня своимъ презрніемъ и иногда съ такимъ жаромъ и краснорчіемъ доказываетъ мн бдность моего сердца, что я убждаюсь, что вовсе не рожденъ для любви. Но если это правда, зачмъ же я созданъ, къ чему назначилъ меня Богъ въ этомъ мір? Не вижу, къ чему влечетъ меня мое призваніе. Нтъ у меня ни одной сильной страсти: я не игрокъ, не развратникъ, не поэтъ, люблю искусства, довольно-свдущъ въ нихъ и могу находить въ нихъ отдыхъ и развлеченіе, но они не могутъ быть главнымъ моимъ занятіемъ. Свтъ скоро надодаетъ мн, чувствую потребность имть въ немъ какую-нибудь цль, но только одна цль кажется мн достойною желанія — любить и быть любимымъ. Можетъ-быть, я былъ бы счастливе и умне, если бъ у меня была какая-нибудь должность, какое-нибудь опредленное занятіе, но скромное состояніе мое, ничмъ-не разстроенное, даетъ мн свободу предаваться праздной жизни, къ которой привыкъ я. Не могу принудить себя теперь къ какой-нибудь работ. Люблю деревенскую жизнь, но не безъ подруги, которая въ лон этой матеріальной жизни, гд скоро овладлъ бы мною ужасъ одиночества, заставляла бы меня вкушать удовольстія ума и сердца. Можетъ-быть, я способенъ къ брачной жизни, люблю дтей, тихъ, степененъ, и думаю, былъ бы отличнымъ гражданиномъ въ какомъ-нибудь второстепенномъ город нашей мирной Гельвеціи. Я могу пріобрсть уваженіе, какъ земледлецъ и отецъ семейства, но мн хочется, чтобъ жена моя была немножко-пообразованне тхъ, которыя съ утра до вечера вяжутъ синіе чулки. Иначе, я самъ, пожалуй, огрубю, почитывая журналъ и покуривая трубку среди моихъ почтенныхъ согражданъ, среди кружекъ съ пивомъ, почти такъ же простыхъ и смирныхъ, какъ и мои сограждане.
Наконецъ, мн надо съискать жену ниже Сильвіи, но выше всхъ знакомыхъ мн женщинъ. Прежде же всего, надо вылечиться отъ любви къ Сильвіи,— а это такая болзнь, отъ которой едвали скоро освободится душа моя.
Не зная, что длать, я пріхалъ сюда, чтобъ еще разъ попробовать счастья. Сначала я намренъ былъ, по обыкновенію, кинуться къ ногамъ ея, но потомъ мн вздумалось пошпіонить за ней, развдать мннія о ней тхъ, которые ее окружаютъ, узнать ее, видть такъ, чтобъ она и не подозрвала моего присутствія, и разъ-навсегда уничтожить подозрнія, которыя такъ часто мучили меня и будутъ еще, можетъ-быть, мучить — потому-что Сильвія обладаетъ необыкновеннымъ талантомъ возбуждать ихъ, питая глубокое презрніе къ самымъ нетруднымъ объясненіямъ, и моя бдная голова проворно создаетъ себ жестокія мученія. Я не получилъ еще свдній, какихъ искалъ, потому-что повелительница моя Сильвія живетъ здсь только три недли, и объ ней нтъ еще у мстныхъ жителей никакихъ слуховъ. Еслибъ она знала, что я задумалъ, никогда не простила бы меня, но она едва-ли узнаетъ, потому-что курсъ моихъ наблюденій почти кончился. Вчера она узнала меня, переодтаго, и обошлась со мной очень-дерзко. Итакъ, я долженъ буду явиться къ ней. Жакъ знаетъ меня и скоро можетъ открыть мое тайное жилище. Они, пожалуй, станутъ вмст смяться на мой счетъ, если я не ршусь прійдти къ нимъ и посмяться вмст съ ними надъ самимъ-собою.
Жакъ, конечно, прекрасный человкъ, но холодный характеръ и осторожность его въ обращеніи до-сихъ-поръ не позволяли мн сблизиться съ нимъ, притомъ я страшно ревновалъ его къ Сильвіи. Теперь у меня есть доказательства, что я былъ неправъ и грубъ въ своихъ подозрніяхъ. Но я сердитъ на него за то, что онъ отчасти былъ виновникомъ гордости, съ какою Сильвія отказывала мн въ объясненіи родства и отношеній между ними, сердитъ на него за то, что онъ служилъ Сильвіи типомъ всего, что есть великаго и прекраснаго въ мір, единственною душою, достойною парить на одной линіи съ ея душой въ области эмпирея,— однимъ словомъ, предметомъ любви платонической и романическаго обожанія, къ которому я уже не ревную, но которое все еще сильно огорчаетъ меня. Тмъ не мене, я готовъ быть во всякомъ случа другомъ и покорнйшимъ слугою Жака, но если бы прежде, чмъ пожать ему руку, удалось мн хоть немножко досадить ему и отмстить Сильвіи, показавшись влюбленнымъ въ другую, то я былъ бы очень-доволенъ. Я пустился на новое дурачество: чтобъ объяснить его теб, я долженъ сказать, что у Жака молоденькая розовенькая жена, она не такая красавица, какъ Сильвія, но ужь конечно гораздо-любезне ея,— и, наврное, ея душа, романическая по-своему, не такъ горда и не такъ жестока. Въ этомъ ручается мн браслетъ, кинутый мн ею въ окно съ очень-невинными словами, въ то время, какъ я думалъ, что страстные звуки моего гобоя слушаетъ моя тигрица. Я не волокита и, разумется, не стану хвастаться такимъ успхомъ, потому-что не знаю еще, видла ли она меня въ лицо, и этотъ залогъ, можетъ-быть, выманенъ звукомъ гобоя, упоеніемъ весенняго вечера и мечтой, какія нердко приходятъ въ головы пансіонеркамъ въ каникулы. Я — человкъ честный и до того неловкій герой романа, что не могу серьзно употребить во зло этого маленькаго кокетства, но отъ-чего же мн не продлить еще романа на нсколько дней? Я началъ поцалуемъ, который, можетъ-быть, оставилъ какое-нибудь ощущеніе въ сердц блокурой Фернанды, когда она узнала, что не мужъ, а кто-то другой обнялъ ее, въ темнот, вмст съ Сильвіей. Не правда ли, ты думаешь, что я сдлался съ горя негодяемъ, хоть по природ вовсе не негодяй? Правду сказать, въ тотъ вечеръ я былъ занятъ только Сильвіей, я вошелъ въ стеклянныя двери гостиной изъ сада, съ намреніемъ предстать предъ Сильвіей и открыто просить прощенія въ своихъ проступкахъ. Он играли на фортепьяно, было темно, он и не замтили, какъ я вошелъ. Сажусь на софу. Одна изъ нихъ подходитъ къ соф и садится подлъ меня. Я хотлъ заключить ее въ свои объятія, но услышалъ за фортепьяно голосъ Сильвіи. Я выслушалъ ихъ сантиментальный разговоръ, и въ эту минуту, когда онъ открыли меня, я поцаловалъ Сильвію и хотлъ говорить, по Фернанда, принявъ меня за мужа, и услышавъ поцалуй, данный мною Сильвіи, какъ ревнивый ребенокъ, подставила мн свое личико. Скажи пожалуйста, отказался ли бы ты отъ такого предложенія. Не знаю какъ, въ темнот, губы мои встртились съ ея губками. Признаюсь, это приключеніе такъ смутило меня, что я убжалъ, не открывъ, что я — не Жакъ. Посл этого, я узналъ отъ моего хозяина, дяди Розетты, горничной этихъ дамъ, что Фернанда — въ паническомъ страхъ, что она трепещетъ, услышавъ шелестъ листьевъ въ саду, шорохъ мыши въ замк. Для дерзкаго шалуна ничего нтъ удобне, какъ подобные страхи и обмороки красавицы, къ счастію Фернанды, я не дерзокъ и не влюбленъ до такой степени.
Но эти приключенія забавляютъ, занимаютъ меня, мн двадцать-четыре года, мн это очень-позволительно. Прекрасная погода, лунная ночь, эта дикая и живописная долина, эти тнистыя и таинственныя рощи, этотъ почтенный замокъ, важно возсдающій на скатъ холма, эти охотники, быстро скачущіе по долин и оглашающіе ее лаемъ собакъ и звукомъ роговъ, эти дв охотницы, прекрасне всхъ нимфъ Діаны, — одна брюнетка, высокая, гордая, отважная, другая — блондинка, робкая и сантиментальная, безъ шума, на чудесныхъ коняхъ скачущія по лсному мху, — все это похоже на сновидніе, и мн не хотлось бы проснуться.

XL.
Фернанда къ Клеманс.

Исторія эта запутывается и не-шутя начинаетъ меня безпокоить. Весьма-дурно сдлала я, что утаила все это отъ Жака, и теперь, каждый день молчаніе увеличиваетъ мою вину, и я, дйствительно, боюсь его упрековъ и гнва. Гнвъ Жака! я не знаю еще, что это такое, и не думаю, чтобъ онъ когда-нибудь мн его выказалъ, но можетъ ли мужъ спокойно выслушать, что его жена приняла отъ другаго объясненіе въ любви?
Да, Клеманса, вотъ до чего довела меня роковая ошибка съ браслетомъ. Вчера вечеромъ, я была въ своей комнат съ дтьми и Розеттою, дочь казалась мн больною, не могла заснуть, я сказала Розетт, чтобъ она унесла свчу, которая, можетъ-быть, ее безпокоила. Нсколько времени я пробыла въ темнот, малютка была у меня на колняхъ, и я старалась убаюкать ее пніемъ, но она кричала все сильнй и сильнй, и это начинало меня безпокоить, какъ вдругъ, на другомъ конц моей комнаты, послышался жалобный и тихій звукъ гобоя. Малютка моя тотчасъ умолкла и, какъ-бы восхищенная, начала слушать, что касается до меня, я удерживала дыханіе: отъ изумленія и страха я почти лишилась движенія. Незнакомецъ былъ въ моей комнат, наедин со мною! Я не смла ни кликать на помощь, ни бжать. Розетта вошла, какъ-только гобой умолкъ, и удивилась, видя, что малютка притихла и успокоилась. ‘Поди, принеси свчу, скоре, скоре’ — сказала я ей: ‘я ужасно боюсь, зачмъ ты оставила меня одну?’ — Вамъ опять, отвчала она:— прійдется остаться одной, покуда я сбгаю внизъ за свчою.— ‘Ахъ, Боже мой! Зачмъ же нтъ ея у тебя? Нтъ! не ходи, не оставляй меня. Ты ничего не слыхала, Розетта? Нтъ ли кого-нибудь съ нами въ комнат?’ — Я никого не вижу, кром васъ, дтей и себя, и кром флейты ничего не слыхала. ‘Кто же это игралъ на флейт?’ — Не знаю, вроятно, баринъ, кто же другой уметъ у насъ играть?— ‘Ты здсь, Жакъ’? вскричала я:— ‘если это ты, не забавляйся, пожалуйста, моимъ испугомъ, я умру отъ страха’. Я очень-хорошо знала, что это не Жакъ, но говорила такъ для того, чтобъ принудить мучителя объясниться или бжать. Никго не отвчалъ. Розетта открыла занавсы, при свт луны осмотрла вс закоулки комнаты, и никого не нашла. Вроятно, ей показались очень-сомнительными мои опасенія, и мн самой стало стыдно ихъ, я велла ей сходить за огнемъ, и когда она вышла изъ комнаты, заперла за ней дверь. Но это было безполезно, потому-что незнакомецъ вошелъ въ окно. Не знаю, какъ онъ это сдлалъ, спустился ли съ верхней галлереи на ставень моего окна, или влзъ снизу по лстниц, дло въ томъ, что онъ прошелъ въ окно такъ же спокойно, какъ-будто въ дверь. Гнвъ придалъ мн силы, я кинулась впередъ, стала передъ колыбелью моихъ дтей и начала звать на помощь, но онъ сталъ на колни среди комнаты и сказалъ мн тихимъ голосомъ: ‘Не-уже-ли вы боитесь человка, который готовъ умереть за васъ, чтобъ доказать вамъ свою преданность?’ — Не знаю, кто вы, отвчала я дрожащимъ голосомъ: — но врно одно, что вы поступаете очень-дерзко, входя такимъ образомъ въ мою комнату, уйдите, уйдите, и не показывайтесь мн никогда на глаза, иначе я скажу мужу о вашемъ поступк.— ‘Нтъ, вы не сдлаете этого’ сказалъ онъ, приближаясь ко мн: — ‘вы сжалитесь надъ человкомъ, находящимся въ отчаяніи.’ Я увидла въ эту минуту браслетъ, и мн вздумалось вытребовать его. Я потребовала его повелительнымъ голосомъ и поклялась, что, бросая его, думала, что бросаю мужу. ‘Я готовъ вамъ во всемъ повиноваться’, сказалъ онъ съ видомъ покорности: ‘возьмите его, но знайте, что вы отнимаете у меня единственное счастіе, единственную надежду моей жизни.’ Тутъ онъ снова сталъ на колни подл меня и протянулъ ко мн руку. Я не смла сама взять браслета, надо было для этого коснуться руки, или по-крайней-мр платья его, и я считала это неприличнымъ. Онъ подумалъ, вроятно, что я въ нершимости, и сказалъ: ‘такъ вы имете состраданіе ко мн, вы согласны оставить его у меня, не такъ ли?’ Онъ схватилъ мою руку и нагло поцаловалъ ее нсколько разъ. Я начала кричать, и въ сосдней галлере тотчасъ послышались шаги, но прежде, чмъ отворилась дверь, незнакомецъ, какъ кошка, исчезъ въ окно.
Жакъ и Сильвія начали стучать въ запертую дверь, которой я и не думала отворять, хоть и кричала, чтобъ они ради Бога входили скорй. Это роковое обстоятельство, что дверь была заперта въ то время, какъ незнакомецъ вошелъ въ мою комнату, воспрепятствовало мн разсказать все, какъ было, я сказала только, что услышала игру на гобо, послала Розетту за огнемъ, и она, вроятно, по ошибк заперла дверь, что мн почудился шумъ въ комнат и я совершенно растерялась. Такъ-какъ Жакъ и Сильвія считаютъ меня пугливою до крайности, то меня больше и не разспрашивали. Розетта увряла, что, проходя по галлере, слышала гобой, искали въ дом, въ саду — не нашли никого и ршили, смясь, послать за отрядомъ жандармовъ, чтобъ покараулить меня. Сильвія отъискала доломанъ и киверъ Жака, надла ихъ вмст съ фальшивыми усами, вытянулась передо мной, съ саблею въ рукахъ, и куда ни шла я по комнат, туда и она шла за мною, какъ-бы конвоируя меня. Она мила, какъ ангелъ, въ этомъ костюм. Мы смялись до полуночи, и остальная часть ночи прошла очень-спокойно. Но душа моя сильно встревожена! Чувствую, что я впуталась въ какое-то глупое приключеніе, которое, можетъ-быть, будетъ имть роковыя слдствія. Дай Богъ, чтобъ они обрушились только на одну меня!

Четвертокъ.

Я получила слдующую записку, которую отдалъ Розетт ея дядя: ‘Прекрасная я добрая Фернанда, не сердитесь на меня и не ошибайтесь на счетъ моего поведенія. Вы можете спасти меня отъ вчнаго несчастья и сдлать счастливйшимъ изъ друзей и любовниковъ, я люблю Сильвію и былъ нкогда ею любимъ. Не знаю, чрезъ какое неизгладимое преступленіе я потерялъ ея довренность и заслужилъ гнвъ. Я откажусь отъ нея только съ жизнію, и надюсь на васъ, только на одну васъ. Я знаю, у васъ такая любящая душа,— я васъ знаю больше, чмъ вы думаете. Браслетъ, который вы думали отдать вашему мужу и который я возвращу вамъ, если вы не уступите его святой дружб брата,— есть въ моихъ глазахъ залогъ довренности и спасенія. Простите, что я испугалъ васъ, я надялся тайно говорить съ вами, вижу, что это невозможно, если вы сами не сдлаете мн этой милости, и вы для меня ее сдлаете, не правда-ли, прекрасный ангелъ? Ваше назначенье на земл утшать несчастныхъ. Я васъ буду ожидать сегодня подъ большимъ вязомъ, у четырехъ дорогъ, при вход въ Вальбрнъ. Если хотите, приходите въ сопровожденіи какого-нибудь надежнаго человка, только не вашего мужа. Онъ меня знаетъ, и, мн кажется, я пользуюсь его уваженіемъ и дружбою, но въ настоящую минуту, онъ противъ меня, и если вы не постараетесь меня оправдать, я не надюсь снова пріобрсть его расположеніе. Если вы не прійдете, я положу браслетъ подъ камнемъ большаго вяза, вы прикажете тамъ его взять, но онъ будетъ запятнанъ кровью.’

‘Октавій’.

Что ты объ этомъ думаешь? Но къ-чему эти вопросы? Ты отвтишь мн черезъ недлю, а сегодня вечеромъ я должна уже на что-нибудь ршиться. Назначить свиданіе молодому человку, — когда я знаю еще, что Жакъ къ нему нерасположенъ, — для того, чтобъ помирить его съ Сильвіею, большое, можетъ-быть, неблагоразуміе въ глазахъ свта. Но по совсти я не вижу въ этомъ ничего худаго. Впрочемъ, вс невыгоды падаютъ на одну меня, я могу разсердить Жака и подвергнуться его упрекамъ, но за то, если мн удастся, окажу услугу Сильвіи и Октавію, и, можетъ-быть, упрочу счастіе ихъ на всю жизнь, потому-что безъ любви нтъ счастія. Напрасно Сильвія скрываетъ свое горе: я знаю теперь, почему вс мысли ея такъ печальны, почему будущее для нея мрачно. Если она мало любитъ этого человка, онъ долженъ быть выше людей обыкновенныхъ, онъ долженъ имть прекрасную душу, потому-что Сильвія такъ-разборчива въ своихъ чувствахъ, такъ-горда, что не можетъ привязаться къ существу, которое не было бы этого достойно. Вижу теперь, что она узнала своего любовника въ этомъ охотник, котораго желаніе быть предупредительнымъ такъ строго наказала, и что въ удар хлыстомъ, сопровождаемомъ совершеннымъ молчаніемъ, заключается боле злой насмшки, нежели истиннаго гнва. Бьюсь объ закладъ, что она сгараетъ желаньемъ видть его у ногъ своихъ, — иначе быть не можетъ, Октавій влюбленъ въ нее до безумія, потому-что употребляетъ вс средства отъискать ее. Онъ очень-хорошъ собою, по-крайней-мир такъ мн показалось, когда я увидала его въ своей комнат, при лунномъ свт.— Жакъ строгъ, неумолимъ, онъ почти какъ съ мужчиною обходится съ Сильвіею, онъ не угадываетъ слабостей женскаго сердца и не понимаетъ такъ, какъ я понимаю, сколько скуки и страданія въ ея самоотверженіи. Если я откажусь помогать имъ въ примиреніи, тогда, можетъ-быть, навсегда погибло счастье Сильвіи, можетъ-быть, она обречетъ себя на вчное уединеніе, — а этотъ молодой человкъ, что если онъ убьетъ себя? Мн кажется, онъ способенъ на это, потому-что дйствительно влюбленъ въ Сильвію.
Что длать? Не знаю, на что ршиться. Къ-счастію, у меня до вечера еще довольно времени, и я могу все обдумать…

XLI.
Октавій къ Герберу.

Дла мои, начинавшія запутываться, я поспшилъ привести въ такое положеніе, въ какомъ они быть должны. Фернанда приняла мои шутки за истину, — но время настало ее разуврить, иначе, я подвергался опасности или быть открытымъ ею и представленнымъ ея мужу, или просто видть себя принужденнымъ искать ея любви. Я не хотлъ ни того, ни другаго. Можетъ-быть, мн легко было бы, при помощи робкаго и чувствительнаго характера этой женщины, обратить дло въ собственную пользу и въ короткое время сдлать много успховъ. Женщины, подобныя Сильвіи, могутъ быть покорены только любовью, напротивъ, или я жестоко ошибаюсь, или т, которыя походятъ на Фернанду, позволяютъ овладть собою сами не зная для чего, — разв для того, чтобъ прійдти въ отчаяніе на другой день. Я не думаю, чтобъ Ловеласъ на моемъ мст поступилъ бы такъ добродтельно, но не имю чести быть господиномъ Ловеласомъ, и потому дйствую по-своему, въ чемъ, впрочемъ, не вижу ничего дурнаго. Воспользоваться чувствами молодой женщины, не имя къ ней любви, предать ее стыду и гнву, обратившись тотчасъ въ ея глазахъ къ другой, было бы дломъ не только подлаго, по и глупаго человка. Разумется, обладая той и другой, я наконецъ былъ бы прогнанъ и презрнъ ими обими, а я не знаю, воспоминаніе о томъ, что одинъ часъ держалъ Фернанду въ своихъ объятіяхъ, стоитъ ли счастья быть въ-продолженіи года только возл Сильвіи.
Итакъ, я вдругъ прекратилъ эту интригу, принявшую очень-глупый оборотъ, но будучи столько легкомысленъ, что не могъ ршиться уничтожить свой романъ въ одинъ день, я взялъ Фернанду въ повренныя и покровительницы, написалъ ей очень-сантиментальное письмо, въ которомъ, отчасти съ лестью, отчасти съ преувеличеніемъ и ложью, предлагалъ ей назначить свиданіе, для того, чтобъ мы могли поговорить о важномъ дл моего примиренія съ Сильвіею. Я устроилъ планъ своихъ дйствій такъ, чтобъ имть возможность какъ-можно-доле длить таинственное, но невинное сношеніе съ моимъ прекраснымъ адвокатомъ. Итакъ, еще нсколько дней я буду наслаждаться и свтомъ луны, и призывными звуками моего гобоя, прогулками по зеленому мху, мельканіемъ благо платья сквозь деревья, записками изъ-подъ камня большаго вяза, — словомъ, всмъ тмъ, что есть лучшаго въ страсти, т. е. ея принадлежностями. Не правда ли, я дитя? Да еслибъ и такъ, я этого не стыжусь. Ужь давно мн грустно и скучно…

XLII.
Фернанда къ Клеманс.

Наконецъ, я ршилась идти утшать несчастнаго любовника. Говори, что хочешь, но мн кажется, что я хорошо сдлала, потому-что чувствую себя счастливою и растроганною. Я взяла съ собою Розетту, приказавъ ей сперва строго молчать (она уже все знала), и мы вмст были у большаго вяза. Несчастливецъ съ восторгами радости и признательности пришелъ ко мн. Октавій прекрасный молодой человкъ, и я теперь уврена, что онъ достоинъ Сильвіи. Онъ разсказалъ мн вс свои страданія, описалъ характеръ Сильвіи, свой собственный, чтобъ дать понять, какъ часто они другъ на друга сердились, не имя на то никакой явной причины. Знаешь ли, что этотъ разсказъ сдлалъ на меня странное впечатлніе: мн казалось, что я читаю исторію моего собственнаго сердца въ послдній годъ… Бдный Октавій! мн больше жаль его, нежели сколько онъ думаетъ, я понимаю его несчастіе. Не знаю, должна ли я совтовать ему забыть навсегда эту любовь и искать души боле-похожей на его душу. Да, это то же страданіе, та же судьба, какъ и у меня! Голова юная, доврчивая, неопытная, подобная моей, въ борьб съ характеромъ гордымъ, упорнымъ и спокойнымъ, подобнымъ характеру Жака… Теперь, когда онъ ближе познакомилъ меня съ Сильвіею, я вижу, что она сестра моего мужа, если же она только его воспитанница, то какъ врно, какъ точно онъ передалъ ей свои способъ мыслить и любить!.. Зачмъ они не супруги? они были бы равны другъ другу.
Да, теперь я вижу, примиреніе это не легко, а можетъ-быть и совсмъ-невозможно. Мы ни на что не ршились съ Октавіемъ въ этомъ первомъ свиданіи, я не могла остаться боле часа, который весь былъ употребленъ на объясненія ихъ взаимныхъ отношеній. Онъ общалъ мн сказать завтра, что нужно длать, — и такъ, я опять вечеромъ буду тамъ. Мн очень-легко быть въ отсутствіи цлый часъ, не давая этого замтить въ замк. Жакъ и Сильвія любятъ оставаться одни, чтобъ на свобод предаваться своему мрачному философствованію, и потому не заботятся о томъ, что я длаю въ это время. Притомъ же, Богъ-знаетъ, любитъ ли меня столько Жакъ, чтобъ быть ревнивымъ!
Ахъ, какъ измнилось время, мой бдный другъ! Правда, мы счастливы теперь, если счастье состоитъ въ спокойствіи и отсутствіи упрековъ, по какая разница съ первымъ временемъ нашей любви? Тогда живая радость, постоянный восторгъ обитали въ насъ, и душа наша, исполненная страсти, была также тиха и ясна. Кто уничтожилъ этотъ покой? Кто похитилъ это счастье? Не думаю, чтобъ я одна была всему причиною. Конечно, отчасти и я виновна, но мн кажется, что съ существомъ боле-несовершеннымъ и боле-сниходительнымъ, нежели Жакъ, эти первыя страданія неослабили-бы нашей связи, но боле скрпили бы ее. Отъ-чего Октавій, не смотря на вс жестокости и странности Сильвіи, съ каждымъ днемъ все боле и боле ее любитъ, по мр усиленія мукъ, которыя онъ отъ нея терпитъ? Отъ-чего Жакъ не хочетъ со мною сдлаться дитятею, какъ Октавій невольникомъ и терпливою жертвою съ Сильвіею? Теперь Жакъ кажется довольнымъ, потому-что наши дти отвлекаютъ меня отъ него, а Сильвія его отъ меня, онъ не ревнуетъ меня къ дтямъ, а я ревную его къ сестр, по-видимому, между нами существуетъ только дружба, и онъ не страдаетъ отъ этого, тогда-какъ я провожу ночи въ слезахъ, оплакивая нашу любовь.— Эта Сильвія съ своей желзной душой… ужели это женщина? Не долженъ ли Жакъ предпочесть ту, которая умретъ, потерявъ его,— женщин всегда готовой ко всякимъ несчастіямъ, всегда увренной, что она утшится во всемъ? Да, въ этомъ мір любятъ только себ подобнаго. Но отъ-чего же я все-таки люблю Жака? Вся его сила, все его величіе не длаютъ любви его столь же прочною и столь великодушною, какъ моя любовь.
Сильвія такъ же мало занимается Октавіемъ, какъ-будто онъ совсмъ не существуетъ, однакожь она знаетъ, что онъ здсь и пріхалъ сюда для нея. Она спитъ, поетъ, читаетъ, говоритъ съ Жакомъ о звздахъ и лун и не удостаиваетъ ни однимъ взглядомъ своего преданнаго любовника, который плачетъ у ногъ ея. Не смотря на то, Октавій достоинъ лучшей участи и боле-нжной любви. Онъ такъ мило-краснорчивъ, сердце его такъ чисто,— черты лица его такъ выразительны. Я едва его знаю и уже чувствую къ нему дружеское расположеніе: такъ умлъ онъ тронуть меня своей судьбою и безъискуственно раскрыть предо мной всю свою душу! Какъ бы мн хотлось помирить его съ Сильвіей и оставитъ ихъ на долго съ нами! Какой бы прекрасный другъ онъ былъ для меня! какъ было бы намъ хорошо жить. Въ-четверомъ? Я употребила вс возможныя старанія, чтобъ осуществитъ эту прекрасную мечту, это будетъ доброе дло, и Богъ благословитъ, можетъ-быть, мою любовь за то, что я возобновила любовь Октавія и Сильвіи.

XLIII.
Октавій къ Фернанд.

Вы оставили меня въ этотъ вечеръ до-того утшеннымъ, до-того счастливымъ, мой прекрасный другъ, мой милый ангелъ-хранитель, что я, вступая въ свой домикъ, подъ папоротниковую крышу, чувствую нужду васъ благодарить и высказать вамъ всю надежду, всю признательность моего сердца. Да, вы успете, вы сами сказали, что непремнно этого хотите: вы станете на колни со мною, чтобъ умолять гордую Сильвію, и — побдите ея упорство. Да услышитъ васъ Богъ! Какъ хорошо я сдлалъ, обратившись къ вамъ и понадявшись на вашу доброту! Ваша наружность не обманула меня, вы точно это ангельское существо, краснорчиво выразившееся въ вашихъ большихъ глазахъ, въ вашей кроткой улыбк и въ этой таліи, граціозно наклоненной, подобно нжному цвтку, и въ этихъ русыхъ волосахъ, позолоченныхъ лучомъ солнца. Когда я васъ увидлъ въ первый разъ, я былъ спрятанъ въ парк, и вы прошли мимо меня съ книгою въ рукахъ. Увидвъ женщину, я думалъ, что вы были та, которую я искалъ.
Въ-самомъ-дл, вы были тогда посланницею милосердаго Бога.— Я скрылся за листьями и оттуда смотрлъ на васъ, пока вы медленно шли мимо. Вы точно держали книгу, но время-отъ-времени поднимали къ горизонту меланхолическій, разсянный взоръ, вы также, казалось, не были счастливы, и если нужно, чтобъ я вамъ все сказалъ, Фернанда,— вы не такъ счастливы, какъ этого заслуживаете. Когда я вамъ разсказывалъ свои страданія, они, казалось, находили отголосокъ въ вашемъ сердц, когда я говорилъ вамъ, что любовь бываетъ чаще первымъ изъ золъ, нежели первымъ изъ благъ, тогда вы произносили: о! да, голосомъ невыразимо-грустнымъ.— О, моя добрая Фернанда, если вамъ нуженъ другъ, братъ, если я могу быть такъ счастливъ, чтобъ оказать вамъ эту услугу, по-крайней-мр, облегчить ваши мученія, плача, рыдая съ вами, то посвятите меня въ эти святыя слезы, и да поможетъ мн Богъ возвратить вамъ то добро, которое вы мн сдлали.
Съ этого перваго дня, когда увидлъ васъ, я снова ощутилъ столько силы, что могу жить въ отчаяніи. Я хотлъ сдлать послднее усиліе, ршившись умереть, еслибъ оно не удалось. Вечеромъ вошелъ я въ залу и слышалъ вашъ разговоръ съ Сильвіею. Тамъ я узналъ всю вашу душу, она высказалась для меня въ немногихъ словахъ, вы говорили о несчастной любви, о смерти… Вамъ непонятною казалась одинокая будущность, на которую вашъ другъ смотрлъ безъ страха. Вотъ сестра моя, говорилъ я самъ себ, слушая васъ, она думаетъ, какъ я, она говоритъ ‘или быть любимой, или умереть’, сердце ея — мое убжище, его я умилостивлю, въ немъ, по-крайней-мр, я найду состраданіе, и если она не можетъ мн помочь, то будетъ врно сожалть обо мн, сожалніе ея, какъ манна, сойдетъ ко мн съ неба, и я прійму ее колнопреклоненный, если меня выгонятъ отсюда, если я долженъ отказаться отъ Сильвіи, я унесу въ своемъ сердц святое воспоминаніе о дружб святой и призову его въ часъ страданія’. Фернанда! Зачмъ Сильвія непохожа на васъ? Не можете ли вы смягчить ея неукротимую душу? Не можете ли вы передать ей вашу кротость, ваше милосердіе. Скажите ей какъ должно любить, научите какъ прощать, внушите ей, что забвеніе вины лучше, нежели отсутствіе преступленія, и если она хочетъ быть выше меня, должна сперва простить меня. Мщеніе длаетъ ее боле-преступною предъ Богомъ, нежели вс мои ошибки. Совершенство, котораго она ищетъ и о которомъ мечтаетъ, существуетъ только въ небесахъ, а на земл достается въ удлъ однимъ милосердымъ…
Сегодня вечеромъ я буду около вашего дома. Луна восходитъ въ 10 часовъ, если вы сколько-нибудь успли, станьте къ окну и пропойте нсколько словъ по-итальянски, если вы будете пть по-французски, я пойму, что у васъ нтъ никакого пріятнаго для меня извстія. Но тогда тмъ боле мн нужно будетъ видть васъ, Фернанда, приходите на свиданіе въ одиннадцать часовъ. Сжальтесь надъ вашимъ другомъ, вашимъ братомъ

Октавіемъ.

XLIV.
Фернанда къ Октавію.

Вчера вечеромъ я говорила вамъ, какъ мало было успха, сегодня еще мене надежды. Впрочемъ, не будемъ отчаяваться, мой бдный Октавій, будьте уврены, что я васъ не оставлю. Дурная погода отнимаетъ у меня надежду видть васъ вечеромъ, и потому я также ршаюсь писать, ввряю свое письмо Розетт: она его положитъ подъ камень у большаго вяза.
Я попробовала говорить о васъ Сильвіи, и встртила такія затрудненія, о которыхъ совсмъ не думала, крутой и скрытный характеръ ея противился всмъ испытаніямъ моей дружбы. Все напрасно, я не могла исторгнуть у ней даже признаніе: любила ли она когда-нибудь или нтъ. Видите ли, Октавій, со мной здсь поступаютъ, какъ съ четырехъ-лтнимъ ребенкомъ: мужъ мой и Сильвія воображаютъ, что я не въ состояніи понять ихъ мыслей и чувствъ. Удалившись въ міръ, по ихъ мннію доступный, только для нихъ однихъ, они безжалостно заградили мн входъ въ него, и я живу между двумя существами, которыя меня нжно любятъ, хотя и не умютъ выражать мн своихъ чувствъ.
Вчера вечеромъ я вамъ призналась, что несчастлива, и, можетъ-быть, дурно сдлала, повривъ вамъ эту тайну, но виною тому ваши вопросы, ваши тихіе упреки. Я страшилась оскорбить вашу дружбу, отказавъ въ довріи, такъ великодушно мн вами оказанномъ. Вчера вы мн разсказали вс ваши страданія: я такъ была ими тронута, что, вроятно, и вполовину не дала вамъ понять свои собственныя. Но вы ихъ знаете, Октавій, потому-что они похожи на ваши, а кто вытерплъ три года вашей жизни, тотъ прожилъ годъ моей жизни. Вы справедливо назвали меня сестрой,— въ нашемъ несчастіи мы братъ и сестра, наша участь въ одной чаш, въ чаш слезъ и желчи, мы оба оставлены, заброшены, непризнаны. Поврьте мн, Жакъ братъ Сильвіи: у него тотъ же характеръ, та же гордость, то же неумолимое молчаніе. У меня, кром тхъ недостатковъ, въ которыхъ вы себя обвиняете, много другихъ: мы часто другъ друга оскорбляемъ, терзаемъ безъ всякой явной причины, достаточно одного слова, одного вопроса, одного взгляда, чтобъ насъ опечалить на цлый день,— и все-таки Жакъ ангелъ, все-таки я вижу, что Сильвія, посл того, что я узнала о ней, далеко не обладаетъ его кротостью, его добротою и способностью забывать прошлое. Но если Жакъ превосходитъ Сильвію своимъ характеромъ, сердце у нихъ одно, и только различіе нашего пола и нашего положенія длаетъ разницу въ ихъ обращеніи съ нами. Жакъ не можетъ со мной такъ дурно поступать, не можетъ меня выгнать, какъ Сильвія выгнала васъ, но въ душ своей онъ удаляется отъ меня каждый день боле и боле, и что онъ тихо, то Сильвія вамъ громко говоритъ: ‘мы не созданы другъ для друга’…
Страшное слово, неумолимый приговоръ! И чмъ мы заслужили это? Не понимаю, какъ можно не любить существа, которое васъ любитъ, уже по одному тому, что оно васъ любитъ? Не лучшая ли это причина, не лучшая ли это заслуга, которая заставляетъ все забыть, все простить? Не-уже-ли вся вина, вс проступки не изглаживаются, не уничтожаются однимъ словомъ: я люблю тебя? Жакъ мн говорилъ часто это слово и съ какимъ восторгомъ, съ какимъ блаженствомъ я принимала его! Когда, бывало, въ-продолженіе цлыхъ дней я представляла себ, что онъ былъ виновенъ, жестокъ ко мн, и если онъ приходилъ наконецъ съ этимъ кроткимъ, святымъ словомъ на устахъ, я все прощала, я боле не требовала никакихъ оправданій, и все прошедшее исчезало при немъ. Почему же это небесное слово, произносимое мною, не иметъ для Жака никакого значенія? Да, Октавій, они думаютъ, что они одни умютъ любить!
И если это правда, не будемъ отчаиваться, будемъ съ терпніемъ и грустью любить ихъ, можетъ-быть, видя нашу ршимость, они будутъ справедливе, можетъ-быть, наши страданія заставятъ ихъ быть великодушными, потомъ дадимъ другъ другу руку и вмст пойдемъ по этому трудному, грустному пути. Если дружба моя служитъ вамъ помощію и утшеніемъ, будьте уврены, что ваша дружба мн также пріятна. Почему я не могу вамъ подарить счастье? Но могу ли я? Трудно дарить то, чего самъ не имешь.
Надобно ршиться сказать Жаку, но не надюсь, чтобъ это извстіе было благосклонно принято имъ отъ меня. Уже два, или три дня онъ чрезвычайно-какъ разсянъ и холоденъ со мною. Сильвія осыпаетъ меня ласками и заботами, но какъ-скоро я хочу съ ней говорить о чемъ-нибудь другомъ, а не о ботаник или партитурахъ, нахожу ловкія увертки и отговорки, чтобъ удалить мою заботливость. Она, какъ Жакъ, добра, благосклонна и преданна, но за то, какъ онъ, недоврчива и непостижима. Попробуйте, ршитесь написать или къ ней, или къ моему мужу, я отдамъ письмо, скажу, что васъ видла и буду такимъ-образомъ въ прав говорить за васъ и защищать васъ. Но если вы не разршаете мн сказать, что вы здсь, то какъ же вы хотите, чтобъ я что-нибудь могла сдлать у людей, которые показываютъ, что даже не знаютъ вашего имени? Если мы ршимся такъ дйствовать, какъ я совтую, то надобно будетъ немножко скрыть нашу взаимную дружбу отъ Жака и сказать, что вы меня встртили въ парк въ тотъ самый день, когда я буду говорить о васъ. Это будетъ первая ложь въ моей жизни, но, кажется, ложь необходимая. Если они замтятъ въ нашей борьб съ ихъ гордостью, что мы согласились между собою и очень-хорошо понимаемъ другъ друга,— они будутъ осторожне, начнутъ говорить о насъ вмст, и если въ день мрачной философіи имъ вздумается провести параллель между нами, мы погибли. Тотъ изъ насъ, кто еще не совсмъ низвергнутъ, падетъ за другимъ въ пропасть… Прощайте, Октавій, я такъ же печальна, какъ сегодняшняя погода, и чувствую родъ какого-то непонятнаго страха, я боюсь, чтобъ вы меня не сдлали несчастною, и, вмсто того, чтобъ спасти себя, не погибли сами.
Простите, что у меня такъ мало надежды и утшенія, тогда какъ вы въ нихъ имете большую нужду, можетъ-быть, завтра будетъ лучшій день для насъ обоихъ.
Не забудьте принести мой браслетъ въ первый разъ, когда мы увидимся. Я стану молиться, чтобъ пересталъ дождь, вечеромъ поставлю фонарь на окно, если мн нельзя будетъ выйдти.

XLV.
Отъ Клемансы къ Фернанд.

Фернанда! Фернанда! ты губишь себя слишкомъ рано, ты заставляешь меня страдать за тебя. Я очень-хорошо знала, что это когда-нибудь должно будетъ случиться. Съ твоимъ слабымъ характеромъ и отсутствіемъ симпатіи между тобою и твоимъ мужемъ, мн это всегда казалось неизбжнымъ, но я надялась, что ты доле будешь противиться судьб и выдержишь противъ нея борьбу смлую, благородную,— а ты такъ скоро покорилась. Бдная Фернанда! ты въ такихъ лтахъ, когда еще никакой выгоды извлечь не умютъ изъ своей дурной участи, а тмъ боле благоразумно вести дло, касающееся сердца. Ты окомпрометтируешь себя, допустишь мужа открыть интригу, будешь просить у него прощенія и получишь, потомъ опять обманешь и мало-по-малу сдлаешься его врагомъ или рабою. Фернанда, не-уже-ли ты не могла подождать двухъ, трехъ лтъ?
Я знаю, ты еще чиста, и прежде, нежели впадешь въ первую ошибку, много прольешь безполезныхъ слезъ, много прошепчешь потерянныхъ молитвъ ко всмъ ангеламъ-покровителямъ, но зло уже сдлано, и грхъ совершенъ въ твоемъ сердц. Нтъ сомннія — ты любишь, мой другъ… не мужа, а другаго.
Писавъ ко мн, ты сама еще этого не знала, иначе ты многаго, можетъ-быть, не сказала бы мн, во для меня это такъ ясно, какъ будущее и прошедшее моей бдной Фернанды. Этотъ Октавій молодъ, ты замтила, что у него прекрасное лицо, онъ входитъ чрезъ твои окошки, играетъ на гобо и волшебнымъ образомъ усыпляетъ твоихъ дтей, онъ разъигрываетъ вокругъ тебя романъ,— и вотъ ты встревожена, смущена, растрогана, то-есть влюблена… Ты очень-хорошо могла съ самаго начала разсказать мужу наглые поступки господина-Октавія и вдругъ прекратить все, не заслуживъ ни малйшаго упрека со стороны господина-Жака. Но это значило бы слишкомъ-скоро уничтожить приключеніе, которое боле тебя занимало и прельщало, нежели пугало, потому-что ты всякій разъ, когда является домовой, готова лишиться чувствъ отъ страха, и однако, всегда устроиваешь такъ, чтобъ имть возможность вызвать его въ темнот. Наконецъ, непріятель перемняетъ свой планъ, и, чтобъ пріучить къ себ, говоритъ о любви, которой, можетъ-быть, онъ никогда и не чувствовалъ къ Сильвіи, и которая, безъ всякаго сомннія, служитъ предлогомъ, чтобъ имть къ теб доступъ. Ты съ поспшностію принимаешь этотъ предлогъ и, ни мало не подозрвая его въ искренности, бжишь на свиданіе… И вотъ ты уже замшана въ любовную интригу, слдствія которой очень-обыкновенны — немного удовольствія, и много слезъ.
Правда, чувствуя новую любовь, ты стараешься оправдать себя въ своихъ собственныхъ глазахъ, припоминаешь вс проступки своего мужа и наконецъ пытаешься доказать себ, что много нужно было самоотверженія и преданности, чтобъ любить его до-сихъ-поръ. Но вся эта теорія любви и неврности основана на ложныхъ началахъ. Во-первыхъ, ты никогда истинно не любила Жака, во-вторыхъ, ничто въ его поведеніи не оправдываетъ того проступка, который ты готова совершить. Посл всхъ твоихъ писемъ, я вижу, что Жакъ — одинъ изъ прекраснйшихъ людей въ свт, и что вся его вина состоитъ въ томъ, что онъ вдвое-старе тебя.— Для чего стараться приписывать ему боле-важныя ошибки? Для чего обвинять его характеръ и сердце? Фернанда! это несправедливо, неблагодарно… Довольно, что ты обманула мужа: зачмъ же хочешь оклеветать его? Признайся, ты молода, втрена, въ твоихъ правилахъ очень-мало твердости, въ твоемъ характер нтъ никакой энергіи, ты просто чувствуешь потребность любить и безотчетно предаешься ей… Это несчастіе, а не преступленіе, но, по-крайней-мр, будь такъ благородна, отдай справедливость своему мужу и обвиняй его только въ томъ, что ему 35 лтъ, и что онъ женился на теб.
Я уврена, ты уже успла поврить господину-Октавію тайну своихъ домашнихъ огорченій, потому-что онъ разсказалъ теб вс страданія, которыя долженъ былъ терпть отъ Сильвіи, или отъ кого-нибудь другаго: разсказъ этотъ возбудилъ въ теб много симпатіи, такъ-что ты въ одинъ часъ ршилась сдлать изъ него твоего друга и брата. Съ-тхъ-поръ, ты дйствуешь, какъ слдуетъ,— письма и свиданія идутъ своимъ чередомъ. И что это за письмо — первое письмо господина-Октавія? Какая страсть, какія мольбы, похвалы! что за нжныя выраженія… И все это для тебя, Фернанда! Ты также, я убждена, не заставила его дожидаться, и была первая на свиданьи. Теперь онъ долженъ былъ прямо сказать, что любитъ тебя, а не Сильвію, или, по-крайней-мр, что ты заставила его, если онъ точно когда-нибудь любилъ, совершенно забыть ее. Это могло мшать теб два дня сряду ходить къ большому вязу, но на третій ты не въ силахъ боле противиться, и вотъ, наконецъ, вы въ миломъ бреду платонической страсти. Положено уважать честь Жака до-тхъ-поръ, пока, въ одинъ прекрасный вечеръ, чувства не возьмутъ верхъ надъ волею. Въ-слдствіе нсколькихъ луидоровъ, вышедшихъ изъ кармана господина-Октавія, Розетта, вроятно, уже хромаетъ, она оцарапалась, вывихнула ногу, и это мшаетъ ей идти до входа въ долину? Врно ли я отгадала, или ничего подобнаго еще не случалось… Впрочемъ, можетъ представиться случай, который измнитъ ходъ дла. Напримръ, Жакъ, удивленный твоею смлостью, и зная, что прежде, нсколько дней назадъ, ты не осмливалась пройдти черезъ темную комнату, а теперь проходишь черезъ паркъ и черезъ поле въ 9 часовъ вечера, — ршается за тобой слдовать и наблюдать. Когда онъ все узнаетъ — самое меньшее, что можетъ онъ сдлать, дйствуя какъ умный мужъ,— это обратиться къ теб съ лаконическою рчью, немноговажною, и принять мры къ удаленію твоего любовника. Тогда отчаяніе зажжетъ страсть, и вы сдлаетесь боле-изобртательны и искусны въ своихъ тайныхъ сношеніяхъ, но несчастіе Жака будетъ тмъ только врне и скоре. Если же господинъ-Октавій не столько любитъ тебя, чтобъ подвергать себя опасности быть убитымъ, спускаясь съ твоего окошка, то, конечно, ты утшишься и начнешь ненавидть Жака: обыкновенно вдь, что женщина въ дурномъ расположеніи духа во всемъ винитъ своего мужа. Въ этомъ случа, ты не долго будешь искать новаго любовника, ибо сердце твое могущественно потребуетъ какой-нибудь новой привязанности, чтобъ избавиться отъ грусти и скуки, которыя начнутъ томить тебя. Такъ-какъ ты не столько терплива, чтобъ наблюдать и стараться постигнуть характеръ людей, которымъ себя ввряешь, то очень-легко можешь сдлать опять дурной выборъ, — и тогда бда теб: изъ одной ошибки ты повлечешься въ другую, изъ одного безразсудства въ другое. Лучшій цвтокъ невиипости, какой только бывалъ въ обществ, завянетъ, погибнетъ отъ своей слабой природы!
Что бы ни случилось съ моей милой Фернандой, я не оставлю ея. Чтобъ помочь и утшить тебя, я въ состояніи преодолть вс предразсудки, такъ твердо, хотя по-необходимости поддерживающіе зданіе нашего общества… Но моя дружба не много можетъ принести теб пользы, и я съ ужасомъ вижу пропасть, въ которую ты падаешь, закрывъ глаза. Прости, если нсколько-жосткое письмо мое оскорбило тебя, я только тмъ утшаюсь, что, можетъ-быть, внушила теб немного благоразумія и отсрочила на нсколько дней горестную участь, къ которой ты стремишься.

XLVI.
Жакъ къ Сильвіи.

Ферма Блосса.

Дла, приведшія меня сюда — одинъ предлогъ. Я былъ пораженъ неожиданнымъ несчатгіемъ, мн даже невозможно было говорить съ тобою, я ухалъ, не давая замтить моего горя: я хотлъ нсколько миль бросить между собою и ею, чтобъ заставить себя дйствовать благоразумно. Когда сообщеніе другъ съ другомъ требуетъ извстнаго промежутка времени, тогда гнвъ и вспыльчивость не такъ легко берутъ верхъ надъ волею.— Вотъ о чемъ мн нужно тебя увдомить.
Вечеромъ въ субботу, ты помнишь, я оставилъ тебя въ дом у Реми, чтобъ идти поговорить съ сен-жанскимъ лсничимъ, мы условились сойдтись на перекрестк у большаго вяза, ты должна была идти тише и дожидаться меня, если прійдешь прежде, но по какому-то странному случаю ошиблась дорожкой и пришла прямо къ замку, тогда-какъ я спшилъ сойдтись съ тобой въ назначенномъ мст. Было очень-темно, и небольшой дождикъ смочилъ траву, отъ-чего шумъ шаговъ почти не былъ слышенъ. Я подошелъ къ перекрестку, не будучи замченъ тми, кто былъ тамъ, ихъ было двое: Фернанда и мужчина. Они поцаловались и простились, сказавъ: до завтра, проговорили другъ другу нсколько словъ тихимъ голосомъ, изъ которыхъ я могъ услышать: браслетъ. Незнакомецъ, перепрыгнувъ черезъ плетень, исчезъ, Фернанда кликнула нсколько разъ Розетту, которая пришла не такъ скоро, потому-что, вроятно, была довольно-далеко, и он отправились вмст,— я слдовалъ за ними въ нкоторомъ разстояніи. Входя въ гостиную, Фернанда была совершенно-спокойна, и когда я спросилъ, гд она. была, она съ удивительною увренностью отвчала мн, что не выходила изъ парка. Проводивъ ее до ея комнаты, я ждалъ, пока она сниметъ свои браслеты, и въ то время, какъ она пошла въ свою уборную, я осмотрлъ ихъ. Одинъ изъ нихъ былъ перемненъ, хотя совершенно былъ похожъ на другой и имлъ мой вензель, но на немъ не было маленькой замтки женевскаго ювелира, которому я ихъ заказывалъ и который на обоихъ поставилъ свой знакъ. Спокойно, не обнаруживая никакого волненія, я простился съ Фернандой, она обняла меня руками со всегдашнею своею нжностью и упрекала, по обыкновенію, что я мало люблю ее. Утромъ она пришла въ мою комнату и осыпала меня ласками, но я, чтобъ избавиться отъ нихъ, выдумалъ какой-то предлогъ и поспшно вышелъ. Тогда я почувствовалъ, что скрыть отвращеніе, которое мн внушала эта женщина, было выше силъ моихъ. Я ухалъ въ тотъ же день.
Ужь нсколько дней я замчалъ что-то странное въ поведеніи Фернанды. Эта исторія съ воромъ и домовымъ, казалось мн, объясняла до нкоторой степени ея смущеніе при всякомъ малйшемъ шум. Я видлъ ея безпокойство, волненіе — и Богъ свидтель, если когда-нибудь допускалъ до себя хоть тнь подозрнія! Когда, привлеченные криками, мы нашли ее запертою въ ея комнат, мн даже не пришла мысль о человк до такой степени отважномъ, чтобъ осмлиться соблазнить Фернанду, не опасаясь, что она тотчасъ извститъ меня о всхъ его покушеніяхъ. Потомъ я видлъ, что она бродила въ парк, писала чаще обыкновеннаго, безпрестанно совщалась съ Розеттою, была такъ дятельна и весела, какъ я давно ея не видывалъ, и даже изъ малодушной и трусливой сдлалась до нкоторой степени отважною и смлою. Пусть небо обрушится на меня, если когда-нибудь мн приходило на умъ наблюдать за ней, чтобъ найдти разгадку всмъ этимъ странностямъ. Она, которую я зналъ столь откровенною, столь цломудренною, столь непритворно-истинною! она, обвинявшая себя въ недостаткахъ, которыхъ не имла, въ проступкахъ, которыхъ не знала! несчастная! кмъ могла она такъ скоро быть развращена и обезчещена?— Нтъ,— или Фернанда должна носить въ своемъ сердц какое-нибудь гнусное смя измны и безстыдства, или мать ея, украсивъ дочь свою всми прелестями невинности и чистоты, влила въ ея душу нсколько капель яда, отравившихъ ея жилы,— или, наконецъ, этотъ человкъ, овладвшій въ нсколько дней Фернандой, долженъ имть въ своемъ дыханіи что-то адское, и невозможно женщин коснуться губъ его, не бывъ униженною и посрамленною и не привыкнувъ въ ту же минуту къ злу и пороку… Я знаю, есть люди до такой степени развратные, что кажутся одаренными какимъ-то сверхъестественнымъ могуществомъ, и въ рукахъ этихъ демоновъ невинность какъ-будто чудомъ превращается въ развратъ. Но есть женщины, которыя родятся съ инстинктомъ безстыдства. Въ первые годы неопытности, это отсутствіе стыда скрывается подъ прелестью ихъ юной природы и похоже на доврчивое простодушіе дтства, но лишь-только сдланъ первый шагъ къ пороку, все становится въ нихъ и лживо и низко. Я все это видлъ, однако никогда не могъ бы подозрвать Фернанду! Но теперь надо знать, что мн остается длать. Что будетъ со мной — объ этомъ я не забочусь: презрніе — вотъ самая сильная опора, на которой можетъ отдохнуть душа огорченная, я уду и не увижу ея до-тхъ-поръ, пока дти мои будутъ въ такихъ лтахъ, когда вліяніе примра и уроковъ этой женщины будетъ для нихъ пагубно: тогда возьму ихъ и упрочу ей существованіе богатое я независимое… О, Боже! Боже! такъ ли я представлялъ себ нашу будущность? Но она, не блдня, солгала, она обняла меня безъ стыда и замшательства, она въ тотъ самый день, когда меня обманывала, упрекала, что я мало люблю ее! Кто могъ предвидть, чтобъ это сердце было такъ низко и подло, и что съ нимъ боле нечего длать, какъ только забыть его!
Ожидаю отъ тебя одной услуги: не обнаруживай никакого чувства, никакого смущенія и внимательно нсколько дней слди за нею. Я думаю, она любитъ своихъ дтей, мн кажется, она удвоила къ нимъ свои заботы и нжность съ-тхъ-поръ, какъ, жадная къ счастью, нашла его въ любви къ другому. Однако, хочу знать — не ошибаюсь ли я и не заставитъ ли ее эта новая любовь забыть и презрть святыя права природы. Увы! я готовъ думать теперь, что она способна на вс преступленія! Наблюдай за нею, слышишь ли? И если мои дти должны терпть отъ ея страсти — безжалостно осуди ее, и тогда я тотчасъ возьму ихъ и уду безъ всякаго объясненія…
Но нтъ! это было бы очень-жестоко. Она можетъ не заботиться о моихъ малюткахъ въ-продолженіи нкотораго времени, не переставая ихъ любить, но отнять у ней дтей изъ колыбели, дтей, которыхъ она еще кормитъ своею грудью… Бдная женщина! это было бы слишкомъ-строгое для нея наказаніе. Дурна и низка природа у ней, но, по-крайней-мр, она иметъ къ нимъ любовь, какую питаютъ животныя къ своимъ дтнышамъ, я ей оставлю ихъ, но ты останешься, ты не бросишь этихъ ангеловъ, ты будешь ходить за ними, не правда ли? Прощай. Ожидаю отвта съ моимъ посланнымъ. Скажи Фернанд, что мои дла еще удерживаютъ меня здсь, и что я прошу извстій о моемъ сын, котораго оставилъ больнымъ. Бдныя дти…

XLVII.
Сильвія къ Жаку.

Ты ошибаешься, клянусь священной памятью нашего отца, ты ошибаешься! Фернанда невинна, человкъ, котораго ты видлъ, не ея любовникъ, а мой: это Октавій. Я его видла, я знаю, что онъ здсь и бродитъ вокругъ дома. Я думала, что онъ ухалъ, но если ты видлъ мужчину, разговаривавшаго съ Фернандой, это не кто другой, какъ онъ. Онъ обратился къ ней съ просьбою, чтобъ она примирила меня съ нимъ. Онъ, вроятно, поцаловалъ ея руку, и вотъ поцалуй, который ты слышалъ. Октавій не иметъ сильнаго характера, и у меня остается мало любви къ нему, но покрайней-мир онъ честный человкъ и неспособенъ, я это знаю, соблазнить жену твою. Что касается до нея, возможно ли, чтобъ она позволяла себя такъ обезчестить и умла лгать съ такою увренностью и такимъ искусствомъ? Я еще ничего не знаю, все это мн кажется немного-странно, и я не могу теперь дать теб никакого объясненія. Не понимаю, какъ они сдлались друзьями, но отвчаю теб, что они не любовники. Я очень-хорошо знаю не теперешнее ихъ поведеніе, но ихъ душу. И потому остановись произносить приговоръ, будь спокоенъ, жди, завтра, я надюсь, узнаешь все. Мн непріятно, что я сегодня же не могу дать теб боле удовлетворительнаго объясненія, но я не хочу допрашивать Фернанду, не хочу, чтобъ она замтила твои подозрнія. Смю сказать только одно, что она ихъ не заслуживаетъ. Прощай, Жакъ, старайся заснуть эту ночь. Что бы ни случилось, я сдлаю, что ты хочешь, моя жизнь принадлежитъ теб.

XLIII.
Фернанда къ Октавію.

Ободритесь, мой другъ! Я, наконецъ, нашла удобный случай, говорила съ Сильвіею, и надюсь. Вы просили меня не быть поспшною въ моемъ намреніи, и потому я боялась, съ одной стороны, дйствовать очень-скоро, съ другой, потерять, и, можетъ-быть, потерять навсегда эту благопріятную минуту. Никогда Сильвія не была со мной такъ предупредительна, такъ добра, такъ откровенна, казалось, она хотла меня выслушать. Вчера вечеромъ, она пришла ко мн въ комнату и спросила, отъ-чего я печальна. Я сказала ей причину: Жакъ писалъ къ ней изъ Блоссы и просилъ извстія о дтяхъ, ко мн же ни одной строчки! Я не могу оскорбляться этимъ явнымъ предпочтеніемъ, но мн грустно, что онъ оскорбляетъ меня. Все это я чистосердечно высказала ей. Сильвія съ восторгомъ обняла меня. ‘Не-уже-ли я виновница твоего горя’ сказала она: ‘я, которая надялась содйствовать твоему счастію и если не увеличить, то, по-крайней-мр, поддержать его? Думала ли ты, Фернанда, что я просто женщина въ глазахъ Жака?’ — Нтъ, отвчала я: — я знаю, мн кажется, ты сестра его, но тмъ боле я уврена въ своемъ несчастіи, онъ тебя любитъ боле, нежели меня.— ‘Нтъ, Фернанда, нтъ!’ вскричала она. ‘Еслибъ это была правда, я стала бы мене уважать и любить Жака. Ты составляешь для него все драгоцнное на земл, ты женщина, которую онъ любитъ, ты мать дтей его. И больше всего въ мір, ты любишь его, не правда ли?’ — Больше всего, отвчала я.— ‘И никогда не была ты виновна передъ нимъ?’ — Никогда, отвчала я съ увренностью: пусть будетъ Богъ моимъ свидтелемъ.— ‘Въ такомъ случа’ возразила Сильвія: ‘теб нечего бояться, правда, Жакъ иногда строгъ и неумолимъ, но къ ошибкамъ незначительнымъ онъ снисходителенъ. Будь уврена, участь твоя прекрасна, и если ты ею не довольна, ты слишкомъ-неблагодарна, Фернанда. Чего бы я не дала, чтобъ помняться съ тобою? Ты можешь любить всми силами души своей, ты можешь боготворить предметъ твоей страсти, можешь предаться ему всмъ своимъ существомъ, это счастіе, котораго я никогда не испытывала!’ — И ты говоришь правду, вскричала я, обвивъ одной рукой ея шею: — ты никогда не любила?— ‘Я любила одно существо, которымъ никогда не обладала и не буду обладать, потому-что оно не существуетъ. Вс люди, которыхъ я пробовала любить, походили издали только на это созданіе, но вблизи они опять становились тмъ, чмъ были, и какъ-скоро я узнавала ихъ, переставала любить.’ — Боже! ты пробовала нсколько разъ любить?— ‘Да, нсколько разъ’ отвчала она, смясь: ‘и почти всегда любовь моя кончалась наканун того дня, въ который я намрена была сдлать признаніе, два раза только она была немного-продолжительне, и даже, въ послдній разъ любовь моя вынесла нсколько трудныхъ испытаній, и потомъ, погаснувъ, иногда снова разгаралась, но не въ состояніи уже была привесть въ движеніе всю силу души моей, способную любить.— ‘Итакъ, не отъ безумія сердца, не отъ холодности ты обрекаешь себя одиночеству?— ‘Напротивъ, отъ избытка въ богатств силъ и энергіи. Я чувствую пламенное желаніе любить, душа моя хочетъ обожать дивное, небесное созданіе, — и повсюду я нахожу существа обыкновенныя, того, кого бы я полюбила, я бы желала сдлать существомъ высшимъ, а между-тмъ окружена людьми, — обыкновенными людьми.’
Замтивъ, что Сильвія расположена къ откровенному разговору, я разспрашивала о послдней ея любви и о вашемъ характер. Она сказала, что вы были первый изъ всхъ людей, которыхъ она знала, и послдній изъ любимыхъ ею, о которыхъ она мечтала. ‘Но’ вдругъ спросила она меня: ‘не-уже-ли Жакъ никогда теб не говорилъ объ этомъ?’ — Никогда.— ‘Со времени вашего замужства онъ никогда не читалъ теб моихъ писемъ?’ — Не читалъ. — ‘Онъ очень-дурно сдлалъ’ прибавила она: ‘но ты сама, что ты думаешь о его характер и наружности? Ты никогда не видала его въ парк? Не находишь ли ты, что онъ съ большимъ выраженіемъ играетъ на гобо?’ — А, коварная! вскричала я:— такъ ты знала, что онъ здсь?— ‘Что онъ теб говорилъ? спросила она смясь. ‘Онъ теб писалъ?’ Тогда, бросившись въ ея объятія, почти къ ногамъ ея, я говорила о васъ со всею преданностью, со всмъ жаромъ дружбы. Она слушала меня съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ удовольствія и участія, но я надюсь, Октавій, она васъ боле любитъ, нежели сколько говоритъ, нежели сколько думаетъ. Наконецъ, она прервала меня, спросила, когда я васъ видла въ первый разъ и какъ вы мн открылись, это нсколько смшало-было меня, однакожь, я почти все разсказала ей и въ свою очередь спросила, почему знаетъ она наши сношенія? ‘Потому’ отвчала Сильвія: ‘что я видла письмо, адресованное къ теб, въ рукахъ Розетты и узнала почеркъ адреса.’ — Не можешь ли ты мн показать одно изъ этихъ писемъ?’ прибавила она: ‘мн бы очень любопытно было Видть, что онъ говоритъ обо мн. Я побжала и огыіскала предпослднее {Читатель не долженъ забывать, что многія письма исключены изъ этого собранія. Издатель счелъ за нужное напечатать только т изъ нихъ, которыя содержатъ въ себ факты, мысли и чувства, необходимыя для послдовательности и ясности біографій, вс же прочія, служащія подтвержденіемь этихъ фактовъ, или развивающія ихъ съ плодовитостію, свойственною семеіінымъ отношеніямъ, были разборчиво изъяты изъ этого сборника. Прим. автора.}, гд исключительно дло идетъ о ней. Она быстро прочла его и улыбаясь отдала мн, прошлась съ нкоторымъ волненіемъ по комнат, подобно тому, какъ это длаетъ Жакъ, когда онъ не знаетъ на что ршиться, потомъ, взявъ свчку, сказала: ‘Прощай, Фернанда, прошу у тебя два или три дня, чтобъ отвчать на счетъ того, что я намрена длать съ Октавіемъ, сегодня желаю ему такъ же хорошо спать, какъ я сплю.’ Не смотря на то, что Сильвія старалась принять на себя насмшливый видъ, на лиц ея замтно было какое-то необыкновенное выраженіе. Она съ чувствомъ обняла меня, наговорила мн множество нжностей, увряла, что ей только стоитъ выслушать вашего адвоката, чтобъ васъ простить… словомъ, мн кажется, она была восхищена вашимъ поведеніемъ. Надйтесь, Октавій, надйтесь, теперь, когда она знаетъ вс наши хитрости, безполезно намъ видаться безъ ея вдома, подождемъ немного, если я увижу, что милосердіе ея усиливается, я приведу васъ сюда, и вы броситесь къ ногамъ ея. Но я думаю, она хочетъ сперва посовтоваться съ Жакомъ, въ такомъ случа надо все предоставить ея вол, тмъ боле, что это неизбжно. Какъ я буду счастлива, какъ буду гордиться, если мн удастся возвратить вамъ ваше счастіе!.. А для меня возможно ли оно? Холодное обращеніе Жака отнимаетъ у меня всякую надежду и почти всякую силу любить. Постараюсь жить дружбой, ваша радость наполнитъ мою душу и заступитъ мн мсто того, чего я лишилась и чего у меня нтъ боле.

XLIX.
Сильвія къ Жаку.

Я говорила теб, Жакъ, ты ошибся: Фернанда чиста, какъ кристаллъ, сердце этой женщины — сокровищница рдкой чистоты душевной и наивности. За что ты заставилъ ее такъ много страдать? Разв ты не знаешь, что въ извстныхъ случаяхъ надобно отвергать свидтельства самыхъ глазъ и ушей? Для меня есть еще обстоятельства непонятныя въ этомъ приключеніи, на-примръ, браслетъ. Я не могла о немъ спросить Фернанду, потому-что дала бы ей поводъ замтить твои подозрнія… Боже сохрани! Она никогда не должна и думать, что ты могъ, не выслушавъ, осудить ее. Но во всемъ прочемъ ея невинность для меня ясна, какъ солнце, и такъ же доказана, какъ существованіе міра. Увряю тебя, ты ошибся, думая слышать слово браслетъ, теб показалось, что замтка ювелира была только на одномъ изъ нихъ, впрочемъ, если и есть какая-нибудь тайна между ими, то будь увренъ, она такъ же ребячески-невинна, какъ и все остальное. Возвратись: я все теб разскажу, на все теб дамъ объясненія самыя удовлетворительныя. Я знаю, что они писали другъ къ другу: я видла письма, знаю, что они говорили между собою.— Фернанда откровенно и чистосердечно все разсказала мн. Поврь, они оба еще дти, Фернанда поступила бы неблагоразумно, еслибъ это былъ кто-нибудь другой, но Октавій весь простодушенъ и честенъ, какъ Швейцарецъ. Возвратись, мы обо всемъ переговоримъ. Не спрашивай меня, почему я не сказала теб, что Октавій былъ здсь, я его видла и узнала въ переодтомъ охотник, въ послдней нашей охот за кабаномъ. Но для того, чтобъ ты понялъ его странный и нсколько-романическій поступокъ, мн нужно было признаться въ небольшой лжи, которую я сдлала, сказавъ, что будто онъ отказался отъ меня, и что наши связи были уничтожены по взаимному согласію. Это правда, что я съ моей стороны все съ нимъ кончила — но не посовтовавшись и не зная до какой степени онъ будетъ страдать отъ моего ршенія. Ты же писалъ, что мое присутствіе теб необходимо. Я еще любила Октавія, но безъ страсти, безъ энтузіазма. Ты знаешь, Жакъ, что я люблю тебя боле всего на свт, жизнь моя принадлежитъ теб, я всмъ теб обязана, и нтъ у меня другой обязанности, другаго счастія въ мір, какъ служить теб. Итакъ, я немедля оставила Женеву, и, чтобъ избгнуть безполезныхъ и тягостныхъ объясненій, ухала не простившись съ Октавіемъ. Я знала, что эта новая разлука сдлаетъ ему много зла, знала, что любовь моя не можетъ принесть ему счастія, и что онъ страдалъ бы мене, отказавшись отъ нея, нежели продолжая эту борьбу между надеждой и отчаяніемъ, — борьбу терзающую его уже цлый годъ. Разрывъ нашъ, полагала я, будетъ тмъ легче, что Октавій не зналъ куда я ду, и время, которое онъ потерялъ бы на поиски, было выиграно имъ для своего утшенія. Я сказала теб, что оставила его безъ сожалнія, иначе ты подумалъ бы, что я принесла жертву, и эта мысль испортила бы все счастіе, которое ты чувствовалъ, увидвъ меня. Нтъ, это не было большою жертвою, мой другъ: я точно уже не любила Октавія. Конечно, онъ дорогъ еще для меня, какъ другъ, какъ дитя-пріемышъ, и тайно въ сердц своемъ оплакала я его горе, просила у Бога смягчить его страданія, отдавъ ихъ мн. Но какъ вознаграждена я теперь за эти тайныя мученія, сдлавшись полезною и теб и Фернанд!
Притомъ же, все поправлено: Октавій открылъ мое убжите, пришелъ пть и вздыхать подъ моимъ балкономъ, подобно любовнику Севильи или Гренады, разсказалъ все свое горе Фернанд, и заклиналъ ее быть посредницей. Могу ли отказать Фернанд? Возвратись: и, чтобъ все сдлалось приличнымъ образомъ, потрудись самъ представить насъ другъ другу и пригласи Октавія остаться нсколько времени съ нами. Я на себя беру обязанность заставить его ухать безъ криковъ и безъ упрековъ, ибо не думаю, чтобъ мн пришло желаніе сопутствовать ему.

L.
Сильвія къ Октавію.

Вы безумецъ, и могли намъ сдлать много зла. Не видавъ васъ боле, я думала, что вы ухали, но нтъ, вы остались здсь, чтобъ играть спокойствіемъ и честью цлаго семейства. Не-уже-ли вамъ такъ чужды дла этого міра? Упрекая меня въ чрезмрномъ презрніи къ существенной сторон жизни, что длаете вы сами? Разв мы не знаете, что самое чистйшее, самое невинное изъ сношеній между мужчиною и женщиной можетъ быть дурно перетолковано даже людьми добрыми и честными? Не вы ли бранили меня и упрекали, когда я жизнію совершенно-независимою подвергала поведеніе свое сомннію равнодушныхъ: какъ же вы сдлались теперь такъ безразсудны и до такой степени эгоистомъ, что не боитесь подвергнуть Фернанду подозрніямъ ея мужа? Къ-счастію, ничего подобнаго не случилось, и Жакъ ничего не замтилъ, но я открыла дтскость вашихъ поступковъ. Всякій другой на моемъ мст сталъ бы судить по вншности, хорошо, что я знаю васъ за честнаго человка и знаю святость сердца Фернанды. Но что должны думать крестьяне и слуги, которыхъ вы берете въ повренные вашихъ свиданій? Человкъ, у котораго вы живете, и горничная, сопровождающая Фернанду къ четыремъ дорогамъ, думаете вы, будутъ считать ваши бесды невинными и съ точностью хранить вашу тайну? И къ-чему вс эти мистеріи? почему не пишете ко мн прямо? Или, если вамъ непремнно нужно имть адвоката, отъ-чего вы не обратились къ Жаку, который дружески къ вамъ расположенъ и иметъ боле вліянія на мой умъ, нежели Фернанда. Я не понимаю этой мелочности: какъ не смть самому представиться? однако надобно поспшно окончить и поправить ваши безразсудные поступки. Одньтесь завтра, какъ слдуетъ, и приходите къ намъ обдать. Жакъ васъ пригласитъ провести нсколько времени въ замк, — вы должны согласиться. Но слушайте, Октавій:
Въ сердц моемъ нтъ боле любви для васъ, когда-то я думала, что васъ любила, и, можетъ-быть, это было такъ, но уже давно я чувствую одну дружбу къ вамъ, не оскорбляйтесь этимъ признаніемъ и будьте уврены, что все, что я вамъ говорила прежде, очень-естественно и совершенно-справедливо. Я никого другаго не люблю и врно никогда не буду любить. Перестаньте приписывать прихоти или мимолетной грусти принятое мною ршеніе — не быть боле вашей любовницей. Объятія любви прекрасны, но только между двумя существами, взаимно проникнутыми этой страстію, а въ дружб это было бы профанаціею святаго чувства. Можете ли вы наслаждаться чистымъ удовольствіемъ въ моихъ объятіяхъ, когда у меня остается одна только преданность къ вамъ? Итакъ, перестаньте объ этомъ думать и будемъ братьями. Я отнимаю у васъ только удовольствіе, сдлавшееся безплоднымъ. Не я, но вы сами уничтожили весь энтузіазмъ и всю страсть, которыя мн внушили… Но не будемъ возвращаться къ безполезнымъ упрекамъ, не ваша вина, если я ошиблась. Могу вамъ сказать только, что дружба и уваженіе пережили въ моей душ любовь, и что рдко можетъ женщина сказать это человку, котораго она знаетъ такъ коротко, какъ я васъ знаю. Если вы пренебрегаете моею дружбою и отказываетесь отъ нея, вамъ безполезно здсь долго оставаться: довольно нсколькихъ дней, чтобъ загладить ваше безразсудство, но если, напротивъ, вы ее принимаете, мы почтемъ счастіемъ видть васъ какъ-можно-доле съ нами и нжность моего братскаго чувства постарается заставить васъ забыть мою нсколько-жосткую откровенность.

LI.
Жакъ къ Сильвіи.

Завтра я буду съ тобою, сегодня я болнъ. Читая твое письмо, я вдругъ какъ-будто пораженъ былъ лихорадкой, до-тхъ-поръ я такъ былъ взволновалъ, что не замчалъ никакой боли, но какъ-скоро измнилось нравственное существо, физическая природа моя почувствовала страшный ударъ, полученный ею недавно и, казалось, готова была распасться. Въ-продолженіи нсколькихъ часовъ я думалъ, что умру и уже ршился послать за тобою, какъ вдругъ медикъ сосдней деревни очень-кстати пустилъ мн кровь: это мгновенно облегчило и успокоило меня, завтра я буду совсмъ-здоровъ. Не безпокойся и не говори ничего Фернанд.
Я несправедливо обвинилъ ее, я былъ виновенъ передъ ней, не буду просить у ней прощенья, потому-что подобныя призванья только увеличиваютъ зло, но поправлю ошибку. Я чувствую, моя любовь нисколько не потеряла своей горячности, и страданія не ослабили любящей способности моего сердца. Не знаю, могу ли еще назвать любовью чувство Фернанды ко мн, но сомнваюсь: она такъ много страдала отъ этой любви, а я не думалъ, чтобъ Фернанда, подобно мн, могла страдать, не соскучившись и не разлюбивъ. Мн кажется, я все тотъ же, какимъ былъ и тогда, какъ въ первый разъ сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ, все тотъ же святой и благодтельный жаръ поддерживаетъ юность моего сердца, все также преданъ я, все также увренъ въ себ, также спокоенъ, также готовъ перенести вседневныя огорченія, порождаемыя сердечнымъ, задушевнымъ обращеніемъ. Не грущу о прошедшемъ, не скучаю въ настоящемъ, не отчаиваюсь въ будущемъ, да, я люблю ее, какъ прежде любилъ, только я мене-счастливъ.
Октавій мн показался страннымъ во всемъ этомъ, но если таковъ его характеръ, съ моей стороны упрековъ нтъ. Ты справедливо думаешь, что надобно скоре и разомъ прекратить всю эту дтскую продлку и поправить, въ глазахъ нашихъ людей, дурное впечатлніе, которое она должна была произвести. Для нихъ не существуетъ никакого возможнаго объясненія, да еслибъ и было, такъ не стоитъ труда. Но скорое согласіе всхъ насъ, и Октавій, сидящій за нашимъ столомъ въ-продолженіи одной или нсколькихъ недль, побдоносно отвтятъ на вс злые комментаріи.
Ты извиняешься, что скрыла отъ меня свою жертву… ибо это была жертва, Сильвія! Я знаю твое сердце, знаю, сколько нжности и сочувствія скрываетъ твоя благородная гордость, твоя тихая твердость. Знаю, слезы Октавія заставили тебя горько плакать, и, огорчая его, ты напередъ истерзала, измучила свою душу. Ты говоришь, что во мн — для тебя все драгоцнное на земл. Добрая Сильвія! ты еще не нашла того, что было бы для тебя драгоцнне! Найдешь ли когда-нибудь? и, если найдешь, будетъ ли это твоимъ счастіемъ или нтъ?
Что же касается до Октавія, Сильвія, прошу тебя: будь къ нему добра и снисходительна, не упрекай его, онъ не можетъ быть любимъ тобою, и потому достоинъ сожалнія! Какъ ни странно поступилъ онъ со мною, обратившись къ жен, а не ко мн, я всегда окажу ему дружбу и уваженіе, которыхъ онъ заслуживаетъ. Итакъ, до завтра! Ты спасла меня, Сильвія, безъ тебя, я бы ухалъ, я оставилъ бы Фернанду и навсегда сдлался бы преступникомъ и несчастнымъ. Бдная Фернанда! Великодушная Сильвія! О, я буду еще счастливъ, я это чувствую! А мои дти, которыхъ я думалъ не видать пять или шесть лтъ! я васъ опять увижу и оболью слезами радости!

LII.
Фернанда къ Клеманс.

Въ этотъ разъ, мой другъ, я не могу ни огорчаться, ни сердиться на твое письмо: оно смшно, вотъ и все. Мн кажется, я готова думать, что ты опасно больна и писала ко мн въ припадк горячки. Если это правда, мн очень-грустно и потому желаю обмануться, тмъ боле, что не хочу потерять такой прекрасный случай, чтобъ посмяться надъ тобой. Такъ, видно, у вчно-неизмннаго ума и у почтеннаго, много-yважаемаго здраваго смысла также бываютъ свои дни сна и заблужденія!.. Милая Клеманса, право, твое положеніе начинаетъ меня сильно безпокоить, умоляю тебя, покажи свой пульсъ медику — ты больна.
Не смотря на вс твои прекрасныя предвщанія, на вс обязательные приговоры, ничего подобнаго не случилось. Я не влюблена въ Октавія, Октавій не влюбленъ въ меня Правда, мы искренно и много любимъ другъ друга, но любовь моя къ одному Жаку, любовь Октавія къ одной Сильвіи. Онъ хорошо ее знаетъ, и Сильвія подтвердила мн слово-въ-слово все, что онъ говорилъ мн о ихъ любви и ссорахъ. Я достигла наконецъ того, что она по-крайней-мр возвратила ему свою дружбу, и сегодня утромъ Жакъ помогъ мн примирить ихъ. Меня немного безпокоитъ Жакъ: онъ провелъ четыре дня на ферм въ Блосс и во все это время не писалъ ко мн, между-тмъ, какъ къ Сильвіи каждый день являлся отъ него посланный, наконецъ, сегодня утромъ они признались мн, что Жакъ былъ опасно-болнъ и нсколько часовъ почти былъ при смерти. Онъ еще ужасно-блденъ и никогда не былъ такъ хорошъ, какъ теперь съ своимъ томнымъ, задумчивымъ видомъ. Лнивая медленность его движеній, нжность его взоровъ могли бы заставить меня безъ ума влюбиться въ него, еслибъ я уже не была влюблена. Но прости меня, все, что я написала, открыто противорчитъ предположеніямъ твоей проницательности и мудрости, счастіе, что Жакъ не приложилъ своей подписки къ этимъ величественнымъ приговорамъ! Никогда онъ не былъ такъ откровененъ, такъ нженъ со мною… Не сердись, милая Клеманса, мн кажется первые дни нашей любви опять возвратились.
Чтобъ продолжать разсказъ, скажу теб, что я назначила свиданіе Октавію, и вдругъ во время завтрака звуки гобоя раздались подъ окномъ. Надо было видть лица нашихъ слугъ! ‘Привидніе, привиденіе среди благо дня!’ повторяли они съ испуганнымъ видомъ, — Ну, Фернанда, сказалъ мн Жакъ, улыбаясь:— представь намъ это привидніе, которому ты покровительствуешь, и какъ въ ту самую минуту Октавій пересталъ играть, Сильвія и мой мужъ со смхомъ ему апплодировали. Я вышла изъ-за стола, надла на голову Октавія салфетку, чтобъ сдлать изъ него нчто похожее на привидніе, и такимъ-образомъ съ жалостнымъ видомъ подвела его къ Сильвіи, она, открывъ лицо, ударила его по одной щек и поцаловала въ другую. Жакъ обнялъ Октавія и пригласилъ его остаться съ нами столько, сколько онъ захочетъ, общая сдлать Сильвію боле-ласковою къ нему. Октавій былъ смущенъ и робокъ какъ дитя, старался казаться веселымъ, но смотрлъ на Сильвію съ выраженіемъ страха и радости. Я, исполненная надежды, и видя Жака опять попрежнему любезнымъ со мною, вн себя отъ радости готова была плакать отъ всякаго слова, произносимаго тмъ или другимъ изъ нихъ. Наконецъ, мы заставили Октавія завтракать, и онъ принялся сть съ большимъ аппетитомъ, потому-что въ этотъ день еще ничего не лъ. Я и Сильвія сидли около него, Жакъ курилъ у окна, мы молчали и говорили только глазами, по сколько радости, сколько довольства было заключено въ сердц каждаго изъ насъ! Сильвія немножко шутила надъ его аппетитомъ, который, по ея словамъ, никакъ не могъ принадлежать герою романа. Въ отмщеніе за это, Октавій цаловалъ ея руки, пожималъ время-отъ-времени мою, и выходя изъ-за стола поцаловалъ у меня руку. Жакъ, приблизившись къ намъ, обнялъ его и сказалъ: ‘Октавій, благодарю васъ за дружбу къ ней, Фернанда — ангелъ, и вы это отгадали’. Остальное время дня мы провели въ бготн и въ занятіяхъ музыкою. Садимся ли за фортепьяно, или сидимъ въ саду, — колыбель моихъ малютокъ всегда со мною. Октавій осыпаетъ ласками и разными заботами моихъ близнецовъ, онъ очень любитъ дтей, и говоритъ, что мои дти прекрасны, ‘волшебнымъ’ образомъ, какъ ты говоришь, онъ усыпляетъ ихъ игрой на своемъ гобо, и Жакъ очень любитъ смотрть на это магическое двйетвіе. Наконецъ, мы прожили одинъ прекрасный, свтлый день, и я надюсь, что насъ ожидаетъ жизнь немного-отличная отъ той, которую ты приготовила мн въ своемъ веселомъ воображеніи. Мн, право, непріятно добрая Клеманса, что я должна теб противорчить и показать, что знаніе твое на этотъ разъ никуда не годится, потому-что я, какъ видишь, еще не погибла. Благодарю за неотмнный приговоръ, произнесенный мн тобою на гибель въ непродолжительномъ времени, предсказаніе твое мн кажется очень-мило и выраженіе прекрасно, но я буду просить у тебя позволеніе отсрочить на нсколько дней мое паденіе въ пропасть. А ты, Клеманса, когда же выйдешь за-мужъ? Теб не надоло одиночество? Не-уже-ли ты довольна своею жизнію въ монастыр въ двадцать-пять лтъ? Не правда ли, что можетъ быть лучше состоянія вдовы ни отъ кого независящей, никого нелюбящей? Завидую твоей участи! ты не ‘погубишь’ себя, ты для того удалилась въ монастырь, чтобъ за ршеткой и за замками быть больше-увренной въ своемъ счастіи и своей добродтели, ты знаешь, что хранимыя такъ хорошо, он не убгутъ отъ тебя. Позволь мн любить моего мужа еще нсколько лтъ, прежде нежели попаду въ подобное состояніе, достойное всякаго уваженія. Прощай, моя милая, желаю теб веселиться. Постараюсь пріучить себя къ твоей участи, постараюсь оторвать себя отъ всякихъ чувствъ и привязанностей человческихъ, чтобъ вступить въ безстрастіе нравственнаго ничтожества.

LIII.
Октавій къ Эрберу.

Не знаю, что длается въ моей бдной голов. Я не сплю, весь дрожу, какъ въ лихорадк, словомъ, похожъ на человка, который начинаетъ влюбляться… Да разв я не влюбленъ въ Сильвію? Впрочемъ, я самъ не знаю: живу съ двумя прелестными женщинами и, кажется, равно влюбленъ въ нихъ обихъ. Теперь я сталъ доволенъ и дятеленъ, меня все занимаетъ, мн иногда приходитъ желаніе смяться подобно пятилтнему ребенку и прыгать, прыгать, прыгать, какъ прыгаетъ молоденькая собачка. Можетъ-быть, я нашелъ наконецъ образъ жизни, сродный съ моими желаніями. Ничего не длать по обязанности, слегка заниматься рисованіемъ и музыкой, жить въ прекрасной, безмятежной стран среди друзей, милыхъ сердцу, ходить на охоту, на рыбную ловлю, видть повсюду около себя людей, счастливыхъ однимъ счастіемъ, людей съ одними желаніями и вкусами,— не правда ли, прекрасная и тихая жизнь?..
Признаюсь теб, я начиналъ серьзно влюбляться въ Фернанду, но, къ-счастію, Сильвія открыла нашъ романъ и кончила все пожатіемъ руки и немногими упреками. Она хорошо сдлала: этотъ романъ вскружилъ мн голову, эти свиданія, лсъ, лтнія ночи, письма, милое довріе, Фернанда, опечаленная холодностью мужа, ея слезы на моей груди — все это было слишкомъ-упоительно для моего разгоряченнаго мозга. Я не думалъ боле о Сильвіи, какъ-будто ея не было, и старался избгать всякаго случая успть въ моемъ мнимомъ предпріятіи. Мн невозможно слишкомъ-много раскаиваться во всхъ глупостяхъ, приходившихъ въ голову въ эти дни блаженства и безумія. Кто бы другой не поступилъ хуже на моемъ мст? Невинный злодй, я нахожу свое счастіе въ мысли и надежд сдлать преступленіе, а не въ самомъ преступленіи. Страшусь удовольствій, покупаемыхъ измной и вроломствомъ, и за которыя платятъ раскаяніемъ. Привлечь Фернанду на свиданіе, тихо цаловать ея руки, заставляя ее называть меня другомъ и братомъ — казалось мн въ тысячу разъ пріятне, нежели броситься въ объятія страсти и отчаянія… Я никогда ни кого не соблазнялъ и не думаю, чтобъ упреки и мученія женщины могли сдлать человка счастливымъ, поэтому чувствую какое-то особенное удовольствіе защищать и уважать стыдливость, которая ввряется и предается мн. Одной мысли, что я въ состояніи возмутить наивную душу Фернанды и похитить это сокровище, было достаточно для моей гордости: я наслаждаюсь самымъ утонченнымъ тщеславіемъ, видя ее готовую совершенно предаться мн и не желая употребить во зло ея довренность.
Наконецъ, я зашелъ слишкомъ-далеко, не зналъ что говорилъ, и если Фернанда не отгадала того, что происходило во мн, — она чиста и невинна, какъ ангелъ. Все это,— ибо я врю ея двственной простот,— увеличиваетъ мое почтеніе, мой энтузіазмъ къ ней, скажу ль мою любовь?.. Да, думай обо мн что хочешь, я влюбленъ въ нее по-крайней-мр столько, сколько и въ Сильвію. Что жь изъ этого? Я не буду любовникомъ Сильвіи, не буду стараться быть любовникомъ и Фернанды. Сильвія ясно, опредлительно и настойчиво объявила мн, что съ-этихъ-поръ мы друзья, и больше ничего. Не знаю, окончательное ли ршеніе это было съ ея стороны, или только испытанье, которому она хочетъ меня подвергнуть, что касается до меня, я уже усталъ отъ ея причудъ и чувствую, что досада поможетъ мн скоро утшиться. Сильвія ошибается, если думаетъ, что я позже въ состояніи принять отъ ней прощеніе, я отказываюсь отъ ея любви, и моя любовь погаснетъ прежде, нежели она позаботится опять зажечь ее.
Не смотря на эту странную любовь и на отношенія немногозагадочныя другъ къ другу, мн кажется, невозможно вести жизнь боле-тихую и мирную.— Жакъ, Сильвія и Фернанда точно друзья избранные, съ умомъ свтлымъ, освобожденнымъ отъ всякихъ предразсудковъ и понятій мелочныхъ и низкихъ. Сильвія такъ-далеко зашла въ своей независимости, что не можетъ сдлать счастливымъ человка, въ нее влюбленнаго, но если смотрть на нее какъ на друга,— это высоко-оригинальное существо.— У Жака много ея мыслей и чувствъ, по онъ не такъ самостоятеленъ, и характеръ его кротче, любезне. Я не зналъ Жака, я дурно объ немъ судилъ, его пріемъ, доврчивость ко мн, прямодушіе, съ которымъ онъ принимаетъ мою мнимую дружбу къ его жен, имютъ въ моихъ глазахъ такъ-много благороднаго и великаго, что я презрлъ бы самъ себя въ тотъ самый день, когда мн пришло бы на умъ найдти его смшнымъ. Измнить этому доврію — вотъ мысль, приводящая меня въ ужасъ, вотъ искушеніе, съ которымъ я не имю нужды бороться. Любовь Фернанды къ Жаку — одна изъ божественныхъ сторонъ души ея, это одно, чему я удивляюсь и предъ чмъ благоговю, достаточно, чтобъ обезопасить ее навсегда. Не знаю, какъ я сдлаю, чтобъ отказаться отъ счастья проводить дни свои возл Фернанды, но врно то, что я прощусь съ нею, не оставивъ ей никакого огорченія и не унося съ собой угрызеній совсти.
Мн бы хотлось какъ-нибудь устроиться въ окрестностяхъ ихъ замка и видать ихъ каждый день, не живя съ ними и не завися отъ своенравія Сильвіи, которое завтра же можетъ меня удалить изъ этого дома, — и я ничего не буду смть сказать, потому-что я остаюсь здсь для нея и только съ ея позволенія.— Недалеко отсюда есть маленькій, хорошенькій домикъ, бывшій нкогда домомъ священника, онъ построенъ въ пріятномъ, живописномъ мст, въ полмили отъ замка, на гор. Еслибъ я могъ заставить перебраться отсюда стараго воина, который его занимаетъ, давъ ему двойную плату за наемъ, я бы почелъ себя отлично-помщеннымъ и счастливйшимъ изъ людей. Вышли мн небольшую сумму денегъ, которую принесетъ теб мой управитель, и вс ноты, какія найдешь въ моей комнат. Если я расположусь въ этомъ домик, хочу, чтобъ ты пріхалъ провести остатокъ лтняго времени со мной.— Ты немного влюбленъ въ Сильвію, хотя никогда этого не говорилъ. Прізжай, мы оба будемъ жить охотой, рыбной ловлей, наслаждаться музыкой и созерцательной любовью.

LIV.
Фернанда къ Клеманс.

Нтъ, мой другъ, я не сержусь, можетъ-быть, когда я отвчала теб, на меня нашла минута досады и ироніи: твое письмо, согласись, было очень-жестоко! Но клянусь теб, нсколько строчекъ достаточно было, чтобъ вылить всю мою желчь и, кончивъ мой отвтъ, я уже боле не думала о нашей ссор, какъ-будто ничего и не было между нами. Прости, если я много позволила себ въ письм своемъ, и въ другой разъ щади меня, мой другъ. Право, я не заслужила такихъ жестокихъ уроковъ, конечно, я поступила необдуманно, но сердце мое было такъ далеко чувствъ, тобою мн приписанныхъ, что въ этотъ разъ я не могла принять за полезную истину твой приговоръ. Мн казалось, въ твоихъ словахъ было какое-то презрніе, которое я не могу выносить — и не должна. Ради Бога, прошу тебя, не будемъ боле говорить объ этомъ! Ты долго сердилась на меня, дождалась трехъ писемъ, и потомъ уже ршилась сказать мн, что была сердита. Въ настойчивости своей писать къ теб, я надюсь, ты увидишь дружбу, готовую перенести вс оскорбленія самолюбія, да иначе и быть не можетъ. Итакъ, забудь все прошлое и возвратись ко мн радостно, какъ я къ теб возвращаюсь.
Съ недавняго времени, ты стала ко мн такъ равнодушна, такъ чужда всего, что касается до меня, что я не ршаюсь боле описывать теб здшнія событія. Впрочемъ, я насильно заставлю тебя возобновить переписку: мн было такъ пріятно разсказывать всю свою жизнь изъ недли въ недлю! Мои печали, когда я ихъ повряла теб, казались вполовину легче, правда, теперь ихъ нтъ у меня. Никогда я не была такъ счастлива, такъ спокойна! Вс раны, которыя мы наносили съ Жакомъ другъ другу, зажили навсегда, ничто не заставляетъ насъ боле страдать, во всемъ мы согласны, во всемъ стараемся отгадать другъ друга. Я была виновата передъ нимъ, и не понимаю, какъ могла такъ часто обвинять его, его, у котораго одна мысль, одно желаніе — видть меня счастливою. Теперь все это мн кажется сномъ, и я не могу себ объяснить, почему и тогда все не шло такъ, какъ идетъ теперь. Быть-можетъ, отъ-того, что мы были тогда совершенно-одни и ничмъ не заняты. Небольшое общество и немного развлеченія необходимы въ мои лта и даже въ лта Жака, потому-что онъ также боле-счастливъ съ-тхъ-поръ, какъ мы живемъ большимъ семействомъ. Я ужь теб писала, что Октавій нашелъ въ пол-мил отсюда прекрасный домикъ, куда мы вс ходимъ къ нему завтракать одинъ или два раза въ недлю. Самъ онъ всякій день у насъ. Два мсяца въ-продолженіе лта гостилъ у Октавія одинъ изъ его друзей, г. Эрберъ, честный, откровенный и милый Швейцарецъ. Мы здили на охоту, пли, катались въ лодк, смялись, ли,— словомъ, веселились безъ устали, и посл всхъ веселій, посл всей усталости, только нсколько ночей крпкаго сна! Сильвія сдлалась душою нашихъ удовольствій. Не знаю, въ какихъ она отношеніяхъ съ Октавіемъ, онъ на нее не жалуется, и хотя они представляютъ себя только друзьями, но, мн кажется, влюблены другъ въ друга больше, чмъ когда-нибудь. Съ каждымъ днемъ становится она миле и любезне. Сильвія такъ сильна, такъ дятельна, что, какъ-будто въ вихрь, увлекаетъ насъ въ свою дятельность. Встаетъ она всегда первая, опредляетъ наши занятія и удовольствія на цлый день и сама распоряжается ими, беретъ въ нихъ такое участіе, что по-невол заставляетъ насъ столько же веселиться. сколько сама веселится. Жакъ съ своимъ хладнокровіемъ — самое комическое и занимательное лицо изъ всхъ насъ, онъ длаетъ разнаго рода проказы и шалости съ непоколебимою важностью, вообще, его манера веселиться очень-мила и нисколько нешумна, почему никогда и не можетъ прискучить. Октавій гораздо-буйне: онъ такъ молодъ, прыгаетъ, бгаетъ, играетъ на нашихъ лугахъ, какъ вырвавшійся на волю жеребенокъ. Другъ его, Эрберъ, когда гостилъ у него, въ дождливые дни или въ большой жаръ, обязанъ былъ намъ читать, въ то время, какъ мы вышивали. И посреди этого счастія малютки мои подростаютъ, какъ маленькіе грибки. Всякій старается ихъ любитъ боле другаго, и ласкамъ нтъ конца, никогда я не видала дтей такъ избалованныхъ. Дочь моя предпочитаетъ всмъ Октавія: она ложится на землю на коверъ, по которому катается на солнц, и въ-продолженіе нсколькихъ часовъ играетъ своими маленькими рученками его длинными русыми волосами. Сильвія любимица моего сына, она держитъ его на колняхъ и одной рукой играетъ на фортепьяно: тотъ слушаетъ съ большимъ вниманіемъ, какъ-будто понимаетъ языкъ нотъ, время-отъ-времени оборачивается онъ къ ней съ улыбкой удивленія и старается говорить, но произноситъ одни только невнятные звуки, которые, по словамъ Сильвіи, самые точные, самые логическіе отвты на языкъ фортепьяно. Надобно слышать вс толкованія и переводы, которые она длаетъ малйшимъ его жестамъ, и видть вниманіе и важность, съ которыми Жакъ слушаетъ все это. Мы сами еще дти, и очень-счастливыя дти!
Съ-тхъ-поръ, какъ Эрберъ ухалъ и какъ холодъ начинаетъ становиться чувствительне, мы сдлались боле домосдами, впрочемъ, иногда еще наслаждаемся прекрасными осенними днями. Beчера наши приняли пріятный, меланхолическій оборотъ, Сильвія фантазируетъ на фортепьяно, а мы въ это время задумчиво сидимъ вокругъ камина, гд трещатъ сухія втви. Сильвія никогда не приближается къ огню: она сангвиническаго темперамента и боится, чтобъ кровь не бросилась ей въ голову. Мой старый Жакъ куритъ и ходитъ по комнат, иногда поцалуетъ сестру, или меня, потреплетъ по плечу Октавія и спроситъ, не грустно ли ему, Октавій подниметъ голову, и мы часто видимъ лицо его въ слезахъ. Это слдствіе странныхъ импровизацій Сильвіи, то грустныхъ, то веселыхъ… Потомъ Жакъ и Октавій разсказываютъ другъ другу поэтическіе сны, которые видлись имъ въ-продолженіе игры. Странно, какъ одни и т же звуки различно дйствуютъ на ихъ нервы, иногда Жакъ сидитъ верхомъ на чудовищномъ звр, тогда-какъ Октавій заснулъ на солом темницы, въ другой разъ наоборотъ: Жакъ тоскуетъ въ какой-нибудь страшной пустын, между-тмъ, какъ Октавій, вмст съ сильфами, летаетъ вокругъ чашечки цвтовъ, при свт луны. Ничего нтъ занимательне, какъ слушать эти фантазіи, которыя приходятъ имъ въ голову. Сильвія рдко въ это вмшивается, это фея, вызывающая виднія: она безчувственно, спокойно смотритъ на нихъ, какъ на вещи, которыми привыкла управлять. Всего боле занимаетъ Сильвію дйстіе, которое производитъ музыка на охотничью собаку Октавія, она толкуетъ страшный вой, вырывающійся у этого животнаго при извстныхъ фразахъ гармоніи, и увряетъ, что нашла аккордъ, составленный изъ такихъ звуковъ, которые наиболе дйствуютъ на нервы этой собаки и что чувствованія животнаго при этомъ боле-живы и боле-поэтичны, нежели у господъ Жака и Октавія. Ты врно не въ-силахъ себ представить, какъ могутъ насъ занимать и развлекать подобныя глупости. Когда нсколько человкъ, подобно намъ, любятъ другъ друга, тогда вс мысли, вс вкусы становятся общими, самая живая, самая полная, самая совершенная симпатія устава вливаете а между ними, такъ-что, кажется, одна душа оживляетъ нсколько тлъ.
Прощай, мой другъ, пиши ко мн, и такъ-какъ ты прежде принимала участіе въ моихъ горестяхъ, прійми теперь участіе въ моей радости.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ И ПОСЛДНЯЯ.

I.
Октавій къ Фернанд.

Фернанда, я боле не въ силахъ выносить… я задыхаюсь, мн нужно говорить съ вами и потомъ бжать, или умереть у вашихъ ногъ. Я васъ люблю, вы это знаете. Жакъ и Сильвія — два дивныя существа, но они безумцы, или вы тоже. Какъ могли они, какъ мы могли думать, что я, живя съ вами и съ Сильвіею, не влюблюсь наконецъ страстно и бшено въ одну изъ васъ? Сперва я увренъ былъ, что буду любить одну Сильвію и больше никого, но она не хотла этого, она отвергла мою любовь, ея упорство возмутило меня, и сердце мое привыкло наконецъ повиноваться ей, безъ ропота, безъ усилія покорилось оно дружб, и точно, — это чувство сдлало меня счастливе, чмъ сама любовь. Тогда понялъ я, что всегда мн должно было такъ любить Сильвію, и теперь всю жизнь я буду любить ее сильно, по спокойно, съ благоговніемъ. А васъ, Фернанда, васъ я люблю въ тысячу разъ боле ея, васъ я люблю восторженно, безнадежно, и долженъ бжать васъ! О, Боже, Боже! зачмъ я васъ узналъ!..
Всякій день вы спрашиваете меня: отъ-чего я такъ печаленъ, не болнъ ли я, разв вы не понимаете, что я не братъ вамъ, что я не могу имъ быть? разв вы не видите, что я пью ядъ всмъ своимъ существомъ, что дружба ваша убиваетъ меня? Что я вамъ сдлалъ? за что вы любите меня съ этой безжалостной нжностью, съ этой безпощадной кротостью? Выгоните, опозорьте меня, или говорите со мной, какъ съ постороннимъ, какъ съ незнакомцемъ. Я пишу къ вамъ съ надеждой раздражить васъ, что бы вы ни сдлали, какое бы несчастье со мной ни случилось, все будетъ лучше, по-крайней-мр это будетъ перемна: убійственная тишина, въ которой мы живемъ, душитъ меня и длаетъ изъ меня безумца. Я долго счастливъ былъ съ вами. Ваша дружба, которая раздражаетъ и мучитъ меня теперь, въ первые мсяцы нашего знакомства была небеснымъ бальзамомъ для ранъ моего растерзаннаго сердца. Неизвстность, какая-то надежда волновали меня тогда, непонятныя, необъяснимыя желанія, цлью которыхъ, казалось, была вчность съ вами, тревожили меня, наполняли душу восторгомъ. Все земное меня утомило, Сильвія въ послднее время сдлала изъ любви тяжкое, досадное бремя, все, что я вынесъ, когда потерялъ ее и снова нашелъ и наконецъ опять потерялъ, до того меня сокрушило, что я уже ни на что не надялся въ этомъ мір и готовъ былъ жить однми мечтами. Фернанда, я долженъ вамъ все сказать, лишь-только я васъ увидлъ, я полюбилъ васъ, не мирной, не братской любовью, какъ я вамъ говорилъ, по любовью упоительной и романической.— Я предался этому сильному и чистому чувству, если бы я былъ отвергнутъ вами, быть-можетъ, тогда же обратилось бы оно въ сильную страсть, но вы приняли меня съ такимъ довріемъ, съ такою искренностью! И потомъ Жакъ съ благороднымъ прямодушіемъ пригласилъ меня раздлить счастіе видть васъ каждый день, и я привыкъ наконецъ смотрть на васъ, не смя имть другихъ желаній. Я думалъ, что такого счастья будетъ достаточно для меня, и что въ тотъ день, когда это чувство заставитъ меня невыносимо страдать, я всегда найду довольно въ себ силы, чтобъ васъ бжать, но теперь, признаюсь, я чувствую боле силы умереть.
Гд то время, когда одно лобзаніе вашей руки длало меня счастливымъ? когда одинъ вашъ взглядъ, оставался на всю ночь въ моей душ, въ глазахъ моихъ? Я исповдаюсь предъ вами, Фернанда, я во сн обладалъ вами — и этого было для меня достаточно. Любовь къ Сильвіи, еще не совсмъ угасшая, время отъ времени снова разгаралась во мн, и сердце мое переносилось отъ Сильвіи къ вамъ, отъ васъ къ ней, смотря по обстоятельствамъ, которыя боле внутренно и задушевно меня приближали къ одной изъ васъ.— Сколько разъ я сжималъ въ своихъ объятіяхъ призракъ съ чертами лица Сильвіи и съ чертами вашего лица, и какъ часто длинные, черпые волосы ея, перемшанные съ золотистымъ шелкомъ кудрей, раскинувшись, покоились на моемъ сердц, на плечахъ моихъ! Въ безпамятств, въ бреду счастливыхъ этихъ ночей, я поперемнно звалъ васъ и умолялъ о любви, и мн казалось, что вы об сходили съ неба и цаловали меня въ чело, но нечувствительно черты Сильвіи въ призрак стали пропадать, исчезать, наконецъ исчезли и вы являлись предо мною… Иногда только, по привычк, или отъ страха, или, можетъ-быть, отъ раскаянія, я вызывалъ образъ вашей подруги, но она боле уже не отвчала мн, и вы безпрестанно проходили предъ моими глазами какъ откровеніе моей судьбы. Тогда я предался страсти, тогда я началъ страдать, и мученія мои приносилъ вамъ въ жертву. Я видлъ, вы благоразумно были влюблены въ Жака, я уважаю и боготворю этого человка: какъ же могло родиться у меня желаніе отнять у него все, что есть драгоцннаго на земл? Я бы лучше убилъ его. Долго эта мысль о добродтели и преданности поддерживала мою ршимость, я говорилъ себ: благоразумне и легче было бы бжать васъ и о всемъ молчать на вки, но ужь поздно, — я не могъ этого сдлать, мн все казалось сноснымъ, лишь-бы безпрестанно видть васъ. Я восемь мсяцевъ молчалъ, я геройски перенесъ эту страшную зиму, проведенную возл васъ и почти съ вами однми, потому-что вы не можете не согласиться, что мы четверо составляемъ двухъ: Жакъ и Сильвія — вотъ одно существо, мы въ вами — другое, они во всемъ понимаютъ другъ друга,— мы тоже. Когда мы вс вмст, мы точно два друга, которые повряютъ одинъ другому свои удовольствія, свои огорченія и разсказываютъ свои мысли и чувства. Я и вы — мы ничего не говоримъ, у насъ одна душа, и намъ не нужно выражать того, что мы оба чувствуемъ. Могущественная, дивная симпатія! я втайн долго упивался ею, но наконецъ мн нужно выразить ее, мн нужно излить ее наружу. Не словами мы можемъ понимать другъ друга: зачмъ они? взоры и біенія нашего сердца умютъ отвчать на язык понятномъ. Но этотъ огонь, который начинаетъ разгораться, становится съ каждымъ днемъ ужасне, для него нужно крпкое пожатіе рукъ, для него нужны пламенныя объятія… потому-что ты, быть-можетъ, любишь меня?… Простите мн, Фернанда, я безумецъ. Прощайте! Я завтра ду.— Не презирайте меня: я сдлалъ все, что могъ, больше у меня нтъ силъ.

II.
Фернанда къ Октавію.

Октавій, Октавій, что ты длаешь? Ты заблуждаешься, ты безумствуешь!.. Ты мой братъ, ты клялся въ этомъ предъ Богомъ и передъ мною, ты не можешь нарушить клятвы, ты не можешь очернить себя до такой степени, нтъ, это невроятно, я тебя знаю, — ты такъ чистъ и благороденъ. Могу ли тебя любить иной любовью, кром любви? Что за страшныя мысли мучатъ твою бдну голову?— Ты болнъ. О, мой милый Октавій! ты страждешь, я это вижу, призраки, вызванные въ бреду горячки, безпокоятъ твой сонъ, умъ, память, разсудокъ оставляютъ тебя. Ты думаешь, что ты влюбленъ въ меня, но, если бъ я отвчала этой любви, ты врно бжалъ бы ея, какъ преступленія. Нтъ, другъ мой, такъ какъ ты думаешь, ты не любишь меня, ты чувствуешь только потребность любить, и потому ошибаешься. Ты любишь Сильвію, и если не ее, такъ врно какое-нибудь другое существо, которое существуетъ для тебя въ другомъ мстъ и куда теб надобно идти за нимъ. Да, ты правъ, узжай, путешествуй, надобно разсять грусть. Увы! ты не могъ здсь жить, а я думала, что мы будемъ въ состояніи состарться вмст, и такъ была счастлива этой мыслію! Но ты вылечишься и возвратишься къ намъ. Ты возвратишься, Октавій, съ подругой, достойной тебя, и общее счастіе наше будетъ болемирно, боле-свтло. Ты говоришь: я должна была отгадать твою любовь, нтъ, я прожила бы тысячу лтъ возл тебя съ святымъ довріемъ на твое слово, и никогда не подумала бы, что ты можешь нарушить клятву, даже въ тайник своего сердца. Я и теперь еще уврена, что ты обманываешься, я смотрю на твою печаль съ тмъ же изумленіемъ, съ тою же заботливостью, какъ бы смотрла на тебя, если бы ты былъ застигнутъ внезапнымъ недугомъ, припадкомъ сумасшествія или страшными конвульсіями. Если бъ это случилось на самомъ дл, что бы я могла тогда чувствовать? Разумется, твоя боль заставила бы меня столько же страдать, сколько и тебя самого. Я не могла бы сердиться на свое чувство и считать его преступнымъ, виновнымъ. Я съ нжностью ухаживала бы за тобою, какъ за братомъ, я употребила бы вс средства, чтобъ успокоить тебя рчами кроткими и ласками и, знаю, это много сдлало бы теб добра. Мой милый другъ, прійди въ себя и возвратись къ намъ, забывъ навсегда этотъ губительный припадокъ. Сожжемъ эти два письма и не будемъ никогда упоминать объ нихъ. Это былъ сонъ, и больше ничего. Никто не слыхалъ словъ, тобою произнесенныхъ въ бреду, они погребены въ моемъ сердц и не нарушатъ ни нжности его, ни тишины. Дружба, подобная нашей, можетъ ли быть уничтожена минутой заблужденія и страданія? Позжай, мой другъ, но возвратись безъ страха, безъ стыда тотчасъ, какъ будешь исцленъ. Эта молнія не оставитъ никакой мрачной черты на нашемъ прекрасномъ неб, и ты найдешь насъ все тми же, какими оставилъ.

III.
Октавій къ Фернанд.

Ты права, милая сестра моя,— я безумецъ, мозгъ мой разстроенъ, сердце болитъ, мн нужно призвать на помощь все свое мужество и ухать. Фернанда, ты ангелъ, какое письмо ты мн написала! Ахъ! ты никогда не узнаешь добра и зла, которое оно мн сдлало, уврь себя, что это болзнь, и постарайся уврить меня, что я вылечусь и буду въ состояніи возвратиться, потому-что мысль оставить тебя навсегда — выше силъ моихъ. Напомни мн мою клятву и святость нашихъ узъ, напомни милое, достойное уваженія имя Жака, скажи мн все, что должно сказать, чтобъ дать мн силу, въ которой я нуждаюсь. Ты мн дашь ее, Фернанда: твоя кротость и состраданіе спасаютъ насъ обоихъ. Я не ожидалъ этой снисходительной нжности, съ которой ты меня отвергаешь и вмст съ тмъ сожалешь, я думалъ, что ты сурово отвергнешь меня, и что я буду любить тебя и мене уважать. Тогда, горе теб! я остался бы и, можетъ-быть, погубилъ бы тебя. Но что могу сдлать предъ добродтелью столь спокойною, столь сострадательною? Даже самый подлый изъ людей упалъ бы на колни передъ тобою, — а ты знаешь, что я честенъ… я буду мужественъ. Прощай, Фернанда, прощай, нжно любимая сестра моя, прощай, моя единственная и послдняя любовь, пусть будетъ со мной, что Богу угодно, — я или вылечусь, или умру. Но не въ томъ дло, а главное, что ты остаешься счастливою и чистою, я поду съ этой мыслью, и она поддержитъ меня.
Простите меня въ одномъ воровств: браслетъ, который вы бросили мн въ окошко, принявъ меня за Жака, никогда меня не оставлялъ. Тотъ, который у васъ, есть не что иное, какъ копія, сдланная мною въ Ліон, я отдалъ ее вамъ, чтобъ не оскорбить васъ сопротивленіемъ. Я не могъ разстаться съ этимъ первымъ залогомъ чувства, сдлавшагося для меня столь необходимымъ и столь пагубнымъ, теперь, сознавая мое сердце виновнымъ, я не смю увезть этотъ браслетъ безъ вашего позволенія. Вы не отнимете его у меня, когда я ду — можетъ-быть, навсегда. Я приношу самую страшную жертву: не-уже-ли вы будете безжалостны? За мое самоотверженіе я заплачу, быть-можетъ, жизнію, а ваше великодушіе вамъ ничего не стоитъ, ибо никто не можетъ отгадать обмана. Я стеръ съ герба моего браслета вензель Жака, перевитый съ вашимъ, и замнилъ его своимъ. Если, въ эту страшную и торжественную минуту моей разлуки съ вами, вы отдадите мн этотъ залогъ дружбы и прощенья, — онъ сдлается для меня драгоцнне, чмъ былъ когда-нибудь.— Сегодня вечеромъ я объявлю, что ду завтра, я найду предлогъ и дамъ общанье возвратиться. Будьте спокойны, я не обнаружу себя. Но не-уже-ли я уду, не сказавъ теб прощай, не покрывъ твоихъ рукъ слезами? Не избгай случая остаться со мной наедин, какъ ты длала вчера, Фернанда, чего боишься ты? разв ты не уврена въ себ? Да еслибъ и нашла на меня минута слабости и отчаянія, разв ты не знаешь, что одного слова твоего достаточно, чтобъ видть меня у ногъ твоихъ тихимъ, покорнымъ?… Не убгай меня, не заставляй меня страдать въ этотъ послдній день, который я проведу съ тобою. Если слезы мои теб непріятны, если мои жалобы утомляютъ тебя,— будь мужественна: вдь мн нужно больше твердости, чтобъ тебя оставить. Подумай: роль твоя завтра будетъ кончена и завтра же для меня начнется страшная участь, участь вчная! Подумай только, что я на ступеняхъ эшафота, и что Богъ вознаградитъ тебя за милосердое слово, которое ты скажешь, посылая меня на мученичество!

IV.
Октавій къ Фернанд.

О, мой ангелъ, о моя возлюбленная! мы спасены! Да защититъ тебя Богъ своими благословеніями, самое чистое, изъ Его твореній! Да, ты права: если кто хочетъ, тотъ можетъ быть твердъ, и небо не оставляетъ въ опасности тхъ, которые предаются ему со всею искренностью сердца. Что бъ было со мною вдали отъ тебя? Душа моя запятнала бы себя огорченіями, неистовствами, замыслами и, можетъ-быть, безумными предпріятіями, чтобъ найдти тебя опять и овладть тобою, тогда-какъ теперь ты поможешь мн быть добродтельнымъ и спокойнымъ, подобно теб. Безпрестанное созерцаніе ангельской ясности прольетъ то же спокойствіе, ту же тишину въ мое сердце и мои чувства. Я погибъ бы безъ помощи твоей руки, позволь же прижать мн эту руку къ моимъ устамъ, и пусть она ведетъ меня, куда ей угодно. Я готовъ на вс пожертвованія, я буду молчать, излечусь отъ своего недуга. Но разв я не исцленъ? разв я не испыталъ своихъ силъ въ-продолженіи этихъ часовъ ночи, которые ты позволила мн провести въ твоей комнат? Въ безпамятств, какъ сумасшедшій, я всталъ, чтобъ идти съ тобой проститься. И надобно же было случиться, чтобъ Жакъ ухалъ именно вчера вечеромъ посреди самаго жестокаго припадка моей горячки и моего заблужденія!— Это была воля судьбы! Еслибъ ты не согласилась меня видть, я выломалъ бы твою дверь, ибо я не зналъ, что я длалъ, но ты ее отперла, и очень-хорошо поступила. Скажи, какое неистовство, какая сила могутъ противиться доврчивости существа столь цломудреннаго, какъ ты? Ты не спала, обожаемое дитя, ты даже не была раздта, и молилась за меня! Богъ услышалъ тебя! Въ эту минуту, ты такъ была прекрасна, такъ свтла въ твоемъ бломъ плать, съ русыми волосами, распущенными по плечамъ, съ нжной улыбкой на устахъ, съ большими глазами еще влажными отъ слезъ, пролитыхъ за меня, что ты казалась мн двственницею елисейскихъ полей — и я во прахъ упалъ къ ногамъ твоимъ. Съ какою благосклонностью ты выслушала скорбь мою, съ какою невыразимою нжностью отерла слезы мои! и, о безумство, ты вся въ слезахъ обнимала меня! Но что ты за безтлесное созданье? и какое небесное могущество дано теб свыше, чтобъ укрощать порывы отчаянія тми же ласками, которыя зажигаютъ ихъ? Твои губы были такъ свжи на моемъ раскаленномъ чел! Казалось, какой-то неизъяснимый бальзамъ проникъ въ мои жилы, и кровь моя сдлалась такъ же чиста и такъ же тиха, какъ кровь дтей твоихъ, спавшихъ возл насъ! Какъ хороши твои дти и какъ я люблю ихъ! Уже теперь на лиц твоей дочери-малютки виденъ отблескъ твоей двственной души. Еслибъ ты меня прогнала, я похитилъ бы ее: я не могъ бы оставить эту колыбель, гд такъ часто ее усыплялъ… Сокрушается душа моя при мысли, что въ-продолженіи восьми мсяцовъ, окруженный отвсюду самой нжной любовью, самою нжною привязанностью, я теперь буду одинъ, буду оставленъ всми. Съ тобою, драгоцнное сокровище, сколько благъ я потерялъ бы: великую, возвышенную, прекрасную дружбу Сильвіи, дружбу Жака, за которую я готовъ заплатить моею кровію! Гд я нашелъ бы подобныя сердца? кто могъ бы сдлать для меня жизнь сносною вдали отъ васъ?— Будь благословенна, Фернанда! ты не хотла моего отчаянія, и когда я спросилъ у тебя: можемъ ли мы жить безъ опасности одинъ возл другаго, — самъ Богъ внушилъ теб отвтъ. Это да… съ какою доврчивостью, съ какимъ энтузіазмомъ ты произнесла его! Оно поразило меня электрическимъ содроганіемъ, могъ ли я надяться на это слово ободренія и прошенія! Одной минуты, одного слова достаточно было, чтобъ сдлать изъ меня другаго человка. Теперь и я увренъ въ себ, потому-что ты во мн уврена, было бы низостью съ моей стороны бжать, когда я могъ побдить себя, и притомъ, будто это такъ трудно? Я не понимаю, отъ-чего я былъ одержимъ этими бшеными волненіями, отъ-того, что опасность всегда страшне намъ кажется вдали, нежели вблизи, отъ-того, что тогда, когда я признавалъ необходимость или бжать, или пасть и увлечь тебя съ собшо, я не зналъ тебя, — тебя, недостижимой ни для какого пятна человческаго. Я не могъ себ представить, чтобъ, признавшись теб въ своихъ мученьяхъ, я, вмсто робости и гнва, нашелъ на твоемъ чел это безстрастное довріе, на твоихъ устахъ эту сострадательную улыбку. Я думалъ, что ты съ ужасомъ вырвешься изъ моихъ объятій и съ негодованіемъ отвернешься отъ меня, когда приближу я свои уста къ твоему лицу, чтобъ напечатлть на немъ, какъ бывало въ прежніе дни, братскій поцалуй. Но невинность твоя пренебрегаетъ всми опасностями обыкновенныхъ людей и спокойно преодолваетъ ихъ.
Я буду умть и возвыситься до тебя, и вмст съ тобою ровнымъ полетомъ носиться надъ бурями земныхъ страстей высоко въ лазурномъ, безоблачномъ неб. Позволь тебя любить, позволь дать имя ‘любви’ этому чудному, высокому чувству, овладвшему мной, дружба — холодное слово, слово плебейское, недостойное пламеннаго чувства, по не создалъ бдный языкъ человческій имя для его названія. Разв не зовутъ любовью дружбу матерей къ ихъ дтямъ? А то, что вдохнула ты мн, сродни всмъ этимъ чувствамъ, но оно еще боле ихъ, еще ихъ выше. Знай, Фернанда, надобно много любить тебя, чтобъ ощутить тишину, сошедшую на меня въ эти шесть часовъ. Странное дло! Когда я возвратился домой, очищенный твердою ршимостью, утишенный двственнымъ лобзаньемъ твоимъ, я заснулъ глубокимъ, благодтельнымъ сномъ, какого не испытывалъ уже три мсяца, а проснулся еще спокойне и радостне. Сколько добра сдлали мн слова твои! Пиши мн, повтори мн все, что ты сказала, чтобъ я на колняхъ могъ перечесть, когда облако меланхоліи пройдетъ по моему прекрасному небу, чтобъ я снова могъ найдти твои чистый свтъ, звзда моя! о, моя блестящая путеводительница! Мн кажется, я вижу солнце въ первый разъ, — такъ молода и прелестна природа сегодня утромъ! Я сейчасъ услыхалъ первый ударъ колокола, который зоветъ тебя къ завтраку, и трепетомъ, какъ на голосъ друга, отвтствовалъ ему. Какая дивная жизнь! какъ мы счастливы! какъ близко живу я отъ тебя, Фернанда! Втеръ съ запада приноситъ мн шумъ и говоръ твоего дома и благоуханіе твоего сада. У меня еще довольно времени, чтобъ одться и идти ссть за однимъ столомъ съ тобою, прежде нежели Сильвія успетъ методически расположить свои книги и карандаши въ большой зал. Какъ! я опять все увижу, все, что думалъ оставить навсегда вчера вечеромъ! Опять буду болтать и смяться за этимъ завтракомъ, гд позволено облокачиваться и вставать изъ-за стола сколько разъ хочешь? Опять буду пть съ тобою любимый нашъ дуэтъ? О, какой праздничный день! Еслибъ ты знала, какъ хороша была луна при закат этимъ утромъ, когда я черезъ долину шелъ домой! Какъ чудно влажная трава была усяна блестящими алмазами, какимъ свжимъ, сладостнымъ ароматомъ дышали цвты-первенцы миндальныхъ деревьевъ! Но ты сама наслаждалась всмъ этимъ, ты стояла у окна, и я до-тхъ-поръ глядлъ на тебя, пока позволяло мн пространство. Ты глазами слдила за мной, мой прекрасный другъ! ты молитвами сопровождала меня, ты просила Бога сохранить чистымъ твореніе гвопхъ чистыхъ усилій, эту новую душу, мн данную тобою, эту посую добродтель, мн тобой откровенную! Но будетъ, будетъ! складываю письмо и иду. Сейчасъ взглянулъ въ зрительную трубу, прикрпленную къ моему окошку и направленную на твое жилище, я видлъ Сильвію въ ея голубомъ плать, въ саду. Ты спишь еще, мой ангелъ, или одваешь дтей своихъ. Я сейчасъ теб помогу и заиграю на гобо, чтобъ помшать твоей дочери кричать, когда ты будешь надвать ей чулки. А Жакъ нашъ? Онъ возвратится сегодня вечеромъ, не правда ли? Я обниму его, какъ-будто десять лтъ не видалъ! Тебя, тебя я не буду боле обнимать, но ты позволишь мн цаловать твои ноги, полу твоего платья сколько я захочу.

V.
Фернанда къ Октавію.

Самое ужасное и невозможное въ вашемъ намреніи было — оставить насъ. Я очень-хорошо знала, что вы скоре въ состояніи будете задушить въ себ другую пагубную мысль, нежели покинуть меня. Я надялась на вашу дружбу, когда вамъ говорила: ‘Да, ты можешь это сдлать, останься, Октавій, откажись отъ преступныхъ мечтаній, сдлай благородное усиліе надъ самимъ-собою, открой глаза: смотри, какъ ты любимъ, какъ ты можешь быть счастливъ среди этихъ трехъ друзей, которые тебя любятъ одинъ боле другаго, и какъ ты будешь страдать въ уединеніи, мучимый раскаяніемъ, что сокрушилъ одно изъ этихъ прямыхъ, простыхъ сердецъ, убитый грустью, что опечалилъ двухъ другихъ своимъ отъздомъ. Вглядись въ свою душу, смотри, какъ она прекрасна, молода, могуча: не-уже-ли она не можетъ изъ двухъ жертвъ выбрать самую благородную, самую великодушную? Разв ты не увренъ, что она всегда будетъ управлять твоими страстями? Хочешь ли заставить меня думать, что чувства повелваютъ твоимъ сердцемъ? Не буду ли я всегда здсь, чтобъ ободрить твое мужество, если оно начнетъ ослабвать? Будешь ли глухъ къ моему голосу, когда я буду умолять тебя? И эти тихія слезы, которыя ты проливаешь теперь, изсякнутъ ли он, когда мои польются?’ О, милый Октавій! когда я теб такъ говорила, я чувствовала себя вдохновенною, какое-то довріе, какая-то чудесная вра низошли въ мою душу, и точно, на чудо походили и ршимость моя и твой эптузіазмъ въ эту минуту. Ты не знаешь, какъ ты былъ прекрасенъ, когда, упавъ на колни и поднявъ руки къ небу, призывалъ его въ свидтели клятвъ своихъ, когда твое блдное лицо вдругъ оживилось, вдругъ покрылось румянцемъ, когда усталые, почти погасшіе глаза твои зажглись внезапнымъ пламенемъ! Небесный лучъ оставилъ отраженіе на чел твоемъ, и съ этого времени другое выраженіе, другая красота, которыхъ я прежде не знала, лежатъ на теб. Твой голосъ также измнился: теперь въ немъ есть что-то, что сладостною музыкою проникаетъ въ душу мою, и когда ты читаешь вслухъ, я не слышу словъ, не понимаю ихъ смысла, одна гармонія твоего голоса потрясаетъ меня и рождаетъ во мн желаніе плакать. Я сама стала совсмъ другою, у меня явились новыя способности, мн сдлалось понятнымъ множество вещей, которыхъ я вчера не понимала, мое сердце сдлалось тепле и богаче, я люблю мужа, сестру. Сильвію, люблю дтей боле, нежели когда-нибудь, и къ теб, Октавій, чувствую любовь, которой не буду искать названія… О! какъ ты великъ, чистъ и свтелъ, другъ мой! Какъ ты непохожъ на другихъ людей, и какъ немногіе изъ нихъ въ состояніи понять тебя! Что было бы со мной, еслибъ ты насъ оставилъ? Одна мысль потерять тебя еще заставляетъ меня болзненно содрогаться. Знаешь ли, другъ мой, какъ ты намъ необходимъ, и въ-особенности мн? Ты прежде писалъ, что мы оба составляемъ одно существо, и это правда. Никогда два характера не были такъ сходны, никогда два сердца не понимали такъ другъ друга, какъ наши. Жакъ и Сильвія похожи между собою, но непохожи на насъ, и вотъ отъ-чего мы ихъ такъ любимъ, вотъ отъ-чего мы могли влюбиться въ нихъ, но мы не можемъ быть влюблены другъ въ друга. Для любви нужна пища, и эта пища, какъ мн кажется, состоитъ въ различіи вкусовъ и мнній, въ этихъ мелкихъ страданіяхъ, въ этихъ прощеніяхъ, въ слезахъ, — однимъ словомъ, во всемъ, что можетъ раздражить чувствительность и пробудить ежедневныя заботы. Дружба, братская любовь, если хочешь, боле-счастливы и боле-чисты: это убжище отъ всхъ золъ жизни, это высочайшее утшеніе въ страданіяхъ, порождаемыхъ любовью. Прежде, нежели я тебя узнала, у меня былъ другъ, которому я повряла вс свои горести, и хотя онъ былъ очень-суровъ, очень-строгъ въ своихъ отвтахъ, но одна привычка описывать ему вс малйшія происшествія моей жизни облегчала меня уже отъ большой тяжести. Ты читалъ письма Клемансы и заклиналъ меня смнить эту повренную, отдавъ теб ея должность. Не знаю, была ли она, какъ ты утверждаешь, ложнымъ и дурнымъ другомъ, по, безъ-сомннія, она всегда ниже тебя, мой добрый Октавій. Какъ далеко не обладаетъ эта Клеманса твоею кротостью и твоею чувствительностью! Она меня пугала, а ты убждаешь, она грозила неизбжнымъ зломъ, а ты научаешь убгать его, ибо, конечно, у тебя столько же ума и разсудительности, сколько и у ней, и даже боле: ты знаешь, какъ нужно говорить со мной, чмъ можно убдить меня. Съ-тхъ-поръ, какъ ты здсь, какъ я привыкла всякую минуту открывать теб сердце, я излечилась отъ многихъ маленькихъ нравственныхъ болзней и исправилась отъ безчисленныхъ недостатковъ, которые смущали и нарушали мое счастіе. Ты научилъ меня съ покорностію принимать страданіе вседневной жизни, сносить несовершенства любви, требовать только возможнаго отъ сердца человческаго, внушилъ мн справедливость и научилъ, какъ, надобно любить Жака, чтобъ сдлать его счастливымъ. Мое и его счастіе — твое произведеніе, милый другъ мой! и я такъ привыкла прибгать къ теб во всемъ, что счастіе мое было бы разрушено въ тотъ самый день, когда бы я тебя лишилась, быть-можетъ, я впала бы въ прежнія ошибки и потеряла бы навсегда плоды твоихъ совтовъ. Итакъ, останься и никогда не говори о разлук. Наша жизнь будетъ еще прекрасне, нежели какою она была до-сихъ-поръ. Дти мои подростутъ на твоихъ глазахъ, и мы будемъ ихъ воспитывать. Мы столько же позаботимся объ ихъ ум, сколько теперь ухаживаемъ за ними. Посл нихъ и посл Жака, ты всегда будешь для меня самымъ дорогимъ человкомъ въ свт, потому-что я люблю тебя еще боле, нежели Сильвію, хотя и смотрю на нее, какъ на сестру, и привязана къ ней, какъ къ сестр. Но твой характеръ иметъ боле симпатіи съ моимъ, и я чувствую боле увлеченія и довренности къ теб, особенно теперь, когда мн кажется, что мы составляемъ одно существо.
Оставь мой браслетъ, но съ условіемъ: ты велишь на немъ вырзать вепзель Жака, не стирая своего собственнаго, пусть они оба будутъ перевиты съ моимъ, и да не разлучитъ меня твое сердце ни съ нимъ, ни съ тобою!

VI.
Жакъ къ Сильвіи.

Ферма Блосса.

Ты спрашивала меня вчера, зачмъ я такъ часто зжу въ Блоссу, и упрекала за то, что я съ нкотораго времени ищу уединенія. Это правда, никогда я не чувствовалъ такъ живо потребности быть однимъ и предаться размышленію. Это пустынное мсто съ своими дикими видами мн нравится и длаетъ мн много добра. Я чувствую, какая-то неумолимая рука, хотя и въ строгости своей еще похожая на руку отца, влечетъ меня въ глушь этихъ безмолвныхъ лсовъ, чтобъ тамъ научить меня преданности Провиднію. Я сажусь у корня вковыхъ дубовъ и тамъ припоминаю всю жизнь свою. Это меня успокоиваетъ.
Разв ты не знаешь, что со мной? Разв ты не замтила, что Октавій любитъ жену мою? Долго любовь эта была невинная и романическая, по она начинаетъ усиливаться, и если Фернанда еще не видитъ ея, то она не замедлитъ ее увидть. Мы были неблагоразумны, оставивъ ихъ жить вмст, они такъ молоды! Но что бы могли мы сдлать? Ты не могла притворяться и требовать любви, которую отвергла. Твоя гордость отказывалась отъ всего, что могло бы имть видъ низкой ревности или оскорбленнаго тщеславія. Для меня еще было хуже, я сперва несправедливо обвинилъ этихъ бдныхъ молодыхъ безумцевъ, я чувствовалъ, что былъ много виноватъ предъ ними, и страхъ еще разъ обмануться принудилъ меня закрыть на все глаза. Признаюсь, не смотря на очевидность, я еще не ршаюсь врить, чтобъ Октавій былъ въ нее влюбленъ. Онъ такъ сначала былъ увренъ въ себ, такъ былъ счастливъ съ нами послдній этотъ годъ! но, начиная съ зимы, длался боле-и-боле тревожнымъ и разсяннымъ, а теперь совершенно-болнъ грустью. Октавій честный человкъ, онъ сталъ холоденъ и сухъ со мною. Онъ не можетъ скрыть тягость и смущеніе, которыя я ему причиняю, не смотря на то, онъ чистосердечно любитъ меня. Вчера вечеромъ, когда я садился на лошадь, онъ былъ со мною и говорилъ о поздк, которую намренъ сдлать скоро въ Женеву. Я понялъ, что онъ хотлъ удалиться отъ Фернанды, я молча пожалъ ему руку, и онъ бросился въ мои объятія, произнеся: ‘а! мой добрый Жакъ!..’ потомъ вдругъ остановился, и заговорилъ о моей лошади. Бдный Октавій! онъ несчастливъ, и мы тому виною: мы предали его опасностямъ молодости. Но гд бы онъ ихъ не встртилъ? и гд бы съ ними боролся такъ доблестно?
Онъ удетъ, я въ этомъ увренъ, и можетъ-быть въ этотъ часъ, когда я къ теб пишу, онъ уже ухалъ. Что то необыкновенное было на его лиц, какъ-будто онъ принялъ тягостное, но твердое намреніе. Меня же самого заставило тотчасъ ухать на ферму страшное смущеніе, которое я замтилъ на лиц жены во время обда, до-тхъ-поръ, я былъ убжденъ, что она не иметъ ни малйшей мысли о любви Октавія, а теперь я не знаю что думать. Правда, она страдаетъ съ нкотораго времени, отнятіе отъ груди дтей утомляетъ ее, и изобиліе молока еще чаще ее безпокоитъ. Я не хотлъ внимательне смотрть за нею, мн было страшно. Что бы ни произошло между ими, но съ той минуты, когда Октавій ршился хать, я не долженъ былъ длать ему боле-грустнымъ, боле-тяжкимъ этотъ день, послдній, можетъ-быть, который онъ проведетъ возл нея. Я увренъ теперь въ намреніи и благоразуміи Фернанды, она удалитъ Октавія, не оскорбивъ, но и не раздраживъ его страсти безполезными доказательствами силы. Я видлъ, что мн нужно было предоставить ей свободу дйствовать, и что мое слпое довріе будетъ лучшимъ возможнымъ ручательствомъ въ ея добродтели.
Никакое безпокойство не тревожитъ меня, но я грустенъ, скученъ, глубоко недоволенъ собою. Былъ у меня искренно-любящій, преданный другъ, и вотъ нужно, чтобъ онъ халъ въ отчаяніи, потому-что я существую на свт. Вы наслаждались прекрасною, задушевною жизнью, чистою и свтлою, какъ ваши сердца, — и вотъ она испорчена, разстроена, отравлена, потому-что я, Жакъ, мужъ Фернанды! Я такъ мало надюсь на себя, такъ мало надюсь на свое будущее, что охотиве согласился бы умереть и оставить васъ всхъ счастливыми, нежели сохранить свое счастіе цною счастія одного изъ васъ. Мое счастіе! какъ-будто оно будетъ возможно теперь, если Фернанда затаитъ въ своемъ сердц вчное сожалніе? Да, она понесетъ это тяжкое бремя, и вотъ что сокрушало меня вчера. Она любитъ его, можетъ-быть… если это правда, она сама еще не знаетъ, но печаль и разлука научатъ ее. И зачмъ онъ удетъ, если нужно, чтобъ она оплакивала его и ненавидла меня?
Нтъ, она не будетъ меня ненавидть: она такъ добра и такъ кротка! И я буду кротокъ и добръ съ нею. Но она будетъ несчастна, несчастна нашими неразрывными узами… Я много думалъ объ этомъ прежде нашего брака и опять думаю съ нкотораго времени… Увидимъ.
Не пиши мн ничего, не извщай меня ни о чемъ, прежде нежели я спрошу тебя самъ. Боюсь, что ты въ первый разъ слишкомъ уврила меня на счетъ ихъ дружбы, они были тогда чисты, какъ и теперь, но могли легче разстаться, не терзая себя. Да проститъ насъ Богъ! мы ничего не длали съ намреніемъ дурнымъ и виновнымъ. Завтра возвращусь въ замокъ, если Октавій не ухалъ, я подумаю, что долженъ и что могу сдлать.

VII.
Октавій къ Фернанд.

Странный мсяцъ провели мы вмст, другъ мой. Съ того дня, когда вы велли мн задушить любовь, я до того покрылъ ее пепломъ, что иногда, признаюсь, мн казалось, что я усплъ ее совсмъ погасить. Конечно, я теперь боле-спокоенъ, нежели былъ зимой, но этотъ порывъ энтузіазма, заставившій меня все общать и всмъ пожертвовать, можетъ ослабть,— и вы бы должны были немного-боле позаботиться о немъ, оживляя это время-отъ-времени. Ваше сердце, кажется, оставило меня и каждый день все сильнй и сильнй овладваетъ мною печаль. Боитесь ли вы найдти меня непослушнымъ вашимъ урокамъ? За что вы меня ихъ лишили? Можетъ-быть, моя меланхолія утомляетъ васъ, можетъ-быть, вы боитесь скуки, которую могутъ на васъ навести мои жалобы? И однако вамъ было бы легко утшить меня нсколькими словами доврчивости или состраданія! Не-уже-ли вы не знаете своей власти надо мной? Когда она ошибалась? Иногда вы бываете жестоки, сами не подозрвая того, и длаете мн страшное зло, необращая даже на это никакого вниманія. Не можете ли вы, напримръ, немного скрыть отъ меня любовь къ своему мужу? Во всемъ остальномъ ваша душа такъ великодушна, такъ деликатна! но въ этомъ вы употребляете какое-то тщеславіе, заставляющее меня страдать: оставьте эту пустую уловку женщинамъ, которыя сомнваются сами въ себ. Во время вашего милосердія, въ первые дни, вы были такъ умны, вы умли такъ хорошо наговорить мн тысячу вещей, чтобъ меня утшить, или по-крайней-мр облегчить скорбь мою! Когда вы говорили о своемъ муж, не порицая его достоинства, которое никто лучше меня не оцнитъ, не отрицая чувства, которое я не хотлъ бы у него отнять, вы обладали тогда невыразимымъ искусствомъ убждать меня, что моя доля во всемъ этомъ хотя и отлична, но такъ же прекрасна, какъ и его. Теперь же искусство ваше доказывать мн, какъ участь его прекрасна и какъ моя смшна — жестокое и безполезное искусство. Не можете ли вы скрыть отъ меня всю эту возню съ колыбелями и дтьми? Вы не понимаете меня? Я не знаю какъ объясниться, боюсь быть безчеловчно-грубымъ, потому-что я сегодня какъ-то странно золъ и язвителенъ. Наконецъ, вы велли вынести дтей изъ своей комнаты, не правда ли? Пусть будетъ такъ. Вы молоды, слдовательно, чувственны, вашъ мужъ настаивалъ, чтобъ отнять скоре отъ груди дтей. Что жь? тмъ лучше! вы очень-хорошо сдлали: вы этимъ утромъ были мене прекрасны, мене чистою казались мн. Въ самыхъ жгучихъ порывахъ страсти, видъ вашей блдной груди, точившей снжное молоко на уста дочери, поражалъ меня невдомымъ почтеніемъ, и я отвращалъ взоры, боясь корыстнымъ желаніемъ осквернить одно изъ самыхъ святыхъ таинствъ природы. Теперь прячьте вашу грудь — вы стали опять женщиной, вы боле не мать, вы не имете права на то почтеніе, которое я имлъ къ вамъ вчера и которое длало меня и мечтательнымъ. Я сталъ равнодушне и смле, и вотъ къ чему привели эти дурныя средства съ человкомъ такъ патріархально-чистосердечнымъ, какъ я…

VIII.
Жакъ къ Сильвіи.

Ферма Блосса.

Я долженъ путешествовать. Не знаю на сколько времени, — но мн необходимо удалиться, я начинаю чувствовать антипатію, а это всего хуже. Фернанда любитъ Октавія: теперь это для меня ясно. Вчера, когда я настоялъ, чтобъ она велла вынести дтей, которыхъ крикъ мшаетъ ей спать и длаетъ ее въ-самомъ-дл больною, не знаю, замтила ли ты странный споръ, начавшійся у Октавія съ нею.— ‘Уврены ли вы, что дти не будутъ имть нужды въ васъ цлую ночь?’ спросилъ онъ.— Надо же, чтобъ они привыкали къ этому, отвчала она, — ужь пора ихъ отнять отъ груди.— ‘Мн кажется, они еще слишкомъ-молоды.’ — Имъ скоро годъ.— ‘Но за ними будутъ дурно ходить, и притомъ кому мать можетъ передать заботу сидть ночью у колыбели своихъ дтей?’ — Я безъ опасенія могу возложить это на Сильвію.— Странный, нетерпливый жестъ былъ отвтомъ на это, и онъ ушелъ, не простившись ни съ кмъ.
Я сперва не понималъ причины такого поведенія, но когда размыслилъ немного, мн все стало очень-ясно. Я пристально посмотрлъ на Фернанду: она была блдна, и казалась боле печальною, нежели больною. Я положилъ узнать, на что я долженъ ршиться, и вошелъ въ полночь къ ней въ комнату.
Пусть небо будетъ мн свидтелемъ, что, приказавъ вынести дтей, я не имлъ тхъ намреній, которыя предполагаетъ Октавій.— Она мрачна и молчалива, замтила ли ты это, Сильвія? Октавій грустенъ, а иногда приходитъ въ совершенное отчаяніе. Они борятся, они противятся искушенію, несчастные! но они любятъ другъ друга, страдаютъ… Напрасно я принималъ и отталкивалъ отъ себя поперемнно убжденіе въ этой взаимной любви — все боле и боле оно являлось мн. Наконецъ, вчера я ршился принять его, какъ бы жестоко и ужасно оно ни было, и на минуту показаться ненавистнымъ, чтобъ боле никогда не подвергаться необходимости имъ сдлаться.— Я подошелъ къ ея постели, она притворилась спящею, надясь — бдная женщина!— избавиться отъ моихъ неумстныхъ ласкъ, я поцаловалъ ее въ лобъ, она открыла глаза и протянула мн руку, мн кажется, я замтилъ едва-слышную дрожь страха и отвращенія. Я, какъ и прежде, говорилъ о моей любви: она называла меня своимъ милымъ Жакомъ, другомъ, своимъ ангеломъ-покровителемъ, но имя любви было забыто, и когда я старался привлечь ея уста къ своимъ, лицо ея принимало сгранное выраженіе унынія и покорности. На чел написана была ангельская кротость, въ ясномъ взгляд свтилась чистая совсть, но ротъ былъ блденъ и холоденъ, руки томительно-слабы.— Мн казалось, испытаніе было довольно-сильно, я не могъ въ ея мученіяхъ находить удовольствія. Я цаловалъ ея руки, я просилъ ее сказать откровенно, не груститъ ли она, не недостаетъ ли ей чего-нибудь для ея счастія? ‘Могу ли я быть несчастливою’ отвчала она мн: ‘когда ты занятъ только мною, чтобъ сдлать мн жизнь пріятною, чтобъ удалить отъ меня малйшія ея непріятности? Какою женщиною нужно быть, чтобъ жаловаться на тебя!’ — Когда ты захочешь перемнить жизнь, сказалъ я: — переселиться въ другую страну, окружить себя обществомъ боле-многочисленнымъ, ты знаешь, что теб стоитъ только сказать одно слово, и я съ радостью исполню твое желанье, если скука длаетъ тебя больною и задумчивою, почему не говоришь ты мн этого?— ‘Нтъ, это не скука’ отвчала она со вздохомъ. И я видлъ, что она покушалась открыть мн свое сердце. Она бы безъ-сомннія это сдлала, еслибъ тайна принадлежала ей-одной. Я помогъ, напротивъ, скрыть эту тайну и оставилъ ее, сказавъ:— Не забудь, что я твой отецъ, что я понесу тебя на рукахъ, и не позволю, чтобъ нога твоя коснулась терновника. Скажи мн только, когда ты утомишься идти одна, и въ какихъ бы обстоятельствахъ мы ни были, Фернанда, никогда не бойся меня.— ‘Ты ангелъ! ангелъ!’ проговорила она нсколько разъ, и, противъ воли, лицо ея благодарило меня за то. что я уходилъ. Возвратясь въ свою комнату, убитый, сокрушенный я упалъ на постель, въ послдній разъ я переступилъ порогъ спальни жены моей!..
Итакъ, все кончено, погибло невозвратно: она не любитъ меня! Увы! Разв я давно не зналъ этого, и, чтобъ увриться, нужно ли было мн ршительное испытаніе? Разв не любитъ она Октавія уже нсколько мсяцевъ, сама того не зная? Эта тихая любовь ко мн не есть ли просто дружба? Со мной она теперь счастлива, отъ него начинаетъ страдать, ибо любовь у нея — страданье. И вотъ она, бдная, длается добычею всхъ ужасовъ, всхъ затрудненій жизни. Одинъ Богъ знаетъ, до какой степени угрызенія совсти терзаютъ ея сердце, но что долженъ я длать? Удалю ли я ее отъ опасности и постараюсь заставить ее забыть Октавія? Если я брошу ее въ вихорь свта, искреннюю и впечатлительную, какою она теперь, Фернанда полюбитъ опять и сдлаетъ дурной выборъ, потому-что такъ высоко стоитъ она надъ этими куклами гостиныхъ, которыхъ называютъ свтскими женщинами, что не можетъ привыкнуть къ ихъ пустой жизни, къ ихъ пошлымъ удовольствіямъ. Свтъ можетъ изумить ее, оглушить на нкоторое время, даже разсять ея страсть, но скоро потребность любви, заключенная въ ней, почувствуется живе, и снова въ сердц ея пробудится любовь къ Октавію, или къ другому, который не будетъ ея стоять и который погубитъ ее. И тогда она справедливо возненавидитъ меня за то, что, оторвавъ отъ чувства еще невиннаго, которое всегда, можетъ-быть, было бы невиннымъ, я бросилъ ее въ пропасть обмановъ и огорченій. Но если я оставлю ее здсь, когда-нибудь утромъ она найдетъ себя преступною въ собственныхъ глазахъ, она обольетъ себя слезами и обвинитъ меня, какъ предавшаго ее опасности съ подлымъ равнодушіемъ или съ глупымъ довріемъ. Она, можетъ-быть, возненавидитъ своего любовника, который заставилъ ее вынести эти волненія, эти угрызенія совсти, и будетъ презирать меня за то, что я не предостерегъ ее.
Я теперь въ такой же нершимости, какъ человкъ, который никогда не предвидлъ того, что съ нимъ случилось. Впрочемъ, вотъ ужь два года, какъ я оборачиваю и обсуживаю со всхъ возможныхъ сторонъ это будущее, готовое совершиться. Но есть тысяча способовъ потерять любовь женщины, и единственный, котораго не предвидишь, именно тотъ, который осуществится. Безумно предписывать себ правила въ поведеніи, когда одинъ случай можетъ васъ научить, какъ лучше дйствовать. Можно ли создать кодексъ добродтели для людей, когда одинъ человкъ неможетъ его составить для себя-самого и когда обстоятельства принуждаютъ измнять его разъ десять въ жизни? Прошедшій годъ, когда я обвинялъ Фернанду въ нагломъ, безстыдномъ обман, я готовъ былъ хать, готовъ былъ безъ раскаянія, безъ состраданія оставить ее. Что же такъ странно измнило теперешніе мои поступки и намренія? Она любитъ Октавія, какъ и тогда я предполагалъ это, это т же существа, т же мста, то же общественное положеніе, но чувство уже не то! Тогда я думалъ, что она просто, грубо, чувственно любила человка, но теперь я вижу, — она трепеща, противъ воли любитъ душу, ее понимающую. Теперь она дрожитъ, блднетъ, плачетъ! Вотъ все вншнее различіе, но это различіе — все, различіе между женщиной безъ сердца и женщиной благородной, прямодушной, Я уже не могу теперь утшиться презрніемъ. Что сдлала она, чтобъ потерять мое уваженіе?— Ничего. Она боле меня не любитъ, а ей девятнадцать лтъ, а она прекрасна какъ ангелъ! Не моя и не ея ошибка, если я внушаю ей только одну дружбу, могу ли требовать боле пожертвованія, боле преданности и любви, нежели сколько можетъ она мн показать, находясь въ безпрерывной борьб сама съ собою? Могу ли требовать, чтобъ сердце ея высохло, чтобъ и жизнь ея кончилась съ нашей любовью?
Я былъ бы безумецъ, я былъ бы чудовище, еслибъ мысль о гнв родилась во мн, но я страшно-несчастливъ, ибо любовь моя живетъ еще. Она ничего не сдлала, чтобъ ее погасить, она заставила меня страдать, по не оскорбила, не унизила меня. Я старъ, и не могу, подобно ей, открыть свое сердце для новой любви. Минута страданія настала, нтъ надежды избжать или отсрочить ее. По-крайней-мр, я противъ страданія вооруженъ щитомъ, который никакая стрла не можетъ пробить, этотъ щитъ — молчаніе. Молчи и ты, сестра! Я облегчаю себя, когда пищу къ теб, но чтобъ никогда эти рчи не вырывались изъ нашихъ устъ.

IX.
Фернанда къ Жаку.

Мой другъ, такъ-какъ ты возвратишься только завтра, то я сегодня хочу писать къ теб и обратиться съ просьбой, которая мн многаго стоитъ, но вчера вечеромъ ты говорилъ со мной съ такою добротою и любовью, что это меня ободряетъ. Если я почувствую какую-нибудь скуку здсь, сказалъ ты, то теб особенно будетъ пріятно доставить мн вс развлеченія, какія я только могу пожелать. Я тотчасъ не приняла этого, потому-что не знала, какъ теб объяснить то, что чувствую, и теперь еще не знаю, что теб скажу. Скука? возл тебя, въ такомъ прекрасномъ мст, съ моими дтьми и двумя друзьями, мн невозможно знать скуку, ничего не недостаетъ для моего счастья, мой милый Жакъ! ты самый лучшій, самый совершеннйшій изъ друзей и супруговъ. Но какъ бы теб сказать? Я грущу, потому-что страдаю, а страдаю сама не знаю отъ-чего. У меня мрачныя мысли, я не сплю, все меня волнуетъ и утомляетъ, быть-можетъ, я больна, быть-можетъ, нервы мои разстроены, я представляю себ, что скоро умру, что воздухъ, которымъ дышу, душитъ меня и отравляетъ. Наконецъ, я чувствую не желанье, по необходимость перемнить мсто. Это, можетъ-быть, прихоть, но прихоть больной, къ которой ты будешь имть состраданіе. Удали меня отсюда на нкоторое время, и я думаю, что скоро вылечусь и буду въ состояніи сюда возвратиться. Ты недавно мн говорилъ, что г. Борель убждаетъ тебя купить имніе г. Рауля и читалъ мн письмо, гд Эжени присоединяется къ нему, чтобъ умолять тебя пріхать посмотрть это помстье и привезти меня съ собой на цлое лто къ ней. У меня есть какое-то неопредленное желаніе сдлать эту поздку и снова увидть этихъ добрыхъ друзей. Уговори нашу милую Сильвію сопровождать насъ, я не въ состояніи буду разстаться съ нею безъ огорченія, которое будетъ выше моихъ силъ. Отвчай мн съ человкомъ, къ теб посланнымъ. Избавь меня отъ затрудненія объяснять теб эту прихоть, которую не могу превозмочь, хотя и понимаю ея смшную сторону. Обращайся со мной съ тою же благосклонностью и тою же кротостью, къ которымъ ты пріучилъ меня. Прощай, мой нжно-любимый Жакъ. Дти наши здоровы.

X.
Жакъ къ Фернанд.

Твои желанія, милая моя больная, — для меня приказъ, демъ, куда хочешь, прикажи, чтобъ все было готово къ отъзду на слдующей недл, а если хочешь, то и завтра, въ жизни моей нтъ дла важне твоего здоровья и благосостоянія. Пишу сейчасъ къ Борелю, что принимаю обязательное его предложеніе. Мн именно нужно помстить гд-нибудь въ другомъ мст свои капиталы, и мн пріятно будетъ отвезти ихъ въ Турень, гд за доходами съ нихъ будетъ наблюдать другъ. Жестоко было бы, еслибъ мн пришлось хать безъ тебя. Не знаю, можно ли будетъ нашей Сильвіи хать съ нами. Тутъ больше затрудненій и неудобствъ, нежели ты думаешь, я поговорю съ ней и если нтъ ршительной невозможности, она не покинетъ тебя. И такъ, милая, мы отправимся на долго, на столько времени, сколько теб вздумается, но помни, что если теб будетъ скучно и непріятно въ Серизи, хоть бы это было на другой день нашего прізда, я буду готовъ везти тебя въ другое мсто, или отвезти домой. Не бойся показаться мн причудливою, я знаю, что ты больна, и отдамъ свою жизнь, чтобъ облегчить болзнь твою. Прощай. Поцалуй за меня Сильвію и тысячу разъ поцалуй дтей.

XI.
Октавій къ Фернанд.

И такъ, вы узжаете! Я васъ оскорбилъ, и вы предаете меня отчаянію, чтобъ не слыхать безполезныхъ жалобъ докучнаго обожателя. Вы правы, но въ моихъ глазахъ лишаетесь отчасти своего достоинства. Вы были гораздо-выше, когда говорили мн, что не любите меня, что жалете обо мн, и что будете терпть меня подл себя, пока я буду имть нужду въ вашихъ утшеніяхъ и въ вашей подпор. Теперь вы ничего не говорите. Въ бреду горячки говорю я вамъ о любви моей, а вы не отвчаете мн — какъ видно, для того, чтобъ не приводить меня въ отчаяніе… Нтъ, у васъ не достаетъ больше терпнія слушать меня и вы узжаете! Слишкомъ-скоро, Фернанда, утомила васъ высокая роль, которую вы вздумали принять на себя, но которой не имли силы исполнить. Я не усплъ вылечиться отъ любви, рана моя только раздражилась и ноетъ сильне прежняго.
Поведеніе ваше очень-благоразумно. Никогда я не думалъ, чтобъ вы были такъ находчивы, вы устроили все въ мгновеніе ока и преодолли вс препятствія съ искусствомъ, съ хладнокровіемъ самаго опытнаго тактика. Для вашихъ лтъ это прекрасно! Сильвія была грубо-откровенна, узжая, она оставляла мн записки, въ которыхъ безъ церемоніи писала, что не любитъ меня. Въ васъ боле политики: вы умете пользоваться случаями и схватывать ихъ на-лету, вы устроиваете все такъ умно, такъ правдоподобно, что всякій готовъ побожиться, что васъ увлекаетъ отсюда мужъ, тогда-какъ его великодушное и честное сердце колеблется, удивляется и покоряется, не зная, что пришло вамъ на умъ. Сильвіи вовсе не хочется хать къ людямъ, которыхъ она не знаетъ и которые, можетъ-быть, не такъ, какъ слдуетъ, обойдутся съ нею, вы ни на что не смотрите. При нихъ вы осыпаете меня лицемрными знаками сожалнія и привязанности, но такъ искусно избгаете случая остаться со мной наедин хоть на минуту, что если бы я не былъ взбшонъ, то былъ бы въ отчаяніи. Будьте спокойны, у меня столько же гордости, какъ и у другаго, когда раздражаютъ меня презрніемъ. Вы должны были бы обнаружить свое презрніе въ тотъ день, какъ я имлъ дерзость заговорить съ вами о любви: я тотчасъ ухалъ бы и вы давно освободились бы отъ меня. Зачмъ теперь такъ безпокоиться? Зачмъ покидать домъ, узжать со всей семьей, когда вы однимъ словомъ можете услать меня назадъ въ Швейцарію? Не думаете ли вы, что я намренъ слдовать за вами и утомлять васъ своими преслдованіями? Вы избрали убжищемъ домъ Бореля, думая, что это единственное мсто на свт, куда я не посмю слдовать за вами: э, Боже мой! забота совершенно-лишняя, оставайтесь и живите мирно, я узжаю черезъ четверть часа. Прикажите развязать ваши чемоданы, скажите мужу, что перемнили свое намреніе, сегодня утромъ я видлъ васъ послдній разъ въ моей жизни. Прощайте, сударыня.

XII.
Фернанда къ Октавію.

Вы совершенно ошибаетесь касательно причинъ моего отъзда и поведенія моего съ вами. Требую, чтобъ вы остались до завтра, если не хотите, чтобъ мужъ мой угадалъ тайну, могущую убить его счастіе и спокойствіе. Сегодня вечеромъ, въ девять часовъ, мы разстанемся, пожавъ другъ другу руки. Подите къ большому вязу, подъ камнемъ найдете послднюю мою записку, послднее мое прости.

XIII.
Фернанда къ Октавію.

Записка, положенная подъ камень, подъ вязомъ.

Я узжаю, потому-что люблю васъ… Не могла я сказать вамъ это и противиться вашимъ восторгамъ, не могла я также ухать, не открывъ вамъ этой тайны. Я существо слабое, не могу еще владть своимъ сердцемъ, я люблю свои обязанности и искренно желаю исполнять ихъ. Для васъ презрла бы я и насмшки и хулы, которыми люди преслдуютъ проступки женщины, но не могу принести вамъ на жертву счастіе Жака, да и вы сами не пріймете этой жертвы. Зачмъ онъ такъ совершенъ? Зачмъ онъ какимъ-нибудь проступкомъ не далъ мн права располагать моимъ спокойствіемъ, какъ бы я захотла? Но когда его поведеніе относительно меня и васъ такъ высоко, что можемъ мы сдлать? Покориться судьб, бжать другъ отъ друга и умереть съ горя, только бы не употребить во зло его довренности.
Не знаю, когда начала я любить васъ. Можетъ-быть, съ того дня, какъ въ первый разъ васъ увидла. Можетъ-быть, печальную правду писала мн Клеманса, что я погибла еще въ то время, какъ старалась помирить васъ съ Сильвіей. Теперь я не могу врно опредлить, что въ-теченіе года произошло въ моей бдной голов, я сокрушена безпрерывной борьбою, безпрерывными ощущеніями. Пора мн ухать, я не знаю боле, что я длаю, я нахожусь въ такомъ же положеніи, въ какомъ были вы мсяцъ назадъ. Тогда я чувствовала еще въ себ силу, притомъ, эту силу придавалъ мн страхъ потерять васъ. Чего не выдумала бы я, въ чемъ не убдила бы сама себя, въ чемъ не поклялась бы предъ Богомъ и людьми, чтобъ только не отказаться васъ видть! Эта мысль была слишкомъ-ужасна, я не могла сдружиться съ нею, но побда, которую мы надялись одержать надъ собою, была выше силъ человческихъ, едва достигли вы той точки энтузіазма и мужества, которой просила я васъ достигнуть, душа моя, какъ слишкомъ-натянутая струна, порвалась, я впала въ неизъяснимую-грусть и когда выходила изъ нея, чтобъ съ удивленіемъ посмотрть на вашу преданность и добродтель, я чувствовала, что надо бжать отъ васъ или погибнуть съ вами. Да сохранитъ насъ Богъ! Теперь жертва совершена, если я погибну, вспоминайте про меня, пожалйте обо мн и простите мн вс горести, какія я причинила вамъ.
Если вы хотите оказать мн одну милость, пробудьте еще нсколько дней въ Сен-Леон, и такъ-какъ Сильвія не ршилась сопутствовать мн, то воспользуйтесь этою святою дружбою, которую Провидніе предлагаетъ вамъ, какъ утшеніе. Сильвія также печальна, не знаю, что сталось съ нею: можетъ-быть, она угадываетъ, что я несчастна. Она вполн посвящаетъ себя моимъ дтямъ, она будетъ имъ матерью. Приходите взглянуть на нихъ, на моихъ бдныхъ малютокъ, которыхъ я также покидаю и разомъ бгу отъ всего, что мн дорого въ свт, видъ ихъ напомнитъ вамъ мои и ваши обязанности: вы будете не такъ страдать въ эти первые дни. Если, вмсто того, чтобъ погрузиться въ уединеніе, вы будете питать душу свою свидтельствомъ нашей честной дружбы и созерцаніемъ тхъ мстъ, гд все будетъ говорить вамъ о священныхъ семейныхъ обязанностяхъ, о долг чести, вы будете вспоминать, что были счастливы въ нихъ добродтелью и будете радоваться, что ничмъ не запятнали чистоты этого воспоминанія.

XIV.
Сильвія къ Жаку.

Сен-Леонъ.

Вы очень-хорошо сдлали, что оставили со мною дтей, эта поздка сильно разстроила бы дочь твою, которая не такъ здорова. Надюсь, ея нездоровье не будетъ имть никакихъ послдствій, но оно могло бы сдлаться серьзнымъ въ экипаж, вдали отъ тысячи мелкихъ попеченій, которыя необходимы. Не говори Фернанд объ этомъ нездоровь, которое, безъ-сомннія, пройдетъ, когда ты получишь это письмо. Малйшая болзнь твоихъ дтей сильно пугаетъ меня, особенно теперь, когда я одна, я все боюсь, не отъ моей ли вины произошла она, впрочемъ, я не покидаю ихъ ни на минуту и не засну ни на мигъ, пока наша малютка не выздороветъ.
Радуюсь, что путешествіе ваше было благополучно, и что вы приняты самымъ ласковымъ образомъ, но огорчаетъ и пугаетъ меня страшная грусть, въ которую, какъ ты говоришь, погружена Фернанда. Бдная! Можетъ-быть, ты дурно сдлалъ, что такъ-скоро уступилъ ея желанію, надо было бы дать ей время одуматься. Мн показалось, что при отъзд она была въ отчаяніи, и отказалась бы отъ этой поздки, еслибъ не боялась огорчить тебя. Ничего добраго не предвижу я отъ этой разлуки: Октавій точно сумасшедшій. Я успла удержать его здсь до-сихъ-поръ, но не надюсь успокоить его. Пыталась я довести его до объясненія, надялась, что открывъ мн свое сердце и изливъ чувства свои предо мною, отъ успокоится или по-крайней-мр убдится въ необходимости быть мужественнымъ, но сила не дана въ удлъ Октавію, и если бы я и успла получить отъ него какія-нибудь благородныя общанія, то все-таки ршимость его была бы только дломъ скоропроходящаго энтузіазма. Я знаю его, и видя, что онъ такъ серьзно влюбленъ въ Фернанду, мало надюсь теперь, что онъ поможетъ ей въ ея благородныхъ намреніяхъ. Онъ — въ страшномъ волненіи, страданіе его кажется столь сильнымъ и глубокимъ, что мн жаль его, и я плачу о немъ въ глубин души моей. О, Жакъ, будь снисходителенъ и милосердъ, они очень-жалки! Я никогда не бывала въ такомъ положеніи, и, право, не знаю, что сдлала бы на ихъ мст. Независимое положеніе мое, отчужденіе отъ всхъ общественныхъ мнній, отъ всхъ семейныхъ обязанностей — вотъ причина, почему я предалась влеченію моего сердца, когда оно говорило. Если во мн есть сила, то едва-ли для того она дана мн, чтобъ бороться самой съ собою: я никогда еще не имла случая къ тому. Мысль пожертвовать дйствительною и глубокою страстью этому свту, который ненавижу, кажется мн столь ужасною, что я считаю себя неспособною къ ней. Правда, у Фернанды одн только обязанности дйствительныя — относительно тебя, а поведеніе твое налагаетъ на всхъ, кто тебя любитъ, такія обязанности, что кто измнитъ теб, тотъ не долженъ имть ни минуты счастія. Помоги же ей съ кротостію совершить это всесожженіе ея любви: я постараюсь, въ свою очередь, добиться чего-нибудь отъ добродтели Октавія, но онъ закрываетъ мн доступъ къ своему сердцу, а я не могу напрашиваться на довренность страждущей души, хотя бы и имла надежду исцлить ее.

XV.
Октавій къ Эрберу.

Я въ жалкомъ положеніи, милый Эрберъ, пожалй обо мн и не старайся утшить меня, я не въ состояніи слушать что бы то ни было.
Она все испортила, сказавъ мн, что любитъ меня. До-тхъ-поръ, я полагалъ, что она презираетъ меня, досада придала бы мн силы, но, разставаясь со мной, она сказала, что любитъ меня и надется, что я покорюсь судьб и ршусь навсегда утратить ее. Нтъ, это невозможно! пусть что хотятъ говорятъ эти три странныя существа, среди которыхъ провелъ я годъ, кажущійся мн сновидніемъ, странствованіемъ души въ мір воображаемомъ! Что же такое эта горячка, которая воспламеняетъ мозгъ мой? Что же такое этотъ огонь, пожирающій грудь мою, это кипніе крови, которое гонитъ, влечетъ меня къ Фернанд? Не-уже-ли это ощущенія существа слабаго? Они считаютъ себя сильными, потому-что холодны. Притомъ же, кто знаетъ глубь ихъ мыслей, кто можетъ разгадать настоящія ихъ намренія? Этотъ Жакъ, цлый годъ предающій меня опасности, и, не смотря на проницательность свою во всхъ другихъ отношеніяхъ, незамчающій, что я схожу съ ума въ глазахъ его, эта Сильвія, удвоивающая привязанность ко мн по мр того, какъ я утшаюсь въ горести, причиненной мн ея презрніемъ, и смюсь надъ этимъ презрніемъ, влюбляясь въ другую женщину,— что они такое: существа высокія или глупыя? Имемъ ли мы дло съ холодными резонрами, которые смотрятъ на наше страданіе съ спокойствіемъ философскаго анализа и будутъ смотрть на наше пораженіе съ гордымъ равнодушіемъ эгоистической мудрости, — или съ героями милосердія, которые съ покорностію приносятъ на жертву свои привязанности и свою гордость? Теперь, когда я потерялъ магнитъ, приковывавшій меня къ нимъ, я ихъ боле не знаю, я не знаю, смются ли они надо мной, прощаютъ ли меня, или обманываютъ. Можетъ-быть, они меня презираютъ, можетъ-быть, они торжествуютъ, видя, какое вліяніе имютъ на Фернанду, съ какою легкостію разлучили они меня съ нею въ ту минуту, какъ она готова была сдлаться моею. О, если это правда, горе имъ! Двадцать разъ въ день ршаюсь я хать въ Турень…
Но эта Сильвія останавливаетъ меня и приводитъ въ нершимость. Будь проклята она! Она все еще иметъ на меня вліяніе, въ которомъ есть что-то неодолимое и роковое. Ты — человкъ, врующій въ магнетизмъ, потрудись объяснить власть, которую она еще иметъ надо мной, тогда-какъ любовь моя къ ней уже погасла, тогда-какъ наши характеры такъ мало согласны и сходны между собою! Когда Фернанда была здсь, я былъ такъ счастливъ, такъ упоенъ среди всхъ своихъ страданій, Сильвія была моимъ другомъ, моей милой сестрой, какъ она была другомъ и милой сестрой Фернанд. Теперь она удивляетъ меня и внушаетъ недоврчивость. Не могу врить, чтобъ она не была моимъ другомъ, и сожалніе, оказываемое ею, унижаетъ меня, какъ самое гордое свидтельство презрнія, какое только женщина можетъ оказать прежнему своему любовнику. О, еслибъ я могъ вполн открыться ей, плакать на груди ея, высказать ей, какъ страдаю, и еслибъ я увренъ былъ, что она жалетъ обо мн!
Но къ чему это повело бы? Она сестра Жака или, по-крайней-мр, такая задушевная пріятельница его, что можетъ только порицать мою любовь и препятствовать ей. Еслибъ даже она была такъ великодушна, что желала бы видть меня счастливымъ съ другою женщиною, то ужь конечно не стала бы помогать мн овладть Фернандою.— Да! если она презираетъ меня, она права, я человкъ безъ характера, безъ убжденія. Чувствую, что я ни золъ, ни пороченъ, ни подлъ, но я плыву всюду, куда несетъ меня волна, куда гонитъ втеръ. Въ жизни моей бывали минуты безумной восторженности, потомъ странное уныніе, потомъ жестокія сомннія и глубокое отвращеніе къ людямъ и предметамъ, наканун казавшимся мн высокими. Пламенно любилъ я Сильвію, я думалъ, что могу возвыситься до нея, она казалась мн полускрытой въ небесахъ, потомъ я сталъ презирать ее, до того, что считалъ ее распутной женщиной, затмъ началъ питать къ ней уваженіе и хотлъ быть другомъ ея, бывъ отвергнуть, какъ любовникъ, теперь она пугаетъ меня, и я питаю къ ней какую-то ненависть… не смотря на то, не могу вырваться изъ тхъ мстъ, гд она обитаетъ. Мн кажется, я услышу отъ нея слово, которое можетъ спасти меня.
Но отъ-чего не могу ни врить ничему, ни отрицать ничего ршительно? Прекрасную ночь провелъ я съ Фернандой! у ногъ ея проливалъ я слезы, которыя, казалось, низошли съ неба, но не было ли это только комедіей, которую игралъ я одинъ, въ которой я былъ и вдохновеннымъ актромъ и глупо-удивленнымъ зрителемъ? Кто знаетъ, кто можетъ сказать про себя что онъ такое? И къ чему нагрвать мозгъ до того, чтобъ онъ сгорлъ? Къ чему ведетъ эта восторженность, которая опадаетъ сама собой, какъ пламя?— Фернанда, бдное дитя, была чистосердечна въ своихъ ршеніяхъ, клянясь предъ Богомъ, что не будетъ любить меня, она уже тайно любила, она бжитъ отъ опасности высказать мн это, и простодушно пишетъ мн о томъ. Вотъ это-то и заставляетъ меня любить ее, эта-то очаровательная слабость ставитъ ея сердце въ-уровень съ моимъ. Въ ней, по-крайней-мр, я никогда не сомнвался, чувствую то, что почувствовалъ съ перваго дня, именно, что мы созданы другъ для друга и что ея существо одинаковаго свойства съ моимъ. Да! я никогда не любилъ Сильвіи, я не могъ любить ее, между нами такъ мало сходства! Фернанда — вотъ кого сама природа создала для любви моей,— и я ли откажусь отъ нея!… Но что же будетъ? Если она несчастна, я увезу ее съ дочерью, которую обожаю, и мы поселимся въ какой-нибудь уединенной долин моей родины. Вдь ты дашь мн пріютъ? Эрберъ, не брани меня, я знаю, что длаю глупость за глупостью, что самъ приготовляю себ несчастіе, знаю, что еслибъ у меня была должность, занятіе, я не былъ бы празденъ, что еслибъ, какъ ты, я былъ инженеромъ путей сообщенія, то не былъ бы влюбленъ,— но что жь мн длать? я неспособенъ ни къ какому ремеслу, не могу подчиниться никакому уставу, никакому принужденію. Любовь упояетъ меня, какъ вино, и еслибъ я могъ, подобно теб, выпить дв бутылки рейнвейна и не опьянть, то могъ бы цлый годъ провести среди двухъ прелестныхъ женщинъ и не влюбиться ни въ одну изъ нихъ.
Не пиши ко мн, потому-что я самъ не знаю, гд буду. Двадцать разъ въ день укладываю свои вещи въ чемоданъ: то хочу хать въ Женеву, забыть тамъ Фернанду, Жака и Сильвію и искать утшенія въ ружь и собакахъ, то хочу хать въ Туръ, укрыться въ какой-нибудь гостинниц и переписываться съ Фернандой, то смюсь надъ своими нелпыми мыслями, то плачу отъ досады, что такъ несчастенъ…

XVI.
Жакъ къ Сильвіи.

Извстіе о моей дочери крайне пугаетъ меня, въ первый разъ больна она и, разумется, ей еще много разъ въ жизни прійдется хворать, но не могу преодолть безпокойства, когда дло идетъ о моихъ дтяхъ, потому-что они близнецы, и жизнь ихъ ненадежне жизни другихъ дтей. Малютка гораздо-слабе брата, и это оправдываетъ общее поврье, что одинъ изъ близнецовъ живетъ всегда на-счетъ другаго въ ндрахъ матери, если ей хуже, немедленно напиши мн. Я пріду къ теб — не затмъ, чтобъ помогать теб въ твоихъ попеченіяхъ, но чтобъ освободить тебя отъ страшной отвтственности, на теб лежащей. Я скрылъ и буду скрывать это извстіе отъ Фернанды, пока будетъ можно, здоровье ея очень разстроено, огорченіе и безпокойство усилятъ болзнь. Она окружена здсь всевозможными попеченіями, знаками дружбы, развлеченіями, — по ничто не помогаетъ. Постоянно-глубокая грусть ея приводитъ меня въ смущеніе, нервы ея въ раздраженномъ состояніи, совершенно-измняющемъ ея характеръ. Ты правду сказала, Сильвія: эта разлука не принесла никакой пользы. Мало душъ съ такой могучей организаціей, которыя бы, разъ преодолвъ себя, навсегда остались твердыми въ своемъ ршеніи, вс честныя совсти способны быть великодушными только на день, на другой день он почти всегда впадаютъ въ изнеможеніе отъ усилія, какого потребовала отъ нихъ жертва. Я счелъ своимъ долгомъ согласиться на жертву Фернанды и даже помогать ей, и это не потому, что надялся отъ того какого-нибудь счастливаго результата для себя: если любовь погасла, ничто не воспламенитъ ея. Когда я узжалъ изъ Ложине, конечно, на лиц моемъ не было замтно глупой радости мужа, котораго тщеславіе торжествуетъ, въ сердц моемъ не было также безразсудной надежды любовника, который, убивая счастіе другаго, думаетъ возвратить свое собственное счастіе. Я зналъ, что Фернанда еще сильнй будетъ любить отсутствующаго Октавія, что я увожу ее только отъ опасности, отъ которой, можетъ-быть, достаточной охраной была бы ея стыдливость. Я зналъ, что стрла тмъ глубже будетъ входить въ ея сердце, чмъ боле она будетъ стараться извлечь ее. Вс люди забываютъ, что они чувствовали, и притворяются, будто вовсе не знаютъ, что такое любовь, когда отнимаютъ у нихъ то, чмъ владли они. Надо видть тогда, какими нелпыми доводами силятся они доказать, что женщина, покидающая ихъ, виновна относительно ихъ. Что касается до меня, я сталъ бы винить Фернанду только въ такомъ случа, когда она начала бы принимать мои ласки съ яснымъ лицомъ, съ обманчивой улыбкой на устахъ. Но поведеніе ея благородно, грусть ея протестовала бы противъ моего тиранства, еслибъ у меня достало духа обнаружить его. Бдная! какъ ты говоришь, она длаетъ, что можетъ. Въ иныя минуты, рыдая, кидается она мн на шею, въ другія съ ужасомъ отталкиваетъ меня. Несчастная, чего ей бояться меня? Я скоро предложу ей возвратиться домой, если только здоровье ея не улучшится, я не хочу, чтобъ она была несчастна и ненавидла меня. Пусть падутъ на меня вс огорченія, вс оскорбленія, только не это! Подожду еще нсколько дней, раздраженіе ея нервовъ, можетъ-быть, утихнетъ. Я долженъ былъ согласиться привезти ее сюда, даже будучи убжденъ, что это не поведетъ ни къ чему, я долженъ былъ дать ей возможность совершить благородное усиліе, чтобъ въ жизни ея осталось воспоминаніе о дн, когда еще жива была ея добродтель, однимъ упрекомъ совсти будетъ меньше въ будущности, однимъ правомъ больше на мое уваженіе. Когда она утомится борьбой, я не подниму руки, чтобъ докончить ее, но предложу ей руку, чтобъ она оперлась на нее, отдохнула на ней. Увы! еслибъ она знала, какъ я люблю ее! Но я буду молчать, любовь моя была бы упрекомъ, а я уважаю ея страданіе. Какъ я безуменъ! Бываютъ минуты, когда я ласкаю себя надеждой, что она возвратится ко мн, что совершится какое-нибудь чудо, и вознаградитъ меня за вс горести, испытанныя мною въ-теченіе грустной моей жизни!

XVII.
Сильвія къ Жаку.

Прізжай, болзнь твоей дочери день-ото-дня усиливается, привози съ собою какого-нибудь медика, который былъ бы искусне здшнихъ. Если Фернанда дйствительно такъ больна и печальна, какъ ты говоришь, скрывай отъ нея состояніе ея дочери. Но какъ потомъ откроемъ мы ей истину, если опасенія мои оправдаются? Длай, какъ сочтешь лучшимъ. Оставишь ли ты ее одну у этихъ Борелей? будутъ ли они какъ слдуетъ пещись о ней? Правда, мать ея мн пишетъ, что скоро прідетъ въ Тильи, и будетъ у ней, если она сама того захочетъ, но судя по тому, что ты говорилъ мн о ея матери, она дурная подруга для Фернанды. Ахъ, зачмъ мы разстались? Это привело насъ къ несчатію.
Октавій ухалъ въ Женеву, онъ принесъ съ своей стороны жертву, чего больше можно у него требовать? Тщетно старалась я облегчить его скорбь дружбою: я убдилась теперь вполн, что душа его пуста, и что мелочность тщеславія и эгоизма заграждаютъ въ нее путь возвышеннымъ мыслямъ и благороднымъ чувствованіямъ. Повришь ли ты, онъ долго не зналъ, что думать: намрена ли я открыть его тайны, чтобъ потомъ употребить ихъ во зло, или я искренно желаю примирить его съ нимъ-самимъ? Повришь ли, онъ думалъ, что я съ нимъ кокетничаю для того, чтобъ снова привести его къ ногамъ своимъ? Онъ предполагаетъ во мн такое низкое и глупое самолюбіе, онъ почитаетъ меня занятою этими мелкими разсчетами, когда сердце мое разбито страданіями Фернанды и его собственными, когда я готова отдать кровь свою, чтобъ вылечить ихъ, разлучивъ другъ съ другомъ или отославъ въ какой-нибудь недоступный, теб невдомый міръ, гд ихъ блаженство никогда не могло бы коснуться твоего существа. Бдный Октавій! Величайшее несчастіе его то, что онъ умомъ понимаетъ величіе, но иметъ сердце мелочное и характеръ слабый, которые препятствуютъ ему возвыситься до величія. Онъ думаетъ, что Фернанда равна ему, и ошибается: Фернанда несравненно выше его, и дай Богъ, чтобъ она могла это забыть, ибо въ противномъ случа любовь Октавія сдлаетъ ее еще несчастне. Наконецъ, онъ ухалъ, поклявшись мн, что детъ въ Швейцарію. Будемъ ожидать развязки, и какова бы ни была она, посвятимъ себя для тхъ, которые чужды бодрости и ршимости.

XVIII.
Октавій къ Фернанд.

Мужъ вашъ въ Дофин, а я въ Тур. Вы меня любите и я васъ люблю,— вотъ все, что я знаю. Я найду средство васъ видть и говорить съ вами — въ этомъ не сомнваюсь. Не старайтесь избгать меня: я за вами послдую на край свта. Не бойтесь, что я васъ окомпрометтирую: я буду благоразуменъ, но не доводите меня до отчаянія безполезнымъ и безумнымъ сопротивленіемъ, не уничтожайте тхъ средствъ, которыя я предпрійму, чтобъ никмъ-незамченнымъ достигнуть до васъ. Что вы боитесь меня? Какихъ опасностей страшитесь вы? Думаете ли вы, что я хочу счастія, которое будетъ стоить вамъ слезъ? Такъ ли мало вы уважаете меня, что думаете, я потребую отъ васъ жертвъ? Я хочу только видть васъ, вамъ сказать, что я васъ люблю и убдить васъ возвратиться въ Сен-Леонъ, тамъ мы будемъ жить по-прежнему, вы останетесь такъ же чисты, какъ теперь, а я буду такъ несчастливъ, какъ вы захотите. Я могу все общать и на все согласиться, только бы меня не разлучали съ вами: это одно невозможно.
Я обошелъ уже замокъ и сады въ Серизи, подкупилъ уже садовника и пріучилъ собакъ. Сегодня ночью, я прошелъ подъ вашими окнами, было два часа утра, а въ вашей комнат еще свтился огонь, завтра я напишу къ вамъ, какъ мы можемъ видться безъ малйшей опасности. Я знаю, что вы больны, и,— если надо повторить выраженіе тхъ, которые говорятъ о васъ,— тайная грусть убиваетъ васъ. И ты думаешь, что я покину тебя, когда твой мужъ оставляетъ тебя въ такомъ положеніи, отправляется сбирать сно и философствовать съ Сильвіею, не забывая однакожь считать свои деньги? Бдная Фернанда! Твой мужъ плохая копія съ г. Вольмара, по ужь зато Сильвія не можетъ сказать, что подражаетъ безкорыстію Клары: она не боле, какъ холодная и очень-краснорчивая кокетка. Перестань ставить выше всего эти два ледяныя существа, перестань приносить въ жертву имъ твое и мое счастіе, бросься въ объятія того, который тебя любитъ, прибгни къ единственному сердцу, которое тебя поняло. Требуй отъ меня какихъ хочешь жертвъ, но позволь мн еще разъ плакать у ногъ твоихъ, сказать теб, сколько я люблю тебя, и слышать это слово изъ устъ твоихъ.

XIX.
Октавій къ Эрберу.

Мсяцъ ясиву я въ Тур, терпливо считаю дни и выжидаю рдкія минуты, когда могу видть ее. Въ добавокъ, я потерялъ еще дв недли на то, чтобъ выпросить такую милость. Неосторожная! она не знаетъ, какъ ея сопротивленіе, нершимость, слезы привязываютъ меня къ ней и усиливаютъ страсть мою. Ничто такъ не раздражаетъ моего желанія, ничто такъ не возбуждаетъ моей природной лни, какъ препятствіе и отказъ. Не легко мн было побдить ея боязнь, уврить ее, что сношенія наши не будутъ открыты и не покроютъ ея стыдомъ, много мн было съ нею хлопотъ. Ты говоришь, что у меня нтъ никакой должности, нтъ опредленнаго занятія, увряю тебя, никакая должность не требуетъ отъ насъ такой дятельности, не порабощаетъ насъ такъ, какъ желаніе пробраться къ женщин, которую берегутъ свтъ и добродтель. Мн надо было бороться съ госпожою де-Люксйэль,— это Клеманса, о которой я уже говорилъ теб, это самый педантическій, самый несносный философъ на свт, женщина сухая, холодная, ревнивая къ счастію другаго. Я совершенно угадалъ ее изъ ея писемъ. Мн случилось поразспросить также о ней одного моего пріятеля, находящагося въ Тур, онъ знаетъ ее очень-хорошо, потому-что она часто прізжаетъ сюда. Теперь я увренъ, она именно то, что называется отличною женщиною, une personne distingue, одно изъ тхъ существъ, которыя не могутъ ни любить, ни заставить полюбить себя, и которыя предаютъ проклятію все, что любитъ на земл, — одна изъ тхъ женщинъ-педагоговъ, которыя ясно видятъ несчастіе другихъ и предсказываютъ его съ злобною радостью, въ утшеніе себ, что он чужды радости и горести живыхъ существъ, одна изъ тхъ мумій, у которыхъ вмсто сердца пергаментъ, исписанный сентенціями, и которыя, за недостаткомъ привязанности и доброты, съ гордостію выставляютъ на-показъ свою роковую разсудительность и свой безжалостный умъ. Узнавъ, что Фернанда находится въ Серизи и что она, по словамъ болтливыхъ сосдей, умираетъ отъ какой-то тайной болзни, Клеманса пріхала повидаться съ ней и насытиться ея горестію, какъ воронъ, дожидающійся послдняго вздоха воина, умирающаго на пол битвы. Не знаю даже, не она ли внушила госпож Борель, ихъ общей монастырской подруг, нерасположеніе къ бдной Фернанд. Фернанда замчаетъ, что вс какъ-то холодны къ ней и не можетъ не жалть о Сен-Леон. Она воротится туда, я уговорю ее, и тамъ преодолю вс препятствія. Признаюсь теб, Эрберъ, я самый жалкій обольститель. Я не герой ни въ добродтели, ни въ порок, потому-то, можетъ-быть, я всегда грустенъ, всегда безпокоенъ и три четверти моего времени несчастенъ. Я такъ люблю Фернанду, что не могу отъ нея отказаться. Я готовъ лучше совершить всякое преступленіе, перенести всякое несчастіе. Но любовь моя — любовь истинная, и я не хочу преслдовать и пугать Фернанду восторгами, которыхъ она еще не раздляетъ. Она раздлитъ ихъ. Какой оплотъ можетъ быть противопоставленъ любви двухъ существъ, которыя понимаютъ другъ друга? Понимаю восторженныя радости умственной любви молодыхъ, полныхъ жизни любовниковъ, которые медлятъ обнять другъ друга, чтобъ доле насладиться объятіями духовными. Теперь я скитаюсь съ Фернандой въ странахъ платонизма. Я увренъ, что когда захочу, то могу спуститься опять на землю и увлечь ее съ собою.
Я думаю, удивляетъ тебя жизнь, какую я веду здсь. Я и самъ дивлюсь, по впрочемъ мн и прилична только такая полная покорность случаю или судьб, такое подчиненіе моихъ дйствій страстямъ моимъ. Я настоящій юноша, знаю это, по-крайней-мр, признаюсь въ томъ и, можетъ-быть, изъ числа всхъ извстныхъ мн молодыхъ людей, одинъ я не играю чужой роли. Я иду туда, куда влечетъ меня моя природа, и не стыжусь того. Одни рядятся въ чужое платье, другіе румянятся, есть такіе, которые хотятъ превратиться въ величественныя статуи, другіе привязываютъ крылья бабочки къ тлу черепахи. Вообще, старики хотятъ казаться молодыми, а молодые стараются выказывать степенность и благоразуміе пожилыхъ людей. Что касается до меня, я длаю все, что приходитъ мн въ голову, и нимало не забочусь о зрителяхъ. Недавно я слышалъ, какъ два человка изображали другъ другу свой характеръ. Одинъ говорилъ про себя, что онъ желченъ, мстителенъ, другой, что онъ безпеченъ и безстрастенъ. Когда мы разставались, при выход изъ дилижанса, характеръ того и другаго открылся въ настоящемъ свт. Мнимо-желчный человкъ съ величайшимъ хладнокровіемъ выслушалъ слова человка безстрастнаго, который не могъ перенести малйшаго противорчія относительно какого-то политическаго вопроса. Потребность казаться не тмъ, что мы на самомъ дл, такъ сильна у людей, что они гораздо-охотне будутъ тщеславиться недостатками, которыхъ нтъ у нихъ, чмъ достоинствами, которыя имютъ дйствительно.
Я бгу за магнитомъ, который привлекаетъ меня, и не осматриваюсь ни направо, ни налво, чтобъ узнать, что говорятъ обо мн. Иногда я смотрюсь въ зеркало и смюсь самъ надъ собою, но нимало не измняю своего поведенія: это было бы слишкомъ-трудно для меня. Съ такимъ характеромъ, безъ излишней скуки и безъ отчаянія, жду, что судьба сдлаетъ со мною, самымъ мирнымъ образомъ провожу время, мысль о любви моей согрваетъ мн голову и поддерживаетъ мою надежду. Запершись въ прохладной и темной комнатк въ гостинниц, въ жаркую пору, я занимаюсь рисованьемъ и чтеніемъ романовъ (ты знаешь, что у меня страсть къ романамъ). никто меня здсь не знаетъ, кром двухъ-трехъ молодыхъ Парижанъ, которые не имютъ никакихъ связей съ Борелями. Притомъ, Борели не знаютъ ни имени, ни лица моего, и пребываніе мое здсь не можетъ возбудить ни въ комъ подозрній на счетъ Фернанды. Жакъ пишетъ, что прідетъ за ней на слдующей недл, — но ясно, какъ день, что онъ вовсе объ этомъ не думаетъ. Правда, отъ нея зависитъ потребовать почтовыхъ лошадей, ссть въ коляску съ Розеттой и ухать въ Дофине. Я стараюсь склонить ее къ этому, тогда тотчасъ отправился бы я въ свою пустынь, чрезъ нсколько дней воротился бы въ Сен-Леонъ и сказалъ Жаку и Сильвіи, что путешествовалъ по Швейцаріи. Или они ничего не подозрваютъ, или не хотятъ ничего видть. Послднее мнніе я предпочитаю первому, оно утишаетъ остальные упреки, которые приходятъ мн на умъ, когда Фернанда, своими большими, увлаженными любовью глазами и высокими словами о самопожертвованіи, о добродтели, снова повергаетъ меня въ то неопредленное состояніе, когда колеблешься между желаніемъ и робостью. Я робю?… Да, робю. Я готовъ взобраться на стны Вавилона, презирая всхъ стражей красоты, евнуховъ, собакъ и егерей, но одно слово любимой женщины повергаетъ меня на колни. Къ-счастію, просьбы любовника сильне всхъ угрозъ на свт, даже внушеній совсти. Сегодня вечеромъ, я увижу Фернанду. Она здитъ иногда съ госпожей Борель на балы, которые даютъ офицеры здшняго гарнизона. Я танцую съ ней, какъ-будто человкъ вовсе незнакомый и нахожу случай сказать ей нсколько словъ. У госпожи Борель здсь есть старый домъ, въ которомъ ставни и двери отворяются только разъ въ недлю. Легко, кажется, пробраться туда и повидаться тамъ съ Фернандой. Она не хочетъ, чтобъ я скитался въ парк Серизи. Мн нравится любовь испанская, но трусиха несогласна со мною.

XX.

Борель къ Жаку.

Старый товарищъ! Дочь твоя умираетъ: это очень-хорошо, но твоя жена губитъ себя, — это очень-дурно. Ты не можешь воспрепятствовать одному, но долженъ воспротивиться другому. И такъ, оставь дтей на чьихъ-нибудь врныхъ рукахъ и прізжай за Фернандой. Я самъ взялся бы отвезти ее къ теб, если бъ ты далъ мн право приказывать ей. Но ты, при отъзд, сказалъ мн только: ‘другъ мой, поручаю теб жену’. Не знаю, что разумлъ ты подъ этими словами,— ты вдь философъ, и мысли твои очень-отличны отъ нашихъ. Я старый солдатъ и знаю только воинскій уставъ. Въ мое время, дла длались да и теперь еще длаются у меня слдующимъ образомъ: когда другъ, сослуживецъ поручаетъ мн жену свою или любовницу, сестру или дочь, я полагаю, что мн даны слдующія права, или, врне сказать, на мн лежатъ слдующія обязанности: 1) Дать пощечину или отколотить палкой наглеца, который обратится къ ней съ очевиднымъ намреніемъ посягнуть на честь моего друга, и, если ему захочется, дать ему потомъ надлежащее удовлетвореніе. Можешь быть увренъ, этотъ пунктъ будетъ исполненъ въ точности, если хищникъ твоей чести попадется мн подъ руку, но до-сихъ-поръ онъ неуловимъ, какъ огонь и втеръ. 2) Я считаю себя обязаннымъ, когда жена моего друга упрямится или не слушаетъ добрыхъ совтовъ, которые сначала я стараюсь давать ей, увдомить друга, чтобъ онъ самъ образумилъ ее, ибо не имю права проучить ее, какъ проучилъ бы свою жену въ подобномъ случа. Эту обязанность я и исполняю теперь, мой милый Жакъ, я, разумется, исполняю съ крайнимъ прискорбіемъ, по длать нечего, такъ должно. Не малая отвтственность лежитъ на томъ, кто обязанъ сохранить неприкосновенною добродтель такой молодой и прекрасной женщины, какъ жена твоя. Я сдлалъ, что могъ, но не моя вина, что смются надо мной: женщина въ этомъ отношеніи хитре мужчины. Молчать — значило бы терпть и поощрять зло и предоставить мой домъ для интриги, которой соучастниками могли бы показаться и я и жена моя. Передаю теб дло, какъ есть, поступай, какъ знаешь.
Недли дв назадъ, въ два часа утра, я услышалъ, что кто-то ходитъ взадъ и впередъ подъ моимъ окномъ. Борзая собака моя, которая всегда спитъ у постели, съ лаемъ кинулась къ открытому окну, и къ величайшему моему удивленію, изъ всхъ собакъ въ дом только она и почуяла присутствіе чужаго человка. Вс прочія, хоть он и хорошо знали свою обязанность, молчали, и я подумалъ, что это бродитъ кто-нибудь изъ домашнихъ. Нсколько разъ кликнулъ я: ‘кто тамъ?’ никто не отвчалъ. Я взялъ трость со шпагой внутри и вышелъ, но не нашелъ никого, и Фернанда, сидвшая у окна, увряла меня, что ничего не видала и ничего не слыхала. Это показалось мн страннымъ и неправдоподобнымъ, но я не обнаруживалъ своего сомннія и слдующія ночи былъ на-сторож. Дв ночи спустя, очень-явственно услыхалъ я т же шаги, собака моя также лаяла, но я приказалъ ей молчать и тихонько сошелъ въ садъ. Я увидлъ, что въ одну сторону побжалъ мужчина, въ другую женщина: то была жена твоя. Я не показался ей въ эту минуту, но на другой день, за завтракомъ, постарался дать ей замтить, что кое-что видлъ, она не хотла понять меня. Не смотря на то, волокита боле не приходилъ. Сначала я имлъ намреніе формально объясниться съ твоей женой, но Эжени отговорила меня и взяла этотъ трудъ на себя,— и, чтобъ не огорчить Фернанды, сказала ей, что она одна открыла ея интригу. Со слезами и нервными припадками, Фернанда отвчала, что дйствительно внушила сильную страсть одному молодому сумасброду, къ которому питаетъ только дружбу, и что изъ состраданія согласилась выслушать его прежде, чмъ онъ удалится отъ нея навсегда. Повторяю теб слова, въ какихъ пересказала мн это дло жена моя, которая въ своемъ род голова тоже романическая! Думай, что теб угодно объ этой мнимой дружб, что касается до меня, я не врю тутъ ни одному слову, но такъ-какъ Фернанда клялась Эжени, что этотъ молодецъ ухалъ чуть-ли не въ Америку, и такъ-какъ съ-тхъ-поръ нсколько дней ничего не было замтно особеннаго, то я охотно отказался отъ непріятной обязанности, которую исполняю теперь.
Въ такомъ положеніи были дла, когда полковникъ королевской гвардіи пригласилъ насъ на свои балы. Не люблю этихъ втрогоновъ новой арміи, которые носятъ красные каблуки вмсто ранъ иностранные ордена вмсто стараго нашего креста, но какъ бы то ни было, полковникъ — человкъ любезный. Нкоторые изъ этихъ господъ — старые служивые, которыхъ необходимость имть какую-нибудь должность заставила выворотить мундиръ, на вечерахъ у нихъ пьютъ хорошее вино и играютъ въ большую игру, ты знаешь, что я не святой человкъ, а жена моя любитъ танцовать, какъ сумасшедшая, поворчавъ немного, я согласился посадить ее въ коляску, взять въ руки возжи и отвезти въ Туръ вмст съ Фернандой, которая сказала, что чувствуетъ себя гораздо-лучше, и съ Клемансой, дурой, которую я терпть не могу и которая, слава Богу, простилась съ нами, какъ-скоро мы пріхали въ городъ. Жена твоя къ балу похорошла, какъ ангелъ, и, право, видя ее, никто бы не сказалъ, что она была такъ больна, какъ говорили. Я ушелъ къ тмъ, которые не танцуютъ, и оставилъ своихъ дамъ съ тми, которые не отморозили своихъ ногъ въ Россіи. Я посовтовалъ только Эжени построже присматривать за Фернандой и увдомить меня тотчасъ, если она съ кмъ-нибудь будетъ танцевать нсколько разъ или разговаривать слишкомъ-часто. Я самъ приходилъ три-четыре раза въ танцовальную залу, чтобъ посмотрть, какъ идутъ дла. Все, по-видимому, шло очень-хорошо, и если только жена моя не дйствуетъ за-одно съ Фернандою, къ чему я не считаю ее способною, то должно быть кавалеръ очень-ловокъ и не такъ безуменъ, какъ изобразила его Фернанда. Должно быть также, она стакнулась съ нимъ, чтобъ я никакъ не могъ его узнать,— теперь, я не могу придумать, кто изъ танцевавшихъ съ ней на двухъ балахъ придумалъ съ нею т мры, которыя она съумла такъ ловко исполнить. Продолжаю разсказъ.
На другой день посл послдняго бала, когда мы воротились въ Серизи, она сказала намъ, что забыла кое-что купить, и что надняхъ създитъ въ городъ верхомъ. Я отвчалъ, что въ тотъ день и въ тотъ часъ, который она выберетъ для этой поздки, я буду готовъ проводить ее въ городъ вмст съ женой или безъ жены, если Эжени будетъ занята. Я предложилъ ей хать на другой или на третій день. Она сказала, что это будетъ зависть отъ состоянія ея здоровья, и что она увдомитъ меня въ первое утро, какъ почувствуетъ себя здоровой. На другой день, около полудня, видя, что она не приходитъ въ залу, я испугался, не сдлалось ли ей хуже обыкновеннаго, и послалъ справиться объ ея здоровь, но горничная отвчала намъ, что госпожа ея ухала въ шесть часовъ утра, верхомъ, въ сопровожденіи одного слуги. Это немножко удивило меня, и я пошелъ справляться въ конюшню. Я зналъ, что лошадь Эжени и другая лошадь, на которой обыкновенно здитъ твоя жена, отправлены къ кузнецу, живущему въ двухъ миляхъ отсюда. И такъ, Фернанда принуждена была хать на моей лошади, которая слишкомъ-горяча для такой трусихи, какъ жена твоя. Это обстоятельство повергло меня въ двойное безпокойство: я видлъ, что ее что-то особенное влекло въ Туръ, притомъ, боялся, чтобъ она не сломила себ шеи. Я сталъ дожидаться ея у ршетки парка и скоро прискакала она во весь галопъ, покрытая потомъ и пылью. Она очень смшалась, увидвъ меня, вроятно, она надялась воротиться и переодться, не бывъ замченной, но скоро собралась съ духомъ и сказала мн съ самоувренностію: ‘не находите ли вы, что я встала очень-рано, и что я очень-смла?’ — Да, отвчалъ я: — поздравляю васъ съ такою перемною посл отъзда Жака.— ‘Видите, какъ ловко владю я вашею лошадью’, продолжала она, притворяясь, будто не понимаетъ моего намека. ‘Сегодня я чувствую себя очень-хорошо, я встала на разсвт и видя, что погода такая прекрасная, не могла противиться прихоти сдлать эту поздку.’ — Это очень-мило съ вашей стороны, возразилъ я:— но не-уже-ли Жакъ позволяетъ вамъ здить однимъ?— ‘Жакъ позволяетъ мн длать все, что я хочу’, отвчала она сухо и поскакала отъ меня въ галопъ, не сказавъ боле ни слова. Я поручилъ жен пожурить ее, но женщины поддерживаютъ другъ-друга, какъ разбойники, не знаю, что говорили он между собой. Эжени просила меня не вмшиваться въ это дло и хотла доказать мн, что я не имю права читать наставленіе женщинъ, которая ни сестра мн, ни дочь, что мои эпиграммы грубы и оскорбляютъ Фернанду, что он противны обязанностямъ гостепріимства и прочее. Что длать? Она такъ урезонила меня, что я опять прикусилъ языкъ, и жена твоя такимъ же образомъ създила опять въ Туръ, два дня спустя, то-есть, вчера. Да и что могъ я сказать ей, чтобъ не пустить ея въ городъ? Разв она не могла отвчать мн, что просто-на-просто детъ покупать блыя перчатки и башмаки? Эжени врила этому, или притворялась, что вритъ… Но вотъ развязка.
Ты знаешь такъ же хорошо, какъ и я, что въ провинціальныхъ городахъ все замчается, все толкуется, все открывается. Красивое личико твоей жены произвело такое ощущеніе на балахъ, что офицеры турскаго гарнизона старались приволокнуться за нею, и такъ-какъ самыя неприступныя женщины бываютъ обыкновенно т, которыя скрываютъ какую-нибудь интрижку, то вс они отражены были съ урономъ. Они видли ее въ то утро и слдовали за нею издали до нашего городскаго дома, видли, какъ она вошла туда и вышла, замтили, сколько пробыла тамъ времени, освдомились, узнали, что никого не было въ дом, и естественно, задали себ вопросъ, что она длала два часа въ пустомъ дом. Пять-шесть человкъ изъ нихъ такъ дятельно занялись розъисками, что открыли задній ходъ, которымъ, спустя нсколько времени по отъзд Фернанды, вышелъ молодой человкъ, имени котораго не знаютъ, но который съ нкотораго времени живетъ въ гостиниц ‘Золотой-Шаръ’. Вчера, когда бдная Фернанда снова пріхала на свиданіе, они подкараулили, что молодецъ именно этимъ ходомъ прошелъ въ домъ, закрыли ему путь отступленія, такъ-что онъ этого и не замтилъ, разставили караулъ вокругъ дома, и дали ухать Фернанд, не испугавъ ее. никакой враждебной демонстраціей, эти господа вс изъ хорошихъ фамиліи и люди воспитанные, они не скажутъ дам ни слова въ подобномъ случа. Въ наше время, мы не были бы такъ почтительны, но, къ-счастію твоей жены, другія времена, другіе нравы. Эти господа хотли побсить только счастливаго соперника, котораго она имъ предпочитала. Она сла на лошадь, взявъ ключъ отъ нижняго этажа, который выпросила у жены моей подъ предлогомъ отдохнуть немножко въ дом, пока будутъ сдлать лошадь для отъзда, она положила этотъ ключъ въ карманъ, а слуга, провожавшій ее, — не знаю, посвященъ ли онъ былъ въ тайну или нтъ, — равнымъ образомъ взялъ съ собой ключъ отъ двора. Фернанда прохала сквозь рядъ зрителей, которые притворились, будто курятъ трубки и толкуютъ о своихъ длахъ, но они потомъ тотчасъ кинулись въ засаду къ окну сарая, чрезъ который любовникъ прошелъ въ домъ. Они съ величайшимъ удовольствіемъ смотрли на безполезныя усилія его выйдти, долго держали они его въ плну, и, говорятъ, хотли вступить съ нимъ въ переговоры, хотли заставить его отвчать на нкоторые вопросы и за эти отвты выпустить на волю. Онъ не отвчалъ ни на одинъ окликъ, ни на одну шутку и цлый день просидлъ спокойно, какъ-будто умеръ. Шалуны ршили взять его голодомъ и держать караулъ всю ночь, разставлены были посты вокругъ дома, и караульные смнялись каждый часъ. Но плнникъ, въ отчаяніи, сдлалъ такую вылазку, какой вовсе не ожидали: онъ убжалъ по крышамъ, и это бгство, говорятъ, было чудомъ смлости и счастія. Видли, какъ онъ, будто тнь, мелькнулъ на высот, но не могли поймать его, сегодня утромъ онъ ухалъ изъ города, и неизвстно, по какой дорог отправился. Твой старинный товарищъ Лоренъ — онъ теперь эскадроннымъ командиромъ въ егерскомъ гвардейскомъ полку — пріхалъ къ намъ обдать и разсказалъ мн все это дло, — разумется, разсказалъ съ удовольствіемъ, потому-что онъ не очень тебя жалуетъ. Только-что онъ ухалъ, я отправился на верхъ къ твоей жен, она сказалась больной и цлый день не выходила изъ своей комнаты. Я такъ круто принялся за нее, что она взбсилась на меня, какъ чертенокъ. Вмсто того, чтобъ упрашивать меня молчать объ этомъ дл, она вызывала меня увдомить тебя объ ея поведеніи, и объявила, что я не имю права говорить ей такимъ образомъ, что я дуракъ, и что отъ тебя-самого она не потерпла бы упрековъ, какіе я ей длалъ. И такъ, длай, какъ хочешь, я умываю руки.
Она выгнала меня изъ своей комнаты и хотла тотчасъ послать за почтовыми лошадьми и оставить домъ, гд, какъ говорила она, ее обижаютъ и притсняютъ. Эжени постаралась успокоить ее, и сильный нервическій припадокъ, который въ этотъ разъ, думаю, былъ дйствительный, кончилъ ссору. Она теперь въ постели, Эжени ночуетъ съ ней, а я спшу писать къ теб, потому-что боюсь, какъ бы вмст съ здоровьемъ не возвратилось къ ней желаніе ухать отсюда, не могу же я отпустить ее одну съ этой горничной, которая, сказать мимоходомъ, кажется мн препорядочной плутовкой. Я сдлаю все, что могу, чтобъ уговорить ее дождаться тебя, но, ради Бога! выпутай меня изъ этого затрудненія. Не длай мн упрековъ, ты видишь, что я дйствовалъ все къ лучшему, и я не могу отвчать за то, что будетъ впередъ, если она хочетъ ухать, сдлать какую-нибудь глупость, позволить увезти себя, что могу я сдлать, могу ли запереть ее подъ замокъ? Не скрою отъ тебя, что и я сглупилъ: въ досад, что она не хочетъ слушать моихъ совтовъ, я проговорилъ, что лучше бы ей хать домой и позаботиться объ умирающей дочери, чмъ тшиться сумасбродною любовью, которая длаетъ ее посмшищемъ всей провинціи и всего полка… Я тотчасъ пожаллъ, что открылъ секретъ, который ты вврилъ мн, потому-что съ ней сдлались судороги, которыя доказали мн, что это извстіе крайне огорчило ее и что она еще не забыла материнской любви. Оканчиваю письмо просьбою, чтобъ ты былъ къ ней снисходителенъ. Знаю твое хладнокровіе и надюсь на твое благоразуміе, но присоедини къ этому благоразумію и сожалніе къ бдной заблудшей. Она очень молода, можетъ остепениться и раскаяться. Много хорошихъ матерей семейства, которыя также въ свое время пошаливали, у ней сердце, кажется, доброе, по-крайней-мр до замужства она была прекрасной двушкой, я не узналъ ея, когда ты привезъ ее къ намъ съ капризами, конвульсіями, къ которымъ я никогда не считалъ ее способною. Не скрою отъ тебя, ты показался мн слишкомъ-добрымъ мужемъ, видишь, что значитъ быть черезъ-чуръ влюбленнымъ въ жену! Другіе говорятъ, что ты самъ не безгршенъ, и что живешь въ слишкомъ-нжной дружб съ какой-то родственницей, которая пріхала къ теб посл твоего брака, Богъ-знаетъ откуда. Не сердись за то, что я говорю, это разсказывалъ одинъ прізжій купеческій приказчикъ, который сегодня утромъ въ кофейн, услышавъ о приключеніи Фернанды, сказалъ, что ты отчасти заслужилъ такую участь, можетъ-быть, это и ложь. Какъ бы то ни было, прізжай, хоть для того, чтобъ открыть убжище твоего соперника и раздлаться съ нимъ, какъ онъ заслуживаетъ. Я помогу теб.— Запечатываю письмо, уже полночь. Жена твоя уснула, то-есть, ей лучше. Завтра я извинюсь передъ нею.

XXI.

Фернанда къ Октавію.

Тильи, близь Тура.

Я у матери, оскорбляемая Борелемъ, я искала убжища не на груди какой-нибудь покровительницы или подруги, а подъ кровомъ женщины, которая, по-крайней-мр, иметъ право давать мн уроки, я могу выслушать изъ устъ ея много такихъ словъ, которыя въ устахъ этого грубаго солдата возмущали меня. Завтра ду въ Сен-Леонъ, мать моя провожаетъ меня туда. Она знаетъ наше жалкое приключеніе, кто его не знаетъ? но она не такъ жестока ко мн, какъ я ожидала. Она складываетъ всю вину на моего мужа, и, не смотря на вс мои убжденія, упорно думаетъ, что Сильвія его любовница, и что онъ покидаетъ меня для того, чтобъ жить съ ней. Не знаю, кто распространилъ въ здшнихъ мстахъ эту безчестную ложь, вс здсь охотно врятъ ей, какъ и всему дурному… И такъ, мало того, что я сдлала Жака смшнымъ своимъ безразсуднымъ поведеніемъ, — я не могу еще воспрепятствовать, чтобъ клеветали на него! Его добродушіе, довренность ко мн будутъ приписываемы гнуснымъ побужденіямъ! Я уврена, что Розетта измняетъ намъ и продаетъ наши секреты, я сейчасъ встртила ее, она шла отъ моей матери, и очень смутилась, увидвъ меня. Черезъ минуту, пришла маменька и заговорила о моихъ семейныхъ длахъ, о моей безразсудной любви, и я увидла, что ей пересказаны малйшія подробности нашей исторіи, но какъ пересказаны! Прошедъ черезъ уста этой служанки, он, какъ вы можете вообразить, загрязнились, обезобразились: наши первыя свиданія у большаго вяза, когда я думала, что предаюсь такому чистому, такому неопасному чувству, представлены въ вид наглой интриги, пріемъ, сдланный вамъ тогда Жакомъ, представленъ безчестною снисходительностью, и моя дружба съ вами и дружба Жака съ Сильвіей осуждены безъ аппелляціи, какъ двойная любовная интрига. Что могу я отвчать на такія обвиненія? У меня нтъ силы бороться съ такою горестной судьбой: я позволяю оскорблять, унижать, грязнить себя. Я думаю объ умирающей дочери, которую чрезъ три дня найду уже, можетъ-быть, мертвою. Кажется, небо раздражено противъ меня, не-уже-ли я сдлала большое преступленіе, что полюбила васъ? Письмо ваше приноситъ мн столько облегченія, сколько могу я чувствовать, но можете ли вы что-нибудь поправить? Я знаю, что мои горести мучатъ васъ такъ же, какъ и меня, знаю, что вы отдали бы жизнь свою, чтобъ предохранить меня отъ нихъ,— по уже поздно. Не буду упрекать васъ… я погибла… къ-чему жаловаться?
Не знаю, какъ дошло до меня ваше письмо, но, судя по тому средству, которое вы указываете мн для пересылки къ вамъ отвта, вижу, что вы недалеко, что вы проникаете сюда въ домъ. Октавій! Октавій! На погибель мою созданы вы, погубили вы меня поведеніемъ, котораго такъ упорно держитесь! Къ чему приведутъ эти страстныя преслдованія, которыя подвергаютъ опасности вашу жизнь и губятъ честь мою? Зачмъ хотите вы оспоривать меня такимъ-образомъ у общества, которое смется надъ нашими усиліями и для котораго наша страсть служитъ предметомъ соблазна и насмшекъ? Подъ какимъ платьемъ, съ какими предосторожностями ни приближайтесь ко мн, опять будете вы открыты. Домъ невеликъ, меня не спускаютъ съ глазъ, а Розетта знаетъ васъ, вы видите, какова преданность этихъ людей: за луидоръ они вамъ помогаютъ, за два продаютъ. Къ-чему вамъ видть меня? Вы не можете ничего для меня сдлать. Надобно все открыть мужу и получать отъ него прощеніе. Это будетъ нетрудно, я знаю Жака и не ожидаю ничего дурнаго съ его стороны, но онъ лишитъ меня навсегда своего уваженія, онъ будетъ имть ко мн только состраданіе, и доброта его станетъ унижать меня, какъ безпрерывное оскорбленіе. Что касается до васъ, если вы все еще будете упорствовать въ намреніи видть меня, можетъ-быть, заплатите за это упорство жизнію: Жакъ пробудится когда-нибудь отъ сна, въ которой гордость его погружена доврчивостью. Не могу воспрепятствовать вамъ въ стремленіи къ вашей роковой судьб, зло, которое вы мн сдлали, можете вы только увеличить, погибнувъ жертвою своей любви. Что жь? пусть будетъ такъ. Все, что можетъ ускорить мою смерть, будетъ Божіимъ благодяніемъ: пусть небо отниметъ у меня дочь, пусть поразитъ васъ,— я немедленно послдую за вами.

XXII.

Октавій къ Фернанд.

Я погубилъ тебя, ты въ отчаяніи, — и думаешь, что я оставлю тебя? Ты думаешь, что могутъ испугать меня опасности, грозящія моей жизни, когда я виновникъ всхъ горестей твоей? Не-уже-ли ты меня почитаешь подлецомъ? Да, я былъ безумцемъ, котораго вс надежды, вс предпріятія разрушила роковая судьба. Но не время теперь жаловаться и унывать, подумай: зло сдлано, ничто меня не утшитъ, и сердце мое вчно будетъ источать кровь за вину мою. Но если прошедшее незагладимо, по-крайней-мр будущее принадлежитъ намъ, и я не перенесу мысли, что оно должно быть для тебя неумолимымъ, вчнымъ наказаніемъ. Но, Фернанда, Богъ милостивъ и покровительствуетъ тмъ, которыхъ оставляютъ люди. Онъ сохранитъ тебя,— Онъ одинъ знаетъ, какимъ образомъ, по-крайней-мр, возвратитъ теб дочь твою. Борель, вроятно, преувеличилъ ея болзнь, чтобъ отмстить за справедливую гордость, съ какою отвергла ты его дерзкіе упреки: когда я узжалъ изъ Сен-Леона, она была нездорова, но слегка, и по сложенію ея можно судить, что она способна вынести неизбжныя болзни дтства. Ты найдешь ее уже здоровою, или, по-крайней-мр, она выздороветъ, уснувъ на груди твоей. Вся бда, какъ для нея, такъ и для насъ, произошла отъ твоего отъзда. Мы составляли счастливую семью, врили другъ другу и, казалось, одна и та же жизнь одушевляла насъ, ты вздумала прервать эту мирную жизнь, которую повелвало вести намъ само небо. Оно повергало тебя въ мои объятія, Жакъ не зналъ бы этого, или терплъ бы, Сильвія не смла бы оскорбиться. Теперь заговорилъ свтъ, онъ запятналъ проклятіемъ любовь нашу: надо омыть ее кровью. Дай мн волю, я предложу свою кровь Жаку — всю до послдней капли. Я былъ бы послднимъ негодяемъ, еслибъ поступилъ иначе. Если онъ ограничится тмъ, что ршится отнять у меня жизнь и возвратить теб счастіе, я умру съ отрадою въ душ, очищенный отъ преступленія моего, но если онъ дурно обойдется съ тобой, если станетъ грозить теб, унижать тебя — горе ему! Я кинулъ тебя въ пропасть, я же съумю и вытащить изъ нея. Не думаешь ли ты, что меня безпокоитъ свтъ? Я думалъ нкогда, что это суровый и справедливый властелинъ: теперь же я разорвалъ съ нимъ связи, разорвалъ съ того дня, какъ онъ запретилъ мн любить тебя, теперь я презираю его, я заключу тебя въ свои объятія и унесу на край земли, унесу съ тобой дтей твоихъ, по-крайней-мр, дочь твою, и мы будемъ жить въ глуши какой-нибудь пустыни, гд не будутъ доходить до насъ безсмысленные клики общества. Я не могу, подобно Жаку, предложить теб богатое состояніе, но все, чмъ я владю, будетъ принадлежать теб, я однусь въ мужицкое платье и буду работать, чтобъ у дочери твоей было шелковое платьице, и чтобъ теб нечего было длать, какъ только играть съ нею. Участь, какую я предложу теб, не такъ будетъ блестяща, какъ теперешняя твоя участь, но ты увидишь боле любви, боле преданности, чмъ во всхъ дарахъ твоего мужа. Итакъ, ободрись и поспшай въ Сен-Леонъ. Еслибъ не опасался я усилить гнвъ Жака, то посадилъ бы тебя сегодня вечеромъ въ почтовую коляску и проводилъ бы тебя самъ къ мужу, но онъ, можетъ-быть, подумаетъ въ первую минуту, что я этимъ желалъ оскорбить его, я не хочу этого. Явлюсь къ нему и дамъ ему удовлетвореніе, какое онъ захочетъ, онъ справедливо сталъ бы презирать меня, еслибъ я бжалъ въ подобную минуту. Сегодня утромъ вошелъ я въ садикъ твоей матери и видлъ, что она о чемъ-то совтовалась съ Розеттой, прогони отъ себя эту двушку какъ-можно-скоре. И тебя я видлъ, ты была такъ блдна, такъ уныла! Я почувствовалъ вс муки совсти и отчаянія. Я былъ одтъ мужикомъ и продалъ твоему слуг цвты, въ которыхъ ты нашла мою первую записку. Это письмо вручу теб сегодня вечеромъ самъ, въ минуту твоего отъзда, и поду въ двухъ шагахъ отъ тебя. Будь мужественна, Фернанда, люблю тебя всми силами души моей, чмъ боле будемъ мы несчастны, тмъ боле буду любить тебя.

XXIII.

Октавій къ Эрберу.

Мн надо многое разсказать теб. 15 числа вечеромъ, я отправился назадъ въ Дофине съ Фернандою и г-жею де-Трсанъ, мать Фернанды никакъ не подозрвала, что одинъ изъ почтальйоновъ, правившихъ лошадьми, былъ не кто иной, какъ любовникъ, котораго она хотла разлучить съ своею дочерью. Эта г-жа де-Трсанъ, хотя и злая женщина, однакожь очень-благоразумна и осторожна. Она отпустила Розетту и отправила ее въ Парижъ съ довольно-значительною суммою денегъ и рекомендательнымъ письмомъ къ одной знакомой, которая пріищетъ ей выгодное мстечко. Я встртилъ эту субретку въ гостинниц, въ сосдней деревн, гд она садилась въ дилижансъ, мн хотлось ударить ее хлыстомъ, но я сообразилъ, что для пользы Фернанды долженъ сдлать совершенно-противное. Потому, я удвоилъ подарокъ г-жи де-Трсанъ и видлъ, какъ она отправилась въ Парижъ. Тамъ, по-крайней-мр, злой языкъ ея заглушится шумомъ голосовъ, которые носятся надъ бездною, поглощающею все — и проступки и клеветы. Когда Фернанда узжала, я съ удовольствіемъ видлъ, что г-жа Борель представила ей доказательство своей дружбы, которое должно пролить нкоторое утшеніе въ ея разбитое сердце. На первой станціи, я помнялся съ Фернандой взглядомъ, пожалъ ей руку, сунулъ ей въ руку записку, скинулъ съ себя костюмъ почтальйона и цлую ночь скакалъ на почтовой верховой лошади позади ея коляски, на каждой станціи я приближался къ ней и, при таинственномъ свт фонаря, видлъ лучъ надежды и удовольствія въ глазахъ ея. Утромъ, въ то время, когда она завтракала въ какой-нибудь гостинниц, я нанималъ почтовый экипажъ и продолжалъ такимъ-образомъ путешествіе. Кстати, пришли мн поскорй денегъ, если прійдется сдлать какую-нибудь новую экспедицію, я, право, не знаю, какъ извернуться.
Г-жа де-Трсанъ замтила мою физіономію на дорог, но она никогда меня прежде не видывала, и я такъ похожъ былъ на прозжаго купца или приказчика, такъ равнодушнымъ казался и къ ней и къ ея дочери, что она не могла отгадать моего намренія. Я остановился на дорог у възда въ долину Сен-Леогъ, они похали дале, я отослалъ свой экипажъ въ домъ священника, приказавъ почтальйону хать тише, а самъ въ полчаса, ближайшею тропинкой, черезъ лсъ, добрался до замка, вошелъ въ него, никмъ-незамченный, и услся въ гостиной за ширмами, гд иногда кладутъ дтей. Тутъ стояла одна пустая колыбель, сердце мое сжалось, я отгадалъ, что малютка умерла, — и горько заплакалъ, представивъ себ ударъ, ожидавшій мою бдную Фернанду.
Съ четверть часа сидлъ я тутъ пораженный этимъ сцпленіемъ неодолимыхъ несчастій, вдругъ услышалъ шаги и голоса нсколькихъ человкъ: то пришли Жакъ, Фернанда и ея мать.— ‘Гд дочь моя?’ говорила Фернанда мужу: ‘покажи мн дочь мою.’ Звукъ ея голоса раздиралъ душу. Въ голос Жака было что-то странно-жестокое, когда онъ отвчалъ ей вопросомъ: а гд Октавій?… Я тотчасъ всталъ, вышелъ изъ-за ширмъ и сказалъ ршительнымъ тономъ: здсь! Нсколько секундъ онъ былъ неподвиженъ и глядлъ на г-жу де-Трсанъ,— можешь вообразить, какое изумленіе выражалось на лиц ея. ‘Хорошо!’ Это было первое и послднее наше объясненіе.
Фернанду томило двойное безпокойство — узнать, жива ли дочь ея и какъ обойдется со мной Жакъ, блдная, трепещущая, она упала въ кресла и сказала задыхающимся голосомъ: ‘Жакъ, скажи мн, дочь моя умерла? Ты получилъ письмо Бореля?’ — Я не получалъ никакою письма, отвчалъ Жакъ, и пріздъ твой для меня неожиданное счастіе.— Онъ проговорилъ этотъ отвтъ съ такимъ спокойствіемъ, что Фернанда должна была поврить ему. Я бы и самъ дался въ обманъ, еслибъ не зналъ чрезъ Розетту, которой извстны были вс тайны Серизи, что Борель писалъ и все разсказалъ Жаку. Фернанда живо встала, и лучъ радости блеснулъ на лиц ея, но тотчасъ опять опустилась она въ кресла, сказавъ:— ‘И такъ дочь моя умерла!’ — Вижу, сказалъ Жакъ, съ нжностью наклонясь къ ней:— что Борель проговорился, какія причины удерживали меня вдали отъ тебя. Печальное оправданіе приношу я теб, моя бдная Фернанда, но ты пріимешь его, и мы поплачемъ вмст.— Въ эту минуту вошла Сильвія, съ сыномъ Фернанды на рукахъ, она положила его на руки несчастной, покрывая ее поцалуями и слезами. Одинъ! сказала Фернанда, обнимая сына и упала въ обморокъ.
Г-жа де-Трсанъ взяла Жака за руку.— ‘Оставьте дочь мою’ сказала она ему: ‘на попеченіи этихъ двухъ особъ, которыхъ съ удивленіемъ я вижу здсь, и позвольте мн теперь же поговорить съ вами въ другой комнат.’ — Нтъ, отвчалъ Жакъ сухо и гордо:— позвольте мн самому помочь жен моей, потомъ вы скажете все, что вамъ будетъ угодно, въ присутствіи этихъ двухъ особъ.— Фернанда, сказалъ онъ, обращаясь къ жен, начинавшей приходить въ чувство: будь мужественнй, вотъ все, чего я отъ тебя требую въ награду за неизмнную нжность, какую питаю къ теб. Побереги себя для этого малютки, посмотри, какъ онъ улыбается, нашъ бдный единственный сынъ! Ты должна дорожить жизнію, ты еще окружена существами, которыя любятъ тебя, вотъ Сильвія: она ждетъ, чтобъ ты приняла ея ласки, вотъ я, у ногъ твоихъ, заклинаю тебя преодолть свою горесть, а вотъ — и Октавій… Послднее слово онъ произнесъ съ явнымъ усиліемъ. Фернанда бросилась къ нему на руки, на лиц его были дв крупныя слезы и во взгляд, брошенномъ на меня, странная смсь упрека и прощенія. Странный человкъ! Я готовъ былъ кинуться къ ногамъ его…..
Около часа провели мы въ слезахъ. Жакъ былъ такъ добръ и нженъ къ жен, что она успокоилась по-крайней-мр на счетъ одного изъ двухъ несчастій, которыхъ страшилась: она подумала, что онъ еще ничего не знаетъ, и ободрилась до того, что подала мн руку, мн послднему, показавъ тысячу свидтельствъ нжности сыну, мужу, Сильвіи.— ‘Видишь’ сказалъ я ей потихоньку, улучивъ минуту, когда я былъ одинъ подл нея: ‘ты видишь, что не разомъ обрушиваются вс удары, и что я еще у ногъ твоихъ.’ Я встртилъ глаза г-жи де-Трсанъ, которая съ негодованіемъ смотрла на меня. Жакъ вошелъ опять съ Сильвіей, они уговорили Фернанду, чтобъ она немножко подкрпилась пищей, и мы проводили ее къ столу. Завтракъ былъ скученъ и молчаливъ, но попеченія наши, казалось, мало-по-малу возвращали Фернанду къ жизни. Никто не говорилъ съ госпожою де-Трсанъ, которая, казалось, была очень-равнодушна къ несчастію своей дочери, то-и-дло смотрла то на Сильвію, то на меня, и съ иронической вжливостью благодарила насъ за внимательность, какую мы изрдка ей оказывали. Жакъ, съ своей стороны, не оказывалъ ей никакой вжливости. Когда мы воротились въ гостиную, г-жа де-Трсанъ, обратясь къ Жаку, сказала ему дерзкимъ тономъ: ‘такъ вы не хотите объясниться со мной наедин?’ — Не хочу, сударыня, отвчалъ Жакъ.— ‘Фернанда’ сказала она: ‘ты слышишь, какъ въ твоемъ дом обращаются съ твоей матерью, я пріхала сюда, чтобъ защитить тебя, хотла, сколько возможно, помирить тебя съ мужемъ и употребить вжливость и разсудокъ, чтобъ убдить его отказаться отъ своихъ шалостей и простить твои. Но меня обижаютъ, тогда-какъ я еще не сказала ни слова въ твою пользу, теперь ты должна ршать, что мн длать.’ — Прошу васъ, маменька, сказала смущенная и испуганная Фернанда:— отложить до другаго времени всякое объясненіе съ кмъ бы то ни было.— ‘Не-уже-ли ты думаешь, Фернанда’ сказалъ Жакъ: ‘что намъ когда-нибудь понадобится посредникъ, для объясненія другъ съ другомъ? Не-уже-ли ты просила мать хать съ тобой, чтобъ защитить тебя отъ меня?’ — Нтъ, нтъ, никогда! вскричала Фернанда, скрывая свою голову на груди Жака: — не врь этому! все это случилось противъ моего желанія, не слушай, не отвчай… Маменька, сжальтесь надо мною, молчите.— ‘Молчать — было бы низостью съ моей стороны’ возразила г-жа де-Трсанъ: ‘еслибъ то, что я хотла сказать, могло послужить хоть къ чему-нибудь, но я вижу, что это будетъ напрасный трудъ. Если здсь вс довольны, то мн остается только удалиться. Но замть, Фернанда, мы видимся въ послдній разъ, постыдная жизнь, отъ которой я надялась спасти тебя, и въ которую ты хочешь погрузиться еще глубже, запрещаетъ мн имть впредь съ тобой сношенія. Въ глазахъ свта, это значило бы, что я одобряю соблазнительное твое поведеніе и подражаю постыдной снисходительности твоего мужа.’ Фернанда, блдне смерти, упала на софу, проговоривъ: ‘Боже мой, пощади меня!’ Жакъ былъ такъ же блденъ, какъ она, но гнвъ его выражался только въ томъ, что брови его слегка нахмурились, но разсказамъ Фернанды, я зналъ, что это значитъ, но г-жа де-Трсанъ не знала всей важности этой чуть-замтной примты.— ‘Сударыня!’ сказалъ ей Жакъ слегка-измнившимся голосомъ: ‘никто въ свт, кром меня, не иметъ правъ надъ моей женою, вы отказались отъ своихъ правъ, выдавъ ее замужъ. Итакъ, именемъ моей власти, именемъ моей привязанности къ ней, я запрещаю вамъ обращаться къ ней съ упреками и оскорбленіями, которыя въ томъ состояніи, въ какомъ вы ее видите, могутъ быть для нея гибельны. Знаю: для того, чтобъ имть удовольствіе оскорбить меня, вы не подорожите жизнью своей дочери, но если вы сердиты на меня, говорите: я съумю отвчать вамъ, достаточно будетъ сказать, что я васъ знаю!’ — Г-жа де-Трсанъ измнилась въ лиц, но гнвъ, видно, преодоллъ испугъ, который, казалось, возбудила въ ней эта угроза, она встала, взяла Фернанду за руку, и грубо, подтащивъ ее ко мн, почти кинула ее ко мн на колни и сказала: ‘Если ты сама этого хочешь, Фернанда, то оставайся въ тои постыдной жизни, въ которую повергъ тебя мужъ, я не могу поднять униженную душу. Что касается до васъ, сударыня, сказала она Сильвіи:— поздравляю васъ съ тою ролью, которую вы здсь играете, и удивляюсь ловкости, съ какою доставили вы любовника вашей соперниц, а сами заняли ея мсто у мужа. Теперь, я узжаю, я исполнила свою обязанность, я предлагала дочери подпору, которую она должна бы вымаливать, она отвергаетъ ее: да проститъ ее Богъ,— потому-что я ее проклинаю!— Фернанда испустила вопль ужаса. Я невольно прижалъ ее къ груди своей, Сильвія съ холоднымъ презрніемъ сказала г-ж де-Трсанъ, что не понимаетъ ея словъ и не отвчаетъ на загадки. ‘Я объясню теб эту загадку’ сказалъ Жакъ: ‘госпожа эта небогата, и она знаетъ, что на случай вдовства или разлуки съ ея дочерью я обезпечилъ Фернанд значительное состояніе, теперь она старается поссорить насъ, чтобъ дочь, воротясь подъ ея опеку, предоставила въ ея распоряженіе пятьдесятъ тысячъ ливровъ ежегоднаго дохода: вотъ и вся загадка!’ Г-жа де-Трсанъ посинла отъ злости, и такъ-какъ злость удивительно развязываетъ языкъ, то она осыпала Жака и Сильвію такимъ язвительными эпиграммами, что Жакъ вышелъ изъ терпнія и брови его совершенно нахмурились, тогда онъ раскрылъ бумажникъ, показалъ г-ж де-Трсанъ какія-то слова, написанныя на клочк бумаги, какое-то изображеніе, разорванное пополамъ, и сказалъ грознымъ голосомъ: знаете ли вы это! Она сдлала быстрое движеніе, чтобъ вырвать бумагу, и съ замшательствомъ отвчала, что не знаетъ, что это значитъ, но Жакъ, оттолкнувъ ее, снялъ съ шеи Сильвіи снурокъ, который она никогда не снимаетъ, разодралъ мшечекъ изъ чернаго атласа, вынулъ оттуда другую половину изображенія, показалъ ее г-ж де-Трсапъ и тмъ же громовымъ голосымъ, какого я никогда не слыхалъ изъ устъ его, повторилъ: а это знаете! Несчастная женщина чуть не упала въ обморокъ отъ стыда, во скоро оправилась и съ отчаяніемъ вскричала: ‘что жь? это не мшаетъ ей быть вашей любовницей, вдь вы знаете, что она не сестра ваша.’ — Она не сестра теб, Жакъ? сказала Фернанда, которая, подобно намъ, не понимая этой странной и таинственной сцены, подошла къ матери, чтобъ помочь ей.— Нтъ, это его любовница, кричала г-жа де-Трсанъ, стараясь увлечь дочь свою.— Убжимъ изъ этого дома, это домъ разврата, уйдемъ, Фернанда, ты не можешь оставаться подъ тою же кровлею, подъ которой живетъ любовница твоего мужа!— Бдная Фернанда, пораженная столькими ощущеніями, такими нечаянностями, стояла въ нершимости, а мать трясла ее и толкала къ двери. Жакъ освободилъ ее отъ этой пытки, и подведя къ Сильвіи, сказалъ: ‘Если она не сестра мн, то по-крайней-мр теб сестра, обними ее, и забудь мать, которая сама себя погубила.’
Г-жа де-Трсанъ впала въ страшныя конвульсіи. Ее отнесли въ комнату дочери. Фернанда послдовала за нею. Сильвія отправилась туда же, но прежде, чмъ вышла изъ комнаты, она остановилась между Жакомъ и мною, взяла насъ обоихъ за руки и сказала: ‘Жакъ, ты зашелъ слишкомъ-далеко, ты не долженъ былъ говорить этого при Фернанд и при мн. Мн очень-непріятно было узнать, что это мать моя. Я надялась, что женщина, давшая мн жизнь и потомъ бросившая меня на волю судьбы, умерла. Къ-счастію, Фернанда, кажется, не поняла этой сцены и легко будетъ уврить ее, что, назвавъ меня ея сестрой, ты просто указывалъ на дружбу мою къ ней’.— Пусть она думаетъ, что хочетъ, никто здсь не станетъ объяснять ей этихъ жалкихъ тайнъ. Октавій не выскажетъ ихъ.— Тмъ боле, замтилъ я, что я ничего не знаю, и такъ же мало угадываю эти тайны, какъ и Фернанда. Мы разошлись и Сильвія провела остальную часть дня въ комнат г-жи де-Трсанъ. Фернанда, сама будучи больна, принуждена была лечь въ постель, какъ скоро увидла, что мать ея немного успокоилась. Сильвія съ удивительною ревностью ухаживала поочередно то за той, то за другою. Надо сказать правду, великое и благородное созданіе эта Сильвія! Не знаю, что происходило между ею и г-жею де-Трсанъ, по когда на другой день утромъ г-жа де-Трсанъ отправилась, ни съ кмъ не простясь, одна только Сильвія проводила ее до экипажа. Я видлъ ихъ, они проходили по парку, он не могли меня замтить. Г-жа де-Трсанъ казалась убитою и не имла боле силъ для гнва и злости. Прощаясь съ Сильвіей и собираясь ссть въ экипажъ, ожидавшій ее у ршетки, она подала ей руку, потомъ, посл минутной нершимости, рыдая, кинулась въ ея объятія. Я слышалъ, что Сильвія предлагала ей проводить ее хоть до половины дороги до Тильи, чтобъ въ случа нужды оказать ей необходимое пособіе. ‘Нтъ’ сказала г-жа де-Трсанъ: ‘мн тяжело смотрть на тебя, но если я позову тебя въ послдній часъ моей жизни, общай пріхать закрыть мн глаза.’ — Клянусь, отвчала Сильвія:— и клянусь также, что Фернанда никогда не узнаетъ этой тайны.— ‘А тотъ молодой человкъ сохранитъ ее?’ прибавила г-жа де-Трсанъ, говоря обо мн.— Даю вамъ клятву и за него!— ‘Прощай’ сказала г-жа де-Трсанъ: ‘прости меня, я очень несчастна!’ — Я должна вамъ еще передать кое-что, замтила Сильвія:— эти три строчки, которыя показалъ вамъ вчера Жакъ, единственныя доказательства моего происхожденія, вы можете и должны ихъ уничтожить. Вотъ еще половинка образа, другую оставьте мн, я дорожу ею, потому-что она напоминаетъ мн Жака. ‘Доброе, доброе созданіе!’ воскликнула г-жа де-Трсанъ, съ восторгомъ взявъ бумагу, поданную ей Сильвіей. Это было единственнымъ выраженіемъ ея признательности. Въ этомъ дурномъ сердц, радость быть освобожденною отъ опасеній за честь свою, одержала верхъ надъ раскаяніемъ преступной совсти, г-жа де-Трсанъ быстро пошла къ карет.
Сильвія долго неподвижно смотрла въ слдъ за нею, когда она исчезла за ршеткой, Сильвія скрестила руки на груди и едваслышное слово: ‘мать моя!’ замерло на блдныхъ устахъ ея. ‘Объясни мн эту тайну, Сильвія’ сказалъ я, подходя къ ней и съ почтеніемъ цалуя ея руку: ‘какимъ-образомъ эта женщина мать твоя, тогда-какъ ты считала себя сестрой Жака?’ Лицо ея приняло выраженіе необъяснимой задумчивости, и она отвчала мн: ‘На свт только эта женщина можетъ знать, кто былъ мой отецъ, и она этого не знаетъ! Она — мать моя!’ Значитъ, она была любима отцомъ Жака?— ‘Да, но въ то же время у ней былъ другой любовникъ.’ — Но что же было написано на тои бумаг?— ‘Четыре-пять словъ, писанныхъ рукой жакова отца, онъ свидтельствовалъ, что я дочь г-жи де-Трсанъ, но объявлялъ, что не увренъ, онъ ли отецъ мой, и что, по этому сомннію, онъ и не ршился принять на себя моего воспитанія. Отправляя меня въ сиротскій домъ, онъ повсилъ мн на шею образокъ, котораго половинка осталась у меня.’ — Какъ странна судьба твоя, Сильвія! сказалъ я:— недаромъ Богъ одарилъ тебя такимъ великимъ сердцемъ.— ‘Горести ничего не значатъ’, отвчала она, сдлавъ жестъ, какъ-будто желая удалить мысль о себ: ‘мучатъ меня ваши горести, горести Фернанды, особенно Жака’.— А не-уже-ли мои горести не трогаютъ тебя?— ‘О теб я жалю боле всхъ’, сказала она: ‘потому-что ты всхъ слабе. Впрочемъ, одно обстоятельство миритъ меня съ тобой, это то, что ты сюда пріхалъ: тутъ виднъ мужчина!’ Я хотлъ объясниться съ ней на-счетъ нашихъ общихъ длъ, я чувствовалъ въ себ въ эту минуту темное расположеніе къ довренности и движеніе, какого, можетъ-быть, не найду въ другой разъ въ своемъ сердц. Я видлъ ея благородный поступокъ, и готовъ былъ открыть ей всю свою душу, но она наказала меня за прежнюю недоврчивость, закрывъ мн доступъ къ душ своей. ‘Это дла Жака’ сказала она: — ‘и я не знаю, что онъ дуаетъ. Ты долженъ подождать, пока онъ на что-нибудь ршится, будь увренъ, что онъ знаетъ все, но теперь, его первая и единственная забота — успокоить и утшить Фернанду.’
Она оставила меня и одна пошла по другой алле парка. Я пошелъ справиться о здоровь Фернанды, Жакъ былъ въ ея спальн и читалъ, она спала. Что за странное положеніе мое, Эрберъ! Вести себя съ этими людьми такъ же, какъ прежде, тогда-какъ произошли между нами такія вещи, которыя должны бы были поставить намъ вчную преграду другъ отъ друга. Понимаешь ли, сколько надо мн мужества, чтобъ постучаться въ дверь, которую отворяетъ Жакъ, и сколько я страдаю, когда онъ уходитъ, говоря мн съ необыкновеннымъ своимъ спокойствіемъ: ‘постарайтесь убдить ее, чтобъ она жила’. Что такое скрываетъ въ себ безстрастное великодушіе этого человка? Въ порыв ли высокой любви жертвуетъ онъ такимъ образомъ и своею ненавистью ко мн и своими страданіями? Бываютъ минуты, когда я именно такъ думаю, и однакожь это такъ противорчитъ человческой природ, что не могу искренно врить тому. Еслибъ онъ не представилъ такихъ доказательствъ своей храбрости и презрнія къ жизни, какихъ я, можетъ-быть, никогда не буду имть случая представить, то можно было бы подумать, что онъ боится драться со мной, но я видлъ его въ-теченіи цлаго года почти каждый день, я знаю чрезъ Сильвію всю его жизнь, и для меня такое объясненіе не иметъ никакого смысла. Я долженъ остановиться на томъ мнніи, что сердце его добро, но не пламенно, привязанности благородны, но не страстны. Онъ принялъ на себя, какъ и вс люди, роль, которую и разъигрываетъ съ ршительною твердостію, онъ взялъ себ за образецъ какого-нибудь героя древности, и такъ вошелъ въ свою роль, что самъ сдлался древнимъ героемъ, въ одно и то же время смшнымъ и удивительнымъ въ настоящемъ вид. Далеко ли пойдетъ это странное великодушіе? Дожидается ли онъ выздоровленія жены, чтобъ разорвать связь съ ней или потребовать у меня удовлетворенія? Онъ, кажется, и смущенъ и доволенъ отважностію моего поведенія, и иногда смотритъ на меня глазами, въ которыхъ блеститъ жажда крови. Таитъ ли онъ до поры до времени месть свою или силится задушить ее? Подожду. Три дня мы все въ одинакомъ положеніи. Фернанда серьзно больна, и еще ни одной ночи не провели мы спокойно. Жакъ и Сильвія позволили мн проводить съ ними ночи въ спальн ея, что бы ни было въ глубин ихъ души, благодарю ихъ за то отъ всего моего сердца. Надюсь, Фернанда скоро выздороветъ, ея молодость, крпкое тлосложеніе и стараніе Жака и Сильвіи удалить отъ нея всякую мысль о новомъ огорченіи, врно, сдлаютъ боле, чмъ пособія опытнаго врача, который приглашенъ былъ для дочери и остался для нея. Прощай, мой другъ. Сожги это письмо, въ немъ заключается тайна, я поклялся хранить ее и думаю, не нарушилъ клятвы, пересказавъ тайну другому я.

XXIV.

Жакъ къ Борелю.

Благодарю тебя, старый товарищъ, за письмо и за превосходныя дружескія намренія. Знаю, ты охотно сталъ бы драться, чтобъ защитить отъ оскорбленія жену мою и даже чтобъ оказать мн малйшую услугу. Надюсь, ты увренъ въ такой же преданности съ моей стороны и если прійдется теб обратиться зачмъ-нибудь къ дружб, то ты не обратишься ни къ кому, кром меня. Поблагодари также добрую твою Эжени за попеченія ея о Фернанд и попроси ее, если она будетъ писать къ ней, не упоминать, что я получилъ отъ тебя письмо, въ которомъ ты увдомилъ меня обо всемъ, что было. Прощай, мой добрый другъ, я твой, на жизнь и на смерть.

XXV.

Жакъ къ Октавію.

Хочу избавить насъ отъ непріятнаго и затруднительнаго объясненія на словахъ, скоре и хладнокровне объяснимся мы на бумаг. Я долженъ предложить вамъ нсколько вопросовъ, и надюсь, вы не будете оспоривать у меня права спросить васъ о нкоторыхъ вещахъ, которыя интересуютъ меня по-крайней-мр столько же, сколько и васъ.
1) Не думаете ли вы, что я не знаю, что было между вами и особой, которую нтъ надобности называть по имени?
2) Съ какимъ намреніемъ воротились вы сюда, на-дняхъ, въ одно время съ этой особой и явились ко мн съ такою смлостью?
3) Питаете ли вы къ этой особ истинную привязанность? Взяли ль бы вы ее на свое попеченіе и обязались ли бы посвятить ей всю свою жизнь, еслибъ мужъ покинулъ ее?
Отвчайте на эти три вопроса, и если уважаете спокойствіе и жизнь этой особы, храните отъ нея въ тайн содержаніе этого письма: нарушивъ тайну, вы сдлаете невозможными спасеніе и будущее счастіе ея.

XXVI.

Октавій къ Жаку.

Я буду отвчать на ваши вопросы съ откровенностью и доврчивостью человка, увреннаго въ самомъ-себ:
Первое. Оставляя Турень, я зналъ, что вамъ извстно, что произошло между ею и мною.
Второе. Я явился сюда, чтобъ предложить вамъ жизнь мою, этою жертвой хочу я загладить нанесенную вамъ обиду. Если вы будете великодушны къ ней,— грудь моя открыта, руки безоружны,— прошу васъ, пронзите эту грудь пулей или шпагой, но если вы думаете мстить ей, мы поспоримъ за жизнь, и я постараюсь убить васъ.
Третье. Привязанность моя къ ней такъ глубока и истинна, что если смерть или ненависть заставитъ васъ ее покинуть, я клянусь посвятить ей всю жизнь мою и загладить, сколько возможно, зло, которое ей сдлалъ.
Прощайте, Жакъ. Я несчастливъ, но не могу разсказать вамъ страданій, которыхъ вы причиною, если вы хотите отмстить мн, должны желать найдти меня на ногахъ. Съ моей стороны было бы низко умолять васъ, и безразсудно было бы пренебрегать вашимъ мужествомъ, но я долженъ ждать васъ,— и жду. Ршайтесь.

XXVII.

Октавій къ Эрберу.

Жакъ ухалъ, куда и на долго ли? возвратится ли онъ когда-нибудь? Все это для меня еще тайна, у этого человка страсть быть неразгаданнымъ. Двадцать ударовъ шпаги для меня легче этого презрительнаго молчанія. И въ чемъ же могу я обвинять его? Поведеніе его въ-отношеніи къ своей жен до-сихъ-поръ благородно, но сожалніе ко мн унижаетъ меня, онъ медлитъ мщеніемъ, и это истощаетъ мое терпніе. Нельзя назвать жизнью этой сомнительности настоящаго, неизвстности будущаго.
Я послалъ теб копію съ записки, написанной имъ ко мн изъ Сен-Леона и съ отвта, посланнаго мною изъ дома священника.

XXVIII и XXIX.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXX.

Сильвія къ Жаку.

Боже мой! Зачмъ ты въ Тур? Это ужасаетъ меня. Ужь не задумалъ ли ты отмстить клеветы, которыя на насъ распространяютъ? Я подумала бы это, еслибъ знала тебя меньше. А между-тмъ, сколько ни знаю, какъ ты ненавидишь дуэли, все боюсь, не попался ли ты въ исторію этого рода, не въ первый разъ счелъ бы ты себя принужденнымъ отступить отъ своихъ правилъ и пуститься на дло, несродное съ твоимъ характеромъ. Въ настоящемъ случа, я, впрочемъ, не вижу необходимости ставить жизнь противъ жизни другаго. Разв это исправило бы зло, нанесенное Фернанд? Другой отвчалъ бы, что долженъ отмстить за свое личное оскорбленіе, но ты разв способенъ изъ личной мести свершить дло, на которое смотришь, какъ на преступленіе? Ты разсказывалъ мн о своей первой дуели, именно съ этимъ Лорреномъ: ты и тогда соглашался съ подобнымъ образомъ мыслей, но дло было неизбжно — вы каждый день были вмст на глазахъ цлаго общества, и оба были военные. Для кого изъ васъ было важно, днемъ ли раньше или позже уничтожитъ васъ ядро или шпага? что значила для васъ жизнь въ то время? Теперь, когда положеніе твое совсмъ-другое, возможно ли, чтобъ ты сдлалъ эту поздку съ цлью смыть клевету, которая до тебя не досягаетъ, и отмстить за обиды, которыя смютъ наносить теб только издали? Напрасно стараешься ты доказать мн, что жизнь твоя отнын никому не нужна, ты ошибаешься. О! не падай такъ духомъ! Это разсчетъ лности, желающей сложить руки, уврить себя, что дло кончено. Зачмъ осуждаешь ты своего сына съ такимъ отчаяніемъ? Не говорилъ ли теб докторъ, что природа совершаетъ чудеса мимо всхъ разсчетовъ науки, и что, при постоянномъ присмотръ и строгомъ образ жизни, сынъ твой можетъ укрпиться? Я въ точности наблюдаю за діэтой, и вотъ ужь нсколько дней нашъ милый малютка дйствительно-здоровъ. Если я умру, кто будетъ за нимъ смотрть? Фернанда не знаетъ его болзни, и, кром того, ея заботливость почти-всегда не въ-попадъ. Что же обязываетъ меня къ жизни, если ты такъ легко отъ нея отказываешься? Или ты думаешь, что жизнь, которую ты оставляешь мн, прекрасна?
А Фернанда — разв она не иметъ уже въ теб нужды? Что можемъ мы знать объ Октавіи, когда онъ самъ ничего о себ не знаетъ, и хвалится тмъ, что не можетъ противиться ни одной изъ своихъ прихотей? Онъ говоритъ, что увренъ въ вчной любви къ Фернанд, можетъ-быть, это правда, можетъ-быть и нтъ. Онъ велъ себя хорошо съ-тхъ-поръ, какъ окомпрометтировалъ ее, но такому ли человку быть твоимъ наслдникомъ и наполнить сердце, въ которомъ ты царствовалъ? Можетъ ли она любить его долго? Не прійдется ли когда-нибудь освободить ее отъ него?
Ты хочешь, чтобъ я говорила теб о нихъ всю истину, и я чувствую, что должна это длать. Въ эту минуту, они счастливы, они любятъ другъ друга страстно, они слпы, глухи, безчувственны, съ Фернандой бываютъ минуты пробужденія и отчаянія, на Октавія находитъ иногда страхъ и тревога неизвстности, но они не могутъ противиться увлекающему ихъ потоку. Октавій старается успокоить свою совсть, унижая твои достоинства, онъ не сметъ сомнваться въ нихъ, но старается изъяснять ихъ изъ побужденій, которыя уменьшаютъ ихъ цну. Чтобъ избавиться отъ удивленія къ теб, и утшиться въ томъ, что онъ не такъ великъ, какъ ты, онъ старается подрыть пьедесталъ, на которомъ ты достоинъ возвышаться. Ты отгадалъ: онъ отрицаетъ въ теб страсти, чтобъ отрицать жертву. Фернанда защищаетъ тебя сильне, нежели ты думаешь, и благоговніе ея къ теб противостоитъ всмъ покушеніямъ, она говоритъ, что ты любишь ее до слпоты, и что въ этомъ ты великъ, она плачетъ при этомъ такъ горько, что я принуждена утшать и возвышать ее въ собственныхъ ея глазахъ. Бдная сестра! Бываютъ минуты, когда я на нее сердита за сдланное теб зло, когда вижу лицо ея яснымъ и руку въ рук Октавія, я бгу, прячусь въ чащ лса, или иду плакать у колыбели твоего сына, чтобъ дать волю своему негодованію, не заставляя ихъ страдать. Но когда я вижу, что ее терзаютъ угрызенія совсти, мн жаль ея, и я страдаю вмст съ нею. Я согласна съ тобою, что приключеніе ея не такъ важно, какъ угодно будетъ считать его щекотливости многихъ женщинъ, вижу, что это не лишило ея дружбы г-жи Борель, женщины, какъ кажется, великодушной и чувствительной. Жизнь ея могла бы еще быть прекрасною, еслибъ Октавій хотлъ этого, я уврена, что она обратилась бы опять къ теб, еслибъ имла причины на него жаловаться, или еслибъ онъ вдохнулъ въ нее смлость, которой, напротивъ того, старается лишить ее. Можетъ ли она краснть, получивъ прощеніе отъ души столь благородной, какъ твоя? И разв для тебя было бы страданіемъ простить ее? О! какъ ты еще ее любишь, и что это за любовь! Среди этого океана страданій, ты только заботишься о томъ, какъ бы не допустить ея и до сотой доли твоихъ мученій.
Странно: г-жа де-Трсанъ прислала мн нсколько сотъ франковъ, ты можешь себ вообразить, что я отказалась отъ нихъ не по незначительности подарка, — я знаю, что она небогата, и что этотъ подарокъ щедръ въ сравненіи съ ея средствами. Но я удивляюсь, что она вздумала такимъ образомъ заглаживать вину свою, съ младенчества кинувъ меня на произволъ судьбы. Это похоже на насмшку. Впрочемъ, я благодарила ее и сказала, что отказываюсь, потому-что не имю въ нихъ нужды. Можетъ-быть, мн слдовало бы быть признательною къ ея намренію, но я не могу, — я никогда не прощу ей, что она родила меня.

XXXI.
Жакъ къ Сильвіи.

Что сказать теб? Этотъ Лорренъ былъ злой человкъ, и я убилъ его. Онъ стрлялъ по мн первый, — я вызвалъ его, — и онъ промахнулся, я зналъ, что мн стоитъ только захотть убить его, и я захотлъ. Сдлалъ ли я преступленіе? Конечно. Но что нужды? Въ эту минуту, я не понимаю, что такое угрызеніе совсти. Есть много другаго, что кипитъ во мн и выводитъ меня изъ себя! Богъ проститъ мн. Это не я дйствую: Жакъ умеръ, существо, послдовавшее ему — несчастный… Я могъ бы быть добрымъ, еслибъ судьба моя гармонировала съ моими чувствами, но все рушилось, все бжитъ меня, физическій человкъ беретъ верхъ, а у этого человка, какъ и у всхъ прочихъ, инстинктъ, тигра. Я чувствовалъ, какъ сжигаетъ меня жажда крови, это убійство нсколько облегчило меня. Умирая, несчастный сказалъ мн: ‘Жакъ, мн было предназначено умереть отъ твоей руки, безъ этого ты не изувчилъ бы меня за каррикатуру, и не убилъ бы теперь за то, что ты…’ И онъ умеръ, произнося эту грубость, которая какъ-будто утшала его. Долго стоялъ я недвижный и смотрлъ на выраженіе ироніи, замершее на лиц трупа, неподвижные глаза его, казалось, говорили мн, что онъ меня не боится, и улыбка какъ-будто отрицала мое мщеніе. Мн хотлось бы убить его въ другой разъ… Надо убить другаго, все равно кого бы то ни было, это меня облегчаетъ и полезно Фернанд: ничто не возстановляетъ женщину такъ, какъ месть за нанесенныя ей оскорбленія. Здсь говорятъ, что я дуракъ. Пусть говорятъ! Не скажутъ по-крайней-мр, что я переношу неврность жены потому, что не умю драться. Скажутъ, что я отъ страсти къ ней сошелъ съ ума? Что же! по-крайней-мр заключатъ, что женщина достойна любви, если владычествуетъ такъ сильно надъ мужемъ, котораго уже не любитъ. Другія женщипы позавидуютъ трону, на который я возведу ее въ моемъ безуміи, и Октавій позавидуетъ на минуту моей роли, только я имю право драться за нее, и онъ принужденъ предоставить мн исправленіе зла, причиненнаго имъ.
Прощай. Не безпокойся обо мн, я буду жить. Чувствую, что таково предназначеніе мое, и что въ эту минуту тло мое недоступно ранамъ. Есть невидимая рука: она охраняетъ меня и предоставляетъ себ поразить меня. Нтъ, жизнь моя не въ людской власти, внутреннее убжденіе говоритъ мн это, я пожертвовалъ ею, и для меня совершенно все равно, потеряю ли я ее, или сохраню. Ангелъ-хранитель Фернанды со мною, онъ разсказываетъ мн о ней во время сна, онъ распростираетъ надо мною крылья, когда я бьюсь за нее, когда я не буду боле нуженъ никому,— онъ оставитъ меня. Я сдлалъ въ Париж духовное завщаніе: въ случа смерти моего сына оставляю дв трети своего имнія жен, а остальное теб. Но не бойся ничего, часъ мой еще не насталъ.

XXXII.
Борель къ капитану Жану.

Серизи.

Любезный товарищъ, ты долженъ сейчасъ же явиться въ Туръ и замнить меня при Жак, который стрляется сегодня же вечеромъ. Я не могу ни быть у него секундантомъ, ни даже похать передать теб мою должность: у меня опять припадокъ подагры, и такой жестокій, что мн невозможно прохать и одного лье въ карет. Жакъ только-что присылалъ за мною, отправляйся сейчасъ, извини меня передъ нимъ и предложи свои услуги, въ этихъ длахъ не откладываютъ. Постараюсь въ двухъ словахъ разсказать теб дло. Едва успвъ отдохнуть отъ вчерашняго убіенія Лоррена, которому да проститъ Богъ! Жакъ отправился въ кофейню, какъ ни въ чемъ не бывалъ. Съ видомъ ледянаго равнодушія, который, какъ теб извстно, онъ принимаетъ, когда сердитъ, онъ закурилъ трубку и пилъ кофе въ присутствіи боле сотни старыхъ и молодыхъ рубакъ, которые смотрли на него, какъ ты можешь себ представить, не безъ любопытства. Молодые офицеры, съигравшіе съ любовникомъ жены его извстную теб штуку, разсудили, что присутствіе и видъ его оскорбляетъ ихъ, или по-краиней-мр вызываетъ на что-нибудь. Они громко заговорили объ обманутыхъ мужьяхъ вообще, и за столомъ возл него повторяли слово, которое никакъ не могло быть пріятно для слуха. Онъ оставался равнодушенъ, и они начали говорить объ его жен ясне и кончили такимъ яснымъ описаніемъ ея, что Жакъ всталъ и сказалъ: ‘вы лжете’, голосомъ, какимъ онъ сказалъ бы: ‘я къ вашимъ услугамъ’. Двое изъ этихъ господъ, говорившіе послдніе, встали и спросили, къ кому относятся слова его. ‘Къ обоимъ’ отвчалъ Жакъ: ‘и кому первому угодно будетъ объясниться со мною, пусть скажетъ.’ — Я, Филиппъ Мункъ, отвчалъ одинъ изъ нихъ:— завтра, въ которомъ часу вамъ угодно.— ‘Нтъ’ возразилъ Жакъ: ‘не угодно ли сегодня ввечеру? васъ двое, и я долженъ успть объясниться завтра и съ ними прежде, чмъ помшаетъ мн полиція.’ — Правда, сказалъ Мункъ:— такъ сегодня въ шесть часовъ, на сабляхъ. ‘Извольте, на сабляхъ’ отвчалъ Жакъ.— Ты видишь, что этого дла уладить нельзя. Черезъ два часа посл этого, я получилъ отъ него записку, въ которой онъ проситъ меня опять быть свидтелемъ, но именно вчера, во время дла съ Лорреномъ, схватилъ я подагру, и былъ, можетъ-быть, тронутъ, видя смерть этого бдняги. Потеря невелика, но это уже давно у насъ затвалось, и мы уже не въ тхъ мстахъ, когда товарищъ падалъ, бывало, какъ орхъ съ дерева. Жакъ — удивительный человкъ, и это доказываетъ, что человкъ измняется только снаружи: дерево обновляетъ только кору: Жакъ теперь тотъ же, какимъ мы его знали двадцать лтъ назадъ. Теперь уже не скажутъ: посмотрите, что длается изъ этихъ старыхъ солдатъ, какъ командуютъ ими ихъ жены! Вотъ человкъ, который дрался за каррикатуру и который молча допускаетъ себя обезчестить! Да! я самъ говорилъ это, и положеніе его занимало меня до такой степени, что третьяго-дня, за часъ до того, какъ я узналъ, что онъ здсь, я видлъ его во сн и проснулся, какъ говоритъ жена моя, крича: ‘Жакъ! Жакъ! До чего ты дошелъ!’ Но человкъ съ сердцемъ не потеряется. Будемъ надяться, что начавъ съ этого, онъ кончитъ убіеніемъ любовника жены своей, дай ему почувствовать, что онъ долженъ это сдлать, что безъ этого все, что онъ теперь ни длаетъ, ни къ чему не служитъ. Спши! Префектъ славный малой, который смотритъ на дуэли сквозь пальцы, однакоже три дла въ три дня — это больше, чмъ можетъ стерпть начальство, и легко можетъ случиться, что Жака арестуютъ посл второй дуэли. Ему надо поторопиться. Напиши мн съ нарочнымъ сегодня же вечеромъ, чмъ кончится дло съ Мункомъ. Я готовъ взбситься, что меня тамъ не будетъ, мн легче потерять руку, чмъ узнать, что Жакъ не явился на вызовъ.

XXXIII.
Капитанъ Жанъ къ Борелю.

Туръ.

Жакъ раздлался съ своими противниками, не получивъ ни царапины, онъ счастливъ въ игр, какъ вс, которые ею пренебрегаютъ. Г. Мункъ получилъ ударъ поперегъ лица, носъ его разсченъ надвое, и это врно мучитъ его. Это не возвратитъ чести никому изъ мужей, но можетъ утшить многихъ и предохранить другихъ. Теперь однимъ красивымъ молодцомъ меньше. Красавица будетъ плакать и начнетъ искать ему преемника, другой молодой человкъ не позаботился требовать удовлетворенія у Жака. Это цыпленокъ лтъ девятнадцати, одинъ онъ у родителей, матушкинъ сынокъ, и т. д. Секунданты выказали сильное желанія уладить это дло, мы согласились сказать, что очень жалемъ о намреніи своемъ изобличить ложь, если правда, что не имли намренія насъ разсердить. Увряли, что вовсе не было этой цли. Это можетъ повредить мальчику, но я понимаю, что игра была слишкомъ-неровна между имъ и Жакомъ. Намъ было очень-трудно уговорить Жака, желчь въ немъ дьявольски разъигралась, и онъ утишился только посл зрлаго разсужденія. Знаешь ли, что нашему молодцу не дурно? Вотъ что называется не уступать, и правъ ли онъ, нтъ ли, что рубитъ вправо, а не влво, — душа радуется, видя, какъ старый солдатъ проучиваетъ молодую армію. Впрочемъ, онъ не въ дух, для тхъ, которые его знаютъ, ясно, что онъ жаждетъ крови еще многихъ. Не знаю, что онъ намренъ длать, когда онъ благодарилъ меня за то, что я былъ у него свидтелемъ, я сказалъ ему: ‘Я желалъ бы быть свидтелемъ и въ четвертой разъ, и охотно готовъ отправиться для этого съ тобою въ дорогу. Теперь ты свободенъ: не пріймешься ли за кого слдуетъ?’ Онъ отвчалъ мн: Если тебя спросятъ объ этомъ, скажи, что ты ничего не знаешь.— ‘Разв ты сердитъ и на старыхъ служакъ?’ спросилъ я.— Въ отвтъ на это, онъ обнялъ меня, и просилъ уврить тебя въ его дружб. Теперь онъ, вроятно, ухалъ, потому-что префектъ приказалъ сказать ему стороною, что будетъ принужденъ арестовать его, если онъ не удалится какъ-можно-скоре. Я оставилъ его за укладываніемъ чемодана и возвратился въ свой насстъ, гд жду тебя къ завтраку, какъ-скоро подагра позволитъ теб явиться, а между-тмъ прійду выкурить трубку и побесдовать обо всемъ этомъ съ тобою. Многое можно сказать за и противъ Жака, онъ чудакъ, но славно отстрливается.

XXXIV.

Жакъ къ Сильвіи.

Аоста.

Ты, конечно, получила уже письмо, посланное мною изъ Клермона, въ немъ извщалъ я тебя, что окончилъ три дуэли, не получивъ ни царапины, и что тло мое такъ же здорово, какъ больна душа: это худшее, что только можетъ сообщить о себ человкъ. Тло, упорно живущее и сильно питающее страданія души, печальный подарокъ неба. Но я теб не сказалъ, что былъ въ двухъ шагахъ и не видлъ тебя. Въ двадцатый разъ халъ я по ліонской дорог и въ первый разъ прохалъ мимо моей милой долины, не постивъ ея. Было шесть часовъ утра, когда я достигъ вершины Сен-Жана, и кучеръ, знавшій меня, поворотилъ уже было къ създу,— но я приказалъ продолжать путь къ югу. Свсившись въ окно, я долго смотрлъ на этотъ прекрасный уголокъ, который, можетъ-быть, не увижу больше, на вс эти дорожки, по которымъ такъ часто ходили мы вмст, но долго не ршался я взглянуть на свой домъ, наконецъ, когда почти онъ уже скрылся за Маріонскимъ-Лсомъ, я веллъ остановиться, и вышелъ на возвышенность за дорогой, чтобъ взглянуть на него свободно и упиться своею грустію. Восходящее солнце играло на твоихъ окнахъ, не-уже-ли ты уже не спала? Ставни Фернанды были заперты… Этотъ домъ, эти сады, эта долина пробуждали во мн какую-то ненависть, я убилъ одного и изуродовалъ другаго единственно для того, чтобъ удовлетворить своему оскорбленному тщеславію, и принужденъ былъ спокойно смотрть на кровлю, осняющую мое отчаяніе и стыдъ мой!
У меня были странные разговоры съ Борелемъ, нсколько другихъ старыхъ армейскихъ пріятелей ловко старались завлечь меня и заставить говорить, я отвчалъ имъ уклончиво и даже грубо: я ужасаюсь ихъ дружбы, какъ и всего прочаго. Однакожь, я не могъ не говорить съ Борелемъ, потому-что за глупыми системами его все-таки скрывается какой-то здравый естественный смыслъ, понимающій иногда дло, и въ брани, на которую онъ для меня такъ щедръ, видна истинная преданность. Онъ былъ такъ дурно расположенъ къ Фернанд, что я больше всего почувствовалъ необходимость оправдать ее. Мы провели вмст два дня въ Тур. Онъ безпрестанно длалъ мн выговоры, я слушалъ однимъ ухомъ и искалъ случая подраться съ Лорреномъ. У насъ было много безполезныхъ разсужденій: онъ хотлъ доказать мн, что я не могу уже любить жены своей, а я старался дать уразумть ему, что мн невозможно не любить ея и теперь. Онъ окончилъ свои проповди вопросомъ: къ чему служитъ мое поведеніе и не думаю ли я быть образцомъ и типомъ для великодушныхъ мужей? Я отвчалъ на это, смясь, что не имю претензіи даже и на подражаніе любовникамъ. Тяжелая заботливость его не избавила меня, впрочемъ, ни отъ одного изъ тхъ щелчковъ, которые достаются на долю убитой души въ-слдствіе несчастія. Изъ всхъ людей, которыхъ я зналъ, не было ни одного, ни друга, ни недруга, ни равнодушнаго, который не далъ бы мн толчка, чтобъ свалить въ могилу.
Мн стоило много труда успокоить взволнованную кровь свою, я бросился бы къ жерлу пушки, съ увренностью, что замню ей ядро, на смерть другимъ. Этотъ родъ врованія въ предопредленіе сдлалъ бы изъ меня героя или тигра, смотря по разниц одного волоска въ тяжести обстоятельствъ, въ которыхъ я находился. Я готовъ былъ убить мальчика девятнадцати лтъ за одно слово, и потомъ простилъ его, получивъ таинственную записку отъ женщины, умолявшей пощадить жизнь его и отказаться отъ мщенія. Это было посланіе высокое по чувству и выраженію. Сначала я подумалъ, что его писала мать, и я готовъ былъ съ теплымъ чувствомъ исполнить ея просьбу, но прочитывая во второй разъ, замтилъ, что оно прислано отъ любовницы. Она умоляла меня не отнимать у нея счастіе… Счастіе! Это слово привело меня въ ярость! Увы, моя бдная Сильвія! Я потерялся, я хотлъ убить всхъ, кто несчастенъ меньше меня, я упорствовалъ въ томъ, чтобъ заставить драться этого юношу, мн казалось, что я повинуюсь вліянію какой-то безпощадной десницы и исполняю ужасное сновидніе. Капитанъ Жанъ, одинъ изъ моихъ секундантовъ, говорилъ мн долго, и я не могъ ничего понять. Наконецъ, ему удалось заставить меня услышать одно слово: А! такъ ты хочешь рзать сегодня! Это слово рзать пало на распаленную грудь мою, какъ капля холодной воды, я какъ-будто пробудился отъ сна,— я длалъ все, чего онъ хотлъ, не слушая даже, въ какихъ выраженіяхъ улаживали дло, касающееся моей чести. Но къ чему уже было производить эффектъ храбростью. Сначала, мн казалось, что я хотлъ освободиться отъ упрека въ низкомъ малодушіи, и что этому чувству оскорбленной гордости принесъ бы все въ жертву, но это былъ только предлогъ, подъ которымъ увлекало меня мое отчаяніе: у меня былъ просто припадокъ ярости, когда онъ прошелъ, я снова впалъ въ апатію, какъ падаетъ бшеный безумецъ въ изнеможеніи посл кризиса на свою соломенную постель и глупо смотритъ вокругъ себя. Ко мн подвели противника, чтобъ мы, какъ водится, пожали другъ другу руки, но въ-продолженіи каждой минуты въ голов моей протекали такіе вка, что я повиновался машинально и съ удивленіемъ. Я не помнилъ, чтобъ когда-нибудь видлъ его, я былъ уже за сто лтъ отъ того, что за минуту произошло во мн, я вступилъ въ ничтожество души — отнын единственное убжище мое въ этой жизни.
И такъ, я успокоился — да проститъ мн Богъ, за какую цну! Это зависло не отъ меня: существо мое было измнено безъ вдома моей воли. О! этотъ гнвъ былъ ужасенъ! Но мн было отъ него легче, какъ эпилептику отъ конвульсій и стоновъ. Я теперь тяжеле горы, холодне ледника, я смотрю на жизнь свою съ ужасающимъ хладнокровіемъ…
Другой, конечно, не выдержалъ бы судьбы моей, только я въ цломъ мір имю довольно силы докончить такую жизнь, не умерши отъ истощенія или не наложивъ на себя рукъ въ туман безумія. И, однакожь, я все это пережилъ, и вотъ я снова здсь! Все, что было во мн молодаго, великодушнаго, чувствительнаго, ничего этого уже нтъ. Но тло мое живо, и печальный разсудокъ мой спокойно созерцаетъ развалины всхъ своихъ мечтаніи. Будь проклята эта правильная и прочная организація, которую не могутъ сломать событія! Горькій даръ!
Сегодня утромъ я проходилъ мимо загороднаго дома, который выстроенъ у подошвы горъ ради красоты окрестной природы и брошенъ по причин суровости климата. Я остановился, чтобъ войдти въ ограду, меня привлекли къ себ печаль и разрушеніе, царствовавшія въ этомъ мст. Я пробылъ здсь два часа, погруженный въ мысли о своемъ гор и одиночеств. И ты также, старый Жакъ, ты былъ чистымъ и крпкимъ мраморомъ, и вышелъ изъ рукъ Творца гордъ и незапятнанъ, какъ новая статуя выходитъ изъ мастерской художника и возвышается на пьедестал въ гордой поз, и вотъ ты сталъ теперь одною изъ этихъ истертыхъ, изъденныхъ временемъ аллегорій, которыя торчатъ еще по запустлымъ садамъ, ты прекрасно украшаешь собою пустыню, чего же скучаешь ты, какъ-будто въ одиночеств? Время тянется для тебя слишкомъ-долго, зима для тебя сурова, теб пора пасть въ прахъ и не возвышать уже къ небу чела, нкогда прекраснаго, а теперь обезображеннаго втромъ, обросшаго на сыромъ воздух чернымъ мхомъ, какъ траурнымъ флромъ. Столько бурь уничтожили блескъ твой, что прохожій уже не различитъ подъ печальнымъ покровомъ, изъ чего ты сдланъ — изъ мрамора или изъ глины. Оставайся, оставайся въ своемъ ничтожеств и не считай боле дней: ты просуществуешь еще, можетъ-быть, долго, жалкій камень! Ты хвалился своею недоступностью: теперь ты завидуешь изсохшей втк, погибающей отъ дуновенія бури. Но морозъ проникаетъ и въ мраморъ: холодъ истребитъ тебя,— уповай на него.

XXXV.

Октавій къ Эрберу.

Не смотря на гнвъ однихъ, на раскаяніе другихъ, на неизвстность, которая волнуетъ духъ мой посреди всего этого, не могу не быть счастливъ, любезный Эрберъ, сердце мое полно любви, и участь моя опредлена. Я прикованъ къ Фернанд любовью неизмнною, не сомнвайся въ этомъ: я не непостояненъ. Меня можно оттолкнуть. Если женщина, которую я люблю, упорно меня отталкиваетъ, она можетъ кончить тмъ, что опротиветъ мн, во другая женщина не отвлечетъ меня, пока она сама ко мн привязана. Не смотря на страшную разницу въ нашихъ характерахъ, я долго любилъ Сильвію и долго еще боролся съ ея презрніемъ, когда она уже не любила меня. Фернанда женщина совсмъ другаго рода. Она именно рождена для меня, самые недостатки ея какъ-будто придуманы, чтобъ скрпить союзъ нашъ и сдлать взаимность необходимого. Не знаю, преступенъ ли я въ такой степени, какъ старается уврить меня Сильвія, но я не могу не чувствовать, что люблю и блаженствую. Любовь — эгоистъ, слпая и веселая, возсдаетъ она на развалинахъ міра и млетъ отъ удовольствія на костяхъ, какъ за цвтахъ. Я принесъ въ жертву печаль другаго, какъ приносилъ собственную свою жизнь. Фернанда доврилась мн, я поклялся любить ее, жить и умереть для нея, я знаю только это,— все остальное мн чуждо. Онъ начинаетъ поэтизировать горесть свою, онъ вполовину исцленъ. Онъ дрался храбро, и хорошо сдлалъ. Я поступилъ бы также на его мст, и предупредилъ бы его, еслибъ имлъ на это право. Онъ просилъ скрыть эти происшествія отъ жены его: онъ можетъ быть спокоенъ, я беру это на себя. Мн вовсе не хочется, чтобъ она опять заболла, и я берегу ее, какъ свою собственность отнын и вовки. Вчера на почт нашелъ я къ ней письмо отъ Клеменсы. Зная очень-хорошо почеркъ, я безъ церемоній открылъ посланіе и нашелъ въ немъ вс милыя предостереженія, которыхъ ожидалъ, въ добавокъ еще прибавочную новость, ложь gratis, что Жакъ (какъ и носятся слухи) опасно раненъ въ грудь. Я разорвалъ письмо и принялъ мры, чтобъ все, адресованное на имя Фернанды, шло черезъ мои руки. Письма Жака будутъ свято уважаемы, но другія — прошу извинить! Мн дорого стоитъ видть ее счастливою!

XXXVI.

Жакъ къ Сильвіи.

Аоста.

Надо прожить мою жизнь, чтобъ понять, какъ ужасно стало для меня одиночество. Я страстно любилъ уединеніе, но тогда совсмъ другое дло: тогда я былъ молодъ, у меня было будущее или настоящее, не разъ приходилъ я въ горы съ сердцемъ, исполненнымъ страстей, ихъ дикія ущелья населилъ я своими чувствами и мечтами, я наслаждался тамъ моимъ счастьемъ или скрывалъ мое горе, — я жилъ тамъ, наконецъ. Я бросилъ страсть, чтобъ снова найдти ее, или, лучше сказать, приносилъ ее сюда въ тайныхъ ндрахъ души своей, чтобъ предлагать ей вопросы и упиваться ею. Я проливалъ тамъ горячія слезы надежды, тамъ прижималъ я къ сердцу своему обожаемыя тни, виднія огненныя. Правда, я туда же приходилъ проклинать и ненавидть, что любилъ въ былое время, но я любилъ что-нибудь другое, или ожидалъ другой любви. Грудь моя была богата, и на мсто павшаго золотаго идола я могъ воздвигнуть идолъ изъ брильянтовъ. Теперь я прихожу туда съ пустымъ и растерзаннымъ сердцемъ и по роду моихъ страданій вижу, что мн не исцлиться. И ужасне всего не столько отсутствіе надежды, какъ отсутствіе желаній. Печаль моя мертва, какъ льдистыя вершины, которыя никогда не таютъ отъ солнца. Я знаю, что я уже не живу, да и жить мн нтъ охоты. Эти скалы и мрачныя ущелья для меня ужасны,— я бгу отъ нихъ, какъ безумный, который топится, чтобъ спастись отъ пожара. Мн страшно, когда посмотрю въ даль: одинъ видъ горизонта заставляетъ меня вздрагивать, я вижу тамъ парящими вс мои воспоминанія и несчастій, — мн чудится, что они преслдуютъ меня на быстрыхъ крыльяхъ. Куда укроюсь я отъ нихъ?
Везд будетъ то же. Я дохалъ сюда съ намреніемъ путешествовать, или по-крайней-мр побывать всюду въ этой романтической стран. Во мн былъ какой-то остатокъ дятельности, какая-то заботливость не быть еще мертвымъ совершенно. Потомъ я упалъ на эту скалу св. Бернарда, и ничуть не думаю покинуть хижину, гд остановился на одинъ часъ. Вотъ почти уже мсяцъ, какъ я здсь, и съ каждымъ днемъ становлюсь равнодушне, лниве, бездйственне. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Еслибъ Богъ совершилъ для меня чудо, еслибъ Онъ сохранилъ мн моего сына,— я жилъ бы не для радости, но по чувству долга и занялся бы исполненіемъ его. Но это несчастное дитя влачитъ жалкое существованіе и только задерживаетъ мою печальную жизнь…

XXXVII.
Сильвія къ Жаку.

Жакъ! Прізжай, ты нуженъ Фернанд, она опять больна, потому-что ее постило сильное горе, ничто не можетъ утшить ее! Она зоветъ тебя въ тоск, говоритъ, что вс несчастія обрушились потому, что ты ее оставилъ, что ты былъ ея ангеломъ-хранителемъ и на него покинулъ ее. Долгое отсутствіе твое ужасаетъ ее, она говоритъ, что ты долженъ знать все, если такъ теб опротивли твой домъ и семейство. Она боится, не ненавидишь ли ты ея, и скорбь, проистекающая изъ этой мысли, противится всмъ нашимъ утшеніямъ. Она хочетъ умереть, ибо тому, кого ты любилъ и разлюбилъ, говоритъ она, нтъ на земл ни минуты покоя и надежды. Соберись съ духомъ, Жакъ, и прізжай страдать здсь! Ты еще нуженъ: пусть эта мысль придастъ теб силы! Тебя окружатъ существа, которымъ ты необходимъ. И къ тому же, жизнь твоя еще не кончена. Разв, кром любви, нтъ уже ничего? Дружба, которую сохранила къ теб Фернанда, сильне любви, которую чувствуетъ она къ Октавію. Вс его заботы, вся преданность, которыя дйствительно оказались постоянне, чмъ я думала,— уничтожаются въ ея глазахъ, когда дло идетъ о теб. И можетъ ли быть иначе? Можетъ ли она чтить кого-нибудь такъ, какъ чтила тебя? Прізжай жить съ нами. Разв ты считаешь меня за ничто въ твоей жизни? Не любила ли я тебя? Оскорбила ли я тебя хоть разъ? Разв не извстно теб, что ты моя первая и единственная привязанность? Побди отвращеніе, которое ты имешь къ Октавію,— это дло одного дня . . . . . . . . . . . . . . . будь другомъ и отцомъ, утшителемъ и подпорою семейства. Или ты не выше пустой и грубой ревности?

ХХXVIII.
Жакъ къ Сильвіи.

Женева.

Пріду, но хочу, чтобъ ты извстила ее о моемъ прізд за нсколько дней, я не хочу никого застать въ-расплохъ. Для меня было бы ужасно прочесть на лиц Фернанды выраженіе замшательства или испуга. Скажи ей — пусть она себя принудитъ, если нужно, чтобъ я ничего не замтилъ, уврь ее, что я ничего не подозрваю, уговори ее, чтобъ она тщательно поддерживала во мн эту доврчивость. Ты поступаешь жестоко, Сильвія, я былъ почти уже похороненъ, и ты снова вызываешь меня въ міръ живыхъ прострадать еще нсколько дней и увриться въ необходимости покинуть его навсегда. Быть такъ! Фернанда страдаетъ, она иметъ во мн нужду, говоришь ты? Сомнваюсь, но чувствую, что не умеръ бы спокойно, еслибъ пренебрегъ возможность облегчить хоть одно изъ ея страданій.
Я пріду черезъ два дня посл этого письма. И такъ, я снова увижу этотъ печальный домъ!.. Понимаю, что случилось: сынъ мой умеръ.

XXXIX.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XL.
Фернанда къ Октавію.

Жакъ детъ скоро, но онъ хочетъ прежде повидаться съ тобою. Ты правъ, Октавій, это прекрасный человкъ: невозможно быть великодушне, нжне, деликатне, разсудительне. Я вижу, что ему все извстно. Я была готова признаться ему во всемъ: такъ терзало меня то, что я принимала въ немъ за избытокъ доврчивости и уваженія, но съ первыхъ словъ онъ далъ мн понять, что не хочетъ знать объ этомъ ничего больше, и онъ осыпалъ меня знаками дружбы столь истинной, снисхожденія столь безпредльнаго, что я проникнута чувствомъ благодарности. Твое мнніе о нашемъ взаимномъ положеніи и его намреніяхъ врно, любезный Октавій: онъ серьзно разсуждалъ о различіи нашихъ возрастовъ и конечно побдилъ въ себ остатокъ любви ко мн, онъ говорилъ со мною совершенно въ смысл твоего письма. Онъ сказалъ, что извстныя выходки заставляютъ его жить вдали отъ насъ, ‘И что же ты думаешь объ этой любви?’ спросила я его: ‘думаешь ли ты, что это клевета?’ Я дрожала и готова была обнять его колни. Онъ притворился, что не замчаетъ этого и отвчалъ: ‘Я совершенно увренъ, что это клевета’. Но я видла, что онъ знаетъ, въ чемъ дло, и спокойствіе его освободило мое сердце отъ ужасной тяжести. Жакъ добръ и чувствителенъ, но онъ разсуждаетъ, онъ уже не молодъ. Онъ подалъ мн надежду, что каждый годъ будетъ прізжать къ намъ на нсколько недль, и что черезъ нсколько лтъ не оставитъ насъ вовсе.

XLI. XLII. XLIII. и XLIV (*).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(*) Семь главъ, выпущенныхъ изъ третьей части этого романа, не могли быть напечатаны по причинамъ, независящимъ отъ редакціи. Ред.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 8—9, 1844

Санд Жорж
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Последняя любовь, Санд Жорж, Год: 1866
  2. Пьер Перекати-поле, Санд Жорж, Год: 1870
  3. Консуэло, Санд Жорж, Год: 1843
  4. Домашний секретарь, Санд Жорж, Год: 1834
  5. Даниелла, Санд Жорж, Год: 1857
  6. Индиана, Санд Жорж, Год: 1832
  7. Индиана, Санд Жорж, Год: 1832
  8. Лукреция Флориани, Санд Жорж, Год: 1847
Электронная библиотека