Лукреция Флориани, Санд Жорж, Год: 1847 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 218 минут(ы)

ЛУКРЕЦІЯ ФЛОРІАНИ.

Романъ Жоржа Занда.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Любезный читатель (воззваніе старинное, но единственно-лучшее)! предлагаю теб новый опытъ, въ форм, заимствованной чуть-ли не отъ Грековъ. Можетъ-быть, она теб не совсмъ понравится… Прошло то время, когда

А genoux dans une humble prface,

Un auteur au public semblait dmander grce.

Люди значительно отстали отъ этой ложной скромности съ-тхъ-поръ, какъ Буало предалъ ее презрнію великихъ людей. Въ наше время, авторъ беретъ отвагой, и если пишетъ предисловіе, то непремнно доказываетъ въ немъ оторопвшему читателю, что онъ долженъ читать его снявъ шапку, благоговть и безмолвствовать.

И дло! такъ и надо поступать съ тобой, благосклонный читатель, потому-что это иметъ свой эффектъ. Ты удовлетворяешься: ты очень-хорошо знаешь, что авторъ совсмъ не такой дерзкій человкъ, какимъ хочетъ казаться, что это только такъ, мода, замашка выбирать нарядъ, приличный роли, а что въ сущности — ему хочется сказать теб что-нибудь получше, что-нибудь по твоему вкусу.

Впрочемъ, у тебя часто бываетъ очень-дурной вкусъ, мой добрый читатель. Если только ты не Французъ, теб непремнно нравится все, противное французскому духу, французской логик, стариннымъ формамъ языка и яснаго, простаго изложенія событій и характеровъ. Чтобъ угодить теб, авторъ долженъ разомъ въ себ воплотить — драматизмъ Шекспира, романтизмъ Байрона, фантастическое Гофмана, ужасы Люиса и Анны Радклейфъ, героизмъ Кальдерона и цлаго испанскаго театра, а попробуй онъ ограничиться подражаніемъ одному изъ этихъ образцовъ, ты сейчасъ назовешь его безцвтнымъ.

Что жь вышло изъ твоихъ безпорядочныхъ прихотей?— вышло то, что романтическая школа бросилась въ бездну страховъ, убійствъ, измнъ, чрезвычайностей, ужасовъ, уродливыхъ страстей, ошеломляющихъ происшествій, наконецъ поднялся такой гвалтъ, отъ котораго можетъ закружиться голова у инаго добродушнаго человка, который не одаренъ ни такой твердой поступью, ни такимъ зоркимъ глазомъ, чтобъ могъ пробраться сквозь эту трущобу.

Такъ вотъ, что длается въ угоду теб! А если иногда, для формы, и пощелкаютъ тебя немножко, — это только для того, чтобъ привлечь твое вниманіе, чтобъ потомъ хорошенько озадачить тебя желаннымъ удовлетвореніемъ. И — я говорю, что никогда еще не ласкали публику, не ластились къ ней, не баловали ее такъ, какъ балуютъ тебя теперь, въ градомъ-сыплющихся твореніяхъ.

Ты ужь столько прощалъ дерзостей, что незамтно выслушаешь одну и отъ меня: я хочу сказать, что ты разстроиваешь желудокъ всми этими пряностями, что ты — и тратишь собственныя движенія и изнуряешь романистовъ. Ты заставляешь ихъ во зло употреблять данныя имъ средства, заставляешь ихъ до того истощать воображеніе, что наконецъ не останется ничего больше, какъ разв только изобрсть совсмъ новый языкъ, или открыть небывалое племя людей. Ты не позволяешь автору быть сколько-нибудь бережливымъ — онъ въ конецъ разоряется, и въ одно прекрасное утро окажется, что авторъ пересказалъ все, и что ему прійдется начать повторять пересказанное. Теб станетъ скучно и, неблагодарный другъ, какимъ всегда ты былъ и всегда будешь, ты позабудешь безграничную расточительность авторскаго воображенія съ его обильными плодами, позабудешь наслажденія, которыми онъ, авторъ, когда-то дарилъ тебя!..

Это такъ, и потому — спасайся кто можетъ! Не сегодня, такъ завтра — обнаружится возвратное движеніе, возникнетъ реакція. Держу пари, что мои собратья не дремлютъ, что они уже готовы соединиться и общими силами пріискать себ иной родъ занятій, пуститься въ иную заработку, которая бы доставалась не такимъ тяжелымъ трудомъ. Я чувствую приближеніе грозы, чувствую ее въ глухой, сгущенной атмосферъ и — благоразумно бгу отъ неистоваго круговорота, бушующаго вихремъ въ литератур. Сажусь на распутьи и смотрю на мимоидущихъ злодевъ, предателей, гробокопателей, убійцъ, кровопійцъ, отравителей, вооруженныхъ съ головы до ногъ всадниковъ, растрепанныхъ женщинъ, на всю эту лютую, кровожадную вереницу новйшей драмы. Я вижу ихъ со всею ихъ утварью — кинжалами, внцами, нищенскими лохмотьями, красными плащами, они клянутъ тебя, читатель, и, лишенные званія вьючныхъ лошадей, идутъ искать себ другихъ занятій.

Но что же мн-то длать, мн, бдняку, который никогда и не думалъ и не умлъ изобртать новыя формы? какъ поступить, чтобъ не увлечься въ страшный водоворотъ и, вмст съ тмъ, но показаться черезъ-чуръ отсталымъ въ такое время, когда возникаетъ что-то новое, еще невдомое, но уже близкое, наступающее?

Я… успокоюсь и пріймусь за маленькую скромную работку, а потомъ — посмотримъ, что будетъ! Если новая манера удастся — будемъ продолжать. А ныншняя — черезъ-чуръ фантастична и роскошна не въ мру, старъ я для нея, силы не позволяютъ. Я однусь въ платье моего покойнаго ддушки: оно и удобно, и просто, и солидно.

Итакъ, читатель, слдуя обычаю нашихъ добродушныхъ предковъ, предупреждаю тебя, что изъ повсти, которую имю честь теб представить, будетъ изгнанъ самый основный элементъ, самая сильная, всюду расплодившаяся въ настоящее время пряность, т. е. внезапность, неожиданность. Вмсто того, чтобъ водить тебя отъ изумленія къ изумленію, бросать за каждой главой изъ озноба въ жаръ, изъ лихорадки въ горячку, я поведу тебя тихонько по прямой дорожк, заставлю тебя глядть во вс стороны впередъ и назадъ, направо и налво, озирать и растущій во рву кустарникъ, и бгущія по небу тучи, и все, что ни попадется теб на глаза среди спокойной равнины, которую предстоитъ намъ перейдти. Если случится намъ попасть на рытвину, я скажу теб: ‘берегись, вотъ тутъ рытвина’, если встртится ручей, я помогу теб перейдти черезъ ручей, не пущу тебя впередъ для того только, чтобъ посл имть удовольствіе сказать: ‘подсидлъ же я читателя!’ и послушать, какъ ты закричишь: ‘Ой! я сломалъ себ шею! Не думалъ — не гадалъ, это все авторъ съигралъ со мной такую штуку!’

Наконецъ, я не буду надъ тобой смяться… Мн кажется, лучшаго вступленія сдлать невозможно… А между-тмъ, очень можетъ быть, что ты назовешь меня самымъ дерзкимъ, самымъ заносчивымъ въ міръ романистомъ, можетъ-быть, ты разсердишься на половин дороги и не захочешь идти со мною дальше?

Воля твоя! Иди, куда влекутъ тебя твои склонности! Я не сержусь на тхъ, кто пльняетъ тебя инымъ, противнымъ тому, что я хочу длать. Я не ненавижу моды. Всякая мода хороша, пока она въ поръ и сил, судить о ней можно только тогда, когда прійдетъ конецъ ея господству. Мода по рожденію иметъ священныя права: она дочь духа вка, но… міръ такъ огроменъ, что въ немъ всему есть мсто, и свобода человка до того простирается, что ему позволено даже написать плохой романъ.

I.

Молодой князь Кароль де-Росвальдъ лишился матери передъ самымъ тмъ временемъ, какъ познакомился съ Флоріани.

Онъ еще не оправился отъ глубокой скорби, еще ничто не успло развлечь его. Княгиня де-Росвальдъ была для него превосходною, нжною матерью. Столько неусыпныхъ заботъ, столько безграничной преданности истратила она на его болзненное, страдальческое дтство! Взросшій на глазахъ у этой единственной, благородной женщины, молодой человкъ во всю свою жизнь былъ одушевленъ только одною существенною страстью — сыновнею любовью. Взаимная любовь сына и матери дала ихъ чувствамъ и взгляду на вещи характеръ исключительный и, можетъ-быть, ужь слишкомъ-отрщенмый. Правда, княгиня была женщина отличнаго ума и въ высшей степени образованная, ея рчи и наставленія, казалось, очень согласовались съ натурой Кароля: хрупкому здоровью ребенка было не подъ-стать то тяжелое, сухоупорное классическое преподаваніе, которое само-по-себ никогда не сравняется съ уроками просвщенной матери, по за то иметъ то несомннное преимущество, что пріучаетъ къ труду: оно какъ-будто ключъ къ познанію жизни. Княгиня де-Росвальдъ, по совту докторовъ, удалила педагоговъ съ ихъ книгами и взялась сама образовать умъ и сердце сына путемъ разговоровъ, разсказовъ, вдыхая, такъ-сказать, въ него собственное свое нравственное существо, — и юноша воспринималъ это существо съ наслажденіемъ. Такимъ-образомъ, онъ пріобрлъ много знаній, ничему не учившись.

Но ничго не можетъ замнить опыта: щелчки и толчки, которыми, въ наше время, бывало, надляли школьниковъ для сильнйшаго внушенія и вящшаго укорененія въ памяти ихъ какого-нибудь историческаго факта, знаменитаго преступленія, или инаго умилительнаго или ужасающаго примра, — совсмъ не такъ ничтожны, какъ теперь намъ кажется. Мы не бьемъ своихъ дтей, за то имъ предстоитъ другая школа,— и суровая рука опыта наляжетъ на нихъ тяжеле нашей!

И вотъ, Кароль де-Росвальдъ рано узналъ свтъ и жизнь, можетъ-быть, даже слишкомъ-рано, но узналъ то и другое по теоріи, а отнюдь не изъ практики. Мать, по прекрасному намренію образовать въ сын возвышенную душу, допускала къ нему только людей избранныхъ, направленіе которыхъ могло быть для него благотворнымъ. Онъ зналъ, что есть на свт и злые и глупые люди, но умлъ только избгать ихъ, а не изучать. Ему внушали, что надо помогать несчастнымъ, домъ, въ которомъ протекало его дтство, былъ постоянно открытъ всмъ нуждающимся, но Кароль, встрчая этихъ бдняковъ лицомъ-къ-лицу, привыкъ презирать причины ихъ горя, привыкъ смотрть на эти причины, какъ на неизлечимую язву человчества. Безпорядочность, лность, невжество или недостатокъ развитія — эти роковые источники заблужденій и бдствій,— казались ему неистребимыми въ людяхъ. Его не пріучали къ мысли, что народныя массы должны и могутъ нечувствительно освобождаться отъ этихъ золъ, что, сближаясь тсне и тсне съ человчествомъ, то овладвая имъ, то лаская его, какъ любимое дитя, прощая ему многое, чтобъ выиграть хоть одинъ шагъ впередъ,— больше можно сдлать для него, нежели бросая на разслабленные или пораженные антоновымъ-огнемъ члены скудную помощь состраданія.

Не было сказано этой истины Каролю. Онъ узналъ, что подаяніе милостыни — долгъ, долгъ, который необходимо исполнять, если того требуетъ состояніе общества. Но это еще только одна изъ тхъ обязанностей, которыя возлагаетъ на насъ братская общечеловческая любовь. Есть много другихъ, и главная изъ нихъ, не жалть, а любить. Онъ съ жаромъ ухватился за правило — ненавидть зло, и остановился буквально на мысли, что надо жалть тхъ, которые сдлаютъ зло. Но, повторимъ еще разъ: жалть — мало! Надо любить, чтобъ быть справедливымъ, чтобъ сохранить надежду на будущее. Не должно быть слишкомъ-чувствительнымъ къ самому-себ, не должно засыпать въ упоеніи чистой, самодовольной совсти. Кароль былъ такъ благороденъ, что не могъ спокойно, безъ внутреннихъ угрызеній, наслаждаться своимъ богатымъ достояніемъ, не могъ забыть, что есть много людей, которымъ не достаетъ необходимаго. Но не прилагалъ онъ сердечнаго участія къ нравственной нищет братій: мысль его не развилась до того понятія, что растлніе народа летитъ брызгами и на людей, непричастныхъ этому растлнію, что бороться съ общимъ зломъ — первая обязанность людей, чуждыхъ этого зла.

Съ одной стороны, онъ видлъ нравственную аристократію, умственное превосходство, чистоту нравовъ, благородство инстинктовъ, и думалъ: ‘пристанемъ къ этимъ’. Съ другой, представлялись ему: загрублость, униженіе, глупость, безпутство, — и онъ поговорилъ: ‘пойдемъ, исторгнемъ ихъ изъ пропасти, если будетъ можно’.— Его учили говорить: ‘Нтъ! они погибли. Накормимъ ихъ, однемъ, но не будемъ длиться съ ними душою, чтобъне растлить своей собственной души нечистымъ союзомъ. Они огрубли, погрязли, — поручимъ же души ихъ милосердію Божію!’

Привычка беречь себя перешла потомъ въ нкоторый родъ эгоизма, и это сухое чувство отчасти лежало въ глубин сердца княгини. Оно въ ней было сильнй въ пользу сына, нежели въ пользу ея-самой. Она очень-ловко удаляла сына отъ молодыхъ сверстниковъ, какъ-только замчала въ нихъ безразсудство, или даже втренность. Она боялась соприкосновенія его съ каждой несогласной съ нимъ натурой, а между-тмъ, это-то соприкосновеніе и длаетъ насъ людьми, оно-то и даетъ намъ силу и возможность не увлекаться первымъ случаемъ, а противостоять соблазнительному примру зла и, силою затаеннаго въ душ впечатлнія, оцнять примры добра.

Чуждая ограниченнаго, грубаго ханжества, княгиня, впрочемъ, была строго-набожна. Врная католичка въ душ, она видла злоупотребленія и мирилась съ ними изъ уваженія къ святости церкви. ‘Папа можетъ заблуждаться’, говорила она: ‘онъ человкъ, но папство погршать не можетъ: оно божественное установленіе’…

Мысль о прогресс не легко уживалась въ ея голов, и сынъ ея съ раннихъ лтъ научился сомнваться въ немъ, привыкъ не врить тому, чтобъ человкъ могъ достичь полнаго блаженства на земл. Кароль не былъ такъ строгъ въ практическихъ проявленіяхъ внушенныхъ ему правилъ, какъ мать (потому-что ныншнее молодое поколніе, на зло всему, легко отршается отъ предразсудковъ), но онъ все-таки остался вренъ тмъ понятіямъ, по которымъ есть спасеніе людямъ съ доброю волей, и нтъ стремленія преломить волю злую, онъ остался вренъ систем — довольствоваться избранными, обрекая званыхъ на вчное коснніе въ зл… Печальная, мрачная система, признающая для избранныхъ исключительность счастья!..

Души, отъ природы добрыя и благородныя, впавъ въ подобное заблужденіе, наказываются за то вчной печалью. Коснть въ этомъ заблужденіи суждено только безчувственнымъ душамъ, да тупымъ головамъ. Княгиня де-Росвальдъ мучилась, сознавая ложность своихъ фаталистическихъ понятій, но не имла духа высвободиться изъ-подъ ихъ суроваго вліянія. Она облеклась въ торжественную, нравоучительную важность и мало-по-малу сообщала ее сыну, если не наружною формой, то внутреннимъ настроеніемъ. Поэтому Кароль не зналъ ни ревности, ни игривой свободы, ни открытой, животворной дтской доврчивости. Правду сказать, онъ не былъ и ребенкомъ: мысли его издавна покрылись какимъ-то оттнкомъ задумчивости, и когда пришла романическая пора его жизни, воображеніе начало представлять ему только мрачныя, печальныя картины.

Но, несмотря на ложное направленіе идей, умственная природа Кароля была дивно-хороша. Кроткій, чувствительный, одаренный врнымъ тактомъ, въ пятнадцать лтъ онъ представлялъ полное развитіе юношеской прелести, соединенной съ важностію мужа. Онъ остался нженъ и тломъ и душою. Но этотъ недостатокъ мужественнаго развитія помогъ ему сберечь очаровательную красоту, ту своеобразную физіономію, на которой не было, такъ-сказать, отпечатка ни возраста, ни пола. Не было у него ни суровой наружности потомка древнихъ магнатовъ, умвшихъ только пить, травить да рубиться, не было въ немъ и женственной миловидности румянаго Амура. Онъ былъ чмъ-то въ род тхъ идеальныхъ созданій, которыми поэзія среднихъ вковъ украшала христіанскіе храмы: прекрасный образъ, подобный величественно-грустной женщин, двственной, стройной, какъ юное божество Олимпа, и, къ довершенію всего, съ выраженіемъ въ одно время нжнымъ и суровымъ, цломудреннымъ и страстнымъ.

Вотъ въ чемъ была основа существа его! Ничто не могло быть чище и возвышенне его помысловъ, ничто не могло быть упорне, полне, безграничне его привязанностей. Еслибъ можно было забыть о существованіи человчества и представить себ его сосредоточеннымъ и воплощеннымъ въ одномъ лиц, то это обожаемое на развалинахъ міра лицо былъ бы Кароль де-Росвальдъ. Но недостаточны были его отношенія къ подобнымъ ему существамъ. Онъ понималъ только то, что было съ нимъ тожественно: понималъ мать, потому-что самъ былъ чистымъ, блестящимъ ея отраженіемъ, понималъ Бога, о которомъ составилъ свою, свойственную его умственной натур идею, понималъ, наконецъ, созданную его воображеніемъ женщину, невдомую, но любимую имъ въ будущемъ.

Все остальное существовало для него въ вид какого-то враждебнаго сна, отъ котораго онъ пытался утаиться, живя одинъ среди свта. Вчно-погруженный въ свои грезы, онъ не постигалъ смысла дйствительной жизни. Ребенкомъ не умлъ онъ дотронуться ни до какого острія безъ того, чтобъ не уколоться, взрослымъ юношей не могъ встртиться лицомъ-къ-лицу съ непохожимъ на него человкомъ безъ того, чтобъ съ грустью не отступить отъ этого живаго противорчія.

Одно предохраняло его отъ постояннаго антагонизма,— именно: сначала произвольная, потомъ укоренившаяся привычка не видть и не слышать того, что было противно ему вообще, но что не затрогивало его личныхъ склонностей. Люди, которые думали не такъ, какъ онъ, представлялись ему какими-то призраками, и такъ-какъ ему знакомы были вс свтскіе пріемы, то его холодное презрніе, а иногда и неодолимое отвращеніе, легко можно было принять за утонченную привтливость.

И странно, что съ подобнымъ характеромъ молодой князь могъ имть друзей! А у него были друзья: кром друзей его матери, видвшихъ въ немъ достойнаго сына благородной женщины, были у него еще ровесники, которые горячо любили его, врили, что и онъ ихъ любитъ. Каролю самому казалось, что онъ сильно любитъ своихъ друзей, но тутъ больше дйствовало воображеніе, нежели сердце. Онъ составилъ себ высокое понятіе о дружб и, въ эпоху первыхъ увлеченій, охотно врилъ, что и друзья и онъ, воспитанные почти въ одномъ и томъ же дух, въ однихъ и тхъ же правилахъ, никогда не измнятъ своихъ мнній, никогда не дойдутъ до существенныхъ разногласій.

А между-тмъ, это случилось. Въ двадцать-пять лтъ, въ то самое время, когда умерла его мать, онъ уже усплъ разочароваться почти во всхъ друзьяхъ своихъ. Одинъ остался ему неизмнно-вренъ. То былъ молодой Итальянецъ, немного-старше его лтами, съ благородной наружностью, великодушнымъ сердцемъ, полный пламеннаго энтузіазма. Не похожій на Кароля почти во всхъ отношеніяхъ, онъ имлъ по-крайней-мр ту общую съ нимъ черту, что благоговлъ передъ художественной красотой и проповдывалъ начала рыцарской доблести. Онъ-то оторвалъ Кароля отъ могилы матери, увлекъ его подъ живительное небо Италіи и ввелъ въ первый разъ къ Флоріани.

II.

Что же это за Флоріани? Два раза произнесли мы ея имя въ предъидущей глав, а не подвинулись къ ней ни на шагъ…

Потерпи, мой другъ читатель! Я совсмъ готовъ былъ постучаться въ дверь моей героини, но вдругъ замтилъ, что еще недовольно разъяснилъ героя, что мн нужно еще поговорить о немъ.

Въ цломъ мір не найдти такого своенравнаго, нетерпливаго человка, какъ читатель романа!.. Ну, да я и не слишкомъ забочусь объ этомъ. Я представляю вамъ цлаго человка,— значитъ, представляю міръ, бездонное море противорчій, разнообразія, ничтожности и величія, логики и несообразностей, а вы хотите, чтобъ я удовольствовался одной маленькой главкой! О, нтъ! не отступлю безъ того, чтобъ не вникнуть глубже въ подробности, мн торопиться не куда. Если вамъ покажется скучно, пропускайте, а если потомъ не поймете поступковъ моего героя, вините себя, а не меня.

Человкъ, котораго я вамъ представляю,— онъ, а не другой кто-нибудь. Онъ еще не будетъ вамъ понятенъ, если я скажу только, что онъ былъ молодъ, прекрасенъ, строенъ, ловокъ. На этотъ портретъ похожи вс герои романовъ, а мой герой — существо, мысленно мн знакомое, дйствительное ли оно, или вымышленное, я хочу его описать. У него очень-опредленный характеръ, а къ внутреннимъ движеніямъ человка нельзя примнить завтную фразу натуралистовъ, которые, при описаніи какого-нибудь растенія или минерала, говорятъ, что вотъ это тло издаетъ запахъ своего рода, sui generis.

Это sui generis ничего не выражаетъ, а мн кажется, что князь Кароль де-Росвальдъ имлъ характеръ своего рода, который можетъ быть выраженъ.

Въ-слдствіе заботливаго воспитанія и врожденной граціи, онъ съ виду казался такимъ искренно-привтливымъ, что нравился даже тмъ, которые его не знали. Восхитительная наружность располагала каждаго въ его пользу, нжность сложенія интересовала женщинъ, обширный, гибкій, обработанный умъ и своеобразная, кроткая, ласковая рчь невольно привлекали вниманіе мужчинъ. Что касается до простыхъ, вседневныхъ натуръ, он любили въ немъ отличную вжливость, он восхищались ею, не понимая въ простот сердечной, что это было исполненіе обязанности, что чувства истиннаго расположенія тутъ не было и въ помин.

Еслибъ эти люди проникли въ его душу, они сказали бы, что онъ больше способенъ внушать любовь, нежели любить, и, говоря это въ-отношеніи къ самимъ-себ, были бы правы. Но какимъ-образомъ они угадали бы истину, если его рдкія привязанности были такъ живы, глубоки, неотразимы?

Итакъ, его постоянно любили, если не съ врою во взаимность, по-крайней-мр съ надеждой на нее. Товарищи, глядя на него, слабаго, лниваго въ тлесныхъ упражненіяхъ, и не думали презирать эту отчасти хрупкую натуру, потому-что Кароль вовсе не хвастался крпостью. Бывало, среди ихъ игръ, преспокойно усвшись на траву, онъ говорилъ имъ: ‘Потшайтесь, друзья, я не могу ни бороться, ни бгать, вы прійдете ко мн отдыхать’. И такъ-какъ сила естественно покровительствуетъ слабости, то часто случалось, что самые мощные изъ молодыхъ людей великодушно отказывались отъ запальчивыхъ забавъ и оставались съ Каролемъ.

Изъ всхъ заколдованныхъ поэтическимъ оттнкомъ мыслей и гибкостью ума Кароля самый врный былъ Сальваторъ Альбани. Этотъ добрый юноша былъ существо въ высшей степени открытое, и притомъ Кароль имлъ надъ нимъ такое могучее вліяніе, что онъ никогда не смлъ противорчить ему, хотя бы даже замтилъ какое-нибудь преувеличеніе въ его началахъ, странность въ его привычкахъ. Онъ боялся въ чемъ-нибудь не понравиться Каролю, боялся, чтобъ Кароль не охладлъ къ нему, какъ охладлъ къ другимъ. Онъ ластился, увивался какъ ребенокъ, когда Кароль, будучи раздражительне, воспріимчиве физически-больнаго, уходилъ въ свою комнату, чтобъ скрыть отъ матери хандру, видъ которой всегда ее мучилъ. Такимъ-образомъ, Сальваторъ Альбани сталъ необходимъ для князя. Онъ это чувствовалъ, и когда пылкая молодость увлекала его въ иной, обольстительный міръ, онъ жертвовалъ собственными желаніями, или таилъ ихъ съ великодушнымъ притворствомъ, думая про себя, что если Кароль его разлюбитъ, то ужь не позволитъ больше ухаживать за собою, а замкнется въ безраздльномъ, мрачномъ одиночеств.

Слдовательно, Сальваторъ любилъ Кароля, потому-что былъ ему нуженъ, и, по странному добродушію, угождалъ его упрямымъ, мечтательнымъ правиламъ. Онъ восхищался съ нимъ стоицизмомъ, а самъ въ душ былъ чистый эпикуреецъ. Часто, измученный разгульными похожденіями, онъ на другой день, сидя у изголовья Кароля, читалъ какую-нибудь аскетическую книгу, приходилъ въ наивный восторгъ при описаніи идеальной, нераздленной любви, любви двственной, безграничной, которая должна была наполнить всю жизнь его молодаго друга. Онъ искренно признавалъ эту любовь безконечно-прекрасною, а между-тмъ не могъ обойдтись безъ любовныхъ интригъ и скрывалъ отъ друга свои тайныя приключенія.

Но надо же было когда-нибудь кончиться невинному притворству Сальватора, и вотъ, мало-по-малу, Кароль дошелъ до горестнаго открытія, что другъ его притворяется. Настало же для него это страшное испытаніе въ такую пору, когда Сальваторъ сталъ ему до того необходимъ, обнаружилъ предъ нимъ столько несомннныхъ достоинствъ ума и сердца, что онъ уже не могъ перестать любить его. Правда, любовь эта поохладла въ сравненіи съ прежнимъ временемъ, но все-таки ея еще осталось на столько, что Каролю нельзя было обойдтись безъ Сальватора. Не смотря на то, онъ никогда не могъ оправдать этихъ грховъ молодости, и привязанность къ другу, вмсто того, чтобъ услаждать его привычную грусть, стала для него болзненна какъ рана.

Строгость княгини де-Росвальдъ была для Сальватора страшне строгости Кароля, и онъ долго, сколько могъ, старался утаить отъ нея истину, которую Кароль открылъ съ такимъ ужасомъ. Продолжительная, мучительная болзнь, которою страдала княгиня въ послдніе годы своей жизни, отняла у ней даръ проницательности, и когда Кароль увидлъ ея холодный трупъ на смертной постели, имъ овладло такое полное отчаяніе, что Сальваторъ взялъ надъ нимъ ршительный верхъ и одинъ только могъ возвратить его къ жизни.

Въ другой разъ смерть отнимала у Кароля любимое имъ существо. Онъ любилъ двушку, которую прочили за него: то былъ единственный въ его жизни романъ, мы скажемъ о немъ въ свое время и въ своемъ мст. Теперь ему уже не кого было любить, кром Сальватора. Онъ любилъ его, но любилъ какъ-то условно, съ какою-то болью, съ какою-то мыслью, что его другъ неспособенъ быть такимъ несчастнымъ, какъ онъ.

Черезъ шесть мсяцевъ посл этой послдней, самой близкой, самой убійственной катастрофы, князь де-Росвальдъ, насильно увлеченный неутомимымъ другомъ, въ почтовой карет летлъ по полямъ Италіи. Удовольствія и веселье составляли непремнную потребность Сальватора, не смотря на то, онъ все принесъ въ жертву тому, кого называли его балованнымъ дитятей. Когда говорили при немъ: ‘балованное дитя!’, онъ всегда отвчалъ: ‘скажите лучше: мое милое дитя, какъ бы ни былъ изнженъ Росвальдъ и матерью и мной, его сердце, его нравъ все-таки остались неизбалованными. Онъ не сдлался ни прихотливымъ, ни своенравнымъ, ни неблагодарнымъ, ни бшенымъ. Онъ чувствуетъ малйшую внимательность, онъ признателенъ больше, нежели стоитъ моя преданность.’

Великодушно было такое сознаніе, но справедливо. У Кароля не было мелкихъ недостатковъ: у него былъ одинъ недостатокъ огромный, невольный и страшный — духъ нетерпимости. Не отъ него зависло открыть свою душу всеобщей любви, чтобъ расширить кругъ своего зрпія, оглянуть и постигнуть человческіе интересы. Онъ былъ одинъ изъ тхъ людей, для которыхъ добродтель состоитъ въ воздержаніи отъ зла, эти люди, строго исповдуя истины евангелія, сами не понимаютъ высочайшей изъ нихъ: любви раскаяннаго гршника, надежды на возвратъ заблудшей овцы,— словомъ, не понимаютъ духа, разлитаго въ ученіи Христа, дышащаго въ каждомъ Его слов, не постигаютъ смысла, что падшее, но возвратившееся къ божественной любви существо станетъ высоко.

Въ мелочныхъ житейскихъ отношеніяхъ, Кароль былъ человкъ очаровательный. Вс возможные виды привтливости получали у него неподражаемую прелесть. Онъ высказывалъ свою благодарность всегда съ такимъ глубокимъ, взволнованнымъ чувствомъ, которое могло съ избыткомъ вознаградить самую искреннюю дружбу. Даже въ своей печали, въ этой вчной печали, которой онъ, кажется, не хотлъ и видть конца, онъ казался кротко-покорнымъ, какъ-будто и жилъ только, потому, что хотлъ исполнить желаніе Сальватора.

Въ сущности, нжное здоровье Кароля не было сильно разстроено, и жизни его не грозило никакое важное потрясеніе. Но привычка изнывать и никогда не пытать собственныхъ силъ поселила въ немъ убжденіе, что онъ не долго переживетъ мать свою. Онъ вообразилъ себ, что чувствуетъ каждый день приближеніе смерти, и съ этой мыслью принималъ попеченія Сальватора, скрывая отъ него, что ужь недолго остается имъ быть вмст. Наружно онъ сохранялъ удивительное присутствіе духа, и если не встрчалъ мысли о близкой смерти съ геройской безпечностью молодости, по-крайней-мр ждалъ конца съ какимъ-то болзненнымъ наслажденіемъ.

Въ этомъ убжденіи онъ съ каждымъ днемъ отторгался отъ человчества, потому-что считалъ себя уже непринадлежащимъ къ нему. Всякое земное зло теперь казалось ему чуждымъ. Онъ думалъ, что, видно, Богъ не судилъ ему тревоги и борьбы съ этимъ зломъ, назначивъ такой малый срокъ его земному существованію. Онъ считалъ это милостью, дарованною въ награду за добродтели его матери, и когда видлъ страданія, ниспосланныя карою людскимъ порокамъ, благодарилъ Бога, сподобившаго его страдать безъ паденія, пославшаго ему муки въ вид испытанія, въ очищеніе отъ первороднаго грха. Тутъ переносился онъ воображеніемъ въ загробную жизнь и терялся въ мистическихъ грезахъ. Въ основаніи всего этого лежалъ синтезъ католическаго догмата, но въ подробностяхъ играла его поэтическая фантазія, потому-что — надо правду сказать — если инстинкты и правила жизни успли опредлиться въ голов его, за то религіозныя его врованія были очень-сбивчивы. И вотъ плоды воспитанія, основаннаго на одномъ чувств и вдохновеніи, безъ участія живаго, закаляющаго опыта, разумнаго права и путеводной нити логики!

Кароль ни разу не изслдовалъ собственнымъ умомъ ни одной истины, не углублялся ни въ одно ученіе, и потому въ ум его оставались какіе-то проблы, которые мать наполняла какъ могла, говоря о непостижимой премудрости Божіей и о несовершенств человческихъ понятій. Но Кароль былъ моложе и художественне матери: онъ идеализировалъ собственное свое невжество, онъ набивалъ, такъ-сказать, эту страшную пустоту романтическими мечтами: тутъ было все — и ангелы, и звзды, и полетъ въ безпредльное пространство, и безвстная страна, гд сольется онъ съ душами матери и невсты, такъ представлялъ онъ себ рай. Что касается до ада, Кароль не умлъ понять его, и потому не думалъ о немъ. Онъ чувствовалъ себя чистымъ и не боялся за собственную душу. Еслибъ спросили его, гд будутъ страдать гршныя души, онъ, мн кажется, назначилъ бы имъ неизобразимыя муки вчной тревоги въ какомъ-нибудь бушующемъ мор, подъ страшнымъ завываніемъ осенней ночи… Туманная, обаятельная поэзія Оссіана мшалась у него съ римскимъ догматомъ.

Твердая, свободная рука Сальватора не смла трогать всхъ струнъ этого чувствительнаго, сложнаго инструмента. И онъ не могъ дать себ врнаго отчета во всемъ, что было мощнаго и слабаго, обильнаго и неполнаго, страшнаго и прекраснаго, упорнаго и подвижнаго — въ избранной натур Кароля. Еслибъ надо было непремннно вполн узнать Кароля для того, чтобъ любить его, Сальваторъ скоро отказался бы отъ этой обязанности, потому-что нужна цлая жизнь на изученіе подобныхъ созданій, да еще доберешься ли, силою терпнья и наблюденій, до механизма ихъ внутренней жизни? Причина ихъ противорчій вчно будетъ ускользать отъ насъ.

Путешественники хали изъ Милана въ Венецію. Невдалек отъ дороги было озеро, оно лежало въ зелени недвижной гладью и какъ алмазъ горло на солнышк.

— Не много ли мы сегодня ухали? сказалъ Сальваторъ, замтивъ сильную усталость на лиц друга.— Мы длали все такіе большіе перезды, а вчера наконецъ утомились и тломъ и душой, глядя на это великолпное Комское-Озеро.

— О, я не раскаиваюсь! отвчалъ Кароль: — это такая дивная картина, какой я съ роду не видывалъ… Впрочемъ, будемъ ночевать, гд хочешь, мн все равно.

— Все зависитъ отъ твоего здоровья. хать ли до первой станціи, или повернуть къ берегу озерка, въ Изео? Ты что чувствуешь?

— Право, не знаю.

— Вчно ничего не знаешь! Это просто отчаяніе! Скажи, болнъ ты?

— Не думаю.

— Ну, усталъ?

— Да, но не больше, какъ прежде.

— демъ въ Изео. Тамъ и воздухъ пріятне, нежели на этихъ высотахъ.

Они поворотили къ маленькому порту Изео. Былъ въ этотъ день праздникъ въ окрестностяхъ. Тележки, запряженныя тощими, но крпкими лошадками, везли разряженныхъ двушекъ, съ ихъ прекрасными, на-манеръ античныхъ статуй, прическами, съ косами, проколотыми длинною серебряною булавкою, съ живыми цвтами въ волосахъ. Мужчины хали верхами на лошадяхъ, на ослахъ, а иные шли пшкомъ. По всей дорог сновало это одушевленное населеніе, эти торжествующія красавицы, молодые люди, слегка разволнованные виномъ и любовью, они перекликались между собой громкимъ хохотомъ и веселыми приговорками, даже, можетъ-быть, слишкомъ-веселыми для двственныхъ ушей князя Кароля.

Во всхъ земляхъ, крестьянинъ, если онъ не подавленъ обстоятельствами, если не усплъ онъ измнить своей простодушной рчи, всегда уменъ и оригиналенъ. Сальваторъ, знавшій національныя прибаутки, не могъ утерпть, чтобъ не улыбнуться остроумнымъ вольностямъ, которыя летли вокругъ него перекрестнымъ огнемъ, пока карета спускалась шагомъ по крутому скату къ озеру. Красавицы, въ своихъ убранныхъ лентами колясочкахъ, съ своими черными глазами и вьющимися по втру платочками, ароматъ цвтовъ, алый вечерній свтъ, разлитый по всей картин, наконецъ, бглыя, игривыя рчи, и свтлые, звучные голоса — все это привело Сальватора въ живое, веселое, чисто-итальянское расположеніе духа. Еслибъ онъ былъ одинъ — онъ бы не задумался: вызвался бы править лошадкой, а потомъ и юркнулъ бы въ колясочку, гд побольше хорошенькихъ. Но въ присутствіи друга — нельзя: пришлось скорчить важную гримасу, и, чтобъ какъ-нибудь унять свой задоръ, онъ затянулъ что-то сквозь зубы. Да и то не удалось: онъ тутъ же замтилъ, что совсмъ безъ умысла напваетъ что-то плясовое, веселый мотивъ, долетвшій къ нему изъ толпы крестьянокъ и вертвшійся у нихъ въ голов посл праздника.

III.

Сальваторъ кое-какъ еще крпился въ своемъ равнодушіи, но вдругъ съ каретой поравнялась всадница, видная брюнетка, она хала по-мужски верхомъ и очень-откровенно выказала ему свою полную, украшенную изящной подвязкой ногу. Сальваторъ не утерплъ: вскрикнулъ, высунулся изъ кареты и проводилъ глазами эту здоровую, превосходно-сформированную ногу.

— Что такое? она упала? спросилъ Кароль, замтивъ его безпокойство.

— Упала, кто? возразилъ Сальваторъ:— подвязка?

— Какая подвязка? я говорю про женщину, что прохала верхомъ. Чего ты тамъ смотришь?

— Ничего, ничего, проговорилъ Сальваторъ, и опять не утерплъ: приподнялъ свою дорожную шапку и послалъ поклонъ ног. Въ этой стран любезностей нельзя оставаться съ покрытой головой.

Откинувшись въ уголъ кареты, Сальваторъ примолвилъ:

— А очень-мило: алая подвязка, отороченная голубымъ.

Кароль не былъ педантъ на словахъ: онъ не обратилъ вниманія на слова Сальватора и глядлъ на озеро, которое сверкало, переливалось такими яркими цвтами, какихъ, разумется, совсмъ не было на подвязкахъ у крестьянокъ.

Сальваторъ понялъ его молчаніе и, чтобъ какъ-нибудь оправдаться въ глазахъ его, спросилъ, не былъ ли онъ пораженъ красотою туземцевъ.

— Да, отвчалъ Кароль, желая польстить пріятелю: — я замтилъ здсь очень-много стройныхъ формъ. Впрочемъ, ты знаешь, я плохой знатокъ въ этомъ дл.

— Не врю: ты превосходно понимаешь красоту, я видлъ тебя въ восторг передъ античными статуями.

— Это на одну минуту! Есть много античнаго, я люблю изящное искусство, чистое, возвышенное, идеалъ Паренона. Но не люблю, или по-крайней-мр не понимаю изящества тяжелыхъ, мускулистыхъ фигуръ римскаго искусства, не люблю черезъ-чуръ развитыхъ формъ временъ упадка искусствъ. Италія впала въ матеріализмъ, онъ отразился и въ народ. Меня это не занимаетъ.

— Какъ! не шутя, видъ прекрасной женщины не чаруетъ тебя? минутное впечатлніе оставитъ она въ теб… если пройдетъ мимо?

— Ты знаешь, что нтъ. Чему ты удивляешься? Я понимаю твои легкіе, вседневные восторги отъ каждой женщины, какая только попадется теб на глаза. Ты хочешь любить, а между-тмъ, та, которая должна овладть всмъ существомъ твоимъ, еще не явилась. Она есть, она, назначенная теб Богомъ, она ждетъ тебя, и ты ее ищешь. Такъ я объясняю вс твои любовныя интриги, твои безпрестанныя разочарованія, — вс. эти душевныя муки, которыя теб угодно называть наслажденіями. Но касательно меня, ты знаешь все, знаешь, что мн суждено было встртить подругу жизни, что я узналъ ее, что я вчно буду любить ее и въ могил, точно такъ же, какъ любилъ на земл. Ничто мн не замнитъ ея, ничто не напомнитъ, и я ни на что не смотрю, ничего не ищу. Не чмъ мн восхищаться, потому-что ничто не подходитъ подъ тотъ типъ, который вчно со мною, который, вчно прекрасный и свтлый, живетъ въ душ моей.

Сальватору очень хотлось поспорить съ другомъ, но онъ боялся, чтобъ подобный споръ не встревожилъ Кароля, не привелъ его въ лихорадочное раздраженіе, которое казалось ему страшне тихаго, томительнаго изныванья. Онъ ршился только спросить своего ребенка:— увренъ ли онъ, что никогда не полюбитъ другой женщины.

— Самъ Богъ не создалъ бы другаго такого же дивнаго существа, какое было мн предназначено. По своему безконечному милосердію, Онъ не попуститъ мн забыться до того, чтобъ полюбить въ другой разъ.

— Впрочемъ, жизнь долга! сказалъ Сальваторъ, и въ голос его отозвалось невольное сомнніе:— въ двадцать-четыре года мудрено давать подобные обты.

— Не всякій молодъ въ двадцать четыре года! отвчалъ Кароль.

Потомъ онъ вздохнулъ, замолчалъ и задумался. Сальваторъ замтилъ, что самъ навелъ его на мысль о преждевременно-умершей, мысль, которою другъ его питался, какъ отравой. Онъ не показалъ вида, что понялъ въ чемъ дло, и попытался развлечь Кароля красотой ландшафта, указавъ на богатую долину, въ глубин которой лежало озеро.

Въ маленькомъ озер Изео нтъ ничего грандіознаго, и виды вокругъ него все такіе спокойные, свжіе, какъ виргиліева эклога. Между облегающими его горами и волнистыми отъ мягкихъ, медленныхъ всплесковъ окраинами — лежитъ полоса прекраснаго луга, въ полномъ смысл усыпаннаго лучшими полевыми цвтами, какіе только производитъ Ломбардія. Алый цвтъ шафрана устилаетъ эти берега, на которые буря никогда не выбрасывала шумныхъ, разъяренныхъ волнъ. По ровной, безмятежной поверхности плаваютъ легкія деревенскія ладьи, и въ тихія прибрежныя воды летитъ осыпающійся цвтъ съ персиковыхъ и миндальныхъ деревьевъ.

Когда наши путешественники выходили изъ кареты, нсколько бывшихъ у берега лодокъ ставили паруса, и жители прибрежныхъ деревень, воротившіеся съ праздника на собственныхъ лошадкахъ и тележкахъ, съ хохотомъ и пснями бжали и тснились на эти лодки, долженствовавшія развезти ихъ но домамъ. Втаскивали на палубы колясочки, плотно нагруженныя дтьми и безъ умолка лепечущими двушками, нетерпливая, задорная молоджь смло скакала съ берега. По мстному обычаю, чтобъ предохранить вспотвшихъ лошадей отъ простуды во время плаванія, купали ихъ предварительно въ холодной озерной вод, и сносныя животныя, казалось, съ большимъ наслажденіемъ погружались въ отрадную прохладу.

Кароль услся на лежавшій у берега пень и смотрлъ… не на эту одушевленную, живописную сцену, а на синющія вдали Альпы. Сальваторъ пошелъ въ гостинницу нанимать комнаты.

Но онъ скоро воротился съ разстроеннымъ, недовольнымъ лицомъ: оказалось, что заведеніе отвратительное, душное, нечистое, биткомъ-набито пьянымъ и всякимъ неугомоннымъ сбродомъ. Въ этой толп, въ крик и брани, не было никакихъ средствъ отдохнуть съ дороги.

Кароль меньше, нежели кто-нибудь, былъ способенъ переносить тревоги и безсопныя ночи, и, не смотря на то, всегда встрчалъ подобныя непріятности съ стоической безпечностью. Но въ этотъ разъ, онъ сказалъ Сальватору съ видомъ какого-то страннаго безпокойства:

— У меня было предчувствіе, что мы лучше сдлаемъ, если не подемъ сюда ночевать.

— Предчувствіе, по поводу дряннаго трактира? вскричалъ Сальваторъ, сердясь за неудачную выдумку на самого-себя, а слдовательно и на ближняго:— странное дло! когда нужно избжать какой-нибудь трактирной сволочи, или, на-примръ, запаха грязной кухни, на это у меня нтъ тонкой прозорливости, и таинственныхъ предвщаній тоже не бываетъ.

— Не смйся надо мной, Сальваторъ, кротко возразилъ князь.— Я не говорю объ этихъ мелочахъ! ты очень-хорошо знаешь, что я на подобныя вещи обращаю вниманія меньше, нежели ты.

— Я!.. я, можетъ-быть, для тебя же обращаю на нихъ вниманіе.

— Знаю, мой добрый Сальваторъ!.. не отчаявайся же, подемъ!

— Какъ подемъ? да вдь мы голодны, а тамъ, по-крайней-мр, отличныя форели прыгаютъ на сковород. Я, мой милый, не легко унываю! Поужинаемъ, велимъ себ накрыть на чистомъ воздух, вотъ подъ этими рожковыми деревьями. А потомъ, я обгаю всю деревню, отъищу домъ, сколько-нибудь поопрятне трактира, хоть одну комнату, для тебя, у лекаря, можетъ-быть, найдется, или у адвоката… Да здсь и священникъ есть!

— Другъ мой, ты не хочешь меня понять и хлопочешь о пустякахъ… Ты знаешь, что я не капризенъ, не правда ли? Ну! прости же мн, хоть одинъ разъ, смшную прихоть… Мн нехорошо здсь: и воздухъ здшній меня безпокоитъ, и озеро слпитъ глаза. Можетъ-быть, въ немъ ростетъ какая-нибудь ядовитая трава, которая для меня убійственна… Удемъ отсюда. У меня въ самомъ-дл есть предчувствіе, что мн не надо было прізжать сюда. Когда мы поворотили съ дороги на-лво, мн показалось, что и лошади какъ-будто упираются, не идутъ: ты не замтилъ? Впрочемъ, не подумай, что я въ забытьи, что я брежу… не смотри на меня такими испуганными глазами: я совсмъ спокоенъ, я готовъ, если хочешь, на новыя несчастія… но зачмъ же идти на встрчу бдамъ, если есть еще время убжать отъ нихъ?

Сальваторъ Альбани, въ-самомъ-дл, испугался важнаго, проникающаго тона, какимъ Кароль проговорилъ эти странныя слова. Онъ считалъ Кароля слабе, нежели тотъ былъ въ дйствительности, и потому вообразилъ, что другъ его собирается тяжело заболть, и что эта непонятная тоска — предвстіе болзни. Но Сальваторъ все-таки не врилъ, чтобъ мстность могла имть какое-нибудь вліяніе, когда и природа, и люди, и небо, и растительность — все вокругъ него было такое цвтущее, полное жизни. Впрочемъ, онъ не хотлъ противорчить прихоти друга и только подумалъ, что другое мсто ночлега, до котораго доберутся они на-тощакъ и посл долгаго перезда, не ускоритъ ли страшное развитіе болзни!

Князь замтилъ его нершимость и вспомнилъ то, что добрый Сальваторъ усплъ уже забыть,— именно, что онъ чуть не умиралъ съ голода. Подавивъ въ себ безотчетное отвращеніе, затаивъ свои робкія грезы, Кароль сказалъ, что онъ и самъ проголодался, и что прежде отъзда надо все-гаки поужинать.

Этотъ пріятный вызовъ разубдилъ Сальватора.

— Если Кароль хочетъ сть, подумалъ онъ:— значитъ, еще нтъ серьзныхъ признаковъ болзни, да, можетъ-быть, и вс эти черныя мысли напали на него просто съ голода, аппетитъ сильно возбудился, отъ-того онъ и разслабъ нравственно и физически. Сначала мы закусимъ, а потомъ посмотримъ, что будетъ.

Ужинъ оказался лучше, нежели можно было ожидать отъ гостинницы. Онъ поданъ былъ въ саду, подъ свжимъ навсомъ, который отчасти заслонялъ сверкающую поверхность озера, и Кароль въ этомъ мст чувствовалъ себя спокойне. Благодаря подвижности своего темперамента и настроенія, онъ лъ съ удовольствіемъ и совсмъ забылъ необъяснимый страхъ, который мучилъ его за нсколько минутъ предъ тмъ.

Трактирщикъ принесъ имъ кофе, Сальваторъ началъ спрашивать его о мстныхъ жителяхъ, и съ прискорбіемъ узналъ, что тамъ никто не знакомъ ему и что нтъ никакихъ средствъ отъискать убжища почище и поспокойне трактира.

— Эхъ! сказалъ онъ вздохнувъ: — былъ у меня одинъ добрый другъ въ здшнихъ мстахъ, и кто знаетъ! можетъ-быть, въ существ моемъ таилось его вліяніе, когда мн пришла мысль хать сюда ночевать. Но, видно, бдная Флоріани оставила во мн поэтическое воспоминаніе, вполн отршенное отъ дйствительности. Такъ-то всегда бываетъ съ нашими воспоминаніями дтства!

— Конечно, ваше сіятельство, сказалъ трактирщикъ, вслушавшись въ рчи Сальватора:— вы хотите сказать о славной Флоріани, о той самой Флоріани, что прежде была бдная крестьянка, а потомъ стала и богата и извстна во всей Италіи?

— Ну, да! вскричалъ Сальваторъ:— ты, можетъ-быть, зналъ ее здсь когда-то. Я не знаю, возвращалась ли она на родину съ-тхъ-поръ, какъ оставила ее въ первый разъ, т. е. когда была еще очень-молода?

— Извините, сеньйоръ! она воротилась съ годъ тому назадъ, и теперь здсь… Родные вс простили ей, и теперь они вмст живутъ очень-хорошо… Вонъ тамъ, за озеромъ — даже отсюда видно — маленькій домикъ, въ которомъ она росла, а подл — премиленькая вилла, которую теперь купила. Это не больше, какъ земелька съ паркомъ и съ лугами. О! имньице прекрасное, и она-таки отсыпала за него этому старому Раньери, знаете… скряга? отецъ того, который утащилъ ее, отецъ перваго-то ея любовника?

— Ты знаешь, или просто гадаешь, о приключеніяхъ ея молодости больше, нежели я, отвчалъ Сальваторъ: — я знаю только, что это такая умная, милая и достойная женщина, какихъ нигд не встрчалъ я. Слава Богу, что она здсь! Вотъ безцнная новость! Мы спасены, Кароль: отправимся къ ней просить пристанища, и, если хочешь мн удружить, — сдлай милость, познакомься съ моей милой Флоріани!.. Въ Милан, однако, не знаютъ, что она здсь живетъ: мн сказывали, что я ее нанду въ Венеціи, или гд-нибудь тамъ около…

— О, она живетъ какъ краденая! сказалъ трактирщикъ: — это конечно такъ, минутная прихоть. Ее, впрочемъ, здсь хорошо знаютъ, потому-что она длаетъ добро, она очень добрая сеньйора!

— Э! скорй, скорй! лодку сейчасъ! кричалъ Сальваторъ, прыгая отъ радости.— Что за дивный сюрпризъ! а я!.. у меня и не было счастливаго предчувствія, что я найду ее здсь!

Кароль задрожалъ при этомъ слов.

— Мы покоряемся предчувствіямъ безсознательно, сказалъ онъ: — они влекутъ насъ, куда хотятъ.

Но неистовый Альбани не слушалъ его. Онъ суетился, кричалъ, звалъ лодку, бросалъ въ нее чемоданы, толковалъ человку о карет и разныхъ узлахъ, которымъ назначено было оставаться въ трактир, и наконецъ потащилъ князя на колыхавшуюся палубу.

Его обуяло такое нетерпніе, врожденная неугомонность до того забурлила въ немъ въ эту минуту, что прежнія усилія смиренничать изъ уваженія къ печали друга теперь совершенно пропали: онъ схватилъ руль и принялся работать съ перевощикомъ, распвая какъ птица и своей задорной, неудержимой веселостью предвщая лодк скорую починку.

IV.

Только доплывъ до средины озера, замтилъ Сальваторъ страшную блдность на лиц Кароля. Онъ бросилъ руль и слъ подл него.

— Милый князь, сказалъ онъ:— я боюсь, что ты не доволенъ мною! Теб не хотлось бы этого новаго знакомства… но какъ же быть? Путешествуя, нельзя иногда немножко не отступить отъ своихъ привычекъ… Я общался не мучить тебя подобными вещами… Я все забылъ… я такъ обрадовался!..

— Все прощаю, на все согласенъ, спокойно отвчалъ Кароль.— Дружба дышетъ жертвами. Ты для меня столько принесъ ихъ, что я у тебя въ долгу… хотя, впрочемъ… надюсь, ты не повезешь меня къ женщин дурнаго поведенія!

— Молчи, молчи! закричалъ Сальваторъ, сильно схвативъ его за руку:— не говори такихъ словъ, которыя терзаютъ, язвятъ! Еслибъ кто другой такъ заговорилъ о ней…

— Прости меня, возразилъ Кароль:— я не думалъ, что она была… что она могла быть твоей любовницей!

— Моею любовницей? моею? быстро подхватилъ Сальваторъ.— О! я очень бы желалъ этого! Но она тогда любила другаго, кто знаетъ, понравился ли бы я ей, еслибъ и узналъ ее свободную! Нтъ, Кароль, я не былъ ея любовникомъ, я былъ другомъ ея любовника (Фоскари, доблестный молодой человкъ!), тогда она была такъ благородна, такъ врна, что у меня не родилось въ-отношеніи къ ней ни одного желанія. О! еслибъ она теперь жила одна, какъ говорили мн въ Милан… еслибъ она захотла меня любить!.. Но нтъ! Послушай, не хмурься! Я не думаю, чтобъ мн пришлось отъ нея вспыхнуть. Мы съ ней очень-давно не видались, теперь она, можетъ-быть, и пехороша… Притомъ же, и сердце мое и чувства привыкли быть передъ ней спокойными. Воображенію моему нужно было бы сдлать страшное усиліе, чтобъ перейдти отъ уваженія… Впрочемъ, я не лицемръ, не хочу клясться!.. Когда слишкомъ-сильна дружба мужчины къ женщин… Да что? если она и ‘киветъ одна, то, вроятно, любитъ отсутствующаго. Невозможно, чтобъ это благородное созданье жило безъ любви, а въ такомъ случа не прійдетъ мн въ голову дурная мысль въ-отношеніи къ ней. Ни за что въ мір не соглашусь я потерять ея дружбы!..

— Судя по всмъ этимъ уверткамъ, проговорилъ Кароль съ задумчивой улыбкой: — мн предстоитъ опасность потерять тебя… Не сбылось бы мое зловщее предчувствіе!

— А! твое предчувствіе! Опять пришло оно? Я-было и забылъ про него… Ну! если оно теб наговариваетъ, что я останусь у очаровательницы и отпущу тебя одного, то оно лжетъ, безсовстно лжетъ. Нтъ, нтъ, Кароль! твое здоровье, твое желаніе и наше путешествіе — впереди всего. Еслибъ у твоего предчувствія было лицо, я бы далъ ему пощечину!

Друзья еще нсколько минутъ говорили о Флоріани. Князь въ первый разъ пріхалъ въ Италію, онъ никогда не видалъ этой женщины и зналъ только по слухамъ о ея талант и громкихъ похожденіяхъ. Сальваторъ говорилъ о ней съ жаромъ, съ увлеченіемъ, но не всегда же намъ обращаться къ друзьямъ: мы сами можемъ разсказать читателю, сколько нужно на этотъ разъ, про нашу героиню.

Лукреція Флоріани была актрисса съ талантомъ истиннымъ, высокимъ, отчасти трагическимъ, и всегда увлекательнымъ, симпатичнымъ, если только попадалась ей удачная роль, она была изящна, неподражаема во всхъ подробностяхъ пантомимы, въ этомъ разумномъ творчеств, съ помощью котораго нердко актръ даетъ цну истинному поэту и скрашиваетъ бездарность. Флоріани имла огромный успхъ, не только какъ актрисса, но и какъ писательница: она до того простирала страсть къ своему искусству, что ршалась сама писать театральныя пьесы, сначала общими силами съ нкоторыми литературными друзьями, а потомъ одна, подъ наитіемъ собственнаго вдохновенія. Пьесы ея нравились, не потому, чтобъ он были классическими твореніями, а потому-что были просты, проникнуты истиннымъ чувствомъ, написаны живымъ языкомъ, и наконецъ потому-что она сама въ нихъ играла. Она нигд не выставляла своего имени, но тайна ея высказывалась въ самой пьес, и публика сама угадывала и произносила это имя, осыпая свою любимицу внками и рукоплесканіями.

Въ то время на ея родин журнальная критика была еще мало развита. У Флоріани было много друзей, къ ней были снисходительны. Во всхъ итальянскихъ партерахъ торжественно прогремло ея имя. Ее любили, и если ея авторская слава была основана на всеобщей благосклонности, — за то личность ея вполн стоила и благосклонности и любви. Въ цломъ мір не найдти было такого безкорыстнаго, благороднаго, скромнаго существа, такой чистой, свободно-открытой души. Не знаю наврное, въ Верон ли или въ Павіи — она приняла завдываніе театральной дирекціей и образовала труппу. Ее уважалъ всякій, кто только имлъ съ ней какое-нибудь сношеніе, благоговлъ — кому нужна была ея помощь, и публика вознаградила ее за все. Дла ея шли хорошо, и когда составилось у ней довольно-значительное состояніе, она оставила театръ, не смотря на то, что была еще въ полномъ блеск таланта и красоты. Потомъ она нсколько лтъ жила въ Милан, въ обществ артистовъ и литераторовъ. Образъ жизни ея былъ такъ благороденъ, такъ полонъ достоинства (это, конечно, не значитъ, чтобъ онъ былъ очень-правиленъ), что свтскія дамы являлись въ ея дом съ удовольствіемъ, съ любовью, даже съ чувствомъ нкотораго почтенія.

Но вдругъ Флоріани оставила свтъ, ухала изъ города и поселилась на берегу озера Изео, гд мы ее теперь и встрчаемъ.

Основою побужденій, устремлявшихъ Флоріани по этимъ разнообразнымъ путямъ — къ развитію литературно-драматическаго таланта и къ внезапному отвращенію отъ шумнаго свта, къ дятельности театральной администраціи и къ лпи деревенской жизни,— былъ (прошу не сомнваться) непрерывный рядъ любовныхъ интригъ. Про нихъ я вамъ теперь не буду разсказывать: это длинная и сама-по-себ не занимательная исторія. Не буду я тратить времени и на то, чтобъ выставлять вамъ вс оттнки характера, столько же яснаго и понятнаго, сколько характеръ князя Кароля былъ отливистъ и неопредлененъ. Вы оцните, когда услышите, эту первозданную натуру, свтлую, прозрачную во всемъ, въ достоинствахъ и недостаткахъ. Поврьте, ничего не скрою я о Флоріани изъ какой-нибудь боязни не понравиться вамъ. Что было съ Флоріани, что такое была Флоріани, — все это высказывала она сама тому, кто ее спрашивалъ объ этомъ съ участіемъ. А кто длалъ ей подобные вопросы съ явнымъ любопытствомъ, съ насмшливыми ужимками, тхъ она любила скандализировать своею откровенностью.

Мы не съумемъ такъ опредлить ее, какъ она сама однажды опредлила себя, отвчая старому французскому маркизу.

‘Вы немножко затруднились’, говорила она ему: ‘не можете прибрать на своемъ язык слова, которое бы означило подобную мн женщину. Вы скажете, что я прелестница! Не думаю, потому-что я всегда дарила своихъ любовниковъ, а сама никогда ничего не брала даже отъ друзей. Я нажила состояніе собственными своими трудами. Самолюбіе не кружило мн головы, и корысть не ослпляла меня. У меня были любовники не только бдные, даже совсмъ темные люди.

‘Вы скажете, что я кокетка! Чувства у меня никогда не опережали сердца, и я не понимаю наслажденія безъ восторженной любви.

‘Наконецъ, не назовете ли вы меня женщиной развратной, безнравственной! Надо знать, что вы понимаете подъ этими словами. Я никогда не искала разврата, никогда не любила двоихъ въ одно и то же время, всегда принадлежала одному и душой и тломъ — долго ли коротко ли, смотря по тому, какъ продолжалась моя страсть. Проходила страсть — и я не хотла его обманывать, я разрывала съ нимъ связь прямо и ршительно. Правда, я клялась ему въ своей страсти, клялась любить всегда, но это было не притворство: я сама отъ всей души врила въ истину своей клятвы. Всякій разъ, когда я любила,— любила такимъ полнымъ сердцемъ, что мн казалось, это первая и послдняя любовь въ моей жизни.

‘А вы все-таки не ршитесь сказать, что я честная женщина! Между-тмъ, я въ этомъ уврена, даже надюсь быть добродтельной предъ лицомъ Бога, по знаю, что по вашимъ поня тіямъ, по мннію людей, слова мои — богохульство. Что жь? я не забочусь объ этомъ, отдаю свою жизнь на судъ свта — и не возстаю противъ него, не говорю, что онъ ошибается въ своихъ общихъ законахъ, по и не признаю, чтобъ онъ имлъ справедливыя причины нападать на меня.

‘Вамъ, конечно, кажется, что я слишкомъ-много о себ думаю, что я слишкомъ-горда? Правда. Я очень-горда сама собою, по не тщеславна, про меня можно говорить все, что только есть на свт дурнаго: это меня нисколько не оскорбитъ, ни опечалитъ. Я не насиловала страстей своихъ. Дурно ли, хорошо ли я длала — и казнь и награда за все была мн въ тхъ же страстяхъ. Я должна была погубить свое доброе имя — я ждала того, я принесла его въ жертву любви: кому жь какое до того дло! Какое право имютъ люди-приговорщики говорить, что примръ опасенъ? Съ той минуты, какъ произнесли приговоръ надъ виновнымъ — его казнь совершилась. Онъ уже не можетъ вредить: эта казнь предостерегаетъ того, кто вздумалъ бы подражать ему.’

Кароль де-Росвальдъ и Сальваторъ Альбани пристали къ берегу у входа въ паркъ, подл того самаго домика, на который указывалъ имъ трактирщикъ. Въ этой-то хижинк родилась Флоріани, въ ней еще и теперь жилъ отецъ ея, старый, сдой рыбакъ. Онъ никакъ не согласился оставить свой бдный уголъ, въ которомъ изжилъ вкъ, съ которымъ сроднила его привычка, но и не отказался отъ нкоторыхъ улучшеній: лачужку укрпили, уютили, убрали, защитили отъ волнъ хорошенькой деревенской терраской, разукрашенной цвтами и деревьями. Здсь сиживалъ онъ у дверей, окруженный свжею зеленью, и подъ вечеръ, бывало, чинилъ свои сти, потому-что, хотя существованіе его было вполн обезпечено, хотя дочь съ любовью предупреждала вс его нужды, даже старалась подстеречь малйшій признакъ какой-нибудь прихоти,— а онъ все-таки сохранилъ свои привычки, свой разсчетливый, крестьянскій обычай, и никакъ не ршался исправить или перемнить какую-нибудь вещь въ своемъ рыбачьемъ снаряд, если эта вещь была еще хоть сколько-нибудь годна.

V.

Кароль замтилъ красиваго, немножко-угрюмаго старика, и не предполагая, чтобъ это былъ отецъ синйоры, поклонился ему и хотлъ идти мимо. Но Сальваторъ остановился посмотрть на живописный домикъ и стараго рыбака, который съ своей блой съ желтоватымъ отливомъ бородой былъ похожъ на влажное рчное божество. Воспоминанія, которыя не разъ воскрешала предъ нимъ Флоріани съ слезами на глазахъ и краснорчіемъ раскаянія, смутно мелькнули въ голов Сальватора, ему показалось, что въ строгихъ чертахъ старика осталось какое-то сходство съ чертами прекрасной молодой женщины, онъ два раза поклонился ему и пошелъ къ ршотк парка, не утерпвъ, чтобъ не оглянуться нсколько разъ назадъ. Рыбакъ внимательно и недоврчиво слдилъ за нимъ глазами.

Замтивъ наконецъ, что молодые люди ршительно хотятъ пробраться къ Флоріани, старикъ всталъ и не совсмъ-привтливо закричалъ имъ, что здсь не ходятъ, что это не публичное гулянье.

— Знаю, добрый человкъ, отвчалъ Сальваторъ:— я ближній другъ синьйоры Флоріани и желаю ее видть.

Старикъ подошелъ и пристально посмотрлъ на него.

— Я васъ не знаю, сказалъ онъ.— Вы не здшній?

— Я изъ Милана, и, повторяю, очень-коротко знакомъ съ снньйорой. Скажите же, гд цройдти къ ней.

— Нтъ, такъ нельзя! Ждетъ ли она васъ? Точно ли вы знаете, что она захочетъ васъ принять? Какъ васъ зовутъ?

— Графъ Альбани, а вы позволите ли узнать ваше имя? Не вы ли, можетъ-быть, тотъ почтенный человкъ, котораго, помнится, зовутъ-Ренцо… или Беппо… или Кекко Менапаче?

— Ренцо Менапаче, — да, точно я, сказалъ старикъ, снимая шапку, по итальянскому народному обычаю — склоняться передъ громкими титлами.— Почему же вы меня знаете, синьйоръ? Я васъ никогда не видалъ.

— И я васъ не видалъ, но дочь ваша похожа на васъ, а мн очень-хорошо извстно было ея настоящее имя.

— И это имя гораздо-лучше того, которымъ ее теперь называютъ! Но прежняго не воротишь: ныньче ужь вс привыкли звать ее чужимъ именемъ!.. Да! такъ вы хотите съ ней видться? Нарочно за тмъ и пріхали?

— Конечно, если позволите. Надюсь, она скажетъ вамъ, кто мы, и вы, врно, не будете раскаиваться, что отперли намъ дверь. Я догадываюсь, что у васъ есть ключъ?

— Ключъ-то у меня есть, а все-таки, синьйоры, я не могу пустить васъ. Этотъ молодой человкъ тоже съ вами?..

— Да, это князь де-Росвальдъ, отвчалъ Сальваторъ, хорошо понимавшій силу титуловъ.

Старый Менапаче поклонился еще ниже, хотя лицо его было холодно и печально.

— Синьйоры, сказалъ онъ: — потрудитесь пожаловать ко мн, тамъ подождете, пока мальчикъ сбгаетъ сказать моей дочери: я не ручаюсь за нее, можетъ-быть, ей и не захочется васъ видть.

— Пойдемъ, сказалъ Сальваторъ: — надо смириться и ждать. Кажется, ныньче у Флоріани страсть прятаться, впрочемъ, я увренъ, что насъ хорошо пріймутъ. Пойдемъ же, посмотримъ на ея родимое гнздышко, это должно быть очень-любопытно.

— Да, въ-самомъ-дл любопытно: она живетъ чуть не во дворц, а отца держитъ въ лачуг, отвчалъ Кароль.

— Что такое, князь? сказалъ старикъ, обернувшись съ недовольнымъ видомъ, очень-удивившимъ молодыхъ людей, потому-что они, по обыкновенію, говорили между собой по-нмецки.— Извините, продолжалъ Менапаче: — я васъ подслушалъ, у меня чуткое ухо,— отъ-того-то я и слылъ самымъ ловкимъ рыбакомъ, а про глаза и говорить нечего: они еще и теперь зорко видятъ.

— Вы понимаете по-нмецки? спросилъ князь.

— Я долго служилъ въ солдатахъ и много лтъ прожилъ въ вашей земл. Говорить не говорю по-нмецки, а немножко понимаю: отвчать ужь позвольте мн по-своему. Не живу я съ дочерью въ ея дом отъ-того, что люблю свою избушку, а она не живетъ со мной отъ-того, что избушка мала, мы бы тснили другъ друга. Впрочемъ, я привыкъ жить одинъ, и только по слабости своей терплю у себя прислужника, она этого непремнно хотла: нельзя, говоритъ, на старости лтъ быть безъ помощи. Да хорошо, что малый добрый, самъ выбралъ, учу его рыбачьему ремеслу. Ну, Биффа, разстанься-ка на минутку съ своимъ ужиномъ, дитя мое, — поди, скажи синьйор, что два прізжіе господина желаютъ ее видть. Повторите, пожалуйста, синьйоры, какъ васъ звать?

— Довольно одного моего имени, отвчалъ Альбани, идя вмст съ Карблемъ вслдъ за Менапаче къ дверямъ его домика.

Онъ вынулъ изъ портфля визитную карточку и подалъ ее приспшнику рыбака. Старикъ вооружилъ мальчика ключомъ, скрывавшимся у него въ пояс, и Биффи со всхъ ногъ побжалъ къ парку.

— Вотъ видите ли, господа, говорилъ Менапаче гостямъ, усаживая ихъ на деревенскія кресла, которыя самъ устроилъ и оплелъ болотной травой: — не думайте, чтобъ дочь со мной обходилась дурно. Ухаживаньемъ-то ея, ласками, да заботами — я и не нахвалюсь. Только, вы понимаете, обычай перемнить на старости лтъ не могу, а деньгамъ, что она присылала мн, когда была на театр, я нашелъ мсто повыгодне, чмъ тратить ихъ на свой уголъ, на оджу, да на сласти. У меня не такой нравъ. Я купилъ земли, потому-что земля — добрая вещь: она намъ службу служитъ, она не пропадетъ, а умру — ей останется. Вдь у меня одно дтище. Она на меня не пожалуется, не раскается въ томъ, что для меня сдлала. Ей слдовало длиться со мною своимъ богатствомъ — и она всегда исполняла долгъ свой. А мн надо было выгадать прибыль на тхъ деньгахъ, употребить ихъ въ дло, и передъ смертью ей же оставить… Я также исполнялъ свой долгъ всегда, неизмнно.

Этотъ ограниченный, оригинальный способъ опредлять отношенія отца къ дочери, заставилъ Сальватора улыбнуться.

— Я увренъ, сказалъ онъ: — что ваша дочь такъ не считается съ вами, и ничего не понимаетъ въ вашей экономической систем.

— Что правда, то правда: она, глупенькая, ничего не понимаетъ! отвчалъ вздохнувъ Менапаче: — еслибъ я сталъ ее слушать — все бы прожилъ! жилъ бы, какъ она, по-барски, вмст съ ней и съ тми, кому она пригоршнями бросаетъ деньги. Что длать? не переродиться же человку! Она добрая, она меня любитъ, разъ десять на день прійдетъ посмотрть на меня, несетъ все, что ни придумаетъ для моей утхи. Когда на меня кашель нападетъ, или голова разболится — ужь она не отойдетъ, всю ночь напролетъ просидитъ надо мною. Ну, а все же у ней есть большія ошибки, все-таки она не такая добрая мать, какъ бы мн хотлось!

— Какъ! она — не добрая мать? вскричалъ Сальваторъ, едва удержавшись отъ смха при изложеніи разсчетливой морали крестьянина.— Я видлъ ее въ домашнемъ кругу и думаю, что вы заблуждаетесь, синьйоръ Менапаче!

— Э! если, по-вашему, доброй матери надо ласкать своихъ дтей, ухаживать за ними, забавлять ихъ, голубить, баловать, и больше ничего,— тогда такъ! А я вотъ не люблю, когда дтямъ ни въ чемъ не отказываютъ, когда двчонокъ одваютъ, какъ принцессъ какихъ-нибудь, въ шелковыя платья, а мальчику даже позволяютъ держать собакъ, лошадей, заводятъ ему лодку, ружье, какъ-будто взрослому человку! Они добрыя дти, я съ этимъ не спорю, и хорошенькія, да не разумно давать имъ все, чего они ни запросятъ, точно какъ-будто он даромъ достаются, эти прихоти-то! Ужь я вижу, что она въ одинъ какой-нибудь годъ промотала чуть не тридцать тысячъ франковъ — на что? на забавы, да на учителей дтямъ,— то у нихъ книги, то музыка, то прогулки, то подарки… и разные пустяки. А эти милостыни! Срамъ да и только! Вс калеки, бродяги со всего околодка — толпами ползутъ на виллу, а бывало, и дороги къ ней не знали, когда жилъ старый Раньери, прежній владлецъ! Вотъ былъ человкъ! зналъ пользу, умлъ хозяйничать въ имніи, а моя дочка того-и-гляди разоритъ имніе, — и разоритъ непремнно, если меня не послушается!

Князь глубоко вознегодовалъ на скупость старика, но Сальватору она казалась больше забавна, нежели возмутительна. Онъ хорошо зналъ натуру крестьянина, зналъ эту страсть къ скопидомству, строгость къ самому-себ, стремленіе — собирать и никогда не наслаждаться собраннымъ, этотъ страхъ за будущее, которое для бдныхъ, трудолюбивыхъ стариковъ не ограничивается и могилой. Не смотря на то, Сальватору стало какъ-то нехорошо на душ, когда Менапаче заговорилъ о старомъ Раньери, который разъигралъ такую гнусную роль въ исторіи Флоріани.

— Этотъ Раньери, сказалъ онъ: — сколько я могу припомнить изъ разсказовъ Лукреціи, былъ безсовстный скряга. Онъ проклялъ и чуть не лишилъ наслдства сына за то, что тотъ хотлъ жениться на вашей дочери.

— Правда, онъ надлалъ намъ горя, отвчалъ старикъ, нисколько не возмутившись: — но кто жь виноватъ? Все этотъ сумасбродный малый, которому вспало на мысль жениться на бдной крестьянк. Въ то время у Лукреціи ничего не было, она училась у своей крестной матери, г-жи Раньери, разнымъ пустякамъ: музык, языкамъ, декламаціи…

— Пустякамъ, которые, однако, посл ей очень пригодились! перебилъ Сальваторъ.

— Которые ее погубили! примолвилъ непреклонный старикъ.— Ужь если старуха Раньери не могла ничего дать Лукреціи на обзаведеніе, такъ лучше бы не дружилась съ лею черезъ-чуръ коротко, оставила бы ее крестьянкой, пусть бы она чинила-себ сти, была бы, по-прежнему, дочерью рыбака, а потомъ — женой рыбака, какъ и слдовало. А у меня-таки былъ на примт одинъ добрый малый, съ достаткомъ: хорошій домъ, дв большія лодки, прекрасный лугъ, коровки — все… Да, да! Пьеро Манджафоко былъ рдкій женихъ, Лукреціи быть бы за нимъ, еслибъ она послушалась разума. Крестная мать хотла воспитать ее, сдлать красавицей, ученой, а вмсто того — отъ нея-то и пошли вс бды. Меммо Раньери, сынъ ея, влюбился въ Лукрецію. Жениться, конечно, онъ не могъ, — такъ укралъ ее. Вотъ такимъ-то случаемъ дочка и разсталась со мною… да по этой-то причин цлыя двнадцать лтъ я не хотлъ и слышать объ ней…

— Если дло шло не о полученіи денегъ, которыя она присылала ему, замтилъ Сальваторъ Каролю, забывъ, что рыбакъ понимаетъ по-нмецки.

Но старикъ нисколько не оскорбился замчаніемъ.

— Конечно, я получалъ ихъ, пускалъ въ ходъ и барышъ выгадывалъ. Я зналъ, что она живетъ широко, что, можетъ-быть, и ей будетъ въ радость готовый кусокъ хлба, когда проживетъ все, что нажила. Вдь она чего не наживала? мильйоны, какъ говорится! А чего она не раздавала, не промотала? О! да этакой нравъ — кара Божья!

— Да, да! это — чудовище! вскричалъ смясь Сальваторъ: — а между-тмъ, знаете ли? Мн кажется, старикъ Раньери сильно промахнулся, что не позволилъ сыну на ней жениться, онъ не сталъ бы ломаться, еслибъ могъ угадать, что эта крестьяночка съ своимъ талантомъ наживетъ мильйоны.

— Конечно, не сталъ бы ломаться, отвчалъ Мепапаче еще съ большимъ спокойствіемъ: — но какъ же ему было угадать? А отказавъ сыну жениться на такой неровн, онъ былъ въ своемъ прав: онъ былъ правъ, всякій бы то же сдлалъ. Я самъ такъ поступилъ бы на его мст.

— И вы не проклинаете его, и, можетъ-быть, остались съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ, тогда-какъ сынъ его обольстилъ вашу дочь потому только, что не могъ вырвать согласія у стараго скряги?

— Старый онъ скряга, скупецъ, какъ его называли, черствъ онъ былъ, не спорю… ну! а все-таки справедливъ, и сосдъ былъ не дурной. Онъ мн ни разу не сдлалъ ни добра, ни худа. Увидвъ, что не прощаю дочь, онъ простилъ меня въ томъ, что я ей отецъ. А что до сына, — такъ онъ и его простилъ, когда тотъ бросилъ Лукрецію и женился добрымъ порядкомъ.

— А вы? вы простили ли этого сына, который стоитъ своего батюшки?

— Мн не слдовало его прощать, хотя, правду сказать, и онъ былъ въ своемъ прав, онъ ничего не общалъ письменно моей дочери, она была виновата: зачмъ поврила его любви. А когда онъ ее бросилъ, на нихъ ужь долги были, ея театральныя дла сначала шли плохо… Впрочемъ, старикъ ужь умеръ,— Богъ его суди!… Да! извините, ваше сіятельство: я оставилъ свои сти у берега, найдетъ ночью, буря, унесетъ ихъ, надо прибрать, сти еще хорошія, рыба въ нихъ держится. Я доставляю рыбу къ столу моей дочери, но она мн платитъ… да! я даромъ ничего не даю! вотъ я и говорю ей: ‘кушай, кушай… и дтокъ корми, благо, эта рыбка опять вернется къ нимъ изъ моего кошелька’.

VI.

— Что за низкая натура! сказалъ Кароль: — когда Менапаче вышелъ.

— Человческая натура во всей ея нагот, отвчалъ Сальваторъ.— Это истый типъ рабочаго человка. Предусмотрительность безъ сознанія, честность безъ чувства деликатности, здравый смыслъ, лишенный идеала, скупость честная, но пошлая, грустная.

— Этого еще мало, возразилъ князь.— Тутъ гнусная безнравственность: я не понимаю, какъ синьйора Флоріани можетъ жить, имя передъ глазами такое зрлище.

— Я догадываюсь, что она, возвращаясь къ отцу, не ожидала встртить въ немъ такую презрнную прозу. Благородная женщина! воспоминанія объ этомъ старик, вроятно, поэтизировали предъ ней сельскую жизнь, она мечтала о патріархальной невинности, о сердечномъ примиреніи съ отцомъ, который проклиналъ ее и о которомъ она не могла вспомнить безъ слезъ. Но дло не въ томъ, что она воротилась: нужно еще больше доблести для того, чтобъ остаться здсь, и она, врно, понимаетъ, извиняетъ, даже любитъ его.

— Понимать и извинять — невозможно для нжной души, на ея мст, я осыпалъ бы этого стараго скупца всевозможными благами, но жить подл него было бы для меня смертельною мукой, при одной мысли о подобномъ положеніи душа возмущается.

— Въ чемъ же ты тутъ видишь столько отвратительнаго разврата? Этотъ человкъ не понимаетъ ни роскоши, ни щедрости, которыя въ добрыхъ душахъ поселяются вмст съ довольствомъ. Онъ слишкомъ-старъ, ему не почувствовать того, что владть и давать дв вещи нераздльныя. Онъ копитъ все, что даетъ ему дочь, и копитъ для того только, чтобъ оставить это ея маленькимъ дтямъ.

— А у ней есть дти?

— Были двое, теперь, можетъ-быть, больше.

— А мужъ?.. проговорилъ Кароль нершительно: — гд ея мужъ?

— Сколько я знаю, она никогда не была замужемъ, спокойно отвчалъ Сальваторъ.

Князь замолчалъ, Сальваторъ понялъ его мысль, но не съумлъ разсять ее ни однимъ словомъ. Да, вроятно, у него и не было на этотъ счетъ ни какого довода.

— Чмъ можно объяснить такое поведеніе, втренное, покорное всякой случайности? сказалъ Кароль, подумавъ съ минуту,— недостаткомъ нравственныхъ внушеній въ ранней молодости. Что могла она услышать отъ такого отца, который не знакомъ даже съ чувствомъ благородной гордости? во всхъ безпутствахъ своей дочери, онъ видитъ только одн деньги, которыя она наживала и проматывала.

— Таковы-то люди, если вглядться въ нихъ поближе, такова-то жизнь, если сорвать съ нея волшебную занавску! Философически замтилъ Сальваторъ.— Когда добрая Флоріани говорила мн о своемъ первомъ паденіи, она винила себя одну, ни раза не намекнувъ объ отцовской, вроятно, нестерпимой грубости, которая, однако, могла служить ей извиненіемъ. Говоря о немъ, она его расхваливала, и только плакалась на упрямый гнвъ его. Она приписывала ему добродтели древнихъ героевъ, поврья, достойныя уваженія. Я помню, она говорила, что когда разорветъ вс современныя связи, вс узы любви, тогда прійдетъ къ отцу, и тамъ, возл него, искупитъ свое прошлое. Бдная гршница! Передъ какимъ недостойнымъ существомъ пришлось бы ей выплакивать свое прекрасное раскаяніе! Это былъ бы одинъ изъ важныхъ промаховъ въ ея жизни. Великія души во всемъ видятъ хорошее, имъ суждено обманываться на каждомъ шагу.

— Могутъ ли великія души всегда противиться суровому опыту? спросилъ Кароль.

— Чмъ больше обрушится на нихъ непріятностей, тмъ рзче выкажется ихъ величіе.

— Природа человческая слаба, и потому мн кажется, что вполн нравственныя души не должны вдаваться въ опасность. Ты, Сальваторъ, ршительно хочешь пробыть здсь нсколько дней?

— Я вовсе не говорилъ этого, пожалуй, пробудемъ не больше часа, если хочешь.

Посредствомъ вчныхъ уступочекъ, Сальваторъ управлялъ волей Кароля, по-крайней-мр, въ длахъ вншнихъ, князь былъ человкъ великодушный, и вс свои предрасположенія подчинялъ началу житейской мудрости, которое сохранялъ даже въ самыхъ тсныхъ отношеніяхъ.

— Я не хочу теб ни въ чемъ противоречить, сказалъ онъ: — лишить тебя чего-нибудь, заставить сожалть — было бы мн нестерпимо-больно. Но дай мн слово, Сальваторъ, сдлать надъ собой усиліе, чтобъ не влюбиться въ эту женщину.

— Даю слово, отвчалъ Сальваторъ смясь:— но это слово, конечно, улетитъ на втеръ, если ужь сама судьба назначила мн сдлаться ея любовникомъ, побывавъ сперва другомъ.

— Ты призываешь судьбу, возразилъ Кароль:— тогда-какъ она въ твоихъ рукахъ! Здсь твое сознаніе, твоя воля должны спасти тебя.

— Ты, Кароль, говоришь, какъ слпой о цвтахъ. Любовь рушитъ вс преграды, встрчаемыя ею на пути, точно такъ, какъ море прорываетъ плотины. Я могу дать теб клятву, что не пробуду въ этомъ дом дольше одной ночи, но не могу ручаться, что не оставлю въ немъ и сердца и мысли.

— Вотъ почему я сегодня весь вечеръ чувствую такую слабость, такую тяжесть за душ! сказалъ Кароль.— Да, мой другъ, не отстаетъ отъ меня суеврный страхъ, охватившій меня въ ту минуту, какъ только я завидлъ еще издали это озеро! Когда мы сли въ лодку, мн показалось, что мы утонемъ, между-тмъ, ты знаешь, что я не трусъ, когда дло идетъ о физическихъ опасностяхъ, водобоязнью неодержимъ, и вчера еще очень-спокойно цлый день плавалъ съ тобой, въ порядочную бурю, по Комскому-Озеру. А ныньче гладкая поверхность этого озерка испугала меня, какъ какую-нибудь слабонервную женщину. Со мной очень-рдко случаются подобные суеврные страхи, я не поддаюсь имъ, умю подавлять ихъ, — это ты можешь видть изъ того, что я не сказалъ теб тогда ни слова. Но какое-то неясное безпокойство, страхъ какой-то неизвстной опасности, близкаго несчастія кому-то изъ насъ — преслдуютъ меня до-сихъ-поръ. Въ волнахъ все чудились мн знакомые призраки, они длали мн знаки, чтобъ я воротился. Золотистый отсвтъ зари игралъ въ струйк, которая вилась за лодкой, и свтлая струйка принимала то видъ моей матери, то образъ Лючіи. Вс призраки моихъ погибшихъ милыхъ тснились между нами и этимъ берегомъ. Чувствую, что я не болнъ, воображенію не врю, а все не могу успокоиться: это необъяснимо!

Сальваторъ пустился-было доказывать, что безпокойство — дйствіе нервовъ, слдствіе движенія въ дорог, какъ вдругъ за дверью раздался звучный голосъ, въ которомъ какъ-будто слышалось сотрясеніе струны: ‘гд онъ, гд онъ, Биффи?’

Сальваторъ вскрикнулъ отъ радости и бросился на терраску. Кароль увидлъ, что онъ обнялъ эту женщину, и женщина обняла его съ любовью, какъ брата.

Они лепетали, перекидывались вопросами и отвтами съ удивительной быстротой на ломбардскомъ нарчіи, которое Кароль не такъ легко понималъ, какъ чистый итальянскій языкъ. Въ-слдствіе этого бглаго, несвязнаго разговора, Флоріани оборотилась къ князю, протянула ему руку и, не замтивъ, что онъ подалъ ей свою не слишкомъ-благосклонно, пожала ее дружески, примолвивъ при томъ, что она ему рада, что его посщеніе доставитъ ей большое удовольствіе.

— Прости меня, мой добрый Сальваторъ, говорила она смясь: — что я заставила тебя посидть, будто въ передней, въ жилищ моихъ предковъ, но я прячусь отъ любопытныхъ звакъ, притомъ у меня всегда въ голов какіе-нибудь планы, по-этому я и заперлась какъ монашенка.

— Но, говорятъ, вы въ послднее время почти совсмъ постриглись и произнесли обтъ, говорилъ Сальваторъ:— цалуя безъ устали отданную въ его распоряженіе руку.— Я съ трепетомъ осмлился прійдти исторгнуть васъ изъ заточенія.

— Хорошо, хорошо, возразила она: — ты смешься надо мной и надъ моими прекрасными намреніями! Знаешь ли, зачмъ я скрываюсь, зачмъ убжала отъ всхъ друзей своихъ? За тмъ, что не хочу слушать дурныхъ совтовъ. Но ужь если ты, по счастью, попался ко мн, у меня не достанетъ добродтели прогнать тебя. Пойдемъ, веди своего друга. По-крайней-мр, я буду имть удовольствіе дать вамъ пріютъ получше трактира въ Изео. А ты не узналъ моего сына и не поцаловалъ его?

— Ахъ, нтъ! Я боялся его узнать, говорилъ Сальваторъ, обернувшись къ хорошенькому мальчику лтъ двнадцати, который прыгалъ около него, какъ собачка.— Какъ онъ выросъ, какъ похорошлъ! (И онъ обнялъ малютку, еще незнавшаго, съ кмъ иметъ дло.) — А еще? спросилъ Сальваторъ:— маленькая двочка?

— Сейчасъ и ее увидите, и сестру ея, и моего послдняго мальчика.

— Четверо! вскричалъ Сальваторъ.

— Да, четыре премилые ребенка, и вс со мной, что бы тамъ ни говорили люди. Вы познакомились съ моимъ отцомъ, пока за мной ходили? Видите, съ этой стороны онъ меня караулитъ. Безъ его спроса никто не можетъ войдти. Здравствуй, батюшка, въ другой разъ. Пріидешь завтра съ нами завтракать?

— Ничего не знаю, ничего не знаю, отвчалъ старикъ.— У васъ безъ меня будетъ много.

Флоріани настаивала, отецъ не уступалъ, и, чтобъ отвлечь ее отъ предмета разговора, спросилъ, не нужно ли рыбы. Зная, что точка его помшательства — продавать рыбу, и главное — продавать дорого, она сдлала ему богатый заказъ, и привела старика въ восторгъ. Сальваторъ украдкой наблюдалъ за ними: онъ видлъ, что Флоріани философски, даже весело входила въ эти прозаическіе дрязги.

Было уже темно. Ни Кароль, ни даже Сальваторъ, которому, впрочемъ, были знакомы черты Флоріани, не могли хорошенько разсмотрть ее въ лицо. Князю показалось, что нтъ у ней ни величественнаго роста, ни изящныхъ манеръ, какъ бы слдовало ожидать отъ такой женщины, которая представляла на театр важныхъ дамъ и даже королевъ. Она скорй была мала и не совсмъ граціозна. Въ голос ея было много звучности, но для ушей князя этотъ голосъ былъ слишкомъ-полонъ, слишкомъ-волнистъ, если можно такъ выразиться. Еслибъ женщина заговорила такимъ голосомъ въ салон, на нее вс оглянулись бы и вс отнесли бы это къ дурному тону.

Они прошли паркомъ, потомъ садомъ, Биффи несъ за ними чемоданъ. Вступили наконецъ въ обширную залу, построенную въ простомъ, благородномъ стил и утвержденную на дорическихъ колоннахъ. Стны были покрыты блой штукатуркой. Зала блестла яркимъ освщеніемъ, въ четырехъ углахъ ея стояло много цвтовъ, сквозь которые пробивались свжія струйки воды, проведенной изъ сосдняго озера.

— Можетъ-быть, вы удивляетесь, зачмъ такъ много здсь безполезнаго свта, сказала Флоріани, замтивъ пріятное изумленіе, которое произвела въ Сальватор ея прекрасная зала: — но… это единственная фантазія, которую я сберегла отъ театра. Я даже въ уединеніи люблю помщеніе обширное, залитое свтомъ. Люблю также, когда звзды блещутъ, но мрачная комната на меня наводитъ тоску.

Этотъ домъ, пробуждавшій въ Флоріани столько пріятныхъ и вмст страшныхъ воспоминаній, она значительно измнила и украсила. Неприкосновенной оставила только одну комнату, въ которой жила нкогда ея крестная мать, да уцлвшій цвтникъ, гд эта доблестная женщина воспитывала цвты и учила Флоріани любить ихъ. Г-жа Раньери нжно любила Лукрецію, она всми средствами старалась склонить стараго, скареднаго прокурора, которому злая судьба назначила ее въ жены и рабыни, чтобъ онъ женилъ сына на просвщенной крестьянк, но попытка ея не удалась. Теперь все это семейство исчезло. Флоріани однихъ изъ этихъ людей любила въ памяти, другимъ прощала, и, посл долгихъ волненій, наконецъ привыкла жить въ ихъ дом: прошедшее перестало ее тревожить. За т-то преобразованія, которыя Флоріани, имя въ виду удобство и вкусъ, длала въ этомъ прежде-простомъ дом, старый Менапаче, непонимавшій потребности изящнаго, гармоніи и чистоты, обвинялъ ее, утверждая, что она разоритъ имніе.

Зала понравилась даже Каролю. Этотъ родъ итальянской роскоши, въ которомъ больше прелести для глазъ, больше красоты очерковъ и капитальной художественности, нежели богатства, удобства и дорогихъ украшеній, былъ совершенно въ его вкус и вполн согласовался съ понятіемъ, которое онъ составилъ себ о сочетаніи гордости съ простотой. Слдуя своему обычаю — не торопиться проникать въ чужую душу, прежде осмотрть рамку, а потомъ приступить къ разсматриванію портрета, — Кароль пытался отъискать во вншней обстановк Флоріани что-нибудь утшительное, примиряющее съ ея внутренней жизнью, въ которой онъ видлъ позоръ и паденіе. Но пока онъ любовался чистыми, блестящими стнами, фонтанами и рдкими чужеземными цвтами, Сальваторъ былъ занятъ совсмъ другимъ: онъ жадно, безпокойно смотрлъ на Флоріани. Ему страшно было увидть, что она подурнла, а можетъ-быть, онъ отчасти и желалъ этого, помня данное общаніе — ухать на другой день.

Лишь-только явилась ему Флоріани въ полномъ свт, онъ дйствительно замтилъ, что она много утратила свжести и красоты. Она какъ-будто потолстла: вмсто прежняго тонкаго оттнка, теперь на щекахъ ея лежала ровная блдность, глаза не такъ блестли, черты измнили выраженіе,— однимъ словомъ, въ ней стало меньше жизни, меньше одушевленія, хотя, впрочемъ, она казалась дятельне, здорове прежняго. Она ужь не любила: это была иная женщина, и надо было употребить нсколько минутъ для возобновленія съ нею знакомства.

Флоріани въ это время было тридцать лтъ: года четыре или пять не видался съ ней Сальваторъ. Онъ оставилъ ее въ пылу дятельности, страсти и славы, а теперь нашелъ — матерью семейства, деревенскою затворницей, удалившимся отъ людей геніемъ, померкшею звздой.

Она скоро замтила впечатлніе, которое произвела на Сальватора, эта перемна, потому-что они держались за руки и пристально смотрли другъ на друга: у ней на губахъ играла улыбка спокойная, свтлая, у него — тревожная, задумчивая.

— Ну! говорила она открытымъ, свободнымъ тономъ, въ которомъ не слышно было никакой скрытой мысли:— мы оба перемнились, не правда ли? намъ прійдется сдлать кое-какія поправки въ своихъ воспоминаніяхъ. Эта перемна вся въ твою пользу, любезный графъ. Ты много выигралъ. Тогда ты былъ милый, интересный молодой человкъ, теперь — тоже молодой человкъ, но развившійся, доконченный: сталъ смугле, мужественне, съ прекрасной черной бородой, чудными глазами, съ львиной причской, съ выраженіемъ силы и гордости. Теперь ты въ самой лучшей, въ самой полной пор жизни, и наслаждаешься ею широко и раздольно, это видно по глазамъ твоимъ: въ нихъ столько увренности и блеска, какъ никогда не было. Теб кажется чудно, что ты сталъ лучше меня, помнишь, прежде было на оборотъ? На это дв причины: ты теперь не такой энтузіастъ, а я не такъ молода. Я начинаю склоняться внизъ, а ты все еще идешь вверхъ. Прежде теб надо было поднять голову, чтобъ взглянуть на меня, а теперь ты ищешь меня наклонясь, гд-то на задней сторон жизни. Впрочемъ… не жалй обо мн! Кажется, я счастливе у себя въ тни, нежели ты на своемъ солнышк.

VII.

Голосъ Флоріани имлъ особую прелесть. Правда, то былъ голосъ слишкомъ-сильный для свтской женщины, но за то — совершенно-свжій, и въ звук его вовсе не слышно было привычки говорить со сцены. Даже въ ея манер выговора отзывалось что-то открытое, такъ-что нельзя было нисколько сомнваться въ искренности чувствъ, ею выражаемыхъ, дикція ея, всегда натуральная, неизмнная ни на сцен, ни въ дружескомъ разговор, не напоминала ни декламаціи, ни вліянія театральныхъ подмостокъ. И все-таки это была рчь выразительная, полная сильной жизненности. По врности ея интонаціи, Кароль заключилъ, что эта женщина была превосходная актрисса, что она должна была возбуждать непреодолимое сочувствіе. Вотъ на чемъ помирился Кароль, въ этомъ отъискалъ онъ хорошую сторону Флоріани, и ршилъ, что она интересна какъ артистка.

Сальваторъ зналъ, что не ей, чистосердечной отъ природы, отречься отъ самой-себя. Онъ думалъ, что все это ей только тактъ вообразилось, и искалъ въ голов какукю-нибудь фразу, которая бы могла изгладить немножко-жосгкое впечатлніе перваго взгляда. Но въ этомъ случа, невозможно было отъискать такого тонкаго оборота, который утшилъ бы побжденную женщину, и Сальваторъ не придумалъ ничего лучше, какъ только поцаловать ее и сказать, что у ней и во сто лтъ будутъ поклонники, если она захочетъ.

— Нтъ, отвчала смясь Флоріани: — я не повторю собою Ниноны Ланкло. Чтобъ не состарться, надо быть холодну и ничего не длать. Съ любовью да съ трудами не сбережешь свжей молодости. Я надюсь, что у меня останутся друзья,— вотъ и все. Съ меня довольно и этого.

Въ эту минуту, дв маленькія хорошенькія двочки вбжали въ залу съ крикомъ, что ужинъ поданъ. Наши путешественники ужинали въ Изео, и потому просили Флоріани, чтобъ она садилась за столъ съ дтьми. Сальваторъ взялъ на руки обихъ двочекъ, изъ которыхъ только съ одной былъ знакомъ, и понесъ ихъ въ столовую. Кароль, боясь стснить ихъ своимъ присутствіемъ, остался въ зал. Но комнаты были смежныя, двери отворены, а штукатурныя стны — звонки. Ему хотлось пребыть погруженнымъ въ свой внутренній міръ, не принимать никакого участія въ томъ, что длалось вокругъ него въ этомъ дом, но онъ невольно все видлъ, все слышалъ,— даже слушалъ, хотя досадовалъ за то на самого-себя.

— Постой же! говорилъ Сальваторъ, садясь къ столу рядомъ съ дтьми (Кароль замтилъ, что безъ него онъ не церемонится съ Флоріани и говоритъ ей ‘ты’):— я буду прислуживать теб и дтямъ… Я ужь по-прежнему — безъ памяти отъ нихъ, отъ твоихъ двочекъ, даже вотъ отъ этой красавицы, блокурой малютки-феи, которой въ мое время еще и на свт не было. Ты, Лукреція, имешь даръ производить все лучшее въ мір, даже дтей!

— Скажи лучше: особенно дтей! возразила Флоріани:— въ этомъ отношеніи меня Богъ благословилъ. Они у меня добрыя, ласковыя, понятливыя, и притомъ свженькія, здоровыя. Посмотри! вотъ еще одинъ идетъ прощаться, еще теб новый знакомый.

Кароль сначала принялся-было за газету, потомъ сталъ ходить взадъ и впередъ по зал. Въ эту минуту онъ невольно взглянулъ въ столовую и увидлъ хорошенькую крестьянку, входившую съ спящимъ ребенкомъ на рукахъ.

— Какая чудесная кормилица! простодушно вскричалъ Сальваторъ.

— Ты на нее клевещешь, замтила Флоріани:— скажи лучше: корреджіева два съ divino bambino. У моихъ дтей нтъ другой кормилицы, кром меня, двухъ старшихъ я часто кормила за кулисами, когда уходила со сцены. Помню, одинъ разъ публика такъ настойчиво вызывала меня посл первой пьесы, что я принуждена была выйдти съ ребенкомъ подъ шалью. Послднія двое воспитывались спокойне. И этотъ маленькій давно отнятъ отъ груди. Посмотри, ему ужь два года.

— По-моему, этотъ маленькій всхъ лучше, говорилъ Сальваторъ, взявъ у крестьянки спящаго bambino.— Мн очень хочется поцаловать его, да боюсь разбудить!

— Не бойся: если ребенокъ здоровъ, да еще цлый день играетъ на открытомъ воздух, то спитъ крпко. Не надо лишать ихъ ласкъ, если он имъ и не доставляютъ удовольствія, за то приносятъ счастіе.

— Ахъ, да! Это твои суеврный предразсудокъ, сказалъ Сальваторъ.— Помню! люблю я эту мысль, она такъ нжна… Ты распространяешь ее даже и на мертвыхъ: не забуду я этого бднаго машиниста, который въ театр, во время представленія, упалъ съ верху и убился…

— А, да, бдняжка! Ты былъ тогда… Это вовремя моего директорства.

— И ты тогда, безтрепетная, дивная, велла перенести его въ свою ложу, гд онъ и умеръ. Что за сцена!

— Да, правду сказать, сцена была страшне той, которую я тогда играла передъ публикой. У меня весь костюмъ былъ въ крови этого несчастнаго человка.

— Вотъ какова жизнь-то твоя! Некогда было костюма перемнить: пьеса шла, ты явилась на сцен, и вс подумали, что эта кровь — принадлежность драмы.

— Онъ былъ бдный отецъ семейства. Жена была тутъ, ко мн на сцену долетали изъ ложи крики и вопли. Надо быть желзнымъ, чтобъ перенести жизнь актриссы.

— По наружности ты точно желзная, за то въ душ, не знаю, у кого найдется столько человчности, столько сострадательности! Я помню, посл представленія, когда выносили трупъ, ты подошла, поцаловала его въ лобъ и тутъ же замтила, что это успокоитъ его душу. Другія актриссы увлеклись твоимъ примромъ, даже и я, чтобъ угодить теб, отважился, хотя*мужчины въ подобныхъ случаяхъ не такъ храбры, какъ женщины. Въ-самомъ-дл, оно было смшно, смахивало на сумасбродство, но сердечный поступокъ доходилъ прямо къ сердцу. Жен его ты тогда назначила пенсіонъ, но сильне пенсіона подйствовалъ на нее поцалуй, который ты, блестящая красавица, подарила окровавленному трупу безобразнаго работника… (а онъ дйствительно былъ безобразенъ). Она обнимала твои колни, ей казалось, что ты возвеличила ея мужа, что ужь невозможно стало попасть ему въ адъ, потому-что на лиц его лежалъ твой поцалуй.

Во время этого разговора, глазенки старшаго сына Флоріани горли какъ карбункулы.

— Д, да! закричалъ ребенокъ, у котораго въ правильныхъ чертахъ вылилась умная физіономія матери:— я также былъ тамъ, все помню. Все это было точь-въ-точь, какъ ты разсказываешь, синьйоръ, и я поцаловалъ бдняжку Джіанантона!

— Хорошо, Селіо, говорила Флоріани, лаская сына.— Не надо стараться припоминать такія горькія ощущенія: они слишкомъ-сильны въ твои лта, но и забывать ихъ тоже не надо. Избави насъ Богъ бжать отъ чужой бды, отъ чужаго страданія, надо всегда быть готовымъ идти къ нимъ нд встрчу, и никогда не думать, что намъ тутъ нечего длать. Ты видишь, хорошо и то, если благословимъ усопшаго, да хоть немножко утшимъ тхъ, кто плачетъ! У тебя такой обычай, Селіо, не правда ли?

— Да, отвчалъ ребенокъ, съ выраженіемъ чистосердечія и твердости, которыя усвоилъ отъ матери.

И онъ обнялъ ее такъ крпко, такъ усердно, что на ея изящно-округленной могучей ше остались на минуту слды сильныхъ дтскихъ ручекъ.

Флоріани не обратила вниманія на такую неумренность объятій и нисколько не разсердилась. Она продолжала ужинать съ большимъ аппетитомъ, но ни на минуту не выпускала изъ вида дтей и, дружески разговаривая съ Сальваторомъ, слдила, чтобъ онъ благоразумно одлялъ ихъ кушаньями и виномъ, смотря по возрасту и сложенію каждаго.

То была натура спокойно-дятельная, беззаботная въ-отношеніи къ себ, внимательная, неусыпная въ-отношеніи къ другимъ,— натура пламенно-любящая, безъ малодушныхъ тревогъ, она постоянно стремилась къ тому, чтобъ заставить дтей думать, не мшая имъ веселиться, соображаясь съ ихъ возрастомъ, здоровьемъ, природнымъ расположеніемъ. Играя вмст съ ними, и въ этомъ случа сама сущее дитя, она, вмст съ тмъ, могла изумить дльнымъ сужденіемъ, твердостію мнній, нисколько-непротиворчившихъ той материнской нжности, которая не ограничивалась у ней однимъ семейнымъ кругомъ. То былъ умъ свтлый, глубокій, веселый. Она шутила съ невозмутимымъ спокойствіемъ и заставляла смяться, сохраняя очень-серьезный видъ. Веселое расположеніе духа было основою рчей ея, она умла находить смшное въ противорчіяхъ. Ея образъ жизни, вся жизнь, все существо ея — было безпрерывное воспитаніе дтей, друзей, слугъ и бдныхъ людей. Она жила, мыслила, какъ-бы дышала физическимъ и нравственнымъ благосостояніемъ ближнихъ, и въ пылу труда, по-видимому легкаго, казалось, забывала, что у самой у нея есть и печаль и желанія.

А между-тмъ, ни одна женщина въ свт такъ не страдала, Сальваторъ очень-хорошо зналъ это.

Въ конц ужина, двочки обнаружили расположеніе присоединиться къ маленькому брату, который уже спалъ въ комнат Флоріани. Селіо, пользовавшійся, въ силу прожитыхъ двнадцати лтъ, правомъ ложиться не раньше десяти часовъ, пошелъ бгать съ своей собакой по террасс, расположенной со стороны озера.

Любо было смотрть на Флоріани, когда она принимала вечернія ласки дтей, между-тмъ, какъ безподобныя малютки прощались и цаловались другъ съ другомъ, исполняя церемоніалъ взаимнаго обниманья съ какимъ-то полу-нжнымъ азартомъ. Эта женщина, съ своимъ античнымъ профилемъ, съ своими кудрями, просто, безъискусственно вившимися вокругъ мужественной головы, въ простомъ, широкомъ плать, подъ которымъ едва можно было угадать статую благородной Римлянки, съ своей спокойной блдностью, на которой отпечатался какой-то мраморный матъ отъ крпкихъ поцалуевъ шаловливыхъ дтей, съ усталыми, но вчно-ясными глазами, съ руками, которыхъ крпкія, округлыя формы чудесно образовались, когда она обвила ими всю свою чудесную семью, эта женщина вдругъ стала такъ дивно-хороша, такъ полна жизни, что Сальваторъ еще никогда ее такою не видывалъ… Какъ-только вышли дти, Сальваторъ, забывъ, что вдали на стн мелькаетъ тнь Кароля, который въ какомъ-то волненіи продолжалъ ходить взадъ и впередъ, ршился высказать всю свою душу.

— Лукреція! вскричалъ онъ, цалуя ея руки, утомленныя ласками и обниманіемъ:— я не знаю, гд былъ у меня умъ, гд было сердце, глаза, когда я вообразилъ себ, что ты постарла и подурнла. Еще никогда не была ты такъ молода, такъ свжа, никогда не вяло отъ тебя такимъ ароматомъ, никогда не была ты въ такой степени способна вскружить всякому голову. Хочешь ли, чтобъ я былъ весь твой, скажи только слово, но… много, можетъ-быть, пришлось бы теб говорить, чтобъ оттолкнуть меня. Слушай! у меня въ душ всегда была къ теб дружба, любовь, почтеніе, благоговніе, страсть… а теперь…

— А теперь, другъ мой, ты или смешься, или бредишь, прервала Флоріани съ тою спокойной скромностью, которую даетъ привычка властвовать.— Не будемъ, пожалуйста, шутить серьзными вещами.

— Но что же можетъ быть серьзне словъ моихъ?.. Послушай! продолжалъ Сальваторъ, понизивъ голосъ больше по инстинкту, нежели изъ настоящаго благоразумія, потому-что князь не проронилъ ни одного слова:— послушай! скажи мн, свободна ли ты въ эту минуту?

— Меньше нежели кто-нибудь, меньше нежели когда-нибудь! Я вся принадлежу своей семь, дтямъ. Вотъ мои узы, самыя священныя, священне всхъ другихъ,— и я ужь не разорву ихъ.

— Хорошо! кто же проситъ тебя разрывать ихъ? Я говорю про любовь… скажи же, правда ли, что ужь годъ, какъ ты отреклась отъ нея?

— Совершенная правда.

— Какъ! у тебя нтъ любовника? А отецъ Селіо и Стеллы?

— Умеръ. Это былъ Меммо Раньери.

— А! да, такъ! Но отецъ другой двочки…

— Моей Беатриче? Онъ оставилъ меня, когда она еще не родилась.

— Стало-быть, послдній ребенокъ не отъ него?

— Сальваторъ? нтъ.

— Твоего послдняго ребенка зовутъ Сальваторомъ?

— Въ память тебя, въ благодарность за то, что ты никогда за мной не волочился.

— Божественная и злая женщина! Ну, скажи жь, наконецъ, кто отецъ моего тзки?

— Я оставила его въ прошломъ году.

— Оставила? ты — первая оставила?

— Да, я устала его любить. Мн отъ него были только муки и несправедливости. Надо было или умереть съ горя подъ его игомъ, или жить для дтей, пожертвовавъ для нихъ человкомъ, который не умлъ всхъ ихъ любить ровно. Я выбрала послднее. Горько мн было, но я не раскаиваюсь.

— Однако я слышалъ, что ты была въ связи съ однимъ изъ моихъ друзей, Французомъ, художникомъ, живописцемъ…

— Сен-Жели? Мы съ нимъ любили другъ друга восемь дней.

— Ваша интрига надлала шума.

— Можетъ-быть! Онъ былъ со мной очень-наглъ, и я просила его не бывать больше въ моемъ дом.

— И онъ-то былъ отецъ Сальватора?

— Нтъ, отецъ Сальватора — Вандани, бдный актръ, можетъ-быть, лучшій, благороднйшій мужчина въ цломъ свт. Но ревность, малодушная, жалкая — истерзала его. Повришь ли? ревность возмутительная, отталкивающая!.. Нечего было подозрвать ему въ настоящемъ, такъ онъ мучилъ меня прошедшимъ. Тутъ, конечно, ему было легко: жизнь моя — обильная пища для ригоризма, но великодушно ли это? У меня не достало силъ переносить его брань, его упреки, вспышки, которыя могли, наконецъ, разразиться при дтяхъ. Я убжала, нсколько времени скрывалась здсь, потомъ, когда узнала, что онъ помирился съ своей долей, купила этотъ домъ и поселилась въ немъ. Впрочемъ, все-таки стерегусь, держу заставы, потому-что онъ меня очень любилъ, и если его новая очаровательница не съуметъ удержать его возл себя, онъ способенъ опять навязаться мн на руки. А этого-то я и не хочу ни за что въ свт.

— Ну, что же? сказалъ Сальваторъ смясь и снова хватая ее за руки:— возьми меня въ охранные рыцари. Я его поражу, если онъ явится.

— Покорно благодарю! охранюсь и безъ тебя.

— Такъ ты не хочешь, чтобъ я остался? примолвилъ Сальваторъ, который, одушевясь нсколькими глотками marasquin-de-Zara, забылъ и друга и данное ему общаніе.

— Оставайся сколько хочешь! отвчала Флоріани, слегка ударивъ его по щек:— но только на прежнихъ правахъ.

— На правахъ войны! Позволь мн возмутиться…

— Берегись, возразила Флоріани, высвободившись изъ его рукъ.

— Если ты не прежній мой другъ,— я прогоню тебя. Поди къ своему спутнику, ему, врно, скучно одному въ зал.

Кароль стоялъ прислонясь къ колонн и слышалъ все. Съ послднимъ словомъ Флоріани, онъ скользнулъ какъ тнь, чтобъ не попасться въ подслушиваніи, въ которомъ былъ повиненъ невольно, забывшись. Онъ провелъ рукою по лбу, какъ-бы желая разогнать вліяніе кошмара. Невольныя усилія, съ которыми пытался онъ проникнуть въ смыслъ жизни такой бурной, безпорядочной, въ эту смсь высокаго съ унизительнымъ,— истомили и растерзали ему душу. Онъ не понималъ, что Сальваторъ воспламенялся по мр того, какъ эта женщина такъ смяло разоблачала предъ нимъ цлый рядъ своихъ заблужденій, не понималъ, что то, отъ. чего онъ отворачивался, влекло молодаго энтузіаста непреодолимой силой, — какъ свтъ влечетъ къ себ ночную бабочку.

Ему казалось, что онъ теперь не въ силахъ встртиться съ ними лицомъ-къ-лицу. Онъ боялся, что не съуметъ скрыть свою досаду на Сальватора и жалость къ Флоріани. Онъ проворно вышелъ въ другую дверь и, встртившись съ Селіо, спросилъ, гд комната, которую имъ отвели. Ребенокъ повелъ его въ верхній этажъ и показалъ прекрасную комнату, гд были приготовлены дв чистыя, съ совершеннымъ комфортомъ убранныя постели. Кароль просилъ Селіо сказать матери, что онъ ушелъ, потому что чувствовалъ усталость, и проситъ у нея извиненія.

Оставшись одинъ, онъ попытался-было оправиться и успокоиться, но не постили его ни покой, ни привычныя мысли. Казалось, какая-то неумолимая сила глубоко взволновала его нравственное существо. Онъ ршился лечь и уснуть, но ему досталось только вздыхать и ворочаться на своей изящной постели: сна ему не было, слышалъ онъ, какъ пробила полночь, а глаза его все еще не смыкались. Сальваторъ не являлся.

VIII.

Между-тмъ, Сальваторъ Альбани очень любилъ поспать. Какъ вообще люди здоровые, склонные къ суетливой дятельности, беззаботные, онъ лъ за четверыхъ, каждый день уставалъ, радъ былъ добраться до постели и заснуть не позже князя, которому привычка къ правильной жизни и слабое здоровье не позволяли долго сидть по вечерамъ.

Если же, во время ихъ путешествія, случалось иногда Сальватору прободрствовать дольше обыкновеннаго, то онъ никакъ не могъ обойдтись безъ того, чтобъ не навдаться раза два-три — спокойно ли спитъ дитя его (какъ называлъ онъ князя). Ему отъ природы дано было отцовское чувство, онъ былъ старше Кароля не больше какъ четырьмя или пятью годами, а ухаживалъ за нимъ какъ за сыномъ: такъ сильна была въ немъ потребность помогать существамъ слабйшимъ. Въ этомъ отношеніи, онъ былъ отчасти похожъ на Флоріани, и отъ того лучше, нежели кто другой, могъ оцнить ея глубокую любовь къ дтямъ.

Не смотря на то, въ настоящую минуту, Сальваторъ забылъ свою всегдашнюю заботливость, а Флоріани не знала, какихъ попеченій и заботъ привыкъ отъ него ждать Кароль, и потому не думала напоминать ему дружескихъ обязанностей.

— Твой другъ ужь удалился, сказала она, когда Селіо исполнилъ порученіе князя.— Онъ, кажется, чмъ-то страдаетъ. Какъ ты его назвалъ? Давно вы съ нимъ путешествуете? У него какъ-будто есть горе?..

Сальваторъ отвчалъ на вс вопросы.

— Бдняжка! проговорила Флоріани:— я ему сочувствую. Хорошо, кто такъ любитъ мать, такъ долго плачетъ объ ней! Его лицо и манеры мн по душ. Ахъ, если я умру, моему Селіо будетъ очень-жаль меня! Кто его будетъ такъ любить, какъ я?

— Надо любить дтей и жить для нихъ, какъ длаешь ты, сказалъ Сальваторъ:— но не надо пріучать ихъ жить для себя, или для нжной матери, которая посвящаетъ имъ все существо свое. Неловко и опасно не давать уму ихъ полнаго развитія, мой другъ можетъ служить тому примромъ: онъ — созданіе очаровательное, по несчастіюе.

— Какъ это? почему? Объясни, пожалуйста. Когда дло идетъ о дтяхъ, о характерахъ, о воспитаніи — тутъ я всегда готова слушать и обдумывать.

— О! у моего друга странный характеръ, я не съумю его опредлить, но скажу теб въ двухъ словахъ: онъ не знаетъ ни въ чемъ мры, все принимаетъ слишкомъ-горячо — и любовь и отвращеніе, и счастье и невзгоды.

— Ну, что жь? Это натура художника.

— Правда, но въ этомъ смысл онъ мало развитъ, въ немъ есть страсть пылкая, но слишкомъ-общая для искусства. Понятія его своеобразны, но нтъ въ нихъ той частности, той преобладающей стороны, которая бы одна завладла имъ, заставила бы его оторваться отъ дйствительной жизни.

— Ну! это натура женщины.

— Да, но не такая, какъ у тебя, Флоріани. Хоть онъ и способенъ къ такой же страсти, къ такой же преданности, чувствительности, энтузіазму, какъ самая нжная женская натура…

— О! о немъ надо жалть: онъ цлую жизнь будетъ искать и не найдетъ сердца, которое бы вполн ему отвтило.

— Ты не искала сердца, Лукреція, а еслибъ захотла, нашла бы, не имя нужды ходить далеко.

— Говори мн о своемъ друг…

— Нтъ, не о немъ, а о себ говорю я.

— Понимаю, и буду сейчасъ отвчать, но я не люблю каждую минуту мнять предметъ разговора. Скажи мн прежде: почему ты думаешь, что твой другъ нисколько не похожъ на меня, не смотря на сходства, о которыхъ ты было-заговорилъ?

— Потому-что у тебя въ душ есть тысячи оттнковъ, которыхъ нтъ у него. Трудъ, дти, дружба, деревня, цвты, музыка — все доброе, все прекрасное теб понятно, всему ты сочувствуешь такъ живо, что всегда найдешь предметъ, который развлечетъ тебя и утшитъ.

— Правда. А онъ?

— И онъ все это любитъ, но любитъ не прямо, не самъ-собой, а по отношенію къ другому любимому существу. Умри или исчезни предметъ его любви — и ничто въ мір для него не существуетъ. Его одолетъ тоска, отчаяніе, въ душ его не станетъ силы, чтобъ снова начать жить для другой любви.

— Какъ хорошо! произнесла Флоріани въ наивномъ восторг.— Еслибъ я нашла такую душу, когда любила въ первый разъ, не было бы у меня другой любви во всю жизнь.

— Ты пугаешь меня, Лукреція. Не сбираешься ли ты полюбить моего князька?

— Я не люблю князей, простодушно отвчала Флоріани.— Я умла любить только пролетаріевъ. Впрочемъ, твой князекъ годился бы мн въ сыновья.

— Глупенькая! теб тридцать, а ему двадцать-четыре.

— О! я подумала бы, что ему шестнадцать или восьмнадцать: онъ смотритъ такимъ юношей! А что касается до меня, мн кажется, я такъ стара, такъ благоразумна, что смло могла бы вообразить себ пятьдесятъ.

— Все равно! все-таки меня это безпокоитъ, завтра надо увезти князя.

— Ты можешь быть совершенно-спокоенъ, Сальваторъ, я не буду любить… Видишь ли, говорила Флоріани, взявъ его руку и приложивъ ее къ своему сердцу: — тутъ ужь камень. Впрочемъ, нтъ! прибавила она, перенося руку Сальватора на свою голову:— въ сердц у меня есть еще материнская любовь да сострадательность, но главное мсто любви — вотъ здсь, въ голов, и голова моя окаменла. Знаю, что любовь зовутъ чувствомъ, но для умныхъ женщинъ это не правда. Въ нихъ она развивается постепенно и прежде всего охватываетъ голову и врывается въ воображеніе, кром воображенія, нтъ ей инаго входа. Проникнувъ въ него, она перейдетъ въ душу, незамтно разольется по всему существу — и тогда мы любимъ мужчину, тогда онъ властвуетъ надъ нами, тогда онъ для насъ все — идолъ, дтище, братъ, мужъ — все, что только можетъ любить женщина. Правда, любовь дйствуетъ на вс наши жизненныя фибры, она потрясаетъ ихъ, и чувства, въ свою очередь, играютъ тутъ важную роль. Но женщина, которой доступно наслажденіе безъ энтузіазма — не человкъ, а животное: объявляю теб, что энтузіазмъ во мн погасъ. Я слишкомъ-много заблуждалась, слишкомъ-много испытала, и, наконецъ, слишкомъ устала. Ты знаешь, какъ мн вдругъ опротивлъ театръ,— я ослабла, между-тмъ, какъ физически была въ полной сил. Воображеніе мое переполнилось и утомилось. Въ цломъ всемірномъ репертуар не видла я ни одной роли, которая казалась бы мн истинною, попыталась создать сама такую роль, по собственному произволу, но, съигравъ ее разъ, замтила, что не передала въ ней того, что было у меня на душ. Я съиграла нехорошо, потому-что роль была нехороша, я не обманула самой-себя въ то время, когда публика хотла меня обмануть своими апплодисманами. Ну! и въ любви я пришла къ тому же: слишкомъ-скоро перервались струны моей фантазіи.

‘Любовь — это призма’, продолжала Флоріани: ‘это солнце, которое горитъ у насъ на чел, имъ озаряется наше внутреннее существо. Потухнетъ солнце — и все тонетъ въ глубокомъ мрак. Теперь я вижу и жизнь и людей въ ихъ настоящемъ свт. Любить могу только изъ состраданія, такъ любила я въ послдній разъ Вандони. Не было во мн энтузіазма, была только признательность за его любовь, сочувствіе къ его страданію… Я пожертвовала собою, я не была счастлива, не чувствовала упоенія. То было безпрерывное самопожертвованіе, безразсудное, противоестественное. Но вдругъ меня ужаснуло мое положеніе, я увидла себя страшно-униженной, нестерпимы стали для меня эти упреки за мои прошлыя заблужденія, потому-что ни одно изъ нихъ, изъ этихъ заблужденій, которымъ я предавалась такъ простодушно, такъ слпо, не казалось мн такъ преступно, какъ послднее, которое старалась я длить, противъ самой себя, противъ собственныхъ своихъ чувствъ… О! сколько еще я могла бы сказать теб, другъ мой!.. Но ты слишкомъ-молодъ, ты не поймешь меня.’

— Говори! говори! закричалъ Сальваторъ, очнувшись отъ глубокаго раздумья.

И, крпко сжавъ руку Лукреціи, примолвилъ:

— Дай мн хорошенько узнать тебя: пусть я — или буду продолжать любить тебя какъ сестру, или… найду въ себ силы полюбить иначе. Видишь, я спокоенъ, — я слушаю.

— Люби меня какъ сестру, не иначе, отвчала Флоріани: — потому-что я могу видть въ теб только брата. Такъ любила я съ давнихъ поръ Вандони. Я узнала его на театр, онъ тамъ не блисталъ талантомъ, но былъ полезенъ своею дятельностью, преданностью, добротой. Разъ… въ деревн, близь Милана, въ тихій лтній вечеръ, такой вотъ, какъ теперь… заставилъ онъ меня разсказать исторію моего разрыва съ пвцомъ Теальдо Соави, отцомъ моей милой Беатриче. Теальдо… Я его страстно любила, но онъ былъ человкъ съ низкой, развращенной душой. Онъ уврялъ, что хочетъ на мн жениться, а между-тмъ былъ женатъ! Я не слишкомъ заботилась о замужств. Но, правду сказать — ужаснулась, когда узнала, что онъ умлъ такъ долго, такъ искусно меня обманывать. Я горько и жарко упрекала его, онъ оставилъ меня въ ту минуту, когда я готовилась быть матерью. Я не имла духа прогнать его, но по-крайней-мр имла твердость не воротить.

‘Беатриче еще не было года, когда бдный Вандони — мой покорный рабъ, мой врный поклонникъ, моя неотвязная тнь, Вандони, который ужь давно любилъ меня, не смя признаться, — выслушавъ печальный разсказъ, бросился къ ногамъ моимъ.

‘— Люби меня! сказалъ онъ:— я буду твоимъ утшителемъ, искуплю, заглажу все зло, которое теб сдлали. Знаю, что нтъ въ теб страсти для меня, но во мн она есть, прійми ее. и, можетъ-быть, любовь моя перельется въ твою душу. Впрочемъ, за одну твою дружбу, за одну доврчивость я буду благодаренъ теб… я буду счастливъ и съ ними.’

‘Долго я противилась. Въ-самомъ-дл, у меня къ нему было столько дружбы, что ужь любовь была невозможна. Я стала-было убгать его,— онъ хотлъ умертвить себя, сдлался какъ-будто помшанный… Я уступила…

‘Впрочемъ, его восторги тронули меня, и нсколько времени вели мы съ нимъ жизнь довольно-пріятную. Но онъ разсчитывалъ, что наконецъ ему будутъ отвчать такими же восторгами, и увидлъ, что обманулся, что я могу быть для него только кроткою, врною подругой, не достало у него скромности понять, что не отъ куда было мн взять энтузіазма, потому-что я слишкомъ-хорошо его знала, и чмъ больше узнавала, тмъ меньше было для меня очарованія. Онъ былъ молодъ, хорошъ собой, съ полнымъ, согртымъ сердцемъ, не было у него недостатка ни въ ум, ни въ образованіи, ему казалось невозможнымъ, чтобъ я нисколько не очаровалась имъ… Можетъ-быть, и ты о себ такъ же думаешь, Сальваторъ?.. Я теб сейчасъ скажу, почему онъ не очаровалъ меня.

‘Не достоинствами любимаго существа мряется сила нашей любви. Любовь живетъ извстный періодъ собственною жизнью, горитъ собственнымъ огнемъ, и загорается, не спрашиваясь ни опыта, ни разсудка. На дл эта истина черезъ-чуръ обыкновенна: всякій день встртишь ты людей доблестныхъ, которымъ достается на долю неблагодарность и измна,— между-тмъ, какъ низкія, презрнныя души внушаютъ къ себ сильныя, упорныя страсти.

‘Вс это видятъ, вс знаютъ и постоянно удивляются, потому-что не ищутъ причины явленія, потому-что любовь — чувство непостижимое, потому-что вс покоряются этому чувству, не понимая его. Это такой глубокій предметъ, что о немъ страшно думать, но не-уже-ли нельзя внимательно изслдовать то, что только слегка и смутно замчено? Не-уже-ли нельзя изучить, анализировать, понять, узнать до извстной степени это сладостное и страшное чувство, величайшее изъ всхъ, какія только даны человческому роду,— чувство, котораго никто не избгнетъ, и которое принимаетъ столько разнообразныхъ формъ и образовъ, сколько есть живыхъ существъ на земл? Не-уже-ли нельзя по-крайней-мр постигнуть его метафизическую сущность, открыть законъ его идеала, чтобъ можно было потомъ дать отчетъ самому себ, какова моя любовь — благородная ли и истинная, или гибельная, безумная?’

— Такъ вотъ гд твои важныя занятія, Лукреція! сказалъ Сальваторъ: — ты предалась размышленіямъ о страстяхъ, отъ-того-то, я вижу, страсти и потеряли надъ тобой свою власть.

— Это бы еще не причина, возразила Флоріани.— Можно быть подъ вліяніемъ сильныхъ движеніи, и думать о нихъ. Можетъ-быть, это несчастный даръ, но онъ во мн есть, и всегда былъ. Въ самомъ разгар кипучей молодости, мысль моя всегда старалась пробиться на свтъ, вглядться въ одолвавшую ее бурю. Правда, чмъ больше хочешь всмотрться въ свой внутренній міръ, тмъ сильне туманится въ глазахъ, но это происходитъ, какъ я сказала, отъ того, что не извданъ еще законъ любви, что уставъ нашихъ сердечныхъ склонностей еще не изданъ.

— И такъ, сказалъ Сальваторъ: — ты долго искала и не нашла слова загадки?

— Нтъ, я что-то предчувствую: оно таится въ святомъ завт…

— Бдный другъ мой! мы говоримъ не о той любви: намъ завщана иная любовь, которая обнимаетъ все человчество, а не сосредоточивается на одномъ избранномъ существ. Ты хочешь говорить о человколюбіи.

— Что жь? а любовь, — высокая, истинная любовь — разв не человколюбіе, сосредоточенное на одномъ существ?

— Утопія! любовь — чувство эгоистическое, нисколько несогласное съ христіанскимъ человколюбіемъ.

— Это у васъ такая любовь, жалкіе люди! съ жаромъ вскричала Лукреція: — а не та, которую далъ намъ Богъ, не та чистая, пламенющая въ насъ любовь, которая излилась изъ Его божественнаго лона, которую я понимаю, о которой я мечтала, къ которой стремилась, до которой когда-то надялась достигнуть (увы! то была пора грзъ и страшныхъ пробужденій)… Да! въ ту любовь я врую, хотя, можетъ-быть, одна я была ея служительницей, хотя, можетъ-быть, умерла бы я, измученная безплоднымъ преслдованіемъ… Она-то была провозвщена людямъ, она — отраженіе свтлаго человколюбія, она повинуется его законамъ. То любовь тихая, кроткая, врная для врныхъ, тревожная, жаркая, неистовая, однимъ словомъ — страстная для гршниковъ. Когда ты видишь двухъ супруговъ примрныхъ, нжныхъ, врныхъ, — знай, что между ними дружба. Но когда ты, благородный, непорочный — встртишь недостойную гршницу и почувствуешь къ ней неодолимое сочувствіе, — знай, что это любовь, и не краснй за нее, то любовь великодушная, неотвергающая падшихъ созданій!

‘Такъ и я любила Теальдо Соави. Знала я, что онъ эгоистъ, тщеславный, гордый, неблагодарный — но… я любила его! Когда онъ явился мн безсовстнымъ, я проклинала его, а все еще любила. Я плакала о немъ такими горькими слезами, что съ той поры потеряла способность любить кого-нибудь другаго. Тоска моя по-видимому скоро прошла, а теперь я ужь и совсмъ утшилась. Но ударъ былъ такъ силенъ, рана такъ глубока, что я ужь больше не буду любить.’

Флоріани отерла слезу, медленно катившуюся по ея блдному, кроткому лицу. Не выражалось на этомъ лиц ни волненія, ни гнва, но въ его спокойствіи было что-то страшное.

— Стало-быть, по милости какого-нибудь негодяя ты не могла полюбить честнаго человка? сказалъ смущенный Сальваторъ: — ты странная женщина, Лукреція!

— А что за нужда была этому человку въ моей любви? возразила она.— Разв онъ не довольно былъ счастливъ сознаніемъ своей честности, своихъ природныхъ достоинствъ, благоразумія,— спокойной совстью, правильными отношеніями къ людямъ? Онъ требовалъ отъ меня дружбы въ награду за безукоризненную жизнь, за постоянную преданность. У меня была для него дружба, но ему показалось мало дружбы: онъ потребовалъ страсти, ему нужны были тревоги, мученія. Не въ моей вол было сдлаться несчастною изъ-за него,— и онъ не могъ простить мн того, что я хотла его сдлать счастливымъ.

— О! какіе парадоксы, другъ мой! они на меня ужасъ наводятъ! Ты говоришь о прекрасныхъ вещахъ, но если обдумать ихъ хорошенько — встртятся важныя затрудненія. Любовь, какъ ты сказала, великодушна, возвышенна, свята. Ты призываешь человколюбіе, находишь въ немъ намеки на любовь, называешь ее состраданіемъ, доходящимъ до восторженности, преданностью, доходящею до самозабвенія. Слдовательно, она доступна только душамъ великимъ. Въ тикомъ случа, великія души за-живо обречены на адскія муки, потому-что он горятъ священнымъ огнемъ только для злыхъ и неблагодарныхъ.

— Что жь такое? вскричала Флоріана:— загадка жизни вся заключается въ словахъ: жертва, страданіе, утомленіе. Вотъ теб — для молодости, для зрлаго возраста и для старости.

— Стало-быть, добрые не узикютъ счастья быть любимыми?

— Пока не измнится міръ и съ нимъ человческое сердце. Можетъ-быть, наступитъ когда-нибудь время, и у людей будутъ иные, боле-задушевные уставы, но т люди будутъ лучше насъ.

— Итакъ, для нашего поколнія нтъ взаимной любви, нтъ чистыхъ упоеній?

— Нтъ, нтъ и нтъ!

— Ты пугаешь меня, душа отчаянная!

— Отъ-того, что ты хочешь видть счастіе въ любви. Его въ ней нтъ. Счастіе, это — спокойствіе, дружба, а любовь — буря, борьба.

— Ну, послушай, я представлю теб другой родъ любви: дружбу,— слдовательно, спокойствіе,— соединенную съ страстнымъ желаніемъ, то-есть, наслажденіе, счастіе.

— Да, это идеалъ супружеской жизни. Я не знала ея, хотя мечтала о ней, искала ее.

— А чего ты не знаешь, то отвергаешь?

— Сальваторъ! встрчалъ ли ты когда-нибудь двухъ любовниковъ, или двухъ супруговъ, которые бы любили другъ друга совершенно-одинаково, съ равной горячностью или равнымъ спокойствіемъ?— Не знаю… Кажется, нтъ.

— А я вполн уврена, что нтъ. Какъ-только страсть завладетъ однимъ изъ двухъ (а это неизбжно), другой начинаетъ остывать, настаетъ страданіе, счастіе возмущено, а иногда и погибло. Въ первой молодости, люди ищутъ взаимной любви, возмужавъ, любятъ и въ то же время мучатъ самихъ-себя, въ зрлыхъ лтахъ, они любятъ… но любовь ужь прошла!

— Хорошо! понимаю! Доживъ до зрлыхъ лтъ, ты выйдешь замужъ, изберешь себ бракъ по разсудку, по нжному сочувствію, и будешь жить счастливо въ супружеской дружб. Вотъ твоя мечта, не правда ли?

— Нтъ, Сальваторъ! Зрлыя лта для меня ужь наступили. У меня сердце въ пятьдесятъ лтъ, а голова вдвое-старше, не думаю, чтобъ будущее возродило мою молодость. Надо было полюбить только одного, идти съ нимъ объ руку чрезъ вс житейскія перемны, страдать съ нимъ, за него, сохранить къ нему неограниченную преданность. За такую добродтель можно было ждать награды. Пришла бы всеисцляющая старость, и сладко заснула бы я возл спутника жизни съ увренностью, что исполнила свой долгъ до конца.

— Разв ты этого не длала? Сколько простила ты своему первому любовнику! А когда я узналъ тебя, ты, казалось, готова была вчно прощать и второму.

— У меня не стало терпнія, вра измнила мн. Я поддалась слабости человческой природы, упала духомъ, увлеклась безумною надеждой найдти счастіе въ другомъ. Мужчина не можетъ простить намъ героизма, который относится не къ нему, а къ другому. Напротивъ, онъ ставитъ его намъ въ вину, въ укоръ,— и чмъ больше было у насъ привязанностей прежде встрчи съ нимъ, тмъ онъ считаетъ насъ неспособне привязаться къ нему.

— Разв это не такъ?

— Бываетъ такъ посл извстнаго числа заблужденій и увлеченій. Душа устанетъ, воображеніе охладетъ, бодрость пропадетъ, силы не станетъ. Такая пора настала теперь для меня! Еслибъ я въ настоящую минуту сказала мужчин, что еще способна любить, я бы его безбожно обманула.

— А! бдняжка Флоріани! ты никогда не была кокеткой, но я вижу, что и любезность не далась теб!

— И ты, конечно, жалешь обо мн?

— Я жалю о себ, потому-что, не смотря на вс твои разсужденія, а можетъ-быть и отъ нихъ, я влюбленъ въ тебя безъ памяти.

— Ну, такъ прощай, мой-добрый Сальваторъ! завтра ты удешь.

— А теб этого хочется? О, еслибъ ты этого хотла!

— Что это значитъ?

— То, что я остался бы противъ твоей воли и сталъ бы надяться.

— И вообразилъ бы, что я боюсь тебя? Прежде ты не былъ фанфарономъ, а теперь фанфаронъ!

— Нтъ, я не фанфаронъ, но не знаю, зачмъ теб хочется уврить меня, что ты стала такая непобдимая? Были ли у тебя когда-нибудь прихоти?

— Никогда!

— Будто?

— Слушай: были у меня увлеченія сильныя, слпыя, гршныя! Я не отпираюсь отъ нихъ, но это не были прихоти. Такъ называютъ любовныя интриги, которыя кончаютъ въ одну недлю… по есть также и страсти на одну недлю!

— Даже есть страсти на одинъ часъ! съ жаромъ вскрикнулъ Сальваторъ.

— Да, отвчала Флоріани: — бредъ такой внезапный, такой сильный, что вслдъ за нимъ настаетъ отвращеніе и ужасъ. Чмъ короче страсти, тмъ сильне он чувствуются. О нихъ плачутъ, за нихъ краснютъ цлую жизнь.

— Зачмъ же краснть за нихъ, если он не притворны? Тутъ по-крайней-мр можно быть уврену, что страсть не останется нераздленной.

— Столько же можно быть увреннымъ, какъ во всякой другой страсти.

— Что произвольно, что непреодолимо,— то иметъ свое право.

— Право сильнаго не есть священное право, проговорила Флоріани, освобождаясь изъ рукъ Сальватора.— Другъ мой, зачмъ ты хочешь обижать меня въ моемъ дом? У меня нтъ для тебя энтузіазма.

— Лукреція, Лукреція! ты не умертвишь себя завтра утромъ?

— Лукреція напрасно убила себя. Секстъ не завладлъ ею. Даже тотъ, кто имлъ власть надъ чувствами женщины, не былъ ея любовникомъ.

— А! ты права, моя Флоріани, сказалъ Сальваторъ, упавъ на колни.— Простишь ли ты меня?

— Конечно, отвчала она улыбнувшись.— Мы одни, теперь полночь. У меня нтъ любовника, я приняла тебя къ себ. Въ томъ, что произошло между нами, не твоя вина, а моя. Значитъ, мн надо было еще десять лтъ не видаться съ друзьями! Это грустно.

— Флоріани! вы плачете? я оскорбилъ васъ!

— Нтъ, не оскорбилъ. Жизнь моя совсмъ не такъ непорочна, чтобъ я имла право оскорбляться твоими словами.

— Не говори такъ! я уважаю тебя, я благоговю передъ тобой!

— Невозможно. Ты человкъ, ты молодъ — вотъ и все.

— Презирай меня, унижай сколько хочешь, но не говори, что у меня къ теб только одно чувственное влеченіе. Я былъ взволнованъ, у меня голова горла, и твои слова не только не раздражилъ меня, но еще усилилъ мое уваженіе, мою привязанность къ теб. Забудь, что я огорчилъ тебя… Боже мой! какая ты блдная, грустная! Несчастный глупецъ, я разбудилъ въ теб прежнее горе! А! ты плачешь, ты горько плачешь!.. Я готовъ былъ теперь убить самого-себя — такъ я сталъ низокъ въ собственныхъ глазахъ!..

— Прости самому-себ, точно такъ, какъ я теб прощаю, кротко проговорила Флоріани, она встала и протянула Сальватору руку.— Я имла неосторожность допустить случай, который должна бы была предвидть. Въ прежнее время, я бы смялась, а если теперь плачу, это потому только, что мн казалось, я достигла наконецъ жизни тихой, безукоризненной. Но я такъ недавно разсталась съ слабостью и безразсудствомъ, что еще рано считать меня благоразумною и твердою. Вс эти предположенія о любви — откровенный размнъ чувствъ и мыслей между мужчиной и женщиной, яочыо — опасны, и если пришли теб въ голову дурныя мысли, всему виной моя неосторожность. Но не будемъ слишкомъ-много думать объ этомъ, примолвила она, утирая слезы и улыбнувшись другу съ невыразимой кротостью.— Я должна принять эту мистификацію за искупленіе прежнихъ грховъ, хотя, впрочемъ, въ этомъ род грховъ за мной не было. Можетъ-быть, я лучше бы сдлала, еслибъ была только ловкой кокеткой! Я бы вредила только самой-себ, тогда-какъ страсть моя терзала и меня и другихъ. Но что жь длать, Сальваторъ! не создана я для философскихъ нравовъ, какъ ихъ нкогда называли… И ты тоже, мой милый, — ты выше ихъ…

— Какъ ты добра, Лукреція! сказалъ Сальваторъ:— я тебя обидлъ, а ты еще говоришь со мною, какъ мать съ сыномъ. Позволь мн цаловать твои ноги, — къ челу твоему я недостоинъ прикоснуться. Мн кажется, я ужь никогда больше не осмлюсь прикасаться къ нему.

— Поди, цалуй другія, боле-чистыя личики, отвчала Лукреція, взявъ его подъ руку.— Пойдемъ въ мою комнату.

— Въ твою комнату? спросилъ Сальваторъ, вздрогнувъ всмъ тломъ.

— Да, въ мою комнату, повторила она съ простодушнымъ смхомъ, въ которомъ ужь не замтно было и тни огорченія.

Они прошли чрезъ будуаръ и вступили въ комнату, обитую блымъ, тамъ четыре маленькія розовыя постельки окружали родъ висячей койки, подвшенной на шелковыхъ веревкахъ. Четыре ребенка покоились въ этомъ святилищ, образуя какъ-бы укрпленіе вокругъ воздушной постели Флоріани.

— Прежде я слишкомъ роскошничала своимъ сномъ, не легко было мн просыпаться къ дтямъ посл усталости на театр и въ шумномъ обществ. Но постигнувъ счастіе жить для дтей, быть безпрестанно съ ними и днемъ и ночью, я привыкла къ этой заботливости, стала очень-чутка. Я качаюсь здсь, какъ птица на втк, надъ родимымъ гнздышкомъ, ребенку стоитъ только пошевельнуться — я тотчасъ услышу и проснусь. Вотъ видишь, я оставила ихъ на два часа, и за то наказана, за то мн и горе досталось. Еслибъ я легла вмст съ ними въ десять часовъ, не довелось бы вспомнить прошлаго… А! это прошлое — врагъ мой!

— Твое прошлое, настоящее, будущее — все прекрасно у тебя, Лукреція! Я отдалъ бы всю свою жизнь за то, чтобъ только на одинъ день стать тобой. Я былъ бы и гордъ и счастливъ, вспоминая этотъ день!.. Прощай! Мы удемъ завтра съ разсвтомъ. Позволь мн поцаловать дтей. Когда мы опять увидимся, ужь я буду достоинъ тебя.

Когда Сальваторъ Альбани пришелъ къ себ въ комнату, былъ почти часъ ночи. Онъ вошелъ осторожно, прокрался къ своей постели на ципочкахъ, боясь разбудить друга, котораго считалъ спящимъ, потому-что тотъ молчалъ и не шевелился.

Однако, графъ, прежде, нежели потушилъ огонь, по обыкновенію тихонько подошелъ къ постели Кароля, раздвинулъ занавски, чтобъ посмотрть, спокойно ли онъ спитъ, и — изумился, замтивъ, что князь смотритъ на него во вс глаза какимъ-то вопросительнымъ взглядомъ.

— Ты не спишь, мой добрый Кароль? Я разбудилъ тебя? сказалъ Сальваторъ.

— Я не спалъ, отвчалъ Кароль голосомъ, въ которомъ слышался какъ-будто грустный упрекъ: — я о теб безпокоился.

— Безпокоился! возразилъ Сальваторъ, притворившись непонимающимъ:— разв мы въ разбойничьемъ притон? Ты забылъ, что мы остановились сдлать роздыхъ въ прекрасной вилл, у короткихъ друзей?

— Остановились сдлать роздыхъ! проговорилъ Кароль съ странной улыбкой:— этого-то я и боялся.

— Э-ге! твое предчувствіе еще не прошло? Ну, ничего! ты скоро отъ него избавишься. Роздыхъ будетъ недолгій. Я полежу часа два, и потомъ выдемъ еще до солнышка.

— Увидться и такъ скоро разстаться! сказалъ Кароль, тоскливо повернувъ голову на подушк: — это странно… это ужасно!

— Какъ! какъ! что ты сказалъ? Теб хочется, чтобъ мы остались?

— Для меня — конечно нтъ, но для тебя… Мн становится страшно за это легкое разставанье… Такъ удобно сблизившись!..

— Ну, мой милый Кароль, ты сбился съ толку! закричалъ Сальваторъ, пытаясь разсмяться:— понятны мн твои подозрнія, твои обвиненія, немножко-опрометчивыя… немножко-жесткія… Теб вообразилось, что я пришелъ съ упоительнаго свиданія, что, удовлетворившись легкимъ, минутнымъ восторгомъ, я тороплюсь ухать, не простившись съ подругой, безъ сожалнія, безъ любви? Благодарствуй!

— Сальваторъ, я не говорилъ этого! Ты хочешь заставить меня говорить, чтобъ завязать споръ.

— Нтъ, нтъ, мы не будемъ спорить, теперь не время, пора спать. Покойной ночи!

Сальваторъ отошелъ и легъ на постель. Онъ былъ не въ дух и все ворчалъ сквозь зубы:

— Вотъ оно что! Добродтельные-то люди какіе снисходительные! А! а! да какъ это забавно!

Впрочемъ, смялся онъ не отъ чистаго сердца. Чувствовалъ онъ, что виноватъ, что только благоразуміе Флоріани спасло его…

IX.

Кароль былъ необыкновенно воспріимчивъ. Чувствительныя, сострадательныя натуры носятъ въ себ какое-то ясновидніе, которое ихъ обманываетъ, потому-что переходитъ за предлы истины, но тамъ оно никогда не остается и, слдовательно, попавъ на правду, кажется сверхъстественнымъ.

— Другъ мой, говорилъ князь, стараясь улечься неподвижно на подушкахъ, что ему не легко было сдлать, потому-что онъ весь дрожалъ, какъ въ лихорадк: — ты жестокъ! Богъ-знаетъ, какъ страдалъ я за тебя въ-продолженіе трехъ часовъ, а всякій страдаетъ по мр привязанности къ людямъ. Для меня невыносима мысль о какомъ-нибудь проступк съ твоей стороны. Эта мысль была бы для меня не такъ мучительна,— не чувствовалъ бы я при ней такого стыда и сожалнія, если бы она даже относилась ко мн самому.

— Не врю я этому, сухо возразилъ Сальваторъ.— Ты бы застрлился, если бы только забрела теб въ голову какая-нибудь вольная мысль. Потому-то теб и недоступны подобныя мысли въ другихъ.

— И такъ я не обманулся, сказалъ Кароль: — ты прибавилъ къ заблужденіямъ этого несчастнаго созданія еще одно, ты…

— Я!.. я негодяй, я жалкій человкъ, я все, что ты хочешь! закричалъ Сальваторъ, приподнявшись и распахнувъ занавски, чтобъ говорить глядя въ лицо Каролю:— но эта женщина — дивное созданіе, и теб же хуже, если у тебя не достало ни сердца, ни ума, чтобъ понять ее.

Въ первый разъ сказалъ Сальваторъ суровое, оскорбительное слово своему другу. Онъ былъ сильно взволнованъ тмъ, что довелось ему перечувствовать въ этотъ вечеръ, и у него не достало кротости перенесть порицаніе.

Не усплъ онъ излить своей досады, какъ тутъ же почувствовалъ горькое раскаяніе, потому-что увидлъ, какъ поблднло и измнилось выразительное лицо Кароля, глубокая скорбь проступила на немъ.

— Послушай, Кароль, сказалъ онъ, толкнувъ ногою въ стну, чтобъ подкатиться ближе къ кровати князя: — не сердись, не огорчайся! Довольно съ меня, я ужь наговорился въ этотъ вечеръ съ существомъ, которое люблю почти такъ же, какъ тебя, если только это возможно! Жалй обо мн, брани меня, — я хочу, я стою этого, но… не обвиняй моего чуднаго, несравненнаго друга… Я разскажу теб все.

И Сальваторъ, не имя силъ противиться нмой власти друга, передалъ ему отъ слова до слова искренно, безъ утайки, съ малйшими подробностями весь разговоръ свой съ хозяйкой.

Кароль слушалъ, и въ душ его происходило странное волненіе, котораго Сальваторъ, смущенный собственной исповдью хорошенько не замтилъ. Картина душевныхъ стремленій и чувственной жизни Флоріани нанесла князю послдній ударъ и рзко напечатллась въ его воображеніи. Ему казалось, онъ видлъ ее любимою недостойнымъ Теальдо Соави, видлъ ее подругой площаднаго комедіанта, жертвой снисходительности, доброты, великодушія, видлъ ее сейчасъ-только оскорбленную нескромными словами добраго Сальватора, который точно также безсознательно сталъ бы волочиться за какой-нибудь трактирной служанкой въ Изео, если бы они остались ночевать на той сторон озера. Потомъ онъ видлъ Лукрецію въ ея комнат, посреди заснувшихъ дтей, — везд видлъ ее великою отъ природы, но падшею, униженною общественнымъ мнніемъ. Онъ чувствовалъ въ себ какую-то восторженность, ощущалъ внутренній жаръ, готовъ былъ броситься къ этой женщин и изнемочь при ея приближеніи. Когда Сальваторъ пересталъ говорить, холодный потъ катился по лицу Кароля.

Чему теб тутъ дивиться, прозорливый читатель? Ты ужь давно догадался, что князь де-Росвальдъ съ перваго взгляда безумно, на всю жизнь влюбился въ Лукрецію Флоріани.

Я общалъ, или лучше сказать — грозилъ, что въ цлой повсти не потшу тебя ни однимъ маленькимъ сюрпризомъ. Нетрудно было утаить отъ тебя тоску моего героя, пока не разразилось въ немъ чувство, которое часъ-отъ-часу все кажется неправдоподобне. Но ты не такъ простъ, какъ о теб думаютъ, добрый читатель, зная человческое сердце не хуже тхъ, которые берутся за его исторію, понимая очень-хорошо, можетъ-быть, по собственному опыту, что любовь, прослывшая небывалою — именно та, которая проявляется самымъ сильнымъ, самымъ стремительнымъ порывомъ,— зная все это, ты не поддался уловк романиста. И къ-чему выводить тебя изъ терпнья заученными манврами, лукавыми изворотами? Ты столько романовъ перечиталъ на своемъ вку, что вс эти крючки теб извстны, а что касается до меня, я ршился не играть съ тобою: пожалуй, называй меня глупенькимъ, косись на меня сколько хочешь!

Какимъ-образомъ эта женщина, не бывъ ни слишкомъ-молодой, ни вполн-прекрасной, съ характеромъ ршительно-противоположнымъ характеру князя, женщина, въ которой такіе сомнительные нравы, такая необузданная привязанность, такое слабое сердце и смлый умъ, — какимъ образомъ, наконецъ, актрисса Флоріани, безъ всякаго намренія, не думая и не гадая, произвела такое могучее вліяніе на князя де-Росвальдъ? И какъ этотъ человкъ, такой прекрасный, молодой, непорочный, благочестивый, съ такой поэзіей, жаромъ и утонченностью во всхъ своихъ помыслахъ, во всхъ склонностяхъ, во всей своей жизни — какимъ образомъ онъ такъ неожиданно, почти безъ борьбы покорился женщин, измятой столькими страстями, во столькомъ разуврившейся, возстававшей противъ того, предъ чмъ онъ благоговлъ, вровавшей до фанатизма въ то, что онъ всегда отвергалъ, что долженъ былъ всегда отвергать?.. Вотъ этого-то я вамъ и не скажу, вотъ этого-то и не объяснить никакой логикой, это-то и есть самое правдоподобное въ моемъ роман, потому-что въ жизни бднаго человческаго сердца найдется страница, если не томъ, подобнаго роковаго опыта.

Среди своихъ парадоксовъ, не затронула ли Флоріани истины, когда она, говоря съ Сальваторомъ Альбани о любви, сказала, что великодушнымъ, нжнымъ сердцамъ суждено любить только тхъ, кому они сострадаютъ, кого боятся?

Давно ужь сказано, что любовь сплочиваетъ самые разнородные элементы, и когда Сальваторъ изложилъ своему другу немножко-запутанныя, немножко-сумасбродныя, но за то пламенныя и, можетъ-быть, возвышенныя теоріи Лукреціи, тогда, конечно, почувствовалъ себя Кароль подъ властью этого страшнаго влеченія. Охватившій его ужасъ былъ такъ силенъ, чары, о которыхъ смутно намекнуло ему предчувствіе, подняли такую тревогу въ его бдной душ, что онъ не имлъ силъ передать своему другу ни одной мысли.

— Стало-быть, мы отправимся черезъ часъ, сказалъ онъ ему:— ты усни хоть на минутку, Сальваторъ, а мн не спится, я разбужу тебя, когда будетъ свтать.

Сида молодости поборола Сальватора: онъ заснулъ крпкимъ сномъ, ему, конечно, стало легче, когда онъ открылъ свою душу, высказалъ скопившіяся въ ней чувства. Онъ не стыдился своей исторіи съ Лукреціей, исторіи, которую иной насмшникъ назвалъ бы неудачной попыткой школьника. Сальваторъ искренно раскаивался въ этой продлк, но, зная, какъ добра, справедлива Лукреція, надялся, что она проститъ его…

Кароль не спалъ: его била настоящая, довольно-сильная лихорадка, и, чувствуя, что болнъ тломъ, онъ пытался разуврить себя въ припадк той нравственной болзни, которую принималъ за признакъ болзни физической.

— Это обманъ чувствъ, говорилъ онъ себ.— Новое лицо, которое я встртилъ въ послдній разъ, осталось въ голов, и вотъ теперь не отстаетъ отъ меня, какъ призракъ въ лихорадочномъ бреду. Могло встртиться другое лицо, и оно также бы мучило меня въ этой безсонниц.

Стало свтать, и Кароль всталъ, чтобъ потихоньку одться, а потомъ ужь разбудить товарища: онъ чувствовалъ необыкновенную слабость и, посл нсколькихъ пріемовъ, едва могъ приподняться и ссть. Сальваторъ, проснувшись и замтивъ въ немъ жаръ и какую-то судорожную дрожь, спросилъ, не боллъ ли онъ, Кароль отвчалъ, что нтъ, вроятно боясь, чтобъ его не стали удерживать. Выходя изъ своей комнаты, путешественники услышали внизу движеніе: въ дом ужь встали. Надо было пройдти нижнимъ этажемъ, чтобъ выбраться въ садъ, а оттуда на берегъ, гд они надялись найдти какую-нибудь рыбачью лодку. Друзья пошли и встртились лицомъ-къ-лицу съ Флоріани.

— Куда вы такъ торопитесь? говорила она, протянувъ руки тому и другому: — у меня карету закладываютъ, Селіо чудесно правитъ, для него будетъ настоящій праздникъ отвезти васъ въ Изео. Я не хочу, чтобъ вы въ эту пору перезжали черезъ озеро: на немъ теперь еще туманъ холодный и очень-вредный, — не для тебя, Сальваторъ, а для твоего друга, который не совсмъ-здоровъ. Да, вы нездоровы, мсь де-Росвальдъ? продолжала она, взявъ его руку и сжимая ее въ своихъ рукахъ съ невинностью материнскаго чувства.— Я сейчасъ замтила жаръ у васъ въ рук, мн кажется, нтъ ли у васъ маленькой лихорадки? Здсь ночи и утреннія зори такъ холодны… Воротитесь, воротитесь, я хочу этого! Пока вы напьетесь шоколада, карета будетъ готова, вы въ ней закроетесь, и въ Изео встртите солнце, которое разгонитъ вредное вліяніе озера.

— Такъ это правда, моя милая сирена, что вліяніе вашего зеркальца немножко-опасно? сказалъ Сальваторъ, покорно возвращаясь въ домъ.— Мой другъ со вчерашнихъ поръ сталъ это замчать, а я все ему не врилъ.

— Если озеро ты называешь моимъ зеркальцемъ, мой милый Улиссъ, отвчала смясь Лукреція: — я теб скажу, что оно такое же озеро, какъ вс другія: кто не родился на его берегахъ, тотъ не долженъ слишкомъ доврять ему… Но мн не нравится эта сухая рука, продолжала она, пробуя пульсъ Кароля: — эта маленькая рука, потому-что это рука женская… Che mania! примолвила Флоріани, наивно обращаясь къ Сальватору.— Однако берегись! твой другъ болнъ. Я это знаю: у моихъ дтей нтъ другаго медика, кром меня.

Сальваторъ хотлъ тоже въ свою очередь посмотрть у князя пульсъ, но эти попеченія немножко раздосадовали Кароля. Онъ быстро отдернулъ отъ Сальватора руку, которую съ такимъ трепетомъ отдавалъ Флоріани.

— Пожалуйста, добрый Сальваторъ, сказалъ онъ: — не пытайся уврять меня, что я болнъ, и не слишкомъ напоминай мн о томъ, что я никогда не былъ въ добромъ здоровь. Я дурно спалъ, немножко разстроенъ — вотъ и все. Движеніе экипажа исцлитъ меня. Синьйора слишкомъ-добра, прибавилъ онъ сквозь зубы и такъ сухо, что какъ-будто хотлъ сказать: ‘вы меня очень обяжете, если позволите сейчасъ ухать’.

Флоріани поразилъ его тонъ, она посмотрла на него съ изумленіемъ и приняла эту отрывистость за новый признакъ лихорадки. У него въ-самомъ-дл была сильная лихорадка, но добренькой Лукреціи и въ голову не приходило, что корень болзни у него въ душ, и что причиною этой болзни она сама.

Подали завтракъ. Пока Сальваторъ предавался своему всегда-исправному аппетиту, Кароль выпилъ украдкой чашку кофе. Ничто не могло быть такъ не кстати для него въ эту минуту, тмъ боле, что онъ прежде никогда не пилъ кофе. Но’теперь онъ чувствовалъ, что быстро ослабваетъ, и хотлъ возбудить въ себ жизненную дятельность, чтобъ имть возможность ухать, не обнаруживъ своего окончательнаго разстройства.

Дйствительно, посл этого возбуждающаго пріема ему стало какъ-будто лучше, его начало мучить нетерпніе, потому-что Сальваторъ разсыпался въ нжностяхъ предъ Флоріани. Онъ даже едва удержался, чтобъ не перебить его какимъ-нибудь задорнымъ словомъ. Наконецъ, легонькая карета подкатилась къ дому. Селіо, прыгая отъ радости, принялъ власть надъ парой маленькихъ, красивыхъ лошадокъ. Опытный и врный слуга слъ рядомъ съ нимъ на козлы.

Графъ Альбани нешутя любилъ Лукрецію, въ минуту разставанья, у него сердце сжалось, и порывъ жаркой привязанности проявился свойственными ему ласками. Прошептавъ ей безконечное число разъ свое покаяніе, онъ оправился отъ смущенія, которое невольно пробуждала въ немъ мысль о вчерашней глупости, потому-что онъ находилъ особое удовольствіе цаловать кроткое лицо, нжныя руки, атласную шею своего прекраснаго друга. Не думая ни о жеманной стыдливости, ни о кокетств, Лукреція страдала отъ этого нжнаго прощанья, — немножко слишкомъ-озабоченная или разсянная мыслью о Карол, и въ эту минуту ей показалось, что онъ ненавидитъ ее. Чтобъ не видать послднихъ лобызаніи, Кароль забился въ глубину кареты и отвернулся въ другую сторону. Но когда карета готова была тронуться, прямо передъ нимъ, въ самой дверц, показалось лицо Лукреціи, она привтливо прощалась съ нимъ и протягивала къ нему коробочку шоколада, которую онъ взялъ безсознательно съ холоднымъ, вжливымъ поклономъ, и потомъ бросилъ передъ собой на лавочку. Сальваторъ не видалъ этого движенія. Высунушись до половины изъ кареты, онъ посылалъ еще воздушные поцалуй Флоріани и ея малюткамъ, которыя тоже встали и, полуодтыя, граціозно махали ему своими голыми ручонками.

Когда въ виду нашихъ путешественниковъ остались только деревья да стны виллы, Сальваторъ почувствовалъ, что его доброе итальянское сердце, это прелестное, но открытое сердце оторвалось. Онъ закрылся платкомъ и заплакалъ. Потомъ, ему стало стыдно своей слабости: боясь, что князь засмется надъ нимъ, онъ отеръ глаза и, немножко смутившись, обернулся къ нему, чтобъ сказать: вотъ видишь ли, то ли Флоріани, что ты объ ней думалъ?

Но слово его замерло на губахъ, когда онъ увидлъ измнившееся, помертввшее лицо друга. Губы у Кароля были совсмъ-блыя, глаза сдлались неподвижны, зубы стиснулись. Сальваторъ звалъ его, толкалъ — напрасно! онъ ничего не чувствовалъ и не слыхалъ: онъ былъ безъ памяти. Сальваторъ надялся-было привести его въ чувство и нсколько минутъ махалъ передъ нимъ рукою. Но когда эта мра оказалась недйствительною, и Кароль, холодный какъ мертвецъ, оставался въ томъ же положеніи, на Сальватора напалъ ужасъ. Онъ крикнулъ Селіо, веллъ остановить лошадей, отворилъ дверцы, чтобъ впустить свжій воздухъ — ничто не помогало. Въ Карол не замтно было жизни, кром какого-то судорожнаго вздрагиванія, да стсненныхъ вздоховъ.

Селіо смлостію и присутствіемъ духа былъ весь въ мать: онъ вскочилъ на козлы, поворотилъ назадъ, ударилъ по лошадямъ и привезъ князя Кароля въ тотъ домъ, гд судьба назначила ему узнать новую жизнь.

X.

Въ конц предъидущей главы, вы, любезные читатели, конечно сообразили, что князь де-Росвальдъ захвораетъ и принужденъ будетъ остаться въ вилл Флоріани. Обстоятельство, надюсь, не новое, потому-то я и не хочу о немъ умалчивать.

А еслибъ я утаилъ отъ васъ это обстоятельство, какимъ бы образомъ продолженіе этой исторіи могло быть правдоподобнымъ? Само-собою разумется, если въ великихъ страстяхъ есть что-то роковое, то исполненіе этого роковаго приговора всегда опирается на какой-нибудь совершенно-естественный случай. Ни предшествовавшіе болзни симптомы, ни гнетущее дйствіе самой болзни — не предрасполагали Кароля, не побуждали его подчиниться вліянію страсти, онъ, вроятно, противился напору этой странной, безумной страсти.

Онъ не противился ему, потому-что въ-самомъ-дл былъ очень-болнъ, потому-что, въ-продолженіе нсколькихъ недль, Флоріани почти не отходила отъ его изголовья. Эта дивная женщина — и изъ дружбы къ Сальватору, и по чувству гостепріимства, считала обязанностію ухаживать за княземъ, какъ за лучшимъ другомъ, какъ за собственнымъ дтищемъ.

Дйствительно, Провидніе послало Каролю такое существо, которое всего нужне было въ его положеніи, которое всего скорй могло спасти его. Лукреція Флоріани имла чудесный даръ угадывать, въ какомъ состояніи больной и какъ должно съ нимъ дйствовать. Она, въ томъ самомъ дом, гд теперь хозяйничала, десяти лтъ была служанкой… да! простой служанкой своей крестной матери, г-жи Раньери, женщины слабаго, нервнаго сложенія, и ухаживала за ней съ любовью, преданностью и такой понятливостью, какой трудно было ожидать отъ ея возраста. То была первая причина дружбы, которая внушила г-ж Раньери мысль дать крестной дочери воспитаніе выше условій ея быта, а потомъ — женить на ней сына.

Такимъ-образомъ, Лукреція еще съ-молоду научилась быть сидлкой, а въ случа крайности и врачомъ. Въ-послдствіи, бывали у нея больные друзья, дти, слуги, какъ и у всякаго могутъ быть,, по она ухаживала за ними такъ, какъ не всякій сталъ бы ухаживать. Изъискивая вс средства къ облегченію страждущихъ, внимательно, съ сердечнымъ участіемъ слдуя за предписаніями врачей, за дйствіемъ рекомендуемыхъ ими лекарствъ, она сдлала много врныхъ замтокъ о томъ, что согласуется съ тмъ или другимъ организмомъ, и память ея была полна малйшими подробностями болзней. Она живо помнила, какъ итальянскіе врачи-эмпирики мучили ея дорогую Раньери, и была уврена, что они убили ее, когда не стало при ней любящей крестницы. Поэтому, Флоріани не хотла поручить имъ князя и ршилась сама за него приняться.

Сальваторъ испугался отвтственности, которую она принимала на себя и которая могла также обрушиться и на него. Но смлая увренность Флоріани увлекла его. Она заставила добраго Сальватора уйдти изъ комнаты больнаго, потому-что онъ надодалъ ей своимъ хныканьемъ и трусостью.

— Пойди, смотри за дтьми, говорила она ему:— забавляй ихъ, веди ихъ гулять, забудь, что твой другъ болнъ, потому-что здсь ты, съ своей хлопотливостью и ребяческими безпокойствами, ни на что не годишься. Я все беру на себя и за все отвчаю. Я не отойду отъ него ни на минуту.

Трудно было успокоиться Сальватору. Болзнь Кароля сильно развилась и требовала, казалось, скорой, ршительной помощи. Но Флоріани ужь видывала подобные нервные припадки, ей стоило только взглянуть на эти нжныя руки, блую, прозрачную кожу, тонкіе, мягкіе волосы, на весь этотъ организмъ, съ его поразительными особенностями, чтобъ найдти въ княз черты общія съ г-жею Раньери, черты, которыя не укроются отъ женскаго сердца.

Флоріани хотла успокоить больнаго, не разслабляя его, она знала, что избранныя организаціи могутъ подчиняться высшему магнетическому вліянію, которое ускользаетъ отъ обыкновеннаго, простаго наблюденія, и потому, уврившись, что болзнь князя нисколько не заразительна, часто приводила къ его постели дтей. Она врила, что присутствіе здоровыхъ, расцвтающихъ, свжихъ созданьицъ произведетъ, нравственно и физически, таинственно-благотворное дйствіе на угасающую жизнь больнаго.

И кто ршится утверждать, что Флоріани заблуждалась? Извстно, какую важную роль играетъ воображеніе въ нервическихъ болзняхъ, Каролю, конечно, было вольне дышать, когда вокругъ него были дти, когда ихъ чистыя дыханія, слитыя съ дыханіемъ матери, наполняли воздухъ чмъ-то благоуханнымъ, отраднымъ для его пылающей груди. Врятъ же люди, что непріятно дйствуетъ на больныхъ приближеніе существъ, впушающихъ имъ отвращеніе или безпокойство: почему же не врить, что благодтельно дйствуютъ на здоровье больнаго заботливыя, радушныя ласки, или только присутствіе существъ милыхъ, симпатизирующихъ съ нимъ, одинъ видъ которыхъ ему по-душ?

Томимый мучительными грезами, Кароль иногда пробуждался въ ужас и отчаяніи. Тогда онъ безсознательно искалъ убжища отъ неотразимыхъ призраковъ, и материнскія объятія Флоріани укрывали его отъ незримыхъ враговъ, и на груди ея успокоивалась больная голова его. Потомъ, открывъ глаза, онъ озирался вокругъ, и предъ нимъ являлись прекрасныя, умныя, привтливыя, улыбавшіяся ему личики Селіо и Стеллы. Онъ улыбался имъ въ отвтъ, безсознательно, какъ-бы по сочувствію, а между-тмъ грезы исчезали, страхъ проходилъ. Слабую голову его осняли иныя виднія. Къ нему подносили розовое личико малютки Сальватора, и малютка казался ему съ крылышками, ему чудилось, что прекрасный геній вьется надъ нимъ, ветъ на него прохладой. У Беатриче былъ невообразимо-пріятный голосъ, и когда она лепетала съ братьями, Каролю казалось, что она поетъ. Въ этомъ свжемъ, обольстительномъ голоск онъ находилъ какіе-то музыкальные звуки, никому, кром его, неслышные, и разъ, когда Беатриче спорила въ-полголоса съ сестрой за игрушку, Кароль, къ удивленію Флоріани, сталъ уврять, что ребенокъ поетъ Моцарта такъ, какъ никто въ свт не пвалъ его.

— Чудная натура! прибавилъ онъ, усиливаясь передать свою мысль.— Она, врно, много слышала музыки, но у ней есть память только для одного Моцарта. Она всегда поетъ какой-нибудь мотивъ изъ Моцарта, и никогда изъ другихъ композиторовъ.

— А Стелла? И она не поетъ ли? спросила Лукреція, стараясь понять больнаго.

— Она поетъ иногда изъ Бетховена, отвчалъ Кароль: — но не такъ постоянно, не такъ послдовательно, у ней нтъ того единства.

— А Селіо никогда не поетъ?

— Селіо? Я слышу только, когда онъ ходитъ. Въ его формахъ и движеніяхъ столько граціи, гармоніи, что земля какъ-то звучитъ у него подъ ногами, и въ комнат слышатся долгіе, дрожащіе звуки.

— Ну, а этотъ маленькій? спросила Лукреція, показавъ ему щечку своего bambino:— это самый неугомонный: онъ иногда кричитъ. Не надодаетъ ли онъ вамъ?

— Онъ мн никогда не надодаетъ, я его совсмъ не слышу. Мн кажется, что я ужь оглохъ для всякаго шума, но мелодія, римъ еще дйствуютъ на меня… Когда этотъ купидонъ передо мной, прибавилъ онъ, указывая на Сальватора: — я вижу, какъ-будто радужный дождь льется вихремъ вокругъ моей постели, я не могу различить его формъ, но онъ прогоняетъ отъ меня несносные призраки. Ахъ, не уводите дтей, мн легко, когда здсь дти.

До-сихъ-поръ, Кароль жилъ мыслью о смерти. Онъ такъ свыкся съ нею, что до самой болзни считалъ себя обреченнымъ на смерть, и на каждый прожитый день смотрлъ какъ на случайную отсрочку. Въ такомъ положеніи, онъ бывалъ и веселъ. Если подобная мысль приходитъ въ голову человку здоровому, онъ можетъ питать ее съ философскимъ спокойствіемъ, по трудно, чтобъ не ужаснула она слабую голову больнаго. По моему мннію, это-то и есть самое печальное обстоятельство въ смерти: она застигаетъ насъ въ такую минуту, когда мы изнемогаемъ, падаемъ ниже самихъ-себя, и потому наводитъ ужасъ на душу, въ сущности твердую, безтрепетную. Съ княземъ случилось то же, что случается съ большею частію больныхъ: когда пришлось не шутя разставаться съ молодою, едва-расцвтшею жизнью, тихая задумчивость, которою онъ до-сихъ-поръ питался, вдругъ перешла въ мрачную печаль.

Еслибъ, при такомъ настроеніи Кароля, сидла надъ нимъ его мать, она бы стала ободрять его способомъ, совершенно-противоположнымъ тому, который употребила Флоріани. Она заговорила бы ему о будущей жизни, прибгла бы къ вншнимъ формамъ духовнаго врачеванья, и Кароль, пораженный торжественнымъ зрлищемъ, съ покорностью предался бы своему жребію. Лукреція дйствовала иначе: она старалась удалить отъ него мысли о смерти, и, замтивъ въ немъ увренность, что онъ скоро и непремнно умретъ, стала слегка шутить надъ нимъ и сама достигла при этомъ такого спокойствія духа, какого никогда прежде не имла.

Она дйствовала такъ кротко, что успла завладть доврчивостью князя. Она успокоила его, внушая не презрніе къ жизни (это такое настроеніе, на которомъ нетрудно больному успокоиться, потому-что оно-то его иногда и добиваетъ), нтъ, она оживила его врою въ жизнь, и скоро замтила, что онъ еще любитъ ее, любитъ горячо эту земную жизнь, которою такъ пренебрегалъ, пока ничто ей не грозило.

Сальватора все еще мучилъ страхъ, онъ думалъ, что у его друга не достанетъ нравственной силы перенести страданіе.

— Какимъ-образомъ ты надешься спасти его, говорилъ онъ Флоріани:— когда ужь такъ давно, съ самой смерти его матери, ему опротивла жизнь, и онъ тихо-тихо вгоняетъ себя въ чахотку? Что-то въ род удовольствія, которое онъ находилъ въ этой мысли, заставляло меня думать, что ужь есть въ немъ зловредный зародышъ, и если онъ разъ сляжетъ, ему больше не встать.

— Ты заблуждался, и теперь заблуждаешься, отвчала Лукреція.— Никому не хочется умереть, или помшаться на одной иде, и твой другъ не помшанный. Онъ хорошо организованъ, а это нервное потрясеніе, которое навело на него мрачность, исчезнетъ вмст съ настоящимъ кризисомъ. Будь увренъ, онъ хочетъ жить и будетъ жить.

Кароль дйствительно хотлъ жить, и жить — для Флоріани. Онъ, конечно, не сознавалъ этого въ-продолженіе двухнедльнаго, самаго тяжелаго періода болзни, не помнилъ потрясенія, бывшаго причиною этой болзни. Но, безъ его сознанія, любовь въ немъ длилась и росла, какъ любовь груднаго ребенка къ кормилиц ростетъ съ нимъ въ колыбели. Влеченіе инстинктивное, непреодолимое, неразрывное вдругъ охватило его бдную душу и вырвало ее изъ холодныхъ объятій смерти. Онъ подчинился власти женщины, видвшей въ немъ только больнаго, которому нужно помочь, онъ перенесъ на эту женщину всю любовь, которую питалъ къ матери, всю любовь, которую питалъ, какъ ему казалось, къ невст.

Болзненный бредъ его начался тою неотступной мыслью, что будто-бы княгиня, чудомъ материнской любви, встала изъ могилы и пришла помочь ему умереть: онъ безпрестанно принималъ Флоріани за мать. По милости этого фантастическаго убжденія, онъ покорялся всмъ приказаніямъ Лукреціи, внимательно слушалъ каждое ея слово, забывъ всю недоврчивость, которую, по своимъ привычнымъ понятіямъ, ощутилъ-было съ перваго раза. Когда, въ болзненныхъ припадкахъ, тснило ему дыханіе, онъ искалъ ея плеча, чтобъ положить на него утомленную голову и — случалось иногда, что засыпалъ по цлому часу на этомъ плеч, не подозрвая своего заблужденія.

Наконецъ, разъ, посл крпкаго, спасительнаго сна, Кароль очнулся, открылъ глаза и съ недоумніемъ остановилъ ихъ на лиц этой женщины, блдномъ, усталомъ отъ заботъ, отъ безсонныхъ часовъ, проведенныхъ надъ нимъ. Онъ какъ-будто проснулся отъ продолжительнаго сна и сталъ спрашивать, долго ли былъ болнъ и ее ли постоянно видлъ возл себя.

— Боже мой! сказалъ онъ, выслушавъ отвтъ Лукреціи:— стало-быть, вы очень-похожи на мою мать?

И потомъ примолвилъ, обращаясь къ подошедшему Альбани:

— Сальваторъ! не-правда ли, она похожа на мою мать? Меня это встревожило въ первый разъ, какъ только я ее увидлъ.

Сальваторъ разсчелъ, что тутъ не кстати противорчить, хотя не видлъ ни малйшаго сходства между прекрасной, мужественной Лукреціей, и высокой, худой, строгой княгиней де-Росвальдъ.

Въ другой разъ, Кароль, еще покоясь на рукахъ Флоріани, попытался обойдтись безъ ея помощи.

— Мн лучше, сказалъ онъ: — я ужь не такъ слабъ, я васъ слишкомъ утомилъ, не понимаю, какъ я ршаюсь употреблять во зло вашу доброту!

— Нтъ, нтъ, прислонись ко мн, дитя мое, весело отвчала Флоріани, которая очень-легко привыкала говорить ‘ты’ — тому, кто ее интересовалъ, и которая нечувствительно уврилась, что Кароль для нея что-то въ род сына.

— Такъ, стало-быть, вы моя мать? Вы точно моя мать? возразилъ Кароль, у котораго опять начинали мшаться мысли.

— Да, да! я твоя мать! отвчала Флоріани, не думая, что для Кароля эта шутка могла быть оскорбительна:— будь увренъ, въ эту минуту я теб все равно, что мать.

Кароль замолчалъ, потомъ на глазахъ у него навернулись слезы, и онъ заплакалъ какъ ребенокъ, прижавъ къ губамъ руки Флоріани.

— Милый сынъ! говорила она, цалуя его въ лобъ: — не надо плакать, это можетъ васъ очень изнурить. Если ужь вы думаете о своей матери, думайте же, что она смотритъ на васъ съ неба, радуется вашему скорому исцленію.

— Вы заблуждаетесь, возразилъ Кароль:— мать моя съ высоты небесъ давно зоветъ меня къ себ. Я слышу ее и — неблагодарный, не имю силы разстаться съ жизнью!

— Можно ли такъ разсуждать? ребенокъ вы, ребенокъ! сказала Флоріани съ той кроткой, серьзной лаской, съ какой стала бы журить Селіо.— Когда Богу угодно, чтобъ мы жили, ни отецъ, ни мать не могутъ зазывать насъ на тотъ свтъ. Не хотятъ и не должны они этого длать. Вамъ это, врно, пригрезилось: больнымъ многое грезится. Еслибъ вы въ-самомъ-дл могли услышать голосъ матери, она сказала бы вамъ, что вы еще очень-мало жили для того, чтобъ быть достойнымъ соединиться съ нею.

Кароль съ усиліемъ отвернулся, можетъ-быть, изумленный тмъ, что Флоріани длаетъ ему наставленія. Онъ еще взглянулъ на нее, потомъ, какъ-будто не вслушавшись или не понявъ ея словъ, вскрикнулъ:

— Нтъ! нтъ у меня силъ умереть! Ты меня держишь, ты! такъ держишь, что я не могу тебя оставить! Пусть проститъ меня мать — я хочу остаться съ тобою!

И, какъ-бы изнемогши отъ волненія, онъ упалъ на руки Флоріани и забылся.

ХІ.

Однажды вечеромъ, вполн оправившійся князь заснулъ, по-видимому, очень-спокойно, дти улеглись, Флоріани и Сальваторъ вышли на террассу дышать свжимъ воздухомъ.

— Ну, моя добрая Лукреція, сказалъ Сальваторъ:— надо намъ наконецъ поговорить о длахъ житейскихъ: почти три недли мучилъ насъ кошмаръ, который теперь, слава Богу, исчезъ! Я долженъ благодарить тебя, потому-что ты спасла моего друга, къ любви моей прибавилась еще для тебя признательность, которую я не знаю какъ и высказать. Скажи же мн теперь, что мы будемъ длать, когда нашъ милый больной окажется способнымъ къ дорог.

— Пока еще этого нтъ! отвчала Флоріани.— Раньше двухъ недль ему нельзя хать. Онъ теперь едва только можетъ ходить по саду, а ты знаешь, что силы не такъ скоро возвращаются, какъ пропадаютъ.

— Предположимъ, что его выздоровленіе продлится еще мсяцъ. Но вдь всему бываетъ конецъ, нельзя же намъ вчно тяготить тебя, когда-нибудь надо разстаться!

— Конечно, но я хочу, чтобъ это было какъ-можно-позже. Вы меня нисколько не тяготите: за вс заботы и ухаживанья за твоимъ другомъ меня вполн вознаграждаетъ счастливая мысль, что я спасла его, притомъ, его благодарность такая сердечная, непритворная, нжная, что я готова любить его почти такъ же, какъ ты его любишь… Очень-естественно покоить и утшать того, кого любишь. Кажется, теб и не за что слишкомъ благодарить меня.

— Ты не хочешь меня понять, мой прекрасный другъ:— будущее безпокоитъ меня!

— Что такое? жизнь князя? она ничего не потеряла черезъ эту болзнь. Я его довольно изучила: у него чудесный организмъ. Онъ проживетъ, можетъ-быть, дольше насъ съ тобой.

— Я почти также увренъ въ этомъ: я видлъ, какія силы кроются въ этихъ нервныхъ сложеніяхъ, но — его нравственная будущность… подумала ли ты о ней, Лукреція?

— Мн кажется, это не мое дло. Зачмъ ты меня объ этомъ спрашиваешь?

— Я нисколько не удивляюсь, что у тебя, съ твоей доблестной, благородной натурой, наивность доходитъ до ослпленія, но все-таки странно, что ты меня не понимаешь.

— Ну!.. нтъ, я тебя не понимаю, говори прямо!

— Говорить прямо о такомъ щекотливомъ предмет, говорить тому, отъ кого нельзя ждать помощи — зврски-нехорошо! Я между-тмъ — нужно! Вотъ что! Кароль тебя любитъ.

— Надюсь! И я его тоже люблю, но если ты хочешь намекнуть, что онъ любитъ меня какъ любовникъ, въ такомъ случа я не могу не смяться надъ твоимъ страхомъ.

— О! моя дорогая Лукреція! не шути этимъ! Нтъ смшнаго въ такой глубокой, полной натур, какъ натура моего друга, напротивъ — въ ней все серьзно, страшно-серьзно!

— Нтъ, нтъ, Сальваторъ, ты бредишь! Пусть твой другъ чувствуетъ ко мн истинную дружбу, благодарность пламенную, восторженную, если хочешь,— все это возможно для такого нжнаго, благороднаго существа. Но чтобъ этотъ ребенокъ былъ влюбленъ въ твоего стараго друга — не можетъ быть! Ты смотришь, что онъ черезъ-чуръ смущается при каждомъ слов: это дйствіе слабости, которая еще осталась посл нервическаго потрясенія. Ты слышишь, что онъ благодаритъ меня такими словами, которыя даже не соотвтствуютъ моимъ услугамъ: это дйствіе изящной рчи, которая изливается изъ прекрасной души, изъ благородно-направленной мысли, это — привычка хорошо говорить, которую онъ усвоилъ себ и которой, конечно, много помогаетъ образованіе, свтскость… Но любить меня? Что за сумасбродство! Онъ меня не знаетъ, да еслибъ и зналъ, еслибъ узналъ мою жизнь, онъ бы испугался меня, бдный ребенокъ! Огонь и вода, небо и земля — не такъ разнородны, какъ мы съ нимъ!

— Небо и земля, огонь и вода — элементы противоположные, но вчно слитые, или готовые слиться въ природ. Туча и утесъ, волканъ и море — рвутся другъ къ другу при встрч, они разбиваются въ прахъ и дружно сливаются въ самомъ безконечномъ страданіи. Твое сравненіе подтверждаетъ мою же мысль и должно объяснить теб мои опасенія.

— Напрасно ты горячишься съ своей поэзіей! Я теб говорю, что онъ презиралъ бы, ненавидлъ бы меня, еслибъ зналъ, какая гршница служила ему сестрой милосердія. Я понимаю его правила, его идеи, судя по тому, что ты мн каждый день говорилъ о немъ, потому-что отъ него-самого, признаюсь, я ни разу не слыхала нравственныхъ сужденій. И наконецъ, ты, который такъ хорошо знаешь его понятія, его нравъ,— можешь ли ты предполагать между нами какія-нибудь отношенія въ будущемъ? Нтъ! знаю я, что подумаетъ онъ обо мн, когда поправятся у него здоровье и разсудокъ. Я не увлекаюсь! Пройдетъ мсяцевъ шесть — въ Венеціи, въ Неапол или во Флоренціи кто-нибудь разскажетъ при немъ о моихъ печальныхъ бывалыхъ похожденіяхъ, да найдутся еще печальне, которыхъ совсмъ и не было: потому-что богатыхъ охотно осуждаютъ. Тогда-то!.. вспомни мое слово: тогда другъ твой будетъ слегка защищать меня, будетъ много вздыхать, а потомъ скажетъ теб: ‘Какъ это больно: такая добрая женщина, къ которой я чувствую столько дружбы и благодарности!.. И что про нее говорятъ!’ Вотъ все, что останется въ памяти этого гордаго юноши о Флоріани. Это будетъ воспоминаніе кроткое, но грустное, и я ничего больше не требую. Чего мн надо, кром истины? Ты знаешь, Сальваторъ, что у меня достанетъ силъ перенесть вс послдствія прошлой жизни, что они меня не встревожатъ, не оскорбятъ, что нисколько не смутятъ они спокойствія, которымъ я наслаждаюсь въ глубин собственнаго убжденія.

— Все это мн очень-горько слышать, милая Лукреція, отвчалъ Сальваторъ, съ чувствомъ взявъ ее за руку:— потому-что все это — сущая правда! Да, мой другъ оставитъ тебя, убжитъ отъ тебя, если только достанетъ у него на то силъ, если сохранится у него ясное сознаніе, да, онъ послушаетъ людей, которые будутъ толковать о твоей жизни, не понимая ея, которые будутъ клеветать на тебя… да! все это ему будетъ больно, и онъ тяжело вздохнетъ! Все это такъ, но разсется ли вмст съ чужими рчами его сердечная тоска? Помогутъ ли ему разумъ и воля изгладить воспоминаніе о теб? вотъ этого-то и не будетъ! Отнын Кароль будетъ такъ несчастливъ, какъ никогда не бывалъ, и несчастью его конца не будетъ, хотя онъ еще не замчаетъ этого, хотя онъ еще дремдетъ въ упоеніи первой любви!

— Я тебя перебью на этомъ слов, сказала Лукреція, слушавшая внимательно: — первая любовь! Изъ твоихъ же разсказовъ я знаю, что это не первая его любовь, и потому не могу, вмст съ тобой, опасаться ея существованія. Не ты ли говорилъ мн, что онъ былъ обрученъ съ прекрасной двушкой изъ своего круга, что онъ неутшно тосковалъ о ея смерти, что, можетъ-быть, онъ уже никогда не полюбитъ другой женщины? Вотъ, что разсказывалъ ты мн въ первые дни, какъ сюда пріхалъ, и если это правда,— то онъ не любитъ меня, если же могъ меня полюбить, то, слдовательно, можетъ также и другая женщина изгладить меня изъ его памяти.

— А если этого нужно ждать пять или шесть лтъ,— потому-что ему было восьмнадцать, когда умерла Лючія, а онъ съ-тхъ-поръ, до встрчи съ тобою, и не смотрлъ ни на одну женщину.

— Не можетъ быть никакого сравненія между двумя такими разнородными страстями! Могъ онъ тосковать шесть лтъ о прекрасномъ, совершенно-подобномъ ему созданіи, когда и долгъ и влеченье заставляли его предпочитать это созданье всмъ другимъ! Но изъ-за какой-нибудь устарвшей актриссы… вдовы… столькихъ любовниковъ — мн бы никогда и въ голову ничего не пришло!.. Э! не пройдетъ шести недль, какъ онъ очнется, если только въ-самомъ-дл случилось ему забыться. Слушай, Сальваторъ, не будемъ больше говорить объ этомъ! Твоя мысль и огорчаетъ и немножко язвитъ меня. Отъ-чего эта бдная Флоріани, которой, впрочемъ, въ эти три недли ты доказалъ много доврчивости, много чудесной братской любви,— отъ-чего она непремнно должна всмъ внушать страсть, даже самымъ скромнымъ, самымъ больнымъ изъ твоихъ друзей? Не-уже-ли, посл всхъ моихъ заблужденій, которыя я искупила такими страданіями, можетъ-быть, даже загладила кое-какими добрыми длами, — неуже-ли посл этого молодые люди съ доброй нравственностью не могутъ обращаться со мной какъ съ матерью и другомъ? Не-ужели мн назначено непремнно играть для нихъ роль сатаны, хоть я лукавлю съ ними столько же, какъ моя Стелла или Беатриче? Кокетка ли я? или, по-крайней-мр, красавица? Corpo di Dio! какъ говоритъ мой отецъ, — я всми силами стараюсь никого не встревожить, ни взволновать, такъ мн хочется, чтобъ оставили меня въ поко. Тишина, забвеніе — вотъ все, чего я прошу! вотъ моя единственная свжительная отрада! Когда же, наконецъ, Боже мой! слово любви перестанетъ терзать мой слухъ, какъ какая-нибудь фальшивая нота?

— Бдная, милая сестра моя! сказалъ Сальваторъ: — напрасно ты борешься: теб предстоитъ еще долгая борьба, если не съ собой, такъ съ тми, кому случится тебя увидть, я старался быть совершенно-равнодушнымъ передъ тобой, и еще не вполн усплъ, я, который, впрочемъ…

— Ну, вскричала Лукреція съ наивнымъ, почти комическимъ отчаяніемъ.— И ты тоже опять начинаешь! И ты, Брутъ? Убей меня сейчасъ же, мн будетъ легче. По-крайней-мр, я тогда избавлюсь отъ этого безконечнаго припва!

— Нтъ! нтъ!.. мое дло кончено, сказалъ Сальваторъ, боясь, чтобъ вспышка веселости не перешла въ грусть.— Я никогда не скажу теб ни слова, не буду ничего говорить о себ, хотя бы даже умереть пришлось. Я теб это общалъ, и теперь подтверждаю клятвенно. Но не то будетъ съ другими людьми, ты будешь уврять, что ты стара, на тебя посмотрятъ, и увидятъ, какая огненная жизнь льется въ твоихъ жилахъ. Ты будешь небрежно подбирать волосы, прятаться подъ этимъ вчнымъ халатомъ, который скорй похожъ на хламиду кающагося, нежели на женское платье, — и все-таки, на зло себ, будешь прекрасна, прекрасне всхъ женщинъ въ мір! Скажи, какая женщина сможетъ показаться при полномъ дневномъ свт безъ туалета, зажарить себ на солнц шею и руки, утратить цвтъ лица, утомить глаза, просиживая ночи надъ больнымъ, вскормивъ прежде пол-дюжины дтей, посл столькихъ трудовъ, слезъ, страданій (и чего-чего еще не перенесла ты!) и при всемъ томъ вскружить голову такому двственному, какъ мой другъ Кароль, или такому бывалому человку, какъ твой другъ Сальваторъ?

— Постой! вскричала съ нетерпніемъ Флоріани:— если ты будешь продолжать въ этомъ тон, если пріймешься уврять, что я еще внушаю страсти, у меня достанетъ духа посягнуть на собственное лицо — ныньче же вылить на него какую-нибудь дкую кислоту, чтобъ завтра явиться страшнымъ уродомъ.

— Будто! проговорилъ изумленный Сальваторъ: — найдется у тебя такая свирпость къ самой-себ?

— Нтъ, это только такъ говорится, простодушно отвчала Флоріани.— Я ужь и такъ много страдала, у меня нтъ охоты искать новыхъ мученій!

— Но еслибъ, на-примръ, можно было обезобразить себя такъ, чтобъ не ослпнуть и не причинить себ никакой боли, ты бы ршилась?

— Тяжело мн было бы ршиться, потому-что я артистка, люблю красоту и стараюсь удалить отъ глазъ дтей видъ безобразія. Я испугалась бы самой-себя, еслибъ сдлалась предметомъ ужаса и отвращенія. Но когдабъ дали мн на выборъ: мученье новой страсти, или непріятность быть уродомъ — увряю тебя, я не стала бы колебаться.

— Ты говоришь съ такою искренностью, что мн становится страшно. Такое существо, какъ ты, способно на все! Ты врно знаешь исторію подобнаго сумасбродства, Лукреція! какъ извстная принцесса также изуродовала себя, чтобъ избавиться отъ брака, потому-что она была влюблена въ другаго.

— Это превосходно, сказала Лукреція: — потому-что большей жертвы женщина не можетъ принесть.

— Да! но исторія прибавляетъ, что, погубивъ красоту, принцесса погубила и здоровье, сдлалась странною, злою. Оставайся же прекрасною, Лукреція! потому-что, въ противномъ случа, ты рискуешь утратить доброту, а доброта — не малое сокровище.

— Другъ мой! возразила Флоріани:— время все устроитъ. Мало-по-малу, не думая, можетъ-быть, сама того не замчая — я подурню, и тогда буду наконецъ счастлива, потому-что, если роковой опытъ доказалъ мн, что нтъ счастья въ страсти, то у меня еще есть мечты о состояніи покоя и невинности, я его ужь и теперь ощущаю: оно мн кажется дивно-усладительнымъ. Не говори же мн, что твой другъ возмутитъ мой желанный покой своимъ страданіемъ. Я сдлаю такъ, чтобъ онъ не любилъ меня.

— Какъ же ты это сдлаешь?

— Скажу ему о себ всю правду. А ты помоги мн, не пощади правды!.. Впрочемъ, что я! Съ ума сошла — поврила теб! Онъ не можетъ любить меня! Не онъ ли постоянно носитъ груди портретъ своей невсты?

— Ты въ-самомъ-дл думаешь, что онъ любилъ ее? проговорилъ Сальваторъ, помолчавъ съ минуту.

— Ты же сказалъ, отвчала Флоріани.

— Да, я такъ думалъ, потому-что онъ самъ также думалъ, — онъ говорилъ объ этомъ такъ краснорчиво… Но, между нами будь сказано, душа моя, любовь мужчины не можетъ вчно питаться желаніями и сожалніемъ. И теперь, какъ я вспомню, въ какихъ отношеніяхъ былъ Кароль съ княжной Лючіей, мн становится ясно, что любовь эта существовала только у него въ воображеніи. Они видлись всего пять или шесть разъ, и то передъ глазами родителей.

— Только-то?

— Да, мн Кароль самъ говорилъ. Они еще не успли познакомиться, какъ ихъ уже обручили, а потомъ — она умерла такъ скоро, что имъ и не было времени узнать другъ друга.

— Ты видлъ ее, эту княжну Лючію?

— Видлъ одинъ разъ. Это было хорошенькое существо, хилое, блдное, чахоточное… Я тотчасъ замтилъ въ ней болзненность, хотя никто этого не подозрвалъ. Въ ней было много изящнаго, много граціи: изъисканный туалетъ, мина важная, слишкомъ-великолпная, на мой вкусъ, голубые глаза, волосы облачнаго цвта, лицо прозрачно-блдное, какъ лунный свтъ, видъ такой прелестный, движенія поэтическія… Она мн не нравилась. Слишкомъ-была мечтательна, слишкомъ-недоступна, это было одно изъ тхъ существъ, которымъ мн всегда хочется сказать: ‘да открывай ротъ, когда говоришь, ступай ногами, когда ходишь, шь зубами, плачь глазами, играй на фортепьяно пальцами, смйся грудью, а не бровями, кланяйся корпусомъ, а не кончикомъ подбородка. Если ты бабочка или цвтокъ — улетай на воздухъ, не щекочи намъ зрнія и слуха. Если ты мертвая,— скажи скоре!’ Наконецъ, она меня безпокоила, какъ такое существо, которое похоже на женщину, а между-тмъ — оно тнь. У ней была страсть прятаться подъ цвты и умащать себя духами, такъ-что разъ, когда мн случилось сидть рядомъ съ нею за обдомъ, у меня сдлался мигрень. Она была набальзамирована, какъ трупъ, и — по моему мннію — лучше держать у себя въ шкапу ароматическую подушечку, нежели имть съ собой такую женщину, у меня не стало бы силъ постоянно вдыхать ее въ себя.

— Я не могу удержаться отъ смха, воображая этотъ портретъ, говорила Флоріани:— но между-тмъ, чувствую, что онъ преувеличенъ, что тутъ примшалась съ твоей стороны маленькая досада. Ты не понравился княжн, я это вижу. Ты сказалъ ей какой-нибудь комплиментъ не довольно-тонкій… Оставимъ въ поко мертвыхъ, почтимъ это воспоминаніе въ непорочной душ Кароля. Я, напротивъ, хочу заставить его говорить о ней, хочу оживить въ немъ любовь: въ настоящую минуту, это для него будетъ здорово. Прощай, мой другъ! успокойся: Кароль будетъ любить только одну сильфиду.

XII.

Лукреція была вполн уврена, что Сальваторъ заблуждается. Она чувствовала, что онъ любитъ ее, такъ-сказать, грубовато-простенькой любовью, любовью искренней, но положительной, которая не хотла налагать, а тмъ больше на себя брать никакихъ узъ, однимъ словомъ — то была тихая, великодушная дружба, которая могла довольствоваться мимоходомъ-бросаемыми наслажденіями, допуская произвольное число легкихъ измнъ съ той и съ другой стороны.

Флоріани не хотла больше узъ и думала, что ушла отъ всякой страсти, но такую высокую идею составила она себ о любви, такъ энергически ее чувствовала, наконецъ, такъ непритворна, такъ страстна была она, что не могла не возмущаться подобнымъ положеніемъ. Она не умла ничмъ быть вполовину, и если въ сердц ея еще крылось чувство, она лучше хотла побдить, задавить его, нежели удовлетворять его безъ энтузіазма, безъ искренняго, хотя, можетъ-быть, обманчиваго убжденія въ неразрывно-двойственной жизни, въ неизмнной врности. Такой-то любовью любила она долгіе сроки, такая-то любовь вспыхивала въ ней и на одну недлю, даже, можетъ-быть, и на одинъ часъ, какъ говорилъ Сальваторъ:— то была любовь съ твердымъ убжденіемъ, что ей конца не будетъ. Пылкое, безграничное увлеченіе, безотчетная терпимость мнній, безпредльно-нжное сердце, слдовательно — много стремительныхъ порывовъ, много заблужденій, слабостей, геройской преданности существамъ недостойнымъ, необычайная мощь, устремленная къ цлямъ, жалкимъ въ дйствительности, возвышеннымъ по иде: — вотъ подвигъ, поглотившій всю ея жизнь, безразсудный, достойный состраданія подвигъ.

Быстрая, ршительная — и въ отрченіяхъ и въ порывахъ, она ужь цлый годъ была уврена, что освободилась отъ любви, что ничто не разбудитъ въ ней этого чувства. Она даже убдилась — такъ скоро ея умъ дружился съ ршеніемъ воли, такъ легко свыкался онъ со всякимъ образомъ жизни, — убдилась, что побда одержана навсегда, и если бы ей надо было измрять время силою своего убжденія, она поклялась бы, что ужь двадцать лтъ прошло съ-тхъ-поръ, какъ она перестала любить.

Впрочемъ, послдняя рана у ней едва-едва затянулись, и, — какъ храбрый солдатъ, выступившій въ походъ, когда слабыя ноги едва могли перенесть его за порогъ госпиталя, — Флоріани отважно выдерживала ежедневное столкновеніе съ двумя существами, очарованными ею, каждое по-своему. Она старалась разувриться, разсуждая такъ, что одного изъ нихъ она никогда не любила, а другаго никогда не могла полюбить, и такъ-какъ судьба назначила ей быть для нихъ необходимой, то и нечего мучить себя опасностями, которыя только еще могли родиться въ подобномъ положеніи.

Задумавшись о томъ, что наговорилъ ей Сальваторъ Альбани, Лукреція, еще не входя въ спальню, сла въ будуар и принялась съ удивительной беззаботностью разбирать свои волосы и укладывать ихъ по-ночному. ‘Можетъ-быть’, думала она, ‘Сальваторъ наивно остритъ, ему хотлось выпытать мои мысли о его друг, чтобъ знать, чмъ можно врне на меня подйствовать — наглостью или чувствомъ? Онъ приплелъ любовь Кароля для того только, чтобъ опять добиться объясненія, которое я ему запретила!’

Хотя, впрочемъ, нсколько вырвавшихся у князя словъ, его невольныя восклицанія и взгляды — должны были бы открыть глаза женщин такихъ лтъ и съ такой опытностью, какъ Флоріани, но въ ней уцлла скромность и дтское простодушіе на зло всему, что должно было погубить эту скромность, это простодушіе: то была отличительная черта ея характера, то была одна изъ ея прелестей.

Убирая свои волосы при свт одной свчи, Флоріани съ минуту смотрла на себя въ зеркало такъ внимательно, какъ уже годъ не смотрла. Но такъ мало было у ней призванія жить для самой-себя, что въ собственномъ лиц она видла только воспоминаніе людей, которые ее любили. ‘А!’ подумала она, ‘не стали бы они меня любить, еслибъ теперь увидли. Какъ же я могу еще нравиться другимъ, когда и т, которые, кром молодости и красоты, имли столько другихъ причинъ любить меня, — когда ужь и т перестали обо мн думать!’ Флоріани не была счастлива въ любви, но за то рождала такія сильныя страсти, что уже не могла гордиться внушеніемъ прихотливыхъ желаній, не лестно ей было, вмсто обожаемаго идола, сдлаться любимой игрушкой.

И такъ — Лукреція чувствовала себя во всей сил, когда опускала на зеркало газовыя занавски и думала про себя, что уже никто не будетъ имть надъ ней права. Но, взявъ свчу и повернувшись, чтобъ идти къ дтямъ, она вздрогнула: предъ ней стояло привидніе.

— Что это, мой милый князь? проговорила она, опомнившись отъ невольнаго ужаса:— вы встали, а между-тмъ васъ считаютъ спящимъ. Что съ вами? вамъ дурно? вы одни? Мы только-что разошлись съ Сальваторомъ,— онъ не приходилъ къ вамъ? Говорите же, пожалуйста, я боюсь за васъ.

Князь былъ такъ блденъ, разстроенъ, такъ дрожалъ, что въ-самомъ-дл было чего бояться. Ему что-то мшало отвчать, наконецъ, онъ ршился.

— Не бойтесь ни меня, ни за меня, проговорилъ онъ: — мн хорошо, совсмъ-хорошо… Но я не спалъ, я сидлъ у окна… Я слышалъ разговоръ… мн хотлось сойдти, вмшаться въ этотъ разговоръ. Я не смлъ… я долго колебался! Потомъ — ничего не стало слышно, я увидлъ, что Сальваторъ ходитъ одинъ по саду, на меня нашла отчаянная ршимость… я пришелъ къ вамъ… Простите меня! я такъ встревоженъ… я самъ не знаю, что длаю, не знаю гд я, откуда взялась у меня дерзость пробраться въ вашу комнату…

— Успокойтесь, отвчала Флоріани, усаживая его на диванъ:— я нисколько не обижаюсь: я вижу, что вы нездоровы, вы едва себя помните. Скажите же, любезный князь, вамъ врно какой-нибудь дурной сонъ приснился? Я оставила при васъ Антонію, зачмъ она ушла, глупенькая?

— Я самъ просилъ ее оставить меня одного. Я ушелъ… Еще разъ, простите меня… Я боюсь, не съ ума ли сошелъ я!

— Нтъ, нтъ! останьтесь здсь, успокойтесь. Я схожу за Сальваторомъ, мы вдвоемъ развеселимъ васъ, разговаривая съ нами, вы забудете свое непріятное чувство, и когда вамъ будетъ лучше, Сальваторъ отведетъ васъ. При немъ вы спокойно заснете.

— Не ходите за Сальваторомъ! вскричалъ Кароль, быстро схвативъ за руки Флоріани:— онъ мн ничмъ не поможетъ, вы одн можете сдлать все. Выслушайте, выслушайте меня, и потомъ — пусть я умру, если моя воскресающая жизнь не выдержитъ страшнаго усилія, съ которымъ мн должно говорить. Я слышалъ все, что говорилъ вамъ Сальваторъ, все, что вы ему отвчали. Окно было открыто, вы сидли внизу: ночью тихо, голосъ далеко слышенъ. Теперь я знаю все, — вы меня не любите, но… вы не врите, что я васъ люблю!

— Не-уже-ли? подумала Флоріани, пріунывъ и изнемогши заране отъ всего, что предстояло ей переговорить въ свою защиту, не уязвляя этого скорбящаго сердца.

— Милое дитя мое, сказала она:— послушайте…

— Нтъ, нтъ! перебилъ князь съ такой энергіей, какой трудно было и ожидать отъ него: — мн нечего слушать. Мн извстно все, что вы скажете. Зачмъ мн слушать? да и не знаю, достало ли бы у меня силъ все выслушать! Нтъ, я долженъ говорить. Я отъ васъ ничего не требую… Разв я когда требовалъ отъ васъ чего-нибудь? Разв вы узнали бы мою мысль, еслибъ Сальваторъ не разгадалъ и не выдалъ ея? Но во всемъ этомъ есть одно для меня невыносимое, одно, что повернуло во мн сердце, потому-что это одно — вы сказали. Вамъ представилось, что я не могу любить подобную вамъ женщину. Вы говорили о себ дурно въ доказательство того, что я долженъ думать объ этомъ. Вы сказали наконецъ, что я васъ забуду, что если при мн будутъ дурно говорить о васъ, я малодушно вздохну, жаля, что связанъ съ вами благодарностью… Это — страшныя мысли, он убиваютъ меня! Скажите, что вы отрекаетесь отъ нихъ, или… я не знаю, до чего доведетъ меня отчаяніе!

— Полноте тревожиться отъ какихъ-нибудь необдуманныхъ словъ, которыхъ я и сама не помню, сказала Лукреція, ужаснувшись возрастающаго волненія князя: — я не думаю обвинять васъ въ гордости, знаю, что вы неспособны быть неблагодарнымъ. Что я говорю! не я ли тогда же сказала, что ваша благодарность гораздо-больше моихъ простыхъ, самыхъ обыкновенныхъ услугъ? Умоляю васъ, забудьте слова, которыя васъ огорчили, я ихъ заглажу, я готова просить у васъ прощенія. Успокойтесь, докажите мн искренность своей дружбы: не мучьте себя даромъ!

— Да, да! вы добры, вы удивительно-добры! возразилъ Кароль, судорожно схватившись за Флоріани, потому-что замтилъ ея попытку прекратить это уединенное свиданіе: — но хоть одинъ разъ, конечно, въ первый и послдній разъ въ моей жизни, я долженъ высказать… Знайте, что если кто-нибудь… хоть бы даже Сальваторъ, или кто другой… если кто-нибудь когда-нибудь скажетъ вамъ, что я васъ не уважаю… не благоговю передъ вами… точно такъ же, какъ благоговю предъ памятью матери, — онъ подло солжетъ… онъ будетъ мой врагъ, — я его убью, если встрчу!.. Я, тихій, слабый, робкій, я буду ненавидть, буду свирпъ, неумолимъ, буду твердъ въ мщеніи, тверже всхъ этихъ бойцовъ. Знаю, что я похожъ на ребенка, что у меня черты женскія… но никто не знаетъ еще что во мн кроется. Не могутъ этого знать, потому-что я никогда не говорю о себ… не хочу, чтобъ меня замчали, не умю заискивать любви. Не таковъ я и никогда не буду такимъ! Я даже не прошу, чтобъ меня считали способнымъ сильно любить… на что мн это? Но вы, вы… А! вы по-крайней-мр должны узнать, что этотъ умирающій человкъ принадлежитъ вамъ, какъ рабъ господину, какъ кровь сердцу, какъ тло душ. Для меня невыносимо, что вы этому не врите! Вы сказали, что я могу любить только похожее на себя существо. Стало-быть, я не человкъ? Всякій человкъ любитъ то, что выше его, а я люблю васъ, какъ идеалъ, боюсь васъ, чту васъ до того, что, кажется, скоре умру у ногъ вашихъ, нежели произнесу хоть одно оскорбительное желаніе. Я вижу въ васъ не тотъ призракъ, что носилъ такъ долго въ себ. Я знаю, что вы женщина, что вы любили, можете еще любить… любить другаго, не меня!.. Что жь? пусть! я на все согласенъ, мн нтъ нужды проникать въ тайны вашего сердца, вашей жизни для того, чтобъ благоговть передъ вами… Будьте чмъ вы хотите, бросьте дтей, прогоните меня, полюбите того, кого найдете достойнымъ… Если Сальваторъ вамъ понравится, если онъ можетъ подарить вамъ хоть одно счастливое мгновеніе, — слушайте его, сдлайте его счастливымъ, я… я, конечно, умру отъ этого, но… ни мысль о порицаніи не прійдетъ мн въ голову, ни чувство мести не проникнетъ въ мое сердце. Я умру, благословляя васъ. Видите ли, я несчастливъ въ этомъ мір, любовь къ вамъ такъ надрываетъ мн грудь, что въ настоящую минуту у меня есть неодолимое желаніе, вопіющая потребность — умереть. Но если вы хотите, чтобъ я завтра же ухалъ, чтобъ никогда больше не видлъ васъ и жилъ, — я буду жить, я радъ буду жить въ страшныхъ мукахъ, чтобъ только повиноваться вамъ. Вы думаете, что я любилъ кого-нибудь, кром васъ? Нтъ, не правда! Я никого никогда не любилъ. Теперь вижу, что я бредилъ… Любовь, какъ говорилъ вамъ Сальваторъ, была у меня въ воображеніи. Я не чувствовалъ, чтобъ она терзала мн сердце. То была непорочная женщина, я такъ уважаю память о ней, что не хочу больше ее обманывать, нося на груди портретъ ея. Возьмите, спрячьте, берегите этотъ портретъ, котораго я ужь не понимаю: мн все представляются тамъ, вмсто ея, ваши черты! Я отдаю вамъ его и прошу васъ принять его, потому-что его не должно оскорблять, а хранилищемъ ему могутъ служить только два мста: или ваша рука, или гробъ моей матери… Не думайте, что я говорю въ бреду. Еслибъ я былъ спокоенъ, у меня не достало бы смлости говорить, но эта смлость выводитъ на свтъ истину, открываетъ то, о чемъ думалъ я каждую минуту съ-тхъ-поръ, какъ узналъ васъ. И я выскажу свою думу предъ цлымъ свтомъ, я поклянусь въ ней надъ головами вашихъ дтей… я скажу ее самому Сальватору… пусть онъ услышитъ меня, пусть узнаетъ мою думу, пусть никогда не дойдетъ до нелпости отвергать ее… Я васъ люблю… васъ… тебя, для которой у меня нтъ имени, которой я не съумю опредлить ни на какомъ язык… я люблю тебя!.. О! горитъ у меня въ груди… я умираю…

И измученный Кароль упалъ къ ногамъ Флоріани, скрутившись, стиснувъ руки до того, что на нихъ показалась кровь.

— Люби, люби его! сжалься надъ нимъ! вскричалъ Сальваторъ, который, не нашедъ Кароля въ его комнат и объискавъ весь домъ, испуганный входилъ въ будуаръ, когда князь произносилъ послднія слова.— Люби его, Флоріани, или я больше не узнаю тебя, или страшный эгоизмъ изсушилъ твое великодушное сердце! Онъ умираетъ — спаси его! Онъ никогда не любилъ — заставь его жить, а не то я прокляну тебя!

И этотъ человкъ, странно-великодушный, восторженный, при своей личной неутомимости въ житейскихъ наслажденіяхъ, этотъ неоцнимый другъ, предпочитавшій Кароля всему — и Флоріани и самому-себ, — этотъ человкъ поднялъ его съ пола, гд бился онъ, будто въ предсмертныхъ мукахъ, и, такъ-сказать, бросивъ его въ объятія Флоріани, отскочилъ къ двери, чтобъ не слышать отвта и не быть свидтелемъ счастія, отъ котораго самъ едва могъ отказаться.

Смущенная, растерянная, Флоріани взяла Кароля къ себ на грудь и нжно прижала его, но все еще больше испуганная, нежели побжденная, она сдлала Сальватору повелительный знакъ, чтобъ онъ не уходилъ.

— Я буду его любить, говорила она, покрывая долгими, крпкими поцалуями блдное чело князя:— но буду любить такъ, какъ мать любила его! Клянусь любить его такъ же горячо, такъ же неизмнно, какъ она! Вижу, что ему нужно быть такъ любимымъ, знаю, что онъ стоитъ этого. Эту материнскую нжность, которую я оказывала ему инстинктивно, не думая продолжать ее дольше его выздоровленія, эту нжность посвящаю сну навсегда, исключительно предъ всми мужчинами. Для тебя, дитя мое, я подтверждаю обтъ чистоты, и преданности, который дала для Селіо и другихъ дтей своихъ. Буду благоговйно хранить портретъ твоей невсты, и когда теб захочется посмотрть на него, мы вмст будемъ говорить о ней. Вмст будемъ плакать о твоей любимой матери, и ты не забудешь ея, потому-что въ груди моей найдшь для себя ея сердце… Вотъ такъ я принимаю твою любовь и врю ей, я, разувренная во всемъ остальномъ. Вотъ доказательство моей любви, самое сильное, какое только могу дать я.

Этотъ призывъ показался Сальватору очень-слабымъ лекарствомъ и скоре опаснымъ, нежели полезнымъ. Онъ сбирался-было приступить къ дальнйшимъ требованіямъ, но Кароль оправился, могъ говорить и вскрикнулъ, заливаясь слезами,

— Благословляю тебя, дивная женщина! Никогда не потребую отъ тебя ничего больше, я такъ счастливъ, что не могу найдти словъ благодарить тебя.

Онъ упалъ передъ ней и въ восторг обнялъ ея колни, потомъ, вырвавшись изъ ея объятій, пошелъ за Сальваторомъ уснуть тмъ сладкимъ, спокойнымъ сномъ, какого еще не зналъ до-сихъ-поръ.

— Странная, невозможная любовь! думалъ Сальваторъ, стараясь также заснуть.

XIII.

Надюсь, читатель, что ты напередъ знаешь все, что случится въ этой глав, надюсь также, что, въ-продолженіе сей монотонной исторіи, пока, еще ничто не возбудило въ теб ни малйшаго удивленія. Хотлось бы мн посмотрть на тебя, когда ты приближаешься къ концу каждаго фаза какого бы то ни было романа: по твоимъ предугадываніямъ, я узналъ бы, идетъ ли пьеса путемъ логики и истины. Не врю я въ такія развязки, которыхъ никто не можетъ предвидть, кром самого автора, потому-что для данныхъ характеровъ нельзя строить много произвольныхъ предположеній: имъ предстоитъ что-нибудь одно, и, если никто не подозрваетъ этого одного, значитъ, что характеры ложны, небывалы.

Ты, можетъ-быть, скажешь: вотъ-дескать князь Кароль предается такому жаркому чувству, такой неограниченной страсти, которыя не соотвтствуютъ тому, что ты до-сихъ-поръ представлялъ въ немъ?.. Но нтъ, ты не сдлаешь мн такого ничтожнаго замчанія, потому-что иначе я на тебя же сошлюсь: я спрошу тебя, не всего ли сильне увлекаетъ насъ любимое существо именно тмъ, что противоположно нашимъ вкусамъ, нашей натур? А если это справедливо, до несообразности неизбжны.

Въ-самомъ-дл, жизнь, несущаяся передъ нашими глазами, такъ сумасбродна, фантастична, сердце человческое такъ измнчиво, непослдовательно, а въ естественномъ теченіи длъ столько безпорядковъ, волненій, бурь, бдствій, внезапностей, что не изъ чего и голову ломать надъ изобртеніемъ странныхъ событій, исключительныхъ характеровъ. Стоитъ только разсказывать. И притомъ, что такое исключительные характеры, которыхъ постоянно ищетъ романъ, чтобъ привлечь и заинтересовать публику? Разв каждый изъ насъ, въ-отношеніи къ другимъ, не составляетъ исключенія въ безконечныхъ подробностяхъ организма? Если, по извстному міровому закону, все человчество составляетъ какъ-бы одно существо, то въ анализ этого огромнаго синтеза — разв не столько же различныхъ, непохожихъ другъ на друга существъ, сколько есть на свт насъ недлимыхъ? Книга бытія говоритъ, что Богъ сотворилъ человка изъ земли, показывая тмъ, что та же основная матерія служила къ нашему образованію. Но въ сочетаніи составныхъ частицъ этой матеріи, остается вчное, безконечное разнообразіе, и — отъ-того-то невозможно найдти двухъ совершенно-подобныхъ листковъ въ царств растительномъ, отъ того-то невозможно мечтать о двухъ совершенно-подобныхъ сердцахъ въ человческомъ род. И такъ, вспомнимъ то общее мсто, что каждый изъ насъ носитъ въ себ невдомый для другихъ міръ и можетъ разсказать о себ исторію, подобную исторіи всего человчества, похожую на чью-нибудь исторію.

Вся задача романа состоитъ только въ томъ, чтобъ разсказать одну изъ этихъ личныхъ исторій и сдлать ее сколько-возможно-ясною. Пусть прибавляютъ и вншніе факты, выводятъ толпы разнообразныхъ личностей — ничего, я согласенъ: съ этой путаницей много хлопотъ, а мало пользы для нашего нравственнаго усовершенствованія. Притомъ, это слишкомъ-утомительно для читателя, потому-что онъ лнивъ! Наслаждайся же, лнивый читатель: теб попался авторъ, который еще лниве тебя.

Ты предвидишь, что Флоріани, устроивъ съ княземъ такую полюбовную сдлку, зашла дальше, нежели думала, что эта материнская, платоническая и все-таки страстная любовь, не можетъ вчно существовать между двадцати-четырехъ-лтнимъ мужчиной и тридцати-лтней женщиной, — прекрасными, пылкими, жаждущими нжныхъ ласкъ. Она продолжалась полтора, можетъ-быть два мсяца, въ невозмутимой радости для обоихъ, и, надо правду сказать, то было лучшее, золотое время ихъ любви. Потомъ — настала буря, прежде всего, забушевала она въ душ молодаго человка, послдовало нсколько упоительныхъ часовъ, въпродолженіе которыхъ имъ казалось, что небо сошло на землю. Но… когда человческое блаженство достигнетъ своей апогеи — тутъ ему и конецъ. Такъ положилъ неумолимый законъ, управляющій нашей долей, и — всего нелпе было бы понукать человка къ развитію для абсолютнаго счастья, не сказавъ ему напередъ, что это счастье будетъ въ его жизни — пролетъ молніи, что надо приготовиться — все остальное время прозябать, довольствуясь или надеждой, или воспоминаніемъ. Жизнь не то, что романъ. Чтобъ она была полна, для этого нужно бы умирать прямо посл извстныхъ дней. Чтобъ романъ льстилъ воображенію, для этого обыкновенно кончаютъ его исполненіемъ всхъ желаніи, т. е. въ-продолженіе надлежащаго числа боле или мене разумныхъ томовъ высказываютъ, что въ конц проржется такой лучъ, котораго блескъ и красоту не изобразитъ никакое искусство. Читатель чертитъ его по собственному усмотрнію, потому-что авторъ на самомъ этомъ мст прерываетъ рчь и раскланивается.

Ну! мы попытаемся выйдти изъ битой колеи,— не закроемъ книги на этой роковой страниц. Мы постоимъ немножко на вершин возвышавшагося передъ нами ската, а потомъ спустимся въ новую главу, которую читатель воленъ не читать, если онъ не любитъ печальныхъ исторій и горькихъ истинъ.

Вотъ, видишь ли, любезный читатель, я теб все сказалъ, ты теперь знаешь все, что будетъ дальше. Я продолжаю, остановись здсь, если хочешь. Въ общихъ чертахъ теб извстны эти два существа, которыя сошлись съ двухъ противоположныхъ концовъ общественнаго горизонта. Подробности — мое дло, если ты объ нихъ не заботишься,— оставь меня въ поко, я буду писать одинъ. Не-уже-ли теб кажется, что мы обязаны безпрестанно думать о теб? что никто не можетъ писать для самого себя, не можетъ доставить себ удовольствія забыть о теб? Ты можешь съ своей стороны длать то же, слдовательно — мы квиты.

Отказываясь отъ любви, стараясь убжать отъ нея, Флоріани ошиблась числомъ въ своей жизни. Она, конечно, была уврена въ эту минуту, что желанный покой старости, какимъ-то чудомъ, постилъ ее прежде времени. Пятнадцать лтъ страсти и доставшихся на ея долю страданій казались ей такими тяжелыми, такими жестокими, что она надялась заставить судьбу, подательницу испытаній, считать эти годы вдвое. Но неумолимая судьба была еще недовольна. За то, что ошибалась въ выборахъ, за то, что дарила высокой страстью любимыхъ, но недостойныхъ людей, за то, что не умла любить достойныхъ, но немилыхъ, что слишкомъ-много любила ихъ, за то, что не искала успокоенія, блаженства, мирнаго торжества избранныхъ, врныхъ, спокойно взирающихъ съ высоты на горе и муки человчества,— бдная гршница должна была прошлыя несчастія искупить новыми несчастіями. Вы сестра милосердія? подите же собирать разметанные члены на пол битвы, отгонять стаи мухъ отъ ранъ умирающаго, — васъ или унесетъ ядро, или прійметъ за маркитантку грубый побдитель. Но живите съ людьми избранными, любите только красавцевъ, богатыхъ, умныхъ, счастливыхъ, напояйте свою нжную душу ароматомъ эирной страны, будьте цвтомъ въ томъ саду, княжной Лючіей въ гой облачной сторон, и васъ вознесутъ превыше облаковъ.

Итакъ, Флоріани совершенно заблуждалась, воображая, будто такъ дешево раздлалась съ жизнью, что можетъ наконецъ жить для дтей, для старика-отца, для самой-себя. Сердца, пережившаго столько страшныхъ недуговъ, не могли исцлить нсколько мсяцевъ покоя и уединенія. Можетъ-быть даже, это уединеніе, это бездйствіе было ей совсмъ-некстати. Переходъ былъ слишкомъ-быстръ и, считая себя вполн выздороввшей, добренькая Лукреція не береглась. Когда, вмсто той назойливой, личной любви, которая породила вс ея бды, благородный, мечтательный князь де-Росвальдъ предложилъ ей безусловную преданность, чистое, достойное ея чувство, когда и онъ принялъ отъ нея съ восторгомъ обтъ чистой дружбы, Лукреція считала себя спасенною. Простительно ли было женщин, у которой столько ошибокъ лежало на душ, обманывать себя до такой степени и добродушно воображать, что Провидніе, вмсто того, чтобъ наказывать, хочетъ вознаградить ее за вс заблужденія? Нтъ, непростительно, а между-тмъ, Лукреція, съ своей обычной наивностью, остановилась на этой мысли.

Сначала она ощутила высокое блаженство, чистую, свтлую радость. Кароль былъ такъ кротокъ, покоренъ, онъ заключился въ такомъ отреченьи, поддался такимъ могучимъ чарамъ, что одинъ взглядъ, одна невинная ласка — приводили его въ невыразимое упоеніе. На поверхности его существа отражалась свтлая непорочность, дкія страсти, еще невдомыя, затаенныя, начинавшія бродить въ глубин души его, не вдругъ разразились. Никогда еще не горлъ въ немъ огонь любви, никогда на груди его не билось женское-сердце, и — первыя движенія такого рода были у него живе, глубже, нежели у юноши при первомъ пробужденіи чувствъ. Уже съ давнихъ поръ росли въ немъ эти желанія, а онъ все не хотлъ о нихъ думать. Онъ все обманывалъ ихъ поэзіей, набожнымъ чувствомъ къ погибшей невст, которую ощущалъ только легкимъ прикосновеніемъ къ рук. И вотъ его мечты явились въ дйствительности — свжія, робкія, трепещущія. Въ немъ оставался еще и дтскій страхъ, проснулась и энергія мужчины. Эта смсь стыдливости и восторженнаго жара придала ему такую неотразимую прелесть, какой Флоріани еще никогда не встрчала. Сверхъ-того, онъ каждый день увлекалъ ее своимъ сердечнымъ сочувствіемъ, своею чистой любовью, наконецъ — энтузіазмомъ, развитія котораго она не измрила.

Вчно-безтрепетная, вчно-безпечная за себя предъ лицомъ своихъ поклонниковъ, Флоріани не видла приближавшейся бури. Могла ли она думать о чемъ-нибудь другомъ, кром того, что онъ говорилъ ей, могла ли она бояться будущаго, когда оно казалось безконечнымъ продолженіемъ этой дивной любви? Кароль обманывалъ самого-себя, обманывая своего идола, онъ, этотъ тихій и страшный ребенокъ, побжденный, истерзанный страстью, все еще не врилъ въ эту страсть, онъ еще жилъ обманомъ чувствъ, онъ вврился могуществу словъ, не постигая оттнковъ выражаемыхъ ими мыслей и длъ. Когда онъ называлъ Флоріани ‘матушка’, когда онъ край ея платья прижималъ къ своимъ горячимъ губамъ, когда говорилъ, засыпая: ‘скорй умру, нежели оскорблю ее нечистой мыслью’, тогда онъ считалъ себя сильне человческой природы, онъ презиралъ бурю, которая уже завывала въ груди его.

А она — слпой ребенокъ… да! ребенокъ простодушне, доврчиве Кароля!.. Женщина, которую на простомъ язык назвали бы погибшей женщиной, она врила въ эту тишину, которая казалась ей такою свжею, новою, животворною. Она ощущала ее въ самой-себ, потому-что усталость и разочарованіе утишили въ ней кровь, предохранили ее отъ внезапнаго увлеченія.

И среди этой взаимной доврчивости, такой безусловной, такой чистосердечной, что и присутствіе Сальватора нисколько не смущало ихъ, что только ихъ двственные поцалуй чуть-чуть побаивались взгляда дтей, среди этой доврчивости каждый проходящій день рылъ подъ ними бездну. Кароль уже не существовалъ самъ-собою. Его порода, врованія, мать, невста, склонности, вкусы, общественныя отношенія — все для него исчезло. Онъ дышалъ только дыханіемъ Флоріани, видлъ только ея глазами, онъ не дышалъ и не видлъ, не понималъ и не думалъ, когда не стояла она между имъ и вншнимъ міромъ. Упоеніе было такъ полно, что онъ шага не могъ сдлать въ жизни самъ-собою. Ни прошлое, ни будущее не тяготли надъ нимъ, мысль о разлук съ Флоріани не имла для него смысла. Казалось, это прозрачное, хрупкое существо истлло и уничтожилось въ огн любви.

И, мало-по-малу, пламя пробилось сквозь обвивавшее его благовонное облако. Молнія сверкнула на неб, голосъ страсти раздался, какъ зловщій крикъ, какъ вопросъ о жизни или смерти. Постепенное, незамтное ослабленіе страха и благоразумія, день-задень, дошло наконецъ до явнаго отсутствія того высокаго убжденія, которымъ такъ гордилась Флоріани. Неодолимое влеченіе, рядъ страшныхъ желаній, нжныхъ и мучительныхъ, сладость невдомаго, могучаго упоенія — усыпили, уничтожили, одно за другимъ, вс заблужденія Кароля, и эта побда чувствъ, которую онъ считалъ унизительной для нихъ обоихъ, сдлала его любовь еще восторженне, еще безумне.

Жизнь Кароля проходила въ ратованіи за духъ противъ вещества. Онъ долго врилъ, что просить признанія въ любви у женщины, которая не ему принесетъ любовь-первенца — значитъ пасть невозвратно, безъ оправданія въ собственныхъ глазахъ. Онъ изумился, когда почувствовалъ въ себ такой приливъ радости, что совсть его замолкла, онъ сталъ ее спрашивать и нашелъ, что она совсмъ опьянла. Она отвчала ему, что ей нечего разбирать въ его грх, что она чувствуетъ себя легко, что она не знаетъ, отъчего онъ никогда не позволитъ ей дйствовать за-одно съ его сердцемъ.

Флоріани, которая никогда не длала такихъ метафизическихъ различій между своими склонностями и личными интересами, которая отказывалась отъ любви только въ такомъ случа, если ея любовь приносила несчастіе другому, Флоріапи была очень-спокойна, очень-горда, когда очарованіе друга перешло и на нее, ей казалось, что другъ навсегда останется счастливйшимъ изъ смертныхъ. Она только не жалла своей прекрасной мечты о сил и вреждевременной страсти, гордость ея не страдала, она не оплакивала своего паденія. Всегда наивная и доврчивая, она на опасенія Сальватора отвчала только вопросомъ: не раскаивается ли Кароль, не жалуется ли на что-нибудь? А такъ-какъ блаженство Кароля въ эту минуту дошло до облаковъ, такъ-какъ самъ Сальваторъ чуть не одурлъ отъ изумленія, ревности и восхищенія,— то онъ и не нашелся, что отвчать.

Сальваторъ немножко страдалъ отъ этихъ приключеній, — онъ, этотъ добрый графъ Альбани, который не ощутилъ бы подобнаго блаженства такъ сильно, какъ Кароль, но за то и не подвергъ бы его въ-послдствіи такому жестокому искупленію. Оно его такъ растревожило, что у него пропалъ сонъ, чуть не пропали и аппетитъ и веселость. Но душа его была такая прекрасная, дружба такая доблестная, что онъ побдилъ себя. Онъ съ чувствомъ поблагодарилъ Флоріани за то, что она, если и не исцлила навсегда ума и сердца Кароля (что, по его мннію, было невозможно при подобныхъ условіяхъ), по-крайней-мр открыла ему тайну счастія, чего не открыла бы ему ни одна женщина. Потомъ, подъ предлогомъ необходимыхъ длъ въ Венеціи, Сальваторъ ухалъ, отказавшись строить съ ними планы на будущее.

— Я ворочусь черезъ дв недли, сказалъ онъ:— и тогда вы мн скажете, на что ршились.

Дло-то въ томъ, что Сальватору стало не подъ-силу смотрть на это счастіе, которое, впрочемъ, онъ и одобрялъ и ободрялъ отъ всего сердца. Отправляясь, онъ не сказалъ имъ, что детъ искать развлеченія съ одной танцовщицей, которая кивнула ему въ Милан за кулисами театра della Scala.

— Никакъ я не думалъ, разсуждалъ онъ дорогой: — что мой юный пуританинъ влюбится такъ сильно, что забудетъ все прошлое. Стало-быть, эта Флоріани сильне, обаятельне зми, потому-что Адамъ скоро сталъ оплакивать свой проступокъ, а Кароль, напротивъ, считаетъ его себ въ честь и славу!.. Ну! дай Богъ, чтобъ это продлилось, чтобъ я, воротясь, не нашелъ его въ стыд и отчаяніи!

Въ слдующихъ главахъ, ты узнаешь, читатель, все, что случилось, если уже и теперь не знаешь и если не предпочитаешь остаться между дверьми рая и ада.

XIV.

Не смотря на привязанность князя къ Сальватору, не смотря на благодарность, которую онъ внушалъ ему своей преданностью, своей нжной заботливостью, признаніемъ чистоты его блаженства, не смотря на все это, счастье такъ себялюбиво, что Кароль какъ-будто обрадовался отъзду Альбани. Присутствіе друга всегда немножко смущаетъ непрерывное изліяніе упоенной души, и хотя князь открыто исповдывалъ Сальватору силу своей страсти, а все-таки былъ отчасти недоволенъ, замтивъ, что тотъ не вполн соглашается съ его убжденіемъ въ нескончаемости текущаго блаженства, въ томъ, что ни одна тучка никогда не потемнитъ этого блаженства.

Человкъ съ душой мене-чистой, мене-благородной, можетъ-быть, смутился бы, обнаруживъ такую неврность самому-себ, и обнаруживъ ее предъ другомъ, который могъ сравнить настоящее съ прошлымъ, могъ изобличить его въ нетвердости направленія, или, по-крайней-мр, посмяться надъ внезапнымъ увлеченіемъ, какъ смялся прежде надъ излишней воздериностью. Но если умъ Кароля и былъ мелоченъ, то это была не дрянная мелочность: ее можно бы было назвать прелестнымъ ребячествомъ. Наивности его были не такъ поразительны, не такъ полны, какъ у Флоріани, за то он были тоньше и, въ-самомъ-дл, интересны своей противоположностью съ основными чертами его характера. Поэтому, онъ не отвергалъ того, что прежде былъ ригористъ, а теперь сталъ человкомъ ослпленнымъ, но признаться въ этомъ ему было невозможно. Онъ самъ того не помнилъ, онъ почти не думалъ о своемъ превращеніи. Онъ все-таки былъ убжденъ, что ненавидитъ умственное увлеченіе безъ правила, безъ ограниченія, и еслибъ заговорили ему о другой женщин, совершенно-похожей на Флоріани поведеніемъ и жизнью, но неимвшей того тайнаго, покорившаго его очарованія, онъ отвернулся бы съ ужасомъ и негодованіемъ. Наконецъ, на глазахъ у него, въ полномъ смысл слова, лежала та повязка, которую древніе, истинные артисты въ искусств символизировать страсти положили на глаза Купидону. Умъ его не измнилъ, но сердце и воображеніе разукрасили идола всхъ добродтелей, которыя онъ хотлъ обожать.

Флоріани, какъ можно было думать, легко привыкла къ этому уваженію, о которомъ прежде не имла понятія. Она, конечно, никогда не была любима и сама не любила такъ пламенно. Но такія избранныя натуры, какъ у Кароля, очень-рдки: она ихъ ни разу не встрчала. Она сама сказала Сальватору, что любила только пролетаріевъ, т. е. людей безъ имени, безъ состоянія, безъ извстности. Боязливая гордость всегда заставляла ее отвергать восторги людей, занимавшихъ высшія мста въ свт. Все, что сколько-нибудь было похоже на связь, основанную на личныхъ, матеріальныхъ интересахъ, на разсчет, на тщеславіи, встрчало въ ней недоврчивость, почти надменность. При безконечной привтливости ея нрава, это стараніе убгать и отталкивать отъ себя важныхъ людей, или знаменитыхъ артистовъ — съ виду казалось страннымъ, но, въ сущности, это было слдствіе ея независимаго, отважнаго характера, а можетъ-быть и того материнскаго инстинкта, который проявлялся у ней во всемъ. Одна мысль — жить подъ покровительствомъ — была ей невыносима. Она лучше хотла терпть шероховатости неотесаннаго любовника, нежели подчиниться важной дисциплин раздушенаго педагога. Въ сущности, она сама всегда была покровительницей, всегда улучшала, спасала, или пыталась спасать людей, которые были ей милы. Кротко журила она ихъ за пороки, съ любовью исправляла ихъ проступки и — устала вести къ совершенству этихъ ничтожныхъ людей. Но — слишкомъ-беззавтно принесла она себя въ жертву своему подвигу. Нсколько вковъ повторяется та же исторія со всякимъ самоотверженіемъ. Кто посвятилъ себя ему, тотъ — неизбжная жертва, и такъ-какъ Лукреція все-таки была женщина, то и не могла терпть до конца. Впрочемъ, слишкомъ-много любви хотла она вложить себ въ душу: хотла быть въ одно и то же время и матерью любовниковъ и матерью собственныхъ дтей, и эти дв привязанности, вчно сталкивавшіяся другъ съ другомъ, должны были ршить между собой борьбу истребленіемъ той, которая была не такъ упорна. Дти все-таки увлекали ее, и, выражаясь метафорически, любовники, взятые изъ сиротскаго дома цивилизаціи, рано или поздно должны были въ него воротиться.

Вышло то, что ее часто ненавидли, проклинали люди, которые были ей всмъ одолжены, которые, будучи избавлены ею, не могли понять, что она приходила въ себя, когда изнемогала и теряла бодрость. Они обвиняли ее въ непостоянств, въ жестокости, въ сумасбродныхъ, своенравныхъ порывахъ любви и холодности, и послдній упрекъ былъ отчасти основателенъ. И потому, мой милый читатель, Флоріани не должна теб казаться совершенствомъ, я совсмъ не думалъ представить въ ней такое идеальное существо, о какомъ мечталъ Кароль. Это — личность обыкновенная, которую я предъ лицомъ твоимъ анализирую, со всмъ величіемъ ея инстинктовъ и слабостью исполненія, съ ея обширными замыслами и ограниченными или неврными средствами.

Многіе очень-милые мужчины думали, что Флоріани просто глупа, что это — существо разсянное, мечтательное, безразсудное, потому-что она не внимала ихъ увтамъ. Да и могла ли она заставить себя уважать этихъ людей, она, такъ неудачно избиравшая предметы для своего предпочтенія, она, расходившаяся съ ними для того, чтобъ найдти кого-нибудь еще хуже.

Да, у ней были враги, и она почти не замчала этого, потому-что у ней еще больше было друзей, и притомъ она ни во что считала чужія рчи, когда сердце ея было полно такими горячими привязанностями. Но тмъ не мене, всхъ важныхъ господъ и значительныхъ лицъ считала она себ естественными врагами. Она, по плоти и крови, осталась простолюдинкой среди поприща театральной царицы, и, усвоивъ вс свтскіе пріемы, сохранила въ душ гордое, немножко-дикое чувство къ свту. Она умла постигнуть вс тонкости изящныхъ манеръ, и когда являлась на сцен или писала для театра, можно было подумать, что она родилась далеко отъ крестьянской хижины. Но несносно ей было слышать предположеніе, что этой благородной женщиной, этимъ языкомъ она одолжена частымъ сношеніямъ съ знатью. Она знала, что это благородство вытекало изъ ея собственнаго пониманія высшихъ условій искусства, изъ чувства прямаго изящества, изъ ея врожденной гордости духа. Она захохотала, когда одинъ маленькій, неуклюжій маркизъ пришелъ къ ней въ ложу сказать, что ему всего больше въ ней нравится то, что она умла разгадать лучшее общество. Разъ также одна знатная дама (у которой, къ-несчастью, былъ дикій голосъ, красныя руки и волосистый подбородокъ) сдлала ей комплиментъ, сказавъ, что у ней видъ герцогини. Флоріани отвчала ей язвительнымъ тономъ: ‘когда передъ глазами такіе образцы, какъ ваша свтлость, нельзя не угадать, что прилично благородной роли’. А когда знатная дама вышла, актрисса принялась хохотать съ своими товарищами. Бдная герцогиня! она воображала, что доставила большую честь и удовольствіе своими похвалами!

Я все къ тому веду рчь, что нужно было по-крайней-мр чудо для того, чтобъ эта насмшливая, гордая плебеянка нашла въ себ столько любви и нжности для князя. Мы видли, какъ это чудо зараждалось постепенно, и потомъ — совершилось какъ-будто неожиданно. Тогда Флоріани, забывъ о своей защит, проникнутая восторгомъ, вдругъ открыла въ любимомъ человк такія прелести, которыхъ никогда не хотла оцнить въ людяхъ его происхожденія. Врная своимъ предубжденіямъ, она никакъ не хотла эту грацію, это очаровательное благородство приписать полученному имъ воспитанію, усвоеннымъ отъ данной среды привычкамъ. Глядя на нихъ съ той точки зрнія, она скорй явилась бы критикомъ, но предположивъ, что источникъ всего этого заключается въ совершенств его натуры, въ кротости его души, въ нжности его чувствъ къ ней, она не устояла и вдохновилась. Вс былыя наслажденія показались ей весьма непоэтическими предъ этимъ пиромъ амброзіи, предъ этимъ медомъ непорочныхъ устъ, сладкихъ рчей, чистыхъ восторговъ ея юнаго друга.

— Я не стою такой высокой любви, говорила она ему: — но люблю тебя за то, что ты способенъ ее такъ чувствовать и высказывать. Я никогда не любила самой-себя до-сихъ-поръ, но теперь, кажется, начинаю любить себя въ теб, мн кажется, что я должна уважать существо, которое ты такъ чтишь. Нтъ, нтъ! никогда не была я любима! ты моя первая любовь! говорила она въ порыв сердечной откровенности.— Я искала, я жадно искала того, что теперь наконецъ нашла. А! моя душа — я считала ее изнемогшей, а она такая же двственная, какъ у тебя, теперь я это знаю, могу поклясться въ этомъ передъ Богомъ!

Любовь полна такими гршными порывами. Для могучей натуры послдній всегда кажется первымъ, и дйствительно, если любовь измрять энтузіазмомъ, то Флоріани никогда такъ не любила. Энтузіазмъ ея къ другимъ людямъ бывалъ непродолжителенъ. Эти люди не умли ни поддержать, ни возобновить его. Привязанность на нкоторое время переживала разочарованіе, потомъ — начиналось великодушіе, заботливость, состраданіе, преданность, словомъ — материнское чувство, и чудно еще, какъ могли столько времени жить такъ безумно зарождавшіяся страсти, хотя свтъ, который судитъ только по наружности, дивился и негодовалъ на эти быстрые, ршительные разрывы. Въ каждой изъ своихъ страстей, Флоріани наслаждалась счастьемъ и самозабвьеньемъ не больше недли, а потомъ, если годъ или, два безусловной преданности слдовали за любовью, которая была уже сознана нелпою и неумстною, — не правда ли, что это былъ такой высокій героизмъ, который стоилъ не одной жизни, посвященной человку достойному?

О, если достойному, то много труда, много доблести нужно для того, чтобъ предаться и принести себя въ жертву? Коріоланъ, прощающій неблагодарному отечеству, выше Регула, страдающаго въ мукахъ за отечество признательное.

И въ этотъ разъ, не такъ ли же втренно увлеклась Флоріани своимъ счастіемъ? И въ этотъ разъ она начала преданностью, потому-что заботилась, ухаживала за этимъ больнымъ ребенкомъ, спасала его цною тяжелой скорби и физическаго утомленія. Но что все это было передъ тмъ страданіемъ, которое перенесла она, спасая развращенныя души, или заблудшіе умы?

Право, ничто! меньше нежели ничто. Разв не посвящала она заботъ и безсонныхъ часовъ бднымъ, неизвстнымъ людямъ? ‘И за такую малость’ думала она: ‘вотъ какъ онъ меня любитъ, какъ-будто я ему рай отворила. Теперь ужь я не буду говорить, что меня любятъ только потомъ-что я нужна, или потому-что окружена кое-какимъ блескомъ. Онъ любитъ во мн меня. Онъ богатъ, онъ князь, онъ человкъ добродтельный, нтъ у него долговъ, нтъ у него нравственныхъ слабостей, не увлекается онъ вредными страстями. Онъ не развратный, не игрокъ, не мотъ, не тщеславный. У него только одно честолюбіе — быть любимымъ, онъ ждетъ отъ меня не услуги, не помощи, а только счастія, которое можетъ дать любовь. Онъ не видлъ меня въ пору моей славы. Не поддльная красота, привлекавшая костюмомъ, не вліяніе таланта, торжества, не восторги толпы и соперничество похвалъ привлекли его ко мн. Онъ видлъ меня только въ моемъ уединеніи, разоблаченную отъ всхъ обольстительныхъ чаръ. Мое существо, меня… о, да, онъ меня любитъ!

Она не подумала о томъ, что дйствительно было потрудне понять и объяснить,— что этотъ молодой человкъ, томимый потребностью исключительной привязанности, недавно потерявшій привязанность матери, дошелъ до того возраста жизни, когда непремнно долженъ былъ или полюбить или умереть, что случай, судьба (какъ говоримъ мы ныньче въ романахъ) назначила этому человку встртить попеченія, нжность и доброту женщины, еще прекрасной и милой, и его внутренняя жизнь, такъ долго сдавленная, забушевала, что наконецъ онъ любилъ страстно, потому-что иначе не могъ любить.

Отсутствіе Сальватора, вмсто двухъ недль, протянулось больше мсяца. Кто удержалъ его такъ долго вдали отъ друзей? Можетъ-быть, человкъ, о которомъ не стоитъ и говорить,— ну, я и не буду о немъ говорить. Сальваторъ самъ былъ того же мннія, потому-что ни слова не сказалъ о немъ ни Каролю, ни Лукреціи. Онъ воротился къ нимъ, когда сообразилъ, что лучше бы сдлалъ, еслибъ не разставался съ ними.

Въ-продолженіе этого проведеннаго съ-глаза-на-глазъ мсяца, рай нашихъ любовиковъ былъ ясенъ, чистъ, залитъ роскошнымъ солнцемъ. Полное, непрерывное обладаніе любимымъ существомъ — вотъ единственная жизнь, какую могъ перенести Кароль. Чмъ больше его любили, тмъ больше хотлъ онъ быть любимымъ, чмъ сильне овладвало имъ счастіе, тмъ пламенне стремился онъ овладть счастіемъ.

Но онъ могъ овладть имъ только при одномъ условіи, т. е., чтобъ ничто не стояло между имъ и предметомъ его страсти. Это чудо совершалось въ его пользу больше мсяца, благодаря стеченію обстоятельствъ, очень рдкому въ дйствительной жизни. Вс дти Флоріани были совершенно здоровы, ни одинъ не охнулъ, не пожаловался въ цлыя пять недль. Еслибъ у Сильвіо разболлась голова или у маленькаго Сальватора прорзался новый зубъ, Флоріани захлопоталась бы съ ними и на нсколько дней оторвалась бы отъ своего милаго князя, но оба мальчика и об двочки поживали-себ на диво: не случалось между ними ни ссоръ, ни слезъ, ни крика, да еслибъ и было что-нибудь, Кароль не замтилъ бы этого, потому-что онъ еще не замчалъ мелкихъ подробностей, короткихъ перерывовъ своего блаженства, и Лукреція употребляла самое малое время на униманье дтей или на вмшательство въ дла ихъ. Она спокойно хранила надъ ними бдительный, проницательный надзоръ, но они требовали такого легкаго, кроткаго надзора, что князь видлъ только одну привлекательную сторону въ этихъ священныхъ обязанностяхъ.

Старикъ Менапаче много ловилъ рыбы и выгодно продавалъ ее то дочери, то трактирщику въ Изео. Въ-слдствіе того, онъ былъ очень-веселъ и ни разу не приходилъ ворчать на Лукрецію. Она, по обыкновенію, нсколько разъ въ день ходила къ нему, и Кароль не сопутствовалъ ей, такъ-что и забылъ непріятное чувство, которое внушилъ ему скупой старикъ въ первый день прізда. Наконецъ, никто не являлся въ виллу Флоріани, ничто не возмутило блаженнаго tte—tte.

XV.

Надо сказать и то, что князь помогъ судьб счастливымъ настроеніемъ своего ума, онъ шага не сдлалъ къ тому, чтобъ понять странность своего положенія. Искусный въ терзаніи самого-себя, привыкшій къ своимъ мрачнымъ, молчаливымъ грезамъ, онъ предоставилъ подвижному характеру и очаровательной ясности Флоріани разгонять его грустныя мысли, поддерживать его умственное благосостояніе.

Они почти не разговаривали другъ съ другомъ: удивительное, единственное средство понимать другъ друга всегда и во всемъ! Любовь ихъ, стоявшая въ точк зенита, выражалась только горячимъ бредомъ, только взаимными ласками, безмолвнымъ созерцаніемъ другъ друга, страстными восклицаніями, восторженными взглядами, да упоительными грезами вдвоемъ.

Еслибъ можно было проникнуть въ глубину этихъ двухъ душъ, одинаково погруженныхъ въ мечты объ идеальномъ, открылся бы страшный недостатокъ сходства и единства между ними. Флоріани, увлеченная всмъ существомъ, звала на праздникъ своего упоенія небо и землю, луну и озеро, цвты и втерокъ, даже дтей, даже иногда воспоминанія о прошломъ гор, Кароль, безчувственный къ красотамъ вншней природы, къ дйствительности собственной жизни, изливалъ свою возвышенную, свободную фантазію въ монолог къ самому Богу. Онъ ужь былъ не на земл, а тамъ, въ стран золотыхъ, благовонныхъ облаковъ, у подножія Бога, между любимой матерью и обожаемой женщиной. Когда солнечный лучъ огненнымъ цвтомъ обливалъ окрестность, когда ароматъ цвтовъ вялъ въ воздух, и Лукреція указывала ему на это явленіе, онъ видлъ картину и вдыхалъ сладость мечты, но въ дйствительности ничего не видлъ, ничего не чувствовалъ. Иногда она говорила ему: ‘Посмотри, какъ хороша земля!’ онъ отвчалъ: ‘Я не вижу земли, я вижу только небо’. И она восхищалась страстной глубиной отвта, не понимая его. Она глядла на облака, горвшія пурпуромъ заката, и не знала, что душою Кароль видитъ выше облаковъ, видитъ фантастическій Эдемъ, видитъ тамъ себя, гуляющаго вмст съ нею, но въ сущности гулялъ онъ тамъ одинъ. Наконецъ, можно сказать, что Флоріани смотрла на дйствительность съ поэтическимъ чувствомъ творца Ваверлея, а Кароль идеализировалъ самую поэзію, населялъ безконечность собственными созданіями, какъ Манфредъ.

Не смотря на эти несходства, оба они заносились какъ только могли высоко, и насущные земные предметы не имли мста въ ихъ сердечныхъ изліяніяхъ. Обстоятельство, совершенно-противное дятельной, великодушно-любящей, такъ-сказать борящейся натур Лукреціи. Носясь въ безконечномъ пространств, она похожа была на слпорожденнаго, неожиданно-прозрвшаго, который напрасно пытался бы понять новые, невдомые ему предметы. Князь не могъ ей передать ничего, кром неясныхъ образовъ собственныхъ видній. Онъ считалъ оскорбительною для Флоріани мысль, что у нея нтъ того далекаго провиднія, какъ у него, онъ думалъ, что она понимаетъ вс чудеса въ тысячу разъ лучше, нежели онъ могъ бы ей объяснить ихъ. А Флоріани, потерявшаяся въ безконечности, но восхищенная отважнымъ полетомъ въ невидимый міръ, не думала спрашивать его о томъ, что ощущалъ онъ. Она въ первый разъ почувствовала недостаточность человческаго слова,— она, такъ глубоко изучившая это слово, такъ-хорошо владвшая имъ! Но, смущенная, какъ смущается всякій предъ лицомъ вншняго обожаемаго предмета, Лукреція думала, что все, что она ни скажетъ, что ни постигнетъ, все это будетъ ничто предъ тмъ, что мыслитъ и чувствуетъ Кароль.

Она еще не чувствовала усталости отъ душевнаго напряженія въ этомъ непривычномъ, небываломъ для нея странствіи, когда Сальваторъ прервалъ ихъ упоительное уединеніе, и не смотря на то, какъ-будто по инстинкту, обрадовалась его прізду, встртила его съ распростертыми объятіями. Онъ явился передъ ними въ-расплохъ, потому-что цлую недлю передъ-тмъ не писалъ, и они немного безпокоились о немъ, впрочемъ, безпокоилась больше Флоріани, нежели Кароль, хотя она не любила его такъ, какъ долженъ былъ любить его князь, но это происходило отъ ея врожденной заботливости, которой не мсто было въ сверхъестественныхъ мечтаніяхъ князя.

Казалось, и самъ Кароль думалъ, что онъ желаетъ возврата врнаго друга, но когда послышалось бряканье остановившагося у ршотки виллы почтоваго экипажа, и Кароль еще не зналъ, въ чемъ дло, сердце у него замерло. Давнишнее, замолкшее и забытое предчувствіе вдругъ пробудилось въ немъ.

— Боже мой! вскричалъ онъ, судорожно схвативъ Лукрецію за руку:— мы не одни, я погибъ! Теперь лучше бы мн умереть!

— Что такое? отвчала она:— если это незнакомый, я не прійму, а можетъ-быть, Сальваторъ, у меня сердце слышитъ. Это было бы довершеніемъ нашего счастія!

Сердце Кароля ничего не слышало, ему какъ-то невольно хотлось, чтобъ это былъ незнакомый, чтобъ ему отказали. Между-тмъ, онъ встртилъ друга съ глубокимъ чувствомъ, а безотчетная грусть все одолвала его. Все-таки теперь измнялась эта жизнь, прелесть которой онъ такъ-хорошо постигъ, и которая не могла не пострадать отъ присутствія посторонней личности.

Сальваторъ показался ему неугомонне, живе прежняго, разумя эти свойства въ матеріальномъ смысл. Вдали отъ нихъ, онъ былъ не то, чтобъ счастливымъ, но за то разсянъ и веселъ, на зло противорчіямъ и промахамъ, которые встрчаются въ жизни, посвященной удовольствіямъ. Онъ разсказалъ все, что могъ разсказать о своемъ пребываніи въ Венеціи. Говорилъ о балахъ, въ древнихъ палацахъ, о катаньяхъ по каналамъ, о музык въ церквахъ, о процессіяхъ вокругъ Площади-св.-Марка, потомъ, о нечаянныхъ, пріятныхъ встрчахъ: съ однимъ другомъ-Французомъ, съ знакомой хорошенькой Англичанкой, съ знатными славяно-германскими особами, родственниками Кароля, наконецъ, въ лучистой призм, гд Кароль ужь былъ забытъ, представилъ онъ маленькій магическій фонарь свта.

Во всемъ его разсказ не нашлось ничего непріятнаго, возбуждающаго какое-нибудь волненіе. А между-тмъ, Кароль чувствовалъ страшную неловкость, какъ-будто среди стройно изящнаго концерта вдругъ послышалась пронзительная нота какого-нибудь стараго крикуна, какъ-будто простонародный мотивъ замшался въ высокую мысль великаго композитора. Нельзя было заговорить съ нимъ ни объ одномъ человк, который бы еще заинтересовывалъ его, ни объ одномъ предмет, который бы не показался ему ниже его нравственнаго настроенія, не показался бы ему нестоющимъ размышленія. Онъ хотлъ не слушать, а между-тмъ невольно слушалъ, когда Сальваторъ говорилъ Флоріани:

— А вотъ, поразскажу я теб встей, которыя и для тебя будутъ интересны! Встртилъ я многихъ изъ твоихъ друзей, и обо всхъ надо будетъ разсказать, потому-что вс тебя любятъ, кому ни случалось видть тебя хоть разъ на сцен, никто забыть не можетъ. Видлъ я Ламберти, твоего бывшаго сообщника по дирекціи: онъ плачетъ о твоемъ исчезновеніи, говоритъ, что теперь итальянскій театръ погибъ. Видлъ графа Монтанари де-Бергамъ, который до послдняго издыханія будетъ говорить только о томъ дн, который ты ршилась провести въ его вилл, видлъ и малютку Санторелли: этотъ вчно влюбленъ въ тебя!.. Графиню Корсини, которая знала тебя въ Рим и у которой въ дом ты одинъ разъ согласилась прочитать драму ея друга, аббата Варини! драма, какъ оказалось, была очень-плохая, но ты ее такъ прочла, что никто не могъ удержаться отъ слезъ.

— Не напоминай мн моихъ старыхъ грховъ, отвчала Флоріани.— Вдь это, можетъ-быть, смертный грхъ — читать заботливо, сознательно какую-нибудь плоскость. Это значитъ — обманывать и автора и слушателей. Слава Богу, теперь я избавлена отъ подобныхъ проступковъ! Ну, скажи же, кого ты еще встртилъ?

Кароль вздрогнулъ. Онъ не хотлъ думать, что все это могло занимать Лукрецію. Сальваторъ насчиталъ еще съ полдюжины лицъ, и Флоріани, которую, въ-самомъ-дл, казалось, ничто не интересовало, слушала однако съ той обязательностью, какой требуетъ дружба. Но въ перечн Сальватора мелькнуло одно имя, которое возбудило въ ней особое, заботливое вниманіе. Это имя было — Боккаферри, имя бднаго артиста, котораго она нсколько разъ спасала отъ мучительной нищеты, хотя никогда не чувствовала къ нему ни любви, ни малйшаго сочувствія.

— Какъ! опять задолжалъ до такой степени? сказала она, когда Сальваторъ передалъ ей нкоторыя подробности:— стало-быть, нтъ возможности спасти этого несчастнаго отъ безпорядочной жизни и неразсчетливости?

— Кажется.

— Ну, все-равно, надо еще попробовать.

— Я предупредилъ твое желаніе, оказалъ ему кое какое пособіе.

— Ахъ, какъ я теб благодарна! Это хорошо съ твоей стороны! Я заплачу теб, Сальваторъ.

— Что за вздоръ! ты не хочешь позволить мн сдлать добраго дла?

— Нтъ, по здсь твое доброе дло, можетъ-быть, пойдетъ не въ прокъ, ты врно сдлалъ это для меня, потому-что самъ очень-мало зналъ Боккаферри, и я уврена, что онъ воспользовался моимъ именемъ, чтобъ возбудить въ теб состраданіе къ его участи.

— Нужды нтъ! Другой, сильнйшей протекціи у него не было. Впрочемъ, я люблю этого чудака, онъ меня очень забавляетъ. Онъ такъ уменъ!

— И съ такимъ талантомъ! примолвила Флоріани:— еслибъ онъ хотлъ и умлъ имъ пользоваться! Бдный Боккаферри!..

Кароль уже не слушалъ. Они болтали, прохаживаясь по алле парка, князь немножко отсталъ, потомъ остановился и ждалъ, оглянется ли на него Флоріани при поворот изъ аллеи. Флоріани не оглянулась, они съ Сальваторомъ были очень заняты: придумывали, какъ бы употребить въ дло искусство Боккаферри, какъ декоратора, на какомъ-нибудь другомъ театр, кром Милана, Неаполя, Флоренціи, Рима, Венеціи, и проч., и проч., т. е. кром всхъ тхъ мстъ, откуда поочередно прогоняли его за безпутство и фантастическое направленіе.

— Ты говоришь, что триста франковъ, можетъ-быть, заставятъ его ршиться на поздку въ Синигалію, гд ему будетъ работа, по-крайней-мр, на праздники? Хорошо! Я ему пошлю, потому-что я понимаю, какъ должно быть горько пріхать человку въ крайности и поставить себя въ совершенную зависимость отъ заказчиковъ. Вотъ какъ плодится и множится бдность!

Говоря такимъ-образомъ, Лукреція только и думала о томъ, чтобъ исполнить долгъ человколюбія и сострадательности, даже, по чувству стыдливости, свойственному подобнымъ подвигамъ, она понизила голосъ и ускорила шаги, чтобъ Кароль не разслышалъ ея словъ, да притомъ, она, можетъ-быть, думала, что предметъ этотъ слишкомъ-пошлъ для вниманія князя.

Къ-несчастію, Флоріани въ первый разъ не угадала, чмъ можно было угодить Каролю. Его слишкомъ занимало то, о чемъ она говорила, онъ хотлъ бы не проронить ни одного слова, а между-тмъ стыдился подслушивать противъ ея желанія. Онъ остановился, съ минуту колебался, а когда они пропали изъ вида, у него закружилась голова, онъ вообразилъ, что цлая бездна легла между ними.

Что же такое случилось? Отъ-чего ему было мучиться? Ничего не случилось, по нужно меньше, нежели ничего для того, чтобъ съ высоты небесной слетть на дно адской пропасти человку, летающему съ своимъ воображеніемъ, вмсто земли, Богъ-знаетъ гд. Древніе классики, надъ которыми мы такъ глупо смемся, вообразили, что одна муха могла низвергнуть въ бездны пространства дерзкаго смертнаго, отважившагося управлять Фебовой колесницей на небесномъ пути. Поищемъ же теперь иной, боле-врной, боле-разумной метафоры, чтобъ выразить свое ничтожество, ничтожество того, что можетъ сокрушить наши возвышенные восторги! Но… я не берусь за это, я могу только сказать презрнной прозой: князь Кароль черезъ-чуръ высоко залетлъ, отъ-того и трудно было ему спускаться по-немногу. Надо было упасть вдругъ, безъ всякой видимой причины. Ужь какіе борзые, мощные были солнцевы копи-исполины, а какое жалкое, маленькое наскомое заставило ихъ закусить удила!

Кароль ушелъ изъ сада, заперся въ своей комнат и принялся ходить взадъ и впередъ, какъ-будто Фуріи гнались за нимъ. Это, за минуту предъ тмъ великодушное, твердое сердце вдругъ стало игрушкой ничтожнаго призрака. Что же это за Боккаферри, который такъ занимаетъ Лукрецію? Можетъ-быть, прежній любовникъ? Теперь онъ вспомнилъ то, о чемъ было-забылъ съ перваго дня ихъ встрчи, вспомнилъ, что у ней было много любовниковъ. И зачмъ она такъ увлекается воспоминаніемъ, которое недостойно ея,— тогда-какъ онъ, женихъ Лючіи, пожертвовалъ даже портретомъ своей невсты для того, чтобъ не владть и изображеніемъ иной женщины, кром Лукреціи?

Чмъ больше силился онъ объяснить себ естественнымъ образомъ этотъ простой фактъ, тмъ больше находилъ въ немъ тайны и приводящихъ въ отчаяніе сцпленій. Она понизила голосъ, удвоила шаги, когда говорила съ Сальваторомъ. Это было видно. Она не оглянулась въ конц аллеи, не посмотрла, идетъ ли за ними Кароль,— она, въ-продолженіе мсяца непропустившая ни одной минуты, которую бы могла посвятить ему, не нарушая семейныхъ обязанностей! А теперь — идетъ-себ, опираясь на руку Сальватора, говоритъ съ жаромъ, и ужь конечно рчь идетъ объ этомъ возмутительномъ воспоминаніи, объ этомъ таинственномъ лиц, о которомъ никогда не говорила ему ни слова! Кароль и этому дивился, какъ-будто Флоріани когда-нибудь разсказывала ему о своей прошлой жизни, какъ-будто онъ не тысячу разъ заклиналъ ее не чернить себя передъ нимъ, забыть разомъ вс прошлыя волненія, чтобъ сосредоточить все свое существо въ текущемъ наслажденіи!

Къ довершенію всего — она не идетъ къ нему, не спроситъ, гд онъ, отъ-чего ушелъ. Минуты тянутся часами, годами!.. А Сальваторъ, безчувственный другъ, пріхалъ развлекать ее подобными вещами, набросалъ ядовитыхъ именъ въ чашу ихъ блаженства!… Такъ страдалъ Кароль около четверти часа, которая показалась ему вкомъ, наконецъ, съ трепетомъ услышалъ онъ голоса Флоріани и Сальватора, проходившихъ подъ его окномъ. Она смется! Сальваторъ припоминаетъ ей остроты и странности Боккаферри. Флоріани точно смялась, ея возлюбленный умиралъ отъ муки, а она и не думала о томъ!

Въ-самомъ-дл, она вовсе не думала о томъ, бдная Лукреція! Она даже не безпокоилась, что нтъ возл нея Кароля, она вообразила себ, что предметъ разговора для него совсмъ чуждый, что онъ предпочелъ зарыться въ свои привычныя грезы.

Сколько разъ, когда они, бывало, приближались къ хижинк Менапаче, Кароль говорилъ ей, что онъ лучше не пойдетъ туда, а подождетъ ее вотъ здсь, въ тни акацій, на берегу озера, продолжая бесдовать съ ней въ воображеніи!

Однако, сердечный инстинктъ заставилъ ее воротиться къ Каролю скоре, нежели желалъ Сальваторъ. Ему таки хотлось еще удержать ее въ парк и заставить говорить о ея настоящей любви. Но она ужь ступила, такъ-сказать, на дорогу замкнутости, которую открылъ ей Кароль, теперь она не торопилась по-прежнему разливаться въ простодушной доврчивости и дружб. Теперь она боялась слабо выразить необъятность своего блаженства, боялась, что ее не вполн поймутъ. Она отвчала полу-словами и, съ хитростью, которая была у ней какъ-будто не своя, свела рчь на Боккаферри и увлекла Сальватора къ дому, потому-что искала глазами Кароля, нигд не находя его.

Лишь-только вошедши въ залу, Флоріани воспользовалась первымъ предлогомъ и отправилась на верхъ. Между-тмъ, Кароль дошелъ до такого страшнаго положенія, что на немъ ужь лица не было. Онъ чувствовалъ въ груди глухой ропотъ ярости. Боясь, что не сможетъ притвориться, не ршаясь показаться на глаза въ такомъ вид и растерявшись въ конецъ, когда послышались шаги на галере, онъ бросился съ лстницы черезъ другую дверь и, предоставивъ Флоріани искать и кликать его сколько ей угодно, убжалъ къ озеру.

Скоро замтилъ Кароль, что изъ сосдней рощицы вылетло облако табачнаго дыма, который всегда оснялъ главу Сальватора. Вообразивъ, что пріятель идетъ къ нему и боясь его глазъ сильне, нежели глазъ Лукреціи, князь устремился въ хижинку Менапаче, въ той надежд, что туда не пріидутъ его искать, ибо знаютъ, что онъ тамъ никогда не бываетъ. Замтивъ, что старикъ съ своимъ Биффи только-что отплылъ въ лодк отъ берега, Кароль обрадовался возможности остаться одному еще сколько-нибудь времени, чтобъ прійдти въ себя, обрсти силу воли и успокоить свою наружность.

XVI.

Кароль, въ-самомъ-дл, не замедлилъ успокоиться, и тутъ же упрекнулъ себя за чудовищный бредъ. Видъ этой хижинки, въ которую онъ не ступалъ ногой посл перваго дня прізда, и которую въ тотъ разъ совсмъ не разсматривалъ, наполнилъ его душу страннымъ волненіемъ теперь, когда онъ остался въ ней одинъ, подъ вліяніемъ страсти.

Внутренность этого деревенскаго домика, очень-опрятно прибраннаго (на что Биффи имлъ врожденный даръ), нисколько не измнилась со временъ дтства Флоріани. Старый рыбакъ съ большимъ трудомъ согласился на нкоторыя улучшенія, относившіяся къ приличному виду и успокоительному уюту, но ни за что не хотлъ позволить исправлять мебель или поновлять грубую матерію занавсокъ. Былъ тутъ только одинъ предметъ, отзывавшійся цивилизаціей: это — большая гравюра, въ рамк палисандроваго дерева, висвшая надъ постелью старика. Кароль подошелъ посмотрть на нее, то была Флоріани, во всемъ блеск красоты и славы, въ костюм Мельпомены, съ античной діадемой на голов, съ открытыми плечами, съ жезломъ въ рук. Красивая виньетка окружала эту благородную фигуру, орнаменты виньетки состояли изъ разныхъ аттрибутовъ музъ, тутъ были: маска Таліи, полусапожекъ рядомъ съ котурной, труба, книга, перлы, мирты Калліопы, Эрато и Полимніи. Итальянское двустишіе, написанное ученымъ слогомъ, выражало ту мысль, что какъ артистка трагическая и комическая, какъ поэтъ героическій и историческій, какъ litterala и проч., и проч., Лукреція Флоріани соединяла въ себ вс таланты и вс знанія, составляющія сценическую и литературную славу.

Эта гравюра была приношеніемъ римскихъ дилеттантовъ, котораго Флоріани не хотла помщать въ своей вилл, и которымъ старикъ завладлъ по тому поводу, что слышалъ, какъ одинъ изъ слугъ цнилъ прекрасную картину въ двсти франковъ. Онъ повсилъ ее надъ маленькой акватинтой, которая всего больше привлекла вниманіе Кароля, она представляла двочку десяти или двнадцати лтъ, одтую крестьянкой, съ розой на голов, съ большой серебряной булавкой въ волосахъ, въ тонкой, блой шемизетк, въ корсаж кирпичнаго цвта. Въ этомъ портрет не видно было особаго мастерства, но была очаровательная наивность. То было истое простодушіе, невинность ребенка, умнаго мыслью, простаго сердцемъ и воспитаніемъ. Внизу было подписано: Антонетта Менапаче, писанная съ натуры, десяти лтъ отъ роду, своей крестной матерью Лукреціей Раньери.

Странный контрастъ представляли эти два портрета: деревенскую двочку и великую артистку,— никому неизвстнаго, счастливаго ребенка и знаменитую несчастную женщину,— малютку такую милую, спокойную, съ ясной, веселой улыбкой, съ крпкой, какъ у мальчика, грудью, въ наглухо-закрытой плотной рубашечк — и женщину такую прекрасную, такую строгую, съ выразительнымъ взглядомъ, съ гордой осанкой, съ едва-прикрытою классическимъ покрываломъ грудью… Этотъ контрастъ пробудилъ въ Карол чувство ужаса и скорби. Нельзя было не согласиться, что эти два портрета похожи, что Лукреція сберегла, затаила въ своей дйствительной жизни много благоуханнаго, трогательнаго выраженія невинной Антоньетты Менапаче. Но все благородное, граціозное, обольстительное, что пріобрла она, сдлавшись Флоріани,— все это производило впечатлніе, которое съ перваго раза испугало Кароля, когда онъ увидлъ ея образъ, украшенный, возвеличенный восторженнымъ удивленіемъ артистовъ. Этотъ яркій свтъ поразилъ его глаза, и онъ долженъ былъ перевести ихъ на полевую розу, украшавшую головку двочки. Ему казалось, что муза, своимъ прошлымъ, ускользала изъ его ревниваго обладанія, между-тмъ, какъ ребенка, принадлежавшаго только Богу, никто у него не оспаривалъ.

Не смотря на то, у Кароля достало духа тщательно разсматривать музу, но какъ возмутился онъ, когда внизу виньетки увидлъ сдланную самымъ мелкимъ шрифтомъ надпись, гласившую, что эти украшенія сочинялъ и рисовалъ Джакопо Боккаферри!

Онъ совсмъ-было забылъ, а теперь опять встртилъ это проклятое имя, которое, конечно, не даромъ цлый часъ кипятило его воображеніе. Боккаферри не былъ творецъ портрета: то была кисть боле-славнаго художника, но все-таки онъ тутъ работалъ, онъ, можетъ-быть, видлъ, какъ Флоріани стояла предъ живописцемъ въ прозрачной туник, полная той юной, могучей красоты, которой только остатки достались на долю Кароля. Притомъ же, онъ, этотъ Боккаферри, очень-близко, очень-коротко былъ знакомъ съ Флоріани, потому-что безъ стыда принималъ отъ нея пособія! До какой степени человкъ, не совсмъ-дрянной, долженъ быть тсно связанъ съ женщиной, чтобъ братъ изъ ея рукъ милостыню? А если это, въ-самомъ-дл, художникъ, котораго безпутство и развратъ довели до нищеты, то какимъ-образомъ Лукреція могла имть подобныхъ друзей? ‘Если женщина удостоилась быть любовницей князя Кароля, — какъ можетъ она вспоминать подобныя знакомства?’

Безумная гордость, порожденная любовью и ревностью, не даетъ сознанію человка облечь подобныя глупости въ опредленную форму, она напваетъ ему въ уши эти глупости такъ тихо, что онъ выходитъ изъ себя, не имя возможности дать отчета въ томъ, что возбуждаетъ въ немъ эту ярость, эту тоску.

Кароль схватился обими руками за голову и готовъ былъ удариться ею объ стну. Еслибъ порывы гнва не были вн его привычекъ и направленія, онъ истребилъ бы этотъ роковой портретъ. Но предъ яснымъ, гордымъ взоромъ, которымъ, казалось, смотрлъ на него портретъ, онъ мало-по-малу успокоился. Въ прекрасно написанныхъ глазахъ портрета было что-то странное: этотъ задумчиво устремленный на васъ взоръ, казалось, спрашивалъ, что вы о немъ думаете. Онъ обнялъ Кароля. Актрисса какъ-будто говорила ему: ‘По какому праву ты меня спрашиваешь? Разв я принадлежу теб? Разв ты мн далъ мой талантъ, мою власть? Опусти свои любопытные, наглые глаза, потому-что я свои никогда не опускаю, моя гордость сломитъ твою’.

Въ ум Кароля, измученномъ внутренною борьбою, зароились разные призраки. Онъ отвернулся отъ портрета съ чувствомъ дтскаго ужаса и сталъ смотрть на миленькую акватинту, въ которой нашелъ теперь еще новыя прелести. Мало-по-малу, очарованный невинностью этого кроткаго, глубокаго взора, онъ заплакалъ, воображая, что прижимаетъ къ сердцу темнорусую голову хорошенькой Антоньетты.

Лукреція, искавъ Кароля везд, пошла спросить отца или Биффи, не встртили ли они его гд-нибудь. Она вошла въ домикъ и, испуганная расплаканнымъ лицомъ князя, бросилась и тоскливо прижалась къ нему, называя его разными сладкими именами, засыпая тревожными вопросами.

Кароль и не могъ и не хотлъ отвчать. Какъ ему было признаться, какъ намекнуть о томъ, что сейчасъ происходило въ немъ? Онъ самъ того стыдился и — нужно сказать во славу любви — если увлекся Кароль порывистостью, несправедливостью балованнаго дитяти, за то скоро пробудилось въ немъ нжное, признательное чувство дитяти, которое стоитъ горячей любви. Лишь-только почувствовалъ онъ на себ эти крпкія объятія, когда-то укрывавшія его отъ смертныхъ страховъ, лишь-только разбитое страданіемъ сердце его ожило отъ прикосновенія этого материнскаго сердца,— въ мигъ забылъ онъ свой сумасбродный бредъ, и тутъ же показалось ему, что онъ самый счастливый, самый покорный, самый доврчивый смертный.

Въ эту минуту, онъ скоре бы умеръ, нежели оскорбилъ бы свою милую намекомъ на подозрніе. У него подъ руками былъ очень-простой и трогательный предлогъ для объясненія этихъ слезъ: онъ указалъ на акватинту, и Флоріани, тронутая такой сердечной нжностью, бросилась съ жаромъ цаловать изящныя руки, прекрасные волосы князя. Никогда не была она такъ горда, такъ счастлива внушенной ею любовью. Она и не подозрвала — бдная! что, назадъ тому нсколько минутъ, ей пришлось бы ужаснуться этой любви.

— Другъ мой! говорила она ему: — я бы никогда не осмлилась одолвать отвращеніе, которое ты питалъ къ этому мсту. Ты мн ничего не говорилъ, но я давно догадалась, что странности моего отца не могли теб нравиться, но такъ-какъ ужь случай, или не знаю какой сердечный инстинктъ привелъ тебя въ мой родимый уголокъ, такъ-какъ мы теперь въ немъ одни, то я хочу показать теб его подробно. Поди сюда!

Она взяла его за руку и повела въ глубину комнатки. Эта комнатка, вмст съ другою, куда они теперь пошли, да еще что-то въ род кладовой, заваленной старою, переломанною, ни на что негодною мбелью, которую Менапаче хотлъ хранить до послдней щепки, — составляли все помщеніе домика.

Лукреція отворила передъ княземъ ту самую каморку, въ которой жила она въ годы своего дтства, эту каморку освщало одно узкое оконце, совсмъ-заросшее снаружи дикимъ виноградомъ. Кровать съ камышевой рогожкой, прикрытой ситцевымъ, во ст мстахъ заплатаннымъ одяломъ, гипсовыя, грубо-выдланныя статуэтки, нсколько наклеенныхъ на стнахъ рисунковъ, до того полинявшихъ отъ времени и сырости, что ничего нельзя было на нихъ разобрать, избитый, неровный полъ, стулъ, сундукъ, маленькій сосновый столикъ — вотъ что было въ жалкомъ углу, гд дочь рыбака провела свои первые годы, тая въ себ дары силы и генія.

— Вотъ гд протекло мое дтство! сказала она князю:— отецъ, по бережливости ли своей, или по остатку нжности, незаглушенной суровымъ недовольствомъ, ничего не переставилъ въ-теченіе моего долгаго странствія по свту. Вотъ моя дтская постель, на которой — помню, какъ спала, поджавъ ноги, и это положеніе становилось для меня все болзненне и болзненне по мр того, какъ я выростала. Вотъ, въ изголовьи, изсохшая втка благословеннаго деревца, которую я привязала къ нему въ вербное воскресенье, наканун отъзда… наканун моего бгства съ Раньери! Вотъ фигура Іоахима Мюрата, грубая гипсовая статуэтка, которую разнощикъ продалъ мн вмсто лика моего патрона. А вотъ еще — мотовило, ракушки, челночки,— орудія, которыми я вязала рыбачьи сти. Ахъ, сколько я переспускала и перервала петель, когда мысли мои уносились далеко отъ этой монотонной работы, единственной работы, которую позволялъ мн отецъ сверхъ домашняго хозяйства! Сколько перестрадала я отъ холода и жара, отъ комаровъ и скорпіоновъ, отъ одиночества и скуки — въ этой милой темничк! Съ какою радостью вылетла я изъ нея, не подумала и проститься съ нею, когда моя дорогая крстная сказала мн: ‘Ты или захвораешь, или изуродуешь себя, если еще будешь оставаться въ этой комнат и спать на этой постели. Иди ко мн жить. Тамъ теб не будетъ такъ хорошо, какъ бы я хотла и какъ бы могло быть, потому-что мужъ мой, чтобъ стать богаче твоего отца, не меньше его экономничаетъ. Но я втихомолку буду помогать твоимъ нуждамъ, буду учить всему, чему теб хочется учиться, ты позаботишься обо мн, когда я заболю, мн съ тобой будетъ не скучно. Я возьму тебя какъ-будто въ служанки, потому-что подругой взять тебя мн не позволитъ Раньери, но это не помшаетъ намъ мняться услугами!’ Дивная, благородная женщина! Она угадала мои способности, она открыла ихъ мн-самой!… Она же и заставила меня собрать плоды добра и зла съ древа познанія!

‘А потомъ, когда ея сынъ полюбилъ меня, и старикъ Раньери прогналъ меня изъ дома, я опять переселилась въ свою бдную каморку, мн тогда было пятнадцать лтъ. Огецъ хотлъ меня выдать за одного изъ своихъ деревенскихъ друзей: это былъ человкъ слишкомъ-старый для меня, грубый, скупой, сердитый… его прозывали Манджіафоко. Я боялась его, пряталась отъ него въ кустарник, что растетъ по берегу, а когда отецъ ночью уходилъ ловить рыбу съ фонаремъ, я запиралась въ этой каморк со страхомъ и трепетомъ, потому-что видла, какъ Манджіафоко бродилъ около дома. Мой возлюбленный юноша хотлъ убить его. Я каждую минуту дрожала отъ ужаса, потому-что Манджіафоко скоре способенъ былъ къ убійству.

‘Эта жизнь была невыносима. Когда я умоляла отца защитить меня отъ злаго человка, онъ отвчалъ мн: ‘Онъ теб не зла желаетъ, онъ любитъ тебя безъ памяти. Поди за него, онъ богатъ, будешь счастлива’. Я попыталась-было воспротивиться,— отецъ началъ упрекать меня въ безумной любви къ хозяйскому сыну, грозилъ принести въ жертву грубой страсти Манджіафоко, который способенъ былъ и безъ моего согласія взять меня за себя. Я знала, что отецъ мой этого не сдлаетъ, потому-что слышала, какъ онъ говорилъ Манджіафоко, что убьетъ его, если онъ только вздумаетъ пугать меня. Но если онъ былъ способенъ такъ мстить за честь дочери, за то не былъ такъ деликатенъ, чтобъ не попытаться склочить ее къ немилому браку страхомъ. При всемъ этомъ, скука меня терзала. У крстной матери я успла привыкнуть къ умственнымъ занятіямъ. Несносное вязанье давало моему воображенію лишкомъ-широкое раздолье. Меня душили мои мечты и желанія, я такъ и рвалась въ иной міръ, совсмъ-противный тому, въ который хотли меня втолкнуть. И вотъ, посл долгихъ отказовъ, я приняла предложеніе Раньери. Наша любовь была еще непорочна: онъ клялся, что никогда не разлюбитъ меня, что отецъ, узнавъ о его бгств, согласится на бракъ нашъ. Однимъ словомъ, онъ меня укралъ, и вотъ черезъ это-то оконце пробралась я въ глухую ночь, съ помощію брошенной подъ ноги доски, потому-что подъ окномъ стояла вода.

‘Ну! въ этотъ разъ не весело покидала я свое бдное гнздышко. Былъ и страхъ, и совсть упрекала за проступокъ, да кром того, разставаться со всей этой ветхой утварью, мирной, безмолвной свидтельницей моихъ дтскихъ игръ и первыхъ грзъ, было невыразимо-жалко, какъ-будто пробуждалось во мн предчувствіе горя и бдъ, на которыя шла я, или, можетъ-быть, то была привязанность, какую обыкновенно чувствуютъ люди даже къ тмъ мстамъ, гд всего больше страдали.’

Флоріани не кстати разсказала Каролю этотъ отрывокъ изъ своей жизни. Она хотла открыть ему свое сердце, князь слушалъ въ смущеніи. Ей вообразилось, что такъ и слдуетъ, что онъ чувствуетъ къ ней признательность. Но у Кароля на этотъ разъ силы были такъ истощены для того, что онъ не способенъ былъ слушать подобнаго рода исповдь, въ которой еще встртилось имя прежняго любовника. Ему было слишкомъ-тяжело, не могъ онъ перервать Флоріани какимъ-нибудь замчаніемъ, но по лицу его катился холодный потъ, и дйствующія лица разсказа неотступно, мучительно кружились у него въ голов.

Между тмъ, этотъ разсказъ былъ истиннымъ оправданіемъ Флоріани въ ея первомъ проступк, роковомъ источник всхъ послдующихъ. Кароль чувствовалъ, что не иметъ права отказать ей во вниманіи, что въ этомъ мст, въ этомъ час была какая-то торжественность, отъ которой онъ не могъ убжать.

— И безъ этого разсказа, проговорилъ онъ наконецъ съ усиліемъ:— я зналъ, что въ васъ никогда не было дурныхъ побужденій. Одинъ разъ я вамъ сказалъ: что въ другихъ людяхъ дурно, то для васъ — хорошо. Двушка, убжавшая отъ старика-отца — преступница, но ты, Лукреція, ты, можетъ-быть, должна была вырваться изъ-подъ его власти. Боже мой! Не даромъ не могу я смотрть на этого старика безъ непріятнаго чувства!

— Не торопись осуждать его, желая смягчить мою вину, возразила Флоріани.— Ты неврно судишь о немъ, ты его не знаешь. Вотъ я обвиняла его,— теперь позволь показать теб его лучшія стороны. Я обязана это сдлать, не правда ли?

Кароль вздохнулъ, длая утвердительный знакъ: онъ не могъ не уважать дочерней любви Лукреціи, но внутреннее его чувство не могло допустить скупости и безчувственнаго деспотизма подобнаго отца. А между-тмъ, у него-самого, въ этомъ ревнивомъ чувств, была такая скупость на Лукрецію, какой у Менапаче никогда не бывало, ни въ отцовской власти, ни въ денежныхъ разсчетахъ.

XVII.

— Люди никогда не бывали логичны и полны ни въ хорошихъ, ни въ дурныхъ своихъ качествахъ, говорила Флоріани:— чтобъ не перейдти изъ одной крайности въ другую, отъ крайняго уваженія къ крайнему негодованію, чтобъ сохранить любовь и довріе къ тмъ, кого мы обязаны любить, для этого надо составить себ о нихъ врное понятіе, надо спокойне смотрть на добро и зло, а главное — не забывать, что у большей части людей иногда порокъ есть не что иное, какъ излишекъ добродтели.

‘Порокъ моего отца — скопидомство, говорю это прежде всего, чтобъ потомъ было понятно, что добродтель его — духъ правоты и фанатическое уваженіе принятыхъ правилъ. Онъ страстно любитъ деньги, какъ вс простолюдины, но отличается отъ прочихъ тмъ, что украсть соломенку — для него преступленіе. Мелочность его состоитъ въ постоянномъ отвращеніи отъ мотовства, которое ведетъ къ нищет, его величіе заключается въ скупости, которая вся клонится къ польз тхъ, кого онъ любитъ, даже со вредомъ для его собственнаго благосостоянія, здоровья, чуть не жизни.

‘И вотъ — онъ копитъ, скаредно, грязно, надо признаться, копить — я ужь не знаю, какую ничтожную казну, запрятанную, вроятно, гд-нибудь здсь, въ этой хижин. Изрдка скупаетъ онъ небольшіе клочки земли, думая основать на ней будущую честь и славу своихъ внучатъ. Попытайся убдить его, что хорошее воспитаніе, врное направленіе и способности всего нужне для дтей — никакъ не убдишь. Онъ все крестьянинъ и тломъ и душой, онъ понимаетъ только то, что видитъ. Онъ знаетъ, какъ трава растетъ, какъ хлбъ родится и, не подозрвая, что тутъ кроется чудо, непроницаеме всхъ длъ человческихъ, преспокойно говоритъ, что это дло естественное. Говори ему о вещахъ въ-самомъ-дл естественныхъ, объяснимыхъ: о пароход, напримръ, о желзной дорог,— онъ улыбнется и не будетъ отвчать. Онъ вритъ только въ существованіе того, что видлъ, и если предложатъ ему сходить на ту сторону озера, чтобъ убдиться собственными глазами,— онъ не пойдетъ, боясь, что его морочатъ.

‘Моя жизнь ни въ чемъ не убдила его — ни въ искусств, ни въ сил умственныхъ даровъ, ни въ обмн идей. Онъ ни разу не спросилъ меня о подобныхъ вещахъ, и никогда не сталъ бы слушать съ удовольствіемъ того, что для него совсмъ-чуждо. Онъ видитъ, что я нажила состояніе съ помощію искусства и, еслибъ не особое обстоятельство, сталъ бы совтовать мн попытать счастія въ другой разъ. И въ этомъ случа онъ разсуждаетъ очень-спеціально и очень-наивно: ‘Ваша братья-художники,— вы много наживаете денегъ, да за то проживать-то ихъ вамъ надо еще больше. У васъ такая повадка длается отъ-того, что вы все другъ съ дружкой знаетесь, да по свту рыскаете. Трудитесь-трудитесь изо всхъ силъ, а радости-то вамъ почти и всего ничего. А вотъ я — ничего не трачу, не люблю веселиться, за то хоть мало добываю, но что добуду, то ужь берегу. Стало-быть, мое ремесло и пріятне и прибыльне вашего: вы бдны, а я богатъ, вы въ невол, а я на вол!’

‘Вотъ отъ-чего онъ мало цнитъ мою славу, такъ мало ею восхищается. Ему ничто въ ней не льститъ, и, если сказать правду, этотъ родъ презрнія къ моимъ успхамъ мн кажется самою любопытною, самою почтенною чертою его характера. Въ этомъ пройденномъ мною поприщ такъ много противорчій съ его первобытными понятіями, что онъ не могъ сохранить ко мн свою нжность, впрочемъ, собственно-такъ-называемая нжность никогда не живала въ его сердц. У него все сбивается на строгую, холодную правоту. Когда мать моя, произведши меня на свтъ, умерла родами, онъ далъ обтъ не жениться, если я останусь жива, потому-что, по его мннію, мачихи никогда не любятъ дтей отъ перваго брака,— и сдержалъ свое слово, не изъ любви къ жениной памяти, а по чувству долга въ-отношеніи ко мн. Съ какими заботами, съ какою неусыпностью воспитывалъ онъ меня: не всякаго бы достало на то, чтобъ няньчиться съ крошечнымъ ребенкомъ, при всемъ томъ, я уврена, что онъ никогда ни разу не поцаловалъ меня. Онъ ни разу не подумалъ объ этомъ, ни разу не почувствовалъ желанія прижать меня къ сердцу, онъ и теперь говоритъ, что я балую дтей, отъ-того, что ласкаю ихъ. Онъ спрашиваетъ, что имъ проку въ этихъ ласкахъ, какая имъ прибыль будетъ отъ нихъ. Когда, не видавшись пятнадцать лтъ, бросилась я, наконецъ, къ его ногамъ, съ жаромъ высказывала ему свое раскаяніе, старалась оправдать свои проступки, онъ отвчалъ мн: ‘Все это не мое дло, я не понимаю ничего, что позволено, что не позволено въ томъ свт, про который ты говоришь. Ты не хотла выйдти замужъ по моему выбору, ты меня ослушалась. Вотъ за что мн надо тебя упрекать. Ты полюбила сына своего хозяина, довела его до непослушанія отцу — это дурно, на это я могу досадовать. Тхъ людей ужь нтъ на свт, ты вотъ воротилась, надлала мн подарковъ. Ужь извстно, что мн съ тобой длать! Не будемъ поминать прошлаго,— всему есть конецъ, я тебя прощаю, съ тмъ только, чтобъ ты дтей своихъ воспитывала разумно, въ порядк’. Потомъ онъ протянулъ мн кончикъ руки и — все тутъ.

‘Видишь ли, другъ мой! вовремя моей театральной жизни, мн часто случалось всматриваться въ домашнюю жизнь артистовъ, я разскажу теб, что длается тамъ почти вообще. Артистъ, особливо драматическій, всегда выходитъ изъ самаго бднаго, темнаго круга. Родители ли назначатъ ему быть ихъ кормильцемъ, случай ли или покровительство постороннихъ лицъ развернетъ и приложитъ къ длу его способности,— ужь онъ, хоть будь ребенокъ, тутъ же обязывается содержать, перевозить, одвать, кормить, даже забавлять свое семейство. Онъ и долги за братьевъ платитъ, онъ и сестеръ воспитываетъ, онъ и всю свою заработку кладетъ въ ростъ, чтобъ обезпечить отца и мать порядочнымъ пенсіономъ, если когда-нибудь захочется ему выкупить свою свободу.

‘Всего чаще на женщинъ падаетъ эта суровая необходимость. Хорошо еще, если не употребляютъ во зло ихъ силъ, здоровья и — что всего хуже — честнаго имени за какую-нибудь минутную прибыль, за то, чтобъ цною позора не допустить свойственниковъ пасть въ общественномъ мнніи.

‘Если, случайно, двочка, поступившая на театръ, окажется съ характеромъ, съ гордостью, если она сама съуметъ сберечь свою невинность, или почувствуетъ отвращеніе отъ безстыдныхъ внушеній, если она обнаружитъ грозную попытку вырваться изъ своей семьи,— семья тутъ же сгибается, дрожитъ, льститъ, ползаетъ. Я видла ихъ, этихъ родственниковъ, видла, какъ, бывало, держатъ они за кулисами платки и вичуры, чуть не цалуютъ ножки, танцующія за тысячу франковъ въ вечеръ: дома правятъ должность лакеевъ, строютъ пуховое гнздышко для курочки съ золотыми яичками, доходятъ, наконецъ, до безпримрнаго угодничества, до самыхъ унизительныхъ ласкъ, до самой подлой лести,— и все для гого только, чтобъ имть честь и выгоду состоять при знаменитой кокетк, примадонн, или даже просто при модной прелестниц.

‘Подобныя семейки заставляли меня плакать со стыда, и когда, бывало, вспомню объ отц, крестьянин, который не хотлъ оставить рыбачьихъ стей и прійдти раздлять со мной довольство и роскошь, который отказался отвчать на мои письма, получалъ отъ меня деньги и клалъ ихъ въ приданое моимъ же дочерямъ, а самъ продолжалъ вставать до свта, спать подъ соломенной крышей, питаться Богъ-знаетъ чмъ, — мн вдругъ покажется, что я очень-знатнаго происхожденія… тогда я страшно гордилась своей простонародной кровью!

‘Конечно, во всхъ длахъ человческихъ, везд есть примсь ничтожнаго и смшнаго. Правда, отецъ мой отказывался получать отъ меня письма, когда я забывала заплатить за нихъ впередъ, правда, и ныньче онъ жалуется на мое, какъ говоритъ онъ, мотовство, продавъ рыбу, показываетъ Селіо серебряную монету съ торжественнымъ видомъ и говоритъ: ‘Въ твои лта, я ужь ихъ добывалъ, да вотъ и въ теперешнія свои лта добываю. Я теб ихъ дамъ на подмогу, когда ты начнешь жить самъ-по-себ, когда самъ захочешь добывать’. Правда и то, что еслибъ онъ увидлъ, какъ я даю сто франковъ несчастному, безпомощному собрату, онъ бы тутъ же проклялъ меня. Часто я принуждена бываю снисходить къ его шероховатостямъ, но зато всегда принуждена уважать его гордость, его крестьянское упрямство. Онъ суровъ съ другими, а съ собой еще сурове. Онъ работаетъ такъ усердно, какъ молодой, никогда не покажется ни нескромнымъ, ни назойливымъ, живетъ-себ, завернувшись въ свой стоицизмъ, не думая о томъ, чего не понимаетъ. Сколько есть людей, которые на его мст были бы мн вчно самою непріятною помхой, напивались бы у меня за столомъ, заставляли бы меня краснть за ихъ грубыя ухватки или низости. Положеніе отца моего въ-отношеніи ко мн очень-щекотливо, а онъ, нисколько не думая о немъ, не приноравливаясь къ нему, сохранилъ все свое достоинство, свою независимость, свое ему свойственное благородство. Осыпанный моими дарами, онъ можетъ еще считать себя главой и покровителемъ семейства, потому-что работаетъ и наживаетъ на благо этого семейства. Мн смшны его средства, но не намренія. Итакъ, Кароль, понимаешь ли ты теперь, что я люблю и уважаю моего старика? Ты не замтилъ, что я похожа на него лицомъ? А въ характер у меня, думаешь, ничего нтъ его?

— У тебя? вскричалъ Кароль: — Боже мой! разумется, ничего.

— У меня? Я многимъ одолжена гордости, которая у меня въ крови, возразила Лукреція.— Я бывала въ трудныхъ обстоятельствахъ, любили меня богатые люди, были у меня друзья, отъ которыхъ я могла принять пособіе безъ всякаго безчестія, по мысль подвергать другихъ лишеніямъ или усиленнымъ трудамъ, мн, молодой, сильной, трудолюбивой,— эта мысль была для меня невыносима. Меня обвиняли очень во многомъ, преувеличивали мои проступки, но ни малйшая тнь сомннія въ моей независимости и честности не заходила въ умы людей самыхъ неблагорасположенныхъ ко мн. Я была директрисой театра, не пропускала существенныхъ выгодъ, входила въ такъ-называемыя аферы, эти аферы были и сложны, и трудны, и щекотливы. Среди столькихъ замысловъ, суеты и хлопотъ, у меня было постоянное правило — лучше отдать вдвое, нежели оспорить какой-нибудь сомнительный случай. Не было у меня скопидомства, но былъ порядокъ, я помогала другимъ, но сама не пришла въ упадокъ, не разорилась. И все это потому, что я не длала глупостей въ угоду самой-себ. Порядочне, благоразумне та женщина, которая датъ бднымъ что у ней есть, нежели та, которая тратить на бездлушки и экипажи то, чего нтъ у нея. Никогда не было у меня охоты блистать роскошью. Имть малоцнную вещицу, въ которой видны смышленость и вкусъ мастера, было для меня гораздо-пріятне, нежели осыпать себя брильянтами. Доброе и истинное люблю я больше, нежели то, что блеститъ и увлекаетъ. Никогда не принуждала я себя такъ воздержничать, какъ мой отецъ, но склонность къ умренности мн врожденна. Одна любовь не покоряется у меня духу умренности, и вотъ единственная черта, которою отличаюсь я отъ отца, но если не дошла я до корыстнаго разврата, не сдлалась какой-нибудь наложницей, если обольстительныя предложенія не склонили меня, когда я, шестнадцати лтъ, очутилась безъ всякихъ средствъ къ существованію, если я еще могу внушать почтеніе даже тмъ, кто злословитъ меня,— все это, поврь мн, потому, что я дочь старика Менапаче. Согласись же, что наружность обманчива, что природа кладетъ прочную связь, глубокія соотношенія между существами, которыя съ перваго взгляда кажутся совсмъ различными.

— Все это удивительно, отвчалъ проникнутый глубокою грустью Кароль: — должно быть, вы правы. Однако, пойдемте къ Сальватору, онъ, я думаю, насъ ищетъ.

— Нтъ, нтъ! возразила Флоріани: — онъ усталъ съ дороги и спитъ въ саду подъ миртами. Пойдемъ къ дтямъ, я ихъ ужь съ часъ не видала.

Она для перваго раза слишкомъ-много наговорила Каролю существеннаго, ей хотлось воспользоваться случаемъ, чтобъ помирить его умъ съ искренно-любимымъ ею отцомъ. Но есть такія положенія, которыя воспринимаются умомъ, не задвая сердца. Кароль понималъ, что Флоріани держала разумную защитительную рчь съ цлью оправдать человческую природу. А онъ возмущался дйствительностью, онъ не могъ встрчать человческіе недостатки съ инымъ чувствомъ, кром вжливости — этого обманчиваго, ложнаго великодушія, при которомъ сердце можетъ оставаться холоднымъ, съ которымъ можетъ ужиться непобдимое отвращеніе.

По мннію Кароля, для Флоріани нужна была иная, боле-достойная ея середина, т. е. такая середина, какой ни для кого не существовало: боле-обширное, но такое же тихое озеро, боле-живописный, но такой же удобный и здоровый домъ, не такъ дорого купленная, но такая же блистательная слава, а главное — боле-замчательный, боле-поэтическій и все-таки продолжающій ловить форелей отецъ. Каролю нравилось это деревенское происхожденіе, эта родная избушка, эти сти, развшенныя на прибрежныхъ ивахъ, но чтобъ успокоился духъ его на этихъ предметахъ, чтобъ помирился онъ съ ними, для этого необходимо-нуженъ былъ театральный, такъ сказать, эпическій крестьянинъ, горецъ Шиллера или Байрона. Шекспира онъ любилъ очень-условно: онъ находилъ, что характеры его слишкомъ-изучены, слишкомъ-выпукло очерчены, что языкъ ихъ слишкомъ-вренъ дйствительности. Онъ больше любилъ эпическіе и лирическіе синтезы, которые оставляютъ въ тни бдныя подробности человчества: вотъ отъ-чего онъ почти не говорилъ, чуть слушалъ, не хотлъ ни облечь въ опредленную форму своей, ни обнять чужой мысли, если только эти мысли не восходили до извстной высоты. Рыться въ ндрахъ земли, чтобъ изслдовать благотворные и зловредные ея соки, чтобъ знать, какъ пользоваться ея силами, какъ извлекать плоды ея производительности,— было, по его мннію, занятіе низкое, возмутительное. Но рвать пышные цвты, восхищаться ихъ красотой и ароматомъ, не заботясь о трудахъ и искусств садовника, — вотъ благая часть, которую избралъ онъ въ сей жизни!

Поэтому, Флоріани, думая дйствовать на него, проповдывала въ пустын. Онъ слушалъ ее внимательно, но во всхъ ея рчахъ его восхищало только общее: доброта ея сердечныхъ стремленій. Но не могъ онъ оправдать того, зачмъ она допускала зло, чтобъ не отвергать добра. Этотъ пунктъ былъ діаметрально-противоположенъ его понятіямъ. Между-тмъ, онъ составилъ себ высокую идею объ обязанностяхъ дтей, но между обязанностью и чувствомъ, между вншнимъ дйствіемъ и внутреннею симпатіею онъ умлъ длать такое различіе, какого совсмъ не знала Флоріани. На ея мст, онъ не пытался бы оправдать скупость Менапаче, ибо, чтобъ найдти достойную уваженія сторону въ этомъ порок, надо было начать признаніемъ, что онъ есть и въ немъ-самомъ. А Кароль, напротивъ, отрекся бы отъ него, или хранилъ бы о немъ глубочайшее молчаніе, что, надо правду сказать, гораздо-легче.,

Притомъ, Флоріани, говоря о себ, еще-таки сдлала ему много зла. Она произносила такія слова, которыя его словно огнемъ жгли. Она говорила, на-примръ, что не была наложницей, описывала нравы подобныхъ себ существъ съ ужасающей истиной, разсказывала про свою любовь, сама назвала своего перваго любовника. Каролю хотлось бы, чтобъ она и понятія объ этомъ не имла, не знала бы, что зло существуетъ въ мір, или, по-крайней-мр, забывала бы объ этомъ, говоря съ нимъ. Наконецъ, къ довершенію полноты своихъ фантастическихъ требованій, ему хотлось, чтобъ добрая, нжная, любящая, страстная, дтолюбивая Лукреція была въ то же самое время блдная, невинная, строгая, двственная Лючія. Кром этого, онъ ничего и не просилъ бы больше, бдный поклонникъ невозможнаго!

XVIII.

Сальваторъ, спавшій въ саду подъ тнью, только-что проснулся въ совершенномъ удовольствіи и весель. Когда человкъ чувствуетъ себя особенно-развязнымъ и удовольствованнымъ черезъ край, тогда онъ неспособенъ наблюдать или угадывать чужое горе или непріятное расположеніе. Сальваторъ не замтилъ блдности и разстройства Кароля, а Флоріани объясняла себ эту блдность и разстройство горькими слезами, которыя онъ, въ порыв любви и чувствительности, пролилъ предъ ея портретомъ, и потому не безпокоилась.

Если дитя страдаетъ тайною скорбію, ему хочется, чтобъ попытки его затаить эту скорбь исчезали предъ тонкой, сердечной проницательностью людей, которыхъ онъ любитъ, а между-тмъ, молчитъ изъ гордости и несправедливо ропщетъ на ихъ равнодушіе, потому-что они не увиваются вокругъ него. Есть много людей, которые въ этомъ отношеніи надолго остаются дтьми, Кароль особенно подходилъ подъ эту категорію. Развязная, шумливая веселость Сальватора все больше и больше огорчала его, и ясность Лукреціи, которая до-сихъ-поръ сообщалась ему по закону притяженія, теперь въ первый разъ потеряла надъ нимъ свое благотворное вліяніе.

Въ, первый разъ также стали утомлять его шумъ и непрерывная возня дтей. На глазахъ у матери, они обыкновенно бывали тихи, но за обдомъ ихъ до того расшевелили и восхитили дружеская хлопотливость, ласки и смхъ Сальватора, что они подняли страшную тревогу, проливали вино на скатерть, пли изо всхъ силъ, повторяя одинъ и тотъ же припвъ, какъ т зяблицы, которыхъ Голландцы заставляютъ драться и держатъ при этомъ большія пари. Селіо разбилъ передъ собой тарелку, и собака его принялась такъ лаять, что ничего не стало слышно. Флоріани не слишкомъ-строго смотрла на все это, она невольно смялась ребячествамъ Сальватора и забавнымъ отвтамъ своихъ дтей, упоенныхъ весельемъ, выходившимъ изъ себя отъ удовольствія, какъ обыкновенно бываетъ съ малютками нервнаго сложенія, когда ихъ чмъ-нибудь затронутъ.

Кароль, въ-продолженіе двухъ мсяцевъ, каждый день восхищался граціей и благородствомъ этой группы дтей, и любилъ ихъ нжно, по отношенію къ ихъ матери. Флоріани знала въ немъ безконечное стремленіе къ той нжности, которую онъ высказалъ такъ смутно, которая проявилась въ этихъ тонкихъ, поэтическихъ наблюденіяхъ надъ различными родами красоты и способностей дтей. Не смотря на то, дти не любили его, они его какъ-будто боялись и — трудно объяснить, отъ-чего его кроткія улыбки, его нжная привтливость встрчали въ нихъ какую-то нершительность и робость. Даже собака Селіо не шевелила ушами и не махала хвостомъ, когда князь, глядя на нее, произносилъ ея имя. Животное знало, что онъ говоритъ о немъ благосклонно, но знало также и то, что онъ никогда до него не дотрогивался, что какое-то непонятное физическое противодйствіе заставляетъ его бояться даже легкаго прикосновенія къ какому бы то ни было животному.

Если ужь собаки одарены тайнымъ инстинктомъ не доврять тому, кто имъ не довряетъ, то не удивительно, что и у дтей есть внутренній голосъ, по которому они угадываютъ приближеніе тхъ, кто ихъ не любитъ. Кароль вообще не любилъ дтей, хотя никогда этого не говорилъ, хотя не признавался въ томъ самому-себ. Напротивъ, ему казалось, что онъ ихъ очень любитъ, потому-что видъ хорошенькаго ребенка пробуждалъ въ немъ нжное чувство поэта и восторгъ художника. За то дурнаго или искалеченнаго ребенка онъ боялся. Жалость, которую онъ ощущалъ при вид подобнаго малютки, была такая болзненная, что онъ отъ-того самъ становился не на шутку боленъ. Онъ не хотлъ помириться ни съ однимъ физическимъ недостаткомъ въ ребенк, точно такъ же, какъ не хотлъ простить ни одного нравственнаго недостатка человку взрослому. Дти Флоріани, совершенно-милыя и кроткія, очаровали его. Но еслибъ какая-нибудь немочь исказила одного изъ нихъ, Кароль, кром душевной скорби, почувствовалъ бы невыносимую непріятность. Онъ бы никакъ не ршился дотронуться до него, не только-что взять его на руки, или приласкать. Глупое или злое дитя у него на глазахъ казалось бы ему язвой, отравой жизни, не думая исправлять несчастнаго, онъ заперся бы у себя въ комнат, чтобъ не видть и не слышать его. Притомъ, онъ любилъ дтей воображеніемъ, а не сердцемъ. Сальваторъ говорилъ, что онъ готовъ обречь себя на всякую скуку для того только, чтобъ наслаждаться отцовскимъ чувствомъ, а Кароль не могъ безъ содраганія подумать о послдствіяхъ, которыя могли произойдти отъ его связи съ Лукреціей.

Въ конц обда, Селіо, въ припадк неистовой веселости, разрзывая какой-то фруктъ, довольно-сильно обрзалъ себ руку. Увидвъ брызнувшую кровь, ребенокъ испугался и готовъ былъ заплакать, но Флоріани съ удивительнымъ хладнокровіемъ и присутствіемъ духа взяла его руку, обвернула салфеткой и, улыбаясь, сказала ему:

— Ну, что жь такое? ничего! Вдь это у тебя не первая и не послдняя рана. Продолжай любопытную исторію, которую началъ намъ разсказывать, я позабочусь о теб, когда кончишь.

Этотъ урокъ твердости не былъ безплоденъ: Селіо разсмялся. Но Кароль, который при вид крови чуть не упалъ въ обморокъ, не могъ понять, какъ достаетъ у матери духа на такое спокойствіе. Но что было съ нимъ, когда, по выход изъ-за стола, Флоріани обмыла рану, подносила къ ней губы, длая ловкую перевязку твердой, безтрепетной рукою! Князь никакъ не допускалъ, чтобъ женщина сама лечила своихъ дтей, его ужасала эта энергія, которой онъ въ себ вовсе не чувствовалъ. Между-тмъ, какъ Сальваторъ помогалъ Лукреціи длать ея легкую операцію, Кароль удалился на крыльцо, не хотлъ смотрть, а все-таки невольно видлъ эту простую житейскую сцену, которая въ его глазахъ принимала размры драмы.

И здсь, какъ везд — и въ большомъ и въ маломъ — проявилось въ немъ то же нежеланіе сблизиться съ жизнью тсне, грудь съ грудью, и тогда какъ Флоріани, проворная, живая, длала перевязки страшнымъ недужнымъ безъ ужаса и отвращенія, Кароль не ршился бы дотронуться до нихъ пальцемъ.

Селіо совершенно успокоился посл спасительной перевязки, но прочія дти все еще не пришли въ себя. Двочки, особливо Беатриче, смотрли какъ потерянныя, а малютка Сальваторъ, быстро переходя отъ радости къ гнву, а потомъ къ горю, сдлался такимъ неугомоннымъ, разразился такими неутшными, отчаянными криками, что Лукреція принуждена была сама къ нему обратиться: пригрозила ему, потомъ взяла его на руки и принялась насильно укладывать спать. Въ первый разъ Кароль услышалъ эти крики, или, лучше сказать, въ первый разъ былъ расположенъ замтить, что малютка — какъ бы онъ милъ ни былъ, всегда иметъ деспотическія наклонности, всегда своеобычливъ, упрямъ, и все это проявляетъ пронзительными криками. Неистовство и горе Сальватора, его рыданія, его непритворныя слезы, которыя лились у него по щекамъ, какъ дождевые потоки по лепесткамъ розы, его хорошенькія ручонки, бившіяся, хватавшія за волосы мать, борьба съ нимъ Лукреціи, ея твердый, унимавшій ребенка голосъ, ея мягкія, развитыя руки, которыя удерживали его какъ тиски, не теряя той осторожности, съ какою обыкновенно материнскія руки сжимаютъ нжные члены дтей,— вотъ картина, которая для графа Альбани имла свой эффектъ, на которую онъ смотрлъ съ улыбкой, по отъ которой Кароль чувствовалъ тотъ же ужасъ, то же страданіе, какъ при вид раны и перевязки Селіо.

— Боже мой! невольно вскричалъ онъ:— какъ несчастливы дти! Какъ тяжело обуздывать неугомонные капризы слабости!

— Ба! отвчалъ смясь Сальваторъ Альбани:— черезъ пять минутъ онъ заснетъ крпкимъ сномъ, и мать, приколотивъ упрямца для возбужденія реакціи, потомъ расцалуетъ его соннаго.

— Ты думаешь, что она прибьетъ его? спросилъ испуганный Кароль.

— О! не знаю, я сказалъ свое мнніе, потому-что, по-моему, это самое лучшее успокоительное средство.

— Я увренъ, что меня магь никогда не била, даже не грозила мн.

— Вдь ты не помнишь, Кароль. Впрочемъ, изъ этого не слдуетъ, чтобъ иногда не было необходимости употреблять сильныя мры. У меня нтъ теоріи воспитанія, и что касается до самыхъ маленькихъ дтей, то ты видишь, я скоре умю раздражать ихъ, нежели унимать. Не знаю, какимъ способомъ Флоріани заставляетъ ихъ бояться, но думаю, что лучшая метода та, которая достигаетъ цли. Не знаю также, бываетъ ли иногда необходимо колотить эту мелюзгу, — узнаю, когда буду имть ихъ, по самъ за это никогда не возьмусь: у меня слишкомъ-тяжелая рука, пусть управляется съ ними мать.

— А я — еслибъ когда-нибудь сдлался отцомъ, возразилъ Кароль съ какой-то болзненной жестокостью: — я бы не вынесъ этого нестройнаго шума, упрямства и угрозъ, этой борьбы съ ребенкомъ, этихъ горькихъ слезъ бднаго страдальца, непонимающаго закона необходимости, этихъ холоднымъ вспышекъ родительской педагогіи, этого внезапнаго, страшнаго нарушенія внутренняго спокойствія, этихъ бурь въ стакан воды, которыя — конечно, ничего не значатъ, по возмущаютъ мою душу, какъ-будго важныя происшествія.

— Въ такомъ случа, мой милый, теб не слдуетъ имть дтей, потому-что эти бури неизбжны. Ты въ-самомъ-дл думаешь, что никогда не случалось теб требовать съ неистовымъ крикомъ луны, прежде, гіежели ты понялъ, что мать не можетъ достать ее для тебя?

— Нтъ, не думаю, не могу представить себ этого.

— Я сказалъ, конечно, метафору, по удивительно, если ничего подобнаго не приходило теб въ голову, потому-что у тебя больше, нежели у кого другаго, осталось еще стремленія къ невозможному, потому-что ты иногда молишь Бога ниспослать теб въ руку звзды небесныя.

Кароль ничего не отвчалъ. Флоріани, успокоивъ свое дтище, пришла предложить имъ кататься въ лодк по озеру. Малютка Сальваторъ остался безъ наказанія. Лукреція знала, что прохлада ея комнаты, теплая и мягкая постелька, безлюдье и ея колыбельный напвъ — почти въ минуту усыпятъ его, догадывалась она также, — хотя не знала, какую важность имютъ въ глазахъ Кароля эти мелкія несчастія, — догадывалась, что нестройный крикъ немножко ему не по сердцу. Для развлеченія, она увела его къ озеру вмст съ Сальваторомъ Альбани, Селіо, Стеллой и Беатриче. Но въ нсколькихъ саженяхъ отъ берега встртили они Менапаче, который отправлялся раскидывать сти. Дтямъ хотлось прыгнуть къ нему въ лодку и Лукреція, замтивъ, что старикъ желаетъ показать имъ свое искусство, которому, по его мннію, не было равнаго въ мір, ршилась вврить ему малютокъ.

Кароль ужаснулся, что шаловливыя, обрадованныя дти отпускаются съ старикомъ, холоднымъ эгоистомъ, котораго онъ считалъ неспособнымъ вытащить ихъ изъ воды, или предостеречь отъ паденія. Онъ замтилъ это Лукреціи, которая не раздляла его безпокойства.

— Дти, воспитанныя среди опасностей, очень-хорошо ихъ знаютъ, отвчала она:— если падалъ кто-нибудь въ наше озеро, такъ это разв чужой ребенокъ, который никогда не бывалъ на немъ, и потому не умлъ предостеречься, Селіо плаваетъ какъ рыба, а Стелла, какъ ни шалитъ она сегодня, будетъ смотрть за сестрой не хуже матери. Впрочемъ, мы подемъ за ними и не будемъ терять ихъ изъ вида.

Кароль все-таки не могъ успокоиться. Онъ противъ воли чувствовалъ въ себ тревожную отеческую заботливость, и съ-тхъ-поръ, какъ увидлъ рану Селіо, голова его была полна внезапными катастрофами. Притомъ, существо его было потрясено нравственно и физически еще въ начал этого не добраго дня, въ который не случилось ничего замчательнаго для другихъ, но который пробудилъ въ немъ привычку страдать.

Не смотря на то, прогулка шла очень-спокойно. Озеро, подъ отраженіемъ вечерней зари, было удивительно-хорошо, дти успокоились и принялись серьзно смотрть, какъ ддушка растягивалъ сти по тихому, устланному цвтами заливу. Сальваторъ не разсказывалъ больше о Венеціи, и, по счастливому случаю, имя Боккаферри ни разу не сорвалось у него съ языка. Флоріани рвала водяные цвтки и, перепрыгивая съ лодки на лодку, по старой привычк молодости, съ такой легкостью и искусствомъ, какихъ нельзя было и ожидать отъ ея съ виду немножко тяжелыхъ формъ,— убирала этими красивыми цвтами головки дочерей.

Кароль начиналъ внутренно успокоиваться. Старикъ Менапаче такъ ловко, съ такой полной опытностью велъ лодку между скалъ и пней, разбросанныхъ около берега. Ни одно изъ дтей не тонуло, Кароль привыкъ смотрть, какъ перезжали они отъ берега къ берегу, какъ брались за руль, наклонялись къ вод… онъ пересталъ дрожать при каждомъ ихъ движеніи. Вечерній втерокъ вялъ такъ тихо, отрадно, съ нимъ несся ароматъ цвтущаго виноградника и запахъ ванили.

Этому дню предназначено было положить конецъ невозмутимымъ восторгамъ Кароля и послужить для него началомъ цлаго ряда мелкихъ, невыразимыхъ страданьицъ. Сальватору казались водяные цвтки такими милыми, что Флоріани, по его мннію, должна была натыкать ихъ и въ свои черные волосы. Она не хотла, говоря, что ей надоло тяготить голову театральными прическами и уборами, и теперь она очень-счастлива, если не мшаетъ ей ни одна булавка. Но Кароль раздлялъ желанія Сальватора, и Флоріани согласилась, чтобъ онъ воткнулъ нсколько цвтковъ въ ея блестящія пряди.

Все шло хорошо, кром прически, съ которой Кароль не могъ сладить: онъ боялся, чтобъ не сронить волоска съ этой дорогой головки. Сальватору впала въ голову несчастная мысль вмшаться въ это дло. Недовряя искусству князя, онъ взялъ въ об руки роскошную косу Флоріани, свернулъ ее какъ попало, намшавъ туда зелени и цвтовъ, по собственному вкусу. Попытка его удалась, потому-что онъ былъ очень способенъ ко всему, что въ просторчіи называютъ пачкотнй. Онъ понималъ искусство ваянія, въ смысл украшенія статуй, и устроилъ Флоріани прическу, достойную древней наяды, примолвивъ:

— Помнишь ли ты, въ Милан, когда я бывалъ въ лож при твоемъ туалет, всегда моя рука завершала его?

— Въ-самомъ-дл, отвчала Лукреція: — я и забыла, у тебя есть особый даръ придавать характеръ украшеніямъ, на-примръ, подбирать цвта, я часто совтовалась съ тобой о костюмахъ.

— Ты не вришь, Кароль? сказалъ Сальваторъ, обращаясь къ князю, который сдлалъ такое движеніе, какъ-будто кольнули его булавкой:— посмотри, какъ она хороша! Ты бы ни за что не угадалъ такъ, какъ я, что идетъ къ окладу ея лба, къ расположенію головы и объему косы. Ты не понялъ ея. Въ твоей прическ она смахивала на идеальную дву рафаэлевой школы, но у ней красота совсмъ не въ томъ род. Поклонимся нимф озера!

Сальваторъ наклонился и плотно поцаловалъ колнку Флоріани. Кароль задрожалъ, какъ подъ ударомъ кинжала.

XIX.

Бжняжка забылъ, что Сальваторъ, въ нкоторомъ смысл, былъ не меньше его влюбленъ въ Флоріани, что онъ чистосердечно пожертвовалъ ему своимъ чувствомъ, но пожертвовалъ не безъ усилій, не безъ сожалнія. Кароль вовсе не понималъ этого рода любви, и потому ему не приходило въ голову, что Сальваторъ могъ также страдать, видя друга обладателемъ желаннаго сокровища. Онъ думалъ, что первая хорошенькая женщина, попавшаяся на глаза Сальватору, заставитъ его забыть это безумное желаніе.

Или, лучше сказать, онъ совсмъ объ этомъ не думалъ. Онъ не имлъ духа изслдовать опасную сторону подобнаго положенія. Онъ забылъ первую ночь, проведенную въ вилл Флоріани, забылъ желаніе и попытку Сальватора, забылъ и т жаркія прощальныя объятія, съ которыми на другой день разставался онъ, какъ казалось, на долго съ Лукреціей. Переломъ болзни и чудомъ-совершившееся блаженство все изгладили изъ памяти князя. Въ одинъ день, въ одну минуту привыкъ онъ ни о чемъ не думать, ничего не помнить,— и также въ одинъ день, въ одну минуту опять началъ черезъ-чуръ думать, черезъ-чуръ понимать, т. е. во всемъ видть крайности и отъ всего страдать.

Сальваторъ, конечно, отъ всего сердца ршился не смотрть на Флоріани иначе, какъ на сестру. Но въ основаніи его лежала итальянская чувственность. Еслибъ у него было дв сестры — одна хорошенькая, а другая дурная, онъ безъ всякаго сомннія, не справляясь съ собственнымъ инстинктомъ, предпочелъ бы хорошенькую, хотя бы она была не такъ привтлива, не такъ добра, какъ другая. Наконецъ — изъ двухъ сестеръ одинаково-хорошенькихъ, изъ которыхъ одной была бы знакома любовь, а другой — только добродтель,— онъ скоре былъ бы другомъ той, которая бы понимала его слабости, его страсти.

Любовь была его божествомъ, а хорошенькая женщина съ нжнымъ сердцемъ — жрицей. Онъ могъ любить ее безкорыстно, но не могъ глядть на нее безъ волненія. Не смотря на любовь Флоріани къ Каролю, онъ съ тмъ же восторгомъ глядлъ на нее, съ тмъ же трепетомъ слышалъ ея дыханіе. Онъ по-прежнему любилъ касаться ея рукъ, волосъ, даже платья, посл этого понятно, отъ-чего Кароль такъ же ревниво боялся за вс эти вещи, какъ за самое сердце своей возлюбленной.

У Флоріани — кто бы могъ подумать?— была натура непорочная, какъ душа ребенка. Оно, я согласенъ, странно въ такой женщин, которая много любила. То была, вроятно, натура съ могучимъ чувствомъ, хотя и казалась холодною тмъ, кто ей не нравился. Поэтому-то вн любви, въ которую погружалась всмъ своимъ существомъ, она ничего не видла, ничего не воображала, ничего не чувствовала. Въ рдкіе промежутки сердечной тишины, голова у ней была пуста, и если бы можно было навсегда удалить ее отъ мужчинъ, изъ нея вышла бы прекрасная монашенка, спокойная, свжая. Иными словами: въ уединеніи, она была полна самыхъ чистйшихъ помысловъ, а когда любила, тогда все, кром ея любовника, было для нея, въ-отношеніи къ чувствамъ — уединеніе, пустота, ничтожество.

Сальваторъ могъ цаловать ее, говорить ей о ея красот, мимоходомъ задть ее плечомъ — она на все это обращала вниманія меньше, нежели въ тотъ день, когда онъ, еще не предугадывая любви Кароля, принужденъ былъ открыто и смло признаться ему въ своихъ желаніяхъ.

Между-тмъ, всякая женщина хорошо понимаетъ и взглядъ и выраженіе голоса, когда окольными путями намекаютъ ей о любви. У свтскихъ женщинъ есть, на этотъ счетъ, такая проницательность, которая часто заходитъ черезъ-чуръ-далеко и увлекаетъ ихъ за предлы истины, часто даже случается, что отпоръ, сдланный прежде, нежели началось дйствительное нападеніе, служитъ вызовомъ съ ихъ стороны и ободряетъ смлое искательство. Флоріани, напротивъ, въ своей выразительной ласковости, все мряла той симпатіей, которую возбуждала какъ артистка, тою дружбой, которую внушала какъ женщина. Она была суха и непривтлива съ мужчинами, къ которымъ чувствовала недоврчивость или отвращеніе, но кого уважала, для тхъ у ней всегда были открыты и душа и сердце, ей казалось, что она нарушитъ святость дружбы, если будетъ слишкомъ-сторожка. Знала она, что дурныя мысли могли иногда обуять ея друзей, но у ней было правило — не показывать вида, что замчаетъ что-нибудь, и пока не заставляли ее прибгнуть къ суровости, до-тхъ-поръ она была ласкова и непринужденно-доврчива. Она думала, что мужчины — какъ дти, съ которыми надо чаще мнять разговоръ и развлекать ихъ воображеніе, нежели отвчать и заводить споръ о предметахъ щекотливыхъ и опасныхъ.

Кароль долженъ бы былъ понять основательность этого простаго, прямаго характера, а между-тмъ, онъ не зналъ его. Его фантазія дошла до чудовищной нелпости: онъ вообразилъ, что Флоріани должна держать себя неизмнно-строго и холодно, какъ двственница, со всякимъ другимъ мужчиной, кром его. Онъ не хотлъ проникнуть въ сущность этой натуры, не хотлъ понять и полюбить ее за то, что есть въ ней. Поднявъ эту женщину слишкомъ-высоко въ собственномъ воображеніи, онъ теперь совсмъ готовъ былъ поставить ее ужь черезъ-чуръ низко, готовъ былъ допустить мысль, что между непреодолимой чувственностью Сальватора и тайнымъ инстинктомъ Флоріани могло быть какое-нибудь гибельное сближеніе, котораго можно бояться. Пловцы возвращались въ виллу вмст съ восходомъ Веспера, который, блдный какъ алмазъ, засверкалъ на неб, еще нарумяненномъ зарею. Они скользили по чистой поверхности озера, которое Флоріани такъ любила и которое Кароль ужь начиналъ ненавидть. Онъ молчалъ, Беатриче спала на рукахъ у матери, Селіо правилъ лодкой Менапаче, старикъ сидлъ въ безмолвномъ созерцаніи, Стелла, стройная, бленькая, мечтала о своихъ покровительницахъ-звздахъ, Сальваторъ Альбани плъ прекраснымъ, свжимъ голосомъ, и псня его далеко разносилась по вод. Ни у кого не было черныхъ мыслей, кром Кароля. Онъ обернулся ко всмъ спиною, чтобъ не видть того, чего не было, о чемъ никто не думалъ, ему казалось, что, вмсто оперныхъ русалокъ, его толкаютъ Эвмениды.

Не обманывали ли его? Не дурачилъ ли его Сальваторъ, когда говорилъ, что никогда не былъ любовникомъ Флоріани? Сколько разъ слышалъ отъ него Кароль прекрасныя разсужденія о томъ, что въ дружбу мужчины къ женщин всегда замшивается любовь задушенная или затаенная! не онъ ли приписывалъ Каролю такую осмотрительность для того, чтобъ спокойно вкусить блаженство, не давъ ему замтить лжи! Въ ночь ихъ прізда, Флоріани была еще свободна отъ Кароля, и Кароль воображалъ, что поступилъ очень-великодушно, не ршившись ни разу спросить ее объ этомъ. Сальваторъ, такой пылкій, такой смлый съ женщинами,— могъ ли бы воздержаться? Не онъ ли впалъ въ немилость княжны Лючіи, сказавъ, что у ней прекрасная ручка? А чего еще надо было ожидать отъ него съ Лукреціей, отъ него, который не трепеталъ, не безмолвствовалъ даже передъ Лючіей!

И вотъ — странная параллель, такъ долго неприходившая на умъ, возникла въ голов князя: княжна, непорочное существо! Актрисса, безнравственная женщина, мать, которая на четверыхъ дтей можетъ насчитать трехъ отцовъ, и которая, между-тмъ, не знаетъ, гд теперь эти отцы!

Грозная существенность стала передъ испуганными глазами князя, какъ Горгона, готовая растерзать его. Судорожно дрожали его члены, голова трещала. Ядовитыя зми, казалось ему, ползали въ лодк у него подъ ногами, тнь матери летла къ звздамъ, съ ужасомъ отвернувшись отъ него…

Флоріани дремала подъ наитіемъ мечты о вчномъ счасть, и когда, выходя на берегъ, оперлась она на руку Кароля, чтобъ не разбудить дочь, замтила только, что рука эта холодна, хотя вечеръ былъ теплый.

Ее немножко испугало его лицо, когда они увидлись при свт, но Кароль употреблялъ вс усилія, чтобъ казаться веселымъ. Флоріапи никогда не видала его говорливымъ, она не знала даже, есть ли у него другой умъ, кром этого высокаго, поэтическаго разума. Теперь она замтила, что умъ у него дивный, то было остроуміе тонкое, насмшливое и въ сущности незабавное, но въ душ Лукреціи не было мста ничему, кром любви, и потому она изумилась, открывъ въ Карол новую прелесть. Сальваторъ понималъ, что легонькая веселость, милая, острая, не была признакомъ большаго довольства, но, соображая настоящее положеніе длъ, онъ не зналъ, что о ней подумать. Можетъ-быть, любовь совсмъ преобразила характеръ князя: можетъ-быть, теперь онъ сталъ смотрть на жизнь не съ такой строгой, мрачной стороны, какъ прежде. Сальваторъ воспользовался случаемъ развеселиться съ нимъ по-своему, въ надлежащую мру, а между-тмъ, время-отъ-времени чувствовалъ, что въ основаніи его счастливыхъ выходокъ есть что-то горькое, сухое.

Каролю не спалось, но онъ не былъ боленъ. Изъ этой долгой, томительной безсонницы узналъ онъ, что можетъ больше перенесть страданій, нежели прежде думалъ. Холодъ медлительной лихорадки не начиналъ, какъ бывало, мертвить его тревожныя мысли. Онъ всталъ, какъ легъ, съ свтлымъ сознаніемъ страшной догадки, не чувствуя никакого физическаго разстройства, утвердившись на той мысли, что Сальваторъ измняетъ ему,— и измнилъ, или думаетъ измнить.

— Однако, нужно же на что-нибудь ршиться, думалъ онъ.— Или разорвать узы, или завладть, отступиться, или отразить врага. Достанетъ ли у меня силъ на борьбу? Нтъ, нтъ, это ужасно! Лучше бжать!

На разсвт, онъ вышелъ изъ дома, самъ не зная куда, не имя силъ преодолть потребности идти скорымъ шагомъ. Тропинка парка, самая прямая и торная, по которой онъ теперь шелъ безсознательно, вела къ хижин рыбака.

Кароль шелъ не оглядываясь, и — вдругъ услышалъ свое имя. Онъ остановился, слово князь повторилось еще нсколько разъ. Кароль, невидимый подъ плакучими втвями старыхъ изъ, подошелъ ближе къ говорившему и услышалъ:

— Вотъ еще! князь! князь! говорилъ старикъ Менапаче на язык, который Кароль теперь ужь хорошо понималъ.— Не похожъ онъ на князя! Въ молодости я видлъ князя Мюрата,— тотъ разв такой былъ? Видный, дородный, осанистый, платье носилъ богатое, въ золот, съ перьями. Вотъ такъ князь! А этотъ — какой это князь? И вида въ немъ никакого нтъ, я бы его въ гребцы не взялъ.

— Полноте, дядя Менапаче, отвчалъ Биффи: — поврьте мн, онъ точно князь. Я слышалъ, какъ каммердинеръ называлъ его вашимъ сіятельствомъ, а онъ не видлъ, что я былъ тутъ же, возл.

— А я теб говорю, что онъ такой же князь, какъ дочь моя была княжной. Они вс зовутъ себя, какъ на театр! Вотъ тотъ другой, Альбани,— тотъ представлялъ въ комедіяхъ графовъ, а въ самомъ-то дл онъ пвецъ, и больше ничего.

— Правда, онъ цлый день поетъ, сказалъ Биффи.— Стало-быть, это старые товарищи синьйоры. Долго ли же они пробудутъ здсь?

— Вотъ объ этомъ-то и я самъ себя спрашиваю. Кажется, этому, какъ они тамъ зовутъ его, князю пришлась по душ даровая квартира. Да если и другой также останется на два мсяца, чтобъ ничего не длать, кром какъ сть, спать, да шататься по берегу, такъ еще долга псня!

— Ну, да вдь они намъ не мшаютъ. Что намъ до того?

— А мн-то мшаютъ! сказалъ Менапаче, возвысивъ голосъ.— Не люблю я смотрть, какъ лнтяи да нахалы дятъ хлбъ моихъ внучатъ. Разв ты не видишь, что это бездушные фокусники, праздношатанки, которые пріхали сюда поправить свое состояніе? Моя дочь добра: ей жаль ихъ, ну, да если она этакъ соберетъ всхъ своихъ старыхъ друзей — будемъ мы у праздника! А бдняжка Селіо!… бдныя дти! Еслибъ я не позаботился объ нихъ, досталась бы имъ когда-нибудь такая же доля, какъ вотъ этимъ поддльнымъ господамъ. Ну же, Биффи, готовъ ли ты? Пора, ступай, отвязывай лодку.

Еслибъ Сальваторъ подслушалъ эту смшную бесду, онъ цлую недлю сталъ бы хохотать надъ ней. Онъ даже придумалъ бы какую-нибудь сумасбродную мистификацію, чтобъ усилить человколюбивыя подозрнія рыбака. Но Кароль возмутился до. глубины души. Ничего подобнаго не могъ онъ представить въ своей жизни. Быть приняту за фигляра, за обманщика! стать предметомъ презрнія стараго скряги! Это значитъ идти по грязи, ему — которому и облака небесныя казались не довольно-мягки, ни довольно-чисты. Надо быть очень-твердымъ, очень-беззаботнымъ, чтобъ не почувствовать всей тяжести этой глупой роли, чтобъ не видть въ ней отвратительно-смшной стороны. Впрочемъ, надъ собой едва-ли кто будетъ смяться отъ чистаго сердца, Кароль до такой степени былъ оскорбленъ, что вышелъ изъ парка, не имя при себ нисколько денегъ, и бросился, очертя голову, въ деревню, твердо ршившись, какъ ему казалось, никогда ноги не заносить къ Флоріани.

Хотя, со времени болзни, здоровье его расцвло лучше прежняго, но все-еще онъ не былъ совсмъ-исправнымъ ходокомъ и потому, пройдя съ пол-ль, принужденъ былъ умрить шаги. Тутъ черныя мысли налегли на него всею тяжестью, онъ изнемогъ и едва волочилъ ноги по избранному на удачу, безъ всякой цли, направленію.

Еслибъ я смотрлъ на романъ какъ другіе, то закончилъ бы главу на этомъ мст и оставилъ бы тебя, любезный читатель, до завтра въ страшной неизвстности, предполагая, что ты всю слдующую ночь, не смыкая глазъ, будешь спрашивать себя: уйдетъ ли Кароль или не уйдетъ? Но высокое понятіе, которое я всегда имлъ о твоей проницательности, не позволяетъ мн употребить этой ученой хитрости и такимъ-образомъ избавить тебя отъ мученій. Ты очень-хорошо знаешь, что мой романъ еще не такъ далеко ушелъ, чтобъ я могъ позволить герою перервать его такъ быстро и противъ моей воли. Впрочемъ, бгство его было бы совершенно-неправдоподобно: ты не поврилъ бы, что онъ могъ разомъ разорвать цпи такой могучей любви.

Успокойся же, займись своимъ дломъ, и да просыплетъ на тебя сонъ свои блые и красные маки! Мы еще не дошли до развязки.

XX.

Кароль задавалъ себ тотъ же вопросъ: уйду ли я? могу ли я уйдти? Не прійдется ли мн черезъ четверть часа воротится тмъ же путемъ? Если этому быть, то зачмъ же я мучу себя безполезной ходьбой?

— Уйду! закричалъ онъ, бросившись на траву, еще окропленную росою.

Тутъ опять закипло въ немъ негодованіе, и силы его воротились. Онъ всталъ и пошелъ, по скоро усталость снова навела на него сомнніе и уныніе.

Горькія сожалнія вызвали слезы на его глаза, утомленные лучами восходящаго солнца, которое, казалось, шло къ нему на встрчу, казалось, говорило ему: ‘мы идемъ по противоположнымъ путямъ, ты хочешь убжать отъ меня, вступить въ вчный мракъ!’ И вспомнилъ онъ, какъ счастливо просыпался наканун, какъ въ эту самую пору Флоріани вошла въ его комнату, сама открыла окно, чтобъ слышно было ему пніе птицъ, чтобъ пахнуло на него душистой атмосферой сада, какъ остановилась она передъ его постелью, чтобъ улыбнуться ему и, прежде перваго поцалуя, оснить его невыразимымъ взглядомъ любви, взглядомъ, который краснорчиве всякихъ словъ, пламенне всякихъ ласкъ. Какъ онъ былъ еще счастливъ въ ту минуту! Одинъ оборотъ солнца но горизонту — и все разлетлось въ прахъ! Никогда не видать ему этой любящей женщины! никогда не оживитъ его этотъ глубокій взглядъ! никогда не смнитъ его ночныхъ видній этотъ спокойный, свтлый образъ! Все исчезло — и эта рука, которая такъ нжно перебирая его волосы, казалось, вливала въ него новую жизнь, и это сердце, которое питало его такимъ неугасимымъ, животворнымъ огнемъ, это дыханіе, которое дивной силой поддерживало въ немъ прежде-невдомую ясность, эта нжная, непрерывная внимательность, эта неутомимая заботливость, какой не видалъ онъ даже отъ матери, этотъ веселый, смющійся домъ, въ которомъ, кажется, самая атмосфера наполнена и согрта магнетическимъ вліяніемъ, и молчаливый паркъ, и садовые цвты, и эти дти съ музыкальными голосками, поющія вмст съ птицами,— все, даже собака Селіо, которая такъ граціозно бгаетъ по лугу за бабочками, подражая своему маленькому другу, наконецъ, весь этотъ міръ, который въ первый разъ, въ минуту разлуки, представился ему со всми своими подробностями,— все исчезло, ничто теперь не существуетъ для него!

Только-что подумалъ Кароль о собак Селіо, благородное животное, откуда ни возьмись, подлетло и, въ первый разъ, нжно приласкалось къ нему. Между-тмъ, она не бжала за нимъ, онъ подумалъ, что Селіо гд-нибудь недалеко. Но Селіо не являлся, и Кароль вспомнилъ, что наканун Лаертъ (имя собаки) остался на берегу, гд приставали лодки, что его не могли дозваться и, возвращаясь домой, Селіо безпокоился, чтобъ онъ не пропалъ, малютка посл еще долго свистлъ и звалъ собаку, думая, что она бжитъ вокругъ озера и скоро явится, но такъ и спать легли, собака не пришла. Лукреція утшала сына, говоря, что собака не въ первый разъ не почуетъ дома, что она очень-умна и если захочетъ всегда найдетъ дорогу къ дому.

Доблестный Лаертъ, увлеченный охотничьимъ жаромъ, всю ночь сторожилъ и преслдовалъ, для собственнаго удовольствія, какого-то зайца, и потерялъ ли слдъ своей добычи, или настигъ и растерзалъ ее, какъ бы то ни было, но теперь онъ думалъ о Селіо, который обыкновенно заставлялъ его играть, о Флоріани, которая сама его кормила, о маленькомъ Сальватор, который теребилъ его за уши, о своей подушк и завтрак. Онъ хорошо считалъ время и разсуждалъ такъ, что пора домой, чтобъ не побранили за долгое отсутствіе. Можетъ-быть, онъ даже ласкалъ себя смлой надеждой, что и не замтятъ его отсутствія.

Увидя Кароля, онъ сообразилъ, что не зачмъ было человку уйдти такъ далеко отъ дома иначе, какъ за тмъ, чтобъ искать его, почувствовавъ свою вину и не желая ее увеличивать, онъ ршился подойдти, принявъ унылый, скромный видъ, волоча по земл свой длинный шелковистый хвостъ и рисуясь во всхъ возможныхъ граціозныхъ позахъ, чтобъ разжалобить и получить прощенье.

Кароль не выдержалъ, ршился прикоснуться къ голов его. ‘И ты тоже’, подумалъ онъ: ‘и ты хочешь разорвать свои цпи, попытать воли! И вотъ, ты колеблешься между вчерашней услужливостью и настоящимъ страхомъ!’

Кароль ужь не могъ безъ ужаса взглянуть на свое одинокое прошлое. Ему казалось, что онъ лучше бы согласился томиться въ мукахъ любви, отравленной сомнніемъ и стыдомъ, нежели совсмъ никакъ не жить. Что теперь найдетъ онъ въ своемъ отчужденіи? Тнь матери, или тнь Лючіи,— он явятся къ нему разв только съ горькими упреками. Онъ попытался призвать ихъ, он не слушались его зова. Онъ никогда не могъ увриться, что мать его умерла,— теперь онъ это чувствовалъ, могила не отдаетъ своихъ жертвъ. Черты Лючіи до того потемнли въ его памяти, что онъ едва-едва могъ представить ее себ. На нихъ легло какое-то густое облако. Теперь, когда Кароль отпилъ изъ чаши жизни, сообщество тней, вмсто того, чтобъ чаровать, стало пугать его.

— Жить! стало-быть, надо насильно жить! надо любить жизнь, презирая ее, тонуть въ ней на зло чувству страха и отвращенія, которыя она внушаетъ, думалъ Кароль, борясь съ самимъ-собою. — Но найду ли я еще жизнь съ Лукреціей? Не смертью ли будетъ мн эта любовь, за которую я красню, эта любовь, отравленная сомнніемъ? Ничтожество за ничтожество! не лучше ли чахнуть и разрушаться съ чувствомъ собственнаго достоинства, нежели съ сознаніемъ своей нравственной немощи?

Онъ не видлъ выхода въ этой неизвстности,— вставалъ, длалъ шагъ въ путь изгнанія, и оглядывался назадъ. Сердце его рвалось и ныло при одной мысли, что ему не видать больше Лукреціи, онъ чувствовалъ, что сердце его физически гаснетъ, какъ будто эта женщина только и поддерживала въ немъ жизнь.

Онъ ужь былъ почти побжденъ, онъ ждалъ какого-нибудь знаменія, какого-нибудь свыше-ниспосланнаго случая, послдней опоры слабости, чтобъ этотъ незримый указатель наставилъ его на истинный путь. Лаертъ явился къ нему на помощь, Лаертъ уже ршился воротиться. Когда Кароль начиналъ идти дальше отъ виллы, Лаертъ останавливался и смотрлъ на него съ недоумніемъ, когда князь обращался къ вилл, Лаертъ прыгалъ въ восторг и хотлъ вымолвить своими живыми, блествшими умомъ и выразительностью глазами: ‘да, да! сюда! вы было-ошиблись. идите же за мной!’

Кароль отъискалъ придирку, достойную любаго ребенка. Онъ сталъ разсуждать, что Флоріани очень-привязана къ собак, что Селіо готовъ проплакать цлый день, если она не найдется, что собака молодая, глупая, пока бжитъ до дому, можетъ опять увязаться за какимъ-нибудь звремъ, наконецъ, можетъ даже совсмъ потеряться, попасться въ руки къ какому-нибудь охотнику, и что поэтому его обязанность — отвести собаку домой.

Кликнулъ онъ Лаерта и, слдя за нимъ съ ребяческою заботливостью, не сводя съ него глазъ, направился къ вилл Флоріани. При всемъ томъ, надо сказать, что еще ни одного слпаго такъ буквально не вела собака.

Замтивъ, что ворота парка отворены, Лаертъ бросился къ нимъ, восхищенный своимъ прибытіемъ, онъ опередилъ Кароля, прибжалъ въ домъ, пробрался въ комнату Селіо, и въ ожиданіи его пробужденія, забился подъ кровать. Придирка Кароля потеряла свою силу, теперь ему не было обязанности переступать за ршетку парка,— но онъ переступилъ за нее, и переступивъ, случайно взглянулъ на боковой камень, на которомъ была сдлана кистью надпись. То были извстные сгихи Данте:

Per me si va nella citt dolente,

Per me si va nella eterno dolore,

Per me si va tra la perduta gente…

…Lasciate ogni speranza, voi, ch’enlrate!

А внизу:

‘Къ свднію путешественникамъ!

‘Селіо Флоріани.’

Кароль вспомнилъ, что, назадъ тому нсколько дней, Селіо, выучивъ наизустъ классическое мсто ‘Божественной Комедіи’, повторялъ его при всякомъ случа, съ прибавленіемъ собственныхъ восторговъ и пародій, какъ это всегда длается у дтей, и наконецъ почелъ удовольствіемъ написать это мсто на воротномъ столб парка, присовокупивъ шуточное извщеніе прохожимъ. Черезъ виллу не шла никакая прозжая дорога, и потому нисколько не было неприличнымъ оставить надпись Селіо просуществовать до перваго дождя, Флоріани только посмялась, и Кароль, для котораго эти печальные стихи тогда не имли никакого особаго значенія, не возмутился. Онъ нсколько разъ проходилъ въ ворота, не обращая вниманія на предостереженія, да никогда и не подумалъ бы о немъ, еслибъ не эгогъ совершившійся въ немъ переворотъ. Въ первую минуту, въ словахъ perdula genie показался ему страшный намекъ и, должно быть, немножко правды, потому-что онъ тутъ же ихъ стеръ, потомъ, какъ-то невольно, перечитывая послдній стихъ, онъ вдругъ почувствовалъ суеврный ужасъ, ему пришла мысль, что дти часто безъ всякаго умысла пророчатъ и смясь высказываютъ страшныя истины. Кароль сорвалъ горсть травы и затеръ стну, но, по очень-естестве7ному случаю, послдній стихъ, который пришелся на неровномъ мст камня, не совсмъ стирался, не смотря на вс усилія Кароля, его все еще было немножко видно.

— Ну! сказалъ князь, бросившись въ паркъ:— такъ, видно, написано въ книг моей судьбы, зачмъ мн смущаться этимъ? О, Лукреція! ты мн ничего не дала, кром счастія, теперь, когда я столько перестрадалъ черезъ тебя и за тебя, теперь вижу, до какой степени я люблю тебя!

Флоріани ужь успла очень встревожиться, она искала Кароля по всему парку, не постигая, какимъ-образомъ онъ, противъ обыкновенія, всталъ прежде ея и ушелъ гулять безъ нея. Она была въ хижин рыбака и оттуда увидла, какъ князь стиралъ надпись, а потомъ пустился чуть не бгомъ, будто и онъ, по примру Лаерта, боялся, чтобъ его не побранили. Флоріани побжала и бросилась къ нему на руки:

— Такъ вы думаете, сказала она ему:— что это былъ бы важный обманъ?

Кароль смутился, онъ не предполагалъ, что Флоріани видла, какъ онъ стиралъ стихи Данте, онъ думалъ ужь не о стихахъ, а о возможности измны Сальватора. Ему показалось, что она отвчаетъ на его тайную мысль, угадала его скорбь, подстерегла его попытку убжать, и не знаю что еще! все, что есть неправдоподобнаго, все пришло ему въ голову. Онъ отвчалъ съ растеряннымъ видомъ:

— Будьте въ этомъ сами судьей, не мн отвчать вамъ.

Лукреція немножко изумилась и начала бояться: нтъ ли тутъ признака эксцентричности? Когда еще она не отдавала своего сердца князю, Сальваторъ предостерегалъ ее отъ разныхъ его выходокъ, но она не могла этого думать, потому-что съ самой болзни Кароль былъ постоянно восхищенъ до седьмаго неба и ни разу ничмъ не испугалъ ея. Она спрашивала себя: совсмъ ли онъ выздоровлъ, не грозитъ ли ему новый нежданный припадокъ, или въ-самомъ-дл, можетъ-быть, у него голова разстроена, можетъ-быть, бродятъ въ ней фантастическія мысли. Она спросила его. Онъ не хотлъ отвчать, а только взялъ у ней руку, долго цаловалъ ее, и все просилъ прощенья. Но въ чемъ прощенья? Вотъ этого-то она и не могла никакъ добиться, не смотря на вс свои нжныя ласки. Движенія князя, лицо и рчь,— все какъ-то измнилось. Онъ ршилъ, что если воротится къ Флоріани, то непремнно долженъ крпиться, чтобъ не сдлать ей ни одного вопроса, ни одного упрека, такъ, чтобъ его собственная любовь не была оскорблена ни однимъ язвительнымъ словомъ ни съ той, ни съ другой стороны, наконецъ онъ, такъ-сказать, заковалъ себя въ какое-то рыцарское служеніе, далъ обтъ удвоить наружное почтеніе, какъ-будто хотлъ этимъ загладить совершившійся въ душ его грхъ подозрнія.

Флоріани всегда глубоко трогало это почтеніе, которое онъ оказывалъ ей при дтяхъ и слугахъ. Не было въ немъ ничего, чтобы могло напомнить безцеремонность, такъ-сказать, распущенность счастливаго любовника. Но наедин, она не привыкла, чтобъ онъ отвертывалъ лобъ отъ ея поцалуя и хватался ей за руки. Она попыталась разломить эту ледяную кору, слегка упрекала его, дружески подсмивалась: ничто не помогало. Кароль торопился скорй добраться до дома: онъ чувствовалъ, что страданіе его еще не утихло на столько, чтобъ онъ могъ казаться счастливымъ.

Сальваторъ не дивился, что другъ его молчаливъ и мраченъ: онъ часто видалъ его такимъ.

— Я что-то боюсь, шепнула ему Лукреція:— Кароль такой блдный и грустный.

— Ты бы должна была привыкнуть встрчать его утромъ совсмъ инымъ, нежели видла наканун, отвчалъ Сальваторъ.— Разв ты не знаешь, что онъ подвиженъ и измнчивъ, какъ облако?

— Нтъ, Сальваторъ, онъ не таковъ. Въ-продолженіе двухъ мсяцевъ я вижу въ немъ чистое, пламенное небо, — ни одного облачка, ни чуть-замтнаго пара!

— Въ-самомъ-дл? Что за чудеса ты мн разсказываешь! Едва врится…

— Клянусь теб. Что же такое съ нимъ сегодня?

— Да ничего, черныя мысли.

— У него ужь не было черныхъ мыслей, а все свтлыя.

— Это — или чрезвычайный случай, или великое чудо, у насъ, бывало, не проходило недли… что я говорю? не проходило дня, чтобъ не напала на него грустная задумчивость.

— Отъ-чего же такъ часто нападала на него грустная задумчивость?

— Ты спрашиваешь меня о томъ, чего я никогда не могъ отъ него добиться. Кароль — что такое? это ходячій іероглифъ, миъ олицетворенный!

— Для меня онъ до-сихъ-поръ не былъ ни тмъ, ни другимъ, и какъ я, по какому-то непонятному инстинкту, нашла средство сдлать его счастливымъ и доврчивымъ, стало-быть, со вчерашняго дня ему что-нибудь во мн не нравится.

— Да вы побранились сегодня ночью?

— Побранились? Что за слово!

— О! да, я вижу, ты стала такая же возвышенная, какъ и онъ, надо будетъ составить для васъ особый словарь отборныхъ выраженій. Хорошо, попытаюсь! Разговаривая другъ съ другомъ въ прошлую ночь, не коснулись ли вы какой-нибудь болзненной струны бытія одного изъ васъ?

— Въ прошлую ночь, какъ и во вс ночи, я ни на минуту не отходила отъ дтей. Мы всегда расходились рано, на разсвт встану, и пока малютки дремлютъ или, вставая, лепечутъ съ нянькой, пойду, потихоньку разбужу Кароля, и болтаемъ вмст, и всего чаще не болтаемъ, а смотримъ другъ на друга и любуемся другъ другомъ, не говоря ни слова. Такъ проходятъ чудные два часа, и въ эти два часа — ни одного тягостнаго слова, ни одного положительнаго помысла, ни одного воспоминанія о скучной, печальной дйствительности. Сегодня утромъ я, по обыкновенію, открыла у него окна, какъ привыкла длать еще во время его болзни. Смотрю — его ужь нтъ, чего никогда съ нимъ не случалось. Два часа его не было, воротился онъ такимъ растеряннымъ, говоритъ слова, которыхъ я не понимаю, движенія такія странныя… Я чуть не испугалась его, а теперь меня мучитъ это уныніе его, эта заботливость, съ которою онъ торопился поскорй уйдти отъ насъ. Ты его знаешь, попытайся разспросить, что съ нимъ.

— Я его знаю и могу сказать теб только то, что вчера вечеромъ онъ былъ веселъ,— это значило, что сегодня утромъ будетъ грустенъ. Никогда не могъ онъ развернуться пошире на одинъ часъ безъ того, чтобъ не искупить этого часа многими часами безраздльности и молчанія. Причины тутъ, конечно, должны быть нравственныя, но он такъ тонки и легки, что простымъ глазомъ никакъ ихъ не замтишь. Нужно микроскопъ, чтобъ читать въ такой душ, въ которую такъ мало проникаетъ жизненнаго свта.

— Сальваторъ, ты не знаешь своего друга, сказала Флоріани: — у него не такая натура. Солнце, чище, блистательне нашего, освщаетъ его пламенную, благородную душу.

— Какъ бы теб хотлось этого! отвчалъ улыбнувшись Сальваторъ:— въ такомъ случа, попытайся разглядть, что тамъ, и не зови меня свтить теб.

— Ты, мой другъ, смешься! грустно проговорила Лукреція:— а между-тмъ, мн очень-больно! Я думаю и не могу придумать, чмъ могла опечалить своего милаго. Но его холодный взглядъ морозомъ проникаетъ меня до костей, когда я вижу его такимъ, мн кажется, будто я умираю.

XXI.

Нсколько словъ откровеннаго объясненія утолили бы страданія Флоріани и ея милаго, но для этого нужно было, чтобъ Кароль, добиваясь истины, былъ увренъ въ искренности отвта, а когда человка обуяетъ несправедливое подозрніе, онъ на столько теряетъ собственной откровенности, что уже не вритъ въ откровенность другихъ. Впрочемъ, этотъ несчастный ребенокъ былъ не въ своемъ разум, у него оставалось этого разума именно столько, сколько нужно для пониманія того, что разумъ убдить его не можетъ.

Къ-счастію, эти легко-возмущающіяся, сумасбродныя въ своихъ тревожныхъ порывахъ натуры скоро оправляются и забываютъ. Он сами чувствуютъ, что ихъ внутреннія, тоскливыя волненія недоступны постороннему участію и могутъ пройдти только сами-собой. То же было и съ Каролемъ. Къ вечеру этого мрачнаго дня, онъ ужь чувствовалъ усталость отъ страданія и скуку отъ уединенія, ночью, не спавъ такъ долго, впалъ въ истому, которая и усыпила его, на другой день, онъ опять былъ счастливъ въ объятіяхъ Флоріани, но не сказалъ, отъ-чего наканун былъ совсмнепохожъ на самого-себя, Лукреція должна была удовольствоваться уклончивыми отвтами. Это запало въ ней, какъ рана закрывшаяся, но готовая снова открыться, потому-что корень болзни еще не истребленъ.

Лукреція не такъ скоро забыла, что ея милый страдалъ. Хотя она вовсе не постигала причины этого страданія, но чувствовала на себ его отраженіе. У ней была не внезапная, порывистая, мгновенная печаль, — нтъ, то было глухое, глубокое, продолжительное безпокойство. Она, вопреки мннію Сальватора, стояла на томъ, что безпричинныхъ страданій нтъ, заглянула въ себя, припомнила все, — совсть ни въ чемъ не упрекала ея. Тогда Лукреція пришла къ тому, что Кароль очнулся, вспомнилъ мать, или сталъ жалть, что измнилъ памяти Лючіи.

Итакъ, Кароль сдлался по-прежнему спокоенъ и доврчивъ прежде, нежели Флоріани утшилась за него. Но только-что она, наконецъ, разуврилась и начала забывать страхъ, который навела на нее эта мрачная тнь, какъ одно обстоятельство опять разбудило страданіе Кароля. И какое обстоятельство! мы едва ршаемся передать его — такъ оно мелочно и безсмысленно! Флоріани, играя съ Лаертомъ, тронутая его граціей и умильнымъ взглядомъ, поцаловала его въ лобъ, Кароль вообразилъ, что это профанація, что уста Лукреціи не должны касаться собачьей головы. Онъ не утерплъ, чтобъ не сдлать замчанія съ нкоторой энергіей, которая обнаружила его отвращеніе къ животнымъ. Флоріани, изумившись, что подобныя вещи принимаются къ сердцу, не могла удержаться отъ смха, — и Кароль былъ уязвленъ до глубины души.

— Что жь такое, другъ мой! говорила ему Лукреція: — разв для тебя лучше серьзное разсужденіе по поводу того, что я поцаловала собаку? А мн бы хотлось, чтобъ между нами ни изъ-за чего не было разлада, я нахожу этотъ случай ничтожнымъ, нестоющимъ ни толковъ, ни вниманія, и чувствую только потребность посмяться надъ странностью самаго случая.

— О! знаю, я смшонъ, сказалъ Кароль: — и для меня ужасно то, что вы начинаете замчать это! Разв вы ничмъ другимъ не могли отвчать мн, кром хохота?

— Я вамъ говорю, что, мн кажется, тутъ нечего отвчать, возразила Лукреція съ маленькимъ нетерпніемъ.— Разв, когда вы мн длаете замчаніе, я должна опустить голову и молчать, хотя бы даже мн казалось, что не стоило труда длать подобное замчаніе?

— Слдовательно, намъ надо сдлаться чуждыми другъ другу во всемъ, что касается міра дйствительности, со вздохомъ проговорилъ Кароль:— мы въ этомъ отношеніи такъ мало понимаемъ другъ друга, что я, какъ видно, долженъ молчать, или открывать ротъ только для того, чтобъ смяться!

По этому случаю, Кароль дулся два часа, а потомъ все забылъ и опять сдлался любезенъ по-прежнему, но Флоріани грустила четыре часа, хотя не дулась, даже не показывала своей грусти.

На другой день, также случилось — не знаю что-то, еще незначительне, а на посл-завтра они оба грустили ужь безъ всякой видимой причины.

Сальваторъ не видалъ той блистательной чистоты блаженства, которою наслаждались они въ его отсутствіе. По прізд, онъ, напротивъ, видлъ только, что Кароль возвращается къ своей прежней млочной раздражительности. Онъ встрчалъ отъ него поперемнно — то пылкую привязанность, то ледяную холодность. Сальваторъ не дивился, потому-что и прежде бывало то же, но онъ съ грустью думалъ, что леченіе было не радикально, и дошелъ до того убжденія, что любовники не созданы другъ для друга.

Посл долгихъ наблюденій и размышленій, Сальваторъ ршился объясниться съ другомъ объ этомъ предмет, и насильно довести его до откровенности. Онъ зналъ, что предпринималъ дcло не легкое, но зналъ также, какъ за него взяться.

— Другъ мой, сказалъ онъ ему, спустя около недcли послc своего пріcзда въ виллу Флоріани: — мнc бы хотcлось, если возможно, добиться отъ тебя отвcта на слcдующій вопросъ: долго ли мы еще здcсь пробудемъ?

— Не знаю, не знаю! сухо отвcчалъ Кароль, какъ-будто этотъ вопросъ былъ ему въ тягость.

Но черезъ минуту, у него на глазахъ навернулись слезы, онъ посмотрcлъ на Сальватора такъ, какъ-будто предвидcлъ неизбcжную разлуку.

— Сдcлай милость, Кароль! продолжалъ Альбани, взявъ его за руку: — хоть одинъ разъ въ жизни, попытайся составить себc понятіе о будущемъ, изъ любви ко мнc, къ другу, у котораго нcтъ силъ оставаться въ вcчномъ ожиданіи какихъ-нибудь происшествій. Нcкогда, то есть, пока не пріcхалъ сюда, ты все ссылался на состояніе здоровья, которое мcшало тебc дcлать предположенія. ‘Дcлай изъ меня что хочешь’ говорилъ ты: ‘у меня нcтъ ни воли, ни желанія.’ Теперь роли измcнились, здоровье твое не можетъ служить тcмъ же предлогомъ: ты поправился, окрcпъ… Не качай головой: не знаю, какъ себя чувствуетъ душа твоя, но тcло твое въ добромъ здоровьc. Ты сталъ совсcмъ другой: лицо измcнило и тонъ и выраженіе, ты ходишь, cшь, спишь, какъ и всc. Любовь и Лукреція совершили чудо, ты ужь не скучаешь жизнью, какъ-будто чувствуешь себя на мcстc. Теперь моя очередь оставаться въ неизвcстности и неясно видcть впереди. Ну, что же? ты хочешь рставаться здcсь, не такъ ли?

— Не знаю, буду ли я въ состояніи уcхать, если бы даже и хотcлъ, проговорилъ Кароль, вполнc страдая отъ-того, что пришлось отвcчать прямо:— мнc кажется, у меня не достанетъ силъ, между-тcмъ, долженъ!

— Долженъ, почему?..

— Не спрашивай объ этомъ. Ты самъ можешь догадаться.

— Такъ ты все еще лcнивый умъ для тcхъ случаевъ, когда приходится разбирать безвкусную главу дcйствительной жизни?

— Да, тcмъ больше лcнивый умъ, что съ нcкотораго времени я какъ-то особенно сбился съ него.

— Въ такомъ случаc, ты хочешь, чтобъ я поступалъ по-прежнему: думалъ бы за гебя, разсуждалъ бы съ-самимъ-собой, все равно какъ съ тобой, доказывалъ бы тебc-логически, что ты жслашь дcлать.

— Ну, да! отвcчалъ Кароль съ серьзнымъ видомъ избалованнаго ребенка.

Въ этомъ случаc ему не нуженъ былъ посторонній совcтъ, чтобъ узнать силу любви своей, но онъ хотcлъ послушать сужденій Сальватора о своемъ положеніи, чтобъ какъ нибудь проникнуть въ его собственныя чувства.

— Ну! весело произнесъ Сальваторъ, который ни сколько не боялся западни, тcмъ больше, что не имcлъ никакой задней мысли:— попробую! Теперь это нелегко: все въ тебc перемcнилось, дcло идетъ ужь не о томъ, хорошъ ли здcсь воздухъ, пріятно ли помcщеніе, исправно ли содержится гостинница, не нужно ли намъ бcжать отъ жара или холода. Лcто страсти согрcетъ тебя, если лучи іюльскаго солнца и не будутъ палить голову. Домъ здcсь прекрасный, хозяйка ужь не непріятна… Ну, что жь ты? Не хочешь и улыбнуться моему остроумію?

— Нcтъ, другъ мой, не могу. Говори серьзно.

— Изволь. Если такъ, я буду говорить коротко. Ты здcсь счастливъ, ты упоенъ любовью. Ты не можешь предвидcть, долго ли продлится это счастье, долго ли оно будетъ невозмутимо и свcтло. Ты хочешь наслаждаться имъ столько, сколько прійдется, а послc… Что же послc? Отвcчай. До-сихъ-поръ, я говорилъ о томъ, что есть, теперь хочу знать, что будетъ послc.

— Послc! послc, Сальваторъ? Послc свcта ничего не бываетъ, кромc тмы.

— Извини! бываютъ еще сумерки. Ты скажешь, что это еще свcтъ, что ты будешь наслаждаться имъ до-тcхъ-поръ, пока онъ не погаснетъ окончательно. Но когда наступитъ ночь, надо же будетъ обратиться къ другому солнцу? Что же это будетъ — искусство, политика, путешествіе, или супружество?— посмотримъ! Скажи мнc: когда мы будемъ тамъ, гдc мы встрcтимся? На какомъ островкc жизненнаго океана долженъ я ждать тебя?

— Сальваторъ! вскричалъ испуганный князь, забывъ о мучившихъ его печальныхъ подозрcніяхъ:— не говори мнc о будущемъ. Видишь ли, теперь я меньше, нежели когда-нибудь, могу что-нибудь предвидcть. Ты мнc предрекаешь конецъ моей или ея любви, не такъ ли? Ну! говори мнc о смерти: это единственная мысль, которую я могу связать съ твоею мыслью.

— Да, да, понимаю! Что жь! не будемъ говорить, объ этомъ, потому-что ты еще въ томъ припадкc, когда нельзя думать ни о концc, ни о продолженіи счастія. Можетъ-быть, не совсcмъ-хорошо, что въ подобныя минуты нисколько не допускается вниманія и предусмотрительности, потому-что всякій идеалъ опирается на земное подножіе, и маленькая распорядительность въ житейскихъ дcлахъ могла бы служить къ устойчивости, или по-крайней-мcрc къ продолжительности счастія.

— Ты правъ, мой другъ, помоги же мнc! Что я долженъ дcлать? Возможно ли что-нибудь въ моемъ странномъ положеніи? Я думалъ, что эта женщина будетъ меня всегда любить!

— А теперь ужь не думаешь?

— Я ничего не знаю, ничего не могу видcть ясно.

— Стало-быть, я долженъ за тебя видcть. Флоріани вcчно будетъ тебя любить, еслибъ только перебраться вамъ жить на Юпитера или на Сатурна.

— Боже мой! ты смcешься?

— Нcтъ, я говорю дcло. Я не знавалъ такого теплаго, вcрнаго, любящаго сердца, какъ у Лукреціи, но не знаю такой любви, которая бы могла поддержать его напряженіе и восторженность дальше извcстнаго времени на нашей землc.

— Оставь меня, оставь! сказалъ Кароль:— мнc больно отъ твоихъ словъ!

— Я не любовный процессъ веду, спокойно возразилъ Сальваторъ.— Не думаю доказывать, что ваша любовь пошлая, что не можетъ она больше всякой другой противиться законамъ собственнаго разрушенія. Въ этомъ дcлc ты знаешь больше меня, ты знаешь такія стороны Флоріани, которыя я могъ только предчувствовать или угадывать. Но я знаю, можетъ-быть, лучше васъ обоихъ, не смотря на всю опытность этой очаровательной Лукреціи, что средина, въ которой вращается положительная жизнь любовниковъ, на зло имъ, на зло всему, имcетъ вліяніе на страсть ихъ. Будь у васъ хоть рай въ сердцc, но если дерево свалится вамъ на голову, трудно, чтобъ вы ничего не почувствовали. Слcдовательно, если внcшнія обстоятельства будутъ благопріятны, вы можете любить другъ друга долго, можетъ-быть, всегда, — до-тcхъ-поръ, пока старость не скажетъ вамъ, что всегда у любовниковъ не то, что у ней. А если, напротивъ, ни о чемъ не думая, ничего не предвидя, позволите вы проникнуть къ себc недобрымъ вліяніямъ, тогда прійдется вамъ подчиниться общей долc, то-есть, бcды настигнутъ и уничтожатъ васъ.

— Я слушаю тебя, другъ мой, продолжай! сказалъ Кароль: — чего надо бояться, что предвидcть? что могу я отклонить?

— Флоріани свободна какъ вcтеръ — это такъ! Она богата, независима отъ всcхъ прежнихъ отношеній, и, кажется, будто предчувствовала, что нужно для вашего счастія, когда отреклась отъ свcта и заперлась въ этомъ уединеніи. Вотъ превосходныя условія для настоящаго, но всегда ли они будутъ продолжаться?

— Развc ты думаешь, что она чувствуетъ потребность воротиться въ свcтъ? Боже мой! если это случится!.. Несчастный я, несчастный!

— Нcтъ, нcтъ, дитя мое! сказалъ Сальваторъ, пораженный отчаяніемъ и испугомъ своего друга.— Я не говорилъ этого, и не думаю. Но свcтъ и здcсь можетъ ее найдти и прильнуть къ ней, противъ ея воли. Еслибъ не былъ я молчаливъ, какъ могила, со всcми, кто заговаривалъ со мной о ней въ Венеціи, еслибъ не отвcчалъ двусмысленно тcмъ, которые ужь знали, что она здcсь: ‘она предполагаетъ, можетъ-быть, поселиться тамъ, но еще не рcшилась, сбирается путешествовать, поcдетъ, можетъ-быть, во Францію…’ и Богъ-знаетъ, что еще,— все, чему научила меня для подобныхъ вопросовъ Лукреція, — еслибъ не это, будь увcренъ, теперь бы ужь замучили васъ визитами. Но что отложено, то еще не миновало. Прійдетъ, можетъ-быть, время, когда вы будете и не одни здcсь: каковъ-то ты будешь лицомъ-къ-лицу съ ея старыми друзьями?

— Ужасно! ужасно! вскричалъ Кароль, ударивъ себя въ грудь.

— Ты все принимаешь какъ-то трагически, мой милый князь! Дcло не въ отчаяніи, а въ томъ, что можно ожидать этого, надо быть готову cхать лагерь въ случаc нужды. Тутъ еще смертной бcды нcтъ, въ крайности, вы можете уcхать отсюда и искать другаго временнаго уединенія. Есть особое средство отводить посcтителей: не давать имъ возможности встрcтиться съ вами. Флоріани понимаетъ это искусство, она поможетъ тебc выйдти изъ затрудненія. Успокойся!

— Ну! а развc другихъ опасностей нcтъ? спросилъ Кароль, который, по своей всегдашней подвижности, успcлъ уже перейдти отъ испуга къ лcнивой довcрчивости.

— Да, душа моя! есть и другія опасности, отвcчалъ Сальваторъ:— но ты встревожишься больше, нежели бы я хотcлъ, и, можетъ-быть, пошлешь меня къ чорту.

— Нcтъ, говори.

— Когда вы замкнетесь отъ свcта, останетесь наединc, вамъ будетъ еще опасность пресыщенія.

— Правда, сказалъ Кароль, озадаченный этой мыслью: — можетъ-быть, ты его ужь справедливо предчувствуешь съ ея стороны. О, да! страдалъ я, тосковалъ эти дни. Должно быть, я утомилъ ее, наскучилъ ей. Она тебc говорила?

— Нcтъ, не говорила и не думала, да, мнc кажется, не она первая утомится. Не за нее, а за тебя боюсь я душевной усталости.

— За меня, за меня, говоришь ты?

— Да! я знаю, что ты существо исключительное, знаю твою непреклонную любовь къ женщинc, которой ты совсcмъ не зналъ… (позволь мнc это теперь сказать). Знаю, какой особенной, удивительной любовью любилъ ты мать. Но все это, собственно говоря, была не любовь. Любовь истощается, и твоя любовь, которая меньше всякой другой умcетъ переносить насущныя житейскія дрязги, — истощится скоро.

— Лжешь! вскричалъ Кароль съ улыбкой восторга, и гордаго и простодушнаго.

— Дитя мое, я люблю тебя, но жалcю, возразилъ Сальваторъ.— Настоящее свcтло, но будущее въ туманc…

— Избавь, пожалуйста, отъ общихъ мcстъ!

— Выслушай. Твоя благородная фамилія, твои старинные друзья, этотъ высшій свcтъ, очень-тcсный, но тcмъ болcе избранный и строгій, который до-сихъ-поръ былъ для тебя лучшею сферой, живительнымъ, такъ-сказать, воздухомъ… что же теперь? какую роль хочешь ты занять въ немъ?

— Я отрекаюсь отъ него навсегда! Я ужь думалъ объ этомъ, Сальваторъ!— И эта дума потянула меньше соломенки на вcсахъ любви моей.

— Хорошо. Если ты отвернешься отъ своей высокой родни, она навcрное проститъ тебя, но тcмъ не менcе скажетъ, что непристойно тебc такъ долго, такъ серьзно любить актриссу. Эти добродcтельные друзья легче простятъ тебc сотню прихотливыхъ интригъ, нежели одну страсть.

— Не вcрится мнc, но еслибъ и такъ, — одной причиной больше разойдтись безъ всякаго сожалcнія съ родней и старыми знакомыми!

— Въ добрый часъ! Важная родня — люди хорошіе, но очень-скучные, я своимъ свойственникамъ давно предоставилъ ворчать на меня сколько имъ угодно, и не мcшаю имъ. Если и ты хочешь сдcлаться такимъ же сорванцомъ… оно очень-неожиданно, очень-забавно, но — слава Богу, я радъ! Впрочемъ, мой милый Кароль, есть еще другая родня, о которой ты не подумалъ, это — семейство Флоріани, оно — свидcтель твоей любви.

— А! наконецъ ты тронулъ болcзненную струну! вскричалъ Кароль, задрожавъ, какъ ужаленный змcею.— Отецъ ея… да! этотъ презрcнный человcкъ, который считаетъ насъ голодными фиглярами, пріcхавшими сюда Христа-ради просить пристанища да куска хлcба! Это гнусно! Я едва могъ двинуться съ мcста, какъ услышалъ…

— Дcдушка Менапаче сдcлалъ намъ эту честь?.. съ хохотомъ проговорилъ Сальваторъ.

Но замcтивъ, какъ близко къ сердцу принимаетъ Кароль это смcшное событіе, онъ рcшился успокоить его.

— Еслибъ ты разсказалъ Лукреціи эту комедію, говорилъ Сальваторъ: — она принялась бы тебя утcшать и — вотъ что отвcтила бы тебc эта доблестная женщина: ‘Дитя моя! я всегда любила однихъ бcдняковъ, потому-что очень боялась прослыть продажной наложницей. У васъ мильйоны, можно подумать, что вы осыпаете меня сокровищами, но я васъ такъ люблю, что не думаю объ этомъ и смcюсь, забудьте же болтовню моего старика съ Биффи, какъ забываю я для васъ все на свcтc.’ Вотъ видишь, Кароль, ты для нея обязанъ быть не слишкомъ-щекотливымъ къ чужимъ мнcніямъ. Но — поговоримъ о ея дcтяхъ, мой другъ, думалъ ли ты о нихъ?

— Развc я ихъ не люблю? вскрикнулъ князь? Развc я намcренъ удалить ихъ отъ нея хоть на одну минуту?

— А развc они не ростутъ? развc они никогда не поймутъ? Знаю, что всc они отцовъ своихъ не помнятъ и пока еще способны вcрить, что для произведенія ихъ на свcтъ довольно было одной матери. Какъ она выйдетъ изъ затруднительнаго положенія, лицомъ-къ-лицу съ ними, что произойдетъ высокаго и низкаго въ этомъ семействc — это не касается ни до меня, ни до тебя. Я вcрую въ чудесные инстинкты Флоріани, они изъ всего выведутъ ее съ честью. Но изъ этого не слcдуетъ, чтобъ ты имcлъ право, своимъ постояннымъ присутствіемъ, еще больше запутывать ея положеніе. Ты не съумcешь и никогда не захочешь лгать. Какимъ же образомъ это можетъ устроиться?

Кароль, который не умcлъ хорошенько понимать тонъ рcчи въ минуты тяжелой скорби, закрылъ руками лицо и молчалъ. Онъ ужь предчувствовалъ эту страшную задачу съ того самаго дня, когда дcти Флоріани навели на него тоску своимъ смcхомъ и крикомъ, и призракъ будущаго неясно мелькнулъ у него передъ глазами. Мысль — сдcлаться когда-нибудь заклятымъ недругомъ и невольной отравой для этихъ милыхъ дcтей, естественно связалась въ немъ съ той минутой, когда они въ первый разъ наскучили и досадили ему.

— Ты раздираешь истину, сказалъ онъ наконецъ Сальватору:— и бросаешь ее мнc въ лицо кровавыми кусками. Чего же ты хочешь? чтобъ я отказался отъ своей любви и умеръ? Такъ убей же меня сейчасъ! Уcдемъ!

Сальваторъ изумился могучему чувству, которое еще властвовало надъ Каролемъ. Ему и въ голову не приходило, что эта мощь будетъ не слабcть, а все рости вмcстc съ страданіемъ, Сальваторъ искалъ счастія въ любви, и если не находилъ,— любовь уходила тихо-тихо… Въ этомъ случаc, онъ былъ похожъ на весь свcтъ. Но Кароль любилъ для того, чтобъ любить, никакое страданіе не могло оттолкнуть его. Пройдя фазъ упоенія, онъ входилъ въ періодъ скорби. Но фазъ охлажденія никогда не долженъ былъ наступить для него, вмcсто этого фаза, могла быть физическая агонія, потому-что любовь была его жизнью и — сладка ли она ему, или горька — не въ его волc оторваться отъ нея хотя бы даже на одно мгновеніе.

Сальваторъ, хорошо знавшій его характеръ, но непостигавшій его во всей глубинc, убcдился, что время осуществить его предсказаніе.

— Другъ мой, говорилъ онъ ему: — ты меня не понимаешь, или, лучше сказать, думаешь не о томъ, о чемъ мы говоримъ. Грcхъ было бы мнc отрывать тебя отъ первыхъ минутъ упоенія, которое еще не скоро разсcется. Напротивъ, я веду рcчь къ тому, что ты не стараешься оградить своего счастія и съ перваго раза готовъ отдаться легкимъ прихотямъ судьбы. А потомъ скажу тебc, что не должно насильно удерживать счастье, если оно уходитъ. Рано или поздно, прійдетъ время, когда станетъ блcднcть звcзда, изъ которой теперь льются на тебя такіе жаркіе лучи. Тогда-то ужь нечего будетъ ждать охлажденія и скуки, тогда будетъ пора разстаться съ подругой. Надо будетъ рcшительно бcжать… но бcжать,— пойми меня,— за тcмъ, чтобъ снова воротиться, когда почувствуешь потребность разбудить огонь ея и своей жизни. Видишь ли, я допускаю, что постоянство должно быть вcчно. Еще одна причина облегчать ярмо, которое васъ связываетъ, не томить себя непрерывнымъ, совершеннымъ уединеніемъ. Все, что уже теперь возмущаетъ тебя здcсь, исчезнетъ вдали, а когда ты воротишься, увидишь, что это были не горы, а песчинки. Всc существенныя опасности положенія, въ которомъ ты сейчасъ старался отдать себc отчетъ, разсcятся, когда ты не будешь единственнымъ, исключительнымъ хозяиномъ въ домc. Дcтямъ не въ чемъ будетъ упрекать тебя, потому-что если окружающіе и будутъ подозрcвать предпочтеніе ихъ матери къ тебc, то они не докажутъ этого. Тогда вы, по-видимому, не пойдете на перекоръ общему мнcнію, а будете вести частыя сношенія благородной, постоянной дружбы. Еслибъ ты былъ просто другъ и братъ Флоріани, какъ я, на-примcръ, и тогда преступно, опасно было бы остаться съ ней на всю жизнь невозвратно. Тcмъ больше — какъ любовникъ, изъ уваженія къ ея и своему достоинству, ты долженъ прикрыть немножко эту страсть отъ чужихъ глазъ. Ты, можетъ-быть, думаешь, что я забочусь о репутаціи женщины, у которой ея до-сихъ-поръ совсcмъ не было. Но не ты усомнился бы въ искренности, съ которою она рcшилась-было преобразить свою жизнь для будущей чести дочерей, отказавшись отъ свcта, разорвавъ всc внcшнія связи. Не ты унизилъ бы въ ея глазахъ жертву, которую она принесла-было, прекрасныя начинанія, съ которыми была такъ счастлива, не ты помcшалъ бы ей быть добродcтельной матерью семейства, какой она такъ гордо считала себя въ тотъ день, когда мы постучались у ея двери. Вспомни, та дверь была заперта! Вcчно будетъ лежать у меня на совcсти, что я переступилъ заповcдный порогъ, а потомъ — почти втолкнулъ тебя въ объятія этой бcдной, довcрчивой, великодушной женщины, — если только когда-нибудь прійдется ей проклясть тотъ роковой часъ, когда я нарушилъ ея покой, разбилъ ея мечты о тихой, разумной жизни.

— Правда твоя! вскричалъ Кароль, бросившись къ Сальватору на руки: — вотъ какимъ языкомъ надобно было давно заговорить со мною. Изъ всего міра существенности я могъ бы понять только одно, что долженъ уважать ту, кого люблю, долженъ беречь ея честь, ея спокойствіе, ея домашнее счастье. А! если, для доказательства моей безусловной преданности, моего обожанія, нужно сейчасъ же разстаться съ нею, — я готовъ. Это она, конечно, поручила тебc навести меня на всc эти мысли. Она видcла, что я ни о чемъ не думаю, что я задремалъ въ упоеніи, она угадала, что нужно разбудить меня. И хорошо сдcлала. Поди, скажи, чтобъ она простила мнc мой близорукій эгоизмъ, попроси ее назначить срокъ моему отсутствію, чтобъ сказала сама, когда мнc уcхать… и когда воротиться.

— Другъ мой милый, возразилъ улыбаясь Сальваторъ:— значитъ обидcть Флоріани, если подумать, что у ней благоразумія и осторожности больше, нежели у тебя. Я самъ, по безотчетному влеченію, заговорилъ съ тобою объ этомъ, рискуя нанести душc твоей страшный ударъ. Еслибъ я сталъ просить позволенія на этотъ разговоръ у Лукреціи, она бы отказала мнc, потому-что подобная ей любовница имcетъ всc слабости матери, и если заговоримъ мы объ отъcздc, то не только не встрcтимъ одобренія, но еще должны будемъ выдержать борьбу. Впрочемъ, мы напомнимъ ей о дcтяхъ, а она, въ свою очередь, должна будетъ уступить. Она пойметъ, что любовникъ не мужъ, что онъ не можетъ стоять при ней какъ часовой у крcпости.

— Мужъ!.. проговорилъ Кароль, пристально посмотрcвъ на Сальватора.— Еслибъ она вышла за-мужъ!

— О! что касается до этого, будь спокоенъ, подобной невcрности ты отъ нея не жди, отвcчалъ Сальваторъ, изумившись, что это случайно-произнесенное имъ слово произвело на князя такое замcтное впечатлcніе.

— Ты сказалъ:’мужъ’! повторилъ Кароль, упираясь на внезапно-блеснувшую мысль: — мужъ былъ бы искупленіемъ всей ея жизни. Вмcсто того, чтобъ быть недругомъ, язвой для ея дcтей, если онъ богатъ и благороденъ, онъ могъ бы стать имъ самой близкой опорой, ихъ лучшимъ другомъ, названнымъ отцомъ. На немъ лежала бы прекрасная обязанность, и какъ бы онъ былъ вознагражденъ! никогда бы онъ не покинулъ ея, этой обожаемой женщины, онъ, какъ защитная стcна, заслонилъ бы ее отъ свcта: онъ оттолкнулъ бы клевету какъ безчестье, онъ могъ бы беречь свое сокровище, не отнялъ бы у своего счастія ни одного дня на несносныя, докучливыя приличія. Быть ея мужемъ! да, твоя правда! Безъ тебя мнc бы и въ голову не пришло… Посмотри, я былъ совершенно тупъ, идіотъ во всемъ, что касается до условій общественной жизни! Но прозрcлъ же и я! Любовь и дружба спасли меня, сдcлали изъ меня человcка, вмcсто ребенка, вмcсто безумнаго, какимъ я былъ до-сихъ-поръ. Да, да, Сальваторъ! Быть ея мужемъ — вотъ рcшеніе задачи! Нося этотъ священный титулъ, я ужь не разстанусь съ ней, буду ей не напастью, а обороной.

— Ну, что жь? вотъ счастливая мысль! вскричалъ Сальваторъ: — я просто одурcлъ, слетcлъ съ облаковъ!.. Подумалъ ли ты о томъ, что сказалъ, Кароль? Тебc жениться на Флоріани!

— Это обидно! Пожалуйста, избавь отъ своихъ недоумcній. Я рcшился, пойдемъ со мной объяснять дcло и просить ея согласія.

— Ни за что въ свcтc! возразилъ Сальваторъ:— развc только потребуешь ты отъ меня того же ровно черезъ десять лcтъ послc нынcшняго дня. Ахъ, Кароль! Я еще не зналъ тебя, не смотря на всю нашу долгую, неразлучную дружбу! Не ты ли бcжалъ отъ жизни, завернувшись въ недоступную строгость, недовcрчивость, гордость,— и вдругъ бросаешься въ другую крайность, съ размаха хватаешься за жизнь какъ бcшеный! А я… сколько слышалъ я отъ тебя увcщаній, сколько надавалъ тебc обcтовъ,— и вотъ теперь долженъ вступить въ роль Ментора, спасать тебя отъ тебя-самого!

Тутъ Сальваторъ исчислилъ своему другу всc невозможности подобнаго союза. Онъ говорилъ сильно и простодушно, объяснялъ, что Флоріани сама-по-себc достойна такой любви и преданности, что самъ онъ, еслибъ былъ десятью годами старше и почувствовалъ охоту нести брачныя узы, то предпочелъ бы ее всcмъ возможнымъ принцессамъ. Объяснилъ онъ князю и то, что согласіе вкусовъ, мнcній, направленій, стремленій — всcхъ этихъ точекъ, составляющихъ основу супружескаго мира,— не можетъ существовать между мужчиной его лcтъ, званія и натуры и между дочерью крестьянина, бывшей актриссой, которая старше его шестью годами, матерью семейства, демократкой по сердцу и памяти, и пр., и пр. Впрочемъ, нcтъ необходимости передавать читателю все, что говорилъ объ этомъ предметc Сальваторъ. Довольно того, что впечатлcніе, которое произвелъ онъ на Кароля въ первой половинc разговора, было вполнc сглажено послcдними возраженіями. Кароль понималъ въ жизни все, что могъ въ ней понять — безусловное развитіе. Всякій личный интересъ и благоразуміе, конечно, въ приложеніи къ его собственному существованію — были для него темной грамотой.

Прости ему, читатель, его ребячества, и ревность, и прихоти. Ужь это не отъ него,— и, въ подобныхъ случаяхъ, величіе и сила его души выкупаютъ остальное. Чcмъ больше Сальваторъ доказывалъ ему несообразность его плана, тcмъ больше увлекался онъ этимъ планомъ. Еслибъ могъ Альбани представить этотъ бракъ въ видc непрерывной пытки, въ которой Кароль подвергался бы всевозможнымъ мукамъ за Флоріани и дcтей ея, онъ поблагодарилъ бы его за картину жизни, вполнc сообразной съ его честолюбіемъ и потребностью самопожертвованія. Онъ съ восторгомъ принесъ бы эту жертву. Онъ, можетъ-быть, все еще сталъ бы считать преступленіемъ со стороны Лукреціи, еслибъ она произнесла при немъ имя, которое непріятно звучало въ ушахъ его, еслибъ позволила Сальватору поцаловать у себя колcнку, погрозила бы ребенку плеткой или черезъ-чуръ приласкала собаку, но за то никогда ни разу не упрекнулъ бы онъ себя за то, что принесъ ей на жертву всю свою жизнь.

Къ-счастію… полно точно ли къ-счастію?.. да нужды нcтъ! Флоріани, выслушавъ неожиданное предложеніе, отказомъ своимъ доставила торжество всcмъ доводамъ графа Альбани. Она была до слезъ тронута любовью князя, но удивиться не удивилась, а Кароль разсчитывалъ на удивленіе. Что же касается до согласія, Флоріани отвcчала, что еслибъ даже отъ ея согласія зависcла жизнь дcтей ея, она и тогда не дала бы его.

Такъ заключилась происходившая въ виллc Флоріани восьмидневная борьба деликатности и великодушія. Мысль о бракc уязвила непреклонную гордость Лукреціи, можетъ-быть, даже въ-отношеніи пользы дcтей, она была не права. Но упорство ея согласовалось съ той гордостью, которою она была такъ сильна и несчастлива. Только одинъ разъ въ жизни, пятнадцати лcтъ, очень-естественно, думала она принять наивное предложеніе неравнаго по-видимому брака. Впрочемъ, Раньери не отличался ни родомъ, ни слишкомъ-огромнымъ богатствомъ, а за дочерью рыбака Менапаче шли, въ ту пору, въ приданое невинность и красота во всемъ ихъ блескc. Но женихъ не могъ сдержать свое слово, да Флоріани и сама скоро освободила его отъ этого слова, когда составила себc вcрное понятіе объ обществc, когда увидcла, сколько ея другу пришлось бы перестрадать за нее отъ отцовскаго проклятія и родственныхъ преслcдованій. Съ-тcхъ-поръ дала она обcтъ — не то, чтобъ отречься отъ супружества, а не выходить замужъ иначе, какъ за человcка равнаго ей, по общественному положенію, для котораго этотъ союзъ служилъ бы честью, а не стыдомъ.

Она такъ глубоко прочувствовала эту мысль, что поколебать ее въ ней ничто не могло, и потому настойчивость Кароля огорчила ее. Другая на ея мcстc приняла бы это настойчивое предложеніе за восхитительную честь, а ей казалось оно почти унизительнымъ, и еслибъ не знала она невcдcнія Кароля во всcхъ истинныхъ чертахъ общественной жизни, то разсердилась бы на него за надежду склонить ее.

Съ-тcхъ-поръ, какъ сдcлалась она матерью четверыхъ дcтей и испытала дcйствіе отталкивающей ревности, которую видъ малютокъ возбуждалъ въ ея любовникахъ, съ-тcхъ-поръ она рcшилась никогда не выходить за-мужъ. Еще ничто подобное не пугало ее въ Каролc, не предчувствовала она, что и онъ на этомъ пунктc будетъ страдать, какъ другіе, но знала, что положеніе и выгоды какого бы то ни было мужа потребуютъ отъ нея жертвъ, которыя прямо падутъ на ея привязанность къ дcтямъ, что этому мужу непремcнно будетъ стыдно показаться передъ людьми въ роли ихъ отца и покровителя, что, наконецъ, Кароль потеряетъ свою значительность и цcну въ жестокомъ, холодномъ мнcніи людей, если подчинится всcмъ послcдствіямъ своей романической страсти.

Итакъ, Флоріани не имcла нужды опираться на мнcніе Графа Альбани, чтобъ остаться непоколебимою. Кароль былъ бы очаровательно-терпcливъ въ надеждc убcдить ее, но Флоріани чувствовала, что, ссылаясь постоянно на знатность князя и мнcніе его важной родни, она будетъ, по-видимому, дcйствовать въ духc тcхъ притворно-несговорчивыхъ женщинъ, которыя противятся для того только, чтобъ ловчcе заманить добычу, и потому кончила дcло вдругъ, прямымъ и немножко рcзкимъ отказомъ. Притомъ, она страшно боялась расчувствоваться, потому-что, еслибъ послушалась одного порыва материнскаго чувства, она уступила бы слезнымъ мольбамъ Кароля. И вотъ, рcшилась она немножко солгать и провозгласила что-то въ родc систематической ненависти къ браку, хотя никогда и не думала заводить вражды вообще съ Гименеемъ.

Кароль, убcдившись въ безполезности своихъ настаиваній, впалъ въ глубокую печаль. Послc слезъ, нcжно отертыхъ Лукреціей, явилась потребность мечтать, быть одному и теряться въ догадкахъ объ этой дcйствительной жизни, въ которую онъ хотcлъ войдти и въ которой не видcлъ ни эти. Тутъ воротились призраки воображенія, подозрcнія завертcлись въ умc, который не умcлъ вcрно оцcнить ни одного матеріальнаго факта, напала ревность, неизбcжное мученіе властительной любви, обманутой въ надеждахъ безусловнаго обладанія.

Вообразилось ему, что у Сальватора всc эти жаркія рcчи, все, что такъ естественно, само-собою, высказалось между ними въ-продолженіе долгихъ бесcдъ, истомившихъ его душу, было условлено съ Лукреціей, что Сальваторъ, съ своей стороны, не отказывался быть любовникомъ Флоріани и, дcйствуя съ нимъ, какъ съ балованнымъ ребенкомъ, предоставилъ ему идти впередъ, съ тcмъ, чтобъ потомъ тайно потребовать своихъ правъ, когда увидитъ его пресыщеннымъ. За тcмъ-то, думалъ онъ, Сальваторъ и совcтовалъ ему удаляться по-временамъ, чтобъ не дать слишкомъ усилиться любви Лукреціи и имcть возможность, въ промежуткахъ времени, объясняться съ ней.

Потомъ,— предположеніе еще произвольнcе, еще сумасброднcе!— думалъ Кароль, что Сальваторъ прежде его имcлъ мысль жениться на Флоріани, что они, связанные дружбой, которая такъ идетъ къ ихъ характерамъ, съ общаго согласія положили сочетаться бракомъ послc, насладившись вполнc своей кипучей свободой. Кароль сознавалъ, что Лукреція любитъ это простодушно и непритворно, но боялся, чтобъ эта любовь не погасла такъ же скоро, какъ загорcлась, и, какъ дcлаютъ всc въ подобныхъ случаяхъ — негодовалъ на это пылкое увлеченіе, которымъ такъ восхищался, которое такъ благословлялъ.

И когда его внутренній голосъ оправдывалъ Лукрецію противъ этихъ вымысловъ больнаго воображенія, онъ говорилъ самъ съ собой, что Флоріани, въ первый разъ въ жизни, нашла въ немъ достойнаго любовника, что она любила бы его вcчно, всcми силами души, еслибъ постороннія ухищренія и гибельныя внушенія не отталкивали ея отъ него. Тутъ думалъ онъ о графc Альбани, обвинялъ его въ намcреніи обольстить Лукрецію положеніями эпикурейской философіи, наглымъ обаяніемъ худо-скрытыхъ желаній. Теперь ему каждое слово, каждый взглядъ его казались преступленіемъ: Сальваторъ — безсовcстный, Лукреція — слабая, увлеченная.

Послc того, онъ плакалъ, когда его друзья, которые говорили между собой только о немъ, которые дышали только нcжной заботливостью о немъ же, Каролc, пришли извлечь его изъ уединенныхъ размышленій, осыпать его искренними ласками и нcжными упреками. Онъ плакалъ на рукахъ Сальватора, плакалъ у ногъ Лукреціи. Онъ не открылъ своихъ безумныхъ грезъ и, чрезъ минуту, онc овладcли имъ съ новою, еще небывалою до-сихъ-поръ силою.

XXII.

— Она не любитъ меня, она никогда меня не любила, говорилъ Кароль Сальватору въ минуты, когда яснcе становилась ему его дружба:— она даже не понимаетъ любви, эта могучая, холодная душа, если хочетъ разочаровать меня въ бракc, ссылаясь на мою личность! Она, стало-быть, не знаетъ, что ни въ чемъ нcтъ радости сердцу, полному любви, когда оно все принесло въ жертву обладанію любимымъ существомъ? Что она говоритъ о сохраненіи моей свободы? Я понимаю, что она боится потерять свою свободу. Но что значитъ слово ‘свобода’ въ любви? Я думаю: принадлежать другъ другу вполнc, безъ всякихъ преградъ? А если, напротивъ, это значитъ — допускать свободный входъ охлажденію, развлеченіямъ, т. е. невcрности… Ну, такъ нcтъ и никогда не было любви въ сердцc женщины, которая защищается подобной свободой!

Сальваторъ пытался оправдать Флоріани, защитить ее отъ этихъ жестокихъ подозрcній, но — попытки его пропали по-пусту: Кароль былъ такъ несчастливъ, что не могъ быть справедливъ. Онъ то требовалъ отъ друга утcшеній и помощи противъ собственной слабости, то бcжалъ отъ него съ убcжденіемъ, что онъ-то и есть коренной врагъ его счастію.

Положеніе это со-дня-на-день становилось все мрачнcе и мучительнcе, графъ Альбани, бросаясь съ совcтами и успокоительными рcчами дружбы то къ тому, то къ другому, видcлъ наконецъ, что рана отравлена, что блаженство любовниковъ превратилось для нихъ въ казнь. Онъ хотcлъ-было кончить все разомъ: увезти Кароля.— Не было возможности! Ему самому было непріятно существовать среди этихъ постоянныхъ стычекъ, ему хотcлось бы уcхать, но онъ боялся подвергнуть Кароля подобному кризису.

Лукреція надcялась, что Кароль успокоится и свыкнется съ мыслью — быть для нея только любовникомъ. Но когда увидcла, что его мучительная тоска все длится, все растетъ,— на нее вдругъ напало глубокое уныніе. Когда мать видитъ, какъ ея ребенокъ, обреченный докторомъ на діэту, мучится, плачетъ, проситъ пищи съ отчаянной настойчивостью, душа ея смущается, она колеблется и думаетъ: слушаться ли суровыхъ предписаній науки, или ввcриться инстинкту природы? Въ Лукреціи произошло что-то въ этомъ родc. Она также думала, не лучше ли будетъ подать ему опасную, но, можетъ-быть, дcйствительную помощь, не лучше ли склониться на его желаніе, нежели обречь его на медленную агонію?.. Она позвала Сальватора, переговорила съ нимъ, призналась, что почти побcждена, призналась также, что этотъ бракъ ей кажется ея погибелью, но что у ней не достанетъ силъ долго смотрcть на страданія Кароля, что она хочетъ дать ему послcднее доказательство своей горячей любви.

Сальваторъ чувствовалъ, что и его твердость въ такой же степени пошатнулась. Не смотря на то, онъ вооружился противъ состраданія и боролся, чтобъ не допустить любовниковъ до неисправимой развязки.

Кароль слcдилъ за всcми ихъ движеніями больше, нежели они думали, и хоть не слышалъ, но догадывался обо всемъ, что вокругъ него говорили, онъ видcлъ нерcшительность Флоріани и настойчивость графа. Сальваторъ показался ему въ отвратительнонизкой роли. Были минуты, когда онъ обрекалъ его на страшную ненависть.

Въ такомъ положеніи было дcло, и Кароль успcлъ бы въ немъ, еслибъ не случилось одно происшествіе, которое возбудило всю силу доводовъ Лукреціи.

Кароль гулялъ по песчаному берегу, внутри рcшетки парка, замкнутой день и ночь отъ любопытныхъ. Случилась въ эту пору засуха, вода опала и отступила отъ конца рcшетки, гдc образовался сухой песчаный проходъ, по которому посторонній человcкъ, если хотcлъ, могъ свободно пройдти въ паркъ. Инстинктъ ревности указалъ князю на это обстоятельство, и онъ не разъ рcшался замcчать вслухъ, что еслибъ взять нcсколько кольевъ, да переплесть ихъ вcтвями, то какъ-разъ составилась бы загородь, которая и заслонила бы открытый берегъ. Флоріани обcщалась распорядиться, но, занятая другими, важнcйшими мыслями, забыла о загороди. Она сидcла съ Сальваторомъ въ своемъ будуарc и говорила ему, что твердость ея приходитъ къ концу, что смотрcть, какъ страдаетъ изъ-за нея существо, которому она рада бы отдать всю жизнь свою, становится для нея невыносимо.

Въ то время, какъ она это говорила, Кароль ходилъ по берегу и, объятый своей обычной тревогой, видcлъ внc себя только предметы, растравлявшіе его скорби и волненія. Всего больше мучилъ его этотъ открытый берегъ всякій разъ, какъ подходилъ онъ къ рcшеткc.

Только это и видcлъ Кароль, а между-тcмъ — природа была чудесна: въ воздухc разливался пурпурный цвcтъ заката, соловьи пcли, и въ привязанномъ у берега, въ нcсколькихъ шагахъ отъ князя, челнокc хорошенькая Стелла качала малютку Сальватора, а Сальваторъ игралъ раковинками. Дивно-милую группу составляли эти два ребенка — одинъ, погруженный въ таинственный трудъ ума, который присущъ человcку и въ періодъ первыхъ игръ, другая — забывшаяся въ такихъ же таинственныхъ грзахъ, качая легкій челнокъ маленькою ножкой, напcвая свcтлымъ какъ журчанье струйки голоскомъ какой-то монотонный, протяжный припcвъ. Стелла пcла на привязанномъ къ берегу челнокc и думала, что она все плыветъ, плыветъ вдаль по озеру. У ней слагалась безконечная поэма, полная смcющихся вымысловъ. Сальваторъ разсматривалъ, укладывалъ и мcшалъ раковинки и камешки, опершись на лавочку челнока, съ важнымъ, глубокомысленнымъ видомъ ученаго, рcшающаго уравненіе.

За ними присматривала Антонія, хорошенькая крестьянка, которая сидcла недалеко отъ нихъ и граціозно вязала. Кароль ничего не видcлъ и не подозрcвалъ. Онъ видcлъ только, что Биффи тешетъ колья, и тешетъ, какъ казалось князю, очень-непроворно, потому-что было ужь поздно, а онъ врядъ ли бы началъ вбивать ихъ еще черезъ часъ.

Вдругъ Биффи собралъ колья, поклалъ ихъ на плечо и, казалось, сбирался нести къ хижинc рыбака.

Кароль считалъ преступленіемъ дать какое-нибудь приказаніе въ домc Флоріани, потому-что самая ничтожная нескромность, малcйшее нарушеніе приличія въ глазахъ подобныхъ ему людей — сущее преступленіе. Но въ эту минуту, истомленный страшнымъ нетерпcніемъ, онъ довольно-повелительно спросилъ Биффи, почему онъ бросаетъ работу и уноситъ колья.

Биффи былъ отъ природы кротокъ и слылъ въ околодкc шутникомъ. Онъ тутъ же прикинулся глухенькимъ, вcроятно думая, что актръ представляетъ князя и хочетъ попытать его. Потомъ, замcтивъ съ удивленіемъ, что Кароль вспыхнулъ, онъ остановился и удостоилъ отвcтить, что колья пойдутъ въ садикъ дяди Менапаче, что онъ несетъ ихъ туда.

— А синьйора развc не приказала тебc, проговорилъ Кароль, весь дрожа отъ гнcва: — набить ихъ здcсь, чтобъ загородить берегъ?

— Она мнc ничего не говорила, отвcчалъ Биффи: — да я не знаю, чего тутъ загораживать: пойдетъ дождь, вода и поднимется вплоть до стcны.

— Не твое дcло, возразилъ Кароль: — что приказываетъ синьйора, то, я думаю, надо исполнять.

— Пожалуй, отвcчалъ Биффи:— мнc все равно: только если дядя Менапаче увидитъ, что я трачу колья, которые ему нужны были на подпорки въ виноградникъ, онъ разсердится.

— Нужды нcтъ! возразилъ Кароль, совершенно забывшись:— ты долженъ слушаться синьйоры.

— Оно такъ! примолвилъ Биффи въ нерcшимости, полу-освободившись изъ-подъ своей ноши: — деньги-то платитъ она, да ворчитъ-то на меня ея отецъ.

Кароль настоялъ, онъ видcлъ, или ему казалось, что вдали по берегу бродитъ какой-то человcкъ и по-временамъ останавливается, какъ-будто ищетъ, какъ-бы пробраться въ виллу Флоріани. Глупая неповоротливость Биффи приводила въ отчаяніе князя. Онъ положилъ руку ему на плечо съ видомъ начальника, съ негодующимъ взглядомъ, который былъ такъ страненъ при его всегда-кроткой физіономіи, Биффи струсилъ и рcшился повиноваться.

— Ну, ваше сіятельство, проговорилъ онъ съ какой-то лcностью, отчасти-насмcшливою, которая показалась князю Богъ-знаетъ какъ оскорбительна:— показывайте мcсто, приказывайте: вы знаете, что нужно дcлать, а я тутъ ничего не знаю, мнc, право, ни слова не говорили.

Кароль сдcлалъ то, къ чему никогда не считалъ себя способнымъ. Онъ снизошелъ до матеріальной работы, даже до того, что начертилъ на пескc собственной тростью линію, по которой Биффи долженъ былъ вести городьбу, самъ назначилъ ему мcста, гдc бить колья, и все это дcлалъ правильно, энергически, тcмъ болcе, что на этотъ разъ онъ не обманулся: незнакомецъ, котораго онъ замcтилъ вдали, видимо приближался и, продолжая идти по самому берегу, смcло направлялся прямо къ нимъ.

— Скорcе! говорилъ Кароль Биффи:— если не успcешь сегодня заплести городьбу вcтвями, по-крайней-мcрc, чтобъ колья были набиты: проходящіе будутъ видcть, что тутъ ходить нельзя.

— Буду дcлать все, что угодно вашему сіятельству, отвcчалъ Биффи съ лукавой униженностью.— А безпокоиться не извольте, воровъ въ нашей сторонc нcтъ, здcсь они и не появлялись никогда.

— Все-таки дcлай свое дcло, проворнcй! говорилъ князь въ страшной, болcзненной тоскc.

Онъ вертcлъ въ рукc золотую монету, чтобъ дать замcтить Биффи, какая щедрая награда ему готовится.

— Ваше сіятельство потеряете цехинъ-то, сказалъ хитрый малый, взглянувъ украдкой на дрожащую руку Кароля.

— Другъ Биффи, отвcчалъ князь:— я знаю обычаи: я нечаянно задcлъ за твой топоръ, и потому долженъ дать на водку. Это тебc, когда кончишь.

— Ваше сіятельство ужь слишкомъ-добры! закричалъ Биффи, наэлектризованный въ одну минуту.— О! чортъ возьми! подумалъ онъ про себя: да это князь, сущій князь, теперь я вижу, а все-таки дядc Менапаче ничего не скажу: онъ какъ-разъ припрячетъ мой цехинъ, чтобъ я, изволите видcть, не извелъ его на пустяки.

И Биффи ловко принялся работать — откуда взялись и проворство и богатырская сила, онъ рcшился, если старикъ прійдетъ и будетъ его останавливать, сказать ему, что такъ велcла сама синьйора.

Всc колья были вбиты, когда упрямый человcкъ, при приближеніи котораго Кароля бросало въ холодный потъ, дошелъ до этой грани и остановился, сложивъ на груди руки и уставивъ глаза впередъ, вдоль берега, не обращая по-видимому никакого вниманія на князя и Биффи.

Эта озабоченность была какъ-то странна, потому-что его отдcляло отъ нихъ лишь нcсколько кольевъ. Впрочемъ, онъ, казалось, не думалъ переступать черезъ эту вновь-означенную границу. То былъ молодой человcкъ, средняго роста, одcтый довольно-изъисканно, но безъ особаго вкуса, лицо у него было прекрасно, но по этому подвижно-устремленному взгляду, по этимъ разсcяннымъ глазамъ можно было подумать, что онъ… какъ-будто безумный, или по-крайней-мcрc помcшанный, если только это не былъ умышленно-приданный имъ себc видъ…

Князь, возмущенный съ перваго раза его дерзостью, начиналъ думать, что этотъ человcкъ самъ не зналъ, гдc онъ и куда хочетъ идти, какъ вдругъ незнакомецъ, обращаясь къ Биффи, сказалъ ему густымъ басомъ:

— Другъ мой, не здcсь ли вилла Флоріани?

— Да, сударь, отвcчалъ Биффи, не переставая работать.

Князь вперилъ въ незнакомца глаза, какъ левъ, защищающій добычу. Незнакомецъ взглянулъ на него съ любопытствомъ почти-равнодушнымъ, и, нисколько не безпокоясь о выраженіи этого разстроеннаго, измcнившагося лица, принялся смотрcть на берегъ, къ которому Кароль стоялъ спиной.

Кароль быстро обернулся, онъ думалъ, что тамъ, можетъ-быть, идетъ Лукреція, и ея приближеніе такъ обаятельно дcйствуетъ на незнакомца. Но вдоль берега не видно было никого, кромc дcтей и няньки.

Въ это время, Стелла выходила изъ лодки и, поднимая на руки маленькаго брата, говорила ему:

— Пойдемте, Сальваторъ! Позвольте, сударь, вамъ помочь, а то вы упадете въ воду.

При мысли, что ребенокъ можетъ упасть въ воду прежде, нежели нянька успcетъ подойдти, Кароль, у котораго мрачный умъ постоянно ждалъ какихъ-то несчастій, забылъ о незнакомцc и бросился помогать Стеллc. Но дcти уже были въ безопасности, на пескc. Кароль, заслышавъ за собой шаги, оглянулся: предъ нимъ былъ незнакомецъ.

Онъ безъ церемоніи переступилъ за роковую черту, не удостоивъ князя взглядомъ, прошелъ мимо его, быстрымъ прыжкомъ очутился возлc дcтей и схватилъ Сальватора на руки, какъ-будто хотcлъ утащить его.

По невольному движенію, Кароль и Антонія бросились на незнакомца. Кароль схватилъ его за руку изъ всcхъ силъ, которыя негодованіе въ немъ удвоило, а Биффи, вооруженный топоромъ, явился на всякій случай въ видc подкрcпленія.

Всcмъ имъ незнакомецъ отвcчалъ одной презрительной улыбкой. Между-тcмъ, было тутъ одно существо, которое не обнаружило никакого страха, это — Стелла.

— Вы съ ума сошли! сказала она смcясь: — я его знаю, онъ ничего не сдcлаетъ Сальватору, потому-что онъ его очень любитъ. Я пойду, скажу маменькc, что вы здcсь, прибавила она, обращаясь къ незнакомцу.

— Нcтъ, дитя мое, отвcчалъ онъ:— не думаю. Сальваторъ не узналъ меня, а я здcсь всcхъ перепугалъ. Они думали, что я хочу его украсть. Возьми, примолвилъ онъ. возвращая ей ребенка:— не хлопочи. Мнc хочется только посмотрcть на васъ еще съ минуту, потомъ я уйду.

— Маменька не позволитъ вамъ уйдти не видавшись съ ней, возразила малютка.

— Нcтъ, нcтъ, мнc некогда оставаться, сказалъ незнакомецъ съ замcтнымъ смущеніемъ: — ты скажешь маменькc, что я ей кланяюсь… Она здорова, твоя маменька?

— Здорова, она дома. Не правда ли, Сальваторъ очень выросъ?

— И похорошcлъ! отвcчалъ незнакомецъ.— Это просто ангелъ! Ахъ, какъ-бы я желалъ его поцаловать!.. Но онъ боится меня, мнc не хочется, чтобъ онъ заплакалъ.

— Сальваторъ, сказала малютка:— поцалуй его. Это твой пріятель, ты его забылъ! Обними его своими ручейками. Будешь счастливъ, я скажу маменькc, что ты былъ очень-милъ.

Ребенокъ послушался, поцаловалъ незнакомца, потомъ опять сталъ просить своихъ раковинокъ и камешковъ и занялся съ ними на пескc.

Опершись на лодку, незнакомецъ смотрcлъ на него сквозь слезы. Онъ, казалось, не видcлъ внимательно-наблюдавшихъ за нимъ — князя, няньки и Биффи.

Но чрезъ нcсколько минутъ онъ какъ-будто замcтилъ ихъ и улыбнулся грустно, и эта грусть еще отражалась на всемъ лицc его. Лицо Кароля обратило на себя его вниманіе.

— Милостивый государь, сказалъ онъ, подходя къ нему: — не имcю ли я чести говорить съ княземъ де-Росвальдъ?

Кароль сдcлалъ утвердительный знакъ.

— Вы здcсь распоряжаетесь, продолжалъ незнакомецъ: — а я никого не знаю въ этомъ домc, кромc дcтей и ихъ матери, потрудитесь приказать людямъ немного удалиться, чтобъ я могъ сказать вамъ нcсколько словъ.

— Милостивый государь, отвcчалъ князь, отведя его на нcсколько шаговъ въ сторону:— мнc кажется гораздо-проще намъ самимъ удалиться, потому-что я здcсь не распоряжаюсь, какъ вы говорите, и имcю только права друга. Но этихъ правъ достаточно для того, чтобъ я счелъ обязанностью сдcлать вамъ одно замcчаніе. Вы вошли сюда неправильно и не можете дольше оставаться здcсь безъ воли хозяйки дома. Вы пробрались чрезъ загородку, правда, неоконченную, но все-таки приличіе требовало обратить на нее вниманіе. Потрудитесь воротиться тcмъ же путемъ, которымъ вошли, и сказать свое имя у воротъ парка. Если синьйора Флоріани найдетъ приличнымъ принять васъ, можете надcяться, что не встрcтите у нея людей, способныхъ заставить васъ уйдти изъ ея дома.

— Остерегитесь роли, которую берете на себя, сударь, гордо отвcчалъ незнакомецъ:— она смcшна.

И, замcтивъ, что у князя засверкали глаза, онъ примолвилъ съ насмcшливой кротостью:

— Эта роль была бы недостойна подобнаго вамъ великодушнаго человcка, еслибъ вы знали, кто я, выслушайте, и вы сами убcдитесь въ этомъ.

XXIII.

— Меня зовутъ, продолжалъ незнакомецъ:— Оноріо Вандони, я отецъ вотъ этого милаго ребенка, которому вы сейчасъ явились защитникомъ. Но вы не имcете права запретить мнc цаловать сына, напрасно стали бы вы добиваться этого права, я бы не допустилъ васъ до него силою, еслибъ убcжденія было мало. Вы, конечно, думаете, что когда синьйора Флоріани рcшилась разорвать узы, которыя насъ съ ней связывали, я легко могъ требовать или по-крайней-мcрc оспоривать у ней права на этого ребенка, но сохрани меня Богъ лишать малютку заботливыхъ ласкъ женщины, у которой материнская привязанность непостижима! Я молча покорился приговору, который разлучилъ меня съ нимъ, я думалъ только о его пользc и счастіи. Но не полагайте, чтобъ я согласился навсегда потерять его изъ вида. И вблизи и издали, я все стерегу его и всегда буду стеречь. Знаю, что пока онъ съ матерью, ему будетъ хорошо. Если же ея не станетъ, если, по какому-нибудь непредвидcнному случаю, синьйорc прійдется разстаться съ нимъ, я явлюсь съ любовью и властью отца, но пока еще этого нcтъ. Я знаю, что здcсь дcлается. Случай и кое-какіе разспросы помогли мнc узнать, что вы — счастливый любовникъ Лукреціи. Мнc жаль вашего счастія, сударь, потому-что это не такая женщина, которую можно было бы любить въ-половину и въ потерc которой можно было бы утcшиться!.. Но не въ томъ дcло. Я хочу говорить о ребенкc… знаю, что уже не имcю права говорить о матери. Я увcренъ въ вашей ласковости къ нему, въ вашей кротости, въ благородствc вашего характера. Я знаю… это удивитъ васъ, потому-что вы считаете свои тайны замкнутыми въ этомъ убcжищc, которое такъ ревниво стережете, которое даже сами ограждали, когда я осмcлился перешагнуть за ваши укрcпленія! Видите ли: семейныя тайны не ускользаютъ отъ наблюдательной прислуги… Я знаю, что вы хотите жениться на Лукреціи Флоріани, и что Лукреція Флоріани еще не принимаетъ вашего предложенія. Знаю, что вы охотно были бы отцомъ для ея дcтей. Благодарю васъ за это съ своей стороны, но избавляю отъ этой заботы въ-отношеніи къ моему сыну, и если синьйора согласится на ваши желанія, вы можете разсчитывать на троихъ дcтей, но не на четвертаго.

‘Все это я сказалъ вамъ, сударь, совсcмъ не для того, чтобъ вы передали мои слова Лукреціи. Это было бы похоже на угрозу съ моей стороны, на малодушную попытку помcшать успcху вашего дcла. Если я убcгаю отъ ея глазъ, если не ищу болcзненнаго, опаснаго удовольствія видcть ее, за то и не хочу, чтобъ вы заблуждались въ причинахъ моей уклончивости. Напротивъ, хорошо, что вы ихъ узнаете. Вы видите, что, на-зло вашимъ укрcпленіямъ, мнc легко было пробраться сюда, увидcть сына, даже украсть его. Еслибъ я пришелъ сюда съ подобнымъ намcреніемъ, то дcйствовалъ бы смcлcе или хитрcе. Я не ожидалъ удовольствія говорить съ вами, когда подходилъ къ этому дому, когда увлекла меня непреодолимая сила къ ребенку… котораго, я узналъ… чуть не за ль, когда еще онъ виднcлся мнc, какъ черпая точка на пескc! Милое дитя!.. Не скажу: бcдняжка! онъ счастливъ, его любятъ. Но уходя, скажу самому-себc: ‘бcдняжка-отецъ! отъ-чего тебя не могутъ также любить?..’ Прощайте, сударь! Очень-радъ, что имcлъ счастіе познакомиться съ вами, предоставляю вамъ разсказывать про это странное свиданіе такъ, какъ найдете удобнымъ. Я не искалъ его и не жалcю о немъ. Я не чувствую къ вамъ ненависти, хочу думать, что вы больше достойны своего счастія, нежели я своего несчастія. Судьба — капризная женщина, которую иногда проклинаютъ, но всегда призываютъ!’

Вандони говорилъ еще нcсколько времени, и въ рcчи его было больше легкости, нежели послcдовательности, больше откровенности, нежели жара. Но, когда онъ въ послcдній разъ молча обнялъ сына, казалось, былъ глубоко тронутъ.

Потомъ, поклонившись князю съ печально-комической важностью актра, онъ пошелъ и, ни разу не оглянувшись, достигъ загородки, гдc работалъ Биффи. Тутъ онъ оглянулся и долго смотрcлъ на ребенка, наконецъ, еще разъ поклонился князю и скрылся.

Кромc гнcвнаго движенія и невыносимо непріятнаго чувства, которыя должна была произвесть подобная встрcча, физіономія, голосъ, пріемы и рcчь этого человcка, не смотря на то, что въ нихъ проглядывала необыкновенная доброта и врожденная честность, возбудили въ Каролc глубокую антипатію. Вандони былъ хорошъ собой, довольно-образованъ, честенъ до непоколебимости, но все въ немъ какъ-то отзывалось театромъ, и нужна была только привычка Флоріани видcть вокругъ себя актровъ еще натянутcе, еще надутcе, чтобъ не замcчать въ немъ того, что такъ непріятно поразило князя съ перваго взгляда — этой ненатуральной торжественности, этой искусственности, которая пробивалась на каждомъ шагу, въ каждомъ словc. Вандони представлялъ смcсь важности съ наивностью, смcсь, которую трудно опредcлить. Природа произвела его тcмъ, чcмъ онъ хотcлъ бы казаться, но искусство, какъ это всегда бываетъ у второстепенныхъ артистовъ, сдcлалось для него второй натурой. Онъ былъ не притворно-великодушенъ и чувствителенъ, но ему не довольно было проявлять эти свойства на дcлc: ему нужно было говорить, повcрять свои чувства, какъ декламировалъ онъ монологъ на сценc. Первостепенные артисты влагаютъ свою душу въ роль, а посредственность вноситъ роль въ свою бcдную жизнь и играетъ эту роль безсознательно, во всякій часъ дня.

Поэтому, чувства у добраго Вандони были гораздо-серьзнcе наружности, онъ отнималъ у своихъ рcчей тотъ вcсъ, который они могли имcть сами-по-себc, еслибъ не выдавала ихъ эта черезъ-чуръ ученая изъисканность, Правильныя ударенія и чистый выговоръ въ рcчи Флоріани вытекали изъ нея-самой, изъ нея-одной, между-тcмъ, какъ правильныя ударенія и чистый выговоръ въ рcчи Вандони напоминали профессорскій урокъ. То же было у него и въ поступи, и въ жестахъ, и въ выраженіи лица: все напоминало зеркало. Ясно, что школа искусства вошла ему въ плоть и кровь, теперь онъ свободно и полно высказывалъ то, что прежде съ трудомъ учился выговаривать. Но условія, подъ которыми сформировался его языкъ и манера, всегда проглядывали въ немъ: изящная форма рcчи обыкновенно ослабляетъ рcзкость и силу ея содержанія, между-тcмъ, какъ у него это изящество формы состояло въ томъ, чтобъ все заставить выступить наружу, ничего не оставивъ въ тcни.

И вотъ, говоря о своей родительской любви, онъ выказалъ слишкомъ-много чувствительности, защищая свои отцовскія права, говоря великодушно съ соперникомъ, онъ слишкомъ-похожъ былъ на драматическаго героя, желая показать, что безропотно переноситъ измcну любовницы, онъ черезъ-чуръ пересолилъ свою попытку и почти принялъ видъ какого-то всепрезирающаго, видъ, который былъ ему не подъ-силу. Прибавьте ко всему этому тайную неловкость, отъ которой посредственные артисты никогда не могутъ освободиться, даже когда хотятъ поставить себя въ выгодное положеніе, и вамъ понятны будутъ и та неопредcленная улыбка, которую Кароль принялъ за отчаянную дерзость, и тотъ иногда-смущенный взглядъ, который онъ почелъ признакомъ потеряннаго въ безпутной жизни ума, понятенъ будетъ, наконецъ, и этотъ округленный жестъ, который казался попыткой дагь пощечину.

Впрочемъ, это личное впечатлcніе, произведенное на князя Кароля актромъ Вандони, было совершенно-относительно. Недостатки этихъ двухъ людей были такъ противоположны, что, увидавъ ихъ вмcстc, надо было поочереди обвинять оба характера, взятые независимо другъ отъ друга. Кароль грcшилъ крайней замкнутостью, ненавидя все то, что, судя по формc, могло быть принято за самое легкое преувеличеніе, онъ обнаруживалъ иногда ледяную, немножко-обидную холодность. Вандони, напротивъ, не хотcлъ разстаться ни съ однимъ встрcчнымъ безъ того, чтобъ не внушить ему нcкотораго мнcнія о своихъ достоинствахъ. Онъ не боялся, подобно Каролю, встрcтиться съ оскорбительно-любопытнымъ взглядомъ: онъ искалъ этого взгляда, чтобъ прочесть въ немъ произведенный имъ эффектъ. Когда казалось ему, что эффекта не было, онъ напрягалъ силы, чтобъ добиться его, но, не имcя той живости ума, которою владcютъ великіе артисты, великіе адвокаты и великіе говоруны, часто оставался при своемъ эффектc.

Впрочемъ, онъ былъ совсcмъ не то, что заключилъ Кароль изъ его наружности. Не былъ онъ ни ограниченъ, ни враль, ни развратенъ, ни наглъ. Это было скорcе существо ласковое, хотя въ самомъ-себc сосредоточенное,— чистосердечное, хотя немножко тщеславное,— скромное и тихое, хотя любившее при случаc похвастаться противнымъ. Онъ имcлъ несчастіе постоянно приписывать себc столько знаменитости, сколько у него ея никогда не могло быть. Его страсть была — играть главныя роли, и этой страсти ему никогда не удавалось удовлетворить. И вотъ — желая показать себя по-крайней-мcрc въ роляхъ незамcтныхъ, которыя ему поручали, онъ ужь черезъ-чуръ сознательно игралъ благородныхъ отцовъ, друидовъ, повcренныхъ и караульныхъ командировъ. Страшная ошибка — пытаться привлечь вниманіе зрителей на тc мcста драматической пьесы, которыя авторъ поставилъ на второмъ планc. Если случалось слабое, какъ-будто плоское мcсто въ роли, Вандони безжалостно выпускалъ его, и дивился, что автора освистали, тогда-какъ онъ хотcлъ удружить ему отъ всего сердца и изъ всcхъ силъ.

Сверхъ-того, онъ былъ малъ, а хотcлъ казаться большимъ. У него былъ одинъ изъ тcхъ пріятныхъ низкихъ голосовъ, которые не могутъ свободно гнуться, которые природою осуждены на монотонное звучанье, — а онъ имcлъ слабость думать, что тонъ его голоса лучше, нежели у такого-то или у такого-то славнаго актра, и никакъ не соображалъ, что какой-нибудь рыхлый голосъ генія симпатичнcе, могущественнcе громозвучнаго инструмента, повинующагося невcжественному дыханію. Добрый Вандони! онъ удалялся съ мыслью, что очень-тонко, мcтко и съ достоинствомъ осадилъ ревнивую гордость князька де-Росвальдъ, а князь де-Росвальдъ, глядя ему вслcдъ, пожималъ плечами и подумалъ съ прискорбіемъ: какъ могла Флоріани пережить хоть одинъ день въ тcсныхъ отношеніяхъ съ такимъ смcшнымъ, недальнимъ человcкомъ…

Увы! бcды Кароля этимъ еще не кончились, потому-что Вандони, уходя, не былъ вполнc доволенъ своимъ эффектомъ. Онъ жалcлъ, что не встрcтилъ Лукреціи, не показалъ предъ ней философскаго отчужденія, или великодушной гордости, которой не могъ разъиграть въ первыя минуты разрыва. Онъ жалcлъ, что не внушилъ этой непреклонной женщинc, что и онъ непреклоненъ, все, что было наивнаго, трогательнаго въ его слезахъ и гнcвc,— все это хотcлъ онъ загладить какой-нибудь сценой милосердаго торжества, сценой, которая казалась ему высокимъ произведеніемъ.

И, по мcрc удаленія отъ виллы, Вандони ступалъ все тише и тише, зная, что нужно помогать случаю, а между-тcмъ, случай, какого всего легче можно ожидать, помогъ его маленькой хитрости. Онъ еще не потерялся изъ вида, когда Флоріани вышла на берегъ.

И зачcмъ она вышла на берегъ, зачcмъ не осталась въ будуарc толковать съ графомъ Альбани? За тcмъ, что они уже все перетолковали, затcмъ, что она восторжествовала надъ упорствомъ графа, затcмъ, что она сбиралась сказать князю:

— Ты побcдилъ. Я такъ люблю тебя, что не могу дольше мучить. Будь моимъ мужемъ. Я ставлю свою материнскую любовь въ суровую борьбу, смcло иду на встрcчу будущему, заглушаю крикъ совcсти, но осуждаю себя за тебя, если такъ должно!

Какъ человcкъ, бcгущій со всcхъ ногъ къ запертой двери, считая ее отворенною, разбиваетъ себc лобъ и ломаетъ руки, такъ точно Флоріани запнулась и стала какъ вкопанная, встрcтивъ холодное, печальное лицо князя. Онъ поклонился ей вcжливо, систематически-почтительно, но взглядъ его, казалось, говорилъ:

— Женщина! что между нами общаго?

Еще никогда не являлся онъ передъ ней такимъ печальнымъ, и эта печаль, какъ всегда бываетъ у людей недовcрчивыхъ, отзывалась какимъ-то презрcніемъ. Флоріани ужаснулась. Она взглянула кругомъ, какъ-будто хотcла спросить у внcшнихъ предметовъ о причинc страшной перемcны,— и вдали увидcла Вандони. Она такъ мало о немъ думала, что и не узнала его, но Стелла подбcжала.

— Господинъ Вандони ушелъ, сказала она: — онъ не хотcлъ, чтобъ я тебя позвала, сказалъ, что ему некогда оставаться. Онъ, вcрно, воротится, спрашивалъ, здорова ли ты, цаловалъ Сальватора, плакалъ. Видно, что у него много горя. Потомъ — онъ говорилъ съ княземъ… Князь тебc разскажетъ, я больше ничего не знаю.

И малютка ушла играть съ братомъ.

Лукреція смотрcла то на князя, то на Вандони. Вандони стоялъ лицомъ къ парку, онъ видcлъ Флоріани, но притворился, будто все смотритъ на сына. Князь отвернулся съ какимъ-то негодованіемъ, думая, что Флоріани позоветъ своего прежняго любовника и, можетъ-быть, представитъ его ему.

Теперь она поняла все и не дивилась разстройству Кароля. Но она знала, что можетъ унять это разстройство однимъ словомъ, а Вандони уходитъ, конечно, униженный, растерзанный. Онъ уходитъ молча, покорно, не когда ему было распознать и приласкать сына. Она думала, что Вандони невыразимо страдаетъ, между-тcмъ, какъ въ самомъ-то дcлc онъ въ эту минуту страдалъ немного. У него было сердце дcтолюбивое, и когда случалось ему наединc раздуматься о Сальваторc, онъ плакалъ отъ души. Но — предъ лицомъ соперника и измcнницы, надо было выдержать роль и, какъ бываетъ съ актрами на сценc, дcйствительный міръ исчезъ для него предъ наитіемъ міра фантазіи.

Флоріани — непритворная, любящая, великодушная — не могла дать себc отчета въ томъ, что тогда чувствовала. Она ощущала только глубокое состраданіе, ужасъ, при мысли усилить несчастіе и позоръ человcка, который такъ глубоко любилъ ее, котораго она также старалась полюбить. Она понимала, что поступокъ ея очень раздражитъ Кароля, но полагала, что, одумавшись, онъ не только извинитъ, даже одобритъ ея движеніе. Сердце разсуждаетъ быстро, и когда въ эти разсужденія замcшается совcсть, оно не колеблясь жертвуетъ и личнымъ отвращеніемъ и выгодой. Она побcжала къ загородкc, твердымъ голосомъ позвала къ себc Вандони, и когда онъ пошелъ къ ней, она сдcлала нcсколько шаговъ къ нему на встрcчу, протянула ему руку и дружески поцаловала его.

Конечно, Вандони былъ тронутъ такимъ великодушнымъ, отважнымъ пріемомъ. Онъ надcялся найдти месть за себя въ смущеніи Лукреціи предъ ея новымъ любовникомъ. Онъ не думалъ, чтобъ она позвала его, и потому былъ очень-доволенъ, что могъ продлить мученія своего соперника. Но сердце Флоріани было гораздо-выше этихъ мелочей,— женщину твердую, глубоко-чистосердечную нельзя ввести въ краску. Вандони забылъ свою роль и покрылъ поцалуями и слезами руки своей измcнницы. Онъ уже оставилъ драму, потому-что былъ побcжденъ.

— Я не позволю тебc такъ уйдти отъ насъ, сказала Лукреція съ спокойною, привcтливою твердостью.— Не знаю, откуда ты, но усталый или нcтъ, ты отдохнешь и насмотришься на Сальватора. Мы поговоримъ о немъ и разстанемся спокойно, большими друзьями, нежели прежде. Согласенъ ты на это, не правда ли, другъ мой? Мы были братьями, теперь есть случай возобновить это родство.

— Но князь де-Росвальдъ?.. сказалъ Вандони, понизивъ голосъ.

— Ты думаешь, что онъ будетъ ревновать тебя? Не безпокойся, Вандони, не будетъ. Но ты увидишь, что онъ не слышалъ о тебc здcсь ничего дурнаго, и что ты имcешь право на его уваженіе.

— На его мcстc, я бы не стерпcлъ прежняго любовника!

— Онъ, вcроятно, лучше тебя, другъ мой. Онъ довcрчивcе тебя и великодушнcе ко мнc. Пойдемъ, я тебя представлю ему.

— Лишній трудъ! сказалъ Вандони, который чувствовалъ свою слабость и былъ умиленъ, а потому не могъ показаться своему противнику въ своемъ натуральномъ видc.— Я самъ уже представлялся ему. Онъ былъ очень-вcжливъ. Но ты непремcнно хочешь вести меня? Это безразсудно.

Лукреція, вмcсто отвcта, указала ему на Сальватора. Вандони уступилъ частію изъ отеческой любви, частію изъ злобы.

XXIV.

Если мужчина не можетъ стать лицомъ-къ-лицу съ другимъ, замcнившимъ его въ сердцc любимой женщины, безъ желанія мести, то нcтъ также и женщины, которая бы не смутившись рcшилась явиться предъ ними обоими.

Между-тcмъ, Флоріани не чувствовала неловкости подобной встрcчи. И отъ-чего бы смутиться ей, когда всю жизнь свою вела она игру, положивъ карты на столъ, съ безпредcльною откровенностью? Тутъ не нужно было платиться отвагой или ловкостью, чтобъ провести двухъ равно-обманутыхъ противниковъ. То были преданный ей любовникъ въ настоящемъ и такой же любовникъ въ прошедшемъ. Еслибъ въ страсти было побольше философіи, то счастливый любовникъ встрcтилъ бы отставнаго любезно и великодушно. Но не такова страсть: ей хотcлось бы взять на откупъ и прошедшее, и настоящее, и будущее. Она возмущается воспоминаніемъ, и въ этомъ случаc разсуждаетъ плохо, потому-что въ любви трудно возвратиться къ прошедшему, нcтъ ничего безвреднcе, какъ увидcть существо добровольно-оставленное, наскучившее.

Къ-несчастію, никто такъ мало не зналъ сердца человcческаго, какъ князь Кароль. У него было сердце, единственное въ своемъ родc, и каждый разъ, когда онъ хотcлъ судить о другихъ по себc, непремcнно ошибался. Онъ пытался представить себc, что бы сталось съ нимъ, еслибъ вдругъ явилась ему княжна Лючія, и вообразилъ, что еслибъ она, какъ тcнь Банко, пришла во время обcда Флоріани, то онъ упалъ бы, какъ громомъ пораженный, не столько отъ страха, сколько отъ угрызенія совcсти и сожалcнія. Отсюда перешелъ онъ къ тому, что Флоріани, принадлежа другому, не можетъ увидcть оставленнаго ею Вандони безъ сильнаго потрясенія и страшныхъ упрековъ совcсти.

Между-тcмъ, ничего не могло быть ошибочнcе и безсмысленнcе такого предположенія. Флоріани спокойно, не опустивъ глазъ, увидcла всc маленькіе недостатки, всю невинно-смcшную сторону Вандони. Она сравнивала это существо, отъ котораго никогда не была бы въ восторгc, съ тcмъ, кто возбуждалъ въ ней безпредcльный энтузіазмъ. Къ-тому же, дcйствительно, сравненіе такъ сильно говорило въ пользу князя, что еслибъ онъ могъ читать въ сердцc своей возлюбленной, то ясно бы увидcлъ, что присутствіе Вандони только усиливало страсть Лукреціи къ нему-самому.

Онъ не умcлъ понять выгоды своего положенія. Ревнивое безпокойство дcлало его въ этомъ отношеніи слишкомъ-скромнымъ, тогда-какъ, съ другой стороны, думая, что ему не слcдуетъ обращать вниманія на Вандони, онъ становился надмененъ и считалъ себя униженнымъ преемничествомъ послc такого человcка. Онъ не умcлъ скрыть своей досады, своихъ опасеній и смертельнаго неудовольствія. Пока Вандони ужиналъ подлc Лукреціи, онъ не могъ усидcть на мcстc и вышелъ, чтобъ ни видcть его, ни слышать, но потомъ вернулся, чтобъ помcшать ему выйдти изъ извcстныхъ границъ. Въ страшной горячкc, убcгая нcжныхъ, разувcрявшихъ взоровъ Лукреціи и пренебрегая предупредительностью добраго Вандони, который взялъ на себя въ-отношеніи къ нему роль великодушнаго, онъ только и дcлалъ, что уходилъ и возвращался.

Если ревнивыми дcлаетъ насъ, какъ мнc кажется, самолюбіе, то надо признаться, что самолюбіе это слишкомъ-неловкое, слишкомъ-нелогическое. Вандони сначала хотcлось немножко подразнить противника своею довcрчивостью и вольнымъ обращеніемъ съ Лукреціей. Но эта попытка не удалась ему. Въ спокойномъ добродушіи Флоріани было что-то такое открытое и непорочное, что все искусство актра рушилось предъ ея безъискусственностью. Но князь своими глупостями такъ усердно помогалъ задорному желанію Вандони, что безъ малcйшаго съ его стороны содcйствія отмстилъ себc за него. Вандони могъ радоваться, глядя, какое онъ производитъ впечатлcніе на князя, и подъ-конецъ ужина, когда Кароль въ другой разъ уходилъ изъ комнаты, онъ, смотря вcслcдъ ему, сказалъ Лукреціи:

— Вы льстили себc, другъ мой, или, лучше, своему очаровательному князю, говоря, что онъ лучше меня, не ревнивъ къ прошедшему и встрcтитъ меня спокойно. Напротивъ, онъ страдаетъ, и страдаетъ такъ сильно, что я не могу рcшиться оставаться у васъ долcе. Прощайте же! я ухожу съ печальнымъ убcжденіемъ, что у васъ нcтъ идеальнаго любовника, что скука, отъ которой вы думали избавиться, оставляя меня, прійдетъ къ вамъ и отъ другаго. Вы только замcнили прекраснымъ смуглымъ лицомъ тоже недурное бcлокурое лицо. Перемcна всегда правится женщинамъ! Но согласитесь теперь, что, ревнуя васъ, я не былъ чудовищемъ, потому-что и новое ваше божество, вашего кумира мучитъ тотъ же демонъ, который и мнc грызъ сердце.

— Вандони, отвcчала Лукреція: — не знаю, ревнуетъ ли тебя князь. Надcюсь, что ты ошибаешься, но, чтобъ не дать тебc повода обвинять меня въ притворствc, положимъ, что это дcйствительно такъ: что же ты хочешь сказать этимъ? Что я напрасно оставила тебя? Но развc говорила я что-нибудь въ свое оправданіе! Нcтъ, мнc кажется, что виноватъ всегда тотъ, кто избcгаетъ страданія. Я была виновата, развc ты еще не простилъ меня?

— Ахъ! у кого достанетъ твердости сердиться на тебя? сказалъ Вандони, цалуя у ней руку съ искреннимъ чувствомъ.— Я еще люблю тебя, и всегда буду готовъ посвятить тебc мою жизнь, еслибъ ты захотcла возвратиться ко мнc, даже не любя меня болcе того, какъ любила прежде… потому-что, я не обманываю себя, ты никогда не любила меня иначе, какъ друга!

— По-крайней-мcрc, я никогда не скрывала этого отъ тебя, и употребляла все, чтобъ не быть неблагодарною. Можетъ-быть, слишкомъ-старая дружба, слишкомъ-сильное дружеское чувство мcшало намъ быть любовниками.

— Говори про себя, жестокая! я…

— Ты! у тебя благородное сердце, и если ты думаешь, что князь дcйствительно страдаетъ отъ тебя, то не останешься здcсь долcе. Но я ни за что въ мірc не откажусь отъ твоей дружбы, и надcюсь найдти ее послc, когда юношескіе порывы князя превратятся въ спокойную привязанность. Моя дружба къ тебc, Вандони, основана на уваженіи, на нее не можетъ дcйствовать ни время, ни разлука. Между нами есть связь неразрывная, моя нcжность къ твоему сыну должна быть вcрнымъ ручательствомъ въ дружбc къ тебc.

— Къ моему сыну! Ахъ, да! поговоримъ о моемъ сынc! вскричалъ Вандони, сдcлавшись вдругъ серьзнымъ.— Послушайте, Лукреція, довольны вы мною? Далъ ли я замcтить другимъ вашимъ дcтямъ, что онъ принадлежитъ мнc? О! въ какое странное положеніе вы меня поставили! Никогда не слыхать имени отца отъ своего сына…

— Вандони, вашъ сынъ еще едва начинаетъ говорить и знаетъ только мое имя и имена своихъ братьевъ. Я не была увcрена, увидимся ли мы когда-нибудь… Теперь, если вы спокойны и рcшились на что-нибудь важное, говорите! Подъ какимъ именемъ и какъ должна я воспитать его?

— Ахъ, Лукреція! вы знаете мою слабость къ вамъ, мою слcпую преданность, — мою низкую покорность, слcдовало бы сказать! Если вы не выйдете за-мужъ, пусть будетъ по вашему, пускай сынъ мой носитъ ваше имя, а мнc позвольте только видcть его и быть послc васъ лучшимъ его другомъ. Но если вы сдcлаетесь княгиней де-Росвальдъ, я требую, чтобъ вы отдали мнc моего ребенка. Пусть лучше дcлитъ онъ со мною мою кочующую жизнь, мои невзгоды, нежели отдать мою власть и обязанности другому.

— Другъ мой, отвcчала Лукреція: — въ этомъ рcшеніи больше самолюбія, нежели отцовской любви, и въ опроверженіе его я приведу только одно доказательство. Положимъ, что я завтра выхожу за-мужъ, Сальваторъ, по-крайней-мcрc, восемь или десять лcтъ еще будетъ ребенкомъ, и женская заботливость для него необходима. Какой женщинc вы ввcрите его? Есть у васъ сестра, или мать? Нcтъ! Вы можете ввcрить его только любовницc или служанкc! Думаете вы, что о немъ будутъ заботиться, воспитывать его, что онъ будетъ счастливcе, нежели со мною? Заснете ли вы спокойно, когда, уходя на цcлый день изъ дома для репетиціи, а вечеромъ для представленія, оставите бcднаго ребенка на рукахъ невcрной служанки или ненавистливой мачихи?

— Конечно! сказалъ Вандони со вздохомъ: — вы правы. Отъ того, что вы богаты, независимы и знатны, вы имcете право и власть даже прогнать отца и оставить у себя ребенка.

— Вандони! ты мучишь меня, отвcчала Лукреція: — не говори такъ. Хочешь ты, чтобъ я теперь же отдcлила нашему ребенку часть моего имcнія, надъ которою ты будешь опекуномъ и распорядителемъ? Хочешь заниматься его воспитаніемъ, хочешь, чтобъ у тебя спрашивались во всcхъ подробностяхъ, хочешь устроить его будущность? Я соглашаюсь съ радостью, только оставь его у меня и поручи мнc одну исполнительную власть твоихъ желаній. Я увcрена, мы поймемъ другъ друга во всемъ, что клонится къ пользc существа, которое намъ дороже жизни.

— Нcтъ! нcтъ! не надо милостыни! вскричалъ Вандони:— я не низокъ, и лучше умру въ богадельнc, нежели соглашусь принять отъ тебя пособіе, прикрытое какимъ бы то ни было названіемъ. Держи у себя ребенка, держи всего у себя. Я знаю, что онъ будетъ знать и любить только одну тебя! Напрасно бы вздумалъ я прійдти за нимъ, напрасно сталъ бы говорить, что онъ мнc принадлежитъ, что долженъ идти за мною. Онъ никогда добровольно не разстанется съ такою матерью, какъ ты! Ну! жребій брошенъ, я вижу, ты сдcлаешься княгиней…

— Это еще нисколько не рcшено, другъ мой, клянусь тебc, и клянусь всcмъ, что есть для тебя священнаго, твоею честью и сыномъ, что если ты поставишь непремcннымъ условіемъ моего брака разлуку съ этимъ ребенкомъ, я никогда не выйду замужъ!

— Такъ ты все та же? О, странная, дивная женщина! вскричалъ Вандони въ восторгc.— Такъ ты все еще прежде всего — мать? Все еще предпочитаешь своихъ дcтей славc, богатству, даже любви?

— Богатству и славc, безъ-сомнcнія, отвcчала она съ спокойной улыбкой:— что же касается до любви, то въ эту минуту не смcю ручаться, но вcрно только то, что я знаю свои обязанности, а первая обязанность — принесть въ жертву все, даже любовь — этимъ дcтямъ любви. Самый пламенный, самый вcрный любовникъ утcшится, но дcти никогда не найдутъ себc другой матери.

— И такъ, я уcзжаю спокоенъ, сказалъ Вандони, сжимая ея руку: — и прошу только объ одномъ: клянись мнc, что ранcе года ты не выйдешь за этого князя, такого очаровательнаго, но и такого ревниваго! Я не могу увcрить себя, чтобъ онъ былъ лучше меня, и чтобъ смотрcлъ спокойными глазами на эти залоги твоей прошлой любви. Знаю, какъ ты проницательна, тверда и готова на пожертвованія, когда дcло идетъ объ участи твоихъ дcтей. Знаю, почему ты долго не могла терпcть меня! это потому, что меня возмущало сходство твоей Беатриче съ презрcннымъ Теальдо Соави. Ну! а черезъ годъ князь де-Росвольдъ возненавидитъ Сальватора, если уже не возненавидcлъ, если даже сегодня этотъ ребенокъ не показался ему невыносимымъ. Не увлекайся слишкомъ, не дай вскружиться своей головc, умоляю тебя, моя милая Лукреція! и ты останешься свободною…

— Мнc кажется, что ты правъ, и я съ удовольствіемъ слышу спокойный голосъ моего стараго друга. Будь спокоенъ, братъ! твоя старая подруга, твоя вcрная сестра не рискнетъ въ минуту увлеченія будущностью дcтей, которыхъ обожаетъ.

— Теперь прощай! сказалъ Вандони, крcпко обнимая ее съ глубокимъ цcломудреннымъ чувствомъ.— Прощай, существо, которое я еще люблю больше всего на землc! Можетъ-быть, я не скоро увижу тебя. Я не буду стараться тебя увидcть, чувствую, что возмутилъ бы твою любовь, сознаюсь — я не такъ твердъ, чтобъ могъ видcть ее спокойно. Въ свободный промежутокъ призови меня къ твоимъ ногамъ, я останусь покорный и послушный, счастливый тcмъ, что вижу тебя и ласкаю сына, — останусь до-тcхъ-поръ, пока ты не скажешь мнc, какъ сегодня: ‘ступай, я люблю, и люблю не тебя!’

Еслибъ послc этого искренняго изліянія, Вандони уcхалъ тотчасъ же, онъ былъ бы тcмъ, чcмъ создалъ его Богъ,— здравымъ умомъ и добрымъ сердцемъ. Еслибъ, вмcсто того, чтобъ летать по своему званію въ мірc поддcльныхъ чувствованій, могъ онъ остаться нcкоторое время въ этомъ тепломъ и истинномъ расположеніи духа, онъ явился бы на сценc въ иномъ видc, и публика съ удивленіемъ стала бы рукоплескать превосходному артисту, вмcсто того, чтобъ терпcливо улыбаться холодной, правильной декламаціи полезнаго актра.

Но — нельзя убcжать отъ своей судьбы, какъ-только появился князь Кароль, Вандони опять вошелъ въ свою обычную роль. Онъ хотcлъ сказать ему прощальное слово, въ которомъ силился деликатно прикрыть настоящія свои чувства. Онъ упалъ совершенно, наговорилъ множество несвязицъ, безъ вкуса, безъ послcдовательности, и, переходя отъ важнаго къ пріятному, отъ забавнаго къ суровому, былъ то напыщенъ и тривіаленъ, то педантъ и смcшонъ.

Конечно, надменный и нетерпcливый взглядъ князя, его сухіе отвcты и ироническіе поклоны обнаруживали въ немъ актра болcе-искуснаго, нежели Вандони, который, замcтивъ свой промахъ и своротивъ весьма-неловко на роль освистаннаго актра, оборотился къ Флоріани съ нcсколько-небрежнымъ видомъ и проговорилъ:

— Я, кажется, заврался и хорошо сдcлаю, если замолчу, чтобъ не сбиться совсcмъ съ пахвей и не заставить тебя краснcть за твоего бcднаго товарища. Такъ и быть, ты ужь объяснишься за меня, когда я уcду, и скажешь, что другъ твой добрый малый и не желаетъ никого тревожить.

Какое паденіе!

Сальваторъ, старавшійся въ эти два часа разсcять Кароля, подоспcлъ на помощь къ гибнувшему актру. Онъ съ своею обыкновенною шутливостію взялъ Вандони подъ руку, говоря, что чрезвычайно-радъ съ нимъ познакомиться, что будетъ у него въ первомъ итальянскомъ городc, гдc имъ случится встрcтиться, что, наконецъ, вмcсто прогулки проводитъ его до Изео, гдc Вандони оставилъ свой экипажъ.

— А маленькій Сальваторъ? сказалъ Вандони.— Стало-быть, я не увижу его?

— Онъ спитъ, отвcчала Лукреція.— Ступай, пожелай ему покойной ночи.

— Нcтъ, нcтъ! отвcчалъ онъ тихо, но такъ, что князь и графъ могли его слышать: — это лишитъ меня послcдней бодрости.

Онъ остался доволенъ интонаціей послcднихъ словъ и движеніемъ, съ которымъ какъ-бы вырвался изъ дома. Маленькій эффектъ,— но онъ не пожертвовалъ бы имъ за всcхъ дcтей въ мірc.

— Если князь не совершенный оселъ, думалъ онъ:— то не можетъ сомнcваться, что у меня въ характерc есть какой-то природный героизмъ, который ставитъ меня гораздо-выше второстепенныхъ ролей, занимаемыхъ мною по несправедливости публики и завистливости моихъ соперниковъ.

Тайная слабость бcднаго Вандони состояла въ томъ, что онъ считалъ себя рожденнымъ для высшей доли и, заводя съ кcмъ-нибудь знакомство, не пропускалъ случая разсказать всc закулисныя интриги противъ себя. Онъ не пощадилъ и графа Альбани, когда они шли вмcстc къ Изео. Сальваторъ снисходительно ободрялъ его и жертвовалъ собою этой невыносимой скукc, чтобъ дать Каролю и Лукреціи время объясниться. Вандони изложилъ ему всc неудачи своей театральной жизни и не могъ удержаться, чтобъ не продекламировать на берегу отрывковъ изъ Альфіери и Гольдони, для доказательства, какъ бы могъ выполнять онъ первыя роли.

Пока Сальваторъ подвергалъ себя добровольно такому испытанію, Кароль, сидя въ углу залы, хранилъ упрямое молчаніе, а Флоріани старалась завести разговоръ, который бы привелъ ихъ къ взаимному изліянію чувствъ. Она еще не проникла въ глубину его души въ-отношеніи ревности, и, не смотря на предостереженія Вандони, не хотcла этому вcрить. Открытая природа ея не могла долго вертcться около занимавшаго ее предмета, и потому она встала, подошла къ князю и, сильно взявъ его за руку, сказала:

— Вы страшно печальны, и я хочу знать причину. Вы дрожите? Вы больны или страдаете отъ тайной скорби. Кароль? ваше молчаніе мучитъ меня,— говорите! Я вамъ приказываю именемъ любви, или на колcняхъ умоляю васъ, отвcчайте мнc. Не-уже-ли мой отказъ соединить судьбу свою съ вашей такъ тревожитъ васъ? не-уже-ли вы не найдетесь въ этомъ случаc?.. Послушайте, Кароль, если такъ, я уступаю, и прошу позволенія подумать объ этомъ только годъ…

— Другъ вашъ, господинъ Вандони, далъ вамъ очень-хорошій совcтъ, отвcчалъ князь — и я долженъ быть ему безконечно обязанъ за это посредничество. Но позвольте мнc не подчиняться условіемъ, которыя вы удостоиваете передать мнc отъ него. Позвольте мнc удалиться. Меня немного утомила декламація нынcшняго вечера. Можетъ-быть, со временемъ я привыкну, когда друзья ваши будутъ чаще навcщать васъ. Но эта привычка еще не образовалась, и у меня трещитъ голова. Что касается до моихъ преслcдованій, которыя вcрно также утомили васъ самихъ, то умоляю васъ забыть о нихъ: я такъ уважаю ваше спокойствіе, что не возобновлю ихъ.

Проговоривъ это ледянымъ тономъ, Кароль всталъ, чрезвычайно-низко поклонился Флоріани, ушелъ и заперся въ своей комнатc.

XXV.

Изъ всcхъ родовъ злобы и мщенія, холодный и вcжливый — самый черный, самый жестокій, самый язвительный родъ. Если вы увидите человcка, владcющаго собою до такой степени, говорите, если угодно, что онъ великъ и силенъ: но не говорите про его нcжность и доброту. Для меня грубость ревниваго крестьянина, который бьетъ свою жену, лучше ледянаго приличія князя, который, не поморщивъ бровью, терзаетъ сердце любимой женщины. Пусть лучше царапается и кусается ребенокъ, нежели дуется, не говоря ни слова. Будемъ заносчивы, жестоки, безтолковы, будемъ браниться, шумcть, перебьемъ окна, переломаемъ все: дурно, но изъ этого еще не слcдуетъ, что мы ненавидимъ другъ друга. А если, послc cдкаго, презрительнаго слова, разставаясь очень-вcжливо, обернемся другъ къ другу спинами,— все пропало! и, что бы ни дcлали мы, чтобъ сойдтись снова,— все это еще больше запутаетъ насъ.

Вотъ что думала Флоріани, оставшись одна! Но, не смотря на ея обыкновенную кротость, у ней въ жизни были порывы сильнаго негодованія. Она, можетъ-быть, предалась бы своей скорби, проклинала бы, разрушила бы все, что попало подъ руку, начала бы клясться, не ручаюсь, потому-что она была дочь рыбака той страны, гдc клятвы мcшаютъ, кстати и некстати, христіанское и языческое небо въ домашнія дрязги. Но вcрно то, что Флоріани никогда бы не оттолкнула и не изгнала изъ своего сердца — рcшительно, вдругъ — людей, которыхъ столько любила, что могла разсердиться на нихъ. Поэтому она никакъ не понимала этой холодной, блcдной злобы, походившей на античеловcческое отторженіе, на возмутительный стоицизмъ, на вcчное отрcченіе. Больше четверти часа сидcла она неподвижно, пораженная неслыханными словами своего возлюбленнаго.

Наконецъ она встала и начала ходить по залc, не зная, сонъ ли она видcла, или дcйствительно Кароль, который поутру еще плакалъ отъ любви у ногъ ея и, казалось, сгоралъ восторгомъ, теперь говорилъ съ ней языкомъ застарcлой досады, достойнымъ ребяческихъ хитростей комедіанта, но никакъ не дcйствительной привязанности, любви перечувствованной.

Не имcя силъ выносить дольше это мученіе, не понимая его, она поднялась по лcстницc, постучала въ дверь Кароля сначала осторожно, потомъ рcшительно и наконецъ, видя, что ей не отвcчали, толкнула дверь съ силою матери, ищущей своего ребенка среди пламени, крючокъ соскочилъ, и она вошла.

Кароль сидcлъ на краю постели, уткнувъ голову въ изорванныя подушки, манжеты и платокъ его валялись на полу, разодранные дрожащими, судорожно-согнутыми какъ у тигра когтями. Красота его исчезла.

Сильное страданіе превратилось у него въ ярость, которую тcмъ труднcе было удержать ему, что онъ не зналъ въ себc этого плачевнаго свойства и, не встрcчая никогда противодcйствія, не умcлъ бороться съ самимъ-собою.

Флоріани поставила свcчу подлc него, оторвала горcвшія руки его отъ лица и безсмысленно смотрcла на него. Она не удивлялась, увидcвъ человcка въ припадкc ревниваго бcшенства. Это зрcлище было для нея не ново, и знала она, что припадокъ этотъ не смертельный. Но видcть такое кроткое существо въ припадкc того же недуга, которымъ страдалъ Теальдо Соави, или другой ему подобный,— вотъ что было такъ непостижимо для Флоріани, такъ неправдоподобно, что она не вcрила своимъ глазамъ.

— Вамъ хочется унизить, уронить меня совершенно! вскричалъ онъ, отталкивая ее.— Вамъ хотcлось испытать, до какой степени вы можете заставить меня стать ниже самого-себя! Довольны ли вы теперь? Съ которымъ изъ вашихъ любовниковъ теперь вы меня сравните?

— Горькія слова, отвcчала Флоріани съ кротостью, полною грусти:— я не оскорбляюсь ими, потому-что, дcйствительно, въ эту минуту вы не похожи на самого-себя. Я думала найдти васъ холоднымъ и презрительнымъ, какимъ вы ушли отъ меня, я шла съ тcмъ, чтобъ именемъ любви и справедливости просить у васъ отчета въ этомъ презрcніи, мнc больно видcть васъ въ такомъ отчаяніи, и — не думаю, чтобъ побcда, которую вы мнc приписываете, льстила моему самолюбію. Какимъ языкомъ говоримъ мы, Кароль! Боже мой! Что же такое случилось? что заставило васъ сомнcваться въ болcзненномъ чувствc, съ которымъ я смотрю на ваши страданія? Но если я была невольною причиною этихъ мукъ, то вcрно есть во мнc столько силы, чтобъ прекратить ихъ. Скажите жь, какое средство должна я выбрать: если нужна жизнь моя, умъ, достоинство, совcсть, я кладу ихъ къ вашимъ ногамъ, чтобъ только исцcлить васъ, успокоить. Говорите, объяснитесь, дайте мнc понять васъ — вотъ все, чего я прошу! Оставаться въ сомнcніи, оставить васъ на жертву этимъ мукамъ, не стараясь смягчить ихъ — это для меня невозможно, этого вы никогда не добьетесь отъ меня. Откройте же мнc свое пораженное, больное сердце, и если для этого нужно осыпать меня упреками и оскорбленіями, не удерживайтесь: это лучше молчанія, я не оскорблюсь ничcмъ, буду оправдываться кротко, съ покорностью. Буду просить прощенія, если это нужно, хотя не знаю за собой никакой вины. Но эта вина должна быть слишкомъ-велика, если довела васъ до такого положенія. Говорите, умоляю васъ на колcняхъ!

Чтобъ показать столько терпcнія и преданности, нужно было, чтобъ Флоріани была побcждена, уничтожена такою безмcрною любовью, къ какой она никогда не могла считать себя способною послc столькихъ разочарованій, послc такой усталости ума и сердца. Никогда не обманывая, всегда предаваясь и жертвуя собой, но никогда не унижая себя, не помыкая собою для какой-нибудь личной пользы, она была горда, дcйствительно самолюбива, всякое оправданіе казалось ей выше ея силъ, и подозрcніе было для нея смертельнымъ оскорбленіемъ.

Между-тcмъ, она долго, съ безконечною преданностью унижалась предъ этимъ несчастнымъ ребенкомъ, который не хотcлъ говорить, потому-что не могъ.

И что, въ-самомъ-дcлc, могъ сказать онъ? Смущеніе его было такъ болcзненно, что не могло быть добровольно. Послcдовать совcту Лукреціи, оскорблять ее, осыпать язвительными упреками — конечно, это успокоило бы его, но онъ не умcлъ изливать своихъ мученій, потому-что у него не было эгоизма, который заставляетъ дcлиться ими. Оскорблять любимую женщину? онъ скорcе убилъ бы ее, онъ убилъ бы самого-себя вмcстc съ нею, чтобъ унести свою страсть въ могилу. Но оскорблять се словами, думалъ онъ, значитъ — осудить ее предъ Богомъ: тогда Богъ разлучилъ бы ихъ навcки. Въ такомъ случаc, надо было уже не любить ея, а онъ — чcмъ больше страдалъ отъ нея, тcмъ сильнcе охватывала его любовь.

Лукреція могла только догадываться, что происходитъ въ князc, потому-что онъ отвcчалъ косвенно и болcзненными намеками. Онъ, по-видимому, защищался слабо, но въ душc молчаливость его была непобcдима, — онъ не могъ произнесть имени Вандони.

— Такъ вотъ что! сказала ему Флоріани, потерявъ терпcніе и истощивъ всc силы любви, чтобъ добиться отъ него хоть смутнаго намека, страшно-глубокаго или страшно-темнаго: — такъ вотъ что, мой бcдный Кароль, ты ревнивъ и не хочешь признаться? Ты ревнивъ? Ахъ! какъ горько убcдиться въ этомъ мнc, которую ты пріучилъ парить на крыльяхъ возвышенной любви выше всcхъ человcческихъ слабостей! какъ больно мнc это, какъ далека была я отъ подобной мысли о тебc!.. Позволь мнc отвcчать только смcлыми, чистосердечными упреками. Позволь мнc жаловаться, плакать! Это будетъ послcднимъ воплемъ счастливой любви, которая летитъ туда, откуда сошла, и куда теперь навсегда возвращается. Позволь мнc сказать тебc, что сегодня ты сдcлалъ страшное преступленіе противъ меня, противъ самого себя и противъ Бога. Да! презрcніемъ своимъ ты оскорбилъ любовь самую полную, самую упоительную въ моей жизни. Я никогда не любила, я никогда не была счастлива: зачcмъ такъ скоро отнялъ ты у меня мои радости, мое упоеніе? Ты увлекъ меня въ небо — и безжалостно сбросилъ на землю! Боже мой! Боже мой! я не заслужила этого, я парила съ тобою въ горнемъ мірc. Я думала, что это блаженство будетъ вcчно. Весь этотъ міръ казался мнc видcніемъ, призракомъ, однихъ дcтей своихъ брала я съ собою въ этотъ возвышенный міръ, и больше ни о чемъ не заботилась. А теперь надо спуститься, идти людской тропинкой, колоться о шипы растеній, спотыкаться объ камни… Что жь! ты хотcлъ этого. Будемъ говорить о земномъ, о Вандони, о моемъ прошедшемъ. Какія обязанности готовитъ мнc будущность, какія препятствія, какую скуку! Я думала, что мнc прійдется одной испытать ихъ, что я могу оставить тебя въ покоc, не возмущать тебя подобными вещами, чуждыми нашей любви. Трудъ и земныя обязанности были бы легки для меня, еслибъ я могла отстранить отъ тебя ихъ прикосновеніе. Ты даже не замcтилъ бы этого, еслибъ остался тcмъ, чcмъ былъ, еслибъ сохранилъ ту полную довcрчивость, которая дcлала насъ такими сильными!.. Ты потерялъ ее, ты отнялъ у меня талисманъ, который охранялъ меня отъ скорби и тревоги. Теперь я скажу тебc, какія обязанности лежатъ на мнc въ дcйствительной жизни, какъ должна я держать себя, что говоритъ мнc совcсть. Но чтобъ понять все это, надо потрудиться подумать нcсколько, узнать мое прошедшее, обсудить его и извлечь изъ него серьзное заключеніе однажды-навсегда! Вандони…

— А! вскричалъ Кароль, задрожавъ какъ ребенокъ:— не произносите этого имени, не высказывайте всего, о чемъ вы хотите мнc говорить. У меня еще нcтъ и, можетъ-быть, никогда не будетъ силы выслушать. Я ненавижу этого Вандони, ненавижу все, что — не вы въ вашемъ сердцc. Что нужды вамъ! Вы не обязаны мирить меня съ тcмъ, что коробитъ и возмущаетъ меня вокругъ васъ. Оставьте меня: мнc возможно,— и возможно только мнc,— видcть въ васъ два отдcльныя существа: одно — котораго я не знаю и не хочу знать, другое — которое знаю, которое принадлежитъ мнc и которое не хочу мcшать съ тcмъ, что ненавижу. Да, да, Лукреція! ты сама сказала, что это значитъ опуститься, упасть на грязный людской слcдъ. Прійди къ моему сердцу, забудемъ жестокія мученія нынcшняго дня и возвратимся къ Богу. Какое дcло тебc до того, что произошло во мнc? Это до меня одного касается, и у меня достанетъ силы перенесть все, потому-что достаетъ силы любить тебя такъ, какъ-будто ничто не смущало меня! Нcтъ, нcтъ, не нужно объясненій, не разсказывай, не передавай мнc ничего, не разсуждай со мною. Возьми меня на руки и унеси дальше изъ этого міра, въ которомъ мнc темно, въ которомъ я не могу дышать, въ которомъ буду пресмыкаться ниже другихъ людей, если упаду въ него безъ твоей любви, безъ моего энтузіазма.

Флоріани удовлетворилась этой поддcльной мировой, или, утомившись раздоромъ, притворилась удовлетворенною, но тутъ-то и ошиблась она, тутъ-то и ввергла сама себя въ бездну горя. Съ-этихъ-поръ, Кароль привыкъ думать, что ревность не оскорбленіе, и что любимая женщина можетъ и должна прощать за нее.

Возвратившись въ залу около полуночи, она нашла тамъ Сальватора, который былъ такъ деликатенъ, что даже не сказалъ ей, какъ смcшонъ и скученъ показался ему Вандони. У нея не достало духа разсказать, до какой степени раздражило князя присутствіе ея стараго любимца. Она замcтила только, во сколько разъ дружба снисходительнcе, благотворнcе, великодушнcе любви, потому-что видcла недостатки Вандони и видcла то, что Сальваторъ жертвовалъ собою для избавленія ея отъ него.

Лукреція ушла къ дcтямъ, рcшившись забыть огорченія этого дня и спать, чтобъ съ разсвcтомъ проснуться бодрою, дcятельною матерью. Но хотя въ своей скорбной жизни пріобрcла она способность забывать огорченія и спать, какъ спитъ голодный, израненный солдатъ на бивуакc, однако цcлую ночь не могла закрыть глазъ, и всc горькія воспоминанія, затихнувшія съ нcкотораго времени въ груди ея, теперь подымались одно за другимъ, потомъ всc вмcстc, и не давали ей спокойной минуты. Какъ насмcшливые, грозные призраки, явились ей всc ея заблужденія, всc ошибки, неблагодарные, которыхъ она сама создала, и злые, которыхъ не могла исправить. Напрасно боролась она съ ужасомъ прошедшаго, напрасно искала убcжища въ настоящемъ. Настоящее ужь не было благотворно для нея, и старыя скорби проснулись именно отъ того, что новая, глубже всcхъ другихъ скорбь вызвала ихъ.

Встала она блcдная, разстроенная, и ни яркое утреннее солнце, ни упоенные влажнымъ ароматомъ цвcты, ни соловьи, восторженные своими пcснями, не пробудили въ ея сердцc надежды, не произвели на нее того успокоительнаго впечатлcнія, какое чувствовала она въ другіе дни. Она ужь не чувствовала жизни своимъ поэтическимъ чувствомъ природы. Ей казалось, что между этой свcжей, улыбающейся природой и ея бcднымъ, растерзаннымъ сердцемъ теперь есть тайный врагъ, червь, который мcшаетъ сокамъ жизни доходить до нея. Впрочемъ, она не хотcла давать себc отчета въ томъ, какъ велико ея несчастіе. Въ этотъ день, Кароль былъ у ногъ ея. Онъ не хотcлъ загладить своей вины, онъ не зналъ ея, потому-что, по обыкновенію, уже и самъ забылъ о ней, но послc многихъ дней, проведенныхъ въ слезахъ и досадc, чувствовалъ потребность нcжности и счастія. Никогда онъ не бывалъ такъ обольстителенъ и прекрасенъ, какъ послc болcзненныхъ припадковъ горести и досады. Флоріани должна была отвcчать ему на предложеніе брака, но на этотъ разъ она противилась бодро. Вчера она все увидcла ясно, и не была въ томъ расположеніи духа, чтобъ слышать въ другой разъ просьбы забыть прошедшее. Если предложеніе своего имени со стороны князя было большимъ пожертвованіемъ въ пользу внушенной ею любви, то отклонить вcжливо ея предложеніе въ минуту ревнивыхъ подозрcній было оскорбленіемъ, важность котораго гордая Лукреція чувствовала глубже, нежели онъ самъ. Не говоря ему, какое сильное доказательство противъ него почерпнула она въ этомъ обстоятельствc, Флоріани отняла у него всякую надежду, и на этотъ разъ онъ выслушалъ свой приговоръ безъ огорченія, сознаваясь, что заслужилъ наказаніе долгаго испытанія.

Но не прошло двухъ дней, какъ опять поднялась гроза. Разнощикъ какъ-то пробрался въ домъ съ предложеніемъ охотничьихъ оружій. Селіо захотcлось новаго ружья, мать сначала отказала, потомъ, желая сдcлать ему сюрпризъ, отвела разнощика въ сторону, чтобъ сторговаться и купить у него игрушку. Ходячій купецъ былъ хорошъ собою, развязенъ и говорливъ немного. Красота и знаменитость покупщицы сдcлали его еще краснорcчивcе, хотя, конечно, не вскружили ему головы и не помcшали продать товаръ выгодно. Это было наканунc дня рожденія Селіо, и мать хотcла положить хорошенькое, легкое охотничье ружье подъ подушку ребенка, чтобъ вечеромъ, ложась спать, онъ нашелъ его. Торговецъ, не думая спрашивать позволенія, отправился вслcдъ за нею въ ея комнату, чтобъ спрятать ружье подъ изголовье Селіо и получить слcдующую плату. Въ эту минуту вошелъ Кароль и нашелъ Флоріани въ ея комнатc, наединc съ красивымъ парнемъ съ черными бакенбардами, который говорилъ ей что-то съ жаромъ, смcло смотрcлъ на нее и закрывалъ одcяломъ постель, а она добродушно улыбалась его прибауткамъ и думала, съ какимъ восторгомъ найдетъ Селіо этотъ нежданый подарокъ.

Этого было слишкомъ-достаточно для воображенія Кароля, быстраго на оскорбленія, хватавшагося всегда за видимый фактъ, не понимая и не объясняя его. Остановившись на порогc комнаты Лукреціи, онъ проговорилъ какое-то странное, обидное восклицаніе и убcжалъ, какъ человcкъ, бывшій свидcтелемъ своего позора. Ему надо было употребить цcлый день, чтобъ успокоиться и открыть глаза. Надо было Флоріани снизойдти до объясненія, унизительнаго какъ для нея, такъ и для него-самого. На этотъ разъ, она обошлась съ нимъ какъ съ больнымъ, котораго надо разувcрить и вылечить, не принимая за серьзное его бреда. Но что дcлается съ энтузіазмомъ, съ любовью, когда предметъ ея ведетъ себя какъ помcшанный?

lia другой день пришли къ Флоріани сказать, что Манджіафоко, рыбакъ, который нcкогда хотcлъ жениться на ней и возбудилъ въ ней столько ужаса и отвращенія,— при смерти, и хочетъ видcть ее въ послcднюю минуту. Съ-тcхъ-поръ, какъ она поселилась здcсь, этотъ человcкъ никогда не осмcливался показаться ей, и только скрcпя сердце согласилась она закрыть ему глаза. Но это былъ долгъ религіознаго состраданія, и Лукреція отправилась на другой берегъ озера съ отцомъ и Биффи. Она нашла умирающаго, который просилъ простить причиненныя имъ страданія и слезы, и молиться за упокой души его. Она добродушно утcшала его, и ея великодушное состраданіе смягчило предсмертныя муки этого человcка, бывшаго солдатомъ, чcмъ-то въ родc устарcвшаго бандита, злаго, свирcпаго, скупаго, а между-тcмъ одареннаго нcкоторой смышленостью и инстинктомъ патріотизма и романической страсти.

Флоріани, принявъ послcдній тяжелый вздохъ его, возвратилась довольно-растроганная. Она простодушно разсказала Сальватору, въ присутствіи Кароля, гдc была и какъ говорилъ съ нею то безсмысленно, то глубоко-знаменательно этотъ человcкъ въ послcднія минуты жизни. Сальваторъ нашелъ, что въ этомъ новомъ подвигc его милая Флоріапи была такъ же удивительна, какъ и всегда, но Кароль молчалъ. Его тревожило это внезапное отсутствіе, продолжавшееся съ заката солнца до полуночи. Онъ не понималъ, какъ можно принимать такое участіе въ негодяc, который такъ мало заслужилъ его. И какъ осмcлился онъ призвать къ своему смертному одру женщину, которую заставилъ ненавидcть себя! Стало-быть, онъ былъ увcренъ въ ея добротc и способности забывать оскорбленія!

Эти разсужденія сдcланы были страннымъ тономъ. Лукреція, непривыкшая еще на каждомъ шагу сторожить ревность и не воображая, что ея доброе дcло могло показаться князю преступленіемъ, взглянула на него и увидcла, что онъ взбcшенъ. Глаза его покраснcли, онъ дергалъ и хрустcлъ пальцами, этотъ родъ нервнаго раздраженія обнаруживалъ досаду, и она начала понимать его. Она невольно пожала плечами.

Кароль не замcтилъ этого и продолжалъ:

— Какихъ лcтъ былъ этотъ Манджіафоко?

— Шестидесяти, по-крайней-мcрc, отвcчала она суровымъ и холоднымъ тономъ.

— И, безъ-сомнcнія, продолжалъ Кароль, помолчавъ немного:— былъ статенъ, съ страшной бородой, въ живописныхъ лохмотьяхъ, какъ театральный или романическій разбойникъ, на котораго нельзя смотрcть безъ ужаса? Воображенію женщинъ нравятся подобныя наружности, и, конечно, всегда лестно оковать дикаго звcря. Безъ-сомнcнія, умирая, онъ походилъ на раненнаго тигра, который съ сожалcніемъ бросаетъ на горлицу послcдній алчный взглядъ?

— Кароль, сказала Флоріани со вздохомъ: — вамъ, кажется, очень-пріятно описывать умирающаго человcка? Вамъ бы слcдовало идти теперь посмотрcть на него мертваго, это уничтожило бы вашу иронію, обрcзало бы ваши поэтическія метафоры. Но вы не пойдете, говорите вы хорошо, но у васъ не достанетъ смcлости. Его хижина неопрятна.

— Какъ раздражительна она сегодня! подумалъ Кароль.— Кто знаетъ, что было у нихъ прежде съ этимъ негодяемъ?

XXVI.

На другой день, Кароль приревновалъ Лукрецію къ монаху, сбиравшему подаяніе на церковь, потомъ приревновалъ къ нищему, который показался ему переодcтымъ, потомъ приревновалъ къ слугc, избалованному вмcстc съ другими, который всегда отвcчалъ ей смcло,— а послc — къ разнощику, къ лекарю, къ ея полоумному двоюродному брату, который приносилъ ей дичь и съ которымъ она, весьма-естественно, обращалась какъ добрая родственница, а не отсылала его въ людскую. Дcло дошло до того, что ей непозволительно было замcтить наружность прохожаго, ловкость браконьера, стать лошади. Кароль ревновалъ даже дcтей… Что я говорю даже? напротивъ — больше всего.

Дcйствительно, они одни были его соперниками — единственныя существа, о которыхъ Флоріани думала столько же, сколько о немъ. Онъ не могъ дать себc отчета, что за чувство пробуждалось въ немъ, когда онъ глядcлъ, какъ они, ласкаясь, лcпились около матери. Но, послc воображенія ханжи, самое несносное — воображеніе ревнивца, Кароль скоро началъ коситься на дcтей, замcтилъ наконецъ, что они избалованы, шумятъ, упрямы, капризны, и вообразилъ, что не всc дcти такія же. Ему наскучило видcть ихъ постоянно между имъ и Флоріани. Онъ находилъ, что Лукреція слишкомъ уступчива съ ними, слишкомъ покоряется имъ. А когда она наказывала ихъ, ему становилось неловко. Ему не нравилась эта простая, естественная система материнскаго управленія, которая состоитъ въ безпрерывной заботливости о дcтяхъ, въ стараніи доставить имъ все, что можетъ сдcлать ихъ счастливыми и милыми, остановить когда надо, подъ-часъ побранить съ жаромъ, съ энергіей, чтобъ потомъ нcжно вознаградить, когда они того заслуживаютъ. По его мнcнію, не слcдовало такъ сближаться съ ними, чтобъ послc, въ случаc нужды, легче заставить ихъ бояться себя. Не надо говорить имъ ‘ты’, не надо ласкать ихъ, а держать на извcстномъ разстояніи и съ раннихъ лcтъ дcлать изъ нихъ маленькихъ мужчинъ и маленькихъ женщинъ, благоразумныхъ, вcжливыхъ, покорныхъ, спокойныхъ. Слcдовало заранcе учить ихъ тому, чему бы они не повcрили и чего бы не поняли, для того, чтобъ пріучить уважать принятыя правила, обычаи, общія вcрованія, не заботясь прежде всего о томъ, что онъ считалъ невозможнымъ, то-естъ, убcдить ихъ въ пользc и превосходствc начала, изъ котораго вытекаютъ всc эти правила и обычаи. Наконецъ, слcдовало забыть, что они дcти, отнять у нихъ всю прелесть, удовольствія, свободу перваго существованія, которыя имъ принадлежатъ по божественному праву, заставить работать ихъ память, чтобъ подавить ихъ воображеніе, развить привычку и замедлить объясненіе причины,— однимъ словомъ, дcлать противное всему тому, что дcлала и что хотcла сдcлать Флоріани.

Впрочемъ, надо сказать, что князь не постоянно и не безусловно противорcчивъ и порицалъ. Когда не одолcвала его ревность, т. е. въ свои свcтлыя минуты, онъ говорилъ совершенно противное. Онъ любилъ дcтей, любовался ими во всемъ, даже тамъ, гдc нечcмъ было любоваться. Онъ баловалъ ихъ больше Флоріани и подчинялся имъ, нисколько не подозрcвая своей непослcдовательности. И все это потому-что онъ былъ тогда счастливъ и являлся съ идеальной стороны своей природы. Обаяніе любви Флоріани было термометромъ, который показывалъ высшую степень его кротости, доброты и нcжности. А какимъ бы чуднымъ существомъ былъ онъ, еслибъ могъ всегда оставаться такимъ! Въ эти минуты, которыя иногда продолжались часами и цcлыми днями, онъ весь былъ — добродушіе, благотворительность, состраданіе, весь былъ преданъ душою окружавшимъ его. Онъ сворачивалъ съ дороги, чтобъ не раздавить насcкомое, бросился бы въ озеро, чтобъ спасти домашнюю собаку, самъ превратился бы въ собаку, чтобъ слышать громкій хохотъ маленькаго Сальватора, сдcлался бы зайцемъ или куропаткой, чтобъ доставить Селіо удовольствіе выстрcлить по немъ. Его нcжность и восторженность доходили до крайности, до нелcпости. Онъ дcлался тогда однимъ изъ тcхъ энтузіастовъ, которыхъ надо или запирать какъ сумасшедшихъ, или любить какъ существа высшія.

Но за то какое паденіе, какой страшный переломъ совершался во всемъ его существc, когда за припадками веселости и нcжности наступали припадки скорби, подозрcнія и досады! Тогда все измcнялось въ природc. Солнце Изео бросало отравленные ядомъ лучи, испаренія озера были заразительны, божественная Лукреція становилась Пасифаей, дcти — маленькими чудовищами, Селіо долженъ былъ погибнуть на эшафотc, Лаотъ былъ золъ, Сальваторъ Альбани — измcнникъ Яго, а старый Менапаче — Жидъ Шейлокъ. На горизонтc сбирались черныя тучи, наполненныя Вандони, Боккаферри, Манджіафоко, соперниками, переодcтыми въ рубище нищихъ, торговцами, слугами, разнощиками и монахами, эти тучи разверзались, и изъ нихъ дождемъ падало на виллу цcлое полчище старыхъ друзей, старыхъ любовниковъ, и Флоріани, оскверненная гнусными объятіями, съ адскимъ смcхомъ звала его на эту фантастическую оргію!

Не думайте, чтобъ воображеніе его, разнузданное, безпрестанно возбуждаемое природнымъ расположеніемъ и безумною страстью, остановилось на этой картинc. Невозможно мнc слcдить за нимъ, невозможно вести васъ въ тc пламенные, одурcвающіе вихри, въ которыхъ оно носилось. Никогда Данте не видcлъ во снc мукъ, подобныхъ тcмъ, которыя создавалъ самъ себc этотъ несчастный. По своей безсмысленности, онc были серьзны, а больныхъ, ревнивыхъ дcтей пугаетъ всякое уродливое явленіе.

Но такъ-какъ онъ былъ въ высшей степени вcжливъ и приличенъ, то никогда никто не могъ даже подозрcвать того, что въ немъ происходило. Чcмъ больше выходилъ онъ изъ себя, тcмъ представлялся хладнокровнcе, и о степени его бcшенства можно было судить только по степени ледяной вcжливости. Тутъ онъ становился дcйствительно невыносимъ, потому-что хотcлъ разсуждать и подвести существенную жизнь, въ которой никогда ничего не понималъ, подъ начала, которыхъ не могъ опредcлить. Тутъ оттискивался въ немъ умъ, умъ ложный и блестящій, чтобъ мучить тcхъ, кто любилъ его. Онъ былъ насмcшливъ, высокопаренъ, разочарованъ всcмъ. Казалось, кусалъ тихонько, для забавы, и раны, которыя онъ дcлалъ, проникали до глубины души, а когда не доставало у него духа противорcчить и насмcхаться, онъ дcлался презрительно-молчаливъ, томительно-сердитъ. Ничто не касалось до него, все было ему чуждо. Онъ сторонился отъ всего — отъ людей, отъ мнcній и идей. Онъ не понималъ этого. И послc такого отвcта на вкрадчивый разговоръ, которымъ старались его разсcять, можно было полагать навcрное, что онъ глубоко презиралъ все сказанное и все, что могли еще сказать.

Флоріани боялась, чтобъ ея домашніе и самъ графъ Альбани не замcтили этой ревности, которую она наконецъ разгадала и которая казалась ей страшно-унизительною. По-этому она тщательно скрывала причины и употребляла всc усилія, чтобъ смягчить ихъ скорбныя слcдствія. Сначала она сильно безпокоилась за здоровье и жизнь князя, но скоро убcдилась, что онъ никогда не чувствовалъ себя лучше, какъ во время припадковъ внутренней досады и ревности, которые бы убили всякаго другаго. Есть организмы, которые пріобрcтаютъ новыя силы въ страданіи, и кажется, будто возрождаются старая, подобно Фениксамъ. Итакъ — она перестала тревожиться, но начала страдать отъ искренней дружбы, которую можно было сравнить только съ мученіями поэтическаго ада. Въ рукахъ этого страшнаго любовника она сдcлалась камнемъ, который Сизифъ безпрестанно вскатывалъ на вершину горы и сталкивалъ въ пропасть,— несчастнымъ камнемъ, который не разбивался.

Она испытала все: кротость, досаду, просьбы, молчаніе, упреки, — ничто не помогало. Если она казалась спокойною и веселою, чтобъ не дать другимъ замcтить своего несчастія, — князь, не понимая этой незнакомой ему твердости воли, сердился за то, что видcлъ ее бодрою и великодушною. Тогда онъ ненавидcлъ въ ней, какъ выражался онъ мысленно, цыганскую беззаботность, жосткосіъ простонародной организаціи. Онъ не только не заботился о томъ мученіи, которое причинялъ ей, но еще думалъ, что она ничего не чувствуетъ, что у нея отъ доброты бываютъ минуты заботливости, но что вообще ничто не могло поколебать природы — такой твердой, такой крcпкой, такъ легко развлекающейся и утcшающейся. Можно было подумать, что онъ ревнуетъ даже видимое здоровье Лукреціи, и укоряетъ Бога за то спокойствіе, которымъ онъ одарилъ ее. Если она нюхала цвcтокъ, поднимала камешекъ, ловила бабочку для Селіо, если учила Беатриче басни, ласкала собаку, рвала плодъ для маленькаго Сальватора: ‘Какая удивительная натура!..’ думалъ онъ: ‘все ей нравится, все забавляетъ ее, всcмъ она увлекается… находитъ красоту, ароматъ, пользу, удовольствіе въ малcйшихъ подробностяхъ созданія. Она всcмъ любуется и все любитъ! Стало-быть, она не любитъ меня, который видитъ, дивится, любитъ и понимаетъ въ мірc только одну ее! Цcлая пропасть раздcляетъ насъ!’

Мысль эта въ сущности была почти-справедлива: природа, богатая по излишеству, и природа, богатая по исключительности — не могутъ слиться другъ съ другомъ. Одна должна поглотить другую. Такъ и сдcлалось.

Если, случайно, не удавалось утомленной и измученной Флоріани скрыть своихъ страданій, Кароль вдругъ возвращался къ своей нcжности, забывалъ свое дурное расположеніе духа и хлопоталъ вокругъ нея, услуживалъ ей на колcняхъ, любилъ ее въ эти минуты болcе, нежели въ первый мcсяцъ ихъ страсти. Зачcмъ старалась она скрываться, или зачcмъ доставало у нея силы и бодрости, чтобъ скрываться! Еслибъ она представлялась ему всегда страдающею и растерзанною, или еслибъ она могла оставаться дольше печальною и недовольною — она, можетъ-быть, излечила бы его отъ его болcзненной личности. Онъ бы забылъ себя для нея, потому-что этотъ свирcпый эгоистъ былъ самый преданный, самый нcжный другъ, когда онъ видcлъ страданія.

Но такъ-какъ въ подобныхъ случаяхъ онъ самъ страдалъ дcйствительно и логически, то великодушная Флоріани краснcла за свою минутную слабость. Она спcшила успокоиться и казаться твердою. Притворяться недовольною она была неспособна, рcдко возмущалась она противъ него, по когда это случалось, то не удерживалась и жестоко колола его. Никогда она ничего не прикрашивала, ничего не скрывала, и такъ-какъ чаще всего несправедливость другихъ производила въ ней только печаль и состраданіе, то чаще всего страдала она безъ гнcва, и особенно безъ хмуренья. Она презирала эти женскія хитрости, и сама терпcла отъ этого презрcнія, это не разъ было ей доказано! Въ человcкc есть стремленіе постоянно употреблять добро во зло и оскорблять, когда онъ увcренъ, что его простятъ даже безъ его просьбы о прощеніи.

Сальваторъ Альбани зналъ, что другъ его взбалмошенъ и легко увлекается, до крайности строгъ къ другимъ, или до крайности безпристрастенъ къ себc. Но хорошія минуты, нcкогда, были самыя обыкновенныя, самыя продолжительныя, а съ пріcзда ихъ въ виллу Флоріани, Сальваторъ замcчалъ, что князь теряетъ ясность своего характера и впадаетъ въ странную угрюмость, онъ замcтно портился. Сначала, въ недcлю одинъ недобрый часъ, потомъ каждый день такой часъ. Мало-по-малу, выходилъ ужь только одинъ добрый часъ на день, потомъ на цcлую недcлю. Какъ ни уклончивъ, какъ ни терпcливъ былъ графъ, но наконецъ и ему сдcлалось невыносимо. Сначала онъ замcтилъ это другу, потомъ Лукреціи, потомъ обоимъ вмcстc, а наконецъ почувствовалъ, что и его характеръ портится, что онъ измcнится, если останется долcе жить съ ними.

Онъ рcшился удалиться совершенно. Флоріани ужаснулась мысли остаться наединc съ любовникомъ, котораго, за два мcсяца предъ тcмъ, хотcла увезти на край свcта, чтобъ жить съ нимъ въ пустынc. Сальваторъ былъ для нея необходимъ по своей веселости, по своему беззаботному взгляду на всc домашнія бcдствія. Присутствіе его все-таки удерживало князя въ извcстныхъ предcлахъ, по-крайней-мcрc передъ дcтьми. Что будетъ съ нею? что будетъ съ Каролемъ, когда не будетъ между ними этого веселаго собесcдника, предохранявшаго ихъ другъ отъ друга.

Настойчивость, съ какою Флоріапи старалась удержать Сальватора, ея опасенія и горесть — измcнили ея тайнc, слезы брызнули у ней изъ глазъ. Альбани съ грустью увидcлъ, что она глубоко несчастлива, и что, если онъ не успcетъ удалить Кароля по-крайней-мcрc на нcкоторое время, — они оба погибнутъ.

На этотъ разъ, онъ уже не колебался. Въ немъ ужь не было ни жалости, ни состраданія къ другу. Онъ не пощадилъ ни одной его слабости, устоялъ противъ его досады и отчаянія, не скрылъ отъ него, что будетъ стараться всcми силами отдалить отъ него Флоріани, если онъ самъ не удалится отъ нея.

— На полгода или навсегда, что мнc до того за дcло, сказалъ онъ, оканчивая свою строгую рcчь: — я не хочу угадывать будущее. Не знаю, забудешь ли ты Флоріани, что было бы очень-полезно для тебя, — или она измcнитъ тебc, что было бы очень-благоразумно съ ея стороны, но знаю, что она растерзана, больна, безнадежна, знаю, что ей нуженъ покой. Она — мать четырехъ дcтей, она обязана беречь себя для нихъ и освободиться отъ невыносимыхъ мученій. Мы или уcдемъ вмcстc, или будемъ драться, потому-что чcмъ яснcе я представляю тебc будущее, тcмъ больше закрываешь ты глаза, чcмъ больше я хочу отвлечь тебя, тcмъ сильнcе цcпляешься ты за эту несчастную женщину. Убcжденіемъ или силой, но я увезу тебя, Кароль! Я поклялся надъ головою Селіо и его братьевъ. Я привелъ тебя сюда, я заставилъ тебя остаться здcсь… Я погубилъ тебя, думая спасти, но есть еще средство, и теперь, когда все вижу, — я спасу тебя противъ твоей воли. Мы cдемъ сегодня въ ночь, слышишь ли? Лошади готовы.

Кароль былъ блcденъ какъ смерть. Онъ съ трудомъ разжалъ стиснутые зубы и далъ такой лаконическій, рcшительный отвcтъ:

— Очень-хорошо! вы меня проводите до Венеціи и оставите тамъ, чтобъ возвратиться сюда за цcною вашего подвига. Вы такъ условились между собою. Я давно ждалъ этой развязки.

— Кароль! вскричалъ Сальваторъ въ порывc перваго въ жизни серьзнаго бcшенства: — счастливъ ты, что слабъ, потому-что еслибъ ты былъ мужчина, я бы раздавилъ тебя. Но я скажу тебc, что эта мысль доказываетъ существо злое, эти слова обнаруживаютъ существо низкое, неблагодарное. Я гнушаюсь тобою, отрекаюсь навсегда отъ нашей долгой дружбы. Прощай, я бcгу отъ тебя… я самъ сдcлаюсь такимъ же низкимъ и злымъ, если останусь съ тобою.

— Хорошо, хорошо! отвcчалъ князь, дошедшій до высшей степени ярости, и слcдовательно cдкой и презрительной сухости.— Продолжайте, оскорбляйте меня, бейте, будемъ драться:— я умру или уcду,— вамъ этого хочется, я знаю. Какая сладкая ночь упоенія будетъ наградой за ваши рыцарскіе подвиги!

Сальваторъ готовъ былъ броситься на Кароля. Не зная самъ что дcлаетъ, онъ схватилъ стулъ. Онъ чувствовалъ, что мысли его туманятся, онъ дрожалъ какъ въ нервной лихорадкc, а между-тcмъ, въ эту минуту, у него достало бы силы опрокинуть домъ на голову Каролю.

Послcдовала минута страшнаго молчанія, въ-продолженіе которой послышался тонкій голосокъ:

— Послушай, мама, я знаю свой французскій урокъ, я скажу тебc его прежде, чcмъ лягу спать:

Deux coqs vivaient en paix, une poule survint,

Et voil la guerre allume!

Amour, tu perdis Troie!…

Окошко затворилось, и голосокъ Стеллы затихъ. Сальваторъ разразился горькимъ смcхомъ, разбилъ стулъ и быстро вышелъ изъ комнаты Кароля, съ шумомъ захлопнувъ за собою дверь.

— Лукреція! сказалъ онъ Флоріани, стучась къ ней, — оставь дcтей на минуту, призови няньку, я хочу говорить съ тобой сейчасъ же.

Онъ увелъ ее въ паркъ.

— Послушай, сказалъ онъ ей:— Кароль негодяй или несчастный, самый малодушный, самый безумный изъ твоихъ любимцевъ, и конечно, самый опасный: онъ убьетъ тебя незамcтно, по каплc, если ты не оставишь его сейчасъ же. Онъ ревнуетъ тебя ко всему, ревнуетъ къ своей тcни — это болcзнь, но онъ ревнуетъ ко мнc, и это… это гнусно! Онъ никогда не рcшится тебя оставить, онъ не хочетъ cхать и не уcдетъ. Ты должна бcжать изъ своего дома. Нельзя терять ни минуты, ступай въ Римъ, въ Миланъ, на край свcта, или спрячься, скройся въ какой-нибудь хижинc… Я, можетъ-быть, говорю вздоръ, у меня голова кружится отъ негодованія, но надо найдти средство… Послушай! вотъ — тяжелое, но вcрное. Убcжимъ вмcстc — не дальше, какъ за два ль отсюда, останемся тамъ не дольше двухъ часовъ,— этого довольно! Онъ будетъ думать, что отгадалъ дcйствительно, будто я твой любовникъ: онъ такъ самолюбивъ, что не поколеблется въ такомъ случаc, и ты навсегда отъ него освободишься…

— Ты или самъ сошелъ съ ума, мой бcдный другъ! отвcчала Лукреція:— или хочешь, чтобъ онъ помcшался. Хоть я и страдаю отъ его подозрcній, но не рcшусь заставить презирать себя!

— Подозрcвать развc не значитъ презирать, несчастная женщина! Такъ ты еще дорожишь уваженіемъ человcка, котораго нельзя любить серьзно? Какое безуміе! Послушай, пойдемъ со мною, чего ты боишься? Чтобъ я не воспользовался твоимъ положеніемъ и не сдcлался достойнымъ, противъ твоей воли, прекраснаго мнcнія обо мнc Кароля? Нcтъ, я не низокъ, и чтобъ еще болcе разувcрить тебя, скажу, что я уже не влюбленъ въ тебя. Нcтъ, нcтъ, Боже меня сохрани! Ты слишкомъ-слаба, слишкомъ-легковcрна, слишкомъ-нелcпа! Ты не мощная женщина, какъ я думалъ: ты просто ребенокъ безъ головы, безъ самолюбія. Любовь своя къ Каролю излечила меня совершенно, клянусь тебc любовью, которую бы могъ питать къ тебc. Пойдемъ, время не терпитъ. Еслибъ онъ пришелъ теперь умолять тебя, ты откроешь ему твои объятія и дашь ему клятву никогда не оставлять его: я знаю тебя. Убcжимъ же! Воспользуемся его же собственною болcзнью, чтобъ излечить его, и представимъ ему его же призракъ дcйствительностью. Пусть онъ считаетъ тебя обманщицей и кокеткой, пусть ненавидитъ тебя, пускай уcдетъ, проклиная тебя, отряхая прахъ отъ ногъ своихъ. Чего ты боишься? мнcнія о тебc сумасшедшаго? Онъ не пуститъ его въ свcтъ, онъ будетъ хранить вcчное молчаніе о своемъ несчастіи. Если хочешь, послc оправдаешься. Но теперь надо уничтожить зло въ самомъ его корнc. Надо бcжать!

— Ты одно забываешь, Сальваторъ, отвcчала Лукреція:— именно то, что — виноватъ онъ или несчастенъ, — я люблю его и буду любить всегда. Отдамъ кровь свою, чтобъ облегчить его страданія, а ты думаешь, что я могу растерзать его сердце, чтобъ успокоить себя. Странное средство!

— Въ такомъ случаc, ты сама малодушна, вскричалъ графъ: — я оставляю тебя! Вспомни, что я говорю тебc: ты погибла!

— Я это знаю, отвcчала она: — но ты не уcдешь отсюда, не помирившись съ нимъ!

— Не раздражай меня, я способенъ убить его. Я сейчасъ cду, это всего вcрнcе. Прощай, Лукреція!

— Прощай, Сальваторъ, сказала Флоріани, бросаясь въ его объятія:— мы, можетъ-быть, никогда не увидимся.

Она залилась слезами, но не удерживала Сальватора.

XXVII.

На другой день послc отъcзда Сальватора, пока еще Кароль былъ въ своей комнатc, Флоріани вышла изъ дома, сcла въ лодку и, обрcтши въ себc силы прежнихъ молодыхъ лcтъ, пустилась одна черезъ озеро. На другомъ берегу, противъ самой виллы, была оливковая роща, съ которою у ней были связаны воспоминанія любви и молодости. Тамъ, назадъ тому пятнадцать лcтъ, были у ней частыя свиданія съ Меммо Раньери, тамъ она въ первый разъ призналась ему въ любви, тамъ послc сговаривались они бcжать, тамъ же пряталась она столько разъ отъ бдительности отца, или преслcдованій Манджіафоко.

Воротившись на свою родину, Лукреція не хотcла заглядывать въ эту рощу, которую ея первый любовникъ, въ порывc юнаго энтузіазма, прозвалъ священной дубравой. Ее было видно изъ оконъ виллы. Въ первое время, Лукреція иногда нечаянно останавливала на ней глаза, но, не желая будить воспоминаній, тутъ же приходила въ себя и отвертывалась. Съ-тcхъ-поръ, какъ полюбила Кароля, она часто смотрcла на рощу и любовалась разросшимися деревьями, не вспоминая ни Меммо, ни упоеній первой любви, по, повинуясь топкому инстинкту, никогда не водила туда гулять князя.

Теперь, случайно очутившись на озерc, она не имcла опредcленнаго намcренія посcтить священную дубраву. Она была больна, ее била лихорадка, ей нужно было надышаться утреннимъ воздухомъ, укрcпить свою душу, изнемогавшую отъ физическихъ потрясеній. Безсознательный, по неодолимый инстинктъ привелъ ее въ лодку, онъ же увлекалъ ее въ этой лодкc по темному заливу. Она оставила свой челнокъ въ кустахъ и, выпрыгнувъ на берегъ, утонула въ таинственной густотc рощи.

Оливы разрослись, заплелись кустарникомъ, тропинки стали уже мрачнcе. Иныя совсcмъ заглохли. Лукреція едва могла распознать знакомыя мcста, съ трудомъ отъискала дорожки, по которымъ, бывало, могла ходить зажмурившись. Долго искала она стараго дерева, подъ которымъ обыкновенно ждалъ ее Раньери, на немъ еще были вырcзанныя ножемъ начальныя буквы его имени. Трудно было теперь замcтить эти буквы, но Лукреція угадала ихъ прежде, нежели разсмотрcла. Наконецъ, стала она на траву подъ этимъ деревомъ и задумалась. Припомнились ей и подробности и все первой ея страсти, сравнила она ту первую страсть съ послcднею — не для того, конечно, чтобъ провести параллель между двумя человcками, о которыхъ не могла судить хладнокровно,— нcтъ, она только хотcла спросить у собственнаго сердца, можетъ ли оно еще ощущать страсть и переносить страданія. Мало-помалу, развернулась предъ ней послcдовательно, свcтло вся исторія ея жизни, всc крайности сердечныхъ привязанностей, всc мечты о счастіи, всc заблужденія, все горе. Она ужаснулась этой повcсти, разсказанной ею самой-себc о собственной жизни, она спросила себя: она ли могла столько разъ обманываться, она ли пережила столько разувcреній — и не умерла, не сошла съ ума?

Рcдко выдаются такія минуты въ жизни, когда существо съ подобнымъ характеромъ способно бываетъ такъ отчетливо озирать и сознавать себя!

Души, чуждыя эгоизма и гордости, не имcютъ яснаго прозрcнія въ самихъ-себя. Способныя на все, онc не знаютъ, на что онc способны. Вcчно полныя любовью къ людямъ, заботами о ихъ благc, онc доходятъ до самозабвенія, до самоневcдcнія. Флоріани, можетъ-быть, не случалось трехъ разъ въ жизни изслcдовать и опредcлять себя.

Но вcрно то, что еще никогда не случалось ей дcлать этого такъ полно и положительно, какъ теперь, и теперь она дcлала это въ послcдній разъ: вся остальная жизнь ея стала предвидcннымъ послcдствіемъ того, что положила она въ эту торжественную минуту.

— Посмотримъ, думала она: — такъ ли же горяча моя послcдняя любовь, какъ первая? Была она жарка, но не теперь. Кароль разрушилъ ее почти такъ же скоро, какъ Меммо разогналъ призракъ счастія.

‘Но эта послcдняя любовь, уже лишенная надежды, точно ли не такъ глубока, не такъ живуча? Во мнc для нея еще столько нcжнаго чувства, столько преданности, столько материнскаго движенія, что я ей конца не вижу, — и вотъ чcмъ она разнится отъ первой любви! Тогда я думала про-себя: если Меммо меня обманываетъ, я перестану любить его, а теперь — прозрcвшая, разубcжденная, не могу переломить себя, не могу оправиться. Правда, много и долго прощала я Меммо, но чувствовала, какъ съ каждой минутой слабcла моя любовь, а теперь любовь крcпится, не слабcетъ отъ страданія.

‘Отъ-чего это? Меммо ли былъ въ томъ виноватъ,— или я, когда была моложе и сильнcе, могла оторваться отъ него легче, нежели теперь отъ Кароля? Можетъ-быть, немножко и онъ былъ виноватъ, а больше, кажется, я.

‘Все-таки виновата была молодость. Тогда любовь была въ насъ связана съ чувствомъ, съ потребностью быть счастливыми. Я думаю, что я слcпо привязана, каждое мое дcйствіе отзывалось самопожертвованіемъ, но если любовь не выдержала жертвъ слишкомъ-сильныхъ, слишкомъ-частыхъ, значитъ я, сама того не зная, имcла личную самостоятельность. Не дcйствіе ли, не право ли это молодости? Конечно, да! Она, молодость, ищетъ счастія, чувствуетъ въ себc силы искать его, находить и удерживать. Не была бы она порой энергіи, тревогъ и страшныхъ усилій, еслибъ не двигали ею честолюбивое желаніе трудныхъ побcдъ и жажда полнаго блаженства.

‘Теперь, что осталось мнc отъ моихъ непрерывныхъ грзъ? Увcренность, что онc не могутъ и не должны осуществиться. Вотъ, что такое разсудокъ, печальная добыча опыта! Но изгнать разсудокъ, когда онъ поселился въ насъ, такъ же трудно, какъ дозваться его въ ту пору, когда мы еще не довольно-сильны для его принятія. Напрасно, и, можетъ-быть, преступно было бы проклинать его холодные дары, его суровые совcты. И вотъ, наконецъ, пришла пора поклониться тебc, принять тебя, безжалостная мудрость, незваная разсудительность!

‘Чего ты хочешь отъ меня? говори, объясни! должна ли я бcжать отъ любви? Ну, вотъ! здcсь ты меня и отсылаешь къ моему внутреннему голосу, способна ли я еще любить? Да! больше, нежели когда-нибудь, потому-что это — сущность моей жизни, потому-что я болью ощущаю свою сердечную жизнь. Еслибъ я ужь не могла любить,— не могла бы и страдать. Я страдаю, слcдовательно, люблю, существую.

‘Въ такомъ случаc, отъ чего же отказываться? отъ надежды счастія? Разумcется, мнc кажется, что я ужь не могу надcяться, а между-тcмъ, надежда — желаніе, не желать же счастія противно человcческой натурc, противно правамъ человcчества. Разсудокъ не можетъ предписывать того, что внc законовъ природы!’

Тутъ Лукреція сбилась. Она долго мечтала, она потерялась, заплуталась въ этихъ мечтахъ, въ этихъ воспоминаніяхъ, въ которыхъ, казалось, не было ничего общаго съ ея тщательнымъ изслcдованіемъ. Но все служитъ путеводной нитью прямымъ, простодушнымъ существамъ. Она нашлась среди этого лабиринта, и снова выбралась на путь чистаго размышленія. Терпcніе, читатель! если ты еще молодъ, эти размышленія, можетъ-быть, тебc самому пригодятся.

‘Ну!’ думала Флоріани: ‘если дcло дошло до опредcленія счастія… Есть разнаго рода счастіе, есть одинъ родъ счастія для всcхъ возрастовъ жизни. Дcтство думаетъ о самомъ-себc, юность стремится пополнить себя существомъ, причастнымъ ея собственнымъ радостямъ, зрcлый возрастъ долженъ думать, что его поприще, хорошо ли, дурно ли пройденное, кончается, что пора заняться исключительно счастіемъ другихъ. Я говорила это себc заранcе, я чувствовала это, но не такъ полно, какъ могу и должна думать и чувствовать теперь. Счастіе мое… не будетъ оно больше опираться на удовлетвореніи моего я! Развc я люблю своихъ дcтей потому только, что мнc пріятно ихъ видcть и ласкать? Развc уменьшилась бы моя любовь къ нимъ, еслибъ мнc пришлось и страдать отъ нихъ? Когда я вижу, что они счастливы, тогда я и сама счастлива. Да, это такъ! въ извcстныя лcта, нcтъ человcку счастія кромc того, которое онъ даетъ. Искать другаго — нелcпо! Это значитъ — насиловать божественный законъ, который не позволяетъ намъ больше властвовать красотой и чаровать непорочностью.

‘Попытаюсь же я больше прежняго сдcлать счастливыми тcхъ, кого люблю, и не буду безпокоиться, забуду думать, что они меня мучатъ. Этой рcшительностью я буду повиноваться потребности любить, которая еще есть во мнc, буду повиноваться влеченію къ счастію, которому могу удовлетворить. Ужь я не буду добиваться идеала на землc, довcрчивости и энтузіазма въ любви, справедливости и здраваго смысла въ человcческой природc. Я буду принимать заблужденія и недостатки не съ надеждой исправить ихъ и насладиться торжествомъ, а съ желаніемъ ослабить ихъ и собственною нcжностью вознаградить зло, которое терпятъ отъ нихъ поддавшіеся имъ люди. Это будетъ логическое заключеніе всей моей жизни. Наконецъ, это чистое рcшеніе вопроса я выведу изъ тумана, въ которомъ искала его.’

До выхода изъ оливковой рощи, Флоріани еще замечталась, чтобъ отдохнуть отъ своихъ размышленій. Вспомнила она недавнюю мечту о счастіи съ Каролемъ, о счастіи, которымъ надcялась окружить его. Она подумала, что не слcдовало ей лелcять такую прекрасную мечту послc столькихъ обмановъ и заблужденій, спросила она себя, должна ли была она роптагь на Бога за это страшное испытаніе.

Какая блистательная, какая гармоническая была эта краткая фаза послcдняго упоенія! самая полная, самая чистая изъ всей ея жизни,— и она ужь кончилась, кончилась навсегда! Флоріани чувствовала, что не найдти ей ничего подобнаго съ другимъ существомъ, потому-что на свcтc нcтъ еще такой же дивной, страстной натуры, какъ у Кароля, нcтъ души съ такими богатыми восторгами, съ такимъ могучимъ вдохновеніемъ, съ такою безпредcльной любовію…

— Что жь? думала она: — развc онъ еще не тотъ же? Когда мучащій его демонъ засыпаетъ, развc не становится онъ прежнимъ? Напротивъ, онъ кажется еще пламеннcе, еще восторженнcе, нежели въ первые дни. Зачcмъ не привыкну я страдать дни и недcли, чтобъ потомъ забыть все въ эти часы небесныхъ восторговъ?

Но тутъ ея фантазія уперлась въ роковую грань, которую она положила въ себя. Она чувствовала, что ея умъ, который былъ вcрнcе, логичнcе ума Кароля, не былъ способенъ ни на одну минуту забыть собственныя мученія. Она у него въ объятіяхъ помнила обиду, которую терпcла отъ его ревности, не могла она понять страшнаго и страннаго дара нcкоторыхъ избранныхъ презирать тcхъ, кого любятъ, и любить тcхъ, кого презираютъ. Она не вcрила больше въ счастіе, она его не чувствовала. У ней не стало для него силы.

— Прости мнc, Господи, проговорила она въ душc:— послcднее сожалcніе объ этой полной радости, которую Ты послалъ мнc такъ поздно и отнялъ у меня такъ скоро! Я не буду роптать на Твои насланія, не скажу, что Ты играешь мною. Ты хотcлъ разбудить мой умъ, я не противилась. Я, какъ всегда, поддалась обаянію бреда, и теперь, въ тоскc и горc, не забыла, что это безуміе — было блаженство. Благословляю тебя, Господи! благословляю руку ласкающую и разящую меня!

Страшная скорбь проникла въ душу Флоріапи, когда говорила она послcднее прощанье своимъ милымъ призракамъ. Она упала на траву и залилась слезами. Она рыдала, и рыданія рвались у ней изъ груди задушевными криками. Она хотcла дать волю слабости, которую чувствовала послcднею, хотcла дать волю слезамъ, которыя потомъ никогда не должны были выступать на глазахъ ея.

Наплакавшись до изнеможенія, Лукреція простилась съ старой оливой, свидcтельницей ея первыхъ радостей и послcдней борьбы. Она вышла изъ рощи и ужь никогда не воротилась въ нее, но ей всегда хотcлось вздохнуть въ послcдній разъ подъ этой вcковой тcнью, и всякій разъ, когда чувствовала, что слабcетъ, смотрcла изъ оконъ виллы на священную дубраву, вспоминая горькую чашу, которую тамъ допивала, и отъискивая въ воспоминаніи этого послcдняго перелома — источника силы въ защиту и отъ надежды и отъ отчаянія.

Итакъ, любезный читатель, вотъ я и кончилъ все, что предположилъ себc, теперь остается только удовольствовать тcхъ, которые непремcнно хотятъ какой-нибудь развязки.

Ты, разумный читатель, я знаю, совершенно-согласенъ со мною, и считаешь развязки совсcмъ-безполезными. Еслибъ я только слcдовалъ собственному убcжденію, да собственной фантазіи, у меня бы ни одинъ романъ не кончился, для того, чтобъ больше было сходства съ дcйствительной жизнью. Гдc же вы найдете такую исторію любви, которая бы кончалась рcшительнымъ образомъ — разрывомъ или блаженствомъ, измcной или бракомъ? Гдc найдете такое событіе, которое бы могло поставить нашу жизнь въ вcчно-неизмcнныя условія? По-моему, нcтъ ничего умилительнcе старинной заключительной формулы: ‘они прожили долго и всегда были счастливы’. Такъ говорилось въ литературc до-исторической, во времена баснословныя. Счастливыя были времена, когда еще вcрили въ такую сладкую ложь!

Но ныньче мы ужь ничему не вcримъ, мы смcемся, читая этотъ усладительный ритурнель.

Романъ — не что иное, какъ эпизодъ изъ жизни. Я разсказалъ вамъ, что представляло единство мcста и времени въ любви князя де-Росвальдъ и актриссы Лукреціи. Теперь развc вы хотите еще знать остальное? Развc вы не можете сами мнc разсказать его? Развc не видите, куда направляются характеры моихъ дcйствующихъ лицъ? Развc вамъ непремcнно нужны факты?

Если вы требуете этого, я кончу дcло коротко, не потcшу васъ никакимъ сюрпризомъ, потому-что такъ обcщалъ. Они любили долго и жили очень-несчастливо. Ихъ любовь была ожесточенной борьбой, которую поглотила другая борьба. Разница между ними была та, ч то Флоріани хотcла преобразить характеръ и успокоить умъ Кароля, чтобъ сдcлать его счастливымъ, подобно всcмъ другимъ людямъ, а Кароль хотcлъ бы совсcмъ обновить свою Лукрецію, чтобъ уподобить ее себc и вкусить съ нею невозможное счастіе.

Еслибъ все это прослcдить, все анализировать, надо бы написать еще десять томовъ, по одному на каждый пройденный ими вдвоемъ годъ. Эти десять томовъ могли бы быть назидательны, но могло бы случиться и то, что они вышли бы еще монотоннcе настоящаго. Однимъ словомъ: Флоріани выдержала всc несправедливости князя съ неслыханной твердостью, а князь не хотcлъ узнавать ея самоотверженія и доблести съ невcроятнымъ упорствомъ. Ничто не могло исцcлить его отъ ревности, потому-что просвcтлcть и успокоиться — было не въ природc его страсти. Никогда женщина не бывала такъ пламенно любима, и въ то же время такъ оклеветана, такъ унижена въ сердцc любовника.

Лукреція всегда просила Бога послать ему душу, такъ же исключительно-преданную любви, какъ ея душа, и душа Кароля пролила на нее неизсякаемые потоки любви и желчи.

Предсказанія Сальватора въ нcкоторомъ отношеніи осуществились. Свcтъ открылъ убcжище Флоріани и нахлынулъ съ знаками своего почтенія. Явился въ свою очередь и Боккаферри, только, замcтимъ мимоходомъ, оказалось, что Боккаферри семьдесятъ лcтъ. Никто такъ мало не возбудилъ ревности Кароля: всc были для него предметомъ смертельной ревности и непримиримой вражды. Флоріани мужественно напрягала всc силы, чтобъ поддержать достоинство избранныхъ. Она, смcясь, предала нcкоторыхъ ферулc князя и отрcшила себя отъ большинства, но все-таки не хотcла быть малодушной, не хотcла, въ угоду Каролю, гнать отъ себя людей несчастныхъ, достойныхъ участія или жалости. Все это Кароль ставилъ ей въ страшное преступленіе и, черезъ десять лcтъ, когда рcчь заходила объ одномъ изъ подобныхъ людей, онъ восклицалъ съ убcжденіемъ, которое было бы смcшно, еслибъ не было возможно: ‘Никогда не могу забыть зла, которое сдcлалъ мнc этотъ человcкъ!’ А все зло состояло въ томъ, что Флоріани не прогнала этого человcка безъ всякой причины.

Она пыталась развлекать его путешествіемъ, даже оставлять его на нcкоторое время. Но онъ вездc таскалъ съ собой свою ревность, косился на почтальйоновъ, на трактирщиковъ, не смыкалъ глазъ въ дорогc, боясь каждую минуту, что вотъ-вогъ похитятъ его сокровище. Деньги онъ сыпалъ горстями, но въ любви былъ скупъ до безумія. Когда Лукреція разставалась съ нимъ на нcсколько недcль, мучимый тcми же безпокойствами, онъ дcлался болcнъ, потому-что никому не хотcлъ повcрить этихъ безпокойствъ и не могъ излить горечи на ихъ невинную причину. Лукреціи приходилось опять призывать его. И здоровье, жизнь Кароля воскресали съ той минуты, какъ только являлась ему возможность мучить безпредcльно-любимую имъ Флоріапи.

Онъ такъ любилъ ее, былъ такъ вcренъ, такъ сосредоточенъ въ ней, говорилъ о ней съ такимъ уваженіемъ, что могъ бы составить гордость и славу для тщеславной женщины. Но не было у Лукреціи такого ненавистнаго существа, которому бы она пожелала подобнаго счастія.

Наконецъ, онъ восторжествовалъ, какъ всегда торжествуетъ воля, неистово устремленная къ единственной цcли. Онъ увезъ Флоріани въ виллу, которая все-таки была для нихъ самымъ укромнымъ убcжищемъ, и тамъ успcлъ до того уединить и запрятать ее, что она задолго до смерти прослыла усопшей.

Она угасала, какъ пламя, лишенное воздуха. Казнь ея была медленная, но неослабная. Надо было цcлые годы умерщвлять остреемъ булавки существо такое сильное нравственно и физически. Она ко всему привыкала, никто не съумcлъ бы такъ отказаться отъ потребностей собственной жизни, какъ она. Она постоянно уступала, не показывая вида, что защищается, и противилась только одному: прихотямъ, которыя могли довести до несчастія дcтей ея. Но Кароль, не смотря на тяготу этого раздcла, ни разу не обнаружилъ попытки ни на минуту отлучить ихъ отъ матери. Всею властью, какую только имcлъ надъ собой, старался онъ не дать замcтить, что Лукреція — его жертва, что онъ присвоилъ себc надъ нею безусловное господство.

Комедія такъ ловко разъигрывалась, а Лукреція была такая тихая, безропотная, что никто не сомнcвался въ ихъ счастіи, дcти наконецъ полюбили Кароля, кромc Селіо, который былъ съ нимъ вcжливъ, но никогда не говорилъ ни слова.

Спрятанная, такъ-сказать, подъ спудомъ, Флоріапи не жалcла объ обществc и друзьяхъ. Въ первый разъ она оставила ихъ добровольно, потомъ оставляла — правда, изъ угожденія, по безъ горя. Она любила уединеніе, любила трудъ и деревню. Она предалась исключительно воспитанію дcтей, учила Селіо театральному искусству, къ которому онъ обнаруживалъ страстное призваніе.

Но Кароль, лишенный наконецъ предмета ревности, нашелъ средства бороться съ идеями, уроками и мнcніями Флоріани. Учтиво преслcдовалъ онъ ее во всемъ, все было не по его вкусу, не по его совcту. Бездcйствіе терзало его, посвятивъ обладанію женщиной всю силу воли, всc мгновенія жизни, онъ былъ столько же въ нравственномъ отношеніи деспотъ, сколько въ физическомъ — недремлющій тюремщикъ. Бcдная Флоріани увидcла, что послcднее утcшеніе ея отравлено, когда духъ противорcчія и ребяческая, вспыльчивая придирчивость стали преслcдовать ее даже до самаго чистаго, самаго неприкосновеннаго святилища ея жизни. Зачcмъ она готовила Селіо въ актры? это унизительное ремесло! Зачcмъ учила Беатриче пcть, а Стеллу рисовать? женщины не должны быть черезъ-чуръ артистками! Зачcмъ она позволяла Менапаче копить деньги? Зачcмъ она, наконецъ, не шла наперекоръ призванію и влеченіямъ всей своей семьи? Кромc того, зачcмъ любила животныхъ? отъ нихъ могла прійдти чесотка, зачcмъ любила голубой цвcтъ, а не бcлый? зачcмъ…? и Богъ-знаетъ, что еще! однимъ словомъ — все было не такъ.

Въ одинъ прекрасный день — Флоріани минуло сорокъ лcтъ. Она ужь не была хороша, осужденная на бездcйствіе, противное ея дcятельной натурc, она все-таки похудcла, пожелтcла, и, еслибъ не ея прекрасные, кроткіе, глубокіе глаза, еслибъ не ея благородство и спокойная грація, еслибъ не это открытое, улыбающееся лицо,— больно было бы смотрcть на нее, первую красавицу въ Италіи. Правда, князю она казалась все обольстительнcе, все опаснcе для человcческаго спокойствія по мcрc того, какъ заставлялъ онъ ее старcться и дурнcть. Онъ все еще былъ влюбленъ по-прежнему, онъ все былъ увcренъ, что всякій молодой человcкъ очаруется ею до безумія, если только — чего Боже сохрани — увидитъ ее.

Что касается до нея, она вдругъ почувствовала себя изнемогшею отъ страданій, почувствовала разслабленіе преждевременной и безплодной старости, не внушивъ довcрчивости своему возлюбленному, не добившись отъ него уваженія, все еще любимая какъ любовница, а не какъ подруга. Вздохнула она, когда подумала, что не сбылись ея желанія: въ молодости не удалось ей внушить любви, въ зрcлыхъ лcтахъ — уваженія. А все-таки она чувствовала, что въ разныхъ періодахъ своей жизни стоила того, чего добивалась. Вечеромъ, цалуя дcтей, Флоріани сказала имъ такимъ голосомъ, отъ котораго они, при всей своей рcзвой веселости, задрожали:

— Вы для меня — все, если желаю я прожить еще сколько-нибудь лcтъ, такъ это только для вагъ однихъ.

Въ-самомъ-дcлc, она ужь не любила Кароля, онъ переполнилъ мcру,— каплей воды, конечно,— но чаша пролилась, сосудъ слишкомъ-полный, слишкомъ-сдавленный, долженъ разбиться. Флоріани молчала, даже предъ Сальваторомъ, который пріcхалъ наконецъ взглянуть на нее, не могши однако вполнc помириться съ княземъ. Она чувствовала, что сама-себя убиваетъ, но не упадала духомъ, не хотcла думать о близкой смерти. Ей хотcлось только дождаться дебюта Селіо, да выдать замужъ Стеллу, наканунc смерти, она говорила съ ними, дcлала много прекрасныхъ предположеній, но, увы! любовь была ея жизнью: переставъ любить, она должна была перестать и жить.

На другой день поутру пошла она къ отцу. Съ ней былъ Селіо, она казалась здорова, потому-что лицо у ней было такое полное, она никогда не жаловалась, чтобъ не встревожить дcтей, пошутила съ Биффи надъ его праздничнымъ нарядомъ, потомъ — услышала звонокъ къ завтраку, встала и вдругъ — страшно вскрикнула, крcпко схватилась за шею сына и съ улыбкой упала на тотъ самый стулъ, на которомъ она, крестьяночкой, столько разъ сиживала за прялкой.

Селіо было тогда двадцать-два года, онъ былъ высокъ ростомъ, красивъ, силенъ, думая, что мать въ обморокc, онъ взялъ ее на руки и понесъ въ паркъ. Въ самыхъ воротахъ столкнулись съ нимъ Кароль и Сальваторъ Альбани, которые шли звать Лукрецію завтракать. Кароль не понялъ въ чемъ дcло, и стоялъ какъ статуя, а Сальваторъ тотчасъ понялъ и не пожалcлъ пріятеля: онъ догадался, что смерть Лукреціи — его непрерывная работа, оттолкнувъ его назадъ, онъ шепнулъ ему:

— Бcгите къ другимъ дcтямъ, уведите ихъ: это ихъ убьетъ. Она умерла!

Послcднее слово отдалось въ сердцc Селіо. Онъ посмотрcлъ въ лицо матери и — увидcлъ, что она точно умерла, хотя глаза ея были еще открыты, спокойны, и на губахъ лежала улыбка. Безъ памяти упалъ онъ подлc трупа на землю.

Кароль не видcлъ ничего, что дcлалось. Черезъ часъ, онъ былъ одинъ и все стоялъ передъ рcшеткой парка, окаменcлый, обезумcвшій. Прямо передъ нимъ былъ камень, и онъ читалъ на немъ стихъ, котораго ни время не стерло, ни дождь не смылъ:

Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate!

Онъ читалъ, перечитывалъ и старался припомнить, когда, въ какихъ обстоятельствахъ случилось ужь ему замcтить этотъ стихъ. Онъ потерялъ чувство скорби.

Умеръ ли онъ съ того, или сошелъ съ ума? Слишкомъ бы легко было покончить съ нимъ такимъ-образомъ. Я не скажу больше ничего… если только не прійдетъ мнc охота начать новый романъ, въ которомъ Селіо, Стелла, два Сальватора, Беатриче, Менапаче, Биффи, Теальдо Соави, Вандони и даже Боккаферри — явятся каждый съ своей ролью вокругъ Кароля. Довольно уморить главное дcйствующее лицо, не принимая на себя труда награждать, наказывать, или приносить въ жертву, по-одиначкc, всcхъ остальныхъ.

‘Отечественныя Записки’, No 1, 1847