M. H. РОЗАНОВ
M. H. РОЗАНОВ
Ж.-Ж. Руссо и демократический идеал жизни
Ж.-Ж. Руссо и демократический идеал жизни
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Ж.-Ж. Руссо и демократический идеал жизни, Розанов Матвей Никанорович, Год: 1912
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Серия ‘Русский путь’
Ж.-Ж. РУССО: PRO ET CONTRA
С.-Пб., Издательство Русской Христианской гуманитарной академии, 2005
Чествуя память Руссо по случаю исполнившегося двухсотлетия со дня рождения, уместно будет, нам кажется, вспомнить великие заслуги ‘женевского гражданина’ в деле демократизации европейского общества. Ни один из писателей богатого талантами XVIII века не может с ним соперничать в этом отношении. Никто с таким блеском и силою не сражался против аристократических предрассудков и против всего свойственного аристократии миропонимания и уклада жизни, никто не был таким горячим защитником и красноречивым ходатаем меньшой братии, обездоленных классов общества, никто так не прославлял производительного труда, никто с такою убежденностью и увлекательностью не призывал к ‘опрощению’ и соответствующему устроению жизни индивидуальной, семейной и общественной на новых началах.
Демократ с головы до ног не только по своему происхождению и воспитанию в женевской республиканской среде, но и по своим чувствам, воззрениям, вкусам и симпатиям, Руссо настойчиво и последовательно проводил в своих сочинениях новый идеал жизни, шедший ‘совершенно вразрез с господствовавшим тогда аристократизмом, — идеал демократический. Если доктрина Руссо, его знаменитая ‘философия’, основана, как я старался доказать в другом месте {Ж.-Ж. Руссо и литературное движение конца XVIII и начала XIX в. Очерки по истории руссоизма на Западе и в России. Т. I. М., 1910.}, на своеобразном сочетании уже до него распространенных тенденций индивидуализма, натурализма и сентиментализма, то главным тоном его учения, объединявшим разнородные принципы в одно гармоническое целое, тем тоном, который, по французской поговорке, делает музыку, является его яркий и устойчивый демократизм, внесший совершенно новую струю в стремления и настроения просветительного века.
Даже самые передовые люди этой эпохи не могли отрешиться от аристократических предрассудков той салонной культуры, среди которой они воспитались и которая вошла в их плоть и кровь. Известны презрительные отзывы Вольтера о простом народе, который в его глазах был не чем иным, как синонимом ‘безвкусия’ и ‘невежества’. И не один Вольтер думал так. Подобное отношение к народу глубоко возмущало Руссо. В ‘Эмиле’ (кн. IV) он дает красноречивую отповедь всем ‘политикам’, которые ‘с таким пренебрежением говорят о простом народе’: ‘Из народа состоит род человеческий, часть, сюда не принадлежащая, столь незначительна, что ее не стоит и считать. Человек — один и тот же во всех состояниях, а если это так, то самые многочисленные сословия заслуживают и наибольшего уважения. Перед человеком мыслящим исчезают все гражданские различия: он видит те же страсти, те же чувства и в денщике, и в человеке именитом, он видит тут разницу лишь в речи, в большей или меньшей изысканности выражений, а если и есть между ними какая-нибудь существенная разница, то она не служит к чести тех, которые из них скрытнее. Народ выказывает себя таким, каков он есть, но светским людям нужно маскировать себя, если бы они показывали себя такими, каковы они есть, то они возбуждали бы отвращение’. Простой народ даже превосходит такие высшие классы: ‘Изучайте людей этого состояния, и вы увидите, что у них столько же ума и больше здравого смысла, чем у вас, хотя речь у них и иная’. ‘Уважайте же род человеческий, — заключает Руссо, — имейте в виду, что он состоит в сущности из масс простого народа’. Не только здравого смысла, но и человеколюбия в народе больше, чем где бы то ни было. ‘Если вы желаете быть человеком, — замечает Руссо в ‘Новой Элоизе’ (ч. II, письмо 27), — учитесь спускаться вниз. Человеколюбие, подобно чистой целебной воде, оплодотворяет низменные места: оно ищет всегда равнин и оставляет неорошенными те бесплодные скалы, которые угрожают полям и приносят им или вредную тень, или обломки, разрушающие окрестность’.
Крестьянство Руссо возвышает над всеми сословиями и считает сельский труд наиболее необходимым и существенным. ‘Естественное состояние человека, — говорит он в ‘Новой Элоизе’ (ч. V, письмо 2), — обрабатывать землю и жить ее плодами. Это состояние единственно необходимое и самое полезное: оно становится несчастным только в том случае, если другие тиранизируют его своим насилием или соблазняют примером своих пороков. В нем заключается истинное благосостояние страны, сила и величие народа’. В ‘Исповеди’ Руссо рассказывает характерный эпизод из своих странствий, побудивший его дать своего рода ‘Аннибалову клятву’ быть постоянным защитником угнетаемого крестьянства. Во время путешествия из Парижа в Лион ему пришлось посетить хижину бедного французского крестьянина, который, из боязни поборов со стороны надзирателей и сборщиков, принужден был припрятывать в погреб все лучшее, что у него было. ‘Он мне сознался, — продолжает Руссо, — что прячет от них свое вино и хлеб и что он был бы вконец разорен, если бы агенты эти не были уверены, что он умирает с голоду. Все это и многое другое, что он передавал мне, оставило во мне неизгладимое впечатление. Отсюда зародилась у меня та неугасимая ненависть, которая с этих пор наполняет мое сердце, к лишениям, испытываемым несчастным народом, и к его угнетателям’.
Наряду с восхвалением земледелия и сельского труда вообще, идет у Руссо реабилитация всякого производительного труда, которого так гнушались верхние слои общества. Выставив положение, что ‘труд есть неизбежная обязанность для человека, живущего в обществе’, Руссо прибавляет, что ‘из всех занятий, которые могут доставить человеку средства к существованию, ручной труд больше всего приближает его к естественному состоянию: из всех званий самое независимое от судьбы и людей — звание ремесленника’ (‘Эмиль’, кн. III). Поэтому изучение воспитанником одного или двух ремесел представляет весьма существенную часть педагогического идеала Жан-Жака. Его Эмиль посещает мастерские, приглядывается к работам, чтобы с детства получить глубокое уважение к полезному физическому труду.
Ученики Руссо развивали его тенденции, еще более подчеркивая великое значение такого труда. Подобные занятия, а также самые орудия производства Себастьян Мерсье прямо уже окружает ореолом святости: земледелие он называет ‘святым’ занятием, а плуг — ‘священным предметом’1. В эпоху революции инструменты ремесленного производства фигурировали обыкновенно в торжественных процессиях и символических празднествах. Так, при перенесении праха Руссо в Пантеон, в октябре 1794 г., среди многих других групп, участвовавших в процессии и символизировавших различные стороны деятельности чествуемого писателя, была также группа ремесленников с своими обычными инструментами в руках и знаменем, на котором было написано: ‘Il rhabilita les arts utiles’2. Другая группа, состоявшая из жителей г. Монморанси, в окрестностях которого Руссо написал три важнейших своих сочинения (‘Новую Элоизу’, ‘Эмиля’ и ‘Общественный договор’), торжественно несла различные земледельческие орудия как напоминание о заслугах Руссо в деле реабилитации сельского труда.
Применяя свои излюбленные принципы натурализма, индивидуализма и сентиментализма, Руссо постоянно находит, что так называемый простой народ наиболее удовлетворяет вытекающим из этих принципов требованиям и, следовательно, наиболее приближается к типу нормальной и здоровой человеческой личности. Если степень близости к природе является меркою совершенства (‘Чем ближе к природе, тем лучше’ — гласит девиз Руссо) — то ни одно сословие не может поспорить в этом отношении с сельскими обитателями, которые, по условиям своего труда, живут в постоянном общении с природою. Они наиболее удовлетворяют тому идеалу ‘естественного человека’ (l’homme de la nature), которым так восхищается Руссо, противопоставляя его ‘человеческому человеку’ (l’homme de l’homme), т. е. человеку, испорченному ложной городской культурой.
Если вторым требованием Руссо является развитие индивидуальности, то и в этом отношении он отдает народу полное преимущество перед высшими сословиями. Парижское общество поражает Сен-Пре своим безличием, однообразием, слепою подражательностью, отсутствием самобытности и оригинальности. ‘В известном возрасте все мужчины одинаковы и все женщины тоже, все эти куклы выходят из одного модного магазина’ {Nouvelle Hloise. Ч. II, письмо 21.}. В противоположность обезличенной аристократии, прилагающей все усилия лишь к тому, чтобы как можно больше походить друг на друга, среди крестьян более встречается разнообразия, более индивидуальных характеров {Ibid. Ч. V, письмо 7.}. Не от знания или состояния, к которому человек принадлежит, зависит достоинство человека, а от степени уменья носить высшее из званий — звание человека. ‘Все, что люди создали, люди могут и разрушить, неизгладимы лишь те черты, которые запечатлевает природа, а природа не создает ни принцев, ни богачей, ни вельмож… Кто теряет корону и умеет обойтись без нее, тот становится выше ее. Из королевского сана, носить который может, не хуже другого, и трусливый, и злой, и безумный человек, он возвышается до звания человека, носить которое умеют лишь немногие люди’ {Эмиль. Кн. III.}.
Наконец, и третий принцип Руссо, его сентиментализм, приобретает демократическую окраску. Он выдвигается как реакция против холодного рационализма и сухой рассудочности, свойственных наиболее образованным и высшим кругам французского общества XVIII века. Руссо начинает свою проповедь против рассудочности утверждением, что чувство более универсально, более доступно массе людей и более важно для них, чем сухие выкладки рассудка. Чувство, а не разум возвышает человека, поэтому и руководящая роль должна принадлежать чувству, которое является исконным основанием и основным свойством души, дающим тон всему психическому развитию человека. От аристократической рассудочности, являющейся продуктом блестящей по внешности, но холодной салонной культуры, он переходит к культу чувства, язык которого понятен всякой человеческой душе. Кроме того, Руссо выдвигает сентиментализм как прекрасное орудие для возбуждения сострадания и сочувствия ко всем труждающимся и обремененным, страдающим и обездоленным, униженным и оскорбленным. Такой сентиментализм способствовал распространению идеи общечеловеческих симпатий, отрицающей сословные перегородки и сословные привилегии. Так философия чувства тесно связывалась у Руссо с демократическою политико-социальною проповедью, с протестом против приниженного положения народа и против его угнетателей.
Таким образом, основные тенденции, на которых базируется доктрина Руссо, не только ничуть не идут вразрез с его демократическими симпатиями, но, напротив, всячески поддерживают и питают их и дают им особенно жизненное содержание.
В подробностях его доктрины, в важнейших очертаниях его философского и общественного миросозерцания постоянно и по всей линии наблюдается торжество того же демократического начала. Принцип ‘опрощения’ применяется здесь в самом широком смысле слова. В противоположность искусственности, условности, исключительности и манерности, свойственных аристократической культуре, здесь проповедуется безыскусственность, естественность, общедоступность и простота во всех сферах жизни.
С такими чертами является, прежде всего, религия Руссо, основанная всецело на непосредственном чувстве и на созерцании чудес творения. Сравните ее с холодным и рассудительным, лишенным истинных элементов веры деизмом Вольтера и вы убедитесь, насколько общедоступнее и понятнее массе религиозное учение Руссо, согретое глубокой верой и привлекательное своей элементарной простотой. То же и в области морали. Руссо основал ее на врожденном нравственном инстинкте, свойственном всякому человеку без различия происхождения, состояния и степени умственной культуры.
Явная демократическая черта проходит и через всю педагогическую систему Руссо. Припомним, что, по его мнению, дети народа, живущие в нормальных условиях деревенской обстановки, ни в каком воспитании не нуждаются: их воспитывает природа и окружающая здоровая среда. Воспитывать нужно лишь детей высших классов, удалившихся от природы и испорченных усвоенною ими ложною культурой. Основная задача воспитания, по ‘Эмилю’, сводится к тому, чтобы сделать из воспитанника ‘l’homme de la nature’, ‘человека природы’, но приспособленного жить в обществе. Для исполнения этой задачи Руссо поселяет Эмиля в деревне, заставляет его вести здоровый образ жизни в близком общении с природой, заниматься физическим трудом, иметь постоянно перед своими глазами народ с его работами и отдыхом, вращаться в безыскусственной среде простого деревенского люда и т. д. Одним словом, педагогика Руссо проникнута демократическим духом.
То же самое приходится сказать об его воззрениях на искусство и литературу. Искусство и литературу своего времени Руссо прежде всего упрекает в аристократизме со всеми свойственными ему недостатками: сословного исключительностью, чопорностью, чрезмерною изысканностью, далекостью от интересов всего народа, от природы, простоты и естественности. Такое искусство есть порождение дурного, испорченного вкуса, свойственного обособленным кругам, вращающимся в нездоровой атмосфере модных и роскошных салонов. Между тем ‘роскошь и дурной вкус — неразлучны’. Только такой вкус, по мнению Руссо, хорош, который разделяется наибольшим количеством людей {Emile. L. IV.}. Французских комических писателей Руссо упрекает в том, что они копируют нравы сотни парижских аристократических домов и не обращают ни малейшего внимания на пятьсот или шестьсот тысяч парижского населения. Они даже ‘считают бесчестием для себя знать, что делается в конторе купца или лавке ремесленника’. Можно подумать, что ‘Франция населена одними графами и шевалье, и чем более народ терпит нищеты и несчастий, тем с большим великолепием и блеском его показывают на сцене’ {Nouvelle Hloise. 4. II, письмо 17.}. Для салонной публики искусство есть простое развлечение и забава, между тем как настоящее искусство, каким оно должно быть, есть для Руссо серьезная и неистребимая потребность человеческого духа и неизбежное проявление его моральной жизни. Таким оно может сделаться только путем полнейшей демократизации: испорченному вкусу аристократических салонов нужно противопоставить здоровый демократический вкус массы народа, способный вынести искусство на путь простоты, естественности, самостоятельности, всеобщности, близости к природе и реальной жизни.
Демократичен у Руссо и идеал личной жизни. Сравнение с Вольтером здесь напрашивается само собою. Вольтеру всегда хотелось быть богатым и жить так, как жили французские аристократы. И мечты его исполнились, если не сразу, то, по крайней мере, в последнюю треть его жизни, когда он успел уже нажить (не только литературным трудом, но и денежными спекуляциями) довольно большое состояние. В это время Вольтер является уже обладателем нескольких прекрасных замков, в которых проживает en grand seigneur, на широкую барскую ногу. Знаменитейший из этих замков, Ферней, с его золоченою мебелью, расписными потолками и дорогими картинами на стенах, роскошью своей обстановки мало уступает родовым владениям французской аристократии. К замку примыкает обширный парк с длинными прямолинейными аллеями подстриженных деревьев, роскошными цветниками и чудными видами на Женеву и ее окрестности.
На страницах ‘Эмиля’ Руссо однажды размечтался о том, как стал бы он жить, если бы сделался богатым. ‘Я не стану, — говорит он, — в деревне строить город и в глубине провинции заводить Тюильери перед своим апартаментом. На склоне какого-нибудь красивого холма, хорошо защищенного от припека, у меня был бы маленький деревенский домик, — белый домик с зелеными ставнями: и хотя соломенная крыша лучше других для всякого времени года, я для блеска предпочел бы ей — но не мрачную шиферную, а скорее черепичную кровлю, потому что у ней более чистый и веселый вид, нежели у соломенной, и потому что на моей родине иначе и не покрывают домов, и это мне несколько напоминало бы счастливое время моей юности. Вместо двора у меня был бы птичник, вместо конюшни — хлев с коровами, чтобы можно было иметь молочные продукты, которые я очень люблю. Вместо цветников у меня был бы огород, а вместо парка прекрасный фруктовый сад’.
Как далеко от вольтеровских роскошных замков отстоит этот маленький белый домик с зелеными ставнями! Но и о таком домике только мечтал Руссо. В действительности всю жизнь свою он прожил еще более скромно, считая себя счастливым в непритязательной, хотя и опрятной обстановке, свойственной тогдашним женевским часовщикам, из среды которых он вышел {Ср. Gaspard Valette. Jean Jacques Rousseau Genevois. P., 1911. P. 415 сл.}. Таким образом, и в личной своей жизни Руссо не отступал от демократических принципов, которые играют столь большую роль в его сочинениях.
В области политических теорий никто в XVIII веке не был демократичнее Руссо. Если Вольтер не пошел дальше идей ‘просвещенного абсолютизма’, если Монтескье считал лучшим государственным строем конституционную монархию по английскому образцу, то симпатии Руссо клонились решительно в сторону республиканского устройства. Провозглашенный им в ‘Общественном договоре’ принцип ‘народного верховенства’ составил настоящую эру в области политических и социальных теорий и, начиная с революции 1789 года, вызвал длинный ряд попыток его практического применения.
Демократическая основа руссоизма не сразу была понята современниками. Первых поклонников и поклонниц Руссо нашел в среде французской аристократии, легко усваивавшей идеи просветительной философии вообще и заигрывавшей, несколько неосмотрительно, также с руссоизмом, не давая себе отчета в глубокой демократичности и оппозиционности этого учения. По наблюдению аббата Морелле, ‘все казалось тогда таким невинным в этой философии, которая оставалась замкнутою в сфере чистых умозрений и в самых смелых своих выходках никогда не искала ничего другого, кроме мирного упражнения ума’3. Однако мало-помалу, по мере того как стала выясняться истинная сущность руссоизма, аристократия начала охладевать к учению, которое так грозило ее сословным интересам. Тем большим успехом, напротив того, стал пользоваться руссоизм в среднем классе общества, в том обездоленном в правах и много терпевшем от высших классов ‘третьем’ сословии, которому суждено было вскоре выступить на сцену истории. Нельзя лучше Тэна выяснить общие причины, которые обратили представителей средних классов общества в ярых поклонников Руссо. ‘Можно ли придумать что-либо более соблазнительное для третьего сословия, чем это учение? — замечает знаменитый историк. — Оно дает ему в руки оружие против общественного неравенства и политического произвола, и еще вдобавок гораздо более острое оружие, чем ему требовалось. Могут ли люди, желающие контролировать власть и уничтожить привилегии, найти себе более подходящего и приятного наставника, чем этот гениальный писатель, этот могучий мыслитель, этот страстный оратор, устанавливающий естественное право, отрицающий всякое историческое право, провозглашающий равенство людей, требующий для народа похищенной у него верховной власти и обнаруживающий на каждом шагу всю узурпацию, все пороки, всю бесполезность и весь вред сильных мира сего и королей? — А я опустил еще те черты этого автора, которые делают его особенно сочувственным для сыновей трудолюбивой и строгой буржуазии, для новых людей, возвышающихся путем настойчивого труда, а именно — его постоянную серьезность, его горький и могучий тон и те похвалы, которыми он осыпает простоту нравов, семейные добродетели, личную заслугу и мужественную энергию, одним словом, это плебей, говорящий с плебеем. Что же удивительного, что они выбирают его своим руководителем и принимают его учения с тою страстною верою, которая называется энтузиазмом и которою всегда сопровождается первая идея, как и первая любовь!’ {Тэн И. Происхождение общественного строя современной Франции. СПб., 1880. С. 415.}
Под демократическим знаменем Руссо и сражалось третье сословие, когда ринулось в борьбу за права человека, сливая свои интересы с интересами широких масс населения. Это знамя выкидывалось не раз и впоследствии, когда дело шло о свободе, о равноправии, о социальных и политических реформах. И в XIX веке сочинения Руссо не переставали исполнять свою миссию, состоявшую в демократизации настроений, чувств и убеждений и немолчной проповеди идей социальной справедливости. Не входя в подробности, выходящие далеко за пределы настоящей краткой заметки, я ограничусь тремя примерами, взятыми из разных эпох и разных стран. Я назову лишь Байрона, Жорж Занд и Толстого, трех писателей мирового значения и несомненных учеников Руссо, как ни различны они между собою. И английский певец мировой скорби, и французская романистка-романтик и ‘великий писатель земли русской’ сошлись в своих неизменных симпатиях к автору ‘Эмиля’ и ‘Новой Элоизы’, у которого они научились более, чем у кого-либо другого, горячо любить народ, близко к сердцу принимать его интересы и всегда выступать в его защиту.
Впервые: Русское богатство. 1912. No 9. С. 47-55. Печатается по тому же изданию.
Розанов Матвей Никанорович (1858-1936) — историк литературы, литературовед. В 1910 г. защитил докторскую диссертацию на тему ‘Ж.-Ж. Руссо и литературные движения XVIII века’. Автор капитального труда ‘Ж.-Ж. Руссо и литературное движение конца XVIII и начала XIX века. Очерки по истории руссоизма на Западе и в России. Критическое исследование’. Т. 1. (М., 1910). Руссо посвящены также следующие работы: Розанов M. H. Ж.-Ж. Руссо и его международное значение // Русские ведомости. 1912. 15 июня, Розанов М.Н. Ж.-Ж. Руссо // Розанов M. H. Очерк истории французской литературы эпохи ‘Просвещения’. М., 1916. С. 148-172, Розанов М. Н. Руссо и Толстой // Отчет о деятельности Академии наук СССР за 1927 год. Приложение. Л., 1928.
1 Мерсье Луи Себастьен — см. примеч. 1 к статье <А. А. Волковой?> ‘О ‘Новой Элоизе». Данная цитата имеет своим источником сборник Мерсье ‘Мой ночной колпак’ (Mercier L. S. Mon bonnet de nuit. Amsterdam, 1784. T. II. P. 124-125).
2 Он восстановил в правах полезные искусства (франц.).
3 Морелле Андрэ (1727-1819) — писатель, сотрудник ‘Энциклопедии’, автор статей по философии и религии. Автор ‘Мемуаров’, где помещены воспоминания о Руссо. Розанов цитирует слова Морелле о философии французских просветителей в целом (Morellet A. Mmoire sur la seconde moiti du XVIII siè,cle et sur la Rvolution. Paris, 1822. T. 1. Ch. VI. P. 139).