ЗЕМЕЦЪ.
ЗЕМЕЦЪ.
ОПЫТЪ БІОГРАФИЧЕСКОЙ ИСТОРІИ ЗЕМСТВА.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
Земец, Бухалов Иван Алексеевич, Год: 1883
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Зимній праздничный день.
Срыя сумерки спустились надъ Ямщицкой Слободой. Въ избахъ засвтились уже огни, но народъ не торопится расходиться по домамъ. Молодежь кучками стоитъ у воротъ, щелкая подсолнечныя зерна и подтрунивая другъ надъ другомъ. Взрывы хохота, сопровождающаго мткую остроту, разносятся по всему селу и долетаютъ до трактира, въ трактир они смшиваются съ безтолковымъ гуломъ пьяныхъ голосовъ, звономъ бутылокъ и чашекъ и бойкою городскою пснею, которую распваютъ солдаты, пришедшіе въ побывку.
Волостное правленіе, стоящее прямо противъ трактира, ярко освщено. На крыльц и въ сняхъ толпится народъ. Въ передней комнат толпа еще гуще. Не особенно весела обстановка этой комнаты: коричневыя бревенчатыя стны, проконопаченныя паклей, покрыты объявленіями судебнаго пристава о торгахъ, съ переторжской и безъ оной, на имущества, продаваемыя за недоимку, предписаніями исправника и другихъ лицъ, власть имущихъ, посреди комнаты столъ, покрытый чернымъ сукномъ, и нсколько креселъ съ кожанными подушками. За столомъ сидятъ трое пожилыхъ мужиковъ — это судьи. Середній, съ большой окладистой бородой, тупо смотритъ хмльными глазами въ столъ и лишь изрдка бросаетъ вокругъ себя полусонные взгляды, еле приподнимая рсницы. Блокурый ражій мужикъ, почти парень, сидящій слва, какъ-будто жмурится отъ свта и лниво чертитъ что-то на бумаг. Оба они не вмшиваются въ разбирательства — за всхъ хлопочетъ и лзетъ изъ кожи юркій, цыгановатый мужичонко, съ бойкими черными глазами и бородкой клинышкомъ.
— Ну, кто еще тамъ? обращается онъ, звая и крестя ротъ, къ помощнику писаря, совсмъ еще мальчишк.
Помощникъ писаря беретъ списокъ, поправляетъ цвтной галстухъ и важно, насколько доступна важность шестнадцатилтнему подростку, выкрикиваетъ:
— Петръ Макаровъ и Иванъ Бычковъ!
Молодой, лтъ 19, парень невысокаго роста, съ рябоватымъ лицомъ и темными волосами, смоченными квасомъ, выступаетъ впередъ. Онъ одтъ бдно, но нагольный полушубокъ, подтянутый дешевымъ краснымъ кушакомъ, сидитъ очень щеголевато, а каріе глаза смотрятъ спокойно и увренно, только дрожь пальцевъ правой руки, перебирающей кисти кушака, да легкая краска на щекахъ выдаютъ его волненіе.
— Бычковъ, что ли? обращается къ нему юркій судья.
— Онъ самый.
— Петръ Макаровъ! гд Петръ Макаровъ?
— Иду-у! слышится изъ сосдней комнаты.
Въ сосдней комнат полумракъ. Сальная свча трепетно освщаетъ покрытый зеленымъ сукномъ столъ, запачканыя перья и чернильницы, исчерченный мастерскими ‘проба пера’ листъ бумаги, большіе конторскіе счеты и три кресла. Въ уголк, совсмъ въ тни, на обитомъ желзомъ сундук сидитъ Василій Петровичъ Тлинъ, волостной писарь. Передъ нимъ стоитъ рослый, одтый по праздничному старикъ, съ умными строгими чертами лица и большой, сдою бородой.
— Ну, какъ же, Василій Петровичъ?
— Какъ сказалъ: четвертную!
— Нельзя ли красненькую? молитъ старикъ: — пожалуйста!
— Нтъ, и не говори — нечего и возиться, нечего и душой кривить изъ-за двухъ съ полтиной… Вдь самъ 40 рублей нажилъ.
— Петръ Макаровъ! слышится снова.
— А чтобъ васъ! разорались! Уважь, Василій Петровичъ! Право, уважь!
— Ну, тебя! 20 рублей и штофъ — больше и толковать нечего!
— И прощенья попроситъ?
— Все, что ряжено — и деньги при теб, и прощенье.
— Ну, нечего длать! вздохнулъ старикъ: — деньги-то посл, что ли?
— Нтъ, нтъ! заторопился Василій Петровичъ:— мн домой надо идти — чай пить.
Старикъ досталъ изъ кармана мошну, вывязалъ изъ нея дв красненькихъ и, нершительно повертвъ ихъ въ рукахъ, вручилъ Василью Петровичу.
— Петръ Макаровъ!
— Ахъ ты… и-иду! Пожалуйста же!
Василій Петровичъ звнулъ, подошелъ къ столу, посмотрлъ бумажки на огонь, не фальшивыя ли, и сунулъ ихъ въ карманъ. Онъ не былъ взволнованъ: не въ первый разъ ‘жаллъ’ онъ людей.
— Забжка! крикнулъ Василій Петровичъ, высунувшись въ дверь.
Изъ толпы торопливо вышелъ сотникъ.
— Говорилъ?
— Говорилъ, ваше благородіе!
— Ну, что?
— И слышать не хочетъ: мое, говоритъ, дло правое — нечего мн бояться.
— Вонъ что! Сбгай-ка за сборщикомъ! прибавилъ онъ, помолчавъ, и подслъ къ.двери.
— Ну, какъ дло было? спрашиваетъ юркій судья, развалясь на стул.
— Да какъ, Микифоръ Иванычъ! обидлъ, совсмъ обидлъ! два дня до срока оставалось, а онъ меня въ шею и ни копейки! Жаловался Бычковъ, указывая на Петра Макарова.
— Не груби! за то и по ше билъ! огрызнулся Макаревъ, бросая волчій взглядъ на истца.
— Постой, старичокъ Божій, постой! твоя рчь впереди — не трожъ, онъ сперва говоритъ! Ну, такъ въ шею?
— Въ шею, Микифоръ Иванычъ!
— Та-акъ! А ты самъ его маленечко не помялъ? подмигиваетъ судья.
— Бороду зацпилъ маленько, улыбается Бычковъ.
Въ публик смхъ: старика Макарова въ сел не любятъ, называютъ жидоморомъ.
— То-то и есть, милый! качаетъ укоризненно головой Никифоръ:— а? старшаго да за бороду! ай-ай-ай! Гршно, милый, гршно.
— Да вдь деньги не отдалъ! оправдывается Бычковъ.
— Слышу, что не отдалъ! а все бы за бороду-то не надо! продолжалъ укорять Никифоръ:— ну, чего же ты хочешь?
— Да присудите деньги мои мн отдать — вдь я за нихъ цлый годъ спину-то гнулъ!
— Та-жъ, та-жъ! тянетъ Никифоръ и вдругъ, замчая знаки Забжки, встаетъ и выходитъ въ другую комнату.— Отдохну маленько, замчаетъ онъ товарищамъ: — спросите пока старика.
— Вотъ что, Никифоръ: заставь помириться, говоритъ ему Василій Петровичъ и тихонько всовываетъ въ руку трешницу:— заставь попросить прощенья.
— Дло-то его правое… замчаетъ Никифоръ въ раздумь.
— Припугни! за его отцомъ десять рублей недоимки — выпоремъ, молъ… Разв порядки — молокососъ старика за бороду! да посл этого хоть на свт не живи!
Никифоръ снова занимаетъ свое мсто.
— Вотъ что, Бычковъ! помирись, братъ, попроси прощенья! ласково говоритъ онъ, пристально разглядывая свои грязные ногти.
— Помилуйте, господа судьи! нсколько трагично взываетъ Бычковъ:— неужто я годъ даромъ работалъ?
— Ахъ ты, дрянь эдакая! кричитъ ободрившійся Макаровъ:— какія теб еще деньги? Отдалъ я теб ихъ вс до копейки… другія встребовать хочешь? Защитите, господа судьи, старика!
— Когда ты мн ихъ отдалъ? Когда?
— На Покровъ отдалъ, прямо въ руки!
— Взгляни-ка на образъ! взгляни-ка на Владычицу-то! А?
Макаровъ мнется.
— Да чего тутъ Владычицу трогать! выходитъ изъ спячки середній, пошептавшись съ Никифоромъ: — кому намъ больше врить? Петръ Макарычъ всему міру извстенъ, старшиной три года былъ, а ты что? Мирись-ка, братъ!
— Мирись, милый! совтуетъ и блокурый.
— И куда ты лзешь, продолжаетъ середній:— съ суконнымъ рыломъ-то!
— А ты стой, Иванычъ, не кричи! крикомъ не возьмешь! вмшивается Никифоръ.— Вотъ что, братъ! вдь недоимка за твоимъ отцомъ есть — какъ бы его изъ-за тебя не разложили! обращается онъ къ Бычкову:— сила вдь Макаровъ-то! добавляетъ онъ убдительнымъ шопотомъ.
Бычковъ чешетъ въ раздумь голову.
— Такъ и пропали мои денежки? обращается онъ къ судьямъ.
— Такъ и пропали! срывается съ языка у блокураго, но середній сердито пожимаетъ плечами: — поговори еще! какія твои деньги?
Бычковъ круто повертывается и уходитъ.
— Пиши! обращается Никифоръ къ помощнику писаря: — дло покончено миромъ. Довольны? громко спрашиваетъ онъ тяжущихся.
— Прощенья бы заставили попросить, замчаетъ Макаровъ.
— Ну, ну, ддушка! ты ужь по христіански живи — больно обиды-то не взыскивай! урезониваетъ его Никифоръ, лукаво подмигивая товарищамъ.
— Вс что-ль?
— Вс!
— Ну, ддушка, съ устатку? обращается онъ къ Макарову. Забжка тащитъ штофъ, и судьи и отвтчикъ садятся въ ‘присутствіи’ праздновать торжество правосудія, пригласивъ, понятно, и помощника писаря.
— Съ мировою! улыбается насмшливо Никифоръ:— напредки милости просимъ!
— Спасибо! больно ужь ваши суды сюда садятся! стучитъ старикъ по толстой, красной ше.
— Что? аль жжется? хохочетъ Никифоръ, ощущая сквозь рубаху присутствіе въ карман трешной.
— Жжется? вторятъ остальные, созерцая умственнымъ окомъ рублевки, приходящіяся на ихъ долю.
— На счетъ чего это нон бумага была? обращается Никифоръ къ помощнику писаря.
— Велятъ гласныхъ выбирать въ земское собраніе.
— Что же это за штука?
— А кто ихъ знаетъ! только посредникъ совтовалъ выбирать граматныхъ, хорошаго поведенія, трезвыхъ.
— Кума, кума въ гласные! хохочетъ Никифоръ, теребя бородатаго, успвшаго уже заснуть:— трезваго поведенія! ха-ха-ха!
— Куда ему! цдитъ блокурый:— тебя надо, востраго.
— Ну-у! хватилъ! куда ужь! на своемъ двор, братъ, курица храбрится. Василья Петровича за бока надо!
— А вдь и то, братцы, замчаетъ блокурый: — быть ему гласнымъ.
— Окромя его, пожалуй, некому! соглашается Никифоръ.
Распростившись съ собесдниками, помощникъ писаря поспшилъ къ Василью Петровичу сообщить о толкахъ судей.
Василій Петровичъ жилъ недалеко отъ правленія, въ собственномъ дом, который не стыдно было поставить на лучшую улицу Красноневольска. Это былъ деревянный флигель, въ пять оконъ, покрытый желзомъ, выкрашенный желтою краекой и пахнувшій свжерубленной сосною. На окнахъ виднлась занавси и цвты, а комнаты блистали монастырскою чистотою. На двор, по утрамъ, шумно бгали и кричали гуси, куру и утки, въ гости Василій Петровичъ здилъ на собственной лошади, славившейся въ околодк быстротою бга. Вообще онъ былъ домовитый хозяинъ и ни зачмъ не обращался въ люди, даже свой собственный колодезь вырылъ на огород, чтобы избжать пререканій съ сосдями. Вбжавъ въ переднюю, помощникъ писаря сбросилъ крытый сукномъ тулупъ и торопливо началъ разматывать пестрый гарусный шарфъ.
— Тс! посредникъ сидитъ! шепнула ему бойкая солдатка, исправлявшая у Василья Петровича должность кухарки, стремительно пробгая изъ кухни въ ‘горницу’ съ подносомъ.— Приди завтра.
Посредникъ жилъ всего въ трехъ верстахъ отъ Ямщицкой Слободы и былъ частымъ гостемъ и кумомъ Василья Петровича.
— Понимаете ли? 374 приговора о закрытіи кабаковъ! Да, да! Каждый день въ губернскихъ вдомостяхъ новый приговоръ. Въ К-омъ узд почти вс кабаки закрыты… Да, да! говорилъ посредникъ, волнуясь и жестикулируя,
— Почему же у насъ-то, въ Красноневольскомъ-то узд…
— И ума не приложу! пожалъ посредникъ плечами:— условіи что-ли другія. И представьте — въ моемъ округ ни одного не закрыто… Ума не приложу!
— А нельзя ли, Петръ Алексичъ, предложить крестьянамъ на сход? Сами-то они тово… не догадываются…
— Ахъ, въ самомъ дл! Удивляюсь, какъ это мн раньше въ голову не пришло! Да, да! предложить имъ — пусть подумаютъ!
Разршивъ такимъ образомъ свои сомннія, Петръ Алексичъ выпилъ пятую рюмку хереса (‘простымъ’ Василій Петровичъ потчивалъ только старосту и сотниковъ).
— Да! вдь скоро выборы гласныхъ будутъ, вспомнилъ онъ, прожевывая балыкъ:— вы не думаете?
Василій Петровичъ усмхнулся.
— Отчего же? если общество выберетъ, не откажусь! отвтилъ онъ спокойно, но на сердц у него поднялась буря, отозвавшаясь краскою на щекахъ.
— И прекрасно, и прекрасно! Васъ выберутъ, непремнно выберутъ! очень хорошо! Такъ на счетъ приговора-то поговорите?
— Будьте покойны! Еще рюмочку!
— Да, да! еще одну — и ко дворамъ. Поговорите же, милый! напомнилъ посредникъ коснющимъ языкомъ, садясь въ щеголеватыя санки:— уговорите ихъ не…
Остальная часть фразы потерялась въ гром бубенцовъ и трели колокольчика.
Черезъ недлю, почти все мужское населеніе Ямщицкой слободы собралось въ ‘мірской изб’. Яблоку негд было упасть. Взорамъ ребятишекъ, забравшихся, ради удобствъ наблюденія, на полати, представлялось цлое море русыхъ, черныхъ и сдыхъ головъ, кудрявыхъ и лысыхъ, расчесаныхъ и всклокоченныхъ. Паръ столбомъ валилъ въ открытое для ‘продуха’ оконце.. Шелъ вопросъ, закрыть или нтъ кабакъ. Утромъ, батюшка, выйдя съ крестомъ посл обдни, произнесъ краткую, но сильную рчь.
— Опять мало народа! О кабак радете, а храмъ забыли! Ой, вспомните, да поздно будетъ! Цловальникъ дома строитъ, а въ церкви крыша некрашеная! Гршно!
И крестьяне уже смутно чувствовали нчто похожее на раскаяніе.
— Вотъ что, православные! началъ старшина, обруслый мордвинъ съ громадною черною бородою и рачьими глазами: — по всей губерніи кабаки закрываютъ, чтобы меньше, значитъ, пить… Сколько, бишь, закрыли-то?
— ‘374!’ подсказалъ съ оживленіемъ помощникъ писаря.
— Ишь! 374! повторяетъ медленно старшина.— Не гоже, православные, и намъ отставать… Губернаторъ, слышь, очень доволенъ, коли гд кабакъ закроютъ… Петръ Алексичъ вонъ тоже говорилъ… Опять же и денегъ много пропиваете: чмъ бы подати заплатить, вы въ кабакъ несете… Драки постоянныя, суды… Батюшка жалится — храмъ-де забросили…
— Тоже и безъ кабака-то не знай, какъ озябнешь, али въ праздникъ, слышится замчаніе.
— Ну, это безъ привычки, а потомъ обойдется, солидно вмшивается Василій Петровичъ:— а къ празднику можно и въ город захватить.
— Нешто! и то правда! соглашается оппонентъ.
— Такъ закрыть что-ли, ребята?
— Намъ что! коли губернаторъ, али посредникъ… Закрывай!
— Губернаторъ! передразниваетъ старшина: — самимъ вамъ убытокъ!
— И самимъ убытокъ.
— Читай, Александръ Иванычъ, приговоръ!
— Сего 187. и т. д., зачастилъ помощникъ писаря:— крестьяне Ямщицкой Слободы, бывъ на общемъ сход въ полномъ состав и разсуждая о вред пьянства, какъ съ матеріальной, такъ и нравственной стороны, постановили, по совту мироваго посредника г. Тулумбаева, закрыть находящійся въ Ямщицкой Слобод питейный домъ и штрафовать 1 рублемъ каждаго, кто будетъ замченъ въ пьянств и покупк вина безъ уважительной причины, въ чемъ и подписуемся, вполн убжденные въ справедливости приговора, такіе-то и такіе-то…
— Такъ, что-ли? обращается старшина.
— Такъ-то такъ, да вотъ на счетъ штраховки-то… чешутъ мужики затылки.
— Э! какъ-же безъ страху-то?
— И то! опасайся, значитъ! Ну, ладно! Отбирай руки!
Нсколько человкъ стариковъ подходятъ къ Василью Петровичу, переминаясь и робко покашливая.
— Что вамъ, почтенные?
— Да вотъ… передъ концомъ-то… надо бы съ вашей милости хоть ведерко съ закрытіемъ!
— Что длать?! Сотникъ! поди принеси ведро, пока руки отбираютъ.
Ведро выпито почти моментально.
— Остатки-сладки! Гуляй, Маша, пока воля наша! острятъ ямщики.
Отправляются къ питейному и предъявляютъ приговоръ цловальнику. Цловальникъ — плотный мужчина, въ красной рубашк, плисовыхъ шароварахъ и атласномъ жилет, спокойно чешетъ брюхо о косякъ и лаконически спрашиваетъ:
— Надолго-ли?
— Навчно, братъ Петровичъ, навчно! Про-ощай, милый человкъ!
— Помрете безъ кабака-то! Я пущать не буду — силой войдете!
— Н-тъ ужъ, милый, шабашъ! отгуляли! не поминай лихомъ! Штраховка!
— Ну, надо дверь печатать! возглашаетъ старшина.
Старики опять подходятъ къ Василью Петровичу, но на этотъ разъ боле увренно.
— Василій Петровичъ! вдь печатать хотятъ! Еще бы хоть ведерко — распроститься…
— Нтъ, братцы, довольно: я деньги-то тоже не самъ длаю!
— Да мы теб прибавимъ, какъ Богъ святъ, прибавимъ — только уважь!
— Прибавите — угощу! Василій Петровичъ шепчется съ помощникомъ, помощникъ садится за столъ и беретъ перо и листъ бумаги.
— Сколько?
— Да чего ужь? 100 рублей пиши!
— Вотъ спасибо!— Чай, и помощнику надо?— Пиши! помощнику — 50!
— А меня-то, старички, аль обидете? ввертываетъ свое слово старшина, бросившій печатать кабакъ и прибжавшій въ ‘мірскую избу’.
— Аль угостишь! Катай! старшин… 100!
— А засдателямъ-то?
— Ахъ прахъ васъ возьми, сколько васъ наплодилось! Пиши по 30! Ну — чтобы и они ведро!
Три ведра взяты и выпиты въ мірской. Весь міръ пьянъ. Пьютъ и несогласные на прибавку жалованья.
‘Куда лзешь? смются надъ ними: — вдь ты не согласенъ?’ — А ты полно — наливай! Нечего ужь длать! ‘Аль согласенъ?’ — Знамо, теперь согласенъ.
Подъ пьяный шумъ и гамъ пишется адресъ Петру Алексичу. Спасибо, отецъ родной, что надоумилъ насъ вырвать съ корнемъ источникъ ссоръ, буйства и обдннія. Мы, темные люди, и не догадывались, отчего наши хозяйства приходятъ въ упадокъ, отчего накопляется недоимка. Еще разъ благодаримъ тебя, благодтель, всмъ обществомъ за вразумленіе. Старшина и трое трезвыхъ стариковъ повезли адресъ и приговоръ къ Петру Алексичу. Петръ Алексичъ былъ по случаю имянинъ жены въ восторженномъ состояніи.
— Закр-ррыли?
— Точно такъ, ваше благородіе!
— Ммолодцы! хваллю! Тишка! подай водки! Пейте въ мою голову, правосллавные! Уррра!
При самомъ вызд изъ Слободы депутатовъ обогналъ Петровичъ. Его сивый меринъ, поощряемый кнутомъ и вожжами, несся во весь духъ.— ‘И достанется же мн отъ Ивана Митрича!— бормоталъ Петровичъ, нахлестывая сивку:— чего скажетъ смотрлъ?’ Ахъ, ты грхъ какой! Какъ снгъ на голову! Вдь ни одна шельма раньше и не заикнулась!’
Грустно стало Петровичу. Правда, онъ былъ лишь прикащикомъ, но получалъ съ ‘ведра’ проданнаго вина, что давало ему около 80 рублей въ мсяцъ, не считая другихъ статей дохода. Съ какимъ трудомъ добрался онъ до этого мста! Какъ избавлялся онъ отъ конкуррентовъ! Еще въ прошломъ году Петровичъ отшибъ руки Медвдеву, сопернику своего патрона. Усмшка шевельнулась на губахъ Петровича.
— Завидно стало! одинъ кабакъ на весь приходъ, село базарное… Дай-де я въ Большой Стрижевк свой открою! А Стрижевскіе мордва не хуже ямщиковъ пьютъ, даромъ что до кабака три версты. Ловко обдлалъ: 50 рублей ренды, другого кабака не пускать, шинковъ не держать. ‘Высоко поднялъ, неча сказать, да снизу не подперъ! Малую Стрижевку-то и забылъ! Чего, дескать — 17 дворовъ!— Я сейчасъ туда. Собрались пятеро. ‘Давайте, говорю, приговоръ на кабакъ!’ — Сколько дашь?— Три ведра. Ладно! Бабы зашумли. ‘Чтобъ теб провалиться, окаянному, и съ кабакомъ-то вмст! Не было у насъ ни воровства, ни буйства, а теперь — на, поди!’ ‘Дуры, говорю, прежде посмотрите, что будетъ’. Написали приговоръ — шкаликъ 4 копейки, ренды три рубля — для отвода глазъ — такъ-то три ведра.
Призвалъ я Стрижевскаго старосту, прочиталъ ему, какъ будто хорошему знакомому. Тотъ сейчасъ къ Медвдеву. Отступился! Ха-ха-ха! Испугался! кто бы у него сталъ по 6 копеекъ шкаликъ покупать, когда у насъ 4, а разстоянія всего полверсты? И задатки его пропали. А Стрижевскіе и теперь въ моемъ кабак водку покупаютъ, потому другой кабакъ намъ нтъ разсчета… Вотъ теб и 17 дворовъ! А теперь… Эхъ, ты горе! И Петровичъ еще сильнй погналъ рысистаго мерина.
— Вези Василью Петровичу сотенную! приказалъ Иванъ Дмитричъ Мохнатовъ, выслушавъ трепетное донесеніе Петровича:— никто, какъ онъ! его рукъ дло! Напрасно взяли мы съ него деньги за водку-то, что онъ на помочь бралъ! И купайся вотъ теперь!
Черезъ недлю приговоръ и адресъ появились въ губернскихъ вдомостяхъ въ сопровожденіи очень лестныхъ похвалъ ямщикамъ и особенно Петру Алексичу. Говорилось, что поступокъ ямщиковъ ясно выражаетъ подъемъ народнаго духа, вышедшаго во всеоружіи на борьбу съ неблагопріятными условіями своей жизни — и почти вся читающая Россія узнала о достойномъ подражанія поступк ямщиковъ. Петръ Алексичъ получилъ благодарность, не вещественную, конечно, и часть ея передалъ Василью Петровичу, дружески похлопавъ его по плечу и напророчивъ ему блестящую будущность. Все ликовало. Ишь ты, какъ расписываютъ! восхищались ямщики, стоя у ‘стки’ и слушая чтеніе Петровича, съ которымъ они не окончательно распростились. Виноватъ недосмотръ старшины и понятыхъ, печатавшихъ двери: они и не замтили двери, выходящей изъ кабака въ лавочку. Утромъ гуляки, страдая мучительнымъ похмльемъ, собрались передъ дверью кабака.
— Что? запечатали? Ха-ха-ха! заливался Петровичъ, сидя на крылечк:— видитъ око, да зубъ нейметъ. Дураки, дураки!
— И то дураки, Петровичъ! Дай хоть по стаканчику!
— А штрафъ-то?
— И то! Ахъ, ты оказія! Не миновать, видно, въ Шатилово идти… (деревушка въ трехъ верстахъ, шинокъ).
Петровича передернуло.
— Ефимъ! позвалъ онъ одного:— подъ, чайку попей!
— И то! Хоть горячимъ брюхо пополоскать! соглашается равнодушно Ефимъ.
Войдя въ лавочку, Ефимъ чуть не прыгаетъ отъ радости, когда Петровичъ, хитро подмигивая, указываетъ ему на незапечатанную дверь. Черезъ четверть часа секретъ, благодаря Ефиму, былъ извстенъ всмъ жаждущимъ утоленія, и масса ямщиковъ, получивъ небывалую дотол страсть къ чаю, неслась по стогнамъ слободы, направляясь къ Петровичу.
— Куда это, мать, народъ бжитъ? недоумвалъ батюшка:— кабакъ закрытъ, пожара не слыхать.
— И ума не приложу, батюшка! Спросить надо. Дорофей! Дорофей! Дороф-е-ей!
— Что, матушка? отвчаетъ мужикъ, нехотя останавливаясь.
— Куда ты эдакъ летишь?
— Чай пить, матушка! мнетъ онъ нетерпливо шапку.
— Та-жъ! вотъ такъ-то лучше!
— И то лучше, матушка! прощайте!
— Что значитъ кабакъ-то закрыли — сразу благородныя привычки! замтила дочь батюшки, воспитанная барышня.
Толпа все боле и боле возроптала, но Петровичъ все-таки пускалъ лишь по одному — опасно.
— Петровичъ! а Петровичъ! Слышь, что-ль? Отвори дверь-то! взываетъ краснобай Птуховъ.
— Дураки, дураки! Кто запечаталъ, тотъ пусть и распечатаетъ — рази я могу печать нарушить?
— А! да что тутъ толковать!
Печати отлетли. Народъ засуетился.
— Рази можно?
— А то нтъ? возражаетъ шуринъ Ермошка:— мы запечатали, мы и распечатали! Вали, ребята!
Пришелъ Василій Петровичъ.
— Какъ же это?
— Да также — жить не можемъ, да и шабашъ!
Хотлъ было Василій Петровичъ оштрафовать, но провинившихся было очень много и въ то же время совсмъ не. было: каждый утверждалъ, что онъ вошелъ не первый, что до него ужь много народа было. Даже взломъ печатей остался безнаказаннымъ, потому что въ приговор были записаны лица, работавшія въ тотъ день на завод, что очень хорошо зналъ граматный, расторопный шуринъ Ермошка, главный виновникъ погрома. Выше посредника не пошло, однако, извстіе, что въ Ямщицкой Слобод все ‘по старому положенію’.
Теплый весенній день. Солнце обливаетъ горячимъ свтомъ толпу ямщиковъ, собравшихся около правленія. Только часть ихъ помстилась въ ‘холодк’, остальные стоятъ на самомъ припек, и солнце, не скупясь, золотитъ ихъ нечесанныя головы и запыленныя лица, многіе полегли прямо на землю, раскинувъ полы зипуновъ. Слышны неторопливые разговоры.
— Эхъ, день пропадетъ! сокрушаются одни: — самая пахота! И зачмъ это народъ сбивали?
— Кто ихъ знаетъ! гласныхъ какихъ-то выбирать.
— Слышно, будто Василій Петровичъ шибко хочетъ въ эти самые гласные… Два ведра, слышь, хочетъ ставить!
— Ишь ты! Что же? Не трожъ, идетъ — нашему брату куда ужь соваться!
Трактиръ тоже полонъ. ‘Міроды’ сидятъ и распиваютъ чаи. Около черномазаго судьи держатся самые крупные воротилы.
— Безпремнно Василья Петровича выбрать надо! говоритъ онъ имъ, наливая по десятой чашк чаю.
Василій Петровичъ ходитъ взадъ и впередъ по правленью и не пишетъ — не до того. Голова у него идетъ кругомъ: сегодня его выберутъ въ гласные, непремнно выберутъ: слово Петра Алексича кой-что значитъ, а тамъ, можетъ быть, выберутъ въ члены управы. Довольно гнуть спину передъ становыми и посредниками, довольно возиться съ неотесаннымъ мужичьемъ! Сынъ простого крестьянина, Василій Петровичъ единственно силою своего ума и воли получилъ возможность кончить курсъ въ удльномъ сельскомъ училищ и безъ всякихъ протекцій, единственно благодаря красот своего почерка, поступить писцомъ въ удльную контору. Десятки управляющихъ и всякаго иного начальства, включая сюда и окружныхъ начальниковъ, грозовыми ливнями пронеслись надъ его головою. Многіе начальники угрожали стереть въ порошокъ самую землю, но земля устояла, устоялъ и Василій Петровичъ, устоялъ и возвысился даже до высокоуважаемаго званія волостного писаря, предъ которымъ пасуютъ сами кабатчики. Не удивительно поэтому, что Василій Петровичъ отчасти презиралъ инертныхъ, непредпріимчивыхъ ‘мужиковъ’.
— Вс, Василій Петровичъ, въ сбор? спрашиваетъ только что пріхавшій посредникъ, наскоро выпивая дв рюмки водки и закусывая соленымъ огурцомъ.
— Часа два ужь ждемъ васъ.
— О-го! запоздалъ я, однако! Да, да! Ну, приступимъ. Велите вынести ящикъ!
Ямщики поднимаются съ земли, выходятъ изъ трактира, снимаютъ шапки. Собраніе открыто. Крыльцо правленья превращается въ трибуну, и Петръ Алексичъ держитъ рчь.
— Почтенные міряне! Васъ сегодня собрали затмъ, чтобы вы выбрали своего представителя въ земство… Выборъ его вполн зависитъ отъ васъ… Но лучше будетъ, если гласный будетъ человкъ граматный и трезвый.
Посредникъ взглянулъ на народъ, чтобы подмтить впечатлніе рчи — на всхъ лицахъ лежала печать скуки, доходящей до тоски, отъ вынужденнаго бездйствія.
— Кого хотите выбрать?
— Василья Петровича… послышался сдержанный гулъ голосовъ.
— И прекрасно, человкъ онъ образованный, хорошій. Такъ вотъ что: каждый изъ васъ пусть возьметъ по шару — Дмитрій дастъ — и если онъ согласенъ выбрать, такъ положитъ направо, если нтъ — налво. Подходите!
Началась баллотировка. Слышится шопотъ — ‘Митрій! куда’? ‘Вали направо’! Одинъ старикъ, взявши шаръ, впалъ въ раздумье. ‘Ну, что-жъ ты, ддушка’? ‘Да запамятовалъ, ваше благородіе, куда вы класть приказали’. ‘Куда хочешь, ддушка’ ‘Увольте, ваше благородіе! какъ бы чего не напутать — старъ я сталъ’! ‘Нельзя, почтенный’! Старикъ вздохнулъ, перекрестился, поднялъ сукно и положилъ шаръ направо. ‘Правая сторона святе’! пояснилъ онъ, обращаясь къ посреднику.
— 93 за Василья Петровича и 5 противъ! раздался торжествующій возгласъ.
— Поздравляю, Василій Петровичъ! Служите народу и въ земств съ тою же добросовстностью, съ какою вы служили ему въ настоящей должности! Да, да! съ тою же добросовстностью!
— Очень благодаренъ! постараюсь оправдать! Я самъ изъ крестьянъ и понимаю народныя нужды.
— Да! вдь еще другого гласнаго надо! Кого, почтенные, желаете выбрать другимъ гласнымъ?
Ямщики замялись.
— Микифора Иваныча! послышались неувренные возгласы.
— Увольте, братцы! взмолился Никифоръ:— гд мн съ этакой должностью управиться? Пожалйте! Я ужь лучше въ судьяхъ побуду! Лучше Ивана Антоновича — онъ еще нигд не служилъ!
— Ивана Антоновича нельзя — молодъ! возразилъ Василій Петровичъ.
— Ну, такъ Петра Иванова! И то! Петра Иванова! онъ со всякимъ начальствомъ обходиться уметъ, не даромъ три раза старостой былъ! Его ужь не испугаешь!
Иванъ Антоновичъ получилъ 98 шаровъ. Шары налво попали, вроятно, по недоразумнію: лучше Ивана Антонова никто не могъ представить Ямщицкое общество: половины волосъ лишился онъ ни общественной служб, но всегда съ одинаковой твердостью говорилъ: ‘виноватъ, ваше благородіе’! И теперь онъ согласился, потеревъ, совта ради, лысину.
— Вдь вонъ какую плшь выдрали! покачалъ онъ укоризненно головой.
— Ничего! не баба! утшили его ямщики.
Поздно вечеромъ возвратились избиратели въ свои села и деревни (сходъ былъ не ‘сельскій’, а ‘валовой’). Вс они замтно пошатывались. У многихъ не хватало шапокъ и кушаковъ, нкоторые вмст съ шапками оставили и часть волосъ. Шумъ и брань долго не утихали въ домахъ избирателей. Все это даетъ право заключить, что Василій Петровичъ сдержалъ свое слово и поставилъ общанную водку.
Прошло нсколько мсяцевъ. Лучезарная синева неба скрылась подъ хмурымъ покровомъ тучъ. Желтые листья разлетались отъ порывовъ втра, какъ розовыя надежды ямщиковъ на урожай. Только кое-гд торчалъ одинокій зеленый листикъ, подавая надежду на то, что лто возвратится. Былъ такой зеленый листикъ и въ сердц Василья Петровича.
— Мой планъ — дворянство во глав и крестьяне по бокамъ, говорилъ Петръ Алексичъ гласнымъ-дворянамъ на дружеской пирушк, на которой былъ и Василій Петровичъ:— и рука объ руку — впередъ!
— Ура! дружно отвтили либеральные дворяне (въ то время была еще такая порода).
— Пора дать и крестьянамъ возможность вступить на историческую дорогу, продолжалъ польщенный ораторъ, коль скоро они признаны правоспособными.
10-е октября. Въ собор молебенъ. Многочисленная толпа потянулась по окончаніи молебствія въ зданіе городской думы. Впереди всхъ шелъ Петръ Алексичъ, сопровождаемый дворянами-гласными, потомъ духовенство, въ хвост плелись ямщики. Шествіе замыкалось нищими, которые почему-то были твердо уврены, что имъ кое-что перепадетъ отъ щедротъ гласныхъ. Василій Петровичъ шелъ въ сторон съ старшиною-гласнымъ. Въ томъ же порядк размстились гласные и въ зал. Петръ Ивановъ едва, однако, не испортилъ гармоніи: взглянувъ на чистый крашеный полъ и свои сапоги, онъ скромно остановился въ передней.
— Пожалуйте, господа! пригласилъ Петръ Алексичъ съ привтливой улыбкой, вперивъ взглядъ въ Петра Иванова.
Петръ Ивановъ конфузливо мнется.
— Пожалуйте! обращается Петръ Алексичъ еще разъ, но уже безъ улыбки.
— Ничего — мы постоимъ, возражаетъ Петръ Ивановъ:— наше дло привышное!
Василій Петровичъ подходитъ къ собрату и энергично шепчетъ:
— Чего-жъ ты упираешься? Десять разъ что ли тебя звать? Петръ Ивановъ еще боле конфузится, на цыпочкахъ идетъ въ залу и садится на послднюю скамью. Засданіе открыто, посл совершенія нкоторыхъ формальностей. Вс смотрятъ крайне растерянно, какъ бы спрашивая: что же мы будемъ длать? Бодры лишь Петръ Алексичъ и Василій Петровичъ: первый бывалъ на дворянскихъ собраніяхъ, второй хорошо зналъ земскій уставъ.
— Я полагаю, господа, начинаетъ Петръ Алексичъ, что прежде всего надо приступить къ избранію состава управы?
Вс соглашаются и выбираютъ его въ предсдатели.
— Кого желаете, господа, выбрать въ члены?
Общее недоумніе. Дворяне ведутъ вполголоса переговоры.
— Александръ Павловичъ! не хотите ли?
— Нтъ, батенька! не щупавъ броду, не суйся въ воду! Напутаешь чего-нибудь еще… Нашъ ужь есть…
Василій Петровичъ слышитъ эти толки и презрительно смотритъ на говорящихъ. ‘Эхъ дворяне! напутать боятся! Во глав! Духовенству, некогда — приходы. Остаются крестьяне. Василій Петровичъ выбранъ единогласно. Его блдное сдержанное лицо производитъ впечатлніе даже на Петра Алексича. ‘Тотъ, да не тотъ’! думаетъ онъ, дружески пожимая руку бывшему подчиненному, а теперь товарищу. ‘Битокъ будетъ’! слышенъ шопотъ среди духовенства, знакомаго съ Васильемъ Петровичемъ по наслышк.
— Съ чмъ поздравить? спрашивала Василья Петровича взволнованная жена.
— Выбрали! отвтилъ онъ, крпко обнимая ее: — теперь дорога пойдетъ поглаже! Знай работай да не трусь! Василій Петровичъ сдержанно захихикалъ.
И дйствительно — онъ работалъ долго и много на благо Красноневольскаго земства. Онъ могъ бы сказать: ‘Красненевольское земство — это я’, еслибы зналъ хоть немного исторію.
Сначала ничего не было въ Красноневольскомъ земств — былъ только хаосъ, въ вид громадныхъ связокъ бумагъ, поступившихъ по наслдству отъ разныхъ учрежденій, и лицомъ къ лицу съ этимъ хаосомъ стоялъ растопыривъ руки и понуривъ голову, предсдатель. Другой членъ управы, заслуженный старшина, тоскливо поглядывалъ въ окошко, изрдка переводя взоры на бумаги, тогда его взглядъ длался еще тоскливй. Такъ-же тоскливо взглянулъ онъ и на запоздавшаго Василья Петровича. Но Петръ Алексичъ ободрился: ему казалось, что этотъ пожилой человкъ средняго роста, въ чистомъ длиннополомъ сюртук, ярко вычищенныхъ сапогахъ и съ громадной часовою цпью на синемъ жилет, приведетъ все въ порядокъ, ибо самъ онъ казался олицетвореніемъ порядка. Рдкіе блокурые волосы, остриженные въ кружокъ, были тщательно причесаны, въ небольшой клинообразной бородк можно было отличить каждый волосокъ, а голубые глаза горли яснымъ и спокойнымъ блескомъ, свтились чувствомъ доврія къ себ.
— Ну, Василій Петровичъ, что же намъ длать?
— Не безпокойтесь, Петръ Алексичъ! все устроимъ — предоставьте ужь эти хлопоты мн — у васъ и безъ того дла будетъ по-горло.
И Василій Петровичъ все устроилъ. Въ тотъ же день найдено было помщеніе, хотя не особенно роскошное (какъ теперь вижу я грязную входную дверь съ половинкой кирпича вмсто блока), куплены въ кредитъ шкафы, снабжены надлежащими надписями — и ‘дла’ стали стройными рядами, каждое подъ своимъ No.