Заводская поэзія.
1. Фабричная псенка.
2. Любовная псенка.
Заводская поэзия, Белорецкий Григорий, Год: 1904
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Судя по отзывамъ ‘спеціалистовъ’, русская народная псня переживаетъ въ настоящее время очень интересную фазу своей эволюція: длинная староскладная псня вытсняется изъ употребленія коротенькимъ, въ 4—6 строчекъ, продуктомъ современнаго народнаго творчества — такъ называемой ‘частушкой’. Не знаю, насколько такое утвержденіе приложимо ко всей масс поющей простонародной Руси, но въ заводскомъ населенія Южнаго Урала, гд я въ лтніе мсяцы 1901 я 1902 гг. занимался между дломъ изученіемъ мстной народной псня, побду ‘частушки’ надъ ‘старинной’ псней можно считать свершившимся фактомъ. ‘Старинную’ псню въ уральскихъ заводахъ можно услышать разв только гд-нибудь на свадьб, когда двки поютъ свадебныя псни, входящія въ ритуалъ извстныхъ обрядностей, или когда разгуляются старики и затянутъ какую нибудь ‘Лучинушку’. Впрочемъ, свадебные обряды выходятъ изъ употребленія, а старики, помнящіе староскладныя псни, вымираютъ, такъ что въ недалекомъ будущемъ ‘частушка’ одержитъ верхъ окончательно. Вн ея конкурренціи находятся лишь одни жестокіе ‘романцы’ врод ‘Чуднаго мсяца’, ‘Безумной’ и т. д.
Если прибавить сюда наблюденія покойнаго Г. И. Успенскаго, который еще въ семидесятыхъ годахъ констатировалъ такой-же фактъ въ одной изъ центральныхъ губерній {‘Новые народные стишки’, собр. соч. изд. Павленкова, т. 3, стр. 660.}, г. Зеленина — въ Вятской губ. {‘Новыя вянія въ народной поэзіи’, ‘Встникъ Воспит.’, 1901 г. октябрь.} и г. Штакельберга — въ Новгородской г. {‘Новое время — новыя псня’, ‘Россія’, 1901 г. No 916.}, то пожалуй — съ тмъ, (что ‘частушка’ есть типичная представительница современной народной псни, придется согласиться.
Я не хочу здсь вдаваться въ подробную оцнку этого явленія. Цль настоящей замтки — представить читателю образцы современной народной псенки, этой ‘частушки’, которая, какъ выразительница современныхъ народныхъ чувствъ и настроеній съ одной стороны и какъ представительница народной поэзіи нашего времени — съ другой, не можетъ не возбуждать интереса. Кром того, такъ какъ въ ‘частушкахъ’ сохранилось драгоцнное достоинство народнаго творчества — его непосредственность, близость къ жизни, он въ своей совокупности представляютъ довольно полную и безусловно врную картину народнаго житья-бытья. Что ‘частушки’, дйствительно, могутъ представлять цнный для уясненія бытовой и нравственной жизни народа матеріалъ, порукой тому — свидтельство такого глубокаго знатока этой жизни, какимъ былъ Гл. Ив. Успенскій. Въ стать ‘Новые народные стишки’ онъ, между прочимъ, пишетъ: ‘Собравъ ‘частушки’ съ такою-же тщательностью, какъ собираются статистическія свднія о всякихъ мелкихъ подробностяхъ хозяйства въ крестьянскомъ двор, и разработавъ ихъ соотвтственно тмъ сторонамъ народной жизни, которыхъ он касаются, мы имли бы точное представленіе о нравственной жизни народа’ {Собр. соч., т. 3, стр. 666.}. Пятьсотъ псенокъ, собранныхъ мною, — не боле, какъ капля въ мор, сравнительно со всмъ числомъ обращающихся въ народ ‘частушекъ’, но и по нимъ можно составить очень врное и — главное — живое представленіе о нкоторыхъ сторонахъ жизни заводскаго крестьянина. Я, конечно, далекъ отъ претензіи дать здсь ‘точное представленіе о нравственной жизни народа’, — для этого необходимо обладаніе неизмримо большимъ количествомъ ‘частушекъ’, но я надюсь, что т немногія стороны заводской жизни, которыя я могу здсь представить на основаніи собраннаго мною матеріала, будутъ освщены довольно полно. Кстати: я долженъ оговориться, что все дальнйшее относится исключительно къ жизни заводскаго населенія Южнаго Урала. Общій habitas ‘частушки’, судя по изслдованіямъ названныхъ выше и другихъ авторовъ, остается одинаковымъ для всхъ мстностей Россіи, но о народныхъ настроеніяхъ и жизни, которыя отражаются въ ‘частушкахъ’ даже смежныхъ губерній, этого сказать нельзя.
Въ моемъ распоряженіи имется боле пятисотъ ‘частушекъ’, записанныхъ иною на трехъ заводахъ Южнаго Урала. Весь этотъ матеріалъ очень рзко распадается на два отдла: одинъ составляютъ частушки чисто фабричныя, другой — частушки, такъ сказать, бытовыя, содержаніе которыхъ никакого отношенія къ фабрик не иметъ. Между тми и другими, помимо различія въ ихъ содержаніи, нельзя не замтить значительной разницы и въ форм изложенія мысли: бытовыя частушки въ отношеніи формы отличаются отъ произведеній старой народной поэзіи только нкоторыми намеками на рифму и новымъ, чуждымъ старой псн, размромъ, между тмъ какъ въ фабричной частушк рифма выражена гораздо ясне, да и размръ соблюдается строже. Въ общемъ фабричныя частушки производятъ такое впечатлніе, что он составлены грамотнымъ человкомъ, знакомымъ со стихотвореніями авторовъ ‘изъ господъ’. Бытовая частушка какъ будто не доросла еще до фабричной, которая, по своей форм, представляетъ какъ бы слдующую за бытовой частушкой ‘стадію развитія’ народной псни, народнаго творчества, очевидно стремящагося принять формы искусственна го стихосложенія со всми его аттрибутами — рифмой, размромъ и т. д. Повидимому частушка вообще является въ развитіи народной поэзіи промежуточнымъ звеномъ между прежнимъ безыскусственнымъ и, пожалуй, безсознательнымъ творчествомъ и грядущимъ сочинительствомъ народныхъ псенъ, т. е. переходомъ отъ псни къ стихотворенію.
Сначала я разсмотрю фабричныя частушки, а затмъ — бытовыя.
Частушки различныхъ заводовъ, хотя въ общемъ основной колоритъ ихъ одинаковъ, все же довольно рзко различаются между собой, и одинаковыхъ частушекъ въ разныхъ заводахъ мн почти не приходилось записывать, а если таковыя и встрчались, то всегда въ боле или мене измненномъ вид, при чемъ новыя варіаціи всегда отмчали какую-нибудь новую черточку въ склад заводской жизни, присущую только данному заводу {Иногда дло доходило до очень забавныхъ контрастовъ. Такъ, въ одномъ завод двушки поютъ:
— Намъ не надо сальныхъ свчекъ:
У насъ лампочки горятъ.
Намъ не надо дальнихъ парней:
У васъ ближніе сидятъ.
а эти ‘ближніе’ очень неделикатно отвчаютъ
На Урал рыбы много, —
Глубоко — ловить нельзя.
Въ Блорцк двокъ много,
Морды всё — любить нельзя.
Въ другомъ завод роли мняются,
Они: Городскія двки модны,
Но три дня сидятъ голодны.
Заводскія двушки —
Блыя лебедушки.
Он. Здшни парни-то сопливы.
Я поду въ городокъ
Въ городского молодчика.
Влюблюся я разокъ.}. Исключеніемъ изъ этого правила оказываются только фабричныя псенки, трактующія по большей части о тяготахъ заводской работы. Мотивъ ‘жить тяжело’ звучитъ одинаково сильно въ фабричныхъ частушкахъ всхъ трехъ заводовъ, на которыхъ я усплъ побывать, и везд выражается почтивъ однхъ и тхъ же формахъ. То же самое отношеніе къ ‘распроклятому заводу’, то же глубокое недовольство ‘распостылымъ трудомъ’, та же ненависть къ ‘нмцу-управителю’, т же горькія жалобы на постигшія во время работы несчастія…
Картина жизни фабричныхъ, которую даютъ намъ ихъ псни, нарисована однми темными красками, — свтлыхъ тоновъ въ ней нтъ. Жизнь рабочихъ сплошь состоитъ изъ цпи тяжелыхъ трудовъ и несчастій:
Распроклятый нашъ заводъ
Перепортилъ весь народъ:
Кому палецъ, кому два,
Кому по локоть рука…
Грудь расшибъ себ два раза,
У мартыновскихъ печей
Я ослпъ на оба глаза, —
Хоть-бы голову съ плечей!..
Управитель нашъ подлецъ,
Всхъ замучилъ насъ въ конецъ:
Въ будни тяжко работаемъ,
Въ праздникъ отдыха не знаемъ.
Эхъ ты, маминька родима,
Ты зачмъ меня родила?
Все забота да работа
До тяжелаго до пота.
Она сушитъ молодца
Эхъ, до самаго конца.
Замчательно, что въ фабричныхъ псенкахъ уральскихъ заводовъ нтъ бодрыхъ настроеній, — въ нихъ сквозитъ тяжелое сознаніе безсилія измнить существующій невыносимый порядокъ вещей, въ нихъ нтъ ни малйшей надежды на освобожденіе отъ рабской зависимости отъ завода и воли управителя, въ нихъ звучатъ только жалобы и отчаяніе. Эти псенки могли-бы служить хорошей иллюстраціей къ мысли, не помню ужъ кмъ высказанной, что положеніе рабочихъ на уральскихъ заводахъ мало чмъ отличается отъ крпостной зависимости. Въ этомъ отношеніи особенно демонстративны дв слдующія частушки:
Заперты мы на завод
Тяжелой неволей:
Много долгу на народ,
Всякъ себ не воленъ…
Никуда намъ нтъ пути
Ни ухать, ни уйти.
Управитель это знаетъ
Нами лихо помыкаетъ.
Иногда въ псн рабочихъ звучитъ острая зависть къ мужику-пахарю, который
Лтомъ въ пол, на работ
Самъ себ хозяинъ.
Зимой дрыхнетъ безъ просыпу,
Ровно большой баринъ.
Для фабричныхъ частушекъ существуетъ и особый мотивъ, довольно бойкій, хотя и не всегда веселый, напвъ обычной частушки здсь замняется другимъ — тоскливымъ, почти рыдающимъ. Нельзя равнодушно слышать, какъ подгулявшіе фабричные поютъ нестройнымъ хоромъ эти частушки, сопровождая каждую руладами гармоники, — столько въ этомъ пніи пьяной тоски, отчаянія, даже слезъ… И никогда мн не приходилось слышать въ немъ молодецкой удали, хотя бы и пьяной…
Эти псни звучатъ тмъ грустне, что поетъ ихъ не молодость, а отцы семейства, — къ ихъ тоск по своей загубленной жизни присоединяется еще жалость къ дтямъ, обреченнымъ на такой-же каторжный трудъ, на рабскую зависимость отъ завода:
Посмотрю на свово сына,
Сердце оборвется, —
Та же горькая судьбина
Ему достается…
И почти всегда это надрывающее пніе оканчивается боле веселымъ колнцемъ:
Тяжело, братцы-ребята,
Тяжело на свт жить,
За то можно вдь, ребята,
Въ вин горе утопить…
Э-эхъ-ма!..
Въ утшенье намъ дано
Монопольское вино.
Въ мене серьезномъ настроенія фабричный людъ пользуется другой половиной своего репертуара частушекъ, — псенками, сочиненными невдомыми поэтами на ту или другую злобу дня и отличающимися по большей части сатирическимъ содержаніемъ, а иногда хоть и грубоватымъ, но очень мткимъ остроуміемъ. Запасъ такихъ псенокъ очень великъ, такъ какъ ни одно боле или мене крупное событіе заводской жизни не остается не отмченнымъ новой частушкой. Съ сожалнію, я не могу принести здсь наиболе характерныхъ примровъ злободневныхъ псенокъ (это потому, что он обильно уснащены черезчуръ ужъ энергичными выраженіями), а вынужденъ ограничиться только двумя слдующими, одной — сочиненной по поводу назначенія въ Б. заводъ новаго управляющаго съ курьезной манерой всегда держать голову бокомъ, и другой — по поводу паденія съ лошади тучной супруги заводскаго инженера:
Блорцкій заводъ славный:
На рк Блой стоитъ.
Управитель у насъ главный
Однимъ глазомъ вверхъ глядитъ.
Затряслась земля сырая,
Въ гору рки потекли:
Стопудовую мадаму
Черти съ лошади снесли.
Въ злободневныхъ псенкахъ я не нашелъ ни одной, которая повствовала бы о какомъ-нибудь радостномъ для рабочихъ событіи. Должно быть такихъ событій совсмъ нтъ въ ихъ жизни… И, конечно, никакъ нельзя ставить заводскому рабочему въ вину то обстоятельство, что его злободневная псенка проникнута непріятнымъ чувствомъ злобы ко всякому, имющему надъ немъ власть, и что всякая непріятность, постигшая власть имющее лицо, вызываетъ въ сред рабочихъ злорадное стихотворное замчаніе по его адресу, — жаль, молъ, что мало:
Инженеру (имя рекъ)
Паромъ рыло обварило.
Жалко намъ, братцы-ребята,
Что всего не окатило.
Такъ какъ всегда и везд наиболе частымъ и сильнымъ импульсомъ сложить псенку является извстное чувство, то большая частъ обращающихся въ народ псенокъ этому чувству и посвящена. Это понятно также и въ силу того обстоятельства, что пніе въ уральскихъ заводахъ, да, вроятно, и повсемстно на Руси, представляетъ какъ бы прерогативу молодости, такъ какъ заводскіе крестьяне ‘въ лтахъ’ поютъ рдко и при томъ пользуются уже своимъ опредленнымъ репертуаромъ — фабричной частушкой и немногими, устоявшими подъ натискомъ современной псенки, староскладными пснями. Частушекъ, не касающихся ‘ейныхъ’ или ‘евонныхъ’ чувствъ и взаимныхъ отношеніи ‘его* и ‘ея’, въ моемъ собраніи наберется не боле 40—50, если не считать фабричыхъ псенъ.
Любовныя частушки очень рзко отличаются другъ отъ друга, смотря по тому, кто поетъ — онъ или она. Мужскія частушки грубе, мужиковате, однообразне женскихъ. Той нжности, которая очень часто звучитъ въ женской частушк, въ мужской нтъ и слда. Иллюстрирую это различіе примрами.
Неужели ты завянешь,
Аленькій цвточекъ?
Неужели не вспомянешь,
Миленькій дружочекъ? —
Частушка безусловно женская. Та же частушка мужчиной поется уже иначе:
Неужели ты завянешь,
Травушка шелковая?
Неужели не вспомянешь,
Дарья безтолковая?
Въ то время, какъ ‘она’ трогательно жалобится на свою судьбу, —
Стало солнце зажигаться,
Стало красно примелькать,
Сталъ мой милый зазнаваться,
Сталъ, хорошій, отставать…—
Или не мене трогательно и грустно покоряется своей участи —
Коротенькій дипломатъ,
Его не наставишь.
Не сталъ миленькій любить,
Его не заставишь. —
‘онъ’ безъ излишней сантимантальности предупреждаетъ:
Моя милка важная!
Не влюбляйся въ каждаго:
Будешь каждаго любить,
Крпко въ морду буду бить…
Впрочемъ, иногда не церемонится въ выраженіяхъ и женская частушка, особенно если дло идетъ о мести за поруганное чувство:
Если бъ знала негодяя,
Не любила бы его.
Посередь синёго моря
Утопила бы его.
Но во всякомъ случа, грубыя женскія частушки все-таки, составляютъ немногочисленныя исключенія изъ общаго правила, почти незамтныя въ громадной масс частушекъ совсмъ иного колорита. Что касается мужскихъ частушекъ, то среди нихъ нтъ ни одной лсенки, которая была бы лишена присущей имъ вообще грубости. Вс он составлены въ дух и тон двухъ слдующихъ типичныхъ мужскихъ псенокъ:
Сколько разъ я зарекался
Этой улицей ходить!
Въ одну подлую влюбился,
Не могу ее забыть.
Что ты, мила, пріуныла,
Не слыхать твоихъ рчей?
Али брюхо заболло?
Не купить ли калачей?
Мужскихъ частушекъ гораздо меньше, чмъ женскихъ. Это вполн понятно: мужчина, всегда мастеровой, поетъ предпочтительно свои фабричныя псни, и фабрика у него всегда на первомъ план, тогда какъ двушк посл исполненія ея обычныхъ домашнихъ работъ почти всегда остается кое-какой досугъ — помечтать о ‘немъ’, да и на всхъ вечеринкахъ поютъ преимущественно двушки. Кром того, заводская работа какъ-тo сглаживаетъ индивидуальныя особенности въ характер, въ проявленіяхъ чувствъ и т. д., въ силу чего мужская частушка очень однообразна и всегда рисуетъ одинъ и тотъ же типъ мужчины — грубаго, циничнаго, понимающаго любовь въ очень узкомъ ‘смысл, почти всегда ‘обманщика и надсмшника’. Женскія частушки, напротивъ, даютъ цлую серію различныхъ образовъ любящей двушки. По большей части он изображаютъ настоящую любовь ‘по гробъ жизни’, и при томъ преимущественно любовь несчастную.
У заводской двушки очень много ‘подружекъ’, но близкой подруги, съ которой можно было бы подлиться своими думами, мечтами, горемъ, — нтъ. Таковы ужъ у насъ нравы.
Никто травыньку не коситъ,
Никто серпикомъ не жнетъ, —
сиротливо поетъ одинокая двушка, —
Никто меня не разспроситъ,
Никому-то дла нтъ…
Кто бы, кто бы покосилъ,
Я-бъ тому пожала.
Кто бы, кто бы разспросилъ,
Все бы разсказала.
Но разсказать ршительно некому: отецъ съ матерью ‘не врятъ, что на свт любовь есть’, а если и врятъ, то смотрятъ на нее, какъ на баловство, подруги… но если он и способны понять ея горе, то во всякомъ случа сочувствія отъ нихъ подать нельзя, — он вдь скоре соперницы, чмъ подруги. Гд же больше излить свое горе, свою тоску, какъ не въ псенк?.. И въ частушк мы находимъ отраженіе всхъ перипетій ея любовной драмы.
Дло начинается съ ея вздоховъ и довольно опредленно выраженныхъ желаній:
Поносила-бъ, поносила-бъ
Кашемиру алаго…
Полюбила-бъ, полюбила-бъ
Паренька удалаго…
Какъ охота, какъ охота
Пирога съ горошкомъ!
Какъ охота, какъ охота
Милаго съ гармошкой!..—
Но она еще не ршается ‘полюбить паренька удалого’: за ней слдить зоркій глазъ родимой мамыньки —
Елочка, сосеночка,
Боюся, уколюся я.
Завела бы милочку,
Боюся — провинюся я…—
Словомъ, и хочется и колется. Дйствительно, родимая маминька зорко-зорко слдитъ за дочерью, не довряетъ ни одному ея подозрительному движенію:
Открой, мамынька, окошко:
Головушка болитъ.
Врешь, обманывашь, двченка!
Ты завтнаго *) глядишь!..
*) ‘Завтный’ — возлюбленный, ‘онъ’.
Но вотъ появляется на горизонт ‘онъ’ — непремнно въ вышитой рубашк, ‘при калошахъ и часахъ’, —
Идетъ миленькій, хорошій,
Не сыскать такой красы:
На ногахъ его калоши,
На блыхъ грудяхъ часы.—
Зазнобила меня
Черная фуражка.
Сердце ржетъ безъ ножа
Вышита рубашка!..
И она влюбляется до самозабвенія, любитъ по настоящему, по хорошему, —
Гд я, гд я ни хожу,
Гд я ни гуляю,
Я свово-то миленькаго
Съ ума не спущаю.
Полюбивъ, она не считаетъ нужнымъ скрывать отъ кого-либо свое чувство и не боится боле даже сердитой мамыньки.
— Чмъ мн милаго прогнвать,
Лучше мамку? прослезить, —
думаетъ она. Въ ней не узнать уже той робкой двушки, что такъ хитрила съ матерью, такъ старательно и стыдливо скрывала отъ вся зарождающееся чувство. Нтъ, теперь она разговариваетъ съ ней о своемъ ‘предмет’ совершенно свободно, даже съ нкоторымъ оттнкомъ гордости:
Кака мамынька чудная!
Перестань меня бранить!
Знать судьба моя такая,
Я должна его любить.
Эхъ, мамынька, Пашку люблю!
Кашемирову рубашку куплю.