А. Н. Островский
А. Н. Островский
Застольное слово о Пушкине
Застольное слово о Пушкине
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Застольное слово о Пушкине, Островский Александр Николаевич, Год: 1880
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Том XIII
Художественные произведения. Критика. Дневники. Словарь. 1843-1886
ГИХЛ, М., 1952
Мм. гг. Памятник Пушкину поставлен: память великого народного поэта увековечена, заслуги его засвидетельствованы. Все обрадованы. Мы видели вчера восторг публики, так радуются только тогда, когда заслугам отдается должное, когда справедливость торжествует. О радости литераторов говорить едва ли нужно. От полноты обрадованной души, мм. гг., и я позволю себе сказать несколько слов о нашем великом поэте, его значении и заслугах, как я их понимаю. Строгой последовательности и сильных доводов я обещать не могу, я буду говорить не как человек ученый, а как человек убежденный. Мои убеждения слагались не для обнародования, а только про себя, так сказать для собственного употребления, при мне бы они и остались, если б не подошел этот радостный праздник. На этом празднике каждый литератор обязан быть оратором, обязан громко благодарить поэта за те сокровища, которые он завещал нам.
Сокровища, дарованные нам Пушкиным, действительно велики и неоцененны. Первая заслуга великого поэта в том, что через него умнеет все, что может поумнеть. Кроме наслаждения, кроме форм для выражения мыслей и чувств, поэт дает и самые формулы мыслей и чувств. Богатые результаты совершеннейшей умственной лаборатории делаются общим достоянием. Высшая творческая натура влечет и подравнивает к себе всех. Поэт ведет за собой публику в незнакомую ей страну изящного, в какой-то рай, в тонкой и благоуханной атмосфере которого возвышается душа, улучшаются помыслы, утончаются чувства. Отчего с таким нетерпением ждется каждое новое произведение от великого поэта? Оттого, что всякому хочется возвышенно мыслить и чувствовать вместе с ним, всякий ждет, что вот он скажет мне что-то прекрасное, новое, чего нет у меня, чего недостает мне, но он скажет, и это сейчас же сделается моим. Вот отчего и любовь, и поклонение великим поэтам, вот отчего и великая скорбь при их утрате, образуется пустота, умственное сиротство: не кем думать, не кем чувствовать.
Но легко сознать чувство удовольствия и восторга от изящного произведения, а подметить и проследить свое умственное обогащение от того же произведения — довольно трудно. Всякий говорит, что ему то или другое произведение нравится, но редкий сознает и признается, что он поумнел от него. Многие полагают, что поэты и художники не дают ничего нового, что все, ими созданное, было и прежде где-то, у кого-то, — но оставалось под спудом, потому что не находило выражения. Это неправда. Ошибка происходит от того, что все вообще великие научные, художественные и нравственные истины очень просты и легко усвояются. Но как они ни просты, все-таки предлагаются только творческими умами, а обыкновенными умами только усваиваются, и то не вдруг и не во всей полноте, а по мере сил каждого.
Пушкиным восхищались и умнели, восхищаются и умнеют. Наша литература обязана ему своим умственным ростом. И этот рост был так велик, так быстр, что историческая последовательность в развитии литературы и общественного вкуса была как будто разрушена и связь с прошедшим разорвана. Этот прыжок был не так заметен при жизни Пушкина, современники хотя и считали его великим поэтом, считали своим учителем, но настоящими учителями их были люди предшествовавшего поколения, с которыми они были очень крепко связаны чувством безграничного уважения и благодарности. Как ни любили они Пушкина, но все-таки, в сравнении с старшими писателями, он казался им еще молод и не довольно солиден, признать его одного виновником быстрого поступательного движения русской литературы значило для них обидеть солидных и во многих отношениях действительно весьма почтенных людей. Все это понятно и иначе не могло быть. Зато следующее поколение, воспитанное исключительно Пушкиным, когда сознательно оглянулось назад, увидало, что предшественники его и многие его современники для них уж даже не прошедшее, а далекое давнопрошедшее. Вот когда заметно стало, что русская литература в одном человеке выросла на целое столетие. Пушкин застал русскую литературу в период ее молодости, когда она еще жила чужими образцами и по ним вырабатывала формы, лишенные живого, реального содержания, — и что же? Его произведения — уж не исторические оды, не плоды досуга, уединения или меланхолии, он кончил тем, что оставил сам образцы, равные образцам литератур зрелых, образцы, совершенные по форме и по самобытному, чисто народному содержанию. Он дал серьезность, поднял тон и значение литературы, воспитал вкус в публике, завоевал ее и подготовил для будущих литераторов, читателей и ценителей.
Другое благодеяние, оказанное нам Пушкиным, по моему мнению, еще важнее и еще значительнее. До Пушкина у нас литература была подражательная, — вместе с формами она принимала от Европы и разные, исторически сложившиеся там направления, которые в нашей жизни корней не имели, но могли приняться, как принялось и укоренилось многое пересаженное. Отношения писателей к действительности не были непосредственными, искренними, писатели должны были избирать какой-нибудь условный угол зрения. Каждый из них, вместо того, чтоб быть самим собой, должен был настроиться на какой-нибудь лад. Тогда еще проповедывалась самая беззастенчивая риторика, твердо стоял и грозно озирался ложный классицизм, на смену ему шел романтизм, но не свой, не самобытный, а наскоро пересаженный с оттенком чуждой нам сентиментальности, не сошла еще со сцены никому ненужная пастораль. Вне этих условных направлений поэзия не признавалась, самобытность сочлась бы или невежеством, или вольнодумством. Высвобождение мысли из-под гнета условных приемов — дело не легкое, оно требует громадных сил. Разве мы не видим примеров, что в самых богатых и в самых сильных литературах и по сей час высокопарное направление имеет представителей и горячо отстаивается, а реальность пропагандируется как что-то новое, небывалое.
Прочное начало освобождению нашей мысли положено. Пушкиным, — он первый стал относиться к темам своих произведений прямо, непосредственно, он захотел быть оригинальным и был — был самим собой. Всякий великий писатель оставляет за собой школу, оставляет последователей, и Пушкин оставил школу и последователей. Что это за что он дал своим последователям? Он завещал им искренность, самобытность, он завещал каждому быть самим собой, он дал всякой оригинальности смелость, дал смелость русскому писателю быть русским. Ведь это только легко сказать! Ведь это значит, что он, Пушкин, раскрыл русскую душу. Конечно, для последователей путь его труден: не всякая оригинальность настолько интересна, чтоб ей показываться и ею занимать. Но зато если литература наша проигрывает в количестве, так выигрывает в качественном отношении. Немного наших произведений идет на оценку Европы, но и в этом немногом оригинальность русской наблюдательности, самобытный склад мысли уже замечены и оценены по достоинству. Теперь нам остается только желать, чтобы Россия производила поболее талантов, пожелать русскому уму поболее развития и простора, а путь, по которому итти талантам, указан нашим великим поэтом.
Мм. гг., я предлагаю тост за русскую литературу, которая пошла и идет по пути, указанному Пушкиным. Выпьем весело за вечное искусство, за литературную семью Пушкина, за русских литераторов! Мы выпьем очень весело этот тост: нынче на нашей улице праздник.
Печатается по тексту журнала ‘Вестник Европы’ (1880, No 7).
‘Застольное слово о Пушкине’ было произнесено Островским 7 июня 1880 года на обеде Московского общества любителей российской словесности, во время торжеств по случаю открытия памятника Пушкину в Москве. Тогда же текст был передан редактору ‘Вестника Европы’ М. М. Стасюлевичу. В Институте русской литературы Академии наук СССР хранится черновик ‘Слова’, озаглавленный: ‘По случаю открытия памятника Пушкину’.
Пушкинские торжества в Москве, происходившие по инициативе Общества любителей российской словесности 5-8 июня 1880 года, привлекли много писателей и ученых. В речах на торжественных заседаниях и обедах отразилась борьба идейно-политических течений в русском обществе того времени. Ораторы, принадлежавшие к различным литературно-общественным направлениям, каждый по-своему стремились истолковать значение Пушкина и сделать его знаменосцем своих идей.
Реакционная речь Достоевского призывала к полному прекращению политической борьбы, в ней давалось религиозно-мистическое понимание исторической роли русского народа.
Островский рассматривает творчество Пушкина как исключительной важности историческое явление, в котором сказалась могучая сила русского народа. Великий драматург подчеркнул приоритет пушкинского реализма, сыгравшего решающую роль в развитии русского и мирового искусства.
Речь Островского произвела сильное впечатление, что и было отмечено в журнальных и газетных отчетах о пушкинском празднестве.
Островский работал над ‘Словом’ напряженно, об этом свидетельствует его черновик. Во вступительной части драматург предполагал развить свой взгляд на искусство как на культурно-воспитательную силу, мощно влияющую на сознание простого человека. Однако, видимо, чтобы не перегружать речь общими рассуждениями, он частью устранил, частью сжал ее, придав ‘Слову’ чеканную образную форму. Не вошедшие в ‘Застольное слово’ мысли он подробно развил впоследствии в театральных ‘записках’ 1881-1885 годов. Считаем, однако, нужным воспроизвести здесь один зачеркнутый и нигде не повторенный Островским абзац о влиянии искусства на критику:
‘Как человек незаметно для себя умнеет под влиянием изящного произведения, можно проследить по некоторым критикам. Критикуя произведение какого-нибудь писателя-художника, критик находит и достоинства и недостатки, но забывает отмечать, что он сам обязан критикуемым им произведениям, в конце концов оказывается, что критик сам постепенно подымается на высоту миросозерцания художника, что все его лучшие соображения и выводы навеяны критикуемым произведением или прямо вытекают из него, что он сам начинает мыслить умом автора, начинает обнаруживать знания, мысли и даже выражения, каких он не мог иметь, пока не познакомился с произведениями, которые порицает или благосклонно одобряет’.