H. А. Лейкинъ
Запутались.
(Разсказъ).
——
——
Запутались, Лейкин Николай Александрович, Год: 1874
Время на прочтение: 11 минут(ы)
H. А. Лейкинъ. Веселые разсказы. Санктпетербургъ. Изданіе книгопродавцевъ Колесова и Михина. 1874.
OCR Бычков М. Н.
Купецъ Провъ Семенычъ Книжкинъ пришолъ изъ лавки домой обдать, помолился на образа и обругалъ жену — ‘зачмъ новое божіе милосердіе мухи засидли’,— снялъ съ себя сюртукъ, жилетку, прошолся по комнатамъ, помурлыкалъ себ подъ носъ ‘возопихъ всмъ сердцемъ моимъ’ и опять обругалъ ее за то, что канарейка на полу насорила. Свъ обдать, онъ три раза придирался къ ней изъ-за кушанья и опять три раза принимался ругаться, но наконецъ, навшись, успокоился.
— Кофейку сейчасъ сварить, или посл? — спросила жена, радуясь что мужъ угомонился.
— Кофейку, кофейку!— передразнилъ онъ ее, но уже ласковымъ голосомъ. Только и на ум, что кофеекъ, а чтобъ объ дл подумать. На это васъ не хватаетъ.
— Кажется, я завсегда думаю…
— Въ томъ-то и дло, что не всегда. Петрушка вонъ на возраст, а нешто ты ему невсту подыскала? Это дло теб слдоваетъ. Какая-же ты мать посл этого? Все я, да я…
— Да вдь гд-жь подыскивать-то? Хорошія невсты по улицамъ не валяются…— оправдывалась супруга. По зим вонъ сваха Лукерья ходила къ намъ, такъ самъ-же ты ее отучилъ, самъ-же посулился ей ребра обломать.
Послдовало нсколько секундъ молчанія. Провъ Семенычъ опрокинулся на спинку стула, самодовольно улыбаясь, поколотилъ себя по животу, и произнесъ:
— Нашолъ я ему невсту. Стряпчій Александръ Захарычъ сватаетъ. Двушка, говоритъ, отмнная… Рыбныя тони у нихъ. Богатые купцы. Дв дочери: одна невста, другая подростокъ… Также и лсъ сплавляютъ… Одного, говоритъ, лсу въ Новгородской губерніи десятинъ четыреста. Два брата ихъ… Маховы по фамиліи…
— Слышала, слышала… Богатйшіе купцы…— поддакнула жена. Только отдадутъ-ли за нашего Петрушку-то? Къ нимъ вонъ по зим, овощенникъ Ключилкинъ сватался, такъ тому карету подали. Мн бабка въ баняхъ сказывала.
— Посмотрть надо, попытаться… Александръ Захарычъ человкъ обстоятельный, зря болтать не станетъ.
Провъ Семенычъ всталъ съ мста.
— Ну-съ, Аграфена Астафьевна, вотъ вамъ нашъ сказъ, — обратился онъ къ жен: теперь я спать лягу а, ужо, какъ Петрушка изъ лавки придетъ, — разбуди меня, потому мы сегодня и невсту смотрть подемъ. Я ужь веллъ ему приготовиться.
— Ахъ, Господи! — всплеснула руками Аграфена Астафьевна. Да какъ-же такъ вдругъ?… У меня и платье грограновое распорано…
— Ну, такъ что-жь что распорано? Пущай его!.. Я одинъ съ Петрушкой поду. Возьмемъ карету и отправимся, потому они тамъ на самыхъ тоняхъ и живутъ.
— Что-жь это за смотрины такія, коли-ежели безъ матери!— проговорила она.
— Дура и больше ничего! Нешто это настоящія смотрины? Настоящія впереди. Тогда предупредить слдуетъ, чтобъ, значитъ, ждали, а сегодня мы създимъ такъ, больше для прокламаціи. Прідемъ на тони и начнемъ торговаться на лососей или на сиговъ. Будто въ прокъ солить хотимъ… Ну, а тмъ временемъ и невсту посмотримъ.
Сказавъ это, Провъ Семенычъ отправился спать.
— У насъ все не по-людски!— пробормотала ему вслдъ Аграфена Астафьевна и съ сердцёмъ бросила на столъ ложку.
Мужъ обернулся и подбоченился.
— Нтъ, какъ посмотрю я на тебя, такъ съ вашей сестрой ласково говорить нельзя, — произнесъ онъ. Ей Богу! Какъ ласка — такъ вы сейчасъ зазнаваться и на дыбы…
Аграфена Астафьевна не возражала.
Часовъ въ шесть вечера Аграфена Астафьевна будила мужа. Около постели стоялъ и сынъ Петрушка. Онъ былъ одтъ въ новый сюртукъ и цвтной галстухъ съ большимъ бантомъ. Провъ Семенычъ проснулся, слъ на кровать и началъ почесываться.
— Все исправилъ-съ, какъ слдуетъ, — отрапортовалъ сынъ. Карету нанялъ двухъ-мстную за три рубля, и самую что ни-на-есть лучшую выбралъ. Самъ и на извозчичьемъ двор былъ.
— Ну, коли такъ, такъ веди себя хорошенько! — ласково произнесъ отецъ и всталъ съ кровати. Что-жь вихры-то не подвилъ? — сказалъ онъ. Волосы словно плети висятъ.
— Не смлъ-съ. Думалъ, что вы растреплете.
— Вздоръ! Бги сейчасъ въ цирюльню и подвей бараномъ, а я тмъ временемъ одваться буду. Невста хорошая и богатая, нужно чтобъ все было въ порядк и по мод.
Сынъ отправился въ парикмахерскую, а отецъ началъ одваться. Вообще онъ былъ въ дух, плъ ‘божественное’ и даже шутилъ съ женой. Черезъ четверть часа сынъ явился завитой и напомаженный. Отъ него такъ и несло духами. Отецъ осмотрлъ его и сказалъ:
— Ну, Петрушка, ежели это дло уладится, такъ ужь я и не знаю, какимъ ты угодникамъ молился. Невста такая, что хоть сыну купца Елисева, такъ и то не стыдно жениться. Истинно благословеніе божіе теб посылается. Ну, теперь въ путь! Господи благослови!
Провъ Семенычъ помолился на образа, однако съ мста не трогался, а переминался съ ноги на ногу.
— Надо полагать это теб за молитвы матери твоей, продолжалъ онъ: потому она у тебя женщина благочестивая и богомольная.
— Ужь, кажется, я завсегда денно и нощно…— вставила свое слово Аграфена Астафьевна.
— Ну, вотъ! Про это я и говорю… Гд-жь ему за его молитвы?… Конечно, за твои…
Провъ Семенычъ, видимо къ чему-то подговаривался и вдругъ произнесъ:
— Достань-ка, Аграфена Аатафьевна, водочки. Выпить на дорожку малость слдуетъ.
— Ну полно, что за водка безъ благовременія.
— Знаю, что безъ благовременія, да животъ что-то щемитъ, — а ты сама знаешь, нынче время холерное. То-и-дло народъ валитъ.
Она съ неудовольствіемъ вынесла графинъ водки и, кусокъ хлба. Провъ Семенычъ вылилъ рюмку и повторишь.
— Ну вотъ теперь какъ будто полегче и повеселе — сказалъ онъ и вышелъ въ прихожую.
Мать дернула сына за рукавъ и шепнула:
— Коли ежели по дорог отецъ въ трактиры зазжать будетъ, такъ ты останови. Нехорошо-молъ, тятенька…
— Будьте покойны какъ за своей персоной слдить буду, — отвчалъ сынъ.
Отецъ и сынъ вышли на дворъ и стали садиться въ карету. Аграфена Астафьевна смотрла на нихъ изъ окошка и говорила:
— А все-таки не хорошо! Невсту смотрть — и вдругъ безъ матери!
Провъ Семенычъ ничего не отвчалъ и крикнулъ извозчику: ‘трогай’!
Нсколько времени отецъ и сынъ хали молча. Отецъ отиралъ платкомъ со лба обильный потъ, сынъ перебиралъ часовую цпочку. Наконецъ, отецъ прервалъ молчаніе и началъ читать сыну наставленія.
— Какъ прідемъ туда, такъ держи себя скромне, — говорилъ онъ.— Въ разговоры самъ не суйся, а отвчай, что спросятъ.
— Помилуйте, тятенька, да когда-же я? — отвчалъ сынъ.
— Ежели виномъ угощать будутъ, такъ не пей.
— Будьте покойны, тятенька. Все будетъ какъ слдуетъ.
— То-есть одну-то рюмку можешь выпить, потому одна никогда не вредитъ.
— Зачмъ-же и одну? Богъ съ ней! Можно перетерпть. Лучше въ другое время выпить.
Они хали по Обводному каналу и выбирались на Петергофскую дорогу. По дорог попадались трактиры, Отецъ глядлъ въ окошко и читалъ вслухъ трактирныя вывски. То-и-дло слышалось: ‘трактиръ городъ Амстердамъ’, ‘Венеція’, ‘Свиданіе Друзей’, ‘Ренсковой погребъ иностранныхъ винъ’. Прочитавъ съ десятокъ вывсокъ, отецъ кивнулъ на какой-то трактиръ съ пунцовыми занавсками въ окнахъ и сказалъ:
— Въ этомъ трактир органъ чудесный. Селиверстъ Потапычъ сказывалъ.
— Нынче, тятенька, везд органы прекрасные, потому въ этомъ вся выгода, отвчалъ сынъ.
Отецъ умолкъ, но подъзжая къ слдующему трактиру, опять заговорилъ:
— А вдь брюхо-то у меня все еще щемитъ. Ей-Богу! Даве выпилъ водки, такъ думалъ, что уймется, анъ нтъ, не унялось. Думаю, не хватить-ли еще рюмочку съ бальзамцемъ?
— Ну, полноте, тятенька! Что такъ зря пить! — увщевалъ сынъ.— На мст выпьете. Вдь ужъ тамъ, наврняка угощать будутъ.
Отца покоробило.
— Эхъ, дурья голова! Да нешто я подумалъ-бы объ водк, кабы не холерное время. Холера теперь — вотъ въ чемъ дло. Ну что за радость, какъ ноги протянешь?
— Не протянете, Богъ милостивъ.
— Нтъ, ужъ ты тамъ какъ хочешь, а я выпью, потому-что что-то даже въ бокъ стрлять начало.
Провъ Семенычъ высунулся въ окошко и закричалъ извозчику: ‘стой! стой’!
Сынъ началъ его уговаривать.
— Тятенька, бросьте! Ну что за радость хмльнымъ пріхать?
— Съ одной-то рюмки? Да что ты блены обълся, что-ли? Наконецъ, какой ты имешь резонъ меня останавливать? Нешто ты не чувствуешь, что я теб отецъ? Хочу выпить и выпью.
— Воля ваша, какъ хотите, а только маменька, знаючи вашъ нравъ, просила васъ не допущать.
— Дура мать-то твоя да и ты-то дуракъ! Благодари Бога, что я въ дух, а то-бы не миновать теб трепки. Подожди меня въ карет, а я сейчасъ выду.
Карета остановилась. Отецъ вышелъ изъ кареты и отправился въ трактиръ, а сынъ остался въ ней дожидаться его.
Прошло минутъ съ десять, а отецъ все еще не показывался.
‘Ну, застрялъ тятенька! Пойдти полюбопытствовать на него, да посмотрть нельзя-ли какъ нибудь его выманить’, подумалъ сынъ и хотлъ уже отправиться въ трактиръ, какъ вдругъ къ окну кареты подбжалъ трактирный служитель съ салфеткой на плеч.
— Васъ въ заведеніе требуютъ. Пожалуйте-съ…— проговорилъ онъ, ради вящей учтивости, проглатывая слова, и отворилъ дверцы кареты.
Сынъ отправился въ трактиръ и вощолъ въ буфетную комнату. Около буфета стоялъ Провъ Семенычъ. По лицу его было видно, что онъ уже усплъ хватить не одну съ бальзамчикомъ, а нсколько. Онъ размахивалъ руками и велъ прежаркій разговоръ съ буфетчикомъ. Завидя входящаго сына, онъ крикнулъ:
— Что, чай, заждался меня въ карет-то? Посиди здсь, отдохни, а я сейчасъ. Что на солнц-то жариться? Здсь прохладне. Я вотъ земляка нашолъ, тридцать верстъ всего отъ моей родины, такъ толкуемъ.
Онъ кивнулъ на буфетчика и тотчасъ рекомендовалъ ему сына:
— Сынъ мой. Вишь какого оболтуса выростилъ!
— Доброе дло-съ. На радость вамъ возрастаетъ, — отвтилъ буфетчикъ.
— Богъ знаетъ, на радость-ли еще! Пока особенной радости не видимъ, — вздохнулъ Провъ Семенычъ и прибавилъ: — налей-ко еще рюмочку съ бальзамчикомъ… Петя, выпей бутылочку лимонадцу? Такъ-то скучно сидть, а я еще минутъ съ пять здсь пробуду, — обратился онъ къ сыну.
— Нтъ ужь, тятенька, покорнйше благодаримъ! — отвчалъ сынъ. Богъ съ нимъ! Ни радости, ни корысти въ этомъ самомъ лимонад.
— Ну хереску рюмочку? Оно тоже прохлаждаетъ.
Сынъ почесалъ въ затылк.
— Хереску пожалуй… Только ужь что-жъ рюмку-то? Велите стаканчикъ…
— А не захмлешь?
— Эво! Съ одного-то стакана!
— Прикажете стаканчикъ?— спросилъ буфетчикъ.
— Нацживай, нацживай! Нечего съ нимъ длать!— сказалъ Провъ Семенычъ, и видя, какъ сынъ залпомъ выпилъ стаканъ, воскликнулъ:— эка собака! какъ пьетъ-то! Весь въ отца! И гд это ты, шельмецъ, научился?
— Этому ремеслу, тятенька, очень не трудно научиться. Оно само собой приходитъ.
Прошло съ полчаса времени, а Провъ Семенычъ еще и не думалъ уходить изъ трактира. Разговоръ съ землякомъ-буфетчикомъ такъ и лился и то-и-дло требовалось ‘рюмка съ бальзамчикомъ’. Сынъ раза два напоминалъ отцу, что ‘пора хать’, но тотъ только махалъ руками и говорилъ: ‘успемъ’. Языкъ его началъ уже замтно коснть и съ каждой рюмкой заплетался все боле и боле. Сынъ потерялъ уже всякую надежду видть сегодня невсту, вышелъ въ другую комнату, потребовалъ ‘съ горя’ столовый стаканъ хересу и залпомъ опорожнилъ его, но уже не на тятинькинъ счетъ, а на свой собственный.
Прошло еще четверть часа, а Провъ Семенычъ все еще стоялъ у буфета.
— А что, есть у васъ органъ — спрашивалъ онъ у буфетчика. Чайку любопытно-бы теперь выпить.
— Не токмо что органъ, а даже и арфянки имются. И поютъ и играютъ. Потрудитесь только въ садъ спуститься, — отвчалъ буфетчикъ.
— И арфянки есть? Знатно! Веди, если такъ, въ садъ.
Служитель повелъ Прова Семеныча въ садъ. Сынъ слдовалъ сзади. Отъ выпитаго вина въ голов его также шумло, но онъ шолъ твердо и, когда спускались съ лстницы, предостерегалъ отца, говоря: ‘тише, тятенька! тутъ ступенька… осторожне… не извольте споткнуться’.
Въ саду было довольно много постителей. У забора стояла маленькая эстрада. На эстрад сидли четыре арфянки въ красныхъ юбкахъ и черныхъ корсажахъ и пли подъ аккомпанементъ арфы. Провъ Семенычъ помстился за столикомъ, какъ разъ противъ эстрады.
— Садись, Петька, здсь первое мсто, — сказалъ онъ сыну и началъ звать служителя, стуча по столу кулакомъ.
— Тятенька, не безобразьте! На то вонъ колоколъ повшенъ, чтобъ прислугу звать, — увщевалъ сынъ.
— Колоколъ! Чудесно! Трезвонь съ раскатомъ! Жарь! Оборвешь, такъ за веревку плачу!
Сынъ началъ звонить. Явился служитель.
— На двоихъ чаю и рюмку сливокъ отъ бшенной коровы!— скомандовалъ Провъ Семенычъ.
— Тятенька! Ужь коли гулять, такъ гулять. Требуйте графинчикъ. А то что-жь я за обсвокъ въ пол?— сказалъ сынъ.
— А ты нешто пьешь коньякъ?
— Потребляемъ по малости…
— Эка собака! Экой песъ! Ну ужь коли такъ, вали графинчикъ! сказалъ онъ служителю и шутя сбилъ съ сына шляпу.
— Не безобразьте-съ, — проговорилъ тотъ, подымая шляпу и обтирая ее рукавомъ… Циммерманъ совсмъ новый…
— Дуракъ! Нешто не видишь съ кмъ гуляешь? Захочу, такъ пятокъ теб новыхъ куплю. Главное дло только матери про гулянку ни гу-гу. Понимаешь? Ни полъ-слова!
Провъ Семенычъ погрозилъ пальцемъ.
— Что вы, тятенька, помилуйте! Вдь я не махонькій… Мы ужь эти порядки-то знаемъ.
— То-то… Поди къ арфянкамъ, снеси имъ цлковый рубль и закажи чтобъ спли что ни-на-есть веселую! Къ невст сегодня не подемъ! Ну ее! А матери ни слова!
Арфянки запли веселую. На стол появились чай и графинъ коньяку. Отецъ и сынъ набросились на коньякъ, въ мигъ уничтожили весь графинъ и потребовали второй. Отецъ началъ подпвать арфянкамъ. Сынъ сначала останавливалъ отца, но потомъ и самъ принялся за то-же и даже билъ въ тактъ ложкой по стакану. Окончивъ пніе, арфянки начали просить у публики деньги на ноты и подошли къ ихъ столу. Провъ Семенычъ далъ цлковый, скосилъ на арфянку глаза и обнялъ ее за талію.
— Краличка, садись съ нами. Чайкомъ съ подливочкой угостимъ, — шепнулъ онъ ей.
Она лукаво улыбнулась, вильнула хвостомъ и убжала отъ стола.
— Эхъ, братъ, Петрушка, плохи мы съ тобой! Не хотятъ съ нами и компаніи раздлить!— сказалъ отецъ.’
— Это? Мы плохи? воскликнулъ сынъ. Нтъ, тятенька, не плохи мы, а вы не тотъ сюжетъ подъ нихъ подводите! Нешто такъ барышень можно приглашать? Ни въ жизнь! Хотите сейчасъ всхъ четырехъ приведу?
— Ой?! Будто и четырехъ?
— Съ тмъ возьмите, годъ носите и починка даромъ! Охулки на руку не положимъ. Только другой манеръ луженъ. Ставите пару бутылокъ хересу!
— Вали!
Сынъ отправился къ арфянкамъ и черезъ нсколько времени воротился.
— Готово-съ… Пожалуйте вонъ въ эту бесдку и заказывайте бутылки, а он сейчасъ придутъ!— воскликнулъ онъ и ухарски надлъ шляпу на бекрень.
— Ахъ ты собака! Ахъ ты анаема!— твердилъ отецъ и, шатаясь, направился въ бесдку. Я думалъ онъ еще несмышленокъ, а онъ на поди!
— Не таковъ Питеръ, тятенька чтобъ въ немъ несмышленки водились!— отвчалъ сынъ и послдовалъ за отцомъ.
Черезъ четверть часа отецъ и сынъ сидли въ бесдк. Около ихъ помщались арфянки. Столъ былъ весь установленъ яствіями и питіемъ.
— Это сынъ мой, сынъ мой единоутробный!.. пьянымъ голосомъ разсказывалъ отецъ арфянкамъ про Петрушку. Вотъ, кралички: сынъ мой, а я имъ не гнушаюсь и компанію вожу. Гд такіе отцы бываютъ? А?.. Нтъ, спрашивается, бываютъ такіе отцы? Днемъ съ фонаремъ поискать, вотъ что… И всю ночь съ нимъ прокутимъ. Ей Богу! Видишь бумажникъ съ деньгами?.. Все пропьемъ… Только на карету оставимъ. Бери, Петрушка, пять рублевъ на карету, а остальное пропьемъ!
Онъ вынулъ изъ бумажника пять рублей и далъ сыну.
— Петрушка! Чувствуешь ты мое милосердіе къ теб? А? Говори: чувствуешь?
— Эхъ, тятенька! Да могу-ли я не чувствовать? Вдь y меня натура-то ваша. Меня теперь такъ и подмываетъ бесдку разнесть, либо столъ опрокинуть.
— Столъ опрокинуть? Бей! за все плачу! — крикнулъ Провъ Семенычъ и первый подалъ примръ.
Въ мигъ былъ опрокинутъ столъ, переломаны стулья, сорваны занавски. Отецъ и сынъ стояли на развалинахъ и добивали остатки посуды и бутылокъ. Арфянки въ ужас разбжались. Прибжавшая прислуга и постители начали унимать бунтующихъ.
— Счетъ! За все платимъ!— во все горло неистовствовали отецъ и сынъ и торжественно вышли изъ бесдки..
За побитое и за поломанное было уплачено. Они вышли: изъ трактира и начали садиться въ карету.
— Петрушка! демъ, шельминъ сынъ, на Крестовскій!— кричалъ отецъ.
— Съ вами, тятенька, хоть на край свта!
— Коли такъ — жги!
Они сли въ карету. Отецъ наклонился къ сыну и прошепталъ:
— Главное дло, матери ни слова! Ни гу-гу!.. Понялъ?
— Тятенька, за кого вы меня принимаете?— чуть не со слезами на глазахъ спросилъ сынъ. Гробъ! Могила!
Онъ ударилъ себя въ грудь и, отъ полноты чувствъ, бросился отцу на шею.
Долго еще отецъ и сынъ путались по трактирамъ, напоили извощика, угощали разный встрчный людъ, разбили нсколько стеколъ, и только одинъ Богъ вдаетъ, какъ не попали въ часть.
На другой день, по утру, часу въ седьмомъ, Аграфена Астафьевна, вся въ слезахъ, стояла надъ спящимъ на постели сыномъ и толкала его въ бока.
Онъ отмахивался отъ нея кулаками, но не просыпался.
— Петрунька! Очнись-же!.. Господи, чтоже это такое! Куда ты длъ отца?
Она схватила, его за голову и подняла надъ постелью. Сынъ вскочилъ на ноги, постоялъ нсколько времени, какъ полоумный, и снова рухнулся на постель.
— Утрись мокренькимъ полотенчикомъ, да отвть голубчикъ!
Она обмочила полотенцо и начала ему тереть лицо. Сынъ слъ на кровати и мало-по-малу началъ приходить въ себя.
— Куда ты отца-то длъ, безобразникъ? Гд отецъ-то?— приставала она къ нему.
— Какой отецъ?
— Твой отецъ, пьяная рожа, твой! Гд онъ?
— Какъ гд? Дома.
— Гд-же дома, коли я всю ночь прождала, и онъ не являлся. Говори, мерзавецъ! Въ полицію онъ попалъ, что-ли? Коли въ полицію, такъ вдь выручать надо! Ахъ пьяницы! Ахъ бездльники!
— Какъ? Разв тятеньки нтъ дома?— спросилъ сынъ.
— Господи! И онъ еще спрашиваетъ! Гд наугощались? Говори! Гд? Неушто у невсты!
— У невсты не были.
— Такъ гд-же были-то?
— Запутались, — отвчалъ сынъ, покачиваясь ходилъ по комнат и что-то соображалъ.
— Странное дло, — проговорилъ онъ. Кажись, на обратномъ пути, вмст съ нимъ хали. Куда это онъ тотъ дваться? И ума не приложу.
— Боже милостивый, до чего человкъ допиться можетъ! Отца родного — и вдругъ неизвстно гд потерять!— всплеснула руками Аграфена Астафьевна, заплакала и упала въ кресло.
— Маменька, успокойтесь! Тятенька не булавка — найдутся. Дайте только сообразить, — уговаривалъ ее сынъ.
— Не успокоюсь я, покуда не узнаю гд онъ!— продолжала она. Гд онъ? гд?
— Надо полагать, они въ карет остались.
— Какъ въ карет?
— Очень просто: на обратномъ пути хали мы оба пьяные и они это, значитъ, спали. Я вышелъ изъ кареты, а про нихъ-то и забылъ. Ихъ извощикъ должно быть и отвезъ на каретный дворъ, потому тятенька и извозчика споили. Успокойтесь, они теперича, всенепремнно въ карет на каретномъ двор. Я ихъ сейчасъ приведу.
Сынъ схватилъ шляпу и побжалъ на извозчичій дворъ, съ котораго была нанята карета.
Петрушка не ошибся: отецъ былъ, дйствительно, на двор. Онъ уже проснулся, вылзъ изъ кареты и переругивался съ извозчиками. Т стояли вокругъ него и хохотали во все горло. Слышались слова: ‘ай да купецъ! Нечего сказать, хорошъ себ ночлегъ выбралъ!’ Сынъ робко подошолъ къ нему.
— Я за вами, тятенька. Домой пожалуйте…— сказалъ онъ.
Увидвъ сына, отецъ сжалъ кулаки и прошепталъ:
— Что ты со мной сдлалъ, шутъ ты эдакой? Зачмъ не разбудилъ?
— Виноватъ, тятенька! Вдь я съ вами-же запутался. Хмленъ былъ.
— Мать знаетъ?
— Он-то меня и послали васъ искать.
— Смотри, Петрушка, объ арфянкахъ ни слова!
— Тятенька, да нешто я не чувствую?
Отецъ и сынъ стали уходить, съ извозчичьяго двора.
— Купецъ, а купецъ! За ночлегъ съ вашей милости слдуетъ!— кричали имъ въ слдъ извозчики.
Провъ Семенычъ не отругивался и шолъ понуря голову.
— Ахъ вы безобразники пьяные! — встртила ихъ Аграфена Астафьевна. Посмотрите-ка вы на свои рожи-то!.. Вдь словно овесъ молотили на нихъ. Мать Пресвятая! И съ кмъ-же пьянствовалъ? Съ кмъ запутался? Съ сыномъ роднымъ. Гд это видано? Гд это слыхано? Вотъ т и смотрины! Вотъ т и богатйшая невста! хороша батюшка съ сынкомъ! Ну, не говорила-ли я, что смотрины безъ матери не могутъ быть? Чувствовало мое сердце, чувствовало!
— Ну, полно, брось! — проговорилъ, вмсто отвта, Провъ Семенычъ. Поди-ка лучше въ кухню, очисть селедку да достань водочки на похмлье, а то голова смерть болитъ.
Аграфена Астафьевна махнула рукой и отправилась въ кухню.