H. А. Лейкинъ
Тяжкій грхъ.
(Разсказъ).
——
——
Тяжкий грех, Лейкин Николай Александрович, Год: 1874
Время на прочтение: 9 минут(ы)
H. А. Лейкинъ. Веселые разсказы. Санктпетербургъ. Изданіе книгопродавцевъ Колесова и Михина. 1874.
OCR Бычков М. Н.
Мрачный какъ туча пришелъ часу во второмъ дня въ свою лавку купецъ Логинъ Савельичъ Оглотковъ.
‘Зврь-звремъ! Сейчасъ насъ ругать будетъ!’ подумали про него приказчики, такъ какъ въ этотъ день торговали плохо и въ лавк, какъ на бду, не было въ это время ни одного покупателя, но хозяинъ молчалъ, сверхъ чаянія даже и въ лавочную книгу не взглянулъ, а прямо направился въ верхнюю лавку. ‘Или пьянъ, или какую-нибудь каверзу задумалъ сдлать’, ршили они про него и съ недоумніемъ прислушивались къ его тяжеловснымъ шагамъ и глубокимъ вздохамъ, раздававшимся въ верхней лавк.
Черезъ четверть часа хозяинъ заглянулъ внизъ и, обращаясь къ ‘молодцамъ’, сказалъ:
— Пошлите парнишку къ сосду Степану Потапычу. Пусть сейчасъ ко мн придетъ. По очень-де нужному длу…
Приказчики ревностно встрепенулись и чуть не въ зашей погнали за сосдомъ лавочнаго мальчика. Степанъ Потапычъ не заставилъ себя долго ждать и черезъ нсколько минутъ уже подымался по лстниц въ верхнюю лавку. Оглотковъ встртилъ его съ скрещенными на груди руками и съ поникшей головой.
— Степанъ Потапычъ, другъ ты мн или нтъ? спросилъ онъ.
— Еще спрашивать! Что случилось? Въ чемъ дло? Только ежели на счетъ денегъ, такъ денегъ у меня нтъ, потому сейчасъ только по векселю три съ половиной Екатерины уплатилъ.
— Что деньги! Не въ деньгахъ дло! Садись.
Купцы сли.
— Съ измалтства, еще, можно сказать, мальчишками, мы съ тобой вмст росли, началъ Оглотковъ, — каверзъ другъ другу не длали, издвки не творили… Такъ вдь?…
— Такъ! Это точно…
— Помнишь, когда ты банкрутиться задумалъ, такъ я и товаръ твой отъ кредиторовъ припряталъ, а потомъ, когда дло на сдлку пошло, все въ цлости возвратилъ и ни единой капли не стяжалъ. Помнишь?
— Помню и завсегда благодарю… Это точно, въ несчастьи помогъ. Въ темъ-же дло-то?
Оглотковъ развелъ руками и со вздохомъ произнесъ:
— А теперь, другъ любезный, я самъ впалъ въ несчастіе!…
— Это ничего. Коли съ умомъ дло повести, такъ можетъ и счастіе выдти. Сколько долженъ…
— Другъ, ты все на счетъ банкротства, но не въ этомъ дло. У меня совсмъ другое несчастіе. Помоги совтомъ… Какъ тутъ быть? Умъ хорошо, а два лучше… Ужасное несчастіе! И не думалъ и не гадалъ…
— Говори, говори!
— Такъ нельзя. Побожись прежде всего, что никому не скажешь… Потому тутъ позоръ. Узнаютъ сосди — задразнятъ, и тогда проходу по рынку не будетъ.
— Ей-Богу, никому не скажу.
— Перекрестись!
Степанъ Потапычъ перекрестился и приготовился слушать.
— Прізжали тутъ какъ-то ко мн городовые покупатели… началъ было разсказъ Оглотковъ, но тотчасъ-же схватился за голову и воскликнулъ: нтъ, не могу, не могу! Взгляни на образъ и скажи: ‘Будь я анаема, проклятъ, коли ежели скажу!…’
— Да можетъ быть ты человка убилъ?
— Что ты! что ты! Завряю тебя, что кром моего позора ни о чемъ не услышишь.
— Коли такъ, изволь: ‘будь я анаема, проклятъ!’ пробормоталъ Степанъ Потапычъ и взглянулъ на образъ.
Оглотковъ обнялъ его и поцловалъ.
— Теперь вижу, что ты мн другъ, сказалъ онъ. Пойдемъ въ трактиръ, тамъ я теб и разскажу, потому здсь нельзя: услышатъ молодцы, и тогда все пропало!
Пріятели отправились въ трактиръ. По дорог Степанъ Потапычъ нсколько разъ приставалъ къ Оглоткову на счетъ несчастія, но тотъ упорно молчалъ. Когда-же они пришли и, засвъ въ отдльную каморку, спросили себ чаю, Оглотковъ наклонился къ самому уху Степана Потапыча и слезливо произнесъ:
— Сегодня мировой судья приговорилъ меня къ семидневному содержанію при полиціи.
— Врешь? За что? воскликнулъ Степанъ Потапычъ.
— За избіеніе и искровененіе нмца!
— Вотъ теб бабушка и Юрьевъ день! Поздравляю! Ручку! Литки съ тебя! Ставь графинчикъ!
— Степанъ Потапычъ, да разв я за этимъ пригласилъ тебя? Клялся, божился, а теперь издваться!
— Молчу, молчу! Говори…
Оглотковъ глубоко вздохнулъ.
— И вдь нмецъ-то какой! сказалъ онъ. Самый что ни-на-есть ледящій и даже вниманія не стоющій!
— Ледящій тамъ, или неледящій, а говори по порядку какъ дло-то было… торопилъ его Степанъ Потапычъ.
Оглотковъ махнулъ рукой.
— Да что, и говорить-то нечего! Пошелъ съ городовыми покупателями въ трактиръ запивать магарычи, а посл очутились въ Орфеум. Сидимъ въ бесдк да попиваемъ… Ну, извстно, выпивши… Вдругъ откуда ни возьмись нмецъ: подошелъ къ нашему столу, по нмецки болтаетъ, и ну, на насъ смяться. Мы ему ферфлюхтера послали, а онъ ругаться… Взорвало меня, знаешь, вскочилъ я съ мста да какъ звездану ему въ ухо, да въ подмикитки, подмикитки! Товарищи, вмсто того, чтобы меня удерживать, фору кричать начали, а я разсвирплъ да и искровянилъ его. Ну, извстное дло, сейчасъ полиція, протоколъ… Пятьдесятъ рублей нмецкой образин давали, чтобъ дло покончить, — не взялъ! И вотъ, сегодня — на семь дней при полиціи… закончилъ Оглотковъ и поникъ головой.
— Дло скверное? произнесъ Степанъ Потапычъ.. Такъ какъ-же, садиться надо? Апеляцію въ сторону? спросилъ онъ.
— Какая тутъ апеляція! Дровокатъ говоритъ, что за этотъ приговоръ съ руками ухватиться слдуетъ. Еще милость Божія, что у мироваго никого изъ моихъ знакомыхъ не было, а то-бы прошла молва, и тогда просто хоть въ гробъ ложись!
— Погоди, можетъ быть еще въ газетахъ пропечатаютъ.
Оглотковъ всплеснулъ руками.
— О, Боже мой! Боже мой! за что такое несчастіе! воскликнулъ онъ. Степанъ Потапычь! другъ!— я пригласилъ тебя для того, чтобы ты утшилъ меня, а ты дразнишь! Да и что тутъ интереснаго? Экая важность, что человкъ искровянилъ нмца! А ты вотъ лучше измысли — какъ мн быть, чтобы объ этомъ дл не узнали ни домашніе, ни знакомые: потому завтра мн садиться слдуетъ. Узнаетъ жена, молодцы, пойдетъ молва, и тогда по рынку проходу не будетъ…. задразнятъ. Другъ, посовтуй, что длать?
— Дло обширное. Коли такъ, требуй графинчикъ! Выпьемъ и тогда сообразимъ.
Черезъ четверть часа купцы допивали графинчикъ и закусывали осетриной.
— Скажи домашнимъ, что въ Москву по дламъ дешь, а самъ въ часть садись. Это самое лучшее будетъ, наставлялъ Степанъ Потапычъ.
Оглотковъ развелъ руками.
— Нельзя, проговорилъ онъ. Во-первыхъ, только три недли тому назадъ былъ въ этой самой Москв, а вовторыхъ, — тамъ у меня женины родственники. Быть въ Москв и не зайти къ нимъ невозможно, а какъ я изъ части-то?…
— Ну, куда-нибудь въ другой городъ…
— Тоже нельзя: приказчики догадаются, потому очень хорошо знаютъ, что у меня по городамъ никакихъ длъ нтъ. Да къ тому-же они и повстку отъ мироваго видли, гд явственно сказано: ‘по длу объ оскорбленіи дйствіемъ…’. О, Господи, Господи! Сказать разв, что у меня начинается оспа и отправиться будто-бы въ больницу…
— А навщать придутъ?
— Запретить. Объявить, что у меня самая злющая, черная оспа. Или не сказать-ли лучше, что у меня чума?…
— Посылки съ съдобнымъ посылать начнутъ, да и что за радость болзнь на себя накликать? Чума! Разв ты лошадь?
— Что-же длать-то? Что-же длать-то? Степанъ Потапычъ, — ршай! Вдь завтра садиться надо! воскликнулъ Оглотковъ и чуть не плакалъ.
Степанъ Потапычъ щипалъ бороду, чесалъ затылокъ и соображалъ. Вдругъ лице его просіяло.
— Нашелъ! проговорилъ онъ, ударяя себя рукой по лбу. Нынче у насъ Великій постъ, — прекрасно! Ты не говлъ еще?
— Нтъ. На Страстной недл хотлъ…
— А если не говлъ, такъ скажи всмъ, что дешь говть въ Новгородъ, въ монастырь, и тогда преспокойно садись въ часть.
— Вотъ такъ голова съ мозгами! Другъ, ты меня воскресилъ изъ мертвыхъ! воскликнулъ Оглотковъ и бросился на шею Степану Потапычу.
Въ тотъ-же день вечеромъ Логинъ Савельичъ Оглотковъ сидлъ въ кругу своего семейства за чайнымъ столомъ. Онъ былъ въ халат, въ туфляхъ, попрежнему мраченъ и тяжело вздыхалъ. Жена заваривала чай.
— Будешь передъ чаемъ водку-то пить? спросила она.
— Съ сегодняшняго дня ни водки, ни рыбы, ниже даже и елея не вкушаю, отвчалъ онъ. Баста! Пора и о душ подумать. Съ завтраго по всей строгости говть начинаю…
— Съ завтра? удивилась жена. Такъ что-жъ, тогда ужь и намъ говть, — покрайности вс вкуп, за одинъ скрипъ… Только я не знаю какъ мы съ Варенькинымъ платьемъ успемъ, потому новое шить надо?…
— Это ужь какъ хотите, это ужь ваше дло, говорилъ Логинъ Савельичъ. Сходите завтра въ лавку и выберите тамъ, а прикащики отржутъ. Съ завтрашняго дня я ни до чего житейскаго не касаюсь и ду въ Новгородъ въ монастырь. Тамъ и отговю…
— Какъ въ Новгородъ? А мы-то какъ-же?
— Вы здсь сподобитесь.
— Ну, вотъ! Что на тебя за монастыри! съ неудовольствіемъ сказала жена. Будто не все равно гд не говть, да говть. Да и что за радость духовниковъ своихъ мнять? Духовниковъ мнять, все одно, что по разнымъ врамъ толкаться…
Логинъ Савельичъ пристально посмотрлъ на нее и дрожащимъ голосомъ заговорилъ:
— Аграфена Гавриловна, ты-ли это говоришь? Отъ тебя-ли это я слышу? Ты всегда была женщина богобоязненная и вдругъ теперь кощунствуешь. Знаешь-ли, что черезъ эти самыя слова ты сбираешь горящіе уголья на свою голову? Разв можно такъ о святыхъ обителяхъ относиться?
— Да я что-же?… Я ничего… начала было жена, но мужъ перебилъ ее и продолжалъ:
— Нтъ, постой, погоди. Въ монастыр-ли говть или въ мір? Здсь соблазнъ, отъ слова лихаго не убережешься, а тамъ… тамъ другое дло… тамъ благодать! Тамъ схимонахъ за каждый грхъ тебя отдльно отчитываетъ… по требнику… Видишь передъ собой постный и согбенный ликъ и умиляешься, возносишься горе… О, Господи, Господи! Мужъ за собой чувствуетъ тяжкій грхъ, хочетъ замолить его, покаяться, — такъ и тутъ ему жена помхой!… Правда есть сказано: неженивые да не женитеся.
— Логинъ Савельичъ, да когда-же я?… слезливо воскликнула жена.
— Богъ съ тобой, Аграфена Гавриловна, Богъ съ тобой! Мужъ тяжкій грхъ на душ чувствуетъ, хочетъ покаяться, а она — на-поди! Да разв можно здсь тяжкій грхъ замолить? Я тебя спрашиваю, — можно? Къ примру, хочешь просвирку за свое здравіе състь, такъ тутъ перемшаютъ ее, и шь ты за чье-нибудь чужое спасенье, а не за свое… А тамъ, по крайности, на нижней корк на просвир прописано и твое имя и твоихъ чадовъ и домочадцевъ… Тамъ до небесъ сердцемъ-то возносишься, горячей пищи не вкушаешь, плоть свою умерщвляешь, а здсь у тебя трактиръ подъ рукой… Господи, Боже мой!— и это жена, жена богобоязненная! закончилъ Логинъ Савельичъ и умолкъ.
Аграфена Гавриловна окончательно разчувствовалась отъ словъ своего мужа и даже прослезилась. Видя все это, маленькій сынишка Оглоткова фыркнулъ и уткнулся носомъ въ рукавъ своей рубахи.
— Вонъ, пострленокъ! Ты чего смешься? ни съ того ни съ сего крикнулъ на него Логинъ Савельичъ, по тотчасъ-же спохватился и въ прежнемъ тон продолжалъ: Ты тамъ какъ хочешь думай, а я долженъ замолить свой тяжкій грхъ, и потому поду въ Новгородъ. Мн ужь и такъ въ нощи видніе было…
— Да позжай, голубчикъ, Логинъ Савельичъ! Позжай! Кто-же тебя удерживаетъ? всхлипывала жена.
— Явился старецъ сдинами убленный и изрекъ: Логинъ, возьми одръ твой…
— Не разсказывай, голубчикъ, не терзай моего сердца… упрашивала его жена, но мужъ продолжалъ:
— На утро я и свчи ставилъ и молебенъ служилъ, но тяжкій грхъ все-таки гнететъ.
— Съ Богомъ, голубчикъ, съ Богомъ! Варенька вотъ пелену вышивать кончила, такъ и ее свези. Пусть въ обители хранится… Хорошая гарусная пелена… бормотала Аграфена Гавриловна и набожно крестилась.
Черезъ десять минутъ семейство успокоилось и мирно пило чай. Аграфена Гавриловна лизала съ ложечки медъ и припоминала знакомыхъ, кого помянуть за здравіе, кого за упокой.
— Я полагаю, все это можно оставить и втун… говорилъ Логинъ Савельичъ, — потому гд мн обо всхъ упомнить? Мн впору только о своемъ грх думать… потому тамъ вдь не такъ, какъ здсь. Тамъ утреннее бдніе, часы, литургія, вечернее бдніе, всенощное, да еще правила разныя… Ну-ко, учти!…
— Все-таки Федора-то Леонтьича съ семействомъ слдовало-бы помянуть… Отецъ вдь крестный Ваничкинъ…
— Ну его къ Богу! Шестой мсяцъ семьдесятъ рублей долженъ и не отдаетъ, а на три дня бралъ.
— А сестру Софью Савельевну?
— Эту-бы и можно, да женщина-то она неосновательная! Недлю съ ней въ мир, а недлю въ ссор, — такъ что за радость?…
Спустя четверть часа, семейство Оглотковыхъ перебралось изъ столовой въ спальную. На стол лежала пелена и бисерный колпачекъ подъ паникадило. Аграфена Гавриловна сбирала мужа въ дорогу и доставала изъ комода блье.
— Къ причастному-то дню я положу теб сорочку съ вышитой грудью… говорила она.
— Зачмъ? ничего лишняго не надо! крикнулъ Логинъ Савельичъ. Коли человкъ кается, такъ долженъ быть въ смиреніи, а не о наряд думать. Положи пару блья, полотенце, платки, а новый сюртукъ я на себя надну.
— Пирожковъ съ грибками не испечь-ли, пока кухарка-то спать не легла?
— Говорятъ теб, что не токма, что масла, а и горячей пищи вкушать не буду!
Часу въ двнадцатомъ Оглотковъ тяжело вздохнулъ и отправился въ молодцовую. Молодцы повскакали съ мстъ и начали запахивать халаты.
— Завтра я въ лавку не приду, сказалъ онъ имъ. Я ду на недлю въ новгородскій монастырь и тамъ говть буду. Кузьма Федоровъ надъ вами старшій остается. Слушаться его, не пьянствовать, со двора не ходить и по трактирамъ не шляться… Поняли?
— Поняли-съ… отвчали молодцы.
— А теперь простите меня, Христа ради, въ чемъ согршилъ передъ вами или обидлъ васъ…
Логинъ Савельичъ поклонился до земли.
— И насъ простите… заговорили молодцы и также поклонились.
Спустя еще полчаса, Логинъ Савельичъ хотлъ уже ложиться спать, какъ вдругъ за дверями спальной послышался чей-то кашель.
— Кто тамъ? Войди! крикнулъ онъ.
— Это я съ… отвчалъ старшій приказчикъ Кузьма Федоровъ и вошелъ въ спальную. Я къ вамъ, Логинъ Савельичъ, можно сказать, съ почтительною просьбою. У меня вотъ тутъ письмо къ дяденьк и пять рублевъ, такъ какъ они, значитъ, въ Новгород проживаютъ по своей старости, такъ ежели вамъ не въ трудъ… Сдлайте милость… свезите…
Оглоткова даже въ жаръ кинуло.
— Да что я вамъ почталіонъ достался или разсыльный? крикнулъ онъ во все горло.
Приказчикъ юркнулъ за дверь.
— Ну, чего ты сердишься? Ложись спать и спи спокойно! утшала его жена. Завтра пораньше встать да послать за каретой… Мы тебя на желзную-то дорогу всмъ семействомъ проводимъ…
— Господи! Только этого не-доставало! всплеснулъ руками Оглотковъ. Да что я на три года въ Китай ду, что ли? Карету! Да что у насъ деньги-то бшеныя? Эта наказаніе!
— Молчу, молчу, не сердись только!
— Да нельзя не сердиться, матушка! Ты вдь сама знаешь, что дальные проводы — лишнія слезы, а между тмъ провожать хочешь. Что же это и за говнье для меня будетъ, коли ежели безъ лишеній? Вдь я толкомъ теб говорилъ, что у меня тяжкій грхъ на душ и его какъ слдуетъ замолить надо.
— Замаливай, Господь съ тобой! Я за твое здоровіе калачиковъ по тюрьмамъ разнесу… Пусть молятся за тебя заключенные-то…
Жена не посмла его больше тревожить, укрылась халатомъ и умолкла.
Прошло уже нсколько дней какъ купецъ Оглотковъ сидлъ въ части. Однажды поутру онъ вышелъ изъ арестантской комнаты и шелъ но корридору въ сопровожденіи солдата, какъ вдругъ сзади себя услышалъ слдующій женскій голосъ:
— Служивый, погоди маленько! Дай заключенному калачика подать!
Оглотковъ обернулся и остолбенлъ. Передъ нимъ стояла жена и держала въ рукахъ калачъ. Сзади ея виднлся старшій приказчикъ Кузьма Федоровъ съ корзинкою, наполненою пирогами и сайками.
— Вы здсь зачмъ? крикнулъ Оглотковъ посл нкотораго молчанія и ринулся на нихъ съ кулаками.
Приказчикъ въ недоумніи попятился, а Аграфена Гавриловна уронила изъ рукъ калачь и, какъ снопъ, опустилась на близь стоящую скамейку.
— Пожалуйте, господинъ купецъ, здсь драться не приказано. Идите куда вамъ слдоваетъ, проговорилъ солдатъ, и схватилъ Оглоткова за рукавъ.